Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(12)
Борис Климычев
 КОРОНА СКИФА

Бронзовый олень

Улаф Страленберг сидел в своей получердачной комнате с круглым окном, открывавшим прекрасный вид на каналы. Но сегодня он не любовался пейзажем, переданная теткой Амалией рукопись оказалась удивительно интересной. Жаль, что бумагу источили насекомые и мыши. Улаф таращил большие бесцветные глаза, глядя сквозь огромное увеличительное стекло. Иногда по одному оставшемуся слогу, по двум-трем буквам он угадывал целые фразы.

И когда удавалось прочитать очередной фрагмент, Улаф вставал с тяжелого табурета, делал несколько неуклюжих прыжков, изображавших танец, затем зажигал спиртовку и варил в молоке шоколад, он любил его пить горячим, так, чтобы дух захватывало. Это была его единственная вольность, отступление от спартанских правил, которым он следовал с давних пор.

Вот что удалось ему, в конце концов, прочитать:

«Я попал в плен не по малодушию или слабости. Я был тяжело ранен и потерял сознание. Видит Бог, я предпочел бы смерть позорному плену. Но так вышло, в плену было много наших генералов. Нас тогда называли воинами-каролинцами. Сначала мы жили в городе Казани. Я опишу его когда-нибудь после...

После попытки мятежа в Казани русское правительство выслало пленных в суровую, отдаленную страну Сиберию, или иначе - Сибирь. Около пяти тысяч шведов оказалось в Тобольске, но вскоре русские сочли это опасным, в городе были оружейные и пороховые склады. И вот в 1714 году шведов разделили на небольшие партии и развезли по разным поселениям. Тогда я и попал в Томск.

Что сказать об этом городе? Это столица Сиберии. Тут большой торг, много церквей, а мы, шведы, имели моленный дом и лютеранское кладбище.

Много рыбы, зверя, маленьких, но выносливых лошадок. Удивительные леса! Единственно, чего здесь не хватало - женщин. Из-за них возникали тут частые ссоры и драки, но и об этом я напишу потом. Скажу только, что даже Петр Первый, царь Руссии, прослышал о том, что нам жить тоскливо, и прислал в Томск музыкальные инструменты, целый оркестр, чтобы мы могли услаждать свои души...

Главное в том, что случилось со мной, когда я попал в экспедицию Мессершмидта. Мы были в диких степях, и я с отрядом забрел в страну гор и ручьев, где, говорят, куда лопатой ни ткни, - наткнешься на золото. Трое из нас отстали и заблудились, в том числе и я. Ночевали у горных ручьев и ели ягоду. Тут и набрели мы на древний курган.

Раскопали ход и попали в усыпальницу каролуса скифов. Он лежал в отделанной бронзовыми пластинами деревянной гробнице. Это - есть сводчатая камера из лиственничных бревен.

Когда стали отрывать пластины, на миг показалось, что он восстал во гневе. Вроде бы лицо исказилось. Может, так тени упали от факела. На его лбу была диадема из кожи и золота, отделанная крупными рубинами. Состарившиеся, потускневшие камни.

Но вдруг возникла тень с мечом в руке. Она словно грозила нам. Но тень быстро исчезла, и мы засомневались: не был ли это просто утренний туман?

Один из нас, Иохим Ювениус, был священник. Он читал молитвы и произнес речь. Он сказал, что мы тоже воины, но унижены теперь. И хотим бежать из неволи. Золото и драгоценные камни нам помогут...

И мы взяли скифскую корону. И дух в пути не тревожил нас и позволил найти обратную дорогу.

Мы же свою добычу тайно привезли в Томск. Зашли через подземный ход к старому подземному колодцу в круглом древнем острожке, Барбакане. Зарыли сию корону. Думали вернуться к кладу, когда станем уезжать.

