Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(13)
Синдаловский Александр
 РУЧЬИ ОТ ВЕСЕЛ РЫБОЛОВА , ИЛИ ОДИН ДЕНЬ АМЕРИКАНЦА КРИВЯКИНА

Бывает, заметишь посреди реки маленький ручеек, будто прокладывающий свой путь наперекор основному течению, вопреки здравому смыслу и законам гидравлики. Откуда он взялся там? Уж не от твоих ли весел, рыболов, приплывший сюда, чтобы бросить невод?

В этом рассказе две линии. Первая - уверенная в себе и широкая, не линия, а полоса, вернее, проспект. Вторая - околичная и пунктирная, точно заячьи следы на снегу. Все в ней произвольно и необязательно. Была б моя воля, вообще бы избавился от нее и оставил один лишь проспект - продуманный, целесообразный и целеустремленный. Но вторая линия настойчиво просится на бумагу, бьется неугомонным пульсом в моей правой, держащей весло, руке...

В половине девятого будильник размашистым молотком саданул по хрустально-онейрическому миру Кривякина. Впрочем, сия метафора едва ли уместна. Кривякин, погрузившийся в объятия Морфея в половине третьего ночи, спал мертвым и глухим, как брандмауэр, сном. Сновидения - это роскошь аристократов. Они - суть прорехи в непромокаемой ткани сна. Поэтому точнее было бы сказать, что будильник вломился в сон Кривякина озверевшим отбойным молотком. Кривякин подскочил на кровати и с удивлением уставился на будильник. Постепенно расплескавшееся сознание вернулось в русло, отведенное ему реальностью. Будильник играл ангельскую мелодию. Саксофонист заливался нежнейшей соловьиной трелью. Музыкальный будильник был новогодним подарком подруги Кривякина. Он сменил допотопный агрегат, оповещавший о грядущих и уже подоспевших сроках короткими и частыми гудками садистского тембра. Такие звуки в Америке издают крупные транспортные средства, подающие задом. Старый будильник навеивал Кривякину кошмарный сон: будто на него едет задом огромный грузовик. Кривякин орет и машет руками, но водитель не слышит его или не желает слышать и наддает газу.

Подруга ушла, а будильник остался. Но вместо того, чтобы осенить утра Кривякина благозвучной лирой и наделить их благотворным почином, будильник в скором времени превратил когда-то радующую музыку в невыносимое орудие пытки.

Кривякин со всей силы ударил по будильнику кулаком. Удар пришелся в точку. Будильник смолк на полутоне.

Америка - страна развитой статистики. Не будет преувеличением сказать, что статистика (а никак не математика - высокомерная аристократка) является здесь истинной королевой наук. На ее алтарь приносят бескровные и кровавые жертвоприношения. Ее жрецы - глубоко почитаемые члены общества. Пуританская Америка питает слабость к голым фактам и их причинно-следственным совокуплениям. Познать феномен означает зарегистрировать его в разнообразных контекстах и проявлениях. Фильм, снятый по реальной истории, имеет большие шансы на зрительский успех. Фантазировать может каждый. Иная статья - дело и его чадо - факт. Постигнуть феномен означает раздеть его. Так думают американцы.

Статистика - это то зеркало, перед которым, словно кокетка, крутится Америка и в котором она многогранно отражается. Здесь существует статистика симпатий и антипатий избирателей, алкоголиков и наркоманов, больных гриппом и СПИДом, браков и разводов, рождений и смертей. Но нет в Америке статистических данных касательно среднего времени пробуждения ее граждан. Интуиция подсказывает мне, что среднестатистический американец просыпается в семь часов утра, не испытывая при этом резко выраженных отрицательных эмоций. Многие пробуждаются добровольно, без помощи будильника. Это вызвано тем, что большинство американцев отходят ко сну в районе десяти часов вечера. Оно и понятно: бодрствование после десяти бессмысленно. Телевизионные новости кончаются в семь. Фильмы показывают между восьмью и десятью. После десяти среднему американцу становится темно (даже при свете) и скучно (даже в течение медового месяца).

Кривякин воспользовался временным затишьем и снова провалился в сон, залатав пробоины натянутым на голову одеялом. Будильник десять минут собирался с силами, а затем заголосил с удвоенной энергией. Музыка заиграла с прерванного места, постепенно набирая вдохновение и децибелы для решительной кульминации. Кривякин высунулся из-под одеяла, угомонил его и приступил к ритуалу вставания. Он вылезал из кровати пятнадцать минут. Небесное светило вставало быстрее Кривякина. Его тело еще не обрело должной координации движений и действовало наперекор самому себе. Пока левая нога неохотно вылезала из-под одеяла в поисках тапка, правая - в поисках тепла - подоткнула под себя одеяло. Пока правая рука отгибала край одеяла, левая закрыла глаза от яркого света и вцепилась в подушку. Наконец члены пришли к консенсусу и повлекли Кривякина в ванную.

Смывая с себя липнущие остатки сна, Кривякин попытался проанализировать предпосылки своей подавленности. Он вычел из времени пробуждения время отхода ко сну и ужаснулся мизерности результата. Кто разберет, по какой причине Кривякин лег так поздно? Может, пьянствовал накануне с друзьями. Может, задержался у очередной подруги. Может, просто спохватился после полуночи, что жизнь уходит, и принялся наверстывать упущенное ведомым ему одному способом. Известно лишь то, что Кривякин залез под одеяло тогда, когда нормальные люди видели уже не первый сон.

Но очевидно и другое: Кривякин - вне статистики. Он не подлежит ей как вымышленное лицо (сиречь литературный персонаж).

Америка - страна без прошлого. В силу этой особенности она одновременно дорожит всеми историческими событиями, выпавшими на ее долю (устраивая музеи и мемориалы из того, что в Европе пылилось бы в архивах или, чего доброго, гнило на свалках), но вместе с тем предпочитает смотреть вперед, явно давая этим понять, что лучшая часть ее истории находится в будущем. Этим целеустремленным взглядом (с ладонью прикрывающей глаза от солнца) Америка маскирует комплекс неполноценности перед Европой, но и сублимирует его. Впрочем, комплекс этот (как и большинство комплексов вообще) едва ли имеет под собой рациональные основания. Америка благонамеренной пиявкой высосала из Европы кровь и сняла с нее сливки. Напуганные войнами, измотанные преследованиями, европейские интеллигенты нашли в Америке скучноватый, но, в целом, весьма сносный приют. Стравинский, Рахманинов, Набоков, Томас Манн, Шенберг, Эйнштейн, Бродский. Список можно продолжить. Но великие иммигранты едва ли превратились в предмет местной гордости. Даже адаптировавшись и обжившись, заговорив по-английски, они как будто продолжили смотреть на Восток. Недоверие к ним существует на уровне подкорки, вопреки расшаркиваниям гениев и их заверениям в лояльности новой отчизне. Ведь если с кем и слились Набоков и Бродский, так это с американскими интеллигентами (читай - интеллектуалами: университетскими профессорами и творческой богемой). Но сама интеллигентская прослойка чужда Америке и так же нужна ей, как ватное одеяло в душную летнюю ночь.

Помимо крови со сливками, Америка волей-неволей вытягивает из остального мира и гной, ибо сюда, словно бабочки на огонь, слетаются авантюристы и пройдохи всех мастей. Крайности сходятся, и местом их встречи является Америка.

Кривякин принял душ, несколько раз выматерившись самым неподобающим образом (мало кто любит душ по утрам, но не все заявляют об этом с такой прямотой), и принялся есть свой обычный завтрак - овсяную кашку. Кашка - это сублимированный рецидив детства. Кривякин ел кашку, и на его глазах наворачивались слезы. Впрочем, скорее они просто слезились от хронического недосыпа.

Справившись с завтраком, Кривякин посмотрел на часы и ужаснулся: часы показывали четверть десятого. Впрочем, ужас был риторическим: едва ли Кривякин мог рассчитывать на то, что, пока он будет мыться и завтракать, время снисходительно замедлит свой бег.

А дальше начался фарс поездки на работу. Как ни жми на газ, трудно наверстать за пятнадцать минут часовое опоздание. Но это отнюдь не обескураживало его. Следует признать, что Кривякин, вопреки заверениям судьбы в обратном, в глубине души оставался неисправимым оптимистом.

Но, как на беду, в половине десятого на дорогах начинают появляться старики и домохозяйки, терпеливо пережидавшие час пик и не предусмотревшие того, что у Кривякина свой самостийный график, разительно отличающийся от общепринятого. Очень скоро благонамеренный разгон Кривякина уперся на однополосной дороге в еле ползущий допотопный форд, а его пыл был погашен невозмутимой медлительностью сидевшей за рулем домохозяйки, наивно полагавшей, что машина - это та же кухня, где можно и помечать, и позевать, и расставить силки для ворон. Кривякин принялся вилять, словно занимался слаломом. Он даже пару раз мигнул фарами, но экспрессивность этого жеста была потеряна благодаря яркому солнечному свету. Внутри Кривякина кипело негодование и переплескивалось через край жгучим, пенящимся бешенством. Наконец он не выдержал и, воспользовавшись отсутствием машин, обогнал форд по встречной полосе, немного подрезав его в дидактических целях. Грудь Кривякина, словно парус от попутного ветра, расширилась от привольного дыхания вновь обретенной свободы. Уже у самой работы он застрял на красном светофоре. Во время ожидания Кривякин не скучал, отыскивая для светофора нелестные эпитеты, которыми изобилует русский язык. Когда зажегся зеленый, Кривякин заметил в зеркале заднего вида, как к светофору по-черепашьи подползает знакомый форд...

Поведение американцев на дороге обуславливается правами и ценностями, провозглашенными их конституцией и поправками к ней. Каждый человек обладает свободой слова. Но самовыражаться на дороге, в закрытом автомобиле, можно только посредством его местоположения и скорости. Поэтому, если машина волочится в левой полосе, совершенно бессмысленно внушать ее водителю, что он должен уступить дорогу. Он останется на прежнем месте хотя бы из чувства собственного достоинства.

Чтобы жить в Америке, следует запастись уймой терпения. Не то чтобы нетерпеливые здесь истреблены как вид, но они загнаны в резервации Нью-Йорка и Бостона, где всячески друг друга понукают и нервируют. В прочих уголках Соединенных Штатов царит невозмутимый покой. «Take your time!» - любят говорить американцы. И фраза эта из безобидной идиомы превратилась в программный лозунг. Если какая-то нерасторопная старушка у кассы несколько минут копается в своем кошельке на предмет мелочи, не пытайтесь сверлить ее взглядом. Он затупится намного раньше, чем старушка обратит внимание на ваше усердствующее недовольство. А заметив, лишь улыбнется и невинно сообщит вам, что у нее сегодня столько мелочи, что сам черт в ней без перелома конечности не разберется. Американцам и представить трудно, что к ним могут предъявить претензии по такому пустяковому поводу. Пресловутая тонкокожесть российских эмигрантов, да и многих русских вообще, как раз и объясняется тем, что в России все друг другом недовольны и друг другу мешают. Американское равнодушие к потребностям и неудобствам окружающих имеет в своей основе психологию коровы, что всю жизнь задумчиво паслась и циркулировала свою жвачку на просторном зеленом лужке.

Когда Кривякин подошел к работе, на часах было без четверти десять. «Сделают выговор, - предрек Кривякин мрачно, - как пить дать, сделают! А то и...». Вчера босс сообщил подчиненным, что позже девяти на работу приходить не рекомендуется, и выразительно посмотрел на Кривякина. Кривякин во-одушевленно кивнул головой, но внутри содрогнулся: раньше девяти пятнадцати он на работе оказывался редко. И вот теперь, словно в насмешку над «просьбой» босса, Кривякин заявился к десяти.

Проскочив проходную и избегая полных (как казалось ему) упрека и презрения взглядов сидевших там охранников, Кривякин застыл в нерешимости. К его рабочему месту можно было пробраться двумя путями: коротким, пролегающим мимо кабинетов непосредственного начальника и директора, и окольным, вдвое более длинным и ведущим черными ходами, но скрытым от глаз высокопоставленных. Кривякин избрал второй маршрут.

Очень скоро его путь оказался перегороженным наваленными в кучу коробками. Отступать было обидно, и Кривякин принялся коробки разгребать. Управился он с ними довольно быстро, но коробки оказались пыльными, и по окончании работы черный костюм Кривякина был изрядно перепачкан. Наспех отряхнувшись, Кривякин продолжил свою одиссею. Больше сюрпризов ему не встретилось, если не считать за таковой босса, о чем-то беседовавшего с соседом Кривякина. Кривякин подошел к своему столу и, не отваживаясь сесть, замер в ожидании заслуженного нагоняя. Босс закончил разговор и, не глядя на Кривякина, ушел к себе в кабинет. «Плохи дела, - решил Кривякин. - Если уже не делают выговора, значит, махнули рукой. А рукой здесь машут только в одном случае: мол, свободны, не смеем больше задерживать. Всего вам хорошего».

Америка - это не Россия. Здесь труд является доминирующей, узаконенной государством и единой с ним религией. Когда американцы говорят «In God we trust, имеется в виду как раз такой «постпротестантский Бог, не терпящий лодырей, симулянтов, калек, неудачников и прочих разгильдяев. Поэтому и инвалиды в Америке каждое божье утро залезают в свои коляски, закатывают их в специально оборудованные автомобили и отправляются на работу, чтобы корпеть там наряду с другими физически полноценными членами общества.

Весьма поучительно проследить за тем, как супер-, а на деле квазихристианская Америка исподволь переиначила основные новозаветные ценности. Так, знаменитое библейское высказывание относительно верблюда, проходящего через игольное ушко с меньшими затруднениями, чем выпадает на долю богатого, решившего пробраться в рай, должно в Америке читаться иначе: легче найти иголку в стогу сена, нежели бедняка в раю. Если задуматься, Америка - самая атеистическая страна в мире. Ее биофилософия целиком зиждется на теории Дарвина. Это вовсе не означает, что американец американцу - волк. В полном согласии с теорией великого британца, а вовсе не вразрез с ней, сильные мира сего прекрасно осознают, что бедноту нужно держать в узде, дабы избежать печальных последствий переворотов, восстаний и революций. Одним из механизмов ублажения «блаженных и «юродивых является благотворительность. Залогом ее процветания являются послабления в сфере налогов, учрежденные государством, дабы поощрить своих лучших членов косвенно заботиться о его - государства - благоденствии. Цунами пожертвований, захлестывающие время от времени Соединенные Штаты от Флориды до Аляски, неизбежно влекут за собой красноречивую идеологическую муть лицемерия и ханжества. На самом деле, филантропия уходит корнями в прагматическую почву. Корпорации (вопреки кажущейся анонимности благотворительных кампаний) оказывают на своих членов умело завуалированное давление. Кому охота выглядеть белой вороной, а тем более, паршивой овцой? За счет пожертвований компании и корпорации добиваются государственных льгот. Сами же пожертвования идут на укрепления берегов, в русле которых, наряду с вялым течением обывателей, неубедительно бурлит поток неудачников, нищих и прочих аутсайдеров. Впрочем, то, что когда-то служило инстинкту сохранения, со временем забывает о своих корнях и начинает вести независимое существование. Так в Америке, безусловно, появились те, кто жертвует «от души или, по крайней мере, сумели убедить в этом других и себя. Впрочем, довольно интересно наблюдать за тем, как американцы ведут себя в ситуациях, когда правая рука не ведает о том, что творит левая (а не фиксирует размеры пожертвований для следующей налоговой декларации). На уличных нищих в основном не обращают ни малейшего внимания. Порой прохожие читают им проповеди о вреде безделья. Особенно достается черным бездомным от их же преуспевших собратьев.

Прошло полчаса, и Кривякин по ряду косвенных примет понял, что увольнять его пока не собираются. Во-первых, за окном стоял невзрачный серый денек. Такие дни едва ли служат подходящим фоном для роковых событий, если, конечно, увольнение Кривякина можно было отнести к таковым. Во-вторых, вокруг было предельно тихо. Сослуживцы не проявляли признаков беспокойства. Индус сравнивал цены сотовых телефонов на разных веб-сайтах. Араб колдовал над карманным компьютером. Кривякин откинулся в кресле и озадачился тем, как убить день. Работы почти не было. Ту, что предстояло сделать, следовало, с одной стороны, растянуть, как минимум, на час, а с другой, заняться ею после обеда, когда время становится густым и вязким, как кисель.

Кривякин проверил электронную почту. Письма по работе можно было пересчитать по пальцам. Остальные представляли собой рекламу и в ответах не нуждались. Кривякин посмотрел на часы. Часы не могли похвастаться ощутимым прогрессом, хотя с виду шагали бодро, почти вприпрыжку - словно инвалид на деревянной ноге. Кривякин еще раз проверил письма. Настало время перекура.

Кривякин вооружился чашкой чаю и крадучись пробрался в выходу. Курение было священным ритуалом и мистерией, не допускающими профанирующего присутствия непосвященных. Кривякин посвятил долгие часы разработке графика, позволявшего не сталкиваться с другими курильщиками. Те делились на особо опасных (одиночек-маньяков в жадном поиске случайных собеседников) и независимые компании, портящие изысканное удовольствие от сигареты бесцеремонно шумными разговорами. После ряда теоретических выкладок и экспериментов Кривякин пришел к выводу, что подобный график невозможен. Тогда он переместил свои изыскания из сферы времени в область пространства и нашел-таки укромный уголок по соседству с мусорными баками. Правда, с точки зрения эстетики место оставляло желать лучшего. Зато соседями Кривякина были только птицы и кошки, да и то нечасто.

Вот и теперь Кривякин примостился у баков и затянулся, предвкушая сладкую истому. Не успел он выдохнуть дыма, как... Первыми неладное почуяли уши. Вслед за грохотом в поле зрения появилась мусороуборочная машина, напоминавшая танк своим видом и повадками. При неудачном стечении обстоятельств убежища имеют свойство превращаться в западни. Удовольствие от сигареты было безнадежно испорчено. «Не последняя», - неискренне утешил себя Кривякин и благоразумно ретировался.

Профессия мусорщика считается в Америке весьма престижной и привлекательной для многих по причине ряда льгот. В этом есть свой умысел: должно быть, власть предержащие сочли, что путь от чистильщика сапог до миллионера слишком долог, пылен, тернист и по силам лишь избранным. Однако Америка нуждается в краеугольном мифе, связующем присущую ей неоднородность в единое целое. Так государством была учреждена вакансия уборщиков мусора со всеми ее неоспоримыми достоинствами. Помимо меркантильных выгод, разница между обязанностями чистильщика ботинок и мусорщика носит также и символический характер: первый имеет дело с природной грязью, второй с отходами, произведенными цивилизацией.

До обеденного перерыва оставалось совсем чуть-чуть. Всего какой-то час. Приниматься за работу было бессмысленно - только себя дразнить. Кривякин навел порядок на своем рабочем месте. В его животе призывно зажурчали желудочные соки, но объективное время отказывалось считаться с темпами внутреннего хронометра. Секундная стрелка бесстрастно и педантично блюла проформу физико-математических процессов. Кривякин проверил почту, но писем не прибавилось, даже рекламных. Тогда Кривякин вздохнул. Потом вздохнул еще раз. Ему стало легче. Вздохи улучшают тепловой обмен организма и вообще успокоительно действуют на нервную систему.

Хотя Америка всецело подчинена закону наживы и исповедует религию труда, ее крупные корпорации мало чем отличаются от советских конструкторских бюро. Коррупция безделья распространяется с проворностью метастазов. Крупное начальство слишком отдалено от трудящихся, чтобы впрямую их контролировать. Но чем ниже опускаешься по служебной лестнице, тем больше отчуждение от труда, невзирая ни на какие материальные стимулы. Да и, как извест-но, лавры достаются не тем, кто лучше всех трудится, но тем, кто умеет делать соответствующий вид. Формальные процедуры и бюрократия, призванные защищать корпорацию от риска необдуманных новшеств, на деле тормозят новаторство. С ростом компании в ней образуются самостоятельные структуры, обеспокоенные в первую очередь собственным выживанием. Из предприятия, приносящего прибыль его владельцам и ключевым участникам, корпорация превращается в микрокосм, существующий по своим имманентным законам. Правда, если она терпит убытки, ничто не может помешать ее хозяевам сократить половину штата. Однако такое происходит редко. Уж слишком велики силы инерции, не позволяющие вовремя заметить, что корпорационный обоз тянет лишь треть работников, в то время как остальные либо катаются нахаляву, либо, своекорыстно выдавая атавизм (коим они являются) за витальный орган, препятствуют поступательному движению.

Чтобы скоротать время, Кривякин предался философским размышлениям. «Как прискорбна, - рассуждал он, - эта обреченная на поражение война с Кроносом, если задуматься - война с самим собой. Треть человеческой жизни приносится на алтарь Морфея. Другую треть, ту, что проводим на работе, мы стремимся поскорее сбагрить в Лету. Что же остается? Как устроить жизнь так, чтобы дорожить каждой ее секундой?». Но тут незаметно подошло время обеда. Кривякин мгновенно утратил интерес к философии, взял книгу и отправился в столовую.

Американцы ходят на ленч с сослуживцами. Оказаться в столовой одному - большое несчастье. Такой человек будет чувствовать себя потерянным и просительно глазеть по сторонам на предмет вакансий в чужих компаниях. Скорее всего его заметят, пожалеют и приютят в своем кругу другие. И только уж в крайнем случае, если найти собеседника не представляется возможным, американец прибегнет к обществу книги. Читать книгу - это как переспать с проституткой в отсутствие постоянной любовницы.

Бытует убеждение, что Америка - страна индивидуалистов. Представление это довольно далеко от истины. Вернее, истинно ровно настолько, насколько американская конституция печется на словах о правах отдельной личности. Что касается психологии общества, индивидуализм здесь не только не в почете, но всячески порицается и прощается лишь представителям артистических кругов и миллионерам, для которых он является частью имиджа и стилем жизни (и в силу этого перестает быть подлинно индивидуальной чертой). Простым же смертным индивидуализм достается дорогой ценой негласного остракизма. В подавляющем большинстве вопросов (от внешней политики до домашнего обихода) американцы проявляют поразительное единодушие, наводящее на мысли о стадном инстинкте. Они как один болеют за местную футбольную команду во время футбольного сезона, баскетбольную - во время баскетбольного и хоккейную - хоккейного. Отправляясь в кино, они запасаются непременным кульком попкорна. К праздникам - украшают дом подобающими декорациями, причем поступают так в соответствии со строго регламентированным календарем. Это добровольное отречение от независимости выглядит весьма безобидно, пока плывешь по течению. Но стоит двинуться ему наперекор, как начинаешь чувствовать молчаливое осуждение поборников соборности, переходящее в отдельных случаях в инциденты открытого осуждения и даже травли со стороны наиболее рьяных блюстителей национального единства.

Много было сказано о фальши американской улыбки. На поверхности она является демонстрацией приветливости. Если копнуть чуть глубже, имеет своей целью показать, что зубы ее обладателя поддерживаются в исключительном состоянии и свидетельствуют об отменном здоровье. Если же добраться до ее корня, улыбка, вероятно, должна наводить ее адресата на канонический вопрос: «А зачем тебе такие большие зубы?»...

И в то же время невозможно отрицать, что американцы весьма дружелюбны. Исполняемая ежедневно роль вошла в привычку и сделалась частью характера. Трудно отыскать более общительный народ. Оказавшись рядом (каким бы ни был контекст соседства, даже если завтрашний день несет бессрочную разлуку), американцы обязательно перезнакомятся друг с другом и успеют поделиться весьма интимными подробностями своей жизни. С пол-оборота сближаются: официанты и посетители ресторана, парикмахеры и обслуживаемые ими клиенты, случайные соседи по столу в курортном ресторане, пассажиры электрички. Эти знакомства не обязывают ни к чему, кроме прискорбной траты времени. Однако попытки от них уклониться вызывают ощутимое недовольство. Трудно сказать, наслаждаются ли общением сами американцы (вопреки неожиданно всплывающим интимным сведениям, протекает оно на исключительно поверх-ностном уровне). Пожалуй, некоторые сумели убедить себя в этом. Остальные отбывают всеобщую цивильную повинность вежливости...

Кривякин уже давно облюбовал маленький столик у окна и убрал от него все стулья, кроме одного, превратив в необитаемый остров в океане всеобщей коммуникабельности. Таким образом, когда бы он ни приходил в столовую, столик ждал своего хозяина. Но сегодня он оказался занят. Там сидел прыщавый американец. Он ел бутерброд и... читал книгу. Кривякин уже давно приметил его за «чужестранный» почерк досуга и прозвал Чукчей-читателем. Чукча, похоже, действительно, получал удовольствие от книг, поскольку казался поглощенным ими до самозабвения. Кривякин даже начал чувствовать к нему что-то, отдаленно напоминающее уважение. Однажды ему удалось подсмотреть, какую книгу читает Чукча. Книга называлась «Звездные войны»...

Кривякин был вынужден расположиться в центре столовой. Со всех сторон до него доносился невообразимый шум. От него пропадал аппетит. А о том, чтобы сконцентрироваться на книге, не могло быть и речи. Гул был в основном ровным, как на вокзале. И только в одной компании по соседству выделялся голос какой-то бабенки - визгливый и пронзительный, как у поросенка под ножом у неопытного мясника. Женщина разговаривала нарочито громко, четко выговаривая каждое слово и каждую букву в нем, словно учила китайцев английскому языку. Но за ее столом не было ни единого иностранца. Эта самовлюбленная стерва явно упивалась звуками собственного голоса. Кривякин захлопнул книгу и сжал кулаки, дабы не поддаться соблазну ее придушить.

У американцев принято разговаривать очень громко. Можно было бы предположить, что глухота является здесь поголовным недугом, поразившим местное население от детей до дряхлых стариков. Однако громкоголосость принадлежит к феноменам психологического порядка. Вот некоторые из ее мотивов:

1. Говорить громко является неотъемлемым правом каждого американца. Они у себя в стране. Следовательно, чего им стесняться? И потом, свобода слова тождественна свободе громкости его произношения. Шептать свои мысли можно и в авторитарных странах.

2. Обычно громкость маскирует банальность сказанного. Дефицит содержания нуждается в компенсации формой.

3. Человек, произносящий свои фразы громко и членораздельно, недвусмысленно показывает этим, что ему нечего скрывать. Громкость - залог лояльности. Шушукаются лишь заговорщики и прочая неблагонадежная нечисть.

4. И наконец, громкий голос призван свидетельствовать о силе и удачливости своего обладателя. Мямлят одни лишь неудачники, боящиеся жизни и недовольные самими собой.

Весь обеденный перерыв Кривякин боролся с шумами и собственными антиобщественными поползновениями, за неимением выхода душившими его изнутри. Со временем столовая опустела, и Кривякин остался один. Наступила долгожданная тишина. Но теперь чтению мешало сознание того, что он опаздывает с перерыва. Кривякин попытался вообразить себя бунтарем и отщепенцем. Может, такой взгляд на вещи и льстил самолюбию, но прочитанные фразы перестали складываться в единое целое. Слабый, но ясно различимый внутренний голос подтрунивал над Кривякиным: «Да какой же ты бунтарь? Ты - идиот! Вернее, кретин. Только кретин может, опоздав утром на работу, еще и задерживаться с обеда»... Кривякин не нашелся, что на это возразить, и поплелся назад.

Там все было по-прежнему. Индус обедал на своем рабочем месте, распространяя вокруг себя ауру экзотических запахов, и проверял курс акций по Интернету. Араб читал новости на арабском сайте. Кривякин, убедившись в отсутствии новых писем, предался мрачным размышлениям. «Отщепенец и есть, - злорадствовал он и несколько таинственно добавлял: - Не приемлю!». Хотя спроси у него, чего он не приемлет, Кривякин бы в лучшем случае ответил: «Да ничего! Жизни такой не приемлю!»

Послеобеденная истома более всего подходит для сна или, на худой конец, философской медитации. Кривякин попытался вернуться к теме необходимости корректировки субъективного восприятия времени. «В идеале бытие должно быть континуумом, а не дискретной величиной - болотными кочками от начала рабочего дня к перекуру, от перекура к обеду, от обеда ко второму перекуру, от него к концу дня. Почему мне не удается обрести единства со временем? Может, оттого что слишком часто смотрю на часы? Но зачем торопить время? Вот я сижу за компьютером, и никто меня не трогает. Значит, текущий момент принадлежит мне. Почему бы ни посвятить его размышлениям или внутреннему самосовершенствованию?» Но тут рядом прошел начальник, и мысли Кривякина кинулись врассыпную. Начальник вскоре исчез из вида, и Кривякин попытался созвать их, но мысли не подавали признаков жизни.

Тогда Кривякин объявил перекур. На сей раз у помойки было тихо. Мусор в баках лежал смирно и Кривякину не мешал. Тем не менее, сигарета не доставила ему ни малейшего удовольствия. Чай заварился слабо и был тошнотворен на вкус. Кривякин выплеснул его, затушил сигарету на половине и вернулся восвояси.

Любые наслаждения - а физические в особенности - обречены со временем утрачивать свою свежесть. С возрастом восприятие притупляется. Да и повторы того или иного раздражителя способствуют ослаблению его воздействия на индивидуума. Процесс старения действует заодно с психологическими законами. И Америка здесь ни при чем.

Настал час работы. Кривякин закатал рукава - разумеется, мысленно, ибо профессиональный этикет не позволял сделать этого буквально - и... обнаружил, что для выполнения задания, предвкушаемого с самого утра, ему не хватает спецификаций. Кривякин запросил их по электронной почте и снова оказался один на один с глыбой неубывающего времени. Однако его собственные силы были на исходе. Кривякин решил обратиться за поддержкой к сотрудникам. Араб и индус отозвались на призыв без промедлений. Ради этого они с готовностью бросили свои дела: араб отложил карманный компьютер, на котором играл в карточную игру наподобие пасьянса, а индус ради общения с друзьями прервал второй ленч, предшествующий полднику. Значительная часть амбиций индуса была направлена на то, чтобы растолстеть. В этом сказывался один из древнейших социальных архетипов: уважение к ожирению как свидетельству состоятельности. Вместо дневника индус вел тетрадь, в которую ежемесячно вписывал изменения в собственном весе.

- Что ж это такое: все вокруг пытаются похудеть, а ты и здесь оригинальничаешь, - досадовал араб, не без удовольствия поглаживая округлое брюшко.

- Не люблю быть как все, - лгал индус, стремившийся соответствовать весьма распространенному на его родине идеалу мужественности.

Втроем им была по плечу любая тема - от грязной политики до высокой религии. Впрочем, о политике Кривякин рассуждать не любил, потому что в ней не разбирался, а был озабочен только собой. О религии же избегал говорить араб, остававшийся в данном вопросе в меньшинстве. Кривякин был атеистом по воспитанию, скептиком по складу ума и агностиком по темпераменту. Индус же, подвергшийся, по его словам, воздействию всех существующих религий (которых в Индии не меньше, чем каст), в своих убеждениях эти вероисповедания синтезировал, в результате чего (вероятно, из-за противоречивости осколков того, что когда-то было единым целым) пришел к некой туманной всепрощающей и весьма беспринципной доктрине, подменившей прагматическую конкретность догмы абстрактной универсальностью ни к чему не обязывающего мистицизма. Если речь заходила о доказательствах бытия Бога, араб оказывался под перекрестным огнем: Кривякин наседал на него с философских позиций, а индус загонял в угол методом сравнительного анализа религий. Араб не сдавался:

- Посмотрите на этот стул, - взывал он.

Кривякин вежливо смотрел на стул, но индус протестовал. - Да посмотри же ты на стул, ради всех богов, - умолял индуса араб.

- А я думал, что Бог один, - ловил тот араба на слове.

- Хорошо, ради Бога...

- Это не стул, а кресло, - привередничал индус.

Араб с мольбой закатывал глаза.

- Посмотри на это кресло, тебе жалко? - заступался за араба Кривякин, которому не терпелось пустить в ход тяжелую артиллерию философских аргументов.

- Так вот, - продолжал араб, - этот стул... то есть кресло возникло само по себе, или оно кем-то создано?

При этих словах индус экспрессивно взмахивал руками и презрительно фыркал, но Кривякин останавливал его авторитетным жестом полусогнутого указательного пальца и отвечал за обоих:

- Создано.

- Теперь посмотрите на компьютер, - продолжал араб, воодушевляясь. - А он возник сам по себе или...

- Создан богом, - заходился в припадке удушливого смеха индус, но араб и Кривякин осуждающе смотрели на него.

- Так как же, - взывал к разуму собеседников араб, - вы можете утверждать, что мир и организмы, его населяющие и превосходящие по своей сложности любой компьютер, возникли без вмешательства творца?

- А теория Дарвина? - вставлял индус.

- Чья? - терялся араб, ни о каком Дарвине слыхом не слышавший.

- Откуда взялась жизнь на Земле никто не знает, - вступал Кривякин. - Но что дает тебе право думать, что мир создан человеколюбивым или хотя бы справедливым богом?

- А как же, по-твоему? - обижался араб. - Если Бог создал мир, он за него в ответе.

- А может, он просто сотворил его от скуки, а теперь утратил к нему интерес? - высказывал предположение индус.

- Родители теряют интерес к своим детям? - уничижительно возражал араб.

Кривякин, недавно ушедший от жены с ребенком, в этом месте спора замолкал, но потом все же находил в себе мужество абстрагироваться от личного:

- Если Бог великодушен и справедлив, отчего в мире столько зверств?

- Зверства не от Бога, - возражал араб.

- Почему он допускает? - поддерживал Кривякина индус.

- Бог испытывает людей, чтобы воздать им по заслугам в раю, - парировал араб.

- Зачем ему их испытывать? Он же не инженер-испытатель. Как создал, так они себя и ведут...

- Создал по своему подобию, но наделил свободой воли, - и араб был не лыком шит: в свободное время он любил беседовать с учеными магометанами.

- Допустим, - передислоцировался Кривякин. - Но откуда уверенность, что загробная жизнь принесет отмщение?

- А как же? - недоумевал араб.

- А вот так. Может, никакого воздаяния-то и не будет?

- Но ведь тогда нет никакой справедливости, тогда жизнь... бессмысленна.

- А что, если и вправду бессмысленна?

- Нет.

По достижении данной стадии дискуссии, Кривякин терял к ней интерес: с одной стороны, дальнейшее участие в ней он считал ниже собственного достоинства, а с другой, не хотел вламываться в парник веры араба, в котором тот пестовал свои ценности и убеждения, боясь неловкими движениями нанести непоправимый урон. «Если он от этого счастлив, пусть думает так», - рассуждал Кривякин, подспудно гордясь широтой своих взглядов.

Коран также являлся излюбленным предметом споров. Согласно арабу, Коран предвосхитил многие научные открытия и, в частности, подробно описал фазы развития зародыша в чреве матери. В доказательство араб преподнес Кривякину трактат, в котором знаменитые ученые («Не все из них мусульмане!» - гордо отметил он) сопоставляли отрывки из Корана с новейшими медицинскими изысканиями. Кривякин в подобные соответствия не поверил и хотел назло прочитать книгу, чтобы поставить араба на свое место. Но она была написана неудобоваримым языком и изобиловала отталкивающими иллюстрациями зародыша, прилежно исполняющего предписания Книги книг. Кривякин отказался от своей затеи и продолжил атаковать Коран с философско-моральных позиций, хотя толком его никогда не читал.

Главным аргументом араба было то, что Коран дошел до наших дней неизмененным и, следовательно, неискаженным.

- В чем же здесь соль? - не понимали индус с Кривякиным.

- Это доказывает, - объяснял араб, - что Коран от Бога.

- А по-моему, это доказывает, что на его изменение был наложен строгий запрет, - предлагал альтернативное объяснение Кривякин.

- Только мертвое не видоизменяется, - возражал индус по-своему.

Так споры, волновавшие человечество на протяжении веков, повторялись тремя иммигрантами, «работавшими» в захолустной американской компании.

Американцы очень набожны. Свидетельство тому - обилие религиозных атрибутов от нательных крестиков до статуэток Девы Марии, аляповато украшающих газоны перед домами. Многие посещают церковь каждое воскресенье. При этом американцы не любят обсуждать религию - верный признак того, что их религиозные убеждения лишены прочного фундамента глубинной веры и носят характер проформы.

Араб полгода назад развелся с женой и теперь восстанавливал силы, подорванные изнурительным бракоразводным процессом. Перед тем, как уйти от араба, жена донесла на него в полицию, обвинив в избиениях. Араб даже провел день в КПЗ. Эти события произошли вскоре после одиннадцатого сентября 2002 года. Когда к нему домой вломились полицейские и нацепили наручники, араб решил, что свободы ему больше не видать. Однако все обошлось. Жена скрылась с детьми и, пока шел суд, использовала их для вымогательства денег из своего бывшего супруга. Когда ее затеи потерпели крах, и суд признал араба невиновным за недостатком улик, она бросила детей на него и покинула Штаты. Обо всей этой истории Кривякин был детально осведомлен, поскольку араб, в поисках то утешения, то совета, использовал его в качестве наперс-ника. То, что араб жену свою поколачивал, не вызывало у Кривякина сомнений. Если верить подробностям перипетий, она этого частично заслуживала. И хотя физическое насилие было Кривякину чуждо, он старался морально поддерживать своего приятеля, хотя, когда кризис миновал, всячески вышучивал его. Теперь араб оправился настолько, что занялся поисками невесты.

Сначала он ограничивал свои поиски контингентом выходцев с Ближнего Востока. Однако когда их круг оказался слишком узким, распространил свои поиски на мусульманок вообще, включая рожденных в Америке. Однажды он изумил Кривякина туманными расспросами о негритянках. Когда Кривякин отказался отвечать на них, пока араб не объяснит, зачем ему это нужно, тот признался, что руководствовался матримониальными мотивами. Кривякин заметил, что негритянки, без-условно, являются одним из вариантов, если араб готов к перспективе чернокожих детей. Араб возразил, что такой «опасности» нет, и в ответ на недоуменный взгляд Кривякина привел в качестве примера несколько своих знакомых, все дети которых от подобных браков были, ну максимум, смуглыми, а также сослался на авторитет Корана.

- Ты, кажется, совсем дошел до ручки, - предположил подслушавший разговор индус. - Может, тебе сходить к девочкам?

Араб гневно замахал.

- Вот и Кривякин не пренебрегал... - сослался индус на больший для араба, чем он сам, авторитет.

Араб вопросительно посмотрел на Кривякина.

- Так и так в ад, - уклончиво ответил тот.

- Зато нам в аду будет вместе весело, а ты будешь тосковать один в эмпиреях, - утешил себя индус.

Но араб об аде шутить был не намерен. Он на скорую руку начертал своим собеседникам несколько ярких картин, из которых явствовало, что скука в раю предпочтительнее веселья в преисподней.

- Да и вообще, не тебе меня наставлять в женском вопросе, - неожиданно закончил он свой экскурс в дихотомию загробной жизни обращением к индусу.

Индус недавно вернулся из Индии, где интервьюировал потенциальных невест. Перед отъездом он с присущей ему обстоятельностью (любую покупку - от фонарика до автомобиля - он предварял детальным анализом рынка, новых технологий и цен) составил список, по меньшей мере, из пятидесяти вопросов, которые собирался задавать в ходе искусственного отбора невест. Поначалу мероприятие казалось увлекательным и льстило самолюбию, позволяя чувствовать себя потенциальным обладателем гарема. Но претенденток оказалось так много, что индус в итоге запутался и уехал ни с чем - разочарованным и подавленным.

- Что же ты так оплошал? - укорял индуса араб. - На кого ж мне теперь равняться?

- Да, вот смотрю я на вас, - оправдывался индус, - и думаю: стоил ли вообще жениться?

«Раньше сядешь, раньше выйдешь», - хотел утешить его Кривякин, но затруднился перевести идиому на английский.

Но сегодня разговор, снова зашедший о женском вопросе, не клеился. Казалось, все было давно сказано и продолжало по инерции вращаться вокруг собственной оси. Кривякин, созвавший приятелей для беседы, вскоре испытал скуку. При всей кажущейся откровенности разговора, он избегал делиться своими сокровенными мыслями. Мешал культурно-языковой барьер. Да и не было особого желания.

Когда приятели разбрелись, перед Кривякиным снова возник животрепещущий вопрос - как распорядиться неизбывным временем. Правда, ему уже пришли запрошенные спецификации, но приступать к работе было слишком поздно. Вместо этого он решил немного покемарить. То есть в сон его клонило с самого утра, и, уступая ему сейчас, Кривякин не столько пасовал перед безусловным рефлексом, как принимал сознательное решение: соснуть ради восполнения сил для предстоящего ему вечером свидания. Спать в открытую Кривякин опасался. Самым удобным местом для отдыха был туалет. Но находиться там было противно. Поэтому Кривякин устроился за своим столом. Он раскрыл техническую книгу и склонился над ней, прикрыв глаза руками, служащими одновременно камуфляжем и опорой. Со стороны казалось, что Кривякин с головой ушел в чтение. Он начал уже было засыпать, когда локти его разъехались в стороны и Кривякин чуть не угодил мордой в книгу. Сон прошел, но к счастью, до окончания рабочего дня оставалось не более часа.

Этот час Кривякин провел на Интернете. Собственно, искать ему там было нечего, поэтому он в скором времени одурел от Интернета так, как ошалевает от архитектурных красот бесцельно слоняющийся по незнакомому городу турист.

Между тем рабочий день закончился, и если Кривякин продолжал сидеть за своим столом, то лишь оттого, что не хотел приехать на свидание раньше времени и тем самым поставить хозяйку в неловкое положение, а также показать ей, что ему не терпелось с ней встретиться. В итоге он выехал позже, чем нужно.

А дальше Кривякин суетился, метался из полосы в полосу и клял злонамеренно-нерасторопных автомобилистов. Уже оказавшись у самого дома своей знакомой, Кривякин осознал, что забыл купить цветы, и заехал в супермаркет. Там он приобрел букет не первой свежести, способный нести сугубо символическую нагрузку. Потом Кривякин долго (дольше, чем следовало) извинялся за опоздание, за букет (как будто он был садовником), снова суетился, натужно шутил, стараясь произвести выгодное впечатление, спохватывался, что переигрывает, и впадал в состояние подавленности, из которого усилием воли выводил себя, чтобы снова суетиться сверх всякой меры. Впрочем, Кривякин смутно ощущал, что он не до конца безразличен хозяйке, и оттого волновался и лез из кожи вон еще больше. Кривякин крутился вокруг хозяйки, пытался помочь ей и, разумеется, только мешал. Хозяйка усаживала непоседливого гостя и просила его не беспокоиться. Но не беспокоиться Кривякин не мог. Некоторое время он сидел смирно, но потом снова вскакивал и принимался расхаживать по квартире. В результате устали оба. «Ничего не вышло, - заключил Кривякин. - Ну и ладно. Тоже мне...».

Когда он возвращался домой, дороги были пустыми. Однако вождению теперь мешал дождь - один из тех, чьим источником считают некое метафизическое бездонное ведро. Изношенные дворники размазывали картину за стеклом в импрессионистский этюд, еще раз подтверждая тезис, что искусство враждебно жизни. Навстречу Кривякину летело прямое шоссе, размеченное пунктиром разделительных полос.

Порой мне кажется, что символом Америки является хайвэй - скоростная дорога, неутомимо ложащаяся лентой под колеса, лишенная начала и конца и превратившаяся из средства в цель. Когда-то дороги были призваны связывать населенные пункты. Но с веками города и села стали их второстепенными придатками. И даже мегаполисы беспомощно распластались, пронзенные насквозь и оглушенные шумными шоссе, задушенные путаными развязками. И невольно ждешь момент, когда задремавший гигантский удав-осьминог стряхнет с себя надоевших паразитов и когда останутся одни лишь дороги, сомкнутые круговой порукой. Дороги похитят ездока, закрутят его в кишечнике своих хитросплетений, переварят, лишат индивидуальности и обратят - в Вечного Автомобилиста, одуревшего от милей и однообразного пейзажа за ветровым стеклом, потерянного и блуждающего без определенной цели и надежды выбраться. Автомобилист, мнящий себя хозяином колеса, - суть белка в колесе.

Кривякин приехал домой около двух ночи. Он прикинул, сколько времени остается до пробуждения, и ужаснулся результату вычитания. «Может, сказаться завтра больным?» - на мгновение воспрянул он духом, но тут вспомнил, что завтра на девять назначено важное совещание, пропустить которое нет никакой возможности по той хотя бы причине, что Кривякин в этом месяце уже несколько раз на него не являлся. «Это каким же мерзавцем нужно быть, чтобы устраивать собрания в такую рань?!» - в сердцах возмутился он.

Несмотря на поздний час, спать совсем не хотелось. Кривякин налил себе рюмочку коньяку и вышел покурить на балкон. Это заняло у него не более десяти минут. Дождь ласково трепал кроны деревьев, легко барабанил по крышам и уютно журчал в водосточных трубах. Окна в доме напротив давно погасли. Балконы пустовали. Жильцы спали и не удручали Кривякина своим назойливым присутствием. Первый раз за весь день он чувствовал себя расслабленно.

Кривякин с упоением курил на балконе, на десять минут забыв о том, что завтра ему предстоит очередной рабочий день, угнетающий своей предсказуемостью, как банальная пьеса в провинциальном театре; пытка тянущегося времени, мучительно невосполнимого и до оскомины ненужного... и, чтобы скоротать его, - праздные рассуждения об Америке...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.