Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(15)
Геннадий Хазанов
 ВРЕМЯ ГУЛЛИВЕРОВ

Все называли его по фамилии: Чанов. А он просил друзей, чтобы звали Нюма.

В старом корпусе Ставропольского пединститута, в коридоре перед 322-й аудиторией, на подоконнике было вырезано: «Наум Исаакович женился». Буквы въелись в дерево глубоко. Как ни красили ежегодно окна, удивленную фразу можно было прочитать через много лет после того, как мы закончили институт.

Женился Наум рано, был он тогда на втором курсе. Неизвестный резчик не поленился увековечить и имя, и отчество студента-однокашника.

Наш общий друг Володя Черников занимался чеканкой, мастерил разные симпатичные штуки из дерева. К одному из дней рождения Чанова он приготовил картинку, выжженную на фанере: бегемот в балетной пачке из диснеевского мультика. Бегемот был вылитый Наум. Юбиляр ухмыльнулся, показав желтые от никотина крепкие (пивные бутылки открывал) зубы. Сказал: «Гады. Но похож». И повесил на стену, на видное место.

Нюмой его называла мама.

Году в шестьдесят шестом мы почти одновременно пришли в «Молодой ленинец». Чанов - сразу с очерками. Его рассказ о служебной собаке очень понравился в редакции. Еще одним дебютом стала лирическая зарисовка, которая начиналась словами: «Вы любите гулять по ночному Ставрополю?». Не знаю, почему, но эта фраза стала в компании поговоркой. Мы с девчонками так знакомились - подходишь и спрашиваешь: «Вы любите гулять по ночному Ставрополю?»

В «Ленинце» тогда работали Александр Москвитин - поэт; Валерий Деньгубов, Василий Фартышев - романист. Они были молодые, поджарые и быстрые в движениях. На слово реагировали молниеносно и остроумно. Вообще юмор был в чести. В крохотной комнатке секретариата висела стенная газета «Козлотур», куда прикреплялись особо выдающиеся «перлы» журналистов и внештатников. Юрий Воробьев, субтильный до полного отсутствия тела, порой казалось, будто костюм сидит за столом сам по себе, лукаво выглядывал из-за толстенных очков. Он всю жизнь собирал газетные ляпы. Коллекция образовалась богатейшая. Попасть туда никому не хотелось, но… Каждый из нас обогащал воробьевские закрома неоднократно.

«Козлотура» украшали не только ляпы и «очепятки». Всеобщему вниманию предлагались и профессионально-житейские афоризмы. Среди них выделялось предостережение: «Бди! Не каждый Ладепур - Джеральдо». Историю его появления нужно рассказать.

В Ставрополе объявился герой гражданской войны в Испании. Он с удовольствием демонстрировал всем желающим свои фотографии в обнимку с Долорес Ибарурри, с Семеном Буденным, с другими знаменитыми людьми. На снимках наличествовали трогательные надписи: «Другу и соратнику, мужественному человеку, герою и т.д». Подвиги Д. Ладепура описывались в воспоминаниях и очерках.

Краевое начальство, естественно, приветило такого выдающегося гостя. Его водили на торжественные мероприятия, где Джеральдо выступал от имени испанского народа. Ладепур вдохновенно цитировал свою подругу по борьбе Д. Ибарурри «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», запевал «Венсеремос». Словом, вел идеологическую работу на высоком уровне.

Однажды мне довелось столкнуться (в буквальном смысле слова) с легендарной личностью. Ладепура водили по театру тогдашняя завотделом пропаганды крайкома партии и другие официальные лица, а я вылетел из-за поворота.

Герой оказался человечком маленького роста, с длинными волосами и серьгой в ухе. Тогда это ни с какими «голубыми» делами не ассоциировалось. Но для соотечественников сильно не поощрялось. На Джеральдо были туфли с высокими, почти женскими каблуками, держался он самоуверенно, умудрялся при разговоре с дородной и крупной партийной дамой оглядывать ее сверху вниз.

На меня цыкнули и увели персону, всячески извиняясь за типа, позволяющего себе опрометью носиться в храме искусства.

Потом КГБ выяснил, что Джеральдо Ладепур, герой гражданской войны в Испании, погиб. А чествовали в нашем крае актера театра «Ромен», которого выперли из труппы за пьянство. Каким-то образом он проник на съезд испанских коммунистов. Происходило это мероприятие в Москве. Подвыпившие иберийцы и наклюкавшиеся в доску высокопоставленные соотечественники с удовольствием позировали перед камерами и раздавали дружеские надписи, чем самозванец и воспользовался. У него хватило ума не светиться в столицах. А Ставрополье - край хлебный.

Хуже всего, что все газеты взахлеб расписывали вояжи проходимца в окружении немаленьких партийных и прочих чиновников по нашим градам и весям. Когда разразился скандал, крайними оказались журналисты.

На любое воспоминание о Ладепуре и Испании вообще был наложен строжайший запрет. Народу незачем было знать, как облажалось руководство. Юра Воробьев мстительно произнес: «Золотого теленка» читать надо было. Главы про детей лейтенанта Шмидта. Хотя куда Бендеру до Ладепура».

…Редактором «Ленинца» был В. Колесников. Сидит в кабинете, руководит. Милует и карает. Все понемногу привыкают считать шефа администратором. Тут он выдаёт материал - и сразу ясно: «Колесо» потому главный, что так, как он, никто писать не умеет.

Фартышев, кроме основных журналистских занятий, писал рассказы и вел занятия литературного объединения. В редакции его называли «литбанда». Однажды он принес стихи неизвестного питерского поэта: «Обгорев на кострах эмоций, мы по жизни идем ногами. Симпатичнейшие уродцы с перекошенными мозгами». А поэма «Крысолов» заворожила танцующим сложным ритмом, удивительными аллитерациями, мрачными предчувствиями грядущего апокалипсиса. Имя автора я запомнил. Потом узнал о том, что судили его за тунеядство, что вынудили эмигрировать. Уже в перестройку, разговаривая со своими студентами, процитировал к слову какие-то строки, сказал, что считаю человека, это написавшего, крупным поэтом. Через пару дней прибежал один из давешних собеседников: «Геннадий Николаевич, вы тогда читали Бродского?» «Да». «Я слушал вражеский голос. Сообщили, что он получил Нобелевскую премию».

Я опешил, но вслух произнес: «Ну вот, значит не только мне его стихи нравятся.»

Щеголяла моднейшими нарядами Тамара Воинова, дочь редакции. Ее отец погиб, выполняя задание, и редакция взяла на себя заботы о ребенке. Девочку приняли на работу сразу по окончании школы, всячески ее опекали. Круглолицую, большеглазую Томку прозвали «милый пучеглазик». Замуж она не выходила, все заработки тратила на одёжки. Когда краевой драматический театр готовил спектакль о журналистах «Справедливость - мое ремесло», коллектив, в лучших традициях МХАТа, отправился в редакцию - изучать жизнь своих персонажей. Тамара как раз заимела кожаную юбку, большую редкость по тем временам. Сия деталь так поразила творческое воображение постановщика, что героиня спектакля появилась на сцене в наряде «а ля Томка». По этому поводу веселился не только «Ленинец», но и гораздо более солидная «Ставрополка».

Томка таращила на всех глазки, чирикала девчоночьи легкомысленности и на случайного посетителя могла произвести впечатление не слишком интеллектуального создания. Однако умела она выстроить статью доказательно, неопровержимо логично. И умела писать легко и точно и о комсомольском пропагандисте, и о передовой доярке, и о новом фильме.

Сказывалась система обучения, которая тогда существовала в редакции. Мастера, мэтры, матерые акулы пера всегда находили время разобрать по косточкам материал новичка. Порой это выглядело так: сидят трое -четверо журналистов, один читает вслух опус, принесенный аматером, и тут же все пытаются перевести написанное на русский язык. Веселились при этом редакционные зубры как малые дети. Для самолюбия автора, ставшего объектом обсуждения, процедура была мучительной.

Для полноты картины следует добавить, что самый большой кабинет, на шесть столов, принадлежал отделу пропаганды. Здесь одновременно общались с посетителями, чесали языки, строчили эпохальные передовицы и очерки. Шум и хохот, сизый дым разнообразных сигарет, чай и свежие анекдоты. Процесс обучения происходил здесь же, «на миру».

Не избежал общей судьбы и Чанов. В одном из первых репортажей он употребил фразу: «парень кавминводского типа». Кто-то из опытных коллег минут десять объяснял, что так сказать нельзя: а) из политических соображений, б) по правилам стилистики, в)…уже не помню, но были еще и г, д, е и другие буквы алфавита. Наум даже не отшучивался.

Воинова эту школу прошла с малолетства. Порой она принимала участие в экзекуциях, которые производил надо мной Чанов. И учила многому, за что я ей по сю пору благодарен.

…Потом Тамара уехала в Москву, работала в каком-то журнале, кажется, в «Театральной жизни».

Прошло лет пятнадцать. И вдруг я встречаю ее в Ставрополе на площади Ленина. Как и раньше, одетую по последней моде, улыбчивую. Поболтали ни о чем и разошлись. Почему-то мне показалось, будто «милому пучеглазику» очень хотелось показать, что живется ей прекрасно, что с «молодежкиных» времен она ничуть не изменилась…

Погибла Томка Воинова в «Норд-Осте».

Моей первой в жизни публикацией стали стихи. Сидя на скучной лекции, мы перешептывались с Володей Черниковым. Я доказывал, что каждый образованный человек должен уметь набить морду и написать стихотворение. Насчет первого, учитывая мое субтильное сложение, Володя, разрядник по самбо, даже спорить не стал. А второй тезис предложил воплотить в жизнь тут же. Пришлось напрячься. Как почти каждый интеллигентский ребенок, я в подростковом возрасте писал стихи. Залудить нечто «ужасно революционно-романтическое» больших проблем не составило. И вдруг это опубликовали!

В этом были строчки вроде: «И юность встает из пены морской Афродитой в буденновке со звездой». В общем, полный бред. Чанов стал это петь на мотив «Не кочегары мы, не плотники». Слух у него был даже хуже, чем у меня, другую мелодию он просто не мог запомнить.

За публикацию я получил рублей пять гонорара. Володя честно выставил проигранную бутылку коньяка. Он тогда стоил около пятерки. На «творческие» доходы мы взяли еще бутылку коньяка. Сели пить. Что Володя, что я тогда по части алкоголизма достижениями не блистали. Дернули по рюмке, поморщились, и процесс застопорился. Эти бутылки у Володи стояли, наверное, с месяц, пока однажды не пришел Чанов и не допил их.

Науму предложили по окончании истфака место литсотрудника «молодежки». Скоро он дорос до заведующего отделом пропаганды.

Ко времени чановского повышения мои рецензии на фильмы регулярно появлялись в газете. Однажды Наум пригласил меня на полставки временно поисполнять обязанности литконсультанта - отвечать авторам виршей и прозаических опусов. Чаще всего объемистые рукописи слали графоманы. Ко мне бессмертные творения попадали с начальственной резолюцией, не предназначенной для чужих глаз, типа: «Гена, пошли его на …, только вежливо». Первым делом я уничтожал резолюцию, потом писал приблизительно следующий текст: «Уважаемый имярек! Не знаю, станете ли вы настоящим поэтом…», далее приводились более или менее удачные строчки, потом те, которые без слез читать нельзя было. Затем следовал совет учиться у классиков и современных поэтов, много работать над словом. Затем пожелание творческих успехов, подпись, дата.

Примерно в то же время я собрал собственные творения, какие самому казались поприличнее и отправил в «Молодую гвардию» Тогда это был лучший из молодежных журналов страны. Через положенное время получил ответ. Вскрыл конверт и прочитал: «Уважаемый Геннадий! Не знаю, станете ли Вы настоящим поэтом…»

И по сей день стихов не пишу.

Мы любили по вечерам гулять по местному «Бродвею». Таковым считался проспект Октябрьской Революции от пересечения с проспектом К. Маркса до пересечения с улицей Ленина (оцените иронию обстоятельств). При этом, собственно «Великий белый путь» - сторона, где располагался дом офицеров и кино «Гигант». Его позже переименовали в «Орленок». Противоположный тротуар назывался «Дунькин-стрит».

Как правило, я заходил к Науму на работу или домой, если день был выходной. Чанов жил в самом центре, на улице Дзержинского. Мама Наума, пожилая толстая еврейка, говорила с чудовищным местечковым акцентом. Меня она поначалу приняла очень доброжелательно. Но…

Чанов был не дурак выпить. Правда, в руках себя держал всегда, напиваться считал моветоном (в институте он учил французский). И вот раз мы уходим гулять с Наумом. Возвращается он «под шофе». На другой день та же история. И на третий…

В один из вечеров мама сказала мне в лицо со всей коммунистической принципиальностью (поверьте, пишу безо всякой иронии и с огромным уважением. За спиной этой женщины была такая жизнь, что другому хватило бы десять раз сойти с ума. Идеям Маркса - Ленина она была предана истово). «Ви моего сына не спаивайте. И вообще в этот дом больше не приходите».

Я в то время спиртного не употреблял вообще. Даже пива в рот не брал. Занимался йогой. Как объяснишь, что с Наумом мы погуляли-пообщались, да и поехал я домой. А он встретил других приятелей.

Потом, когда недоразумение благодаря энергичным усилиям самого Чанова и некоторых других людей разъяснилось, мама с той же принципиальностью передо мной, мальчишкой, извинилась.

Отношения с матерью у Наума были сложными. Как всякая мама, она все время воспитывала взрослого сына. Помните анекдот: «Какая разница между еврейской мамой и арабским террористом? С арабским террористом можно договориться». Эту хохму ( кстати, «хохэм» по-еврейски - мудрость) придумал человек, который был знаком с мамой Чанова.

Супругой Чанова стала Татьяна Романцова, студентка мединститута. Вместе с дипломом она получила распределение в какой-то аул в Карачаево-Черкесии и уехала на три года. Тогда выпускник вуза обязан был отработать полученное высшее образование там, куда пошлют. Наум оказался соломенным вдовцом.

Тем не менее, когда женщины его спрашивали, сколько ему лет, Чанов отвечал: «Я достиг уже возраста, когда, предлагая сердце, мужчина прячет руку за спину».

Через много лет он сказал мне: « Все мои любовницы после романов со мной выскакивают замуж. Похоже, они считают, что после меня уже ничего нового не узнают».

Татьяну из аула назад в Ставрополь не отпускали. Некем было заменить. А провести лучшие годы вдали от города, в горах, ужасно не хотелось. Романцова вырвалась на несколько дней к мужу, упросила Чанова использовать все свое влияние (а он тогда уже работал в газете, многих знал), чтобы помочь вернуться. Естественно, она использовала женские чары, хотя как-то само собой подразумевалось, что после многомесячного перерыва брак проще разорвать, чем продолжать.

Наум сумел вернуть свою «кавказскую пленницу» на асфальт краевого центра. В результате они стали жить вместе. В одной двухкомнатной квартирке (со всеми удобствами во дворе) с мамой Чанова.

Романцовы считали себя поляками, гордились «шляхетной» кровью. Чанов пришелся не ко двору.

Нрав бывшей Романцовой, а теперь «дважды Чановой», соответствовал и фамилии, и воспитанию. Крута была Татьяна, и скандалы закатывала виртуозно. Как любая женщина, она требовала, чтобы супруг, как-никак попавший в номенклатуру, выбил нормальную квартиру. На свет появился сын. Попробуйте обиходить младенца, если вода в колонке метрах в пятнадцати от входа, а до туалета «типа сортир» надо бежать метров сто через длиннющий двор.

У мамы болели ноги, все хуже становилось с сердцем. Она с трудом ковыляла по квартире, путалась под ногами у худой, резкой в движениях невестки. Маме хотелось поговорить. Она давала «детям» советы, учила Наума партийной принципиальности. «Надо поставить вопрос перед ячейкой, - говорила она. - Если не поможет, даже обратиться в райком. Товарищи разберутся».

Романцова зверела: «Квартиры этих товарищей вы когда-нибудь видели?»

В старом романе написали бы: «Сердце Наума разрывалось от любви к обеим женщинам». И в этом была бы доля правды. В двадцать первом веке скажем гораздо более сдержанно: Чанов сидел по вечерам на работе. Или закатывался к Володе.

Володя Черников тоже жил на «Дзержинке». Если вы переходите с одной стороны улицы на противоположную, то оказыватесь соответственно на противоположном тротуаре. Но пересекая Дзержинского, попадаете из Ленинского района Ставрополя в район Октябрьский. Когда милиция гоняла торговцев книгами, им стоило нырнуть в подземный переход, чтобы оказаться вне юрисдикции чересчур усердных стражей порядка.

В каком-то смысле Ставрополь можно уподобить Нью-Йорку. Наш город рассекают пять длинных прямых улиц, которые идут приблизительно с востока на запад. Правда, называются они не авеню и даже не проспекты, но все же… Улица Дзержинского начинается с частных домов, стоящих на опушке леса, идет по центру города, мимо бывшего пединститута, (а ныне госуниверситета), открывает вид на центральную площадь Ленина, украшенную театром, Белым домом и памятниками Лопатину - первому переводчику «Капитала» - и Лермонтову. Бронзовый Михаил Юрьевич не спеша топает к краеведческому музею. Перед его входом испокон века стоят две грубо вытесанные из камня скифские бабы. О них аборигены говорят, будто это - последние девственницы Ставрополя. (Шутка такая старая, что, возможно, уже забылась и сойдет за новую.) Дальше продмаг, он же пьяный угол, ЦУМ, а напротив милиция и КГБ (где же им и стоять, как не на улице наркома путей сообщения). Коснувшись входа в парк им. Ленинского комсомола, уходит наша «Дзержинка» в окраинные «шанхайчики».

Так вот, Володя жил у самого леса в частном доме. А во дворе стоял сарай. Мы его очистили от ненужного барахла. Методом проб сложили камин не камин, но какую-то печку, которая грела и не сильно коптила. Саманные стены заклеили обложками старых польских «Экранов» с портретами первых красоток мирового кино. И получили место, где можно было собираться и зимой, и летом.

Чуть ли не ежевечерне мы играли в белот и преферанс, трепались, в умеренных количествах потребляли алкоголь. Тогда в продаже появились полуторарублевые бутылочки румынских, кажется, ликеров. Сортов семь или даже больше. Ими мы и пробавлялись. Поллитровая пузатенькая на троих или четверых на вечер.

Чанов появлялся не так часто, как мы, но и нередко. Почти всегда с дамой и каждый раз с новой. На мой восемнадцатилетний вкус, испорченный к тому же дивами из «Экрана», чуть ли не все его одноразовые подруги той поры были одна непривлекательнее другой, о чем я Науму и говорил. Он не то чтобы соглашался, но принимал к сведению.

Не спрашивайте, как это согласовывалось с его семейной жизнью. Сложна душа молодого мужчины.

Туда, к Володе, Чанов принес магнитофонную пленку Визбора. Знакомая барда, Ирина Пирогова, «сидела на культуре» в «Ленинце». Перед песнями оказалось звуковое письмо сотрудникам редакции, которое заканчивалось словами: «Ребята, Ирку не обижайте». А далее шли стихотворные репортажи о военных моряках - «Погасла алая заря, и наша серая подлодка в себя вобрала якоря», о ракетчиках - «Ах, как рады мальчишки лету - рыба в речке, картошка в золе. Неподвижно стоят лишь ракеты на вращающейся Земле», песни о журналистах - «Печалью не окован, вдоль речки голубой иду, командирован в себя самим собой». Стихи Визбора сразу стали нашими. Прошло почти сорок лет, а я могу напеть десяток песен без запинки.

В другой раз Чанов явился с катушкой и сказал: «Послушаем блат московский». Включили аппарат и сели играть в карты. Звучали какие-то слова под звон гитары. И вдруг…

- А ну-ка вернем, - попросил Наум. Внимание привлекла строчка: «В них - все бараки, длинные, как сроки…» - Старые, а ведь - поэт, - сообщил Чанов, и мы согласились.

Потом Высоцкого слушали жадно. А «Антисемиты» напевали особо часто. Благо, жизнь не уставала подтверждать наблюдения поэта: «Устал я считаться шпаной и бандитом, не лучше ль податься мне в антисемиты? На их стороне хоть и нету законов, поддержка и энтузиазм миллионов».

В начале перестройки журнал ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» превратился в откровенно черносотенное издание и принялся выискивать еврейские корни вроде бы русских знаменитостей. В какой-то статье доносилось, что Высоцкий-то не случайно Семенович, он полуеврей, а им по недомыслию восхищаются чисто русские люди. Подписка резко упала. Чисто русские люди оказались умнее и талантливее тех, кто претендовал на роль их пастырей. Они предпочли поэта.

Году в семьдесят девятом Высоцкий был в Ставрополе на гастролях. Журналисты пригласили его на встречу. В «Ставрополке» регулярно появлялись заезжие знаменитости. Пел романсы и бил цыганочку парторг театра «Ромен» Николай Сличенко. Играли сцены из спектаклей артисты Пятигорского театра оперетты. А Высоцкий пришел без гитары. Он хотел поговорить, рассказать о Таганке, о «Гамлете» в Париже, о новостях кино. И надо же, первым прозвучал вопрос, явно продиктованный сверху. Что-то типа: ваши песни поют уголовники, вы, мол, идеализируете преступный мир и чуть ли не помогаете втягивать подростков в криминал. Задала его одна из редакционных дам. Владимир Семенович помрачнел. Кто-то шикнул на провокаторшу. И тут же к шикнувшему во весь голос обратился Чанов: «Оставь. Пусть само выражается». Он подчеркнуто разделил слово на составляющие. Все захохотали. Усмехнулся и расслабился Высоцкий. Разговор, как говорится, пошел.

Интересно, задумывается ли женщина, даже умная, о том, как она сама превращает любовь мужа в ненависть? Или повседневные заботы, ежечасная борьба за нормальные условия существования для себя и для ребенка застит глаза? Или, живя бок о бок, неминуемо проникается к супругу, то есть к впряженному в то же ярмо (смысл слова именно таков, спросите у филологов), презрением и перестает интересоваться ответом на подростковый вопрос - как он ко мне относится…

Когда Чанов получил квартиру на проспекте Октябрьской Революции, рядом с городской достопримечательностью - «домом под шпилем», Романцова была счастлива. Даже ее родня тогда на какое-то время зауважала Наума.

А мама осталась на «Дзержинке» одна. То есть Наум заходил к ней часто, приносил продукты, лекарства, устраивал в лучшие клиники, договаривался с врачами. Когда Татьяна переехала в новое жилье, прекратилась изнуряющая «холодная война» между свекровью и невесткой. Пришел покой. И одиночество старого человека, которому не приходится уже надеяться на перемены к лучшему.

Когда могилу зарыли, Чанов обернулся к брату, приехавшему из столицы, сказал - вот мы и остались одни - и зарыдал. Больше никогда я не видел Наума плачущим.

После смерти мамы он и начал просить близких людей, чтобы звали его Нюмой.

Братом Наум гордился. Тот преподавал политэкономию, был видным ученым. Как-то, после очередного постановления о повышении квалификации чиновников, Чанова-старшего попросили прочитать несколько лекций в одном из союзных министерств. На первую пришел даже сам министр. Сотрудники, демонстрируя лояльность и усердие, разложили на столах блокноты, приготовились конспектировать.

Лектор взошел на кафедру. «Тема сегодняшнего разговора, - сообщил он, - прибавочная стоимость». Дал возможность записать и громогласно заявил: «Прибавочная стоимость - не продажная девка, которую каждый может похватать руками». Пауза. Чиновники растерянно молчат. Министр багровеет, медленно начинает подниматься с места. А лектор как ни в чем не бывало, продолжает: «Карл Маркс, «Капитал», том первый, страница..».

Когда Наум рассказал мне эту историю, я поверил в ее подлинность сразу. Мой старинный друг, известный писатель-фантаст Василий Звягинцев, работал в отделе пропаганды крайкома ВЛКСМ. Он принес на службу том из полного собрания сочинений В.И. Ленина, спрятал в ящик стола и стал читать одну из статей вслух. После нескольких фраз коллеги заволновались: «Кончай антисоветчину. Нас же всех с работы повыгоняют. А тебя вообще посадят».

Звягинцев вынул книгу и показал сослуживцам. «Ну и что? - сказали комсомольские идеологи. - Тем более». Тот же Звягинцев рассказывал, что довелось ему, будучи в окружении первого секретаря крайкома ВЛКСМ, побывать на митинге в поддержку Кубы. Естественно, хором пели «Венсеремос». Тогда так было принято. Секретарь наклонился к уху Василия, который не без оснований слыл в аппарате человеком образованным, и спросил: «А кто такой этот Венсеремос? Нам за него ничего не будет?»

Люди, способные думать, уже в конце шестидесятых понимали, что все происходящее в стране никакого отношения к марксистско-ленинскому учению не имеет. Власти предержащие просто не способны были понять идеи основоположников в силу крайней необразованности. Из собраний сочинений выдирались цитаты для подкрепления новейших колебаний курса. В каждом обкоме и крайкоме специально держали инструктора, в обязанности которого входило читать классиков марксизма и находить потребные на сегодня высказывания. Об этом знали все. Но описал такую практику только Борис Кучмаев, один из редакторов «Ставрополки», под руководством которого работал Наум, в книге «Коммунист с божьей отметиной».

При отсутствии идей все более притягательной виделась для людей разного ранга Америка. Там жили сыто и бездефицитно, оттуда привозили качественные товары. Даже анекдот возник: Брежнев встречает американского президента в аэропорту, жмет ему руку, обнимает и шепчет на ухо: «Джинсы привез?»

Официально - стратегический противник номер один. Неофициально для тех же людей США - мечта и образец для подражания. «Прощай, Америка. Нас так долго учили любить твои запретные плоды», - споет «Наутилус Помпилиус», и никто не заметит парадокса в последней фразе.

Чанов-старший открыл для Наума и для меня Станислава Ежи Леца. Когда мы были в кабинете вдвоем, протянул пару листков машинописи: «Прочти». И я прочел: «Человек! Мир открыт перед тобой. Смотри же, не вылети из него». И еще: «Окно в мир можно закрыть газетой».

На последнем листке после афоризмов красовалась надпись от руки. Что-то типа: автор талантлив, однако со многими его высказываниями согласиться нельзя.

- Это брат написал, - пояснил Наум. - На случай, если попадет на глаза не тому человеку.

Потом я нашел «Непричесанные мысли» Леца на польском, переводил и даже публиковал в том же «Ленинце».

Времена менялись быстро.

Но мы этого не замечали.

Юность - пора открытий, простите уж за банальность. Нам везло: открытия сыпались, как из прорвавшегося мешка.

В институте по инициативе студентов организовался СТЭМ - театр эстрадных миниатюр. Руководить им пригласили молодого актера Эдуарда Кольбуса. Мы быстро стали приятелями - Кольбус, Володя Черников и я. Актер собирался стать театральным режиссером. Я мечтал о ВГИКе. Володя интересовался искусством бескорыстно.

Эдуард звал нас смотреть новый фильм «Их знали только в лицо».

- Эдик, зачем?

- Ребята, там моя сокурсница снялась, Ирка Мирошниченко!»

Принес на репетицию журнал «Москва»:

- Ребята, тут такой роман!

- Какой?

- Булгаков. «Мастер и Маргарита».

- А кто такой Булгаков?

Булгаков был почти под запретом. Немудрено, что мы о таком писателе ничего не знали. Кольбус повел нас к себе. Жили они с женой в нижней части города (Ставрополь - не Рим и не Москва. Но расположен тоже на холмах и весьма крутых). Когда-то там располагался автовокзал. Потом выстроили новый, и здание переделали в жилое.

Из мебели у артистической четы была кровать, стол да огромный чемодан. Как выяснилось, набитый книгами. Эдуард извлек маленький томик - пьесы Булгакова и дал почитать. То было единственное издание Михаила Афанасьевича после сороковых годов.

Наум несколько раз приходил на наши репетиции, перешучивался с девочками, помогал писать сценарии для выступлений. Мы тогда хотели сделать спектакль-ревю, миниатюры которого связывались «Пилигримами» - песней на слова Бродского. Эдуарду всегда хотелось вытащить Наума на сцену. Он был очень органичен и показывал, как надо играть, всегда точно. Хоть мужскому, хоть женскому составу «труппы». Но выходить на сцену Чанов отказывался категорически.

После премьеры нескольких скетчей, состоявшейся на институтском вечере, за кулисы пришел Чанов. «Очень неплохо, даже не ожидал, - сказал он. - И ты, старый, сыграл вполне прилично».

Через несколько лет я увидел себя на экране - приятель с операторского факультета уговорил сняться в его курсовой работе меня и отца Володи Черникова. И понял, что Наумова оценка моих актерских способностей была очень завышенной.

Кольбус поставил пару спектаклей на сцене краевого драмтеатра. Между прочим, для дебюта он выбрал первую, сейчас забытую, пьесу Григория Горина «Свадьба на всю Европу». Он жадно выспрашивал, как выглядела та или иная сцена в режиссуре Николая Акимова. (Я только вернулся из Ленинграда, в легендарный Театр драмы и комедии посчастливилось попасть несколько раз.) Потом Эдуард делал все по-своему. На мой вкус, его версия пьесы не уступала работе великого Акимова. Но Ставрополь спектакля не принял. На представления водили солдат. Так в те плановые времена было принято поддерживать театр.

Вскоре Кольбус уехал в Москву.

Через много лет я часто слышал по радио имя одного из ведущих режиссеров популярной радиопередачи «Театр у микрофона» - Эдуард Кольбус. Но тот или тезка - однофамилец не знаю до сих пор.

Руководство СТЭМом легло на плечи Володи Черникова, который «при Кольбусе» занимал почетную и хлопотную должность «принца-администратора». (Кольбус репетировал с нами «Голого короля» Е. Шварца. Оттуда и взяли титул.)

Володя озаботился привлечением новых талантов. И вот мы являемся в строительный техникум, чтобы посмотреть студентов, которые заинтересовались перспективой «стать артистами».

Собрались какие-то девицы - так, любопытства ради. И Сережа Шумаков.

Подружились мы практически сразу. Сергея увлекала пантомима. По самоучителям он начал изучать азы - ходьбу, «стену». Скоро достиг весьма приличных результатов. Его миниатюры украшали все институтские концерты, в которых участвовал СТЭМ.

Через несколько лет, когда мы с Сергеем уже были студентами ВГИКа, мы заходили в студпрофком к Юре Славичу и выпрашивали так называемые «требования». Творческие вузы имели право выдавать своим студентам «квиточки», по предъявлении которых администраторы театров (если у них было хорошее настроение), могли пропустить коллег без билетов на спектакль. Тогда мы несколько раз прорывались на Таганку, в театр им. Моссовета, на Малую Бронную, в театр Сатиры. А после окончания представления, шагая по Москве, мы разбирали увиденное по косточкам, придумывали, как сделали бы спектакль сами.

Инсценировка романа Генриха Белля «Глазами клоуна» в театре им. Моссовета нас обоих сильно разочаровала. Вся Москва говорила «О!» и закатывала глаза, а два провинциала в восторг не пришли. В антракте мы спустились в «курилку», принялись «перекраивать» первый акт, увлеклись настолько, что Сережа стал проигрывать возникающие идеи. Двигался он прекрасно (потом это сильно помогло ему, когда Шумаков серьезно «заболел» карате). Вокруг собрался народ. Зрители настолько увлеклись, что звонка, призывающего занять места в зале, просто не услышали. Импровизированный показ в курилке оказался интереснее.

Но это позже, а пока Шумаков стал постоянным участником наших вечерних посиделок. Он впитывал все наши трепы и споры о том, как устроено и функционирует искусство. Мне к тому времени удалось «сорок тысяч книг прочитать», а Володя, заменяя Эдика, приобрел навыки постановщика. Сергею была равно интересна и теория, и практика.

Часто мы заходили домой к Сережиным родителям. Мама, Клавдия Алексеевна, ни разу не отпустила, не накормив «от пуза». Готовила она удивительно, была (и остается) добрейшим человеком. Леонид Михайлович смотрел на приятелей сына с критическим прищуром. Наверное, постоянные обсуждения фильмов, книг, спектаклей не казались ему серьезным делом. Но вмешиваться он считал невозможным.

Потом Сережа ушел в армию, Володя женился и перебрался в Грозный, где преподавал в школе. Приезжая в отпуск, Черников рассказывал о чеченских школьниках, которые могли на уроке достать из портфеля пистолет. И не какой-то наган самовзвод времен Гражданской войны, а новенькую беретту. Предчувствия у Володи были самые мрачные. Мы сдуру подшучивали над приятелем.

Незадолго до перестройки Черниковы вернулись в Ставрополь. Но война догнала - сын Володи закончил военное училище и погиб в первую чеченскую кампанию на улицах Грозного, где родился и вырос. Однополчане по собственной инициативе, без приказа, привезли тело в Ставрополь. Чтобы не пополнил молодой офицер, которого уважали, бесконечные списки «пропавших без вести» и «неопознанных»…

Но мы забежали далеко вперед. Пока же начинались семидесятые, и подобного будущего никто не мог и представить. Звягинцев, правда, писал какие-то отрывки об уличных боях в Кисловодске. Но кто воюет, с кем и почему - он и сам не знал. Само написалось…

Шумаков демобилизовался, приехал растолстевший на солдатских кашах. У меня хранится его фотография в мундире. Показать ее кому-нибудь из нынешних Сережиных коллег - не узнают.

В армии он вступил в партию. Я к тому времени не вступил, а поступил. Во ВГИК.

Для «лиц, демобилизованных из рядов Советской Армии», тогда существовали льготы. Практически нужно было только сдать экзамены. Хоть на тройки. И я принялся агитировать Сергея

Он рискнул. И поступил на экономический факультет ВГИКа. Через год преподаватели (особенно Л. Маматова) в один голос стали говорить, что Шумаков - прирожденный искусствовед. Но перевод с «факультета директоров» на киноведение был запрещен. И Сергей бросил после второго курса ВГИК, чтобы поступать во ВГИК же. Шаг был, с учетом традиционно огромного конкурса, более чем рискованный. Тогда я почувствовал некоторое охлаждение со стороны Сережиных родителей, мол, сбивает сына с пути. Экономист - это профессия. (Мама Сережи сама была экономистом, работала в крайисполкоме.) А киновед?

Клавдия Алексеевна и Леонид Михайлович были абсолютно правы. Они только не учли потрясающей способности Сергея учиться. Не только наукам, но и (воспользуемся названием неопубликованного романа Жени Панаско) правилам игры в жизнь. На этой почве Сережа и сошелся с Чановым.

Шумаков часами обсуждал с Наумом проблемы «политэкономии социализма». Почему закрыты пункты приема стеклотары? Причина проста: по существовавшим нормам было выгоднее отлить новую бутылку, чем возиться с собиранием старой тары. Почему воруют колхозники? Как сделать, чтобы было выгоднее хорошо работать, чем пьянствовать и тащить, что плохо лежит? За всеми конкретными вопросами просвечивал один, главный и общий: «Что же будет с родиной и с нами?»

Признаюсь, мне было скучно присутствовать при этих симпозиумах. Меня увлекали совсем другие материи. Мучила своеобразная ревность: лучшие друзья увлечены собственными выкладками. Я вроде бы отодвигался для обоих на второй план. Сергей, приезжая из столицы, встречался с Чановым и забывал обо всем.

Иван Михайлович Зубенко, председатель Союза журналистов края, бывший помощник М.С. Горбачева, любит повторять, что на доске жизни меняются только фигуры. Законы игры остаются теми же. Мне было невдомек, что Шумаков теоретические познания, полученные в «альма матер», проверяет знаниями и опытом Наума. Ему это было нужно для того, чтобы выстроить собственную линию жизни.

Сергей ушел на телевидение, научился при монтаже определять на глаз место склейки с точностью до кадра (спросите у специалистов, что это значит). Протекции у Шумакова не было, а подлостей он делать не научился, по ступеням карьеры продвигался только благодаря уму и профессионализму. Очевидно, и того и другого хватало. Во всяком случае, Егор Яковлев, в бытность руководителем государственного телевидения, пригласил Сергея к себе в заместители. Тот твердо отказался: «выдвиженец всегда уходит вместе с патроном. Я лучше пробьюсь сам».

И пробился. Он стал менеджером на телевидении, соединив знание законов экономики и выучку искусствоведа. Сегодня Шумаков занимает немаленький пост в руководстве РТР. Думаю, среди прочих премудростей, которые помогли ему состояться, какую-то роль сыграли давние уроки Наума Чанова.

Наум заставил меня всерьез изучать Маркса. Цитировал Ленина - мол, человек останется ничего не понимающим простаком, которого дурачат все, кому не лень, пока не поймет законов, управляющих обществом. Их открыл гениальный философ. Резюме: не хочешь быть дураком, читай «Капитал». Или хотя бы «Критику политической экономии». И стояли мы в очереди за пивом с томом «Ранних произведений» основоположников. «Сухой закон» для себя я отменил довольно быстро. А к всесильному учению до сей поры отношусь очень серьезно. Хотя в партии не состоял. По взаимному с КПСС молчаливому согласию.

Долгое время я называл Чанова «друг и учитель». Наум только ухмылялся. Некоторую высокопарность обращения снимал тот факт, что Высоцкого мы знали наизусть, а у него в песне «Антисемиты» была фраза: «Друг и учитель - алкаш с «Бакалеи». В долгу Наум не остался - стал называть меня: «Человек с большой буквы Х».

Кто-то из старших друзей Чанова сказал ему: «Умный ты мужик, Наум. Тебе бы пару лет посидеть за решеткой, и все в этой жизни ты бы понял». Когда лейтенант ВДВ Чанов вернулся на гражданку, тот же приятель отметил: «Вот ты и помудрел».

Служба далась Науму тяжело. Вернувшись, он так и не стал тем Нюмой, каким был до того.

Готовился к армии Наум серьезно. О мантрах тогда никто еще не знал. Вместо них Чанов заучивал песни Визбора: «Стараюсь быть постарше, ведь знаю наперед: лишь Женя-секретарша отметит мой приход» и «Уже изготовлены пули, что мимо тебя просвистят». Слова журналист запоминал сразу, а вот мелодия… Он просил, чтобы я напел, и пытался повторить. Не много людей в мире слышали мой вокал. И все они, словно сговорившись, утверждают, что ничего страшнее быть не может. Так вот, они не слышали Чанова!

- У меня в армии было самое высокое звание, - говорил Чанов. - Ко мне обращались «Наум Исаакович».

Друзей у него было много. И ценили его весьма высоко. Приведу такой пример. Служил Наум в Волгограде, имел неосторожность искупаться ранней весной в реке. Простудился, попал в госпиталь. Потом, уже на гражданке, хворь обострилась, и оказался Чанов пациентом краевой больницы, что располагалась между улицей Лермонтова и «самой веселой», как тогда шутили в Ставрополе, улицей города - 8 Марта. (Она начиналась тюрьмой и заканчивалась кладбищем.)

Настроение у Чанова было прескверное. За время лечения он подружился с заведующим отделением, где его врачевали, Сергеем Лаврентьевичем Вардосанидзе. Как-то познакомил с ним и меня. Если память не изменяет, пару раз посидели вечерком у него в кабинете, попили не то водки, не то даже спирта.

Вардосанидзе рассказал Науму, насколько полезна петрушка. Особенно для сильного пола. Доверял своему целителю Чанов беспредельно. Позже можно было нередко видеть такую картину: по Верхнему рынку шествует между рядами Наум Исаакович, полной горстью отправляя себе в рот зелененькую травку. Еще он питался пророщенными зернами пшеницы. Но, кажется, от клейковины он все-таки отказался. А резные листики петрушки жевал до последних дней.

Прошло много времени, Наума уже лет десять нет на свете. В 2003 году мне довелось снова встретиться с бывшим завотделением, теперь главным врачом краевой больницы. Признаться, я сильно сомневался, что он меня вспомнит. Однако принят был как лучший друг. А когда признался, что опасался сугубой официальщины, услышал: «Ты что, нас же такой человек познакомил».

Сегодня Вардосанидзе - министр здравоохранения края.

Чанов был раблезианским типом. Кстати, «Гаргантюа и Пантагрюэля» он очень любил, кое-что даже цитировал по-французски. Большой, за сто килограммов живого веса, ценитель еды и питья, острого словца. Это от него первого я услышал фразу, ставшую теперь расхожей: «Хорошего человека должно быть много». Как-то мой одноклассник и наш общий друг Валера Загайнов (ныне доктор физ-мат наук) на пари пронес Наума по «Броду» в часы скопления гуляющих от «Родины» до угла улицы Дзержинского под мышкой. Чанов при этом хохотал и дрыгал ногами. В Ставрополе он к тому времени был довольно известной личностью - завотделом пропаганды краевой молодежной газеты. (Какие люди были! Богатыри, не вы. И не я.)

Это про Чанова спел классик: «Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел». Бонвиван и бульвардье, одним словом. Мало кто верил, что пахать Наум умел как никто из знакомых мне журналистов. Перейдя в «Ставрополку», по тем временам - большое повышение, он являлся в «контору» не позже семи и до начала официального рабочего дня писал. Почерк у него был жуткий, буквы плясали рок-н-ролл. И выражение лица было, как подметили Ильф с Петровым, скорбное.

Наум был одним из самых остроумных людей, каких мне довелось знать. А ярких личностей пришлось встречать немало. ВГИК поспособствовал. Да и, помимо кино, за жизнь перезнакомился не с одной сотней разных человеков.

Беда в том, что чановских шуток ни одна бумага не вынесет по причине их крайней нецензурности. Mots Нюмы не предназначались для дамского слуха, хотя пошлости в них не было.

Без представления о любвеобилии Наума составить представление о нем невозможно. Как-то, поглаживая очередную подругу, он прошептал: «Ты меня не бойся. Чанов - большое нежное животное».

Когда я надумал поступать во ВГИК, Чанов сказал: «Институт идеологический. Значит, конкурсная работа должна быть безудержно выдержанной». И взял на себя обязанность консультанта по «выдержанности».

Творческий конкурс я прошел успешно.

Как почти все мы, Чанов - дитя улицы. «Я рос, как вся дворовая шпана» - пел Высоцкий. За это мы его и любили - сами такие. Чанов входил в грозную кодлу «булкинских». Ставрополь кипел массовыми молодежными драками. Но официально их как бы не замечали. Кстати, всю жизнь меня раздражает сюсюканье педагогов по поводу «ужасного влияния улицы». Жизнь в стае учит выживать, не стучать, давить в себе страх и идти на риск, защищать своих. Она закладывает в пацана зачатки мужских достоинств. Паркетные детишки могут похвастаться ими далеко не всегда.

Приблатненная юность оставляет след на всю жизнь. Подростком Нюма таскал в кармане залитый свинцом портсигар. Взрослый известный журналист Наум Исаакович редко выходил на улицу без ножа «лисички». При этом в вечернее время раскрытое лезвие просовывалось под браслет часов. А рукоять покоилась в рукаве пиджака или рубашки. От «ментов» должно было спасти и сохранить редакционное удостоверение.

Как-то вечером мы дрейфовали по «Броду» в сторону новой квартиры Чанова, в доме на углу проспекта Октябрьской революции и улицы Мира. В районе дома под шпилем группа подростков поймала какую-то девчонку и внаглую хватала ее руками. Та уже чуть не плакала. Пока я соображал, что делать - при численном перевесе надцатилетки звереют, сил уже хватает, а ума нет вообще - Наум спокойно подошел, раздвинул круг и, улыбнувшись во всю пасть, спросил: «Мальчики, может, вы и меня хотите потискать?» Девица под шумок испарилась по-английски. Я приготовился к быстрой, но жестокой драке. Однако волчата как-то засмущались, сникли. Когда мы продолжили прогулку, я спросил, с чего это обуяла несостоявшихся противников застенчивость. Может, знакомые? Чанов снова ухмыльнулся: «А я мальчика по щечке погладил». И приподняв рукав пиджака, показал лезвие. Неожиданное прикосновение отточенного металла лишило шпану желания вступать в конфликт.

С ножом была связана еще одна история. В холодные времена года Наум носил его в кармане куртки. В открытом виде. Как-то раз он засиделся допоздна (скажем так) у молоденькой знакомой. В самый неподходящий момент в дверь позвонили. Девушка всполошилась: «Родители!» Чанов быстро накинул одежки и как истый джентльмен решил удалиться через балкон. Чтобы не компрометировать юную леди. Второй этаж, всех дел - повиснуть на руках и мягко приземлиться. Когда нужно было разжимать пальцы, в голову пришла мысль: нож. Чтобы погасить удар об асфальт необходимо согнуться, присесть. Тут лезвие и воткнется в бок.

Вверх выбираться нельзя. Прыгать тоже. Наум повисел, повисел да и рухнул вниз. На прямые напряженные ноги.

Ступни он отшиб напрочь, долго после этого еле ковылял. А самое обидное заключалось в том, что в квартиру рвались вовсе не папа с мамой. Хитрая девица, зная чановскую репутацию, попросила подругу-соседку устроить ложную тревогу, чтобы «овцы остались целы», но некоторое удовольствие получить успели.

Натура уличного бойца давала о себе знать и в служебных отношениях. С одним из редакторов «Ленинца» Чанов, скажем так, разошелся во мнениях о том, что может делать молодежная газета и на какие публикации она по статусу не имеет права. Проще говоря, шеф жил по принципу «лучше перебдеть, чем недобдеть». Конфликт стал антагонистическим, и Наум швырнул на стол заявление об уходе.

Проблема заключалась в том, что Чанова в то время выбрали секретарем парторганизации редакции, и он не мог оставить сей ответственный пост. До нового волеизъявления коммунистов его ни отпустить, ни уволить не могли. Обоих противников вызвали в крайком партии, пытались примирить, но Наум уперся. «С этим нудилой работать не буду», - заявил он. Тогда ему нежно, по-партийному, намекнули: влепим «строгача» и устроим маленькую безработицу. Чанов осклабился: «В «Спортлото» требуются распространители билетов. Сяду где-нибудь на площади, буду торговать лотерейными билетами. Меня в городе и крае немного знают».

Сказать-то он сказал. Но ситуация была трагическая. Вполне могли вышвырнуть не только из газеты, из профессии. С краевым комитетом КПСС языком ультиматумов говорить не рекомендовалось. На Наума в те дни страшно было смотреть - почернел, осунулся, даже ухмыляться перестал. Вечерами мы бродили по городу. Чанов говорил: если выгонят, мне конец. Единственный раз он, по сути, признался в любви к газете. Обычно он цитировал Херста, мол, журналистика - не литература и не «служение», а вторая древнейшая профессия.

Конец истории оказался счастливым, почти как в кино. Наума вызвали в главный дом и сообщили о принятом решении: редактор продолжает редакторствовать, его позиция признана правильной. А товарищ Чанов в течение недели должен подготовить внеочередное отчетно-выборное собрание, сдать дела преемнику и отправляться… У Наума перехватило дыхание. И отправляться этажом выше. На новое место работы. В «Ставропольскую правду».

Нужно пояснить, что редакции молодежной и «взрослой» краевых газет тогда располагались на проспекте К. Маркса, где сейчас городская дума. На первом этаже, ближе к прохожим, «Ленинец». На втором и третьем - «Ставрополка». Переход из юнцов в солидные люди не без основания называли повышением.

При встречах на улице с Наумом уважительно здоровались за руку и Виктор Алексеевич Казначеев, тогдашний второй секретарь крайкома партии, и бандит-рецидивист Ванюша Цыган.

Цыган был соседом Наума по двору на Дзержинского. Мастер спорта по боксу в тяжелом весе, первый раз он загремел на нары по глупости. Друзья срывали с прохожих дорогие шапки. Ивана попросили маленько тюкнуть «клиента», чтобы не сразу звал на помощь.

На суде выяснилось, что в шайке Ваня был самым старшим. По возрасту, не по положению. Но пошел он за «паровозика» по статье, каравшей за бандитизм. Потом были еще «ходки», жил Цыган под гласным надзором милиции. Это значило, что с наступлением сумерек из дома ни ногой. Поймают - новый срок.

Чанова Ванюша уважал, часто заходил на огонек, рассказывал о своей жизни, слушал советы умного соседа. Трудно поверить, но оказался Иван со всем его уголовным и тюремным опытом человеком беспредельно наивным и по-детски порядочным. Друзьям всегда старался помочь (за что и сел в первый раз). Данное слово держал обязательно. Пообещал какой-то девице встретиться с ней вечером на «Бродвее» и пришел. Прятался от каждого «мента», старался не выходить на освещенные места. Чуть было не попался милицейскому наряду.

Цыган рассказал, как встретил первый Новый год после зоны. Он надел белую рубашку с галстуком, темный костюм, взял шампанского. А друзья - шпана - навели легкомысленных девиц, быстренько упились и занялись «делом». - «Они все голые, - горестно повествовал Ванюша,- все по диванам да кроватям любятся, а я сижу в центре комнаты на стуле в черном костюме и в галстуке».

Говорили, после очередной, трудно сказать, какой по счету, «ходки» Цыган прибился в телохранители к какому-то торговцу «наркотой» и сгорел от нелеченного сифилиса.

Империя СССР загнивала, как рыба. Сначала в обществе, которое прокламировало всеобщее равенство, стало модно быть богатым. Хотя от трудов праведных в России еще никто не нажил палат каменных. Особенно на зарплату. Тем не менее и палаты возводились, и существовать на широкую ногу удавалось немалому числу сограждан.

Для передачи духа эпохи расскажу такую историю. Один чиновник среднего звена решил построить скромный домик на территории кисловодского парка. Зона заповедная, охраняемая. Потребовалось спецразрешение. Чиновник приятельствовал с последним первым секретарем крайкома Иваном Сергеевичем Болдыревым Он явился на прием и выпросил нужную бумагу с собственноручной подписью Влиятельного Лица. А потом демонстрировал автограф директорам различных предприятий, требовал бесплатных поставок материалов для «стройки века». И отгрохал такой дворец для личной услады в грядущие пенсионные годы, что о нем легенды пошли. Доброжелатели донесли молву до ушей Первого, который даже по сравнению с предшественниками прославился как мастер рубить головы.

Мне эту быль рассказал помощник Болдырева Сергей Белоконь - выпускник Ленинградского университета, блестящий журналист, литературовед. Он раскопал и запустил в научный обиход новую версию гибели М.Ю. Лермонтова, на равных переписывался с Ю. Давыдовым, Ф. Искандером. Он придумал новый жанр, краткое дебильноватое изречение. И назвал жанр - охеризмами.

Благодаря Белоконю и я познакомился с Фазилем Абдулловичем. И даже получил в подарок книгу с теплой дарственной надписью типа «коллеге по перу» и прочее. А получилось дело вот как: выполняя в Москве просьбу Сергея передать пакет Искандеру, я заявился к писателю с немалой сумкой через плечо. Фазиль Абдуллович, человек очень вежливый, поинтересовался, кто я и чем занимаюсь в жизни. Когда он услышал, что я тоже в некотором роде пишу, в глазах промелькнул ужас, смешанный с обреченностью. Бедняга ожидал неминуемой просьбы посмотреть «на досуге» рукописи очередного начинающего. А сумка наводила на мысль как минимум о романе-эпопее. На самом деле там лежали всякие нужные в хозяйстве вещи, которые в провинции не найдешь, зато в столице… Я честно сказал Искандеру, что рукописей нет, и поклялся не загружать его своим творчеством и в будущем. В благодарность классик напоил меня чаем и сочинил весьма лестную надпись на обложке сборника рассказов.

У Сергея была одна беда. Нет, не пьянство, хотя погиб он именно от этого недуга пишущей и мыслящей братии. Закладывание за воротник - всегда следствие, а причины бывают многообразны. Умница и талант Белоконь периодически попадался на глаза кому-то из сильных мира сего. Его приглашали на «государеву службу», причем на неплохие должности. И Сережа соглашался. Мучился бездарностью занятий, которые отнимали время, да что там время, жизнь. Но послать власть подальше он не решался…

…«Ты знаешь, - говорил он, округляя глаза, - шеф вызвал этого приятеля в кабинет и так материл, даже мне слышно было». «И?» - спросил я». «Что - и?» - удивился Сергей. «Твой шеф отдал приятеля под суд, лишил должности, исключил из партии?» «Что ты, так не делается», - искренне ответил собеседник.

Он был прав - так не делалось…

Потом стало стыдно быть бедным. Воровать и злоупотреблять любым достигнутым положением стали еще злее.

Все это росло и крепло под назойливую болтовню о честности, о преданности идеям построения коммунизма, о патриотизме. Поскольку громче всех клялись и вопили самые зарвавшиеся-заворовавшиеся, постольку главным умонастроением в державе стал цинизм. У кого - агрессивный. У других - усталый.

Читать между строк уже перестали. В ходу было искусство понимать истинный смысл через какие-то знаки. Например, в семидесятые годы прошла серия фильмов, герои которых, оказавшись за рубежом, сильно тосковали по Родине. И в каждой картине была песня... «Родина щедро поила меня березовым соком», «Надышался я пылью заморских дорог». Все смотрели, мурлыкали под нос мотивчики. И прекрасно понимали - поют о том, как хочется испытать ностальгию, побыть подальше от дорогой отчизны.

На рубеже восьмидесятых я приехал в столицу по аспирантским делам - кропал кандидатскую по теории кино. Позвонил Шумаков, он еще не закончил к тому времени ВГИК.

- Старик, у нас философию читает гениальный человек. Его выперли из МГУ. У нас ему дали только один курс. Так из университета студенты и аспиранты бегают, чтобы послушать лекции.

Фамилия гениального преподавателя была Мамардашвили. Мало того, что во ВГИК во все времена можно было проникнуть, только предъявив студбилет или пропуск вооруженному охраннику (вернее, бабуле, у которой на боку висел милицейский наган-самовзвод в рыжей от годов брезентовой кобуре), у дверей аудитории особо уполномоченные люди отсеивали всех, кто не имел счастья принадлежать к курсу. (Меня скрипя зубами пропустили, как аспиранта ректора. По этой же причине сам философ смотрел на меня с легкой отчужденностью.)

Рассказывать о монологах Мамардашвили сейчас не время и не место. До сих пор я знаю: это был единственный гений, с которым довелось общаться лично.

Говоря об античной философии, Мераб Константинович объяснял нашу жизнь. Не так, как Радзинский, приписавший Сенеке идеи времен конца застоя. Мераб показывал общие законы, управляющие миром. Остальное следовало из них. Так же, как из них следовало, что мысль причиняет массу неприятностей и неудобств. Но Сократ не может не быть Сократом. Просто не умеет.

Я приближался к возрасту Христа, кое-что успел прочитать и даже понять. Считал себя вполне сложившимся человеком. Но лекции Мамардашвили перекроили мышление (не путать с мелодраматическим «перевернули душу»). Мераб понимал этот мир и значит, был равен ему. Все остальные, с кем мне пришлось встречаться, включая, естественно, и меня самого, оказывались малыми частичками этого мира.

На занятия Мераб Константинович приходил с портативным магнитофоном, ставил его на стол, но включал на запись не всегда. Только спустя несколько лет я понял: Мамардашвили не читал лекции - он размышлял перед нами вслух. И на красную кнопку нажимал лишь тогда, когда «пошла мысль». Или, если хотите, когда приходило вдохновение. Я и сейчас перечитываю книжку «Лекции по античной философии» - конспекты тех лекций, которые Мераб читал на курсе Сережи и которые посчастливилось послушать мне. Напечатаны они с кассет магнитофона Мамардашвили.

Сережу Шумакова философ выделил из группы студентов, явно к нему благоволил. Мне молчаливо дозволялось присутствовать при их беседах во время перемен.

Как аспирант, я имел право заказать просмотр некоторых фильмов из собрания ВГИКа. Среди прочих выбрал «Мальтийского сокола» - экранизацию романа Дэшила Хэмета. И вот ко мне подошел Сережа: «Старик, ты не будешь возражать, если на просмотр придет Мераб?» Я обалдел…

Оказалось, что Мамардашвили - поклонник американского «черного детектива», почти все читал в подлиннике. И давно мечтал посмотреть классический фильм Джона Хьюстона с легендарным Хэмфри Богартом.

После просмотра мы еще с полчаса стояли в институтском коридоре втроем - Мамардашвили, Сережа и я. Болтали о технике написания детектива, о причудах советского книгоиздания, не желавшего замечать классику детектива, зато обильно потчевовавшего звереющих читателей примитивными романами африканских «письменников», еще о чем-то абсолютно неважном.

Через пару дней я вернулся в Ставрополь.

…Побывать в Москве удалось только через двенадцать лет. Имя Мераба Костантиновича гремело к тому времени не только по Европе. Мамардашвили признала и Россия. Посмертно.

Многое из того, о чем думаю написать дальше, было доверено под строжайшим секретом. Но на свете уже нет Наума. Сын его покинул страну еще тогда, когда она звалась СССР. Надеюсь, теперь никому эти сведения не повредят.

Я начал писать эти заметки, чтобы еще раз попытаться понять человека, с которым дружил большую часть жизни.

Об отце он говорил редко. Из фамилии Чанов-Чернис тот оставил только первую половину. Во время войны Исаак Чанов был прокурором в действующей армии. Как-то довелось ему допрашивать предателя. Бывший первый секретарь райкома, назначенный командиром партизанского отряда, как только пришли немцы, сам явился в гестапо и сдал всех людей, оставленных для подпольной работы, все склады оружия и припасов. Удрать с фашистами он не успел, попал, как говорится, в руки правосудия.

Прокурор спросил: «Почему вы так поступили?»

«Я хотел сохранить свою жизнь для партии», - объяснил изменник.

Чанов-старший от всей души дал подследственному по морде. И получил взыскание. Хотя потом изменника расстреляли.

Как-то Чанов и двое его друзей, один из которых работал завотделом крайкома КПСС, а другой начальствовал над подразделением КГБ, вместе шли домой после трудового дня. На углу улицы Ленина и проспекта Октябрьской революции они остановились, обменивались новыми анекдотами. Конечно, политическими. Посмеялись, и вдруг Наум увидел ситуацию со стороны. «Мужики, - сказал он, - а ведь такого ни один антисоветчик не придумает. И если ему рассказать, не поверит».

Журналисты, особенно добившиеся какого-то веса, - народ информированный. Да и «Белый ТАСС» (информация о положении в стране средней степени засекреченности) на стол к Чанову ложилась регулярно. Многое довелось читать и мне. На мою неболтливость Наум полагался.

Мы обсуждали идеи Шика и других творцов чешской попытки перестройки образца 1968 года. Тайком читали речи Первого ЦК Азербайджана Алиева, когда он стал громить коррупцию. Их печатала республиканская партийная газета с выразительным названием «Вышка». Доставал тексты, естественно, Наум. Парадокс времени: знать об этом было не положено, и мог Чанов поиметь большие неприятности.

Потом предложения передать торговлю, общественное питание, бытовое обслуживание частникам стали активно высказывать положительные герои - чекисты из романов Юлиана Семенова. Наши танки прочно стояли в Праге, а идеи, которые они должны были придавить своими траками навсегда, обсуждались на страницах книг «официального писателя КГБ», как тогда называли Семенова. Ходили слухи, будто Юлиан - зять Андропова, и Юрий Владимирович использует родича, чтобы прощупать возможную реакцию на предполагаемые в случае его прихода к власти перемены.

Семенова мы любили и уважали. Он того стоил. И как умный, образованный, порядочный человек (даже в самые неприспособленные к приятельству с изгоями времена Юлиан с гордостью называл себя другом Тарковского и как мог ему помогал). И как блестящий писатель, который внес в романную форму много интереснейших новаций. Жаль, наши теоретики литературы считают хорошим тоном игнорировать «создателя Штирлица».

По долгу службы Наум не раз писал о «цеховиках» и прочих «энергичных людях», которые разворачивали нелегальное производство ширпотреба и наживали миллионы. И которых регулярно отправляли на лесоповал сотрудники ОБХСС (теперь уже надо расшифровывать аббревиатуру: Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности). Впрочем, чаще подпольными миллионерами занимался КГБ как менее коррумпированная структура.

Чанов пересказал историю, под большим секретом услышанную «от ребят из ЧК». В Невинномысске, где процветала шерстомойная фабрика, арестовали специалиста, определявшего качество, а значит, и цену сданного на переработку сырья. Таких экспертов на страну (СССР, все пятнадцать республик) насчитывались единицы. Взятки им давали немереные, ведь от слова зависело, получит хозяйство десять рублей за килограмм руна или тридцать (цифры взяты с потолка, сколько стоила шерсть тридцать лет назад я, конечно же, не помню).

Жил редкий знаток в лучшем номере лучшей гостиницы. Там его и взяли. По сумме доказанных хищений наш герой вполне подпадал под расстрельную статью… Пачки денег валялись во всех комнатах апартаментов. (Почему и вели дело наследники «железного Феликса». Чтобы была хоть малая надежда на бескорыстность и неподкупность.)

Кандидату в покойники объяснили перспективу. Он и сам законы знал не хуже оперов - готовился. Сообщили, что единственная надежда сохранить жизнь - добровольное и чистосердечное покаяние и помощь следствию. Эксперт и сам предпочитал общение со следователем свиданию с ангелами. Для проверки искренности ему задали простенький вопрос: сколько у тебя здесь, с собой денег. Арестованный побледнел, заплакал и прошептал: «Ребята, можете меня шлёпнуть на месте… Клянусь, не знаю».

Ни Чанов, ни (тем более) я не были, конечно, такими продвинутыми экономистами, как Е.Т. Гайдар, но элементарные соображения в голову порой приходили. Однажды я и спросил Наума: «Все эти деловары нелегально разворачивают производство совсем неплохих тряпок, которые у нас вечно в дефиците. Может, выгоднее было бы дать им волю. Пусть трудятся на всеобщее благо».

«Старый, - ухмыльнулась «акула пера». - Они могут работать только на себя. Так у них мозги устроены».

Кажется, еще в «Ленинце» началось плодотворное сотрудничество Чанова с КГБ. Отбросьте перестроечные штампы мышления. Наум не был стукачом, никого не «освещал». Элитарный и менее других структур коррумпированный комитет (это признавал даже Солженицын, не имевший оснований любить данную организацию) периодически использовал прессу для ведения пропагандистской работы. Надо заметить, что темы выступлений выбирались точно, оценить качество работы журналиста «серый дом» тоже умел. Из предоставленных материалов следовало выбрать наиболее яркие эпизоды. И в то же время не сказать ничего лишнего, суметь доказать правоту государства, пресекающего преступление.

Быть по-настоящему убедительным в тех условиях - задача, требовавшая ума и одаренности. Чанов оказался чуть ли не единственным, кому это удавалось. Скоро он достиг такого положения, что, слушая очередное предложение сделать статью, мог заявить: «Только мальчиков ко мне не присылайте. Пусть придет кто-то из серьезных людей, например, С». С. тогда имел чин майора, занимался крупными делами и славился (в узких кругах, естественно) как умный и порядочный человек. Он тоже ценил Наума. Хотя при встречах на улице они не раскланивались. Конспирация.

Надеюсь, теперь можно рассказать, что я приходил в кабинет Наума, когда тот писал статьи по материалам «Конторы Глубокого Бурения». Чанов позволял полистать папки с делами, кое-что комментировал. Должен сказать, знакомство с документами, укрытыми под серыми картонными обложками, напрочь разрушало некоторые мифы.

Воображение потрясла биография руководителя одной из запрещенных тогда сект, которая считалась «пятой колонной». Комитет вышел на того деятеля, когда обнаружилось, что на Кавминводах невозможно устроиться полотером без записки от некоего старичка. Не помогало ни вмешательство государственных чиновников, ни даже партийных органов. Полотер зарабатывал рублей пятьсот в месяц. (Для справки, учитель с десятилетней выслугой за полторы ставки получал сто восемьдесят.) Желающим трудиться ногами предлагали часть оклада сдавать в фонд секты.

Могущественный старичок перед войной обитал в Средней Азии и был тогда еще молодым человеком. За несколько дней до оккупации Ставрополья он почему-то прикатил в Пятигорск. При немцах устроился в невинную организацию, которая готовила радистов для Абвера - военной разведки вермахта. Когда оккупантов погнали, наш герой попал в руки правосудия, получил немалый срок. В зоне он имел собственный кабинет, куда съезжались гонцы со всей страны, и руководил работой единоверцев всю рабочую неделю, как прилежный клерк. Подчеркиваю, это происходило в правление Сталина. И информация КГБ сомнению не подлежит. (Вот и верь заявлениям, будто при Иосифе Виссарионовиче был порядок, воровать и брать взятки будто бы боялись.)

Потом всемогущего изменника выпустили досрочно со справкой, где было написано и заверено печатью, будто податель сего страдает от рака в последней стадии, и врачи обязали его умереть в течение месяца. По подобной «липе» нашего «героя» еще раз освобождали. Через много лет.

Всемогущий Комитет оказался бессилен перед «божьим одуванчиком». Пришлось обращаться к прессе, чтобы хоть как-то скомпрометировать истинного врага строя. Чанов поставленную задачу выполнил с блеском. Он имел все основания не любить пособника фашистов.

В провинции комитет особенно не свирепствовал. Наум говаривал: «Рассказывать политические анекдоты можно. Главное, чтобы тебе не могли пришить тенденцию. Ты поделись байкой про Генсека, потом что-либо непристойное вклинивай. И снова можно про Лёлика».

Еще он говорил, что можно писать все. Можно даже написать: долой Советскую власть. Только по-умному. И напечатают. И никто не придерется.

Лет через пятнадцать после этих высказываний мне довелось редактировать газету «Киновидеоэкран». Ни о какой политике там и речи не могло быть. И перестройка с гласностью уже потрясли страну. Все писали всё. Популярным стал анекдот: - человек звонит приятелю: «Ты читал сегодняшнюю «Правду»? «Нет, а что там?» «Приду, расскажу. Не телефонный разговор». (Пожалуй, сегодняшней молодежи нужно объяснять, в чем тут соль. И слава Богу!) Перед тем, как подписать номер в печать, я должен был представить гранки на прочтение человеку, который сидел тут же за металлической дверью. Без его визы никто не стал бы запускать типографские машины. Человек звался представителем комитета по охране государственной тайны в печати, сокращенно ЛИТО. Или просто цензор.

Когда Наум стал заместителем редактора «Ставропольской правды», он понял, что достиг потолка. В СССР государственного антисемитизма не было. Действовал принцип: тех, кто уже работает, не выгонять. Но новых не брать. Ходило множество анекдотов «про пятую графу». Скажем, человека собираются повысить (вариант - принять в КПСС), а он говорит: «У меня дедушка был пиратом». «Ерунда, может, это был такой вид социального протеста, дед - революционер».

«Ура, - восклицает счастливый внук, тогда то, что я - еврей не скажется отрицательно?» «Конечно, нет. У нас нет антисемитизма! Беда только, что дедушка у тебя был пиратом».

Чанов был евреем. И в паспорте у него это было написано. И никогда он этого не скрывал.

Чанов бывал по долгу службы в крайкоме партии, общался с первыми лицами. Его ценили, даже, как он выражался, в порыве благодушия подъевреивали, говорили, что его соплеменники вообще-то приличные люди.

Дослужиться до зама он еще мог…

Наум говаривал: «Не надо меня делать премьер-министром. Дайте мне права, которые есть у любых нацменьшинств. А премьером я сам стану».

Еще он повторял: «Сегодня Маркса не приняли бы в КПСС за пятую графу». Потом добавлял: «И за мысли тоже».

Став замредом, он позвал меня в кабинет и сказал: «Старый (любимое его словечко), ты меня извини. Тебя печатать мы не будем. Скажут, Чанов своих тащит».

Я пожал плечами. Меня с удовольствием публиковал «Ленинец». Гонорары к зарплате мало что добавляли. Решил - да и хрен с ним. Но, признаюсь, такая принципиальность друга покоробила.

Еще не превратившись в заместителя редактора, Чанов чуть было эту должность не потерял. Дело было так. В «Ставрополке» объявили о назначении, как водится, дело это обмыли.

Пьяным Наум не был, шел довольно уверенно. Трезвым, конечно, тоже вряд ли бы кто его назвал. Рукав и немалая часть спины его темного пальто сияли белизной свежей штукатурки - где-то вытер стенку и не заметил.

Он уже входил в родной двор, когда ослепила фарами патрульная машина. Милиционеры проверили документы. Выслушали вполне связные объяснения. И закинули подозрительного типа в «развозку».

В вытрезвителе дежурный изучил новенькую «корочку», покачал издевательски головой: какие люди к нам сегодня. Чанов пытался уладить дело по-доброму - ребята, деньги заберите и отпустите. Никакого результата. Попытался «качать права». Пообещали отлупить. Когда доблестные блюстители стали подступать с целью почистить морду строптивому «клиенту», Наум озверел: «Давайте, - ухмыльнулся он. - Завтра встретимся у прокурора. Себе карьеру поломаю, но и вас посажу».

Бить побоялись. Но «ласточку» сделали. Был (а может, и сейчас есть) такой способ укротить пьяного, когда нельзя было оставлять следов битья. Человека привязывали таким образом, чтобы он мог стоять лишь согнувшись и на одной ноге. (Кто пробовал, говорит, что легче забыть первую брачную ночь, чем «свидание с птичкой».)

Утром Чанову удалось дозвониться до приятеля, еще одного из замов редактора и участника вчерашнего обмывания. Кажется, был это Рудометкин. Практически не употреблявший алкоголя человек, он, по иронии судьбы, умер от цирроза печени. Рудометкин сделал все, чтобы не осталось официальных следов пребывания Наума в вытрезвителе.

Договориться удалось лишь после того, как газетчик пообещал ввести ежедневную рубрику: «У нас в вытрезвителе». Самой страшной угрозой для стражей права и порядка стала следующая: мы добьемся, чтобы вы жили и работали по уставу и закону.

Мне об этом случае Наум рассказал месяца через два.

Общались мы с Чановым много. Чаще всего после работы засиживались в его кабинете. Сначала выскакивали в «Сугроб» (так называли стеклянное кафе «Снежинка» в обеих редакциях. Тот еще юмор). Брали мясо, зарплаты тогда позволяли, часто еще и водки. (Тогда только появился «Стрижамент».) И болтали.

В один из таких вечеров, когда семисотка «Стрижака» уже иссякала, Чанов и завел тот разговор. Что страна летит в анус, и надо что-то делать. В кабинете было полутемно, горела только настольная лампа. Наум как-то набряк от выпитого, не улыбался. Снизив голос до шепота, он предложил создать тайную организацию - «Союз истинных рыцарей Революции». План действий следующий. Дождавшись очередного партийного съезда, захватить в заложники всех делегатов и потребовать изменений в политике, кадровом составе руководства КПСС, экономике.

По тем временам только за такую беседу можно было отправиться к северным оленям на всю оставшуюся жизнь. «Ты согласен?» - хрипло спрашивал Наум. Я кивнул, хотя страшно было, и внутренний голос орал: Беги отсюда!!! «Тогда поклянемся на крови», - и Чанов вынул из кармана перочинный нож, принялся тыкать лезвием в свой большой палец. Тупое железо не резало. Я ждал. Как это ни смешно, больше всего в тот момент пугала необходимость рассечь себе руку. Боль пустячная, умом я это понимал. Понимал, что бояться в этой ситуации нужно совсем другого. Но тупо ужасался, ожидая прикосновения металла.

К моему счастью, Науму так и не удалось отворить кровь. И меня минула чаша сия.

Больше об этом мы никогда не вспоминали.

Шумаков, приезжая из столицы, любил бродить по Ставрополю пешком. Я показывал оторвавшемуся от корней другу новые достопримечательности, например, дом первого секретаря крайкома на все той же улице Дзержинского. Тут жили все Главные Ставропольцы, включая М.С. Горбачева. И ничего особо не опасались. А «последний первый», надо думать, из боязни терракта, обстроил свое жилище со стороны улицы детским садом. Сергей веселился, внимая сплетням, а еще больше потому, что выдалась пауза в работе и можно расслабиться. «После Москвы, - говорил он, - Ставрополь кажется замечательным городом. Он соразмерен человеку, не давит своей громадностью, как столица. Здесь жить удобнее».

И вот в тихом провинциальном Ставрополе повеяли ветры перемен. Заместитель редактора краевой партийной газеты Василий Красуля опубликовал собственную статью «Мы рождены, чтобы жить свободными». Она стала манифестом новой организации - «Народного фронта Ставрополья». Василий Александрович, естественно, превратился в лидера и теоретика антикоммунистического движения.

К Красуле примкнули аспирант Историко-архивного института Валерий Митрофаненко, Сергей Попов и другие. (Других я знал хуже, а с Поповым долгое время приятельствовал, мы входили в одну компанию.)

Митрофаненко привозил из столицы «нелегальную» литературу, расклеивал по городу листовки, удирая от милиции на велосипеде.

У партийных властей Народный фронт вызывал раздражение: то митинги собирают и орут всякие оскорбительные для начальства вещи, то голодовку затеют прямо на площади Ленина.

Несколько раз «фронтовиков» засовывали на нары. Давали суток по пятнадцать за административные правонарушения. Но и в камере доморощенные демократы вели пропагандистскую работу среди товарищей по несчастью - алкашей. Те сочувственно выслушивали, ругали Советскую власть за недостаток спиртного, ментов - за беспредел: никакого снисхождения к выпившему человеку.

Наум к теоретическим и практическим действиям ставропольских «декабристов» отнесся иронически. Как свинью стригут: визгу много а шерсти чуть. Чанов ожидал, что «народных фронтовиков» задавят быстро, жестко и самыми подлыми методами. Возможно, так и случилось, если бы не изменилось к тому времени что-то в людях. Все понимали: так жить нельзя. И не хотели прилагать силы для спасения гнилого. Тот же С., занявший большой пост в МВД, выслушал приказ партруководства края использовать все способы для искоренения крамолы, и заявил: приму все разрешенные законом меры. Естественно, ждали от него совсем другого. Но С. всегда был порядочным человеком и не изменил себе, поставил под удар карьеру.

Отстранили его от должности, придя к власти, те самые демократы, которых он фактически защищал.

В годы перестройки, когда Горбачев стал шаг за шагом делать то, чего мы много лет ждали, - объявил гласность, сильно потеснил цензуру, разрешил кооперативы - Чанов стал яростным противником нового генсека и его курса. В наши с Наумом споры включился тогда Сережа Шумаков. Он наезжал из Москвы, где к тому времени обосновался. Как и все, он пытался понять, что было, что будет, чем сердце успокоится.

- Что вы так надеетесь на Мишу? - говорил Наум. - Я его лично знаю. Он - сталинист до мозга костей.

И цитировал популярный стишок: «Товарищ, верь, пройдет она, и демократия, и гласность. И вот тогда госбезопасность припомнит наши имена».

Чанов доказывал, будто единственная сила, способная провести любые перемены в стране, - это партия.

-Ты меня знаешь всю жизнь. Я - коммунист. Мне ты веришь?

- Тебе верю. Но ты много решаешь в своей партии? Ты как тот антисемит, у которого много друзей-евреев. Вот этих людей знаю, им верю. Но вообще эта нация…

Из «Ставрополки» Чанов ушел в крайсовпроф. Работа была много спокойнее. И много скучнее.

Неожиданно умерла жена Чанова. Они собирались с Наумом в ГДР по турпутевкам, укладывали чемоданы. Татьяна вдруг упала. Инсульт.

Наум остался вдвоем с сыном-подростком. Пришлось научиться стирать, готовить.

Наум умер по нелепой случайности. Не захотел привести подругу к себе домой, чтобы не травмировать взрослого сына. А в чужой квартире рано закрыл шибер и отравился угарным газом вместе с дамой.

Надо ли говорить, что смерть свою Наум встретил на той же улице Дзержинского?

Несколько лет после его гибели я спрашивал себя, как бы отнесся Чанов к тому или иному событию, «не соглашался с его оценкой», спорил. Один из близких знакомых Нюмы, Иван Шляхтин, президент Ставропольской телерадиокомпании, признался, что и у него было нечто похожее.

Я до сих пор не могу понять логику убеждений этого умнейшего и очень талантливого человека. Режим придавил его, на каждом шагу его унижали, всячески демонстрировали его зависимость от людей гораздо более глупых и подлых. Он сопротивлялся изо всех сил. Гнулся, вступал в открытые столкновения. Он готов был пойти на крайность. То давнее предложение создать тайное общество было, конечно, бредом. Но любой, кто сколько-нибудь знал Чанова, подтвердит: Наум не был легкомысленным трепачом. И цену таким заявлениям знал.

А когда показалось, будто веет ветерком свободы, позиция Чанова изменилась диаметрально.

Сегодня, пытаясь понять Чанова задним числом (и умом таким же), думаю, выглядели его рассуждения следующим образом. Для того, чтобы не случилось «катастройки», необходимо нечто вроде второго НЭПа. Отдать торговлю, общепит, бытовое обслуживание в руки энергичных частников. Ввести ма-аленькую безработицу. Отпустить на волю идеологию. Пусть болтают, что кому в голову взбредет. (Замечу в скобках: столько глупостей и пошлости, как после запрещения цензуры, я не слышал за всю жизнь. Наверно, следовало оставить право вето и запрета хотя бы вкусу и здравому смыслу.)

Контроль за ключевыми высотами в экономике оставить за государством. Это даст возможность и промышленность модернизировать, и средний класс вырастить не бандитский.

Но для этого нужна была организующая и ведущая сила - правящая партия, КПСС. В авторитет этой организации среди народа Чанов верил свято. Несмотря на все отдельные примеры воровства «бонз», их глупость и подлость.

Кто-то скажет, будто Наум предлагал «китайский вариант», который сегодня имеет немало поклонников в демократической России. Может быть, и так. Только придумывал этот план Чанов в те времена, когда в Китае правил Дэн Сяопин и громили «банду четырех».

Как-то, еще году в шестьдесят каком-то, Наум сказал: «Написал бы о нас кто-нибудь роман. Мы ведь интересные ребята». Тогда ему не было, наверное, и двадцати пяти.

О поколении Чанова никто не создал ни книг, ни пьес, ни фильмов. Оно провалилось в дыру между временами.

Когда неожиданно умер в аэропорту М.К. Мамардашвили, в голову пришла страшная мысль. Заканчивается эпоха. Сложная, верченая и ломаная, как на дыбе. Но зато в эту эпоху существовали большие люди. Они мучились, сражались со временем. И им было чем дышать.

Потом пришло новое времечко. Для многих более комфортабельное, свободное. Кое для кого более сытое. И во времечке не было пространства, где могли поместиться Гулливеры. Их не травили, не выживали. Они сами не могли выжить в тесные, по швам трещащие на их плечах годы.

И они вымерли.

Один из них - Чанов.

Чтоб ты жил в эпоху перемен - это еще не проклятие. Настоящее проклятие звучит так: чтоб ты выжил в эпоху перемен.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.