Но вскоре мы невольно вспомнили о духе. Он до отъезда не давал нам покоя. Когда собирались мы на свое масонское собрание в подземелье и занимали 12 стульев, дух садился на тринадцатый и грозно сверкал очами. А однажды вдруг у нас в этом подземелье погасли факелы и свечи, и дух сказал голосом, словно дерево скрипело: «Эту корону отсюда смогут увезти лишь ваши потомки через сто тридцать лет. Ослушаетесь, весь род ваш вымрет в одночасье!»

Вот и не посмели мы тогда драгоценную диадему вывезти. Нарисовали в нашем подвале на столе план, на него надо наложить эту бронзовую пластину.

Если пластинку-оленя положить так, чтобы контур совпал с изгибами рек Ушайки и Томи, то точка-глаз оленя укажет место.

В 1721 году русский царь Петр Первый заключил Ништадский договор о мире, по которому мы могли вернуться домой. И я привез домой эту пластину.

Мой далекий потомок, кто бы ты ни был, говорю тебе: через сто тридцать лет! Возьми пластину - оленя и поезжай. Дом наш в Томске возле шведского кладбища сложен из прочного камня на двести лет! Стол в подвале вырублен из горной породы, план на нем начертан зубилом. Ты найдешь наш клад и будешь счастлив. Аминь!

Иоганн Филипп фон Страленберг. 17 генваря 1730 года».

Монтевистка

«Кляку замочили! Теперь до меня добираются, надо их опередить» - в какую-то долю секунды пронеслась мысль в хмельной голове Шершпинского.

Он приказал дворецкому выгнать цыган, запереть все двери, возле каждой двери за портьерами поставить по мужику с топором или сечкой. В нижнем этаже затворили ставни. За верхними окнами пусть горничные смотрят, чтобы никто не влез. Сам Роман Станиславович быстренько шмыгнул в свой кабинет, взял два заряженных пистолета, спрятал их под сюртуком и прошел в зимний сад.

Он подошел к двери, за которой укрылись Анелька и этот красавчик судейского племени. Шершпинский взял садовую склянку, большую такую воронку, через которую переливали разные жидкие удобрения, прислонил склянку к двери, прильнув к склянке ухом. Это было - словно докторская слухательная трубка, только еще эффектнее. Каждый шорох за дверью в банке отдавался как гром.

-Солнышко закатилось? - с капризным чертиком в голосе произнесла Анелька.- Зимой так редко светит солнышко. А я только кнопок и застежек две дюжины отстегнула... Эти парижские одежки, будь они прокляты!... И холод дует в окно, и небо за шторой зимнее, темное...

Все стихло. Через какое-то время вновь затараторила Анелька:

- Ага! Солнышко все же встает, горячее, розовое! Утро разгорается!

Шершпинский отнял склянку от двери и прошел к двери другого кабинета, где находились Бутков и Ядвига. «Черт бы всё побрал!- подумал он. - Действительно.Зима. И порадуешься первому лучу в окне, а он тут же исчезнет, как счастье. А его жизнь могла быть другой! Солнечной! Ему светили какие-нибудь италианские дворцы. Неужто он должен будет весь остаток провести в той гнусной яме, в которую его так неожиданно спихнули? За что?»

За дверью послышался голос Ядвиги:

- Ты спрашиваешь, почему меня к тебе не ревнует муж? Но ты только думаешь, что находишься с Ядвигой, а на самом деле ты теперь- с Анелькой, с незамужней женщиной!

- Но, дорогая, тогда, выходит, с замужней Ядвигой спит теперь Герман Густавович...

- Ничего не значит... Есть еще третья сестра, и она точно похожа на нас... Но мы вам об этом не говорили нарочно...

Шершпинский осторожно постучал.

- Какого черта? - раздраженно спросила Ядвига.

- Федора Алексеевича - по срочному делу! - тихим голосом сказал в щелку Шершпинский.

За дверью недовольно пробормотали. Потом был шепот, шелест. Потом раздались шаги. На пороге показался взъерошенный и бледный Бутков. Он устало дышал.

- Прошу прощения, млс-с-с-тдарь,- изогнувшись в поклоне, полушепотом сказал Шершпинский. - Только считая своим долгом обезопасить важных особ... Мне сейчас точно донесли, что недруги мои добились клеветами своими внимания полиции.И сегодня может быть проверка, и я не хотел бы ставить таких людей, как вы, в сомнение. Полиция не может найти здесь ничего предосудительного, и тем не менее... Впоследствии я всегда счастлив буду видеть вас своими гостями.

- Конечно, конечно! - сказал Бутков.- Зови Германа, да пусть подают экипаж к черному ходу.

- Не хотите ли пока чего-либо выпить?

- Нет, ничего...

Шершпинской направился к двери соседнего кабинета, но вызволить Германа из спальни Анельки оказалось не так-то просто. Тщетно кричал в дверную щелку Шерпинский о том, что Германа Густавовича требуют по срочному делу.

- Какое... там еще срочное дело? Пся крев!

- Герман Густавович! Вас Бутков зовет! Безотлагательно! - взмолился Шершпинский, проклиная в душе Анельку, юного красавца, себя и свою судьбу! О! Если мог бы он приказать высечь всех этих людей на конюшне! Их бы секли, они бы визжали, а он бы стоял, смотрел и улыбался!

- Вам Федор Алексеевич все объяснит! - сказал Шершпинский, беря молодого правоведа под руку и увлекая за собой.

Через минуту оба сидели в экипажах. Из-под полозьев взмывал снежный прах.

А дворецкий уже провел к Шершпинскому Полину-монтевистку, за которой съездил по приказанию хозяина.

Полина уселась в кабинете напротив Шершпинского. Её вьющиеся темные волосы рассыпаны по плечам, пелерина скроена так, чтобы сделать как можно незаметнее её горбы. Но искривление позвоночника привело к тому, что голова её как бы ушла в плечи. Полина откидывает голову, смотрит пронзительно в переносицу Шершпинского.

- Что за нужда была булгачить меня ночью, да еще под утро, когда самый сладкий сон. Твой дворецкий переполошил всю мою дворню.

- Полина, моя дорогая, мы оба родились в этом проклятом городе, он ест человека белыми ночами, чахоткой, коротким летом, но он его привораживает и не отпускает. Мы - петербуржцы, и мы друзья детства, разве не так? Скажу больше, ты ведь говорила в детстве, что любишь меня... разве не так?..

Смородиновые зрачки Полины неестественно расширяются:

- Ты тоже говорил, что любишь... что же с того? Слова есть слова...- она смотрит на Шершпинского почти с ненавистью. Но есть и еще какой-то оттенок в её глазах.

- Ты многое знаешь обо мне,- говорит Шершпинский,- но ты знаешь не все...

- Нет, я знаю все! - жестко отвечает Полина.- Я знаю даже, о чем ты хочешь просить меня. Тебе грозят смертью, и ты хочешь спасения...

- Да, ты и в самом деле ясновидящая, я в этом давно убедился,- говорит Шершпинский, - но ты видишь всё общим планом, а я тебе расскажу детали...

- Если я захочу их знать...

Полина невольно вспоминает, как их бонны водили гулять рядышком, как оборачивались прохожие и говорили: «Какие хорошенькие!» Так было, пока Полина не упала на камни, когда порвалась петля исполинки. Потом, сколько помнит себя, были - сиделки, врачи. Мать потратила все состояние и даже продала дом, чтобы вылечить её. Но никто не выпрямил её горбы, только мать разорилась и умерла от огорчения. А смазливый Ромчик, как только она заболела, так и позабыл её...

Он ей являлся во снах в виде ангелочка. Меж тем судьба нанесла удар и по семье Шершпинских. Глава семьи подделал в казначействе бумаги. И ушел по этапу.

Юный Ромчик ударился в карточные игры, мухлевал на ипподроме; поссорившись в бильярдной с партнером, ударил его кием в висок и убил.

Попал в каторгу. Полина уже поняла, что нынешняя его тревога как-то связана с прошлым. Правда, после каторги он выбился в люди. Стал офицером. Служил в Польше, участвовал в подавлении бунта. Был тяжело ранен, вышел в отставку в чине поручика, долго лечился... Но теперь каторжное прошлое его потревожило, она это чувствовала.

Роман заговорил вновь:

- Да, ты знаешь не все. Когда, благодаря прошению маменьки на высочайшее имя, я освободился из каторги, то со мной освободились еще двое: Кляка и Гвоздь.

Каторжанская ложа сообщила нам место, где банда зарыла золото, брильянты, прочие ценности, награбленные на сибирских трактах. Мы должны были взять это и вернуться к острогу, закупить оружие, одежду, лошадок, запрятать все в лесу. Потом подкупить охранников и устроить побег.

И мы нашли эти воровские ценности. Но я понимал, что побег может и сорваться. И я предложил Кляке и Гвоздю поделить все на три части. Гвоздь отказался... Он много помогал мне в каторге, и мне жаль было его убивать. Я смалодушничал, я ведь не злодей по натуре, ты же знаешь. Я просто привязал Гвоздя к дереву и сказал ему, что вверяю его воле Божией...

Шершпинский вздохнул:

- Десять лет прошло, я думал, что Гвоздь тогда там умер. И вот мне прислали в трех судках все, что осталось от Кляки. Он ведь тоже здесь обосновался. Бани держал. Раздобрел, семьей обзавелся. Добропорядочный такой христианин. Ты спросишь, что мне прислали?

- Части тела Кляки?

- Да! Но какие! Не буду уточнять, ты ясновидящая, скажу только, что всё это было зажаренным, горячим и в трех фарфоровых судках. Страшно?

- Мне? Ни капельки. Это тебе, да, страшно. Принеси судки.

- Может, не стоит? Уже все остыло. Я хотел вообще все выбросить на помойку.

- Хорошо, что не выбросил. Пусть принесут судки... - очень серьезно попросила Полина.

Дворецкий принес злополучный фарфор и зачем-то железную корзину с остывшими уже углями.

- В этой корзине было доставлено...- пояснил Шершпинский.

- Оставьте меня одну!

- Ты что, есть это станешь? - невольно спросил Шершпинский.

- Ну, значит, как ни румянься, все равно я похожа на ведьму,- невесело проговорила Полина,- вот даже ты про меня такое подумал...

- Нет, ты хорошая, но ты же занимаешься колдовством...

- Уйдите...

Прошло с полчаса, Шершпинский расхаживал по зале, нервно курил, слышал, что Полина звякает посудой. Подзывал дворецкого, спрашивал - не видно ли возле дома подозрительных.

- Мороз велик, ваше благородие,- ответствовал дворецкий. - Экипажи, и то не ездят.

Но вот Полина приоткрыла дверь, позвала Романа, сама тотчас вернулась в кресло. Не хотела лишний раз стоять рядом с Ромчиком. Рост её ушел в горбы, а Ромчик высок, неприятно ему быть рядом с карлицей.

Полина прищурила глаза в дивных ресницах, брови её соболиные были нахмурены, лицо было бы красивым, если бы не печать страданий - морщины:

- План Петербурха у тебя есть?.. Принеси...

Шершпинский отпер ларец, проигравший немецкую песенку, разложил перед Полиной план.

- Сиди и не сопи шибко-то! - сказала Полина и замерла, склонившись над планом. - Так.... здесь нет, здесь нет. Здесь есть, вот здесь! - ткнула она пальцем в план. - Вот в этом доме, у моста.

- Кто там? Гвоздь? И кто еще? И как ты узнала, что именно в этом доме? Не шутишь ли ты?

