Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(14)
Галина Третьякова
 СМЕРТЕЛЬНЫЙ ТАНЕЦ (записки беженки)

Мой Грозный

Совсем маленькой в 1947 году переехала я вместе с мамой в Грозный, куда после окончания войны был направлен мой отец. Он снимал квартиру, хозяйка которой стала впоследствии его второй женой. Так он и жил: то с нами, то с этой женщиной.

В начале 50-х годов мама приняла твердое решение расстаться с отцом. Растила меня одна. Трудности ее нелегкой жизни я поняла много позже. А пока росла, видела, как много она читает по вечерам. Эту страсть к чтению и я проявила еще в начальной школе. Читала, что называется, запоем. К 15 годам Чехов, Куприн, Шолохов, А. Толстой и кое-что из Дж. Лондона, Драйзера, Пушкина, Лермонтова было уже усвоенным багажом. Годам к десяти впервые ощутила потребность что-то написать в стихотворной форме. И почему-то о морячке-юнге. Море в ту пору видела только в детских фантазиях.

Подружка уговорила показать стихи какому-нибудь литсотруднику. В полуобморочном состоянии переступила порог редакции газеты «Комсомольское пламя» в Грозном. И, к удивлению, стихи вскоре опубликовали. При редакции тогда действовало творческое объединение молодых - ТОМ. Членом его я и была несколько лет. Возглавляли в то время литературу в Чечено-Ингушетии (так называлась в те годы республика) Магомед Мамакаев, поэтесса Раиса Ахматова, Саид Чахкиев, Нурдин Музаев. Вышли два объединенных молодежных поэтических сборника - в середине и к концу 60-х годов. Может, по молодости своих лет разделения по национальному признаку я не ощущала. По крайней мере, подобных проблем не было и в помине.

Поэзия в те годы серьезным занятием для меня еще не была. Потом закружили танцульки, подружки, влюбленности да свидания. Была учеба в Ставропольском техникуме связи. Потом - замужество и весьма неодобрительные высказывания молодого супруга по поводу моего увлечения стихами. Был даже запрет. Большой бедой для меня в то время это не показалось, но обиженной и как-то уязвленной я себя все же чувствовала. Вскоре родилась дочь, и времени на обиды не осталось вовсе. А тягу к стихам пришлось упрятать глубоко и надолго. Домашние дела меня захватили с головой. Танюшке едва исполнилось 6 месяцев, я вышла на работу. И вот так, по однообразному маршруту: дом - работа - магазины - рынок, нечастые посещения всей семьей местного парка - я и жила. Оглянулась, а уже дочка подросла - моя помощница. В 1983 году родился второй мой ребенок - сын. И снова по знакомому кругу: стирки, пеленки, уборки и все прочее. И все эти годы, пусть редко, но все же пробовала сочинять, никому в том не признаваясь. И твердо верила, что к стихам вернусь обязательно. Но мысль о том, что в поэзию вернусь через войну, показалась бы тогда сущим бредом. Промелькнуло еще несколько лет. Дочь моя - уже выпускница школы, думает о будущем. Наступил второй школьный период, теперь уже у сыночка. Хлопот и забот, увы, не убавилось, привалило. Дочка надумала замуж - не препятствовали. Паренек оказался серьезным и ответственным.

Супруг к концу 80-х годов стал начальником связи Восточных электрических сетей в Грозном. Это были, по сути, последние моменты мирной жизни. Подошли вплотную 90-ые. В самом Грозном, да и по всей республике, начались разительные и скорые перемены. Каждый день теперь приносил совсем не радостные вести. Что-то неведомое и тревожное туманом колыхалось над нами.

Предчувствие

Город все больше стал напоминать разворошенное осиное сообщество. Все чаще и громче на стихийных митингах и выступлениях кричали в мегафон: «Свободу Чечне!», «Доку Завгаева - вон из республики!» Центр города ежедневно до заката был наводнен бурлящим народом. Повсюду кучковались группы мужчин, сидящих на корточках, громко говорящих по-чеченски. А в магазинных очередях, на рынках женщины коренной национальности от души давали «свободу» языкам, главным содержанием чего было: «Не нравится - убирайтесь в свою Россию. Проваливайте, да побыстрее!» Город кипел страстями. Частенько перекрывалось движение по главными дорогам, и добираться с работы домой становилось сложно и небезопасно. Появились седобородые старцы в высоких папахах и длиннополых плащах, которые, опершись на палки, в кругу галдящих людей - чаще мужчин и подростков - негромкими голосами отвечали на вопросы, что-то разъясняли, естественно, на своем языке. И уж совсем удивительно было видеть в самом центре Грозного обрядовую национальную пляску «Зикр». По очерченному большому кругу, все убыстряя темп, стремительно неслись с отрешенными лицами, плотно, друг за другом, мужчины, молодежь и совсем дети, - одновременно выкрикивая что-то вроде заклинания. В общественном транспорте стали попадаться тихо беседующие между собой молодые чеченцы, одетые в необычно опрятные, строгие, застегнутые на все многочисленные пуговицы темные одежды (назову их халатами). На головах - маленькие аккуратные тюбетейки, в руках - темные папки. Кто эти люди, я тогда знать не могла. Но какая-то непонятная тревожность исходила от них, настораживая окружающих. Встречались женщины, и в летнюю жару одетые тоже в темные длинные одеяния - открыты только кисти рук. На головах - по-особому повязанные платки: видны только глаза и нос. Но через все это проскальзывала показная смиренность и покорность. Что-то ненастоящее, чуждое и непонятное было во всем этом. Только позже я поняла, что это были «новые» представители исламского движения, носящего имя «ваххабизм». Во что это вылилось, теперь знает вся Россия. Да и не только Россия...

Каждый день приносил все больше тревог. Изгнанное правительство во главе с Доку Завгаевым заменил невесть откуда взявшийся генерал, чеченец по национальности, - Джохар Дудаев. Новое правительство поселилось в недавно отстроенном (стройка велась лет десять, еще с советских времен) красивом здании шоколадного цвета, впоследствии названном президентским дворцом. Несмотря на его полированную красоту, стены дворца были густо измалеваны агитационными надписями. Огромными буквами белой краской. Ежедневные местные телепередачи начинались заставкой с изображением сторожевой башни на фоне Кавказских гор и музыкой, взятой из какого-то арабского фильма на историческую тему. Каждый день, в один и тот же час, с телеэкранов раздавался рваный ритм этой музыки, бьющей по нервам, как бы призывающей укрепить воинствующий дух готовящихся к джихаду. Звучащая музыка действовала гипнотизирующе, подкрепленная кадрами сражающихся воинов, звоном пересекающихся мечей и падающих сраженных тел. Но на этом бурная мутная река на оканчивалась. Помимо этого часто велись провокационные телепередачи преподавателями - профессорами из Грозненского университета, искажающие историческую правду о границах Чечни и о якобы тлетворном идеологическом влиянии России на республику. Назойливо проникая в уши, эти передачи подспудно будили ненависть и неприязнь к нечеченцам, завоевывали неокрепшее сознание молодых и не очень молодых чеченцев, призывая к мести. Это было мощной непрерывной обработкой многочисленной телеаудитории. Весь город был оклеен плакатами с изображениями Дудаева и Яндарбиева с кричащей надписью: «Вместе и навсегда!»

Республика теперь называлась Ичкерия. А название города - Грозный - превратилось в Джохар. Все яснее становилось очевидное: для русских жизнь в Чечне закончилась. Были люди, не верящие в это. К их числу принадлежала и я. Лелеяла надежду, что все в конце концов обойдется и благоразумие победит. Но последнее интервью начальника охраны президентского дворца, которое транслировалось по ТВ Грозного, эту надежду поколебало. Заезжий спецкор (их тогда немало моталось по бурлящей республике) после короткой беседы с охраной, возле которой стояла в военной форме вооруженная девушка-чеченка, услышал: «Время разговоров и интервью окончилось. Все! Это - война». И охрана захлопнула тяжелые двери. Намеренно или невольно, во время этого прямого телеэфира на экранах удерживался кадр: по площади, прилегающей к дворцу, бежала та самая молодая девушка-чеченка в камуфляжной форме, с автоматом, всего 5 минут назад тоже говорившая репортеру, что жизни не пожалеет для защиты своей родины.

А к городу между тем подтягивались танковые колонны. Местные жители выходили и перекрывали дороги. Подходили к военным машинам и пропарывали покрышки колес. Все это было хорошо видно с экранов во время трансляции телерепортажей. Хорошо помню лицо начальника танковой колонны: угадывалось усилие, которое он прилагал, чтобы казаться спокойным. Под кожей на его лице напряженно двигались желваки, выдававшие истинное состояние этого человека. А он ровным голосом уговаривал не подходить к военной технике, отвечал на вопросы жителей, возмущенно толпившихся вокруг. Непрерывный тяжкий гул далеких пока танков доносился сюда, в центр, в здание Грозненского отделения железной дороги, где я работала. Мы, сотрудники, продолжали ходить на работу, многие, как и я, с детьми. Страшно было оставлять их одних дома. Детсады и школы уже почти не работали. Войны, как таковой, еще не было. Но было ее предчувствие, не оставляющее ни на минуту в покое. Сам воздух был пропитан доселе неведомым металлическим привкусом. Выстиранное белье, трепыхавшееся на балконе, покрывалось свинцово-серым налетом, пахло не свежим ветром, а незнакомым запахом подкрадывающейся беды. Все это невидимо присутствовало, было растворено вокруг, неприятно угнетало, пощипывало сердце. Война исподволь уже показывала свою близость, уже давала себя осязать.

26 ноября 1994 года оппозиция режиму Дудаева выступила с оружием. В это утро я сменилась с ночного дежурства и шла домой. Подойдя к вокзалу, увидела вооруженных людей. Стало понятно, что на редком теперь транспорте домой не уехать. Пошла пешком. А до дома в микрорайоне было не менее 8-9 км. По пути встречались вооруженные патрули, не пропускали никого из-за перестрелки. «Какая там перестрелка?» - с досадой подумала я, но подчинилась и пошла обходными улицами, удлинняя путь домой. На площади в центре, где находился знаменитый нефтяной институт им. академика Миллионщикова, я вдруг услышала до этого незнакомые мне звуки. Ничего не понимая, я стояла посреди площади как в ступоре, не смея двинуться дальше. Очнулась от криков людей, прижавшихся к стене университета: «Падайте, падайте на землю, стреляют!» Крики были обращены ко мне. Услышала незнакомые короткие звуки... свист пуль. Поняла, что звуки настоящие и все это со мной происходит на самом деле, а не в кино. Чувствуя полную незащищенность и беспомощность, я вдруг заплакала, как маленькая, и, пригнувшись, перебежала площадь. Так, впервые реально, я услышала смертельную песню пуль совсем близко от своей головы. У стены молодая женщина-чеченка стала меня успокаивать и предложила добраться домой на машине ее мужа, только что подъехавшего за ней. Молодой сосредоточенный мужчина решил не объезжать окольными путями улицу, где шла интенсивная перестрелка, а на большой скорости понесся по шоссе. Женщина приказала мне лечь на заднее сиденье, а сама на переднем, рядом с мужем, даже не пригибалась. Только потом я поняла, какому огромному риску мы подвергались: быть в упор расстрелянными людьми, перебегающими от дерева к дереву и стреляющими очередями. От предложенных денег за доставку домой незнакомцы наотрез отказались.

После перестрелки с оппозицией появились первые, уже вполне реальные признаки нарушения мирной жизни: разбитые окна, стекла с пулевыми отверстиями, характерные сколы на стенах от выстрелов. Из выбитых окон домов ветер вырывал полупрозрачные полотнища штор, распуская их, цепляя за вершины раскидистых деревьев, как белые флаги. Прохожие останавливались, молча смотрели на печальные паруса и, постояв, как-то заметно сжавшись, медленно уходили. Что творилось в их душах в то мгновение, выдавала легкая спутанность походки и опущенные головы. Это было только начало испытаний.

Тьма

Вода, газ, электроэнергия в городе еще были. В начале декабря 1994 года по ТВ был обнародован приказ президента о том, что с 15 декабря начнутся регулярные бомбардировки города, согласно донесениям разведки о местах сосредоточения и скопления боевиков. Снова внутри у меня что-то заныло, подступило уже знакомое чувство тошноты и слабости. На железнодорожном вокзале творилось невообразимое. Люди спешили вывозить детей. Толпы с узлами, тюками, сумками и тележками набивались в вагоны пригородных поездов до отказа. Ехали даже на огражденных наружных площадках тепловозов. Запомнились именно тепловозы (видимо, электротяга была уже почти отключена). Пригородный поезд Грозный - Беслан уже не курсировал до Беслана, а только до ст. Консервный. До Беслана оставалось ехать еще, кажется, часа два. Народ спешно покидал поезд и разбегался по немногочисленным автобусам и такси. А машинисты, жалея людей, на отцепленном локомотиве, на тех же открытых площадках, пренебрегая безопасностью и нарушая приказы, на свой страх и риск, не попавших в автобусы и такси людей везли в сторону Беслана. Но, не подъезжая к станции, за километр-полтора высаживали прямо на полотно, там же забирали едущих до Грозного. Подъезжать пригородным поездам из Грозного до границы станции уже не разрешалось. Одолев шпальный участок пути, уже можно было более-менее нормально доехать на электричке до Мин. Вод. Дочь моя к тому времени уже год жила с мужем в этом городе, в железнодорожном общежитии. У нее был пятимесячный сын. Вот и металась я между Грозным и Мин. Водами, испытывая на себе эти издерганные поездки на открытом тепловозе, когда уже был ноябрь-декабрь и от холодного ветра голова казалась одетой в металлический звенящий панцирь. После объявления приказа о начале бомбардировок население, не сговариваясь, как загипнотизированное, стало оклеивать бумажными полосками крест-накрест окна. Клеила и я, ловко и быстро, словно этим делом часто в своей жизни занималась. Клеила, как будто играла в невеселую игру - «Кто больше успеет». И даже тогда была твердо уверена, что кремлевское руководство все же не допустит открытого противостояния, а бомбардировками только устрашает, что идет просто нагнетание острой ситуации, запугивание. Еще в уголке души верила, что потихоньку все рассеется и уляжется. Уверяла себя: такого быть не может никак! А текущие будни города к успокоению, увы, не располагали. На каждом шагу встречались люди в камуфляже, с «калашами» (так коротко здесь звали автоматы Калашникова) на груди. Никто уже не удивлялся, привыкли. А вот когда появились рослые мужчины с длинными снарядами в опущенных руках и цвета хаки трубами на плечах, так называемыми «мухами», и на нас, прохожих, - ноль внимания, становилось не по себе. Серьезность положения гасила последние искры надежды на примирение. Возле старинного здания Центрального банка открыто кипели немногословные страсти по торговле всяким оружием. Толпилась огромная масса мужчин с небритыми лицами. Шла напряженная торговля: купить можно было все стреляющее - и по сходной цене, и в любом количестве. «Оружейники» вели себя уверенно и спокойно, ведь их никто не разгонял. Мой муж тоже принес в квартиру «оружие» для самообороны - литой черный топорик (такие продавались в любом хозмаге). Муж положил его у самого порога на случай насильственного проникновения в квартиру. Но мы понимали, что острое лезвие топорика - это так, для успокоения. Слава Богу, применения топорику не было. Но он до сей поры служит (пусть и редко) для хознужд.

Приближалось 15 декабря. К часто и близко баражирующим и гудящим вертолетам, в разговорах меж собой прозванным «вертушками», горожане тоже привыкли и особого внимания не обращали... Но, вот он! Пронизывающий воздух и крышу моего пятого этажа, сверлящий, сотрясающий визг штурмовика. Было где-то без четверти 9 утра. Свист нарастал, и через несколько секунд где-то совсем близко оглушительно ахнул взрыв. Мне показалось, что голова моя против воли уходит в плечи, опускается к самим лопаткам. Ноги подкосились, я упала на колени возле кровати, лицом уткнувшись в покрывало. Глядя на меня, и сын встал рядом. И вдруг губы сами по себе быстро и сбивчиво, незнакомым самой себе голосом, зашептали слова молитвы. Вот когда я вспомнила о Боге! Почему же только на самом краю, когда и времени, может, для жизни не остается, отпускаем из груди мольбу к Господу?! И он слышит нас, грешных, и спасает, хотя порой мы этого и не заслуживаем... Снаряд в ту первую бомбежку не попал в мой дом. С того дня маленький листочек карманного календарика с изображением образа Божьей Матери с младенцем хранился на моей груди всю войну. Листочек этот истерся и распался на несколько частей. Я с семьей выжила. «Крещение» огнем состоялось. Мелко дрожало все тело. Казалось, кровь, словно по водостокам, хлынула к ногам. И даже когда штурмовики не заходили на бомбометание, а проносились на большой высоте, этот звук тонкой острой иглой пронзал насквозь тело. В дальнейшем мы уже вычисляли график налетов и готовились к укрытию. Уже усвоили, что, если штурмовик «ходит» кругами, значит, цель недалеко - надо уходить. Было бы куда. Подвалы домов далеко не все годились для убежища. В грязный, с водой по щиколотку, не оборудованный элементарным спуском, сломя голову уже не бежали. Ходить на работу продолжала с ребенком. Уговоры мужа остаться дома не слушала. Работала сутки, а три дня отдыхала. При налетах в отделении действовал приказ для работников: спуск в бомбоубежище. Здание отделения железной дороги было построено в далеком 1929-30 году. Очень прочное, крепкое, с надежными стенами. Выдержало, устояло при бомбежках еще в Отечественную, в сороковых. Здесь подвал был вполне пригодный для довольно долгого пребывания. По рассказам старых работников, здесь нашли спасение в ту войну многие. Старожилы помнят, что был свет, было и работало бесперебойно радио, оповещавшее население обо всех опасностях. В современной Чечне еще задолго до войны радио перестало существовать вообще. Его отсутствие сыграло свою роковую роль в страшных грядущих событиях. Невероятно тяжело жить без воды, света и газа. Но труднее всего переживался информационный голод, хранящий гробовое молчание радиоэфир. Чувство замкнутого глухого пространства, западни, угнетало не меньше ожидаемых налетов штурмовиков. А слухи и домыслы только усиливали ощущение оторванности, отгороженности от остального мира. Самым ходовым и довольно дорогим товаром стали обычные батарейки для радиоприемников. Их берегли, включали приемник, только чтобы послушать последние известия о Чечне. Нарасхват были парафиновые свечи, стекла для керосиновых ламп и, конечно, сам керосин. Без этих всех «богатств» начиналась жизнь пещерного человека. Те районы города, где сохранилась подача газа в дома, пристраивали к горелкам плиты на кухне шланг с металлическим наконечником и нехитрой подставкой. Его можно было переносить в комнаты и хоть чуть обогревать. По нахолодевшим за зиму стенам, по обоям стекала потом вода. Только очень опасны были такие факелы в квартире.

Дни 25 и 26 декабря отличались частыми налетами. Из домов старались без особой надобности не выходить. Небольшой рыночек в микрорайоне все же действовал 2-3 часа, но возникала опасность обстрела, едва отмечалось любое скопление людей. «Вертушки» появлялись как из-под земли, летали очень низко, кружили, как бы зависая. Тщедушный базарчик, словно по команде, прекращал всякое движение, замирал, и вертолетный стрекот вскоре удалялся. Люди делились печальными новостями: в девятиэтажке разбомбили верхний этаж, есть жертвы. А на автобусную стоянку угодил снаряд - убило почти всех, кто был, включая какую-то иностранную корреспондентку.

Ночь на 27 декабря была еще более тягостной, чем предыдущие. Близкие и далекие бесконечные автоматные очереди, воздух часто рассекался свистом штурмовиков - в центре слышались методичные мощные взрывы. Наконец заскреблось утро, сизоватое, отяжелевшее, с пепельным налетом. Я снова иду на работу вместе с сыном. Улица, несмотря на снег, все равно кажется серой, пустынной. Мы идем как два привидения. Дорога предстоит длинная и долгая. Уже привычно пешком отмеряем километры. На выходе из микрорайона глазам предстало зрелище, при виде которого мы, как громом пораженные, остановились. Стало трудно дышать. Ровный ряд частных небольших домов стоял с проваленными внутрь крышами. С одинаковыми посередине, на передней стенке домов, огромными зигзагообразными трещинами. И выпячены эти стены вперед тоже были одинаково. От этой одинаковости сознание остановилось. И только одна живая мысль промелькнула: как похожи они, стены эти, на животы беременных женщин, одинаково вспоротые ножом палача... Оконные рамы вырваны были тоже одинаково: удерживаясь на одной петле, поскрипывали, отвисая створками. Из моей груди вырвался короткий звук, похожий не то на вой, не то на стон. И я вдруг побежала вдоль этой, страшной в своей одинаковости, улицы. Побежала, наверное, чтобы увидеть: где же, на каком уцелевшем доме, прервется этот кошмар повторяющегося подобия? Только слезы мешали видеть дорогу. Позже я узнала «секрет» странного сходства разрушений: в ту ночь, неподалеку от этой улицы, была сброшена тяжелая бомба, и от большой ударной волны все сломанные дома одинаково разрушились. Не помню, сколько я бежала, может, минуту или две. Остановил меня голос моего десятилетнего сына: «Мама, мама, куда же ты? Остановись! Что с тобой?!» Остановилась, повернула назад и пошла медленно. Заглядывала в проломленные стены, замечала такое недавнее присутствие хозяев: недопитый чай на столе, рассыпанный сахар, заправленная пледом постель. Глаза пропускать ничего не хотели, они приказывали смотреть. И я смотрела, как на вырванной оконной раме качается зацепившийся завязочкой крохотный белый чепчик. На огрызке кирпича, торчащего из стены, на шнурочке висел детский башмачок. В двух шага от рассеченного дома валялся яркий детский мячик, чуть дальше - большая кукла с синими глазами, придавленная обломками черепицы и присыпанная серым от копоти снегом. Глотнув воздуха, я заглянула внутрь дома. И отлегло от сердца: там никого не было. Лишь покрытые свежей сажей опрокинутые стопки чистого глаженого белья, пеленок. «Слава Богу, спаслись, успели». Что-то похожее на радость за уцелевших незнакомых людей меня согрело и немного ободрило. Я начинала осознавать, что воочию вижу, осязаю, впитываю разумом так грубо прерванную свою и чью-то мирную жизнь. Это были первые крупные разрушения и первый безответный вопрос: «За что?»

Дорога на работу продолжалась. Меня терпеливо поджидал сын. Взяв его за руку, я устало пошла, механически переставляя ватные ноги.

Прошли совсем немного, как нас остановил незнакомый человек без шапки, с видеокамерой в руках и микрофоном. На снегу лежал раскрытый чемоданчик с бумагами. Незнакомец представился корреспондентом, стал расспрашивать о виденном только что и о том, кого я считаю виновным в происходящем. Я попыталась говорить, но ничего не получалось, мешали рыдания. Я вдруг представила, что этот залетный спецкор передаст на ТВ снятый материал и моя дочь в теленовостях увидит на экране меня в слезах! Что будет с нею? И я почти закричала, чтоб он не смел ничего снимать и записывать. То, что предстояло мне увидеть всего полчаса спустя, было очередным испытанием на прочность. Разрушенная улица осталась позади, но мне снова пришлось испытать удушье от представившегося глазам: передо мной догорало пепелище, вспыхивая редкими красными огоньками. Бесформенная груда битого кирпича и черепицы, видимо, была горячей. Из своей глубины эта груда выпускала струи дыма и фонтанчики искр. Снега возле того, что было недавно домом, не было. Растаявшая грязная масса ручейками растеклась в стороны. Неподалеку от пепелища, на покрытом сажей снегу, стоял большой размокший диван с подпаленными подушками. Опрокинутый платяной шкаф с зияющим нутром раскинул в стороны открытые дверцы, словно мертвые руки, будто защищая еще какой-то домашний скарб, сохранившийся от огня. Посреди двора была сложена нехитрая печурка из четырех кирпичей. Жалкие язычки пламени едва показывались наружу. Передо мной было два огня: один огромный, безумный, неуправляемый, только что сожравший весь дом; второй - маленький, слабый, даже не способный согреть. И вот у этого огня, протянув к нему черные руки, неподвижно сидел седой старик с окаменевшим лицом. «Хозяин», - подумалось мне. И стариком он может только казаться. О чем он думал сейчас, на что надеялся? Кучка размокших, несгоревших вещей - все, что осталось у него от мирной жизни. А я стояла и тоже думала: неужели случившееся правда - и я не сплю? Неужели явь - полуживой старик и на нем рваная телогрейка, какие носили в полузабытых пятидесятых? Хотелось закрыть глаза, чтоб исчезло это видение, словно ожившие кадры давно минувшей войны. О чем расспрашивать погорельца? Беда так громко кричала обо всем сама.

До работы надо было шагать еще около часа. Дай же силы, Господи, дойти. Дай же силы, Господи, все осмыслить...

Подходил к концу 1994 год. Через несколько дней - новый год. Что в нем? 31 декабря - последний мой рабочий день в графике уходящего года. Снова на работу. Добралась непривычно спокойно. В коридоре отделения дежурила вооруженная охрана. На небольшом столике стоял переносной телевизор, вокруг несколько стульев. Охранники курили и, переговариваясь, смотрели на экран. Не забыли поздравить нас с наступающим Новым годом. «Что-нибудь необычное в теленовостях?» - спросила я упавшим голосом. «Бои в городе, танки вошли. Появились снайпера», - пояснил кто-то из охраны. Телерепортаж велся прямым эфиром. В центре Грозного, на площади перед кинотеатром «Юбилейный», сиротливо, слегка перемещаясь, неуклюже и неловко топтался танк. Ему явно было тесно в городском жилом квартале. Он напоминал очень полного человека, которому мешает собственная полнота. Верхние этажи близких к площади домов уже были оборудованы огневыми точками. Время от времени их озаряли короткие вспышки. Танк на вспышки никак не реагировал, но и дальше не продвигался. Знакомое уже нехорошее чувство тошноты и слабости снова зашевелилось... Я ушла к аппаратуре, на свое рабочее место. Через час-другой послышались крики и шум с улицы. Я увидела бегущих людей под окнами в гражданской одежде. Пригнувшись, они перемещались, на ходу стреляя из автоматов, запыхавшись и оглядываясь назад. Запомнились их сплошь небритые лица и хриплые, осекающиеся голоса, выкрикивающие «Аллах Акбар!». Быстро разнеслось известие: появились танки в направлении моста через р. Сунжа, то есть в 20-ти шагах от отделения железной дороги. Серьезность ситуации была уже очевидна. Через короткое время все мы, служащие, получили первое «крещение» взрывом большой мощности, прозвучавшим где-то далеко от нас. Он был так силен, что здание дрогнуло. Некоторым стало плохо. Не успели опомниться, как снаряд угодил в столб с проводами на улице, всего в трех метрах от здания. В мгновение ока окна освободились от стекла, а вместе привычного стола - огрызок.

В этот день мы много раз спускались в убежище. Свет уже был отключен на подстанции. Отделение перешло на индивидуальный генератор на солярке, установленный в том же убежище. На часах - полдень, а на улице настоящие сумерки. Серая непроходящая мгла паутиной затянула воздух. Все пребывало в каком-то пепельном ореоле. Вылеты штурмовиков участились. Через небольшие промежутки ахали взрывы. Нам объявили, что бои ведутся на территории локомотивного депо, нашего железнодорожного депо! Война уже рядом - в пяти минутах ходьбы. Короткий зимний день угасал. Впереди - ночь, не простая, новогодняя. Сквозь вечернюю синь окон хорошо были видны близкие и отдаленные растрепанные космы пламени, извивающиеся черные и бурые дымы. Город уже горел.

Напряжение от неизвестности предстоящего быстро нарастало. В эту ночь я в последний раз, с еще пока действующей аппаратуры связи, позвонила дочери в Мин. Воды. Помню свои слова: «Доченька, не волнуйся. Я бегу в укрытие, налет. До свидания». После этих слов дочка не слышала моего голоса до окончания боевых действий, то есть до весны. Только в марте 1995 года, едва восстановили связь, я первой ее опробовала, позвонив дочке. Узнала, что все эти месяцы она смотрела и слушала репортажи с места событий о том, какие районы Грозного подвергались интенсивному бомбовому удару, и о жертвах налетов.

А сейчас, здесь, при тусклом свете небольшой лампочки от генератора, мы устраивались на ночлег в убежище. Детей разного возраста в подвале было немало. Никому из местных жителей, желающих провести ночь в укрытии, отказа не было. Стало известно, что солярки для питания генератора надолго не хватит. Хранилище с дизтопливом - на территории локомотивного депо. А там - бой. И все же смельчаки нашлись и солярку подвезли с риском для жизни.

Новогодняя ночь была в разгаре. В убежище за толстенными стенами все равно прослушивалось то, что творилось по ту сторону. Железнодорожный вокзал был в десяти минутах ходьбы. Какой же нас ожидал новогодний «сюрприз»! Неожиданно раздался оглушительный, знобящий вой нескольких штурмовиков на малой высоте... И началось! Чередующиеся через несколько секунд разрывы заставляли сотрясаться потолок над нами и стены. Не прошло и получаса, в подвал вбежали, несмотря на мороз и снег, полураздетые люди. Беженцы! Самые первые, из уже разрушенных домов на привокзальных улицах. Их трясло, но больше от пережитого, чем от холода. Многие были в домашней одежде и тапочках, или вообще без обуви. Убежали в чем стояли, теряя жалкую обувь по дороге. Среди них были и раненые. Шок от увиденного продолжался недолго. Надо было хоть чуть успокоить спасшихся, поделиться едой и теплыми вещами. Нашлись среди нас и те, кто смог оказать первую медицинскую помощь.

За озабоченностью и напускной деловитостью прятали собственный ужас. Даже пробовали шутить. Ведь Новый год же наступал! Еще через час-два вторая большая волна беженцев добралась до укрытия. Второй поток людей был уже со ст. Ханкала. Все они бежали по полотну железной дороги под осветительными ракетами и непрерывным обстрелом. Были и с малышами на руках, и тоже полураздетые - в тапках и без. Приютили и их. В больших комнатах убежища на щитах, прикрыв их старыми пальто, покрывалами и всем, что могло сгодиться для этих целей, разместили до полусмерти перепуганных, трясущихся людей. О чувстве, что можно наконец и самим оглядеться и немного передохнуть, никто не заговаривал. Я с сотрудниками находилась в коридоре, когда увидела у входа в подвал группу людей в камуфляже. Подошли ближе, пригляделись: чеченцы, увешанные оружием, в руках - снаряды для противотанковых гранатометов. Мы обмерли... Это были боевики. Во рту сделалось сухо... Выручили местные женщины, с вечера попросившиеся к нам в укрытие. По-чеченски они объяснили, что в убежище мужчин нет вообще, только женщины и дети. «Обсушиться бы», - коротко высказал пожелание, видимо, руководитель группы. Обувь и одежда до колен у них были полностью мокрыми. Принесли электроплитку, но от генератора она грела слабо. Мы же как вкопанные продолжали стоять. Боевики разулись. И тут один из них посмотрел на нас. Его сверкающий озлобленный взгляд привел нас в чувство. Сделалось жутко. Впервые я видела так близко тех, кто воюет с российскими солдатами, тех, кто с ненавистью произносит слово «федерал». Еле отрывая ноги от пола, мы повернулись и пошли. Казалось, еще мгновение и - ни подвала, ни нас... Всего лишь один снаряд, и будет кончено, ведь у них столько оружия!..

Занималось первое утро нового, 1995 года. Страшная ночь была позади. Нас ожидал еще небольшой «подарочек». Покидать убежище, и тем более с детьми, категорически запрещалось в течение 1-2 января из-за не затихающих боев под дымной мглой города. Заканчивались вторые сутки непрерывных бомбардировок и обстрелов. К утру 2 января стало потише, взрывы стали реже и дальше. И я решила пробиться с сыном домой привычными окольными путями. Нас, которых отпустили, было пятеро. Не прошли и ста метров, как услышали свист пуль. Скорее всего, нас устрашали скрытые от глаз снайперы. Шли, прижимаясь к стенам частных домов. Улицы перебегали, низко пригнувшись и очень быстро. Вскоре добрались до улицы Ленина, самой главной, длинной и прямой, разделяющей город как бы на две части. На этой улице находился старый православный храм архангела Михаила. Только к весне я смогу близко подойти к храму и увидеть своими глазами, но больше душой, что же сотворила с ним безумная бойня: навстречу друг другу, с двух сторон улицы Ленина, воюющие слали один за другим снаряды. Храм был посередине. От главного здания с алтарем ничего не осталось, только низко обгрызанные, закругленные стены. Кто-то из верующих, уцелевших в укрытии при церкви, подмел посреди руин, где лежал почерневший, некогда золоченый, а теперь оплавленный, изувеченный главный, с большого купола, крест. Сдерживая громкие рыдания, я осторожно погладила ладонью согнутое крыло креста. Посыпалась, шурша окалиной, густая сухая зола... Целуя сгоревший крест, я просила прощения у Господа за этот разор, за величайший грех, в котором была вина всех нас - разобщенных, отступивших от веры... Возле развалин церкви краснели кирпичные стены, чудом сохранившиеся в последние годы, возведенной пристройки в два этажа, где совершалось таинство крещения... Другие старинные прекрасные здания конца XIX и начала XX веков за два месяца войны были стерты с лица земли. Не уцелело ни одно... Но утром 2 января 1995 года они еще были цели. А мы продолжали идти домой. Увидев нас, группу женщин с ребенком, военные с противоположной стороны улицы криками дали знать, чтобы мы остановились. Через несколько минут сделали знаки руками, чтобы мы согнулись и быстро перебежали улицу. На той стороне было уже чуть-чуть потише. Впереди была длинная многокилометровая дорога домой. За три истекших дня, проведенных в отделении на работе, случились большие перемены. Многоэтажки жилых домов наполовину остались без стекол, а вместо них - тонкие пленки, то втягивающиеся с хлопками, то резко пузырящиеся наружу. Стены были «покусаны» выбоинами от выстрелов, зияли большими круглыми дырами от прямого попадания снарядов. Около подъездов возились люди, раздувая огонь в печурках из четырех кирпичей, на которых стояли уже успевшие закоптиться чайники и кастрюли. Многие были в ватниках. Женщины, закутанные в платки... Как же быстро нас меняет суровое время! По улице тянулись вереницы бедолаг, волочащих за собой тележки с тяжеленными бидонами, санки, уставленные канистрами. Попадались женщины с коромыслами (и когда только научились носить их?). А кому-то было тяжко нести и одно полное ведро, не расплескивая воду. Потом, с чьей-то легкой руки, в ведра поверх воды стали опускать листок бумаги, и вода не плескалась... Война все сильнее разъедала и разлаживала быт. Все силы уходили на то, чтобы раздобыть воду и приготовить еду...

Неожиданно путь преградила огромная, в оперении, бомба, глубоко вошедшая в землю. Холодный пот мгновенно покрыл мне лицо. «Назад, назад!» На цыпочках, затаив дыхание, мы очень тихо отступили. Потом побежали что есть сил прочь от этого места. Бежали, тяжело дыша, минуты две, пока не поняли, что уже далеко от опасности. Остановились возле ствола срубленного дерева. Несмотря на мороз, я сняла пальто, с головы стащила шапку. Мне было жарко. Мелко дрожали руки и ноги, внутри тоже все трепетало. Наконец перевели дыхание, осмотрелись. «Я больна трусостью, - подумала я про себя. - Что подумает обо мне сын?» А он, будто угадывая мои мысли, взял меня за руку и проговорил: «Мамуль, не бойся так сильно. Эти бомбы бывают и пустышками и не могут взорваться».

Страх теперь стал нашим постоянным, непременным спутником. Ходить приходилось, озираясь по сторонам, почти не поднимая глаз от земли, чтоб не пропустить чего-нибудь неразорвавшееся, или, как я их называла, «адские цветочки» - хвосты от мин в виде цветка, торчащие из земли и асфальта. Пока шли дожди, они не раз встречались на дороге, расположенные как бы в шахматном порядке. Испытаниям, казалось, не будет конца. Высоко над головой послышался знобящий, быстро нарастающий свист. Самолет описывал большие круги, снижался. Мы шли по середине широкой улицы с низкими домами. «И чего он (самолет) тут появился, ведь мы не похожи на боевиков?» - пронеслось в голове. Самолет продолжал кружить. Я крепче сжала руку сына, что делать дальше - не знала. «Бегите отсюда», - кричали нам из-под бетонного козырька единственного на этом отрезке улицы двухэтажного дома. На мгновенье оглохшая, растерявшаяся, от призыва я вздрогнула, дернула за руку сына, сдвинулась с места. Как же мал и беспомощен человек перед ревущей в небесах громадиной! Я чувствовала себя маленькой живой песчинкой, гонимой немыслимым страхом. А самолет между тем улетел.

Наконец добрались домой. Ноги гудели от усталости, подкашивались. Еще долго я не могла прийти в себя от пережитого. Дома узнала, что микрорайон остался без воды: полностью перебит водовод. В большом чеченском селе Старая Сунжа, расположенном рядом с микрорайоном, в некоторых дворах имелись качалки, качающие вручную воду из-под земли. Один из хозяев (до сих пор желаю ему добра и здоровья) широко распахнул ворота двора, приглашая всех за водой. До поздней ночи скрипела и вздыхала качалка, наполняя ведра, бидоны и огромные кастрюли. Качалка располагалась в огороде, и толпа людей, топча вскопанную землю, растаскивала ее, размякшую от пролитой воды, за ногами. Двор хозяина быстро превратился в месиво, но он продолжал пускать к себе всех жаждущих, не спрашивая о национальности.

Настали дни, когда хлеб на стихийном базарчике уже почти не продавали. Газ в микрорайоне в многоэтажках пока был, а вот в Старой Сунже газопровод где-то был поврежден, упало давление, и огоньки над плитами едва теплились. Небольшой запас муки меня выручил. Я научилась печь лепешки без дрожжей, на огуречном или помидорном рассоле. Минувшим летом, перед войной, Слава Богу, удалось сделать немного овощных заготовок. Конечно, лепешки - не хлеб, но на безрыбье, как известно...

На работу я больше ходить не стала: поняла наконец весь риск и никому не нужный патриотизм этих хождений. Наступил канун Рождества. Хранящийся последний кусочек мяса на балконе решено было больше не держать. Захотелось своих домашних порадовать на праздник пельменями. Налеты теперь были по графику, и в промежутках между ними надо было успеть что-нибудь сделать и быстро спуститься с 5-го этажа, и успеть добежать до соседнего дома, в котором оборудовали бомбоубежище. Но именно на Рождество был нарушен график бомбежек. Как всегда, неожиданно просверлил воздух штурмовик. От звука заложило уши, и все задрожало от взрывов. Они раздавались один за другим, не давая опомниться. Дальнейшее помню как сквозь сон. Держа в руках недолепленный пельмень, оглушенная близким взрывом, я отпрянула из кухни в комнату, а там было еще страшней. Я увидела летящий совсем близко от окон снаряд, заостренный впереди и с раскаленным добела хвостом в колышущемся пламени. Я рухнула на пол, слыша, как осыпаются стекла, словно гороховый дождь. Не помню, как вскочила, вцепилась в руку сына и, босая, перепрыгивая через ступеньки, понеслась вниз. Из квартиры на площадке первого этажа люди громко звали всех к себе. Я заскочила. Мои босые ноги не чувствовали холода. Сына и меня прижала к себе пожилая хозяйка квартиры. Говорила что-то успокаивающее, гладила по голове. И тут со страшной силой за стенами грохнуло. Я чувствовала, что могу потерять сознание, ноги подгибались. «Продержимся», - твердила хозяйка (она была медсестрой в Великую Отечественную). Стены дома продолжали сотрясаться, но разрывы понемногу глохли, стихали. «Кажется, остались живы», - подумала я. Вот и «поздравили» нас, православных, с Рождеством. А муж тем временем искал меня и сына в убежище. После налета мы, жители, обнаружили во дворе разможженный ствол толстого дерева и разнесенную на куски магистральную трубу из металла, толщиной в 10 мм. Куски трубы теплоснабжения иссекли стену нашего дома, за который мы недавно стояли, смятые страхом. А в моей сжатой ладони лежал раздавленный слипшийся пельмень. Поднявшись домой, мы не нашли ни одного целого стекла. В оконных рамах торчали одинаковые пикообразные, заостренные, как иглы, остатки. Тонкие шторы, изрезанные осколками, вздымались огромными пузырями от сквозняков. Последние остатки тепла из квартиры улетучились.

С этого дня я больше не оставалась ночевать дома. Днем что-то делала по хозяйству, а на ночь уходила с сыном ночевать к своей старой матери на второй этаж. Она жила недалеко от меня, в том же микрорайоне. Муж оставался охранять квартиру, покидать ее не пожелал. Я забыла, что такое сон. Было только коротенькое забытье на маленьком старом мамином диване. На нем я спала еще в детстве. Ложилась в одежде на случай, если придется бежать ночью в укрытие. Экономили свечи и керосин. Ложились в 9 вечера. Я знала, что спать не смогу, и начинала считать взрывы. До слуха долетал даже короткий свист - момент, когда снаряд отделяется от ствола. Орудия, ведущие беспрерывный огонь, были установлены совсем близко, в Старой Сунже. Сосчитав до 70, улавливала далекий глухой вздох взрыва - снаряд достиг объекта. Насчитывала я этих «полетов» до ста и больше, чтобы не сойти потихоньку с ума. В эти бессонные ночи, когда за окнами была непроглядная черная тьма, когда война, подобно чуме, изводила нас, вставали из мрака одни и те же вопросы, на которые я не находила ответа.

Я переживала реальность как чужую невероятную жизнь. Жила и не верила, что это происходит со мной. Но страшнее бомбежек, вполне возможного голода, отсутствия света, газа и воды было осознание собственной жизни в глухом мешке. Осознание того, что твоя жизнь теперь не дороже выброшенного окурка. Каждое мгновение ее могут прервать, ты можешь исчезнуть бесследно и навсегда. Чувство заброшенности, забытости, совершенной ненужности собственной стране, которая обрекла в этой войне нас на гибель, как бы уже зачеркнула наши жизни. И это чувство безысходности не раз приводило к мысли: зачем жить? Жить дальше, если наши страдания и несчастья никому не нужны... Ведь есть же выход - приоткрыть краники на газовой плите в кухне, не зажигая огня... Подумала и тут же устыдилась мысли о таком выходе.

Вот такие мысли пленяли меня в те жутковатые ночи. Потом я их отстраняла: надо было вставать, заводить тесто на рассоле, чтоб к утру семье были лепешки. Ожидая, когда хоть немного подойдет тесто, я прибавляла фитилек в керосиновой лампе и садилась почитать... сказы Павла Бажова. Интуитивно я поняла, что только эта книжка способна меня хоть немного отвлечь и расслабить, и неважно, что она для детей и что содержание ее я прекрасно помнила с тех самых пор, когда была ребенком. Я читала, ночь ахала тяжкими ударами, сын и старенькая мама спали, тесто потихоньку начинало дышать и оживать - скоро можно будет печь лепешки. К 6 часам утра на столе была горка плосковатых, похожих на резиновые, лепешек. Вкус хлеба стал забываться. Запасы продуктов подходили к концу. За себя мне страшно не было. Болела душа за престарелую мать, в судьбе которой эта война была пятой по счету, да боль за сына. Корила себя за то, что не смогла вовремя уехать, все надеялась на скорое примирение, винила за все беды одну себя. Успокаивала себя тем, что в жуткие блокадные зимы ленинградцам было во много раз труднее. Им никто не обещал гуманитарной помощи, а нам вот обещают. Обдумывала, как мы с мужем за нею пойдем...

Приближался к концу бесконечный январь. Часы показывали половину седьмого утра. Пора было собираться за водой в Старую Сунжу. Даже в такой ранний час очередь собиралась огромная. Прямо среди улицы добрые люди прорыли вручную десятиметровую скважину и оборудовали ее старой скрипучей ржавой качалкой. И за это я мысленно, до земли, кланяюсь им. Качалка для всех была спасением. А в центре города (я потом узнала) люди брали воду из грязных луж, отстаивали, цедили и потом только кипятили. Или же перетапливали снег. Но наша вода нам всем доставалась дорогой ценой... Вертолеты разведки на небольшой высоте появлялись незамедлительно, едва возникало скопление людей. А через небольшой промежуток времени, воем рассекая воздух, проносился штурмовик, описывая большой круг, и снова шел на заход - по тем же координатам людской скученности. И так до трех-четырех кругов. Люди, замотанные и измученные, молча и терпеливо ожидая своей очереди, уже не разбегались, а только сжимались, съеживались. И чем сильнее был сверлящий звук, тем глубже втягивалась голова в плечи. А стоящие близко к дому, казалось, вжимались в его стены, как будто им хотелось в них раствориться, чтобы не слышать проклятого свиста. Лица, и без того уже бледные, становились еще бледней. А когда штурмовик неожиданно (как и появился) все же улетал, люди медленно открывали глаза, не веря, что все кончилось. И эти глаза без всяких слов рассказывали о пережитом. Наверное, в такие моменты люди могут стать седыми.

В этих очередях мне навсегда запомнились дети. Шумные и неугомонные, как большинство детей до войны, они заметно изменились. Их уже не надо было призывать вести себя потише. Они и сами не шумели, переговаривались мало, да и то шепотом. Глаза у некоторых из них смотрели почти по-взрослому. Война ставила печать и на них.

Нельзя было не заметить, как беду переживали животные. При звуках самолета, обезумевшие, несчастные, они бежали не так, как бегали друг за другом в игровом азарте - неслись, плотно прижав уши к голове. Тело, вытянутое и напряженное до предела, напоминало летящую стрелу. В глазах был человеческий ужас. Визг их напоминал жалобный плач. Птицы же, сбившись в стаи и тоскливо крича, шарахались из стороны в сторону, метались, как слепые. Словно подстреленные, заваливались на бок или спину, мертвея, кувыркались и, выбившись из сил, падали. Потом, мертвые, они попадались на земле.

К лету 1995 года отмечалось странное явление: не видно было мух, исчезли комары, не попадались «божьи коровки» и прочая летающая мелкота. Каким-то образом крохотный мирок насекомых, пусть и докучливых, был разорен войной. Всюду ежеминутно все живое преследовал страх - пронзительный, острый, ноющий. Страх ходить, смотреть, слышать, дышать. Страх жить. Летом 1995 года во дворе, где я жила, да и во многих других дворах, появились водяные качалки. Они служили нам исправно не один год. Их рыли сами жители. Лопаты без конца со скрежетом натыкались на крупные камни. Мужчины рыли, часто сменяя друг друга. Все выше становился бугор глинистого, с камнями, грунта. Срывались, соскальзывали лопаты, мелькали рубахи в темных пятнах на спине. Надо было вырыть узкий колодец на 10-12 метров. И вот она - вода! Правда, и на ней (как, впрочем, на всей воде Чечни), всего сутки постоявшей в ведре, образовывалась ржавая пленка. Земля, рождавшая нефть, наверное, просто не могла дать другую воду.

Но, повторюсь, качалки появились летом 1995 года, а сейчас продолжалась зима. Всего-то полтора месяца боев, а я заметила, что одежда на мне стала такой свободной. Питались плохо, но полностью еще не голодали. Денег оставалось еще на несколько свечек. На лицах встречных, особенно женщин, уже заметна была осунутость, серая бледность. На этих лицах жили только глаза, горящие каким-то скорбным огнем, в которых одновременно угадывалась и решимость одолеть все, и беззащитность. Еще не один год, уже покинув родные края, я по таким вот глазам угадывала на чужих улицах своих земляков...

Чувство подступающего голода подгоняло нас все же идти за гуманитарной помощью. Вставать надо было в 4-5 утра, чтобы занять очередь как можно раньше. Взяв санки, сумку и паспорта, мы с мужем двинулись в неизвестность. Путь предстоял не близкий. Пешим ходом (уже привыкли) предстояло идти на Грозненский консервный завод, расположенный в другом районе города. Обстрелу можно было подвергнуться в любой момент, война подстерегала повсюду. Идти километров восемь, может, и больше, по изрытой, ухабистой заснеженной дороге. Город освещался далекими и близкими пожарищами. Грозное оружейное клокотание в воздухе, примесь гари в нем заставляли прислушиваться к частым автоматным очередям и без конца оглядываться. Наверное, мы походили на загнанных зверей, у которых опасность со всех четырех сторон. На рукава нашей верхней одежды мы нацепили белые повязки: таковы были требования ко всем местным жителям в военное время. Чтобы выстоять на морозе много часов в очереди, я обула бабушкины просторные валенки с калошами. Идти в них мне было непривычно и неловко. Приходилось делать много лишних усилий, чтоб поспевать, не отставая от мужа. Не прошли и получаса, как перед нами, буквально из-под земли, вырос солдатик и попросил для проверки документы. Видно было, что ему неловко перед нами. Но он охранял блок-пост и действовал по приказу. Потом подошел еще один, такой же 18-летний или 19-летний. Извинились, что нас еще надо обыскать. Удивляться тут не приходилось, понимали - обстановка требовала. Обыск прошел чисто формально. Меня обыскивать вообще не стали, хотя я не возмущалась. Мы впервые близко общались с представителями федеральных войск, наших, российских. Впервые так близко видели очень молодые лица военнослужащих. Руки и лица ребят были покрыты сплошным и ровным слоем коричневой копоти. Им было еще труднее, чем нам. Город, наводненный боевиками, которые днем выдавали себя за мирных жителей, а ночью нападали и обстреливали блок-посты... А пока путь за гуманитарной помощью не преодолен еще и наполовину. К отдаленным пожарищам глаза уже привыкли, а вот то, что мы увидели впереди, заставило остановиться. Но еще прежде, чем увидели, мы услышали мощный, волнообразный по усилению, гул и рев. Только не с неба. Мы знали, что газоснабжение в части районов города прервано: перебиты газопроводы. Но то, что мы увидели, услышали и почувствовали (видимо, донесло порывом ветра), заставило остолбенеть. Магистральный разорванный газопровод дико ревел и выл громадным раскосмаченным пламенем. Ветер пластовал и изгибал ярко-оранжевое, дышащее жаром полотно огня. Вокруг была черная оттаявшая земля, и по ней, на фоне адского пламени, мелькал четкий силуэт женщины. Ее было видно очень хорошо. С распущенными длинными волосами, босая, в широкой легкой длинной юбке, в маленькой кофточке с открытыми руками. Она... танцевала. Наверное, это был смертельный и последний танец несчастной безумной. Ее поднятые вверх руки ритмично раскачивались над головой, в такт ей одной слышной мелодии. Она делала прыжки над землей, словно хотела взлететь. Волосы и юбка развевались, и вся она была похожа на птицу, рвущуюся в небо подальше от земного кошмара. Стало жутко и страшно за нее, за всех нас, за нашу жизнь, непонятно за что ввергнутую в бездонную пучину бед и страданий.

