Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(15)
Анатолий Енник
 СИНИЙ КОНЬ ПРИХОДИТ ПОД УТРО

Опасный вирус

Сколько нам было? Лет семь-восемь, не больше, а знали все. Даже откуда дети берутся, выяснили - в обычной школе на переменках. В художественной не до переменок - работали.

Федор Тихонович Гандин, поглаживая бородку, читал Пушкина нараспев:

Пришел невод с одною рыбкою,

С непростою рыбкою, золотою.

- Композицию можно осовременить, - подсказывал, - представьте рыбалку в наши дни.

Санька Подмалевич осовременил деда спиннингом. Удилище вырастало у рыбака где-то из-под промежности. Вцепившись в орудие обеими руками, старче даже корпусом назад подался.

- Ты что, придурок, такой крюк только в акулу втыкают! - озвучивал Колька Грушин композицию.

Алка Данилова при этом противно хихикала.

Санька обиделся, взял ее ведерко, в котором кисти полощут, и окатил Грушина водой. Насквозь брюки промочил от пояса до ботинок. Еще и дразнился из-за баррикады мольбертов:

- А у тебя дождевой пузырь протекает!

- С ума спрыгнул, да? - бушевал Грушин, размахивая шваброй. - Щас как трахну!

- Малевич, за родителями! - прервал битву учитель. - А ты, - на Кольку, - домой сушиться!

- Не Малевич, а Подмалевич, - псевдоним Саньке страшно не нравился.

А был декабрь, тоскливый и бесснежный. К вечеру под ногами хрустели подмороженные лужи, и Грушин простыл; всю неделю отсутствовал.

- Штаны сушит, - отвечал за него Санька на перекличке.

Подмалевич мучился угрызениями совести, но недолго.

- Он вам записку передал, - протянула Алка клочок бумаги.

Покажи нам ту депешу сегодня - свихнулись бы. Написано печатными буквами, что «П», что «А» - не отличишь: «СКАЖИТЕ ТИХОНЫЧУ, ЧТО СКОРО ВЫЙДУ. У МЕНЯ ЕСТЬ ОПАСНЫЙ ВИРУС - ТРИППЕР. ПРИХОДИТЕ, ПОКАЖУ». Прочти мы правильно - «триллер», все равно бы насмерть перепугались. Вирус опасный - вот что главное. Непонятно было, и зачем приглашал, заразить, что ли?

Подмалевич, в глубоком раздумье, почесал за ухом и громко, на весь класс, выкрикнул:

- Федор Тихонович, а что такое «триппер»?

Учитель чуть бородой не подавился; глаза черными квадратами сделались:

- Малевич, тебе-то он зачем?

- Мне без разницы. Это Грушин заболел, простыл, наверное. А он опасный?

- Венерический! - у Федора Тихоновича даже голос просел.

- Ого! - мы все, как по команде, к Венере гипсовой повернулись. Тетка как тетка - голая, правда. Других у нас и не держали. Рук не было - это настораживало.

- Она тоже болела?

- С нее все и началось...

- А что, от этого руки отваливаются? - докучал вопросами Санька.

- Не только руки, все отвалиться может, - поведал Тихонович, а сам далеко-далеко мыслями отъехал - молодость, наверно, вспоминал.

- Кранты! Теперь Колян помрет, - заключил Подмалевич, - по частям.

- Рисуйте, рисуйте, - безвольный голос у Гандина, усталый.

- Тише ты! - цыкнул я на Саньку, а сам вслух размышляю: - Интересно, откуда у Кольки опасный вирус?

И тут Алка Данилова заявляет:

- Это я ему дала!

Конечно же, видеокассету имела в виду, но учителю откуда было знать?

- Ты? - удивились. Нам вирус представлялся большим зеленым тараканом. - Зачем?

- Просил очень. Мне, говорит, только одну ночь, я на всю жизнь запомню, - откровенничала Данилова, в то время как Федор Тихонович все больше и больше за столом скукоживался. - А мне что, жалко, что ли? - Что правда, то правда - жадиной Алка отродясь не была. - Хотите, и вам дам? - расщедрилась.

- Нет уж, обойдется, - отклонил Санька заманчивое предложение. - А у тебя он откуда?

- Папа принес. Ему тоже тетенька дала - начальница, на работе. Наградила, вот! И дядь Мишу хорошо наградили. Теть Вера так маме и сказала: «Нам только этого не хватало». Теперь у них все есть, - порадовалась Алка за друзей семьи, - и дача, и машина, и грибочек...

- Какой еще грибочек? - Сашкина кисть зависла над палитрой.

- Который у дядь Миши на голове вырос. Он у него то встает, то падает, а дядь Миша опять подхватывает и теть Вере приносит. Жарить. Теперь теть Вера после работы сразу - домой, никуда не залетает. Потому что дядь Миша жарить не способен.

Подмалевич уставился на разносчицу инфекции как на чокнутую и постучал себя по лбу:

- Раскудахталась, пустомеля! Кисточку перестань сосать!

- Я не сосу!

- Не ври! Только что на пол уронила и тут же - в рот!

- Я в рот не беру, неправда! - хлопала Данилова ресницами, а у самой губы в гуаши - до самых ушей.

Федор Тихонович как-то странно подергиваться стал, бородка тряслась, как при ознобе:

- Малевич! Закрась дедушке джинсы, пожалуйста...

Сашка недовольно засопел и принялся раскрашивать деду штаны. Цвет получался грязно-черным.

- Надоели мне эти черные, - признался Санька, не только о дедовых, о своих джинсах тоже. - Достали! Знаешь, как они мне там натерли?

- Ты же их раньше любил.

- Черные больше мамке нравятся, а мне - голубые, - Подмалевич покосился на Гандина и ахнул:

- Смотри, у Тихоныча борода седеет...

- Малевич! - взмолился учитель. - Потом поделишься ориентацией... в цвете. Рисуй молча!

- Малевич, Малевич, - бубнил Санька. - Лучше бы ведерки новые купил вместо дырявых. Вон уже - коленки мокрые. Данилова, у тебя еще не течет?

- Чуть-чуть, только начинает. Я себя обезопасила, - на фартук показывает, - предохраняюсь. - Высунув язык, Алка положила последний мазок и встала, чтобы воду вылить:

- Все, я кончила!..

- Кое-кто еще раньше кончил, - разозлился Сашка, - и не встает. Толян, а у тебя как? Еще не капает?

Я поднял ведерко. С донышка просочилась вода и попала на брюки.

- Ну вот, и у меня закапало! Вся ширинка мокрая... - я сильно, расстроился. - Все! Конец... теперь как у Грушина будет, - наверно слишком громко сказал, иначе с чего бы вдруг Федор Тихонович сквозь мольберты в учительскую помчался? Нервный стал.

- Акселераты!.. - паникует. - Эпидемия!..

И еще что-то. Я этих слов не знал.

А в учительской гвалт поднялся!.. Все вируса перепугались.

Дома у Сашки мы отковыряли в медицинском справочнике все о зловещей болячке, только мало что поняли.

- Вот, нашел, - обрадовался Подмалевич, - «или гонорея», написано.

- Это в носу...

- В носу - геморрой! - Сашка был умный-преумный.

- Нет, Сань, давай что-нибудь одно. Сразу две болезни у Грушина организм не выдержит.

- Это страна так называется, - пояснил «энциклопедист». - Гонорея - между Гонкоком и Кореей находится, оттуда и пошло. Ты дальше читай. Видишь: «половым путем» передается. Алка на пол кисти роняет? Роняет. В рот потом берет? Берет. В ведерке моет? Моет. А я эту воду - на Кольку... - логическая цепь была безупречна. - Алка - гадюка, - добавил Подмалевич последнее звено и, посмотрев на меня подозрительно, спросил: - Ты не знаешь, ее последнее время никто не целовал?

- Ты что, сдурел? У нее же сопли! Да я лучше на войну куда-нибудь пойду.

- Колька тоже не мог, - себя Санька ставил вне подозрения. - Все правильно - воздушно-половым. Ладно, пойдем посмотрим, что от Коляна осталось.

- А, дружки пришли, - недобро встретила нас тетя Рая. - Проходите, сейчас чаю принесу, - и, глянув на Подмалевича, успокоила:

- Не бойся, не оболью.

- Ну, на что жалуешься, Колек? - сходу приступил Санька к медосмотру. - Какого цвета моча? - на дальтонизм тестировал. - Рези при мочеиспускании есть?

- Маленько есть, - застеснялся Грушин. - Чуть-чуть здесь, - глаза опустил.

- Ясно. Не кашляет?

- Кто? - Грушин на всякий случай под одеяло заглянул. - Доктор сказал, это цистит - я пузырь простудил.

Но Санька в диагноз не поверил и открыл другу всю правду:

- Это триппер, Коля!.. (У Колькиной мамы чайник из рук выпал.) Все из-за Алки, она когда в рот берет... (Тетя Рая присела на пол.)... кисточку с пола...

- Вы где нахватались такого? - тетя Рая бледной стала.

- Он сам написал, - «эпикриз» Колькин протягиваю. - Да вы не волнуйтесь, это сейчас легко лечится.

- Я же вылечился! - вспомнил Санька прошлогодний грипп. - У меня точно такой был - гонококский.

- Может, гонконгский?.. - со слабой надеждой переспросила тетя Рая.

- Ну да! Возле Кореи... - Санька собрался накрошить салат из медицины с географией, но Грушин перебил:

- Ма, давай я прочитаю, у тебя руки трусятся... Все правильно, - подтвердил - триллер, на видеокассете так и написано. Там и стрелялки, и ужастики, и эта... ну, любовь в общем. «Опасный вирус» называется - марсиане завезли. У людей и руки отваливаются, и носы. Хотите - покажу?

И правда, смешной видак был. Мы так смеялись! Больше от радости, конечно, что Колян теперь не помрет. И Федор Тихонович смеялся, когда ему все рассказали. Просто «закатяшился» - Сашка так выражается. Укрыл голову журналом и всхрюкивает со стоном:

- Триллер! - и - «Хрю!» - потом пауза и снова: - «Хрю!»

- Федор Тихонович, - постучал Санька по журналу.

- Входи, хрю, Малевич!

- А можно я композицию назову «Подцепил»?

- Можно!!! - простонал Федор Тихонович и опять всхрюкнул.

Сколько нам тогда было? Лет семь-восемь, не больше. Краски казались чище, чуточку ярче и умели по-детски улыбаться.

Красные крыши

- Все, завтра повешусь! - известил нас Подмалевич. - И фамилию поменяю!..

- Ты давай по порядку, - советую, - что-нибудь одно сначала сделай.

- Сначала повешусь. За что он мне подзатыльник отпустил? Алка все равно на ежа сесть не успела. А если бы и села - ничего страшного. Подумаешь, укололась бы.

- Действительно, - согласился Грушин. - Алка - дуршлаг, ничего страшного. Все равно бы зажило. Я на твоем месте давно бы повесился. Кстати, не хочешь мне свой набор колонка подарить на вечную память? И Толян от акварели не откажется.

- Ты что, Груша? Он лучше вместе с этюдником в петлю полезет, чем о друзьях позаботится, - толкал я Подмалевича на суицид.

- Я не насовсем повешусь, - оправдывался Санька, - ненадолго зависну. Потом спрыгну, или вы снимете. Просто хочется посмотреть: будет ему стыдно или нет.

- Как ты посмотришь? С открытыми глазами висеть будешь?

- Потом открою. Под одеждой ремнями обвяжусь для удобства, а веревку от петли отдельно за шиворот затолкаю. Как парашютист висеть буду. Сколько Малевичем обзываться можно? Хоть бы раз подсел помочь. Даниловой все время поправляет. Она же ему глазки строит.

Алка действительно строила - один глаз Тихонычу, другой - Грушину, одновременно.

Если честно - мы не очень-то Сашку отговаривали. Интересно было посмотреть, что получится.

Наш последний пленэр в художественной школе подходил к концу. В старом парке летал тополиный пух, а на липовой аллее жужжали пчелы. Алка первой увидела Черепаший пруд и Подмалевича.

- А Сашка уже здесь! - захлопала в ладони. - Вон там, на ветке висит.

Федор Тихонович недобро покосился на подвешенного и отметил:

- Не убедительно, Малевич, - и уже классу: - Дальше пойдем, здесь все рисовали.

Напрасно Санька вываливал язык то на одну, то на другую сторону и даже хрипел. Мы проследовали мимