Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(15)
Михаил Меренченко
 ПОЧЕТНЫЙ ЧЛЕН БАНИ

Мелкий холодный дождь зарядил с утра, моросил целый день и вечером, вместе с наступающей темнотой, незаметно влился в черную осеннюю ночь.

Заводской сторож Петр Игнатьевич и Шилов, инструктор пожарной профилактики, прозванный Коньком-Горбунком за свою чрезмерную сутулость и оглушительный раскатистый смех, сидели в сторожевой будке, пили чай, слушали, как льет дождь, разговаривали.

Вернее, философствовал вслух больше Петр Игнатьевич. Он был возбужден и говорил страстно и горячо. Он пытался объяснить Шилову, почему российский мужик испокон веков тащит «что плохо лежит».

Шилов слушал внимательно и как бы лениво, ибо день у него выдался тяжелый, и он просто устал. С утра Шилов со сварным Никитой, внуком Петра Игнатьевича, тайком от начальства отрезали двухметровый кусок толстостенной трубы, который бы очень сгодился для котла и самой топки его, шиловской, баньки. Ох, и замечательная получилась бы банька!

Но Никита заломил за работу аж пять литров водки! Правда, сварной обещал помощь: доволочь тяжеленный кусок до ворот и уговорить деда выпустить ночью Шилова с трубой с завода.

Шилов возмутился. Как-никак, труба заводская, государственная и, можно сказать, ничья. И такие цены! На что Никита, вылупив наглые глаза, заметил, что торг неуместен и он, Никита, продаст трубу любому другому. Шилов от помощи отказался наотрез и с тяжелым сердцем согласился на два литра. А чтобы как-то компенсировать свои расходы, прицепился к выпивке, и потом, полупьяный, один кантовал-корячил трубу к месту. Хмель вышел с потом, но ватная липкая тяжесть томила все больше и больше худосочного Шилова.

Его обеспокоила и тема, которую выбрал сторож. Шилов слушал и гадал, с тоской вспоминая слова захмелевшего Никиты: «Не желаешь, чтобы я тебе оказал услуги? Смотри, скупой платит дважды». Он погрозил Шилову пальцем и ушел, чуть пошатываясь и косолапя. Не сговорились ли они с дедом слупить с Шилова отторгованные им три литра?

- Крали, крадут и будут красть, сучьи дети! - сердито и громко подытожил сторож и пристукнул по столу своей жесткой ладонью с заскорузлыми, крючковатыми и чуть подрагивающими пальцами.

Шилов как бы очнулся и рассмеялся так громко и раскатисто, словно рядом заржал конь-тяжеловоз. Петр Игнатьевич вздрогнул испуганно и неодобрительно посмотрел на Шилова.

- Это почему же? - мгновенно поймав его взгляд и оборвав ржание, спросил Шилов.

- Мунтипалицет! - недовольный выходкой Шилова, в сердцах сказал сторож, продолжая все так же с осуждением смотреть на инструктора.

- Менталитет, наверное, - деликатно поправил Шилов.

- Шут с им... с твоим... этим... Но у нас в России как? Не обманешь - не проживешь! А что, мужика нашенского не обманывали? Не дурачили? Да всю жизнь его за нос водют. В восьмидесятых пожил мужик при коммунизме? В двухтысячном годе получил каждый по отдельной квартире?.. То-то и оно. А ноне обещают хорошую пенсию... Через сорок лет. Может, ты и доживешь. А как мне?

Петр Игнатьевич перегнулся через стол и укоризненно посмотрел на Шилова дымно-темными, как переспевшая вишня, глазами, словно это именно он, Шилов, был виновником столь великого обмана.

А действительно, с кого спросить?

Шилову вовсе не хотелось встревать в умные разглагольствования Петра Игнатьевича. Шилова волновали труба и думы о будущей баньке. Ах, как славно было бы вот в такую смурную, зябкую погоду хорошенько протопить баньку, залезть на полок и пройтись дубовым веником разок-другой, третий, все больше и больше ожесточаясь, по стылой, в мелких колючих пупырышках, ознобшей коже. А потом позвать Галину и, глядя сквозь туманную пелену пара на белое тело жены, упруго подрагивающее, осторожно, махровыми круговыми движениями снимать горячий-прегорячий воздух с самой верхотуры и вдруг обрушивать сгустившийся в вениках жар на волнующие и манящие округлые плечи, матово блестящую спину с глубокой ложбинкой и крутые, - эх, крутые! - бедра женщины, визжащей от удовольствия, страха и огненного прикосновения обжигающих листьев... А потом выпить с женой стопочку-другую... А потом...

- Да-а-а, ты, может, и доживешь, - повторил Петр Игнатьевич, уже спокойно и тихо пробарабанил по столу. Пальцы у него были короткими, толстыми, с въевшейся масляной грязью под ободками ногтей. - Тебе сколько годков-то будет? Поди с моим Никитой одногодки?

- Двадцать семь.

- От, угадал! - обрадовался Петр Игнатьевич. - Я без малого два раза по столь баранку в своей жизни крутил. Так накрутил, так намотал, что, поди, до Луны хватит и обратно. Вот этими самыми руками. - Он вдруг как бы с удивлением посмотрел на свои руки-железки. - А? Поди мильен километров будет. А может, и поболе... А ты моего Никиту знаешь? Орел какой!

- Орел, орел, - быстро согласился Шилов и усмехнулся, вспомнив о пяти литрах. - Как не знать. Еще какой орел.

- А счас вот сторожу, - не заметив насмешки, продолжал Петр Игнатьевич, - за столом сижу, как деятель. - Он снова посмотрел на свои руки-крюки. - А куда деваться? Глаза ослабли, не видют. Руки вон дрожать стали. Да ить и согнуться иной раз опасливо, радикулит подлый замучил. На покой бы пора. Скоро уйду. От еще немного...

Шилов промолчал, ибо знал, что никуда Петр Игнатьевич не денется от своей сторожевой деятельности. У сторожа было три замужних дочери, а работали только один зять, старшая дочь и орел-Никита.

- Уйду, уйду, - словно угадав мысли Шилова, подтвердил сторож. - Трудно больно стало работать. Вона ночь какая. Самая воровская. И тащат, и тащат, и тащат. Иной раз смотришь...

- А ты не смотри, - осторожно перебил Шилов, решив вдруг обозначить свой приход к сторожу, - не твое же воруют. Тебе что, больше всех надо? - и притворно зевнул.

- Ишь ты какой! Тащи, значит, все кряду! А я здесь на что сижу, деньги получаю. Вот поймаю одного, другого, глядь, премию выпишут.

- А тому, кого задержишь, что выпишут? Выговор? Штраф? А могут и срок выписать.

- Не воруй, - коротко сказал Петр Игнатьевич и задумался.

- Ну а вот если я, к примеру, попрошу тебя, дядя Петь, - решился, наконец, Шилов, - пропустить меня с завода с... ну, с ерундой какой-нибудь, не нужной никому. Что, отказал бы?

- Коли никому не нужная, то тебе-то зачем?

- В хозяйстве все сгодится, - уклончиво ответил Шилов.

Оба надолго замолчали, и было слышно, как падал на землю дождь. Петр Игнатьевич поежился, повернулся и посмотрел через открытую форточку, от которой тянуло холодом и сыростью. Заводской двор был пустынен в ночи. Рассеянный свет фонарей отражался в оконных проемах механического цеха и рябых маслянистых лужах. Быстрые серебристые нити дождя прошивали белый свет и мгновенно исчезали в темном сыром воздухе. Шилов напряженно ждал.

- Был у меня один такой случай, - поворачиваясь, сказал Петр Игнатьевич, - это еще во времена перестройки. Как раз я только-только перешел в сторожа, и охранял я завод железобетонных изделий. Заводчик был небольшой, и вскорости я всех знал в лицо. И почти все тащили. Хотя, кажись, чего тащить-то? Ну, был песок, щебенка, арматура там разная. Одним словом, ерунда всякая, никому не нужная. А глядишь, бывало, кто пакет цемента домой прихватит, кто пяток-другой прутьев из рифленки, кто муфточку катанки. Но никто даже никакого внимания на это не обращал, вроде так должно и быть. Бывало, утром подойдет сам директор, культурный такой, в очках, при галстуке, всегда поздоровается за ручку, спросит о семье, о здоровье и вообще о жизни. Ну, уж я наперед знал, что сегодня будут на сторону возить. Или кладовщик Хобибулин, прощелыга, каких свет не видел, так иной раз зашнуркает, так зашнуркает через проходную, выглядывая своих клиентов... Да и мой начальник, Коршунов, не стеснялся машину-другую песка или щебенки отвезти дочери на дачу. К обеду приходил мой начальник. Проверит он, значит, журналы, поговорим о том, о сем, выпьем с ним по бутылочке пива иной раз. Это я в качестве подхалимажа его угощал. А потом он уходил обедать к своей дочери. Она работала мастером на хлебокомбинате.

- Это который на Чернышевской, что ли? - спросил Шилов и по-настоящему зевнул. Его снова сморило.

- Да-да, тот самый. Хлебокомбинат был рядом с нами, через забор. Вот там перли. Ох и перли, черти! Сливки, сметана, масло, сгущенка - все это через ихние руки проходило. Оно и понятно: быть у воды и не замочиться? Понаделали они, комбинатские, значит, в нашем заборе дыры. И через эти самые дыры-то, а затем и через нашу проходную шли себе спокойненько домой со своею незаконною ношею. И не придерешься к ним! Они, во-первых, не наши, то есть, работники. И сумки у них не песком и цементом набитые. Факт. «А я в магазине продукты купила, - скажет иной раз женщина. - Чего пристал?» И может, и права будет. Да, если честно, то и невыгодно нам было с ними ругаться-ссориться. Вся наша охрана отоваривалась у них по договоренности. А что? Где ты возьмешь за полцены, например, сгущенку? Или то же масло крестьянское. Да и сливки у них не как в магазине. Я тоже несколько раз к празднику палку-другую копченой колбасы заказывал. Хотя откуда колбаса на хлебокомбинате? Но хорошая, мне понравилось. А потому как-то и неудобно было их задерживать, выяснять, что несешь, откудова. Так что, думаешь, пусть себе тащат. Противно, скучно, конечно, смотреть на это безобразие. Но что поделаешь, такая работа. Но вот как-то раз вдруг собрал наш начальник весь караул и такой нам учинил разнос! Оказывается, его в управление вызывали и клизму вставили!

Вот тут-то я не выдержал и спросил: «Нам-то кого ловить? Это хлебокомбинатовские тащат. Вот пусть ихняя охрана и занимается ими». Зря я тогда вылез. «Ага! - даже обрадовался Коршунов. - Вот все мы так думаем. Моя хата с краю, ничего не знаю. А это совершенно неверно! Необходимо задерживать всех расхитителей народного добра! Как своих, так и хлебокомбинатовских! А ты, товарищ Пяткин, - повернулся он ко мне, - проявляешь недопустимую беспринципность и политическую безграмотность! Задерживать надо всех!» - «Хорошо, всех так всех. Мне-то что, я задержу любого».

Самому, правда, обидно стало, что ж это начальник на меня бочку накатил. Еще пивом его угощал. А тот и вовсе оборзел, вошел в раж и сказал, что неоднократно замечал, что боец Пяткин, я то есть, как-то спал ночью во время дежурства на посту. А однажды отлучился по своим делам без разрешения. И еще я там что-то сделал и натворил. Но мне уже было тошно слушать, потому как я очень даже рассердился на его слова и, честно говоря, расстроился...

Голос Петра Игнатьевича был тихим, убаюкивающим, и Шилов, перед тем целый час обходивший цеха и территорию завода, теперь, разомлев от горячего чаю и тепла, как бы дремал. Слушал он Петра Игнатьевича вполуха, думал снова о трубе, баньке, все больше и больше отдаваясь своим сладким мечтам и по-кошачьи вкрадчивому и обволакивающему его, как сон, монотонному шуму дождя. Дождь барабанил и барабанил по железной крыше. Он то усиливался, то совсем затихал. И казалось, что там, наверху, осторожно ходит взад-вперед большой-пребольшой кот и мурлычет, мурлычет, мурлычет...

- Ты спишь, что ли?

- А? - суматошно сказал Шилов и немного привстал. - Да нет, ты говорил, что обидел тебя начальник. И обидел несправедливо. А ты его еще и пивком баловал.

- Шут с ним, с пивом-то. Хотя и пиво тут оказалось при деле. Ну вот, сразу после собрания мне заступать в ночь. И стою я, значит, на своем посту, курю, психую и думаю нехорошо о своем начальнике. Вот ведь змеюга какая! Сам-то только к обеду на работу выходит. Это раз. И далее, не позже как месяц назад, этому самому Коршунову понадобились плиты, чтобы перекрыть, значит, второй этаж на даче. Себе или дочери, я не знаю точно. Да точно помню, что заплатил-то он за три, а вывез шесть плит! И оплату произвел как за бракованные, а сам взял хорошие, прямо из цеха. Хабибулин отпускал эти плиты тогда и шибко озабочен был, как бы я все не испортил и все кружился возля проходной. В два захода Коршунов эти плиты и вывез с завода. С утра, значит, три штуки, и после обеда три. Помню, морозец тогда был, плиты теплые, и от них парило. Вот так. И после обеда, когда Коршунов выезжал второй раз на «Колхиде», он сунул мне поллитровочку... А теперь что? Как все это понимать? Могу я, конечно, заявить задним числом, но и сам тогда в неприглядном виде буду. Что делать?

Вот об этом все думаю, курю, хожу нервный около ворот туда-сюда и мерзну. Ночь была холодная, небо в звездах все, и луна светит. И вижу я вдруг, как из дыры в заборе вылезают две женщины и направляются прямо ко мне, к проходной. А в руках у обеих сумки. Подпускаю я их до самых почти что ворот - они меня, как оказалось, и не видели вовсе - и говорю громко: «Руки вверх! Кто такие и куды путь держите?» - «Ты что, спятил совсем? - говорит мне одна, и голос показался мне знакомым. - Мы все время тут ходим. Нам от вашей проходной до дома рукой подать. Да тебе жалко, что ли? Пропусти!» «Ну что ж, - говорю, - проходите, коли так».

Они, значит, заходят в проходную, я следом. Запираю дверь на засов и иду к себе в кабину. Вертушка у меня тоже на запоре, женщины стоят, сумки не выпускают, ждут, когда я вертушку открою. А я, значит, набираю номер телефона и звоню в отдел. Так и так, говорю, задержал несунов с хлебокомбината, приезжайте скорее. Женщины, конечно, услышали, что я сказал по телефону. Одна начала плакать. А другая, что посмелее, со знакомым мне голосом, полная такая и говорит мне сердито: «Пусти, дурак, а то хуже будет, пусти говорю, ну!» - и со всей силой бьет ногой по вертушке. Тогда я выхожу из кабины и говорю ей: «Прекрати сейчас же свое безобразие! А не то я вынужден буду применить к вам физическое воздействие!» «Эх ты, сморчок! - говорит рассерженная полная женщина и продолжает бить ногой по вертушке. - Только попробуй меня пальцем тронуть! Я тебе покажу такое физическое воздействие!»

Трогать я ее, конечно, не стал, и не потому, что был действительно худее ее чуть ли не в три раза и ниже на голову, а потому, что как-то нехорошо на рабочем месте с женщинами связываться и тем более драться. Хотя, честно говоря, руки у меня на нее очень даже зачесались. Разочек можно было по ее гонору съездить. Но я сдержался и только совестил ее. Она ж меня честила на чем свет стоит и била ногой по вертушке. А потом назад к двери подалась. Я ее сумки схватил и не пускаю, а она кричать стала: «Караул!» Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут подъехала милиция. И стали сразу протокол составлять. На месте преступления, так сказать. Сначала, правда, обыск учинили. Ну, там в сумках масло оказалось, сливки в трехлитровых банках, сгущенка. И сахар у той, полной женщины. Она уже молчала, на меня и не смотрела, а подружка все плакала и плакала и говорила, что больше так не будет. И вот когда спрашивают ихние, женщин то есть, фамилии, полная и говорит: «Коршунова Галина Петровна. Работаю мастером».

И меня догадка взяла.

«А вы дочкой нашему Коршунову приходитесь?» - я ее так спрашиваю вежливо. «Не твое, - она отвечает, - собачье дело». И тут я понял, что это она, дочь нашего начальника. И манера разговаривать, и крупный нос и глаза глубокие - ну все как у Коршунова. Мне как-то сразу не по себе стало. И не потому, что я испугался, нет, просто пожалел я своего начальника, подумал, что у него неприятности теперь большие будут. А вот о себе не подумал, и напрасно.

Он, Коршунов, в ту же ночь прискакал. Сел журналы листать, молчит, голову угнул, словно бык, и сопит сердито. Он молчит, я тоже молчу. Молчали, молчали, а потом он и спрашивает меня: «А почему это от тебя пахнет?» «Чем это?» - спрашиваю. «Спиртным, - говорит, - а ты на посту находишься. Разве можно на работе пить?» - «Ты же, - говорю я, - был в управлении в обед. Вот твоя бутылочка жива и осталась. Я ее только что употребил. Кабы знать, что ты придешь. Но не сердись, я тебе завтра пива куплю. Да и не пьяный я вовсе».

«А я тебя от работы отстраняю», - говорит Коршунов и звонит в милицию, чтобы приехали и меня забрали или свидетельствовали. Ну и приехали и повезли меня в больницу. Утром я тоже не выдержал и написал на Коршунова, что он плиты украл. И началась такая карусель!.. Чуть было их всех под суд не отдали, но обошлось. Хабибулина перевели в рабочие, и он уволился. Коршунова заставили выплатить деньги за плиты, как положено, и с начальников поперли. А меня тогда перевели на хлебокомбинат.

- Повысили, значит, - сказал Шилов, уже давно и с интересом слушавший Петра Игнатьевича. Он его дремотного состояния не осталось и следа.

- Как это? Был я охранником, им и остался.

- Я не про то, - усмехнулся Шилов, - к продуктам стал поближе. Возможности приумножились в несколько раз. А может, зря в ментовку-то стуканул?

- Так уж получилось, - неохотно и устало сказал Петр Игнатьевич, - так ить она и сама виновная! Сморчок! И ногой по вертушке бить. Хозяйка нашлась.

- Больше не встречал Коршунову-то на хлебокомбинате?

- Век бы ее не видеть! Да ить получилось-то как? Прошло, значит, месяца два. Я в отпуск к себе в деревню уезжал, отдохнул там. И забывать стал про этот случай. Ну а как приехали с деревни, мне сразу на смену на хлебокомбинат. И вот стою, дежурю. Ночь на дворе. Погода выдалась такая же воровская, как и сейчас. Да ты смотри, смотри, что деется? - воскликнул сторож, глядя в окно.

Они оба услышали, как вдруг дождь пошел со страшной силой. Порывисто, неистово дернул ветер. И Шилову показалось, что там наверху добрый мурлыкающий кот превратился в бешеного зверя, который в исступлении драл-царапал когтями железную крышу и колотил, и колотил по ней хвостом-трубой...

- Ну вот, - продолжал Петр Игнатьевич, - стою я, значит, на посту. Глядь, к забору с дырами крадется женщина с тяжеленными сумками. Аж до земли прогнулась, бедная. Ну, я сразу к ней. «Стой!» - кричу. Догнал. Глядь, а это она, родная.

- Кто?

- Галина Петровна, самолично. Стоим, молчим, смотрим друг на друга. Лицо у ней осунувшееся, нездоровое, словно в болезни она. «Что будем делать? - спрашиваю я. - Передачки своему папеньке несешь?» Она молчала, молчала, а потом и говорит: «Нету больше папеньки. После того случая затаскали его по милициям. Инфаркт у него случился. Спасибо тебе». Как гром средь ясного неба! Но все ж я говорю: «Ты меня на жалость не бери. А задержать я тебя должон. Это мое, а совсем не собачье дело». А она вдруг как завоет! И на колени, прямо в грязь, в лужу. Схватила меня за руки и ну целовать их! Целует, плачет и к лицу прижимает. «Не губи ты меня, - рыдает, - у меня двое сынов маленьких. Живу одна, а папенька, папенька...», - и опять в рев свой бабский. Мне по рукам тепло от ее слез, а самому хоть сквозь землю провалиться! Стыдно и даже жутко, что женщина мне руки целует. Я, значит, от нее, матерюсь, руки вырываю... Куды там! Как клещами впилась в меня и ползет, ползет следом, и под ей юбка хлюпает... А я вдруг Никитку свово вспомнил, маленького. Ну чистый жеребенок был. Голенастый, нескладный и... беспомощный.

Петр Игнатьевич отвернулся, махнул по лицу рукой и надолго замолчал.

- Сдал что ли Галину Петровну? - не выдержал Шилов. - Опять ментовку вызвал?

- Нет. Сказал ей только: иди отседова, покуда у меня душа плачет, на тебя глядя. И не попадайся мне на глаза больше. От греха. Да. А когда она через дыру лезла, то замешкалась, повернулась вдруг ко мне и сказала: «Спасибо тебе, дядь Петь. Возьми вот, помяни папеньку. У него сегодня сорок дней», - и положила на мокрую землю две палки копченой колбасы и бутылку водки. Вот так.

Шилов осторожно посмотрел на лицо сторожа, которое слегка порозовело, а темно-вишневые глаза дымно блестели в тусклом свете лампочки-сороковатки, и встал.

- Ладно, пойду я к себе.

- А чего приходил-то? - спросил сторож.

- А-а-а-а, - с досадой отмахнулся Шилов, - в другой раз.

И вдруг с тоской подумал, что другого раза может и не быть. Стащат трубу до его следующего дежурства. Стащат, как пить дать, стащат. Тот же Никита. С него станется. И вспомнил его глаза. Точно, Никита первый приложит свои руки и продаст трубу еще кому-то. Шилов совсем заскучал и стал переминаться, трусить у двери.

- Трубу, что ли, хочешь вывезти? - вдруг спросил сторож и прямо посмотрел в глаза инструктора. - Давай вывози, пропущу.

Шилов разинул рот и застыл в позе.

- Мне Никита пьяный все сказывал, - пояснил Петр Игнатьевич, - а я не хочу, чтобы он и завтра твои три литра лакал. И так всю неделю не просыхает. Домой лучше не приходи. Так что, забирай свою трубу.

- Что, совсем бесплатно? - шепотом спросил Шилов, ошалевший от такого подарка, и даже слегка покраснел.

- Давай шевелись! - шумнул сторож. - Пока я добрый.

- Слушай, дядь Петь, а ты ха-а-а-роший, оказывается, человек, - Шилов закружился, засеменил вокруг стола от радости. - Знаешь что? Вот баньку построю и приходи ко мне париться-мыться. Ведь дорого стало в городскую баню ходить?

- Да, - согласился сторож, - дороже некуда.

- Вот и приходите мыться ко мне всей семьею! - и вдруг представил, какую ораву притащит с собой сторож, и поправился, - а лучше только с Никитой. - Но вспомнил наглые глаза и пять литров и добавил поспешно, - а еще лучше приходи один. Оно так душевней. И будешь каждую неделю мыться у меня бесплатно. И будешь ты у меня почетным, так сказать, членом моей бани!

- Каким еще членом? - обиделся вдруг сторож. - Какой я тебе член?

- Ну, знаешь, дядь Петь, - принялся объяснять Шилов, - есть такие звания - «Почетный академик», «Лучший губернатор», «Действительный член академии», ну и так далее. Вот. А ты будешь «Почетным членом бани»! Да не просто членом, а па-а-че-о-от-ны-ы-ым член-е-ено-о-о-ом! - почти пропел инструктор.

Он вдруг захохотал-заржал своим оглушительным смехом. И не столько от каламбура, сколько от радости, что не надо платить за трубу. Шилов согнулся пополам и стал похож на настоящего горбуна. Он ржал все громче и громче, заглушая шум дождя. Обиженный было Петр Игнатьевич, глядя на Шилова, вспомнил его прозвище и засмеялся тоже, зашелся прямо-таки в булькающем смехе. Сторож все тыкал пальцем в сгорбленную дергающуюся фигуру Шилова, пытался что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова. И на глазах у сторожа выступили слезы.

- Ладно, поскакал я, - оборвав свое ржание, сказал Шилов и выпрямился, - в гараж. Договорюсь с машиной, - и поспешно вышел.

- Скачи-скачи, - Петр Игнатьевич вытирал согнутым пальцем слезы, - надо же, назвать меня почетным членом! А? Черт страшный!

Он посмотрел через окно, как смешно прыгал сутулый Шилов через лужи, вытягивая при этом длинную шею.

- И правда, что Конек-Горбунок, - сказал Петр Игнатьевич, и опять засмеялся добрым тихим смехом.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.