Полина смерила его взглядом:

- Если бы я шутила, разве бы зарабатывала я такие деньги? Люди - дураки, по-твоему, и платят мне ни за что? За красивые глаза мне платят, что ли? Но они красивыми были лишь в раннем детстве, пока я не узнала мучений.

- Но как это ты делаешь? И каждый ли может этому научиться?

- Даже и не мечтай! Ишь - научиться! Для этого сперва надо стать калекой, как я. Познать всю горечь унижений, всю боль то любопытных, то жалостливых, то брезгливых взглядов. А если тебя никогда на улице ребятишки не дразнили, называя горбушкой, никогда не натравливали на тебя собак, не кидали в тебя камнями и палками, то как же ты колдовству научишься? Сперва надо по-настоящему научиться любить и по-настоящему ненавидеть! - последнее слово Полина произнесла, глядя Роману прямо в глаза, ему стало не по себе, он уж и не рад был, что задал свой последний вопрос.

И он сказал:

- Ты же знаешь, я тоже много страдал.

- Ты страдал по собственной вине, а я никого не убивала и птахи малой не обидела...

- Ладно, милая, не обижайся, ты же мой друг, скажи - кто они, и что мне делать?

Полина задумалась, потом сказала:

- Помогу и денег не возьму, но ты будь нежен со мной... Я же невинная девушка! - неожиданно отчаянно воскликнула она, я никого не хотела, кроме тебя, да и меня никто не хотел любить даже за деньги.

- Но послушай, мы уже в таком возрасте, к тому же я женат...

Глаза Полины стали темнее, чем обычно:

- Женат? Я знаю. Жена твоя Анисья Александровна Виноградская-Заборовская проживает с детьми в другом доме. Фонтанка, дом восемьдесят девять, между Мойкой и Обводным каналом у Тучкова моста. Думаешь, я не знаю, зачем тебе нужны эти смазливые мамзельки? Не хочешь меня? Отлично! Скоро тебе отрежут то, чем ты так дорожишь, и поджарят в самом лучшем прованском масле!

Шершпинский с испугом глянул в окно, где уже брезжил рассвет. Полина говорит верно. Они в любую секунду могут явиться. Только бы у него с ней получилось. Уж он будет с закрытыми глазами...

Шершпинский подошел к Полине, приобнял её, ощутил горбы, проклятый отросток у него тотчас совершенно размягчился. А горбунья уже тянулась к нему с поцелуем.

Роман Станиславович поднял её, понес на диван, долго ничего не получалось, он вызывал в воображении образ Анельки и Ядвиги и молил бога, чтобы сестрицы теперь после трудов праведных спали бы покрепче и никто из них не застал бы его с горбуньей в таком виде. Ах, почему он не повернул ключ в двери. Где там! Монтевистка впилась в него, как пиявка, между поцелуями она судорожно взглатывала воздух и опять приникала к его губам.

Когда у него, наконец, получилось, она вскрикнула, потом прошептала:

- Не так как-то, не туда как-то...

- Все туда же! - полунасмешливо ответил он, испытывая все же горькую гордость оттого, что вот еще ему попалась некая нетронутость, которая не так уж часто мужикам и достается. Правда, этим подвигом он вряд ли сможет потом хвастать в мужской компании.

Полина уже не говорила, что не туда и не так, она металась, забыв, где она, кто она...

После он отпаивал её молоком со сливками, говоря дворецкому:

- Гостье немного нехорошо стало.

Привычный ко всему, дворецкий сохранял полную невозмутимость...

Полина дала Шершпинскому порошок. Надо только перехватить трактирного полового, тюкнуть по башке и забрать у него судки, насыпать порошка, нарядить своего человека половым и пусть снесет обед в тот дом постояльцам, приезжим из Сибири.

- Как ты узнала, где именно они живут и - что обеды заказывали?

- Зачем тебе? Поцелуй - скажу.

Пришлось целовать, оглядываясь на дверь и скрывая отвращение.

- Тебе это не пригодится. Я изучила присланные ими посудины. Каждый предмет имеет запах, как бы излучает образы тех людей, которые с ним соприкасались. Если они были злы, взволнованы, то я чувствую их волнение, зло, гнев или страх - все чувствую. Потом я гляжу на план города и как бы посылаю волну или луч, не знаю - что, то в один квадрат, то в другой. И вот чувствую: из того квадрата идет ответ на мои лучи-мысли, из того уголка, из той точки. Там и есть их дом... они там, те самые люди, которые приготовили тебе такое угощение! Всё! Ты понял что-нибудь?.. А теперь я поеду... Устала...

«Еще бы, ты славно потрудилась...» - подумал Шершпинский. Вслух же сказал:

- А ты уверена, что тот дом и тот трактир, именно на Мойке?

Полина ничего не ответила. Уселась в свой экипаж, провожая её, Шершпинский все оглядывался по сторонам. Он понимал, что его могут пристукнуть тут же, во дворе, каторжники шутить не любят.

Вернулся в дом, заглянул в кабинет, где осталась Ядвига. Она валялась на огромной кровати совершенно нагая, разметалась так, что были видны все потаенные подробности.

Заглядывать в комнату, где спала Анелька, он не стал. Не до того, нужно созывать верных людей и делать все, что нужно, чтобы отвести от себя угрозу.

Кольцо Нибелунгов

История делается не только на дворцовых приемах и на полях сражений, но в тихих гостиных, за чаем. Играют тут роль простые человеческие симпатии и антипатии, родство, дружба прошлых лет.

- А мы с фашим патюшком фместе пот азиатским солнышком шарились! - говорил генералу Николаю Платоновичу престарелый генерал Густав Густавович.

Николай Платонович понял, что немец хотел сказать «жарились», а получилось у него смешно. Старый немец, который всю жизнь прожил в России, воевал и страдал всю жизнь во имя России, считал себя русским. И не зря. Он сделал для России много больше, чем иные русские. И он спас в битве Николая Платоновича.

Теперь Густав Густавович просил своего знакомца замолвить словечко за своего младшего сына. Штатский чин, к сожалению. Да и войн нынче стоящих нет, так неужто всю жизнь сыну без толку шаркать по паркетам гостиных? Где же послужить ему Родине?! Да чтобы - с толком большим?

Генерал поднял указательный палец и значительно изрек:

- Он есть мой поскребышек!

Николай Платонович сказал, что власть его не слишком велика, что нынче никто никаких заслуг не ценит, возле трона очень непонятные люди обретаются. Но он надеется, что сыну знаменитого воина, сыну героя азиатских походов найдут в державе достойное применение.

- Сделаем!

И сделал. Полгода ходили по департаментам бумаги, пока не попали на стол к царю, дело было доложено среди других второстепенных, царь не торопился написать резолюцию. Да он слышал и от жены, что кто-то хлопотал за молодого и, вроде бы, талантливого чиновника. Ах, сколько теперь наваливается на него подобных просителей! Если всех слушать...

В таких высоких инстанциях на исход дела порой влияют совершенно неожиданные вещи. Австрийский посланник перед обедом прогуливался по роще с царем Александром Николаевичем. Тот посетовал на то, что в России очень трудно приживается все новое, русский любит ехать по наезженной колее, пусть даже она кривая и избитая. И как раз они проходили мимо рухнувшего наземь старого трухлявого клена.

- Что было бы Ваше величество, если бы садовники не удаляли трухлявые деревья и не высаживали вовремя молодые деревца? - произнес немец, не задумываясь особо, чтобы только поддержать разговор. Но царь воспринял эти слова серьезно. Вернувшись в кабинет, он перечитал прошение Лерхе-старшего, а затем письма очень важных, титулованных рекомендателей.

Кому как не молодым, родовитым русским дворянам двигать реформы? Предлагают послать молодого человека губернатором в далекий Томск? Что же, пусть будет такой смелый шаг! Таким - двигать историю вперед! Но уж очень молод... Хорошо. Пусть подождет до весны. А пока на должность в сибирский комитет, пусть знакомится с сибирскими делами. А к весне дать ему действительного статского советника, чтобы как-то солидности придать. Тому и быть...

Так двадцатишестилетний Лерхе летом тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года получил чин действительного статского советника. Гражданским генералом стал!

В эту пору белых ночей щемяще пахло зацветающими деревьями. Петербуржцы стремились к мостам, каналам, на острова. Вечера проводили у фонтанов либо в театрах.

И как раз тогда в северную столицу прибыл знаменитый Рихард Вагнер.

Отец Германа сам плоховато говорил по-русски, а детей воспитывал в русском духе. Но кровь, кровь! И, воспитанный на Пушкине и Лермонтове, юный Герман, чувствовал невольное волнение при звуках «Нюренбергских мейстерзингеров».

О лестницы и банкетки! О театральные и дворцовые закоулки! Конюшни с дорогими лошадьми! Зеленое сукно карточных и бильярдных столов! Вы есть сводники и разлучники, шептуны и подмигивальщики.

И молодой Лерхе слушал про «кольцо Нибелунгов». О! Это кольцо давало власть над миром!

А после концерта шел он в сиянии звучавших в нем мелодий. Сияли театральные свечи и зеркала. Впереди шел директор театра, в жилет которого он только что затолкал несколько синененьких.

Прошли между свисавших из тьмы веревок и тряпок, по пропахшим пудрой и потом закоулкам, в кабинет. Там сидел и пил из высокого бокала пиво сам знаменитый композитор. Рядом с ним сидел другой немец: длинный, с худыми приподнятыми плечами, совершенно белыми, бесцветными волосами и бесцветными же глазами.

Герман начал, было, говорить, но понял, что немецкий у него очень неважный, перешел на французский, с вкраплением русских слов. Потом махнул рукой и сказал директору:

- Переведи ему, что моя прародина - Германия. Я люблю его музыку, хотя я русский до мозга костей!

Директор перевел.

Вагнер кивнул, налил Лерхе бокал шампанского, потом снял с пальца перстень с красным камнем и примерил его на указательный палец Германа. Перстень подошел. Перстень этот был фальшивого золота, да и камень был дешевым самоцветом, таких перстней у Вагнера в кармане была десятка два, подарив кому-нибудь один перстень, он тотчас надевал на палец другой такой же для следующего подарка. Но Лерхе об этом не знал. Приятно было, что перстень этот - с руки знаменитого композитора и что после этим можно будет хвастать.

- Кольцо Нибелунгов! - подмигнул Вагнер.

- Дорогой маэстро! - обратился к композитору Лерхе. - Я удивляюсь творческим людям. Скажите, как приходит к вам вдохновение. В каком образе? Вероятно, в образе прекрасной незнакомки?

- Может быть!- хитровато прищурился Вагнер. - Вдохновение приходит по-разному. Оно рождается из неосознанных движений души. Впрочем, мой русский друг Михаил Бакунин, с которым мы сражались рядом на баррикадах Дрездена, говаривал, что в наши дни кольцо Нибелунгов вполне может заменить пакет биржевых акций! - рассмеялся композитор, и спросил: - Вы не владеете пакетом акций?

- Господин Лерхе - действительный статский советник,- сообщил Вагнеру директор театра,- он занимается вопросами Сибири и ведает огромными странами и просторами.

И тут бесцветноволосый вскочил, сгорбился, изображая поклон:

- Считаю за честь представиться господину Лерхе!- при этом альбинос опрокинул стул и пролил вино из бокала. - Я есть Улаф Страленберг!

Германа подивило то, что иностранец довольно сносно говорит по-русски. Он оказался шведским ученым. Он умолял помочь получить ему разрешение на поездку в Сибирь для научных опытов. Рекомендации королевского географического общества, письма от видных европейских ученых у него были, но странным образом утрачены...

Улаф прежде никогда не покидал Европы. Многие в Швеции его желание исследовать далекую Сибирь одобряли, но денег на поездку никто не выделил. Отец Улафа продал рыбокоптильню и кожевенную мастерскую. Чего не сделаешь ради единственного отпрыска, пусть и непутевого!

В момент прощания на причале отец просил Улафа экономнее тратить деньги и никому не доверять. Матушка рыдала и умоляла Улафа отказаться от поездки в Сибирь... это же край, где люди имеют одну огромную ногу и два рта, а питаются человечиной... Она сама читала в одной книжке...

Улафу было жаль стариков, но что он мог поделать? На его груди на прочном шелковом шнурке висела бронзовая пластина - изображение оленя. Этот амулет звал в путь, к неведомым опасностям и приключениям.

Улаф долго стоял у борта судна и махал большим клетчатым платком до тех пор, пока земля Швеции не растаяла в тумане.

В кают-компании он познакомился с одним человеком, который утверждал, что он тоже швед, но настолько обруселый, что не знает ни слова по-шведски. Он родился в Петербурге, назвали его Петром, а фамилия его была Юханссон. Это был вертлявый рыжебородый весельчак. Он ездил в Стокгольм заключать торговую сделку и теперь возвращался домой. Юханссон обещал свести Улафа с важным сановником, который за определенную плату оформит все нужные документы.

По прибытии в Петербург наняли экипаж и покатили по городу. Где-то в самом центре сошли возле огромного дома.

Юханссон дернул кольцо звонка, и появился величественный швейцар. Он выслушал их, сказал, что в департаменте обед, но он пригласит нужного им чиновника. И тот через минуту появился на крыльце с чашкой кофея в руке и с сигарой в зубах. Чиновник объяснил, что в обеденное время он не может пригласить их в присутственное место, но пусть господин Страленберг передаст ему свои рекомендательные бумаги и определенную сумму, подождет с полчаса, за это время чиновник всё оформит...

Улаф остался ждать на крыльце, а Юханссон сказал, что очень спешит обнять жену и детей, дал Улафу свой адрес. Пусть он приходит к нему, как только получит нужные документы. Можно ночевать у него, не тратиться на постой...

Улаф медленно прохаживался возле крыльца, любуясь видом незнакомого города, о котором так много слышал. Дома были здесь поставлены искусными зодчими, это были дворцы, и улицы прилично мощены, и деревьев было достаточно.

Прошло полчаса, а потом и час, но чиновник все не приносил бумаги, Улаф решил осведомиться у швейцара, где же ему найти того чиновника, на каком этаже, в каком кабинете? Он подергал кольцо звонка, но никто не вышел. Озадаченный, Улаф потихоньку потянул дверь. Она, скрипнув, отворилась, за дверью был пустой темный коридор, а в конце его можно было в полусумраке различить еще одну дверь.

Улаф прошел, приоткрыл её и увидел впереди крылечко, по которому можно было сойти на другую улицу. Она была тиха и отражала дома в черном канале.

Только теперь он понял, что его одурачили. Пропали документы, к тому же он отдал мошеннику большую часть своих денег и теперь ему не на что будет добираться до Сибири. Адрес Юханссона, конечно, тоже обманный. Улаф сказал себе: «Ты хотел приключений? Вот они и начались!»

И, увидев афишу, извещавшую о гастролях в городе композитора Вагнера, он отправился в театр, ничуть не заботясь о том, что с ним после будет. Послушать божественную музыку. А там - хоть смерть!..

Все это поведал он Герману Лерхе, директору театра Аполлону Аверьянову и Рихарду Вагнеру. Все трое весело хохотали. Вот уж, действительно, влип, как швед под Полтавой!..

Герман Лерхе обещал Улафу содействие.

(отрывок из романа)

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.