Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(15)
Олег Шестинский
 РУССКОЕ ПОЛЕ

«Землю продают... А скоро небо алчным людям станут продавать... За продажу собственности Божьей их детей не пощадит Господь!»

Борис Орлов

Чахлые деревца с морщинистой корой смахивали на старых облезлых собак.

А за ними простиралось дивно-ослепительное Поле.

Вот оно!

ИВАН-ЧАЙ, лилово-пурпурный, любому друг. Кто с ним не знаком! «...Грибы сошли, и ягоды опали, и поседел Иван по кличке Чай...» - писал я в молодости.

В блокадное лето 1942 года в Ленинграде выжившие доходяги обгладывали листья иван-чая, пчелиное лакомство. Не прознавали тогда, к несчастью, что высуши его корни, смели в муку и выпекай ХЛЕБ. Господи, почему в ту пору не распахнулись настежь закрома иван-чая? Может, и на Пискаревке горбилось бы меньше могил.

Синеокий ТМИН по пояс мне, от его эфирного масла ноздри крылышками трепещут. В старину тминный праздник веселил деревни. Под присказку:

Тмин -

столу господин.

В добрый час

тмин в горшок,

в вино да в квас -

на посошок...

...калачи им духмянили, луковый суп припорашивали, капусту прослаивали, вареную картошку с тмином томили, питие настаивали... Воистину тминный праздник Русь тешил!

Беловато-войлочная ТАВОЛГА-лабазник всем сестрам по серьгам раздаривает:

пчелинец ею улей натирает, чтоб пчелушкам янтарный мед с лихвой нацеживать;

пугливые лоси в полнолунье среди таволги резвятся, к их шершавым брыльям липнет зеленя;

кожемяка заготавливает жесткую листву для дубления;

знахарь таволгу «сорокаприточником» прозвал, - дескать, от сорока хворей избава;

рябчики-щелкунчики семена склевывают.

Запрокидываю голову в гуще молодецких двухметровых побегов ДЕВЯСИЛА, бархатисто он нежит мне щеки, касаясь их. Здравствуй, луговой лекарь! Аще во княжеской Руси, буле скручивала простуда землепашца, ворожея волхвовала, девясилом недужного обкладывала:

Братец - свет - девясил,

ты от девяти хвороб,

наш кормилец сник без сил,

хоть клади страдальца в гроб.

Вызволи, девясил,

чтобы смерд пахал, косил...

И восставал с одра селянин!

Трава-БОРЩЕВИК по-звериному заросла мелкой волосней. Полые стебли глухо аукаются, как щелкнешь по ним. Отвари его побеги в котелке на костерке - ровно от куриной похлебки запашок сытый.

Пламенно-зелеными штыками ощетинивается АИР.

Аиру снился гулкокопытный обвал монгольской конницы, врезающийся в чужеземное пространство. У всадников приторочена торбочка с корневищами аира. Когда, вспененные усталостью похода, вызыркивают монголы сочную долину для отдохновения, допрежь корневище в озерко или речку опускают. Седобородый звездочет по ему ведомым знакам судит: приживается ли корневище в воде? А до его приговора увлажняли монголы пересохшие рты лишь запасным, застоявшимся питием. Улучалось приживление аира в озерке или речке - и взмахивала сухонькая рука мудреца, возвещая о незагрязненности источника. Лошадь мощной грудью всколыхивала гладь, конник припадал к оживляющей влаге.

ДУДНИК не минуй! Перестолистный, серо-зеленый. Скользишь оком бегло. Да не торопись! Лакомы его нераспустившиеся почки, отвари их в присоленной воде, рассыпь по каленой сковороде - смело кличь дорогого гостя, не насыщался он досель неведомой кулинарной прихотью, любое блюдо изыском переохотит.

ДОННИК с зазубренными листьями, мотыльковыми, мелкими цветками. Размашист донник норовом. Окунись в него ликом, вдохни пряность, - и обомлеет ненароком головушка, дыхание пресечется, сердце зачастит. Отпрянешь - не в миг отпустит отравное заманство. Наставляет донник - сладкому обольщению меру знай!

А пчеле все нипочем! Выкачивает нектар из донника, аж до двенадцати пудов меда с полевого гектара. Чудо-цветок! Потому и бережет он себя от излишних приставаний.

ЗВЕЗДЧАТКОЙ не погнушайся! Короток век ее, с месяц жить дадено. Но зато одарил ее Бог провидством: коль звездчатка даже в самый солнечный, благой день створки цветочного венчика не раскрывает, жди скорого дождя.

ПЫРЕЙ сверлит Поле корнями. Как змеи, петляют они в подземье. Руби их, секи топором - пырей наперекор хлеще разрастается. Заколдованная трава! Бывало, одолевала земледельца, ниву его в мертвый полон брала, изгоняла бедолагу на крестьянское новожилье.

Но для лошади пырей - отрада. Конский волос от пырея выблескивается, выглаживается, мускулы молодеют.

Стелется лиловатый ЧАБРЕЦ с таинственной червленностью. Тереблю пальцами стебли, нагнетаю запахи. Дивлюсь ему, путешественнику, приплутавшему на север в пору легендарной Древней Греции. Мнится мне во Поле: в белом хитоне любознательный философ Сократ так же, как и я, простолюдин, теребит перстами ароматические стебли...

Смыкаются времена!

Желтое солнышко ЧИСТЯКА. Едва завесеннится, он тут как тут вслед за снежным таяньем. А за ним поспешают припозднившиеся лежебоки - медуницы, подснежники, гусиный лук...

Двенадцать самобытных трав на Поле, как двенадцать апостолов.

Да всю полевую щедрость не охватишь. Красуются на нем и шиповник, и черемша, и хвощ, и щавель, и стрелолист, и сердечник, и свербига, и мальва...

***

Выпала Полю ныне ненастная жизнь.

Дошуршал до меня поначалу слушок, что провористые деляги притыривают Поле под коттеджи.

Слушок, как оборотень, волком оскалился: железной изгородью Поле обблокадили, будки воткнули для мордастой охраны, белые тряпки на шестах - знаки позорной сдачи.

Поле притихло.

Чувствовало ли оно, что придавит его кирпичная кладка, зальют асфальтом, задымят шашлычными мангалами, засорят расхристанной перебранкой?..

Чувствовало.

Поле притихло. Стройка пока еще не гомонилась, охранники лениво слонялись, и я невозбранно проскользнул на Поле через лаз в ограде.

Я прощался с Полем. Тоскливо поводил ладонью по головкам льнущих ко мне трав, словно по темечкам осиротевших детей, забытых миром.

Но ошеломился я не Полем. Я стоял, не мигая, прикованный глазами к небу. Подобного неба я никогда в жизни не наблюдал. Оно было обложено округлыми облаками, прощеливающими сквозь себя потоки солнечного света. Пенные валы облаков искусно сочленялись меж собой, архитектурно громоздясь одно над другим, мастеря нерукотворный небесный чертог. По нижней кромке облака слабо вычернивались, а чем выше они клубились, тем лучистей пропитывались сиянием и увенчивались искристо-жемчужным снеговым покровом.

За облачным чертогом, недвижным при безветрии, обрамляющей чередой тянулись пышные сугробы, перерастающие в воздушно-взметенные скалы.

Тревожно думалось, что ничто никогда не нарушит эту гармонию.

Кощунствовал ли мой мозг, подсказывая, что там Обитель Бога?

***

Вечером мне позвонил из города знакомый художник:

- У меня гостит англичанин, настоящий мастер-пейзажист. Я ему о твоем Поле песню пропел. Он загорелся... Ежели мы нагрянем?..

Я охолодил собеседника:

- Поле-то нувориши кромсают. Того гляди дома отгрохают. Мордовороты топают в камуфляжках...

- Бог мой! - настаивал приятель. - Тем более... Мы поутру к тебе...

- Ну что ж, - приперли меня. - Только скажи англичанину - в лаз сигать он вынудится... Огородили...

- В лаз? - хмыкнул художник. - Гость без закидонов... В лаз так в лаз...

Я не испытывал радости от их предстоящего приезда: «На что мне иностранец? Я ему свою боль не исповедую, а он заахает, как соглядатай, над венчиками да пестиками, не докумекает, что вскоре посекут тонкие стебли, что я-то уже не Полем тут восхищаюсь, а у плахи перед казнью Поля трепещу».

...Англичанин взаправду оказался с виду простецким парнем, в рубашке с расстегнутым воротом, в кедах. Толмачил мой товарищ, я английскому не обучен.

- Извините за назойливое вторжение. Жажду на русское Поле вступить. У меня свой взгляд на мироустройство...

После сего неожиданного и пафосного заявления мне ничего не оставалось, как оказывать гостю озадаченную любезность.

- Пожалуйста. Только Поле продано, хотя пока и в целости.

- Ваш товарищ осведомил меня.

...Англичанин с мальчишеским озорством, пригнувшись, проскочил в лаз. Внедрился в шелестящую растительность, раскинул руки, словно обнимал Поле.

- Красота... - он замер, замолчал, потом разразился внезапной речью: - Я никакой не коммунист. Каждый владеет частной собственностью по труду и удаче. Но есть одно, не подлежащее делению - это Земля. Бог совершил творческий подвиг - создал Землю. Он отдал ее равноправно равноправному сотворенному им естеству: человеку, животному, певчим и стрекочущим насельникам... Понимаете, отдал равноправно! А Поле, изумруд Земли, в украсе травостоя и цветения умиляло Его, и Он вверил Полю кормление и человека, и зверя, и птицы... Но человек в мерзком самомнении стал присваивать в единоличность Поле, выживая из него своих братьев и сестер. Жуток нынешний расхват Земли. В моей Англии вересковые пчелиные угодья, заливные луга почти напрочь отсечены от человечества, они в жадных лапах одиночек. Может, я потому и посвятил себя пейзажу, а не графике или портрету, чтобы документировать одурманивание планеты. Я обходил Божьи Поля по материкам и домыслом своим вычислил, что Россия - единственная христианская земли, не растворяющаяся среди иных земель, с обособленно - древним духом равноправности. Не удержалась Россия! - рука англичанина плетью упала вниз. - Но мне, чужеземцу, все же грезится: Россия на краю, но последний шаг в бездну расчеловечивания Бог не допустит...

- Но почему, почему измывательства обрушились на Россию? - взорвался я, притягиваясь к англичанину, как ко близкому мне.

- Почему? - блеснул глазами гостью - Почему?..

Дальше мы уже закручивали беседу, усложняя ее, дома, за чашкой чая. Я внимал англичанину.

- Бог дал человеку ум и разум. Это не одно и то же. Ум - мыслит, разум - судит.

Я, еще не догадываясь, к чему клонит англичанин, перебил его:

- Русские это отличие издавна улавливали. Сидит где-нибудь на завалинке деревенский мудрец, про философию слухом не слыхивал, едва буквы карябает, а внушает своей поросли: «Где ума не хватит, спроси разум», «С ума спятил, да на разум набрел».

- Вот-вот, - оживился англичанин. - Умом человек измышляет гениальные открытия - в ядерную энергию проник, телевиденье изобрел... Но в гордыне вседозволенности отверг он разум. И ядерная энергия оборачивается смертью, телевиденье - площадной похабщиной... Запаршивевший ум окорыстился: мол, дохлые побрякушки Земли - эти Поля! Земля должна стать безмозглой подпоркой для застолья, где обжираются, для ложа, где пыхтят в соитии, для типографских машин, выблевывающих развращающий смрад... Мы на пороге библейского Апокалипсиса, - проповеднически заключил англичанин.

- Что же делать? - почти беспомощно вопросил я.

- Сознавать, что мы перед Вторым Пришествием.

- Страшно...

- Нет, что вы! - улыбка озарила англичанина. - Ведь оно очистительно будет, ведь оно Землю возвернет к истокам, и повторная стезя человечества станет иной. Бог никогда не отрешится от людей, иначе Он не уподобил бы их обликом Себе.

И вдруг англичанин словно спохватился:

- Схожу еще раз на Поле с этюдником...

Он с закатом солнца постучался в дверь, торжественный.

- Удачно? - поинтересовался я.

Англичанин развязал папку с рисунками. Я изумился: живописалось не Поле с переливчатыми оттенками трав, а... небо. Небо, безветренное небо, с громадами белых облаков, которые, казалось, застыли и уже сутки не меняли свое очертание. Новым для меня примерещились лишь сомкнутые облака, как чьи-то распростертые крыла над Обителью.

Англичанин снизил голос до шепота:

- Я не лицезрел Его, но чувствовал, что Он там, в белоснежности... Это небо России... Подобное я не обозревал никогда в жизни. Он не допустит казни...

- Какой казни? - мурашки пробежали у меня по спине.

- Казни вашего Поля...

Товарищ переводил медленно, размежевывая слова по слогам, возбужденный не менее меня.

Проводив на станцию гостей, я замкнулся в доме. Приближалась полночь, время, неизменно бодрившее и занимавшее меня по особой причине.

В пазах бревенчатых стен жилища приютились сверчки, и их свирестение, перебивчатое, ладное, мелодичное примагничивало мое ухо, и сдавалось мне, что не просто потирают сверчки свои накрыльники о зубчатые ножки, а заливаются трелью, важной перемолвкой меж собой во тьме.

Я запечатлел в хоре песнопений свирестение пары сверчков. Один начинал, другой подхватывал, и звуки связывались в общее восхваление чего-то обещанного им. Я приохотился к этим сверчкам, нарек их Паша и Петя и иногда в душевной игре подначивал их: «Смелей, Петя, а то Паша тебя затмит...» И сверчки будто улавливали мои шептания, и их стрекочущая скороговорка перекантовывалась чуть ли не в соловьиное томление.

Мои словесные наития накладывались на симфонию сверчков, и что-то иное, чем вязко-текущее мышление, прочищало дыхание ночного дома. Сходились, скрещивались в нечто необычные две тайны - человека и иных Божьих существ, избравших свой незаемный путь.

Только в этой совокупности покоилась истина, оберегаемая разумом.

И я, и англичанин, и миллионы Божьих тварей мучались поиском смысла в днях своих: «Нельзя жить равнодушными. Господи! Благослови нас праведной страстью супротив беззакония! Казнь одного из нас суть казнь всех».

И еще сверкнуло в голове прежде, чем я уснул: если на заре храм облаков не вознесется в непостижимые бездны неба, я, не лицезрея Его, молвлю Ему исполать за то, что Он затеплил во мне прозрение.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.