Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(13)
Аксенов Иван
 СОЛНЕЧНЫЙ БЕРЕГ

Ирине Архангельской

Допотопный автобус утробно подвывал утомленным мотором и погромыхивал полуоторванным люком на крыше, пассажиров трясло и мотало на кочках и рытвинах дороги. Я сидел впереди, прикрывая поднятым воротником плаща лицо от холодного ветра, струйкой сочившегося сквозь неплотно задвинутое стекло. Меня мутило от бессонной ночи в вагоне поезда, от голода, от этой изматывающей душу и тело тряски.

Когда мы миновали очередной головокружительный поворот, шофер обернулся ко мне:

- Вы просили «Солнечный берег» показать? Вот он!

- Где? - спросил я, увидев разбросанные в широкой долине, прижатой горами к морю, белые здания небольшого городка.

- Да вон он - отдельно от других домов стоит! - водитель оторвал от рулевого колеса широкую короткопалую ладонь и махнул куда-то влево. - Вон туда смотрите! Трехэтажный домина. Розовый, крыша красная. Башенки по краям. Видите?

Я повел глазами левее и наконец увидел здание санатория, где лечился Вадим. В центре его выдавался вперед большой полукруглый портик с белыми колоннами, двумя плавными дугами вели к нему каменные каскадные лестницы. Позади дома возвышались какие-то невзрачные постройки, а за оградой, по периметру двора, золотились пирамидальные тополя. Между дугами лестниц пестрела осенними цветами обширная клумба.

- А дом отдыха «Салют» где? - спросил я.

- Он дальше, вон за той рощей, - сказал шофер. - Километра два от «Солнечного берега». Это почти рядом с автовокзалом.

Вадима я узнал издали. Он сидел на скамье в полутемной аллее, где сметал в вороха облетевшие желтые листья ветер с моря. На нем были светлый плащ и шляпа, надвинутая на глаза, голова его была низко опущена. Ногу он положил на ногу, и худые пальцы его крепко сцеплены были под острым коленом.

Вадим не услышал моих шагов: так глубоко задумался он. Лишь когда я присел на скамью рядом с ним и коснулся ладонью плеча, он взглянул на меня и лицо его озарилось довольной улыбкой.

- Ах ты, старый бродяга! - обрадованно воскликнул он. - Прикатил все-таки, не обманул!

Мы обнялись и долго так стояли, гулко хлопая друг друга по спинам и глупо смеясь.

- Знаешь, Паша, - сказал он, когда сели наконец на скамью. - Мне, честно признаюсь, не особенно верилось в твой приезд. Понимаешь, отвык я от такого везенья. Когда у меня все так удачно складывается, как сейчас, мне немного не по себе: как-то уже привык к тому, что за все хорошее приходится потом платить втридорога.

- Не узнаю тебя, ты становишься суеверным, - шутливо упрекнул я. - Лучше скажи, как у тебя сейчас со здоровьем.

- И здоровье у меня - Слава Богу, - сказал Вадим, - и Дина здесь, со мною, и все это южное великолепие... - он махнул рукою в сторону моря, сверкавшего под лучами наконец-то прорвавшегося сквозь завесу туч солнца, и продолжал: - Вот и ты ко мне приехал. О такой удаче я и мечтать не смел. И мне от этого моего везения что-то не по себе: а чем я за все это платить буду?

- Стихами, конечно, - сказал я. - Чем же еще поэт платить может?

- Да кому они нужны, стихи? - спросил он, и я ощутил в его голосе обиду и горечь. - Время лириков прошло, нынче в почете карьеристы-прагматики. Им не стихи нужны, а крепкие локти. Эти люди стихов не читают.

- Ты не прав: стихи еще многим нужны, - попытался я успокоить его. - А с книжкой у тебя как? Скоро выйдет?

- Какое там! Жди у моря погоды! Мой редактор, старый хрен, то мягко стелил, а то вдруг повернулся на сто восемьдесят градусов. То в стихах у меня оптимизма маловато, то в мелкотемье меня обвинил: сколько, мол, про любовь писать можно? А где же героические образы? Чувствую, что книжку мою зарежут.

Несколько минут мы молчали, слушая отдаленный мерный шум прибоя и шелест ветра в листве. Попискивали синички, издали, приглушенные расстоянием, доносились резкие крики чаек. Пахло соленым ветром и увядшими листьями.

Не знаю, о чем думал в это время Вадим, а мне вспомнилась вдруг наша первая встреча.

Мы, первокурсники-филологи, первого сентября пришли на лекцию по введению в языкознание. Парней на курсе оказалось совсем мало - всего одиннадцать человек. Мы устроились в конце аудитории, за последней партой, и быстро перезнакомились. Чувствовали мы себя немного не в своей тарелке под перекрестными взглядами нескольких десятков пар девичьих глаз.

Когда прозвенел звонок, в аудиторию вошел и на несколько мгновений задержался в дверях стройный молодой человек в клетчатой рубашке. Я было подумал, что это преподаватель, но он, оглядев аудиторию, вдруг направился к нам. Девушки все разом повернули головы и провожали его взглядами, пока он не сел рядом со мной.

В том, что он привлек их внимание, ничего удивительного не было: Вадим Пожидаев - так он представился нам - был красив. Что-то испанское было во всем его облике: в черных волосах, густых смоляных бровях, оливковом цвете кожи.

Был он весел, остроумен, общителен, и мало кто догадывался, что у него чахотка, следствие голодного военного детства.

Уже тогда он писал талантливые стихи, время от времени публиковавшиеся в областной молодежной газете, и кое-кто из местных литературных критиков прочил ему большое будущее.

Вскоре мы с ним стали неразлучными друзьями и, даже расставшись после окончания педагогического института, не теряли друг друга из виду.

- Ты только посмотри, - вернул меня к действительности голос Вадима, - небо как расчистилось! Да и ветер, похоже, слабеет. Вот увидишь: завтра будет отличная погода!

И в самом деле, облака рассеялись, и ветер перестал кружить по асфальту листья и холодить лицо. Море все еще шумело, но крики чаек стали звучать глуше.

- Ты не женился еще? - вдруг спросил Вадим.

- Пуганая ворона куста боится, - грустно усмехнулся я. - Хватит с меня двух моих браков, сыт по горло семейной жизнью! Да и на ком жениться? С возрастом разборчивее становишься.

- А Анна как?

- Замуж вышла. Вскоре после того, как мы развелись. Кажется, нашла наконец свой идеал.

Мы помолчали.

- А ты как? - в свою очередь поинтересовался я. - Тоже все еще в холостяках ходишь?

- Пока да, но думаю, что это ненадолго. Скоро мы с Диной поженимся. Как только домой вернемся, сразу в загс. Все уже решено.

- Ну что ж, - сказал я. - Рад за тебя.

- А вот и она! - поднялся Вадим. - Сейчас я вас познакомлю.

По аллее шла в нашу сторону девушка в черном плаще, туго перетянутом по тонкой талии поясом.

- Дина, это мой старый друг Паша, - представил он меня. - Я тебе про него рассказывал.

Я пожал протянутую мне по-детски тонкую, холодную, как ледышка, ладонь с длинными пальцами.

Что-то декадентское, как мне показалось, было в ее тонком бледном лице с огромными, как на старинной иконе, черными глазами и пухлыми губами, во всей ее изящной, хрупкой фигуре, в этой узкой ладони с нежными голубоватыми прожилками под восковой кожей. Она казалась девочкой, только недавно поднявшейся с постели после изнурительной болезни.

Из писем Вадима я знал, что ей двадцать шесть лет, что она скрипачка камерного оркестра областной филармонии. Познакомились они три года назад в туберкулезной больнице, куда Вадим попал чуть ли не в безнадежном состоянии, с сильным горловым кровотечением, которое случилось с ним после того, как его оставила жена, уставшая за два года совместной жизни заботиться о больном муже.

- Вы надолго к нам? - спросила Дина. Голос у нее оказался удивительно нежный, «музыкальный», как я определил его про себя, и у меня невольно дрогнуло сердце: до того он напомнил мне мою давнюю безответную любовь.

Мы провели в этот день вместе более четырех часов, гуляя по многолюдному парку, где сладко пахло увядшей травой и самшитом, где крупные рыжеватые, с голубыми «зеркальцами» на крыльях, сойки перелетали с дерева на дерево, не боясь людей. Вечером поужинали и даже распили втроем бутылку вина в удивительно уютном и тихом кафе. Потом я проводил друзей в санаторий, а сам не спеша пошел к себе, в дом отдыха. Солнце село, на западе небо охвачено было желтым пламенем заката, на котором четко рисовались черные стволы деревьев. Не знаю почему, но от этого холодного лимонно-желтого неба вдруг стало зябко сердцу, невыразимая словами печаль овладела мною, не грусть, что посещала меня время от времени в годы юности, не та легкая, прозрачная грусть, смягченная надеждой на будущее счастье, которое, как мне казалось, непременно придет ко мне однажды, потому что есть у меня то, что необходимо человеку для преодоления жизненных невзгод, - молодость, сила, здоровье; нет, это было иное чувство - глубокая печаль, что сродни тоске и отчаянию. Почему-то показалось мне, что все уже кончено, что никогда уже не придется мне испытать счастье семейной жизни, что скоро я вернусь в свою пустую запыленную квартиру, где ни одна живая душа не обрадуется моему возвращению. Жизнь моя не удалась, и в этом у меня больше не было сомнений. Я бессмысленно растратил себя на ничтожные дела, на ненужную, пустую работу, не принесшую мне ни достатка, ни морального удовлетворения. И невольно почувствовал я, что завидую своему другу, завидую той нежности, с какой смотрит на него Дина.

Заснул я в эту ночь поздно.

Вадим оказался прав: на следующий день и в самом деле установилась отличная погода. Васильковое небо не омрачало ни одно облачко, под жаркими лучами солнца тротуары высохли и посветлели.

Проснулся я в это утро разбитый и хмурый, но вспомнил о Вадиме и Дине, о том, что сегодня опять встречусь с ними, и на душе стало легче.

Теплые погожие дни, с медленно плывущими по воздуху, металлически отблескивающими струнами паутинок, с веселым гомоном птиц, с жарким, словно летом, солнцем, установились, похоже, надолго.

Каждый день, покончив с утра с процедурами, Вадим и Дина выходили ко мне, и мы подолгу гуляли в окрестностях санатория, где поредевшие кроны деревьев неслышно роняли нарядные листья и солнечный свет шафранными пятнами падал на мягкий лиственный настил. На окраинах города во многих дворах вьющийся виноград еще не был убран, и терпкий дурманящий аромат «изабеллы» щекотал ноздри.

Часто к нам присоединялась подруга Дины, красивая, начинающая полнеть женщина. Звали ее Галиной, но мне казалось, что имя это совершенно не подходит ей с ее белокурой рубенсовской красотой. И еще мне трудно было поверить в то, что она, такая полнотелая и розовощекая, недавно перенесла ту же болезнь, что и хрупкая, бледная Дина.

Как-то Вадим сказал мне:

- Похоже, что наша Галя влюбилась в тебя. Ты замечал, какими глазами она на тебя смотрит?

Разумеется, я ничего подобного не видел, потому что все мое внимание занято было Диной. С каждым днем все труднее мне было дождаться того мгновения, когда я вновь смогу увидеть ее.

«Что же это я делаю? - укорял я себя. - Она невеста моего друга, лучшего друга, ради которого я готов на любые жертвы, и вот тебе на: взял да и влюбился в его подругу. Как мальчишка влюбился! Никогда не думал, что окажусь способен на такую подлость!»

Потом начинал успокаивать себя: «Да кому от этого может быть вред? Одному мне. Ни Вадим, ни Дина о моей любви никогда не узнают, чего же я так терзаюсь? Да и любовь ли это? Ну увлекся немного, с кем не бывает? Скоро все пройдет!»

Но в глубине души я понимал, что это - любовь и что с каждым днем она становится все сильнее и мучительнее.

Несколько раз поднимались мы втроем (Галина по горам лазить не любила) к Черной скале, любимому месту моих друзей. Там, в окружении кустарника, была каменная площадка, заканчивавшаяся нешироким, но глубоким каньоном. Однажды, с трудом преодолев боязнь высоты, я подошел к самому краю, чувствуя, как от страха слабеют ноги и начинает ныть низ живота, заглянул в пропасть и отшатнулся: глубоко подо мною шумя несся поток. На огромных валунах в его русле и на отвесных каменных стенах прилип разнообразный мусор: видно, во время недавних дождей в верховьях гор вода в реке поднималась очень высоко.

Я отошел подальше от края ущелья, туда, где возвышался темно-серый утес, именуемый у местных жителей Черной скалой, и сел рядом с Диной на разогретый солнцем каменный выступ. Вадим стоял у самого края пропасти (видимо, страх высоты был ему неведом) и смотрел вниз.

- Если бы вы знали, - негромко сказала мне Дина, - как я боюсь за него. Он уже три операции перенес, у него вся грудная клетка искромсана. Одно легкое удалили полностью, а о том, что осталось от другого, я могу только догадываться. Сам он об этом никогда ничего не говорит: боится, что его жалеть будут, а он этого не любит.

- Да вы не волнуйтесь, - поспешил я успокоить ее. - Я хорошо знаю Вадика: он живуч как кот. Он из одного упрямства помирать не станет!

- Дай-то Бог! - горячо воскликнула Дина. - Я без него не смогу. Встреча с ним спасла меня. С первым мужем мне пришлось расстаться из-за моей болезни. Кому нужна жена-туберкулезница, когда вокруг столько здоровых баб! А Вадим тоже крушение в семейной жизни перенес. У нас столько общего! Он один дает мне силы на свете жить. У меня болезнь не так далеко зашла, как у него, но, не дай бог, случится с ним что - мне конец тогда!

Чем больше я общался с Диной, тем сильнее тянуло меня к ней. Я ощущал непреодолимую потребность видеть ее бледное, словно из алебастра вылепленное лицо с этими жгучими черными глазами, от взгляда которых тревожно и сладко замирало сердце. Вечером я уже с нетерпением ждал утра, потому что каждый новый день сулил мне радость общения с моими друзьями.

...В один из ослепительно ярких дней этого чудного бабьего лета Дину пригласили в местное педагогическое училище для участия в концерте, посвященном двадцатипятилетию этого учебного заведения.

Пока она одевалась, мы с Вадимом сидели в аллее, на той самой скамье, на которой увидел его я в день моего приезда.

Вадим долго молчал, задумчиво уставившись в одну точку. Молчал и я, не желая мешать его раздумьям.

- Знаешь, старик, - сказал он наконец грустно. - Я хорошо понимаю, что долго на этом свете не протяну...

- Ну что ты! - возразил я. - Ты совсем неплохо выглядишь. Не то, что два года назад, когда мы последний раз виделись.

- И тем не менее, я должен быть готов к худшему. Не хочется мне обнадеживать Дину, когда я сам ни в чем не уверен. Да она и сама хорошо понимает, что у любви нашей - век недол-гий. Но ей хочется, чтобы мы поженились, чтобы мы были вместе до конца, даже если конец этот наступит скоро...

Он опять замолчал. А у меня так больно защемило сердце, что невольные слезы выступили на глазах.

- Ну что ты! - горячо воскликнул я и сразу же почувствовал, что это получилось у меня фальшиво: этакий здоровяк-бодрячок пытается успокоить тяжело больного человека. - Все будет хорошо! Вот увидишь!

Вадим ничего не сказал в ответ, только посмотрел на меня странным взглядом человека, не верящего в то, что ему говорят.

Вышла Дина. Она была необыкновенно красива в строгой черной паре и белой блузке с пышным кружевным жабо, в черной широкополой шляпе. Я не мог глаз оторвать от нее, пока она спускалась по каменной лестнице и неторопливо шла к нам, звонко стуча каблучками по бетонным плитам дорожки.

Вадим взял у нее скрипку, и мы пошли на остановку автобуса.

Я боялся, что студентки, несомненно, воспитанные, как и большинство молодежи, на эстрадной музыке, не очень доброжелательно отнесутся к классике. Однако, к счастью, я ошибся: едва Дина коснулась струн смычком, зал замер, затаив дыхание.

Сначала она исполнила произведение, которое я знал и любил, - «Мазурку, сочинение 11, си минор» Эжена Изаи. Грампластинку с записью этой пьесы я часто слушал дома, и она удивительным образом успокаивала меня, как бы ни был я взвинчен.

Потом настала очередь «Цыганских напевов» Пабло Сарасатэ.

Я не получил никакого музыкального образования, но классическую музыку люблю с детских лет. Особенно нравится мне скрипка, ее нежный колдовской голос.

И теперь, слушая скрипку Дины, я невольно смежил веки и всем существом своим отдался мощному потоку звуков. Мне показалось, будто пол и скамья уплывают из-под меня куда-то в сторону и могучее течение стремительно уносит меня сквозь мрак в неведомую даль, на широкий простор, то мерно качая на волнах, то плавно кружа в водоворотах, и где-то там, впереди, уже брезжит яркий блик солнечного света, он растет, ширится, охватывая все большее пространство, и мне легко и одновременно грустно, и почему-то так не хочется, чтобы течение это иссякло или вынесло меня на твердую землю.

Затих последний аккорд, и тут грянул шквал аплодисментов. Я открыл глаза. Дина, несколько раз поклонившись, - как грациозно она проделала это! - пошла за кулисы, но зал аплодировал до тех пор, пока она не появилась вновь. Теперь она вышла уже без скрипки. Лицо ее горело, она улыбалась счастливой и в то же время немного растерянной улыбкой. Две девушки преподнесли ей букеты. Я взглянул на Вадима. В глазах его стояли слезы. Честно признаться, подобной сентиментальности я от него не ожидал. Впрочем, и сам я был тронут до слез игрой Дины и таким горячим откликом зала...

Назад мы шли пешком. Дина всю городу говорила и говорила - горячо, возбужденно - о том, какое это счастье для артиста, поэта, художника - признание публики, что ради таких вот мгновений стоит жить на свете и даже терпеть какие угодно невзгоды.

Возбуждение мое было так велико, что, проводив друзей, я не мог усидеть дома. Я пошел на берег моря и часа два ходил по пустынному ночному пляжу. С легким ласковым шорохом набегала на гальку вода, крупные звезды колыхались на черной поверхности моря, вдали, на самом краю мира, медленно и совершенно беззвучно, словно в немом кино, проплыл сияющий белыми огнями корабль.

Я дошел до того места, где кончался пляж и прямо из моря вырастали высокие скалы, зубчатой стеной рисовавшиеся на фоне звездного неба, и долго сидел там на теплом еще камне, куря сигарету за сигаретой. Я думал о Дине и о Вадиме. Тяжелая болезнь познакомила и соединила двух этих несчастных, одиноких и талантливых людей. Они созданы друг для друга и наверняка сумеют быть счастливыми вместе. Оба они дороги мне, и, как бы ни любил я Дину, я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы повредить другу моей юности или хотя бы на миг омрачить его душу.

Много лет назад разуверился я в том, что смогу когда-нибудь полюбить вновь, но теперь понял, что способность любить не умерла во мне.

Меньше чем через неделю я уеду отсюда, и одни только письма будут связывать меня с моими друзьями. И никогда никакая тень не омрачит нашей дружбы.

...Это были прекрасные дни. С моря дул теплый, ласковый ветерок, солнце дробилось на мелкой ряби на тысячи колющих глаза бликов.

На пляже яблоку негде было упасть, и многие любители солнечных ванн даже осмеливались купаться, хотя вода была уже довольно прохладной.

Мы с Вадимом и Диной не купались и не загорали. Мы гуляли по пляжу или сидели где-нибудь неподалеку от моря в тени и с наслаждением вдыхали пахнущий солью и йодом воздух.

Как-то я попросил моего друга прочитать что-нибудь из его новых стихов.

- Не стоит, пожалуй, - возразил Вадим. - Когда я читаю их вслух, они мне такими чужими кажутся. Чужими и бесцветными. Кто знает, может, они и в самом деле никуда не годятся. Не пора ли мне на прозу перейти? Помнишь, в наши студенческие годы Лемешев пел: «Но лишь одни страданья мне принесли сонеты»? Мне мои сонеты тоже немало огорчений доставили. Не забыл, как меня за стихи чуть было из комсомола не турнули?

- Нет, не забыл! - засмеялся я. - Наш комсомольский вождь Костя Карпухин был пламенный борец за коммунистические идеалы! Нюх у него прямо-таки собачий: он за тысячу верст чуял, чем в Москве начальство дышит. Как вспомню, как он со «стилягами» воевал не на жизнь, а на смерть - узкие штаны да клетчатые юбки искоренял, - прямо жуть берет!

- Представь себе, - обратился Вадим к Дине. - Косте до того на Хрущева быть похожим хотелось, что он даже где-то ухитрился рубаху с украинской вышивкой добыть. Думаю, ему до смерти хотелось и лысину такую, как у вождя, иметь, да вот беда - кудри у него очень уж буйно росли!

- Это просто замечательно, что при Сталине он всего-навсего школьником был! - подхватил я. - Усы еще не росли, не то он обязательно бы отрастил такие же, как у вождя всех народов. А уж сколько космополитов он бы в гроб загнал, с его-то рвением!

- Он и меня хотел из комсомола за космополитизм исключить, - сказал Вадим Дине. - Придрался к строчке из моего сонета. По правде сказать, я и до сих пор никакой крамолы в строчке этой не вижу. Что-то там было насчет моей тоски «по морским просторам и тавернам чужих городов». Бог ты мой, как он меня громил! «Это низкопоклонство перед Западом! Это недостойно советского студента, комсомольца!» Правда, я так и не понял, при чем тут Запад, я его ни словом не упомянул. А он не унимался: «У великих советских поэтов надо учиться: у Симонова, Щипачева, Исаковского! «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна!» - вот как настоящие патриоты пишут!» Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Паша. Он его одной фразой обезоружил. Встал да и говорит: «А как же тогда с Маяковским быть? Это ведь он написал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже».

- Костя, бедный, как разинул рот, так и забыл его захлопнуть! - добавил я. - Стоит и смотрит жалко так: видно, никак от Маяковского такого хулиганства не ожидал! А я брякнул это и сам перепугался: а что, если он знает, как там дальше у Маяковского, и тут же при всем честном народе разоблачит меня? А ведь наш классик сказал дальше: «Если б не было такой земли - Москва». На мое счастье, Костя Маяковского, видимо, только в пределах школьной хрестоматии читал, да и то не очень внимательно. А остальные, если и знали продолжение цитаты, промолчали.

- И мы отделались легким испугом! - подвел итог сказанному Вадим.

- Ничего себе - «легким испугом»! - возмутился я. - По выговору нам с тобой вкатили! Ну тебе понятно за что, а я тут при чем оказался? Великого пролетарского поэта процитировал не вовремя - всего-то делов!

Мы долго смеялись, Дина хохотала до слез.

- А вообще Вадим был самым махровым диссидентом и реакционером, - начал я разоблачать своего друга перед его невестой. - Когда в Венгрии случилось восстание, он как-то при людях взял и брякнул: «Если б я был сейчас там, я бы присоединился к восставшим!» Конечно, Сталина уже не было, но пострадать за такие слова и при Хрущеве можно было, если бы кто-нибудь донес куда следует. К счастью, стукача на курсе не нашлось. Вот такой был «болтун, находка для шпиона». Видно, мало били!

- Ну, это ты зря! - возразил мне Вадим. - Уж чего-чего, а битья в моей жизни хватало! И сейчас со мною не очень-то власти церемонятся. Такова уж, видно, судьба поэта в нашей стране. Как известно, «поэт в России больше, чем поэт», он еще и мальчик для битья.

Он вдруг замолчал и глубоко задумался о чем-то...

На воскресенье намечен был пикник на острове.

В этот день я проснулся на рассвете, сделал зарядку в маленьком скверике перед домом отдыха и побежал к морю.

Солнце еще не встало из-за горизонта, перистые облака, словно кем-то уложенные ровными рядами, медленно наливались рубиновым светом, становились все жарче, алый цвет внизу, у края земли, постепенно перешел в огненно-оранжевый, а над головой облака тлели, словно малиновые угли, и сквозь них проступала густая зелень неба. Где-то на окраине города радостно пели петухи, и издали, приглушенные расстоянием, доносились звуки автомобильных клаксонов.

Море лениво шевелилось у моих ног, словно вздыхая, и вода, накатывавшаяся на гальку, была совершенно прозрачной, в ней вспыхивали розовые, рубиновые, оранжевые искры. И от этого спокойного, едва заметного взгляду движения морского простора, огненных искр в зеленоватой прозрачности воды, от этих далеких звуков жизни на меня сошло удивительное спокойствие, какого давно уже не знал я, спокойствие человека, который счастлив и верит, что счастье это дано ему надолго...

Небольшой теплоходик с громким именем «Базальт» отчалил от причала ровно в одиннадцать утра.

На палубе царило праздничное оживление: пассажиры, разбившись на группы, громко переговаривались, смеялись, нестройно пели под баян песни - в общем, вели себя так, как и положено отдыхающим, вырвавшимся из надоевших стен и разогретых солнцем пляжей на необозримый морской простор.

Мы с Диной и Вадимом (Галине немного нездоровилось, и она осталась дома) стояли на корме, опершись о фальшборт, и смотрели назад, на удаляющийся город и на пену, что таяла позади корабля. Город постепенно отодвигался вдаль, в серебристо-голубое марево, все белесее, все воздушнее становился совсем недавно еще пестрый ковер покрытых кустарником склонов, с каждой минутой все более выцветая, превращаясь в подобие блеклого старинного гобелена. А в левой стороне от города Черная скала казалась уже крошечным голубоватым акварельным мазком на чистой бирюзе небосклона.

За кормой теплохода с пронзительными криками метались вечно голодные чайки, выпрашивая пищу. Дина достала из сумки батон, отломила от него кусок и стала крошить его и бросать птицам. Чайки хватали хлеб на лету, если же он падал в воду, то на него бросалось сразу несколько птиц, крича отчаянно и злобно. Дина смеялась, наблюдая их возню.

До этого дня я ни разу не видел ее такой веселой и счастливой. Ее глаза чаще всего были печальны, даже когда она смеялась. Казалось, будто она затаила в душе какое-то непроходящее горе, отравляющее каждую минуту ее жизни, или живет в постоянном предчувствии неотвратимой беды.

Но в этот день она совершенно преобразилась. И я только теперь неожиданно для себя обнаружил, что глаза у нее не черные, как мне казалось раньше, а темно-карие, с золотыми искорками вокруг черных точек зрачков. Лицо ее утратило привычную бледность, стало нежно-матовым и даже слегка порозовело, красота ее перестала казаться нездешней, загадочной, немного болезненной, какой виделась мне прежде, теперь в Дине чувствовалось огромное жизнелюбие, движения ее стройного тела были необыкновенно грациозны, и я глаз оторвать от нее не мог - до того хороша была она в этот ослепительно солнечный день.

Вадим тоже был красив. Одет он был во все белое: полотняную кепку, легкую рубашку с короткими рукавами, хлопчатобумажные брюки, и все это оттеняло оливковую бледность его лица, выбритого до синевы. В этот день он показался мне прежним юношей, каким я знал его по институту, тем веселым и дружелюбным человеком, который был душой любой компании.

А теплоход неудержимо шел вперед, форштевнем раздвигая воду и оставляя позади себя широкую дорогу, окаймленную двумя расходящимися полосами пены, и все так же отчаянно и сердито кричали за кормою чайки. Город и горы значительно уменьшились в размерах и обесцветились, и лишь столб дыма, косым клином поднявшийся в небо над городской окраиной, был маслянисто-черным и почему-то тревожил сердце, словно это был намек на то, что не все в нашем мире спокойно и благополучно.

Теплоход подошел к острову. Загремела, залязгала цепь, тяжелый якорь с плеском вошел в воду. Белые шлюпки доставили нас на берег. По выщербленным ступеням, высеченным в камне, поднялись мы наверх, туда, где сохранились руины старинной крепости - искрошенные холодами и солнцем, обомшелые камни и мелкий щебень, вдавленный в землю.

Пассажиры «Базальта» разбрелись по всему острову в поисках укромных уголков, заняли все зеленые лужайки, расстелили газеты и полотенца и стали выкладывать на них из сумок продукты.

Мы остались наверху, среди руин, втроем, достали из порт-феля бутылку болгарского вина, три металлических походных стаканчика, сыр, колбасу, хлеб.

Становилось все жарче. Легкие перистые облака длинной ажурной полосой протянулись с востока на запад по северной стороне небосвода, слепя глаза льдистой белизной, на юге же небо было ясным и синим.

- Я хочу выпить за тебя, Паша, - сказал Вадим, когда я наполнил стаканчики. - За тебя и за нашу дружбу. Немало людей называли себя моими друзьями, да я не сумел оправдать их доверия: так и остался бедным и безвестным. А когда меня болезнь в бараний рог скрутила, их всех будто корова языком слизала! А кому охота с больным возиться? Первой жена моя сбежала. У нее, оказывается, давно уже другой был. И сына увезла, боялась, как бы я его не заразил. Один ты, Паша, меня не бросил: я и больной, и нищий дорог тебе остался. Спасибо тебе, Паша, за дружбу!

Я смущенно пробормотал что-то невнятное, и мы выпили.

- Болезнь, конечно, штука паскудная, - продолжал Вадим, - но я благодарен ей за то, что она с Диной в больнице свела меня. А выжил я только из упрямства. Разозлился и на болезнь, и на себя, хлюпика несчастного, и решил: черта с два помру! У меня еще немало дел несделанных осталось! О друзьях, что от меня тягу дали, и о жене я постепенно перестал жалеть: зачем жалеть о предателях? Единственный, о ком душа болит, - это сын. Представь себе, она так и не позволила мне с ним увидеться, даже когда моя болезнь перестала заразной быть.

Дина смотрела на него полными слез и нежности глазами.

- Приедем домой и сразу свадьбу с Диной сыграем. Никакой пышности, самый узкий круг людей. Я очень надеюсь, что ты, Паша, шафером будешь.

- А куда я денусь? - шутливо сказал я и добавил: - Непременно приеду.

- А с Диной, я в этом убежден, мы теперь до самой смерти не расстанемся, - сказал Вадим. - Помнишь, в чем Грин видел вершину семейного счастья? «Они жили долго и умерли в один день». Хотелось бы, чтобы это о нас было сказано!

Я смотрел на них и думал о том, какая это прекрасная пара.

Мы провели на острове более двух часов. Кое-кто из отдыхающих, разогретый жарким солнцем и спиртным, полез купаться, другие уже вовсю горланили песни - одним словом, веселье было в самом разгаре, как вдруг капитан получил по радио штормовое предупреждение и приказ немедленно вернуться в порт. Мы сели в шлюпки, и вскоре теплоход взял курс на город...

Бабье лето кончилось внезапно.

К вечеру по небу поползли клочковатые серые тучи, задул нижущий насквозь северо-западный ветер, сверху стала сеяться водяная пыль. Тучи сгущались, становились все тяжелее, темнее, и наконец хлынул холодный осенний дождь.

Я сидел в потемках у окна своей комнаты. Мой сосед уже спал, несмотря на раннее время: он вообще всегда ложился рано.

Странный это был человек: приземистый, полнотелый, с крупным бабьим лицом и широкой, плоской, как морская галька, лысиной. Обычно сразу же после завтрака он уходил на пляж, где всегда было многолюдно: отдыхающие, пользуясь теплой погодой, усердно принимали солнечные ванны. Там он, переходя с места на место, беззастенчиво-плотоядно разглядывал полуобнаженных женщин. Выбрав себе какую-нибудь жертву, он присаживался на корточки и пялил на нее свои крохотные бесцветные глазки до тех пор, пока она в смущении не уходила с пляжа. Тогда он находил другую, и все повторялось сначала. Под вечер толстяк пропускал на базаре два-три стаканчика мутного местного вина и возвращался в свою комнату уже изрядно навеселе. Он садился за стол напротив меня и принимался рассказывать мне что-нибудь бессвязное, нелепое, как и он сам. Чтобы избежать этих нужных словоизлияний, я старался подольше задержаться где-нибудь: шел в кино, на берег моря или даже на танцплощадку, хотя танцевать до сих пор так и не научился.

Но в этот день непогода рано загнала меня в комнату. Я не знал чем занять себя. Включать электричество не стал, потому что стоило мне сделать это, как сосед мой мгновенно просыпался и начинал вздыхать, стонать, хныкать, жаловаться на то, что все кому не лень издеваются над ним, бедным, беззащитным стариком, что никто его не любит и не жалеет, потом начинал угрожать, что завтра же уедет отсюда, несмотря на то, что путевка стоила ему больших денег, и пусть тогда стыдно станет тем, кто не сумел оценить его доброго нрава, терпения, снисходительности.

Поэтому я и сидел в темноте, хмуро глядя в окно на клубящееся грязно-желтое рваное небо, тускло озаренное городскими огнями, на черные верхушки тополей, размашисто качающихся на ветру, на мокрый, маслянисто отблескивающий асфальт во дворе.

Ветер налетал неистовыми порывами, косые полосы дождя низвергались с небес на землю, водосточная труба под окном хрипела, кашляла, задушенно булькала, слитный шум ветра в растрепанных кронах и рушащихся из туч водопадов периодически заглушался гулкими ударами волн о скалы.

Устав смотреть в ночную тьму, я разделся и лег в холодную постель. Зябко было под тонким байковым одеялом, и заснул я нескоро.

Снилось мне, будто иду я по узкой улице совершенно незнакомого мне города. Красный кирпич стен, островерхие черепичные крыши, причудливая готика вывесок, старинные фонари - все здесь нерусское, чужое, непонятное. Как называется этот город, в какой стране находится он, - я не знаю. Улицы совершенно пусты, словно вымерли: ни человека, ни даже голубя, обычного обитателя городских улиц. Зияют настежь распахнутые окна и двери, мостовая устлана листами бумаги, и шалый ветер с шелестом гоняет их по отполированной до блеска брусчатке, надувает и треплет полосатые «маркизы» над окнами лавок, а за холодными стеклами жалко розовеют голые манекены.

Впечатление такое, будто все до единого жители города, покинув дома, в панике бежали, захватив с собою только самое необходимое.

(Позже, через несколько дней после этого сновидения, я вспомню, что видел этот город давным-давно в каком-то польском фильме - немецкий город, оставленный жителями в ужасе перед приближающимися советскими войсками.)

Тихо, невероятно тихо вокруг. До того тихо, что слышно эхо моих осторожных шагов, шорох бумаги да жестяный стук капель воды, бьющихся о раковину где-то за открытым окном на втором этаже.

Мне почему-то страшно идти посередине улицы под внимательными взглядами этих пустых оконных глазниц, невольный холодок пробегает вдоль позвоночника. Мне кажется, будто чей-то глаз уставился в мою спину сквозь прорезь прицела, выискивая самое уязвимое место, и, может быть, указательный палец уже начинает мягко, но уверенно давить на холодную скобу податливого спускового крючка.

Скорее, скорее укрыться от этого ужаса в первом же подъезде! Постоять, дух перевести, унять дрожь в коленях, а потом одним рывком перебежать через распахнутую впереди ширь городской площади с мертвым фонтаном в центре. Скорее вы-браться из города в лес, где любое дерево, каждый куст укроют меня от этого сверлящего спину взгляда невидимого снайпера!

И в это мгновение вижу я впереди, у самого фонтана, тоненькую фигурку Дины. Длинные, цвета красного дерева, волосы, белое платье, подол которого прижат ветром к ногам, та же легкая летящая походка.

Мгновенно забыт мой страх, теперь я думаю только об одном: скорее догнать ее, остановить, признаться, что я люблю ее и прошу стать моей женой. И, как это бывает во сне, я совершенно не вспоминаю о Вадиме, ему в этом странном мире почему-то нет места.

Я ускоряю шаги, я окликаю Дину, все напрасно: расстояние между нами не сокращается, и зова моего она не слышит.

И вдруг она легко, словно пушинка, отрывается от земли и взлетает вверх. Она поднимается все выше и вот уже летит прочь, в сторону гор.

Ужас охватывает меня: еще минута - и я навеки потеряю ее. Невероятным усилием воли я отрываюсь от земли и обнаруживаю, что лечу следом за нею мимо городской ратуши с квадратными часами на башне, мимо высокого серого креста кирхи.

Город остался далеко внизу - будто вычерченные под линейку квадраты кварталов, черепичные крыши, извилистая лента реки, в которой на одно мгновение вспыхивает отраженный зеркалом воды белый слепящий диск солнца.

Я ускоряют полет. Дина уже близко. Я вижу ее развевающиеся волосы, трепещущие от встречного ветра складки легкого платья.

И тут на нашем пути вырастает стена черного дыма. Еще мгновение - и она поглотит Дину. Неизъяснимое словами волнение охватывает меня.

- Дина! - кричу я отчаянно. - Назад!

В ответ ни звука.

- Дина! Вернись! - еще раз окликаю я ее.

Клубящаяся тьма поглощает Дину. Я тоже влетаю в этот едкий мрак, я чувствую его плотность. Мне только что казалось, что я вот-вот схвачу ее за руку, но в густых клубах дыма я потерял всякие ориентиры. Опять зову я ее, но никто не отвечает мне, да и голос мой звучит глухо, почти совсем неслышно.

Вдруг синяя вспышка молнии ослепляет меня и грохот грома ударяет в барабанные перепонки. Какой-то мощный вихрь подхватывает меня и кружит в воздухе.

- Дина! - кричу я. - Где ты? Отзовись!

Меня начинает трясти, словно я еду в повозке по ухабистой дороге. От этой тряски я просыпаюсь.

Оказывается, это мой сосед-толстяк трясет меня за плечо.

- Чего орешь? - раздраженно спрашивает он. - Нину какую-то зовешь. А может, Зину, кто тебя знает!

К окну липкой пленкой приклеен безотрадный пасмурный рассвет. Я с трудом поднимаюсь с постели, так и не успевший отдохнуть за ночь. За окном, как и накануне вечером, беснуется дождь, деревья гнутся под напором ветра, а с моря по-прежнему доносятся пушечные удары волн.

Все это утро я испытывал необъяснимое томление. Меня так и подмывало вскочить и бежать куда глаза глядят.

В столовой, за завтраком, я сидел как на иголках. Есть мне совершенно не хотелось, болтовня соседей по столу раздражала, и я, не дождавшись чаю, поспешно вышел из столовой.

К девяти часам утра, когда я решил пойти к Вадиму, на улице творилось нечто невообразимое. Бешеными порывами налетал ветер, глухо и злобно шумели мокрые деревья, дождь проносился белыми полосами, и вскоре плащ мой намок и отяжелел, а с полей шляпы, стоило мне наклонить голову, лились желтые струи воды.

Я долго стучал в дверь комнаты Вадима, но никто не открыл мне. Тревога моя росла, и я, одним рывком вбежав на третий этаж, стал стучать к Дине.

Долго никто не открывал мне, и я, совершенно растерянный, хотел было уже уйти, как вдруг дверь приоткрылась, и я увидел распухшее от слез лицо Галины.

Она бросилась ко мне, уткнулась лицом мне в грудь и разрыдалась громко и безутешно.

- Что случилось? - спросил я. Сердце мое билось часто-часто, теперь смутная тревога превратилась в уверенность: произошло что-то непоправимое и страшное.

- Что случилось, Галя? - повторил я свой вопрос.

- Дина умерла... Ночью... - с трудом выговорила она.

Я задохнулся. Губы мои как-то сразу онемели, я долго не мог произнести ни слова. Наконец мне удалось вздохнуть, и дар речи вернулся ко мне.

- Почему? - спросил я. - Вчера ведь она была здорова...

- Не знаю, - все так же рыдая, с трудом выговорила Галина. - Говорят, будто от сердечно-легочной недостаточности, но я в этом не разбираюсь...

Несколько минут мы молчали. Я никак не мог собраться с мыслями. Как это часто случается в минуты большого душевного потрясения, я не мог оторвать взгляд от причудливого пятна на штукатурке и все силился понять, на что похоже это пятно, и не мог.

- А как же Вадим? - вдруг осенило меня. - Где он?

Галина разрыдалась еще сильнее.

- Он прямо не в себе... Сделался как ненормальный... Боюсь я за него.

- Да где же он? - рассердился я. - Мне нужно найти его. Немедленно!

- Был в беседке... Подождите, я с вами!

Но я уже бежал по коридору. Едва я выскочил из здания санатория, ветер сорвал с меня шляпу и швырнул ее куда-то за кусты сирени. Я не стал ее искать: мне необходимо было как можно скорее найти Вадима, и я побежал к беседке напрямик через клумбу, по вязкой грязи.

В беседке Вадима не оказалось. Я выскочил на дорожку и далеко впереди увидел его белый плащ. Вадим шел по направлению к Черной скале.

Чтобы сократить путь и скорее догнать его, я бросился через густой кустарник, потом через березовую рощу и вскоре опять увидел впереди потемневший от дождя белый плащ своего друга. Вадим уже поднимался каменистой тропою на возвышенность, где, едва видимая за завесой дождя, темнела громада Черной скалы.

Сзади меня окликнул женский голос. Я обернулся: за мной бежала Галина в распахнутом пальто, надетом на пестрый домашний халат. Я махнул ей рукой, но задерживаться не стал: мне надо было скорее остановить Вадима.

Расстояние между нами заметно сократилось: все-таки я был здоровей его и бежал быстрее, чем шел он. Несколько раз я громко окликнул его, но, видимо, ветер относил мой голос в сторону, так что Вадим зова моего не услышал. Раза два он поскользнулся на мокрой тропинке, но удержался на ногах. Мне же, когда я стал вслед за ним карабкаться наверх, удержаться не удалось, и я основательно поцарапал об острый камень левое колено.

Когда я наконец взобрался на каменную площадку, Вадим был уже у самого обрыва. Он стоял, словно прислушиваясь к реву воды, доносившемуся из ущелья.

Я тяжело дышал, сердце мое готово было вырваться из груди, и ноги дрожали от усталости, но я, собрав последние силы, бросился к Вадиму.

- Павел Николаевич! - услышал я сзади крик Галины.

Я оглянулся: она уже была на площадке. Всего лишь на одно мгновение она отвлекла мое внимание, но когда я опять взглянул туда, где стоял Вадим, сердце у меня оборвалось: там было пусто. Я не слышал ни крика, ни всплеска - друг мой исчез в бездне без единого звука.

Я подбежал к краю ущелья и, упав на колени, заглянул в пропасть. Там творилось нечто невообразимое. Река вздулась, вода в ней кипела, швыряла вверх клочья желтой пены, кружа в клокочущих водоворотах черные коряги, доски, щепки, кусты. Рев, который я услышал еще издали, здесь был оглушающе громок.

Почему-то я ожидал увидеть, как это бывает в кино, хоть какое-то напоминание о только что случившейся трагедии: шляпу или шарф, или хотя бы клочок одежды на колючем терновом кусте, выросшем над самой пропастью, но ничего подобного там не было, лишь бесновалась, ревела, клокотала река, поглотившая моего друга. Мокрые волосы прилипли ко лбу, туфли мои полны были воды, брюки намокли до колен, все тело мое сотрясала крупная дрожь - то ли от холода, то ли от нервного потрясения. На коленях отполз я подальше от края пропасти. И в этот миг Галина с отчаянным криком подбежала ко мне и, упав рядом на колени, обняла меня и зарыдала.

- Он поскользнулся! Я видела! Он не хотел!

- Я знаю, - сказал я. - Там две полосы грязи от его подошв. Он поскользнулся.

Яростный порыв ветра чуть не опрокинул нас. Белая стена дождя налетела на Черную скалу и разбилась о ее непоколебимую громаду, обрушив на нас потоки воды, а мы с Галиной по-прежнему стояли на коленях, обняв друг друга в горе и отчаянии, и слезы наши мешались с ледяными струями воды, стекавшими по щекам...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.