require "idate_txt.php"; ?>
|
Евдокия - замочи подол Капельник, синичник, протальник, на флейтах сосулек игрок, смутьян, озорник и охальник, врывается в город марток. Он скор на мужские уловки и скромниц не видит в упор: «Гляди, Евдокия-весновка, подмочишь длиннющий подол!..» Ну кто тебя уполномочил куражиться так, милый март? Гляди, с каждым часом короче юбчонки кокеток-девчат! В коротких юбчонках продрогши, бегут на свиданье с судьбой... Лишь Дуня с подолом подмокшим всегда остается с тобой. *** Первый тост за бабушку Гугниху возгласит станичный атаман, прямо в глотку опрокинув лихо свой граненый, словно штык, стакан. За Гугниху на седом Яике пьют по первой испокон веков... Кто не знает бабушки Гугнихи - тот не из яицких казаков. Если нас по полю брани носит с вострой шашкой на коне лихом, и подкова удалая косит поле, что засеяно свинцом, Не рыданья жен, сестер стенанья, слезы помертвелых матерей - бабушки Гугнихи заклинанья до седых небес дойдут скорей. Сдержанно, торжественно и тихо в небесах за правнуков своих хмурая суровая Гугниха денно-нощно молит всех святых. За Гугниху! - и никак иначе - с лезвия клинка казаче пьет, потому что вольный род казачий от Гугнихи-бабушки идет. *** Ветер, вдрызг пропахший ноябрем, - детище самарских подворотен - мы по Красной Глинке с ним идем и опять мечтаем о свободе. Почему (никак я не пойму!), будучи влюбленной в розы мая, я опять, потворствуя ему, красные гвоздики покупаю. Вновь дыханьем каждый лепесток грею, не умея надышаться, хоть давно не верю - видит Бог! - я в свободу, равенство и братство. Да, не верю!.. Почему ж подчас, словно в золотом застойном детстве, от лукавых вольнодумных фраз сладко захоланывает сердце? Захолонет и - щемит, щемит... Не пора ль уже охолонуться? В предвкушенье будущих обид на печальный опыт оглянуться. И - неважно мне, кто лев, кто прав!.. Сраму только мертвые не имут... Революционный красный шарф ветер-бомж закинул мне на спину. *** Куцая смешная кацавейка. Очи родниковой чистоты. Девочка со станции Налейка. А в руках у девочки - цветы! Захудалой станции истому не колеблет детское «Дарю!»... Лишь ворчит смотритель станционный: «Лучше продавай. Хоть по рублю!» Рядом тетка продает картошку, дядька - пиво, бабка - пирожки... Всякий здесь торгует понемножку. Кто чем может. Чем кому с руки. Эх, судьба-злодейка, жизнь-копейка! Уж не первый день, не первый год Богом позабытая Налейка придорожным бизнесом живет. Каргала, Смышляевка, Соседка, Варежка - да всех не перечтешь! - Свет и Ночка! Разве ваша сметка вам позволит сгинуть ни за грош? Оттого, торгуясь лишь для виду, я потом в пути, не зная сна, все твержу, как древнюю молитву, захолустных станций имена. *** Покуда брюзжало тайком диссидентство в курилках, на кухнях за сытным столом - смеялось-искрилось счастливое детство, и синие ночи взвивались костром. Оно отсмеялось, оно отыскрилось. Подернулось горестным пеплом утрат... И не объяснит, как все это случилось, уже ни товарищ, ни друг и ни брат. Ужель нас за то упрекнете? Едва ли! Вы, дети великой и страшной войны, что не холодали мы, не голодали, что звонко смеялись и в ногу шагали, что самое лучшее время застали мы - дочери ваши и ваши сыны. Вот так и живем с ощущеньем утраты огромной страны, превращенной в туман... Мы не диссиденты и не демократы. Мы - дети рабочих и внуки крестьян. Не ждите от нас покаянья - пустое!.. В своей ностальгии отнюдь не вольны, мы дети советской эпохи застоя - желанные чада великой страны. |
|