Не сговариваясь, мы с мужем, склоня головы, молча медленно потащились дальше. Оставаться мишенями при такой освещенности уже было нельзя. Наконец прибыли к пункту гуманитарной помощи. Огромная масса людей нас поразила. Возле толпы стояло много большегрузых крытых, с красным крестом, машин. Всюду сновали военные. Покрытая грязной мешаниной дорога была усеяна пустыми гильзами разной величины. При виде такого количества российских военных на душе сделалось спокойнее: как будто прибыли в тихую обитель. Убедиться в обратном пришлось довольно скоро. Во второй половине дня, непонятно с какой стороны (непонятно нам, жителям, но не военным), было выпущено несколько снарядов, проломивших старую крышу помещения, приспособленного под склады продуктов. Толпа разом охнула, но не разбежалась, а только откачнулась, осыпанная крошевом известковой штукатурки и щепой разнесенных стропил. Одну женщину унесли: убило. Так что расслабляться долго не пришлось. Война свои клещи разжимала только на очень коротенькое время. Меж тем зимний день угасал, уже темнело, когда мы наконец получили 10 килограммов темной муки, немного сахара, риса, перловки, которую мы называли шрапнелью. И целый кулек маленьких флакончиков с шампунем. Как потом выяснилось, пахучий шампунь предназначался, оказывается, для избавления кошек и собак от блох.

Через время был второй и последний поход на консервный завод. В разбитых, без крыши, цехах можно было, открыв краники на больших емкостях, набрать яблочный сок. А в подвальных складах мы были поражены огромным количеством штабелей с банками зеленого горошка, кабачковой икры и разных салатов. Но еще больше удивились стоявшим на этикетках датам изготовления: «1985», «1986» и т. д. А на дворе было начало 1995 года. Но и до войны этой продукции мы почти не видели. Употреблять такую продукцию в пищу было очень рискованно. И все же банок, с этикетками поближе к девяностым годам, я с сыном набрала. Припоминаю об этом сейчас, и меня начинает трясти: ведь банки эти мы брали не с аккуратных стеллажей, а выковыривали из разбитого стеклянного месива самой тары и содержимого. Стекла, как пики, торчали на цементном полу в скользкой консервной массе. А мы с сыном голыми руками, ощупью, выбирали неразбитые банки. На ногах у меня были тонкие резиновые калоши, которые каждую секунду могли быть разрезаны, проколоты неисчислимыми стеклами. Но образ Божьей Матери был всегда на моей груди; пусть не иконка, а карманный календарик, все равно он был моей защитой. Потому ни я, ни сын не получили даже маленькой царапины.

Потом была долгая, тяжелая дорога домой с нагруженной тележкой. В микрорайон въезжали, когда уже смеркалось и начинался обстрел. А тут, как на грех, сорвалось колесо у тележки. Тяжелая, нагруженная канистрой с яблочным соком и банками, она опрокинулась. От бессилия я заплакала, а сын, как мог, помогал прилаживать колесо, убеждал, что можем не добраться живыми домой, так как начали бухать тяжелые оружия. Кое-как приладив колесо, надрываясь, взвалили канистру да банки на тележку, поехали домой уже пригибаясь. Над нами вовсю свистели пули. В привезенных с консервного завода (сын подобрал) крупнокалиберных гильзах мы ставили парафиновые свечи, а когда они догорали, мы из остывших оплавленных остатков научились делать новые, правда, сильно коптящие. Весной в эти гильзы я иногда опускала букетики фиалок, сорванных по дороге домой. Но то будут другие времена.

Пришла весна 1995 года. В один из дней решили с сыном совершить пешее путешествие за керосином. Заводской район Грозного, где располагались нефтеперерабатывающие заводы, был самым отдаленным от моего дома. Дорога в один конец составляла три с половиной часа, а обратно с грузом - еще больше. Все было просто. На территории завода в толстой трубе с топливом кто-то прострелил отверстия, и жители беспрепятственно брали для осветительных нужд чистый авиационный керосин. Но напрасно топливо не вытекало из трубы: все отверстия были плотно заткнуты деревянными палочками. Но, однако же, вся земля вокруг на много метров была пропитана топливом. Пока заполняли банки и бутылки, руки, одежда и обувь обливались керосином. Хоть топливо было и не взрывоопасно, но, попади случайный огонь на любого из нас...

Толкая впереди себя пустую тележку, провожали глазами БТРы с военными, мчавшиеся навстречу. Обгоняли они нас и сзади, поднимая из-под колес огромные клубы пыли, и мы с сыном тонули в удушливых белесых облаках. Эта пыль была не от земли, как обычно на дорогах с плохим покрытием. Пыль войны - белесая, легкая, не успевавшая оседать известковая пыль от невероятного числа разрушенных домов. Пыль въедалась в лицо, с трудом смывалась водой. Мы шли по дороге, объезжая многочисленные выбоины и рытвины, уже не закрывая изможденных лиц с красными глазами. Сидящие наверху БТРов военные в косынках цвета хаки, с оружием, смотрели на нас, мы - на них...

Выжить, чтобы помнить

Где-то в середине января 1995 года в микрорайон въезжали первые, после тяжелых боев, БТРы. Мы стояли на порогах своих подъездов, а военные машины, в двух шагах от нас, медленно проезжали с омоновцами на броне. Они все как один держали пальцы на спусковых крючках автоматов, вглядываясь в каждое окно и направляя дула стволов, при малейшем подозрении готовые разнести любое из окон. Напряженные до крайности лица. Для них это были будни, каждодневные, жестокие, называемые на языке военных «зачисткой». Адреса, подлежавшие проверке, омоновцы узнавали по своим каналам. Машина останавливалась, группа из трех вооруженных человек вбегала в подъезд. Через несколько минут выводили человека с мешком на голове и со связанными сзади руками. Но спокойнее после этого не становилось. По ночам - незатихающая пальба и обстрел из дальнобойных. В центре города я не была с 3 января 1995 года. Что с ним стало? Говорили всякое. Не хотелось верить. Но вскоре возможность увидеть все своими глазами представилась. В конце февраля уполномоченный представитель от отделения железной дороги прибыл в микрорайон и объявил всем железнодорожникам о выходе на работу. Обещали даже через некоторое время производственные автобусы для доставки выделить. А пока, как и прежде, - пешком. Вот тут-то я и увидела воочию, какова же степень разрушения в центре и на вокзале: сплошные руины в черной копоти от пожаров. Рухнувшие подъезды, совершенно бесформенные нагромождения бетона. На сохранившихся чудом стенах кое-где висели ковры, мотылялись люстры. На близких к домам, еще голых, деревьях можно было увидеть зацепившиеся оборванные с балконов веревки с бельем, кухонный половник. На нескольких, сохранившихся непонятным образом, кафельных плитках висел гибкий шланг для душа в ванной комнате. И в разрушенных домах, в случайно уцелевших квартирах на первом или втором этаже, как ни странно, жили люди. На остатках стен большими корявыми буквами виднелись издалека надписи: «Живут люди», как мольба, как предупреждение: по этому дому больше не стрелять. Такие же надписи были на очень многих заборах частных домов и на щитах возле подъездов. В них жили люди, два месяца не видевшие дневного света и не покидавшие своего убежища из-за непрерывного огня. Солдаты с блок-постов делились с этими полуживыми людьми чем могли. Когда же было разрешено выходить из укрытия, они выходили на свет наполовину ослепшие, истощенные, покрытые сплошной коричневой копотью. Но это были только те, кто выжил. А сколько же их под развалинами, пропавших бесследно, уведенных боевиками и никогда назад не вернувшихся? Никто точно не считал и уже не посчитает. Город свой я не узнавала: кварталы исчезли, как будто их и не было. Весь центр остался только в памяти, «мертвая зона» полумертвого города. Не могу забыть деревья «мертвой зоны» - целых не видно. Ни одного. Расщепленные стволы, и лишь у одного - единственная сохранившаяся ветка, словно обгорелая рука, молящая о помощи. Скрюченные, обожженные, полностью обугленные ветви в прах рассыпались в пальцах. Это все предстало взору возле кинотеатра «Юбилейный». И подумалось, что похожую на эту, страшную картину я уже видела раньше. И вспомнила точно, где: первые сенсационные фото в журналах после ядерной бомбардировки Хиросимы, ее районов, значительно удаленных от эпицентра взрыва. Вот и сейчас передо мной было нечто, очень напоминавшее известное фото: тот же застывший черный, безжизненный пейзаж, словно после атомного урагана. Теперь я воочию видела цели, по которым изо дня в день, из ночи в ночь велся методично огонь с земли и воздуха. Теперь я поняла, куда один за другим посылались снаряды, куда наносились удары, которые я считала бесконечными бессонными ночами. А в микрорайоне, где было особенно много тополиных аллей, стояли деревья с отсеченными, словно бритвой, мощными ответвлениями, с разнесенными в щепу стволами, тем самым уберегшие рядом стоящие жилые дома - деревья, принявшие удар на себя. Запомнились кварталы частных домов, прилегающие к вокзалу: полностью разрушенные, обгоревшие. Там высились только длинные печные трубы.

Дорога на работу, хотя и была долгой, закончилась. Подошли к отделению железной дороги. Оно стояло разрушенное до первого этажа. Это сколько же надо долбить, чтобы рассыпать такие толстые прочные стены? Нам предстояло теперь разгребать завалы, освобождать аппаратуру из-под битого кирпича, искалеченных перекрытий. Внутри отделения оказались убитые. Они лежали на полу телефонной станции, среди поваленных коммутаторов. В коридоре тоже были трупы. Бои здесь были жесточайшие. Погибших и умерших хоронили во дворах школ, на территории товарного железнодорожного двора. Впоследствии все временные захоронения перенесли на кладбище. Предавали земле убитых и умерших в чем придется: в ящиках, полиэтиленовых мешках.

Возле разрушенной большой и красивой библиотеки им. А. П. Чехова нам, уже не удивлявшимся, пришлось снова удивиться. Настоящие горы новых блестящих снарядов лежали под открытом небом, тут же валялись нераспечатанные цинки с патронами. Стреляных гильз валялось еще больше, пространство вокруг было усыпано ими, как речной галькой. Весь этот боеприпас был извлечен из тайных складов под землей на свет Божий. Арсенал высился над землей пока не убранным - то ли из-за нерасторопности, то ли из-за халатности ответственных за это лиц.

Есть в Ленинском районе Грозного место, так называемая Бароновка. Здесь велись наиболее жестокие бои. Взорванные через р. Сунжа мосты, до основания разбитые постройки. Пролеты исковерканных мостов дыбом стояли в быстротекущей речной воде вместе с извитыми чугунными перилами. Обрубки пешеходных дорожек уже не тянулись с берегов навстречу друг другу. Снова «мертвая зона»: улицы без домов, многочисленные воронки, поваленные в беспорядке столбы с обрывками проводов. Еще до боев провода со многих столбов отстреливали боевики из автоматов, затем скатывали и увозили - цветной металл, известно, стоит денег. Но самое жуткое зрелище - поверженные танки, с виду такие мощные стальные громадины.

Накануне боевых столкновений проводились телеуроки с инструктором на русском языке: как, с помощью чего можно успешно бороться с российской военной техникой. Обучение шло детально, с применением схемы уязвимых мест танка. Подробно разъяснялось, из каких компонентов готовить адскую смесь, в какое место машины необходимо целиться, чтобы при попадании она вспыхнула. Инструктаж нашел свое применение в полной мере и на Бароновке. Так оно и происходило: танки горели в тесных жилых кварталах, не имея возможности развернуться и вести прицельный бой с прячущимися за стены домов боевиками. Вряд ли кто мог выжить в этом огне. Онемевшая «мертвая зона» без слов рассказывала о том, что здесь происходило: сорванные башни танков, распластанные, впечатанные в землю железные гусеницы, повернутые набок корпуса.

Мы еще не знали, что боевики стали минировать развалины домов, потому безбоязненно заглядывали внутрь. Встречая на улицах военных, я однажды набралась смелости и попросила ручной фонарик. Фонарики и батарейки к ним на рынке стоили недешево, а денег у меня уже не было. А у встречного один фонарик был за петельку одет на пуговку куртки, другой - в руке. Мне не отказали. С груди военного фонарик перекочевал в мою руку. Меж тем военный уже удалился, а я только и успела спросить у него имя. «Игорь», - произнес военный, обернувшись. На фонарике я нашла надпись: «Любан». До сих пор берегу подаренную вещицу. Храни тебя Бог, Игорь!

За два лютых военных месяца мы позабыли вкус хлеба. И вот однажды подъехала крытая грузовая машина и остановилась недалеко от железнодорожной школы № 106. Солдаты бесплатно раздавали хлеб жителям. Люди кричали, толкались так, что, казалось, перевернется машина. В эту давку лезть я не рискнула, успела только заметить, как сын юркнул в самую гущу. Я испугалась. Но все обошлось, и сын, счастливый, вылез из толпы, прижимая к себе черный кирпичик хлеба. Дома я его с трудом не разрезала, а распилила. Но все равно, даже черствый, он показался нам необычайно вкусным.

В другой раз, окончив рабочий день, мы возвращались через территорию товарного двора. На тупиковом пути торчал обшарпанный крытый деревянный грузовой фургон. Решили полюбопытствовать: незапертые двери были приоткрыты. За-глянули внутрь и тут же отпрянули. То, что мы увидели - потрясло: на сбитых нарах и на полу лежали полуистлевшие трупы, по всей видимости, солдат. Вокруг разбросана камуфляжная форма в засохшей грязи. Возле вагона крутились осторожные собаки. Их появление здесь нам кое о чем говорило. Известны были далеко не единичные случаи, когда одичавшие и озверевшие животные нападали на неубранных вовремя убитых. Но ведь сейчас прямых широкомасштабных боевых действий не ведется и на дворе жаркое лето. Выходит, что вагон с убитыми с зимы таскают по железнодорожным путям. Как же так? Мы пробовали звонить руководству товарного двора и еще куда-то. Нам давали торопливые, невразумительные ответы. А вагон еще очень долго продолжал стоять на путях. До сих пор осталось тайной: что за люди были брошены в вагоне, чья жизнь так страшно завершилась? Этот вопрос так и не нашел ответа. И найдет ли когда? А виновные есть, и помнят они про вагон. И пусть их великая вина за это не даст им никогда покоя...

Время шло, и мы уже часто ездили на работу на производственном автобусе. Одно было неудобно: все дороги после войны были настолько разбиты, что нас беспрерывно трясло, да вдобавок еще и задыхались от плотной, густой белой пыли, толстым слоем оседавшей опять на дорогу. Это была мертвая пыль от мертвых домов. Стояло лето 1995 года. Массированных налетов уже не было, но по ночам в черном без электричества городе продолжались близкие и дальние выстрелы и автоматная скороговорка. Меньше стало и осветительных ракет в непроглядном небе. Возвращались беженцы в свое сохранившееся жилье (кому повезло - в сохранившееся). Многие вернулись в то, что осталось от дома. По вечерам в окнах появилось больше мерцающих свечек, чье пугливое пламечко в начале войны, зимой, металось лишь в двух-трех окнах на весь пятиэтажный дом. Тогда мы с сыном, приподняв краешек занавески, с упавшим сердцем насчитывали с каждым днем все меньше освещенных окон в большом доме напротив. Но это было в январе, в тяжелые зимние ночи. А нам так хотелось видеть побольше огоньков! Но, увы, однажды засветилось лишь одно окно! И это означало, что прибавилось уехавших из города. Для собственного успокоения я выстраивала предположения: если не зажигались огоньки в окнах, значит, у людей просто кончились свечи и керосин. И вроде тоска отступала, что мы остаемся не в одиночестве, совсем рядом такие же, как и мы, горемыки.

48 часов

В конце лета 1996 года жизнь в республике находилась как бы во взвешенном состоянии. Было затишье, боевых действий не велось, но считать такое состояние покоем и равновесием было бы, по крайней мере, легкомысленно. Сплошные неопределенности: ни мира, ни войны, хотя предчувствие чего-то назревающего исподволь угадывалось, ожидалось. Еще весной, в марте, предпринималась попытка боевиками какой-то заварухи. Слухи, однако, словно тяжелый туман, угнетали, наводили снова на мрачные размышления. Били не в бровь, а в глаз: опять неладное затевается, опять что-то будет, не миновать. Объяснять назначение коротенького «что-то» было не надо. От нехороших мыслей опускались руки, все теряло смысл.

День 6 августа 1996 года - мой очередной рабочий день. До автобусной остановки идти недалеко. Встречный мужчина на ходу предупредил, чтоб я зря не торопилась: весь транспорт в центр города не пускают - нападение боевиков. Слова его прозвучали как-то буднично, словно так и должно быть. «Ну вот и произошло, оправдалось предчувствие», - подумала я и вялой походкой все же пошла не домой, а на остановку. Хотелось поподробнее разузнать, что к чему. Подойдя, увидела много людей, кучками и группками обсуждавших случившееся. Уехавшие ранним утром автобусы, так и не преодолевшие заслон, возвращались в микрорайон. Пассажиры на наше «Что там?» отвечали немногословно: «Снова война». Неужто по второму кругу предстоит, неужто не остановят? А в небе, рокоча, уже патрулировали «вертушки», уже доносились глуховатые звуки взрывов и автоматных очередей. Время недолгой передышки окончилось. К полудню микрорайон наводнили бегущие из центра люди: на легковушках, пешком, с перегруженными тележками. Опять над городом, как в замедленной съемке, заворочались чернобрюхие дымы, а наступившая ночь подсвечивалась множеством пожаров... И потянулись дни, в которые ядовитыми змеями вползал, никого не спрашивая, страх, безнадега: хватит ли сил выжить в этот раз. Вспомнилась зима 1995 года, начало первой войны. Нынешний, второй ее заход пришелся на августовскую жару. Присутствие сильной тревоги и напряженности отмечалось всюду: во дворах жилых домов, где булькали и бормотали водяные качалки, на базарчике, где из-за возобновившихся обстрелов спешно скупались продукты, в озабоченных, усталых лицах, в воздухе, с постоянным привкусом гари и растворенной в нем неизвестностью предстоящего. А оно не заставило себя долго ждать. Имея опыт прошлых бомбежек, я сразу перебралась с сыном в мамину квартиру на второй этаж, где она жила.

К началу второй войны я уже два с половиной месяца была вдовой. Муж погиб в мае того же, 1996, года. Случайно оказался свидетелем подорвавшегося БРТа с военными. При взрыве его тяжело контузило, и от наступившей вслед за этим комы вскоре скончался. Смерть преследовала его еще в начале первой войны, когда его пленили боевики, посчитав за лазутчика, передававшего сведения об их передвижении «федералам». Его допрашивали, потом инсценировали расстрел. Но это он понял потом. А в тот момент все принял за реальность, когда дула стволов смотрели на него круглым смертельным глазом. Он мне потом рассказывал, что, как только увидел перед собой вскинутое боевиками оружие и пальцы на спусковых крючках, сорвал шапку с головы, приготовился к неизбежной смерти. Его рассказ меня ошеломил. Я очень ясно представила его состояние, как будто в то мгновение стояла рядом с ним. Но бритоголовый молодой боевик неожиданно отменил расстрел, сказав, что если еще хоть однажды он появится в районе их расположения, то расстреляют сразу же и без допроса, несмотря на выданный ему на работе в начале войны пропуск свободного передвижения по военному городу. Его отпустили. «Шутка» боевиков еще долго не давала ему заснуть.

Потом весной, где-то в марте 1996 года, на аварийной автомашине связи подорвались на дороге в Гудермес работники Восточных электрических сетей, в числе которых был и мой муж. Небольшим осколком ему наполовину подрезало ухо. Пережил и это. Последняя встреча с опасностью в мае 1996 года стоила ему жизни...

Но сейчас был август. Война возвращалась на круги своя. В один из дней раздался громкий стук в дверь нашей квартиры. Я открыла дверь очень взволнованной соседке, хотя знала ее и помнила всегда сдержанной и уравновешенной. Она сообщила, что по радиоприемнику слышала приказ для всех мирных жителей Грозного: в течение 48 часов покинуть его пределы, что город будет подвергнут штурму из всех видов оружия. Я обхватила голову руками, пытаясь понять услышанное. Все теряло значение, становилось ненужным. Я лихорадочно схватила с плиты только что сваренный суп, понесла его выливать: все равно ведь от жары пропадет, когда мы уйдем. Затем спохватилась, одумалась. Ведь 48 же часов дают на сборы, а не 48 минут! Призвала на помощь всю свою волю, немного успокоилась. Старенькая моя мама могла передвигаться только по комнате. Попыталась ей все объяснить. Она меня хорошо поняла и сказала совершенно осознанно, спокойным голосом, чтобы я забирала сына и уходила, уходила без нее! Она еще не договорила, а я решение уже приняла, твердое решение: остаться с сыном рядом с ней. Уйти без нее я не соглашалась даже при нависшей смертельной угрозе.

Для ухода мирного населения из города был открыт единственный, наименее опасный коридор через село Старая Сунжа. Село это было большое, начиналось сразу за нашим микрорайоном, еще точнее - прямо за нашим домом. Я направилась на дорогу, чтобы разузнать что-то новое. Вереницы людей стекались к Старой Сунже со всех концов города. Довольно длинная для села центральная улица была до отказа запружена автомобилями и народом. Жаркое и еще высокое августовское солнце сильно припекало - в тени за тридцать градусов жары. Представшее перед глазами походило на большой муравейник перед грозой: густые облака пыли не успевали оседать, беспрестанно гудели машины, стоял гвалт людских голосов, мелькали уставшие лица, многие с печатью покорности судьбе, скатывающиеся струйки пота, взмокшие рубахи на спинах мужчин. Настоящее столпотворение! Все напоминало хроникальные кадры старой военной кинодокументалистики. Наверное, все войны имеют одно лицо, лицо хаоса, неизмеримого человеческого горя и страдания. Всего на 48 часов открывался путь к спасению. Салоны легковушек были до отказа набиты вспотевшими, измотанными людьми, буквально по сантиметрам, но все же порой продвигавшимися вперед. Заваленные доверху домашним скарбом грузовики часами простаивали в дорожной пыльной мгле. Попадались машины, груженые металлическими железнодорожными контейнерами. В них, раскаленных солнцем, за раскрытыми створками дверей, виднелись сидящие на вещах люди. Приглядываясь сквозь нависшую пыль, я заметила возле каждых ворот домов стоящие на земле ведра с холодной водой и кружками. Каждый уставший путник мог подойти и напиться. Война войной, а обычай помочь утолить жажду всем нуждающимся в жаркий час беды соблюдался. Глаза замечали не только людей, сидящих в машинах, вроде как «счастливчиков» побыстрее выбраться, но и тех, кто стоял у обочины на солнцепеке, одиноко жался к заборам и стенам домов с небольшими сумочками, с детьми, плохо и бедно одетыми. Они стояли здесь, наверное, давно, глотая пыль, и надеялись разве что на чудо. Кто-то спасал просто жизнь, кто-то мог позволить себе спасать не только жизнь, но и полные, горой наваленные вещами грузовики. В глазах у меня мелькало от ярко-красных и голубых подставок больших вентиляторов, бьющей в глаза (от солнца) белизны многочисленных холодильников, кричащего пестрого калейдоскопа расцветок мягких кресел, диванов. Все это выпирало, мозолило взгляд, торчало из окошек даже легковых машин, стопорило движение, на фоне людского бедствия и растерянности смотрелось чем-то инородным, лишним! В этой людской реке было видно - кому и что дорого. Разные ценности и пристрастия даже в такой горький час! Кто-то зорко охранял бесчисленное свое добро, кто-то прижимал к груди, несомненно, единственно дорогое - свое дитя... А я шла и шла по этой длинной улице, обходя гудящие нервные автомобили, всматривалась, вглядывалась в лица, впитывая ужас происходящего, навсегда запоминая вкус, цвет и запах войны, выпавшей на долю согнанного в стадо людского потока.

Часа два неспешной ходьбы мне хватило, чтобы дойти до околицы. На краю села высилась мечеть, слепя огненными отблесками солнца на стеклах. Четко вырисовывался на вершине узкого купола двузаостренный рожок месяца. Впереди открывалась дорога в горы. У маленького шлагбаума на блок-посту шла проверка документов. Проверенные машины выруливали на большак... Пора было возвращаться. Приведя мысли мало-мальски в порядок, на обратном пути я стала обдумывать план укрытия со своими близкими. А решать, раз оставались на месте, надо было немедленно. Я шла, оглядывая дома и подворья, прикидывая: в каком небогатом доме хозяева не откажут принять меня с сыном и матерью? Раз уж собрались военные для штурма применять все виды оружия, то рухнувшие пятиэтажные дома, в подвалах которых укрываются люди, расчищать будут не скоро, и будут ли вообще. А в частных домах у многих были подвалы во дворе, вне дома. Вот такой я и выбирала. Хозяева некоторых домов настроены были враждебно, но, к счастью, таких было не очень много. В довольно скромном строении (по сравнению с двухэтажными красно-кирпичными особняками) хозяйка приветливо предложила свое, годящееся для укрытия, сооружение. Она с семьей, как и я, никуда не собиралась уходить. «Если не повезет, что ж, погибнем все, одной семьей», - с грусть проговорила она. В своем решении оставаться я еще больше укрепилась. Убежище мне предложила семья врача микрорайонной поликлиники № 7.

Подходя к дому, повстречала женщину средних лет с темным изможденным лицом. Впереди себя она толкала большую почти квадратную тачку с низкими деревянными бортиками, с железными колесами из ободьев. Это была старая кустарная тачка, образца 50-60 годов. На всех буграх и выбоинах она подпрыгивала и дребезжала. На ней лежал парализованный старик с закрытыми глазами. Наверное, каждый толчок приносил ему боль, но он молчал и только пальцы одной руки крепко сжимали бортик. Рядом с женщиной, держась за тачку, шли двое небольших детей с пакетами. Пройти равнодушно мимо этих людей я не смогла. Но что успокоительного в моих словах они бы нашли? «Дорога в Старой Сунже - ни пройти, ни проехать, как же ты повезешь больного, такая жара?» Ее ответ меня нисколько не удивил. «Это мой отец, как бы ни было, все равно поеду, не брошу. Через горы повезу, пусть даже ползком - осилю». И столько непреклонной решимости было в ее измученных, блеснувших влагой глазах, что сомневаться не пришлось. Верилось - выдержит, и Господь ей поможет. Я шла домой и мысленно молилась за нее, за себя, за всех, кому предстояло пережить обещанную военным командованием России массированную бомбардировку.

Дома, уставшую, пропыленную, с отягощенной душой от увиденного, прибежавшая ко мне соседка огорошила буквально свежей радионовостью: отменой 48-ми часов. Штурма не будет! И я, обалдевшая, упала на диван и не знала - радоваться ли мне, рыдать ли. Все чувства куда-то испарились. Лежала опустошенная, наполовину мертвая. Сил хватило, чтоб только прикрыть глаза. По вискам два ручейка скатились на подушку. За истекшие часы, идя по старосунженской дороге, я, оказывается, успела себя приготовить к вполне возможной гибели. А мне благосклонно позволили жить дальше! Нашими судьбами продолжали играть, легко передвигая их, словно фигуры на шахматной доске...

На следующее утро на секунду задержалась у зеркала: седина густо перемежала мои волосы. И когда успела? Объявленные 48 часов обошлись мне, и всем другим, очень дорого. Как я ни крепилась, нервы расползались, словно истлевшие нитки. Двое суток, предоставленные на бегство из республики, были пережиты гораздо тяжелее, чем все предыдущие события. Они добивали нас, еще недобитых зимой 1995 года, ломали до конца еще не сломленных. Но Господь и в этот раз помог мне. От мамы остался у меня образок, можно сказать, старинной работы - начала XX века. Не зря, видимо, случилось так, что именно в моей семье оказалась небольшая, в бархате и серебряном окладе, иконка с ликом преподобного отца Серафима Саровского. Ведь появилась на свет я в г. Арзамасе Горьковской области. Потому все, кто молился и верил, выстояли. Было бы грешно мне, нам, забыть тех, кто помогал чем мог русским в трудный час. И нас, благодарных этим людям, очень много. Почти любая уехавшая из Чечни русская семья может назвать немало имен отзывчивых, настроенных по-доброму к нам чеченцев. Старик из Старой Сунжи после смерти моего мужа в течение года, вплоть до самого отъезда, опекал мою семью, помог с переездом с квартиры на квартиру и с окончательным выездом из республики: проводил на вокзал и посадил в вагон. Немало душевных сил подарил нам этот человек. Ободрял, как мог, словами, поддерживал. Приносил со своего огорода овощи и фрукты. Сколько добрых советов и предостережений я получила от сердечных людей! Людей, не желавших нам ничего плохого, с которыми мы расставались со слезами на глазах. Благодаря таким людям, я и другие семьи благополучно, без угрозы для жизни, выбрались из Чечни. И даже с теми, кто принес мне много зла и слез, отыскала путь к примирению. Пусть я их не запишу в друзья, но и заклятыми врагами считать не стану... Всем тем, кто нам сочувствовал, понимал нас, самим не сладко жилось с единоверцами, враждебно настроенными к русским. Они и сами испытывали подавленность перед их тягостным влиянием. Мы, в конце концов, уехали, а они, сочувствующие нам, остались и живут там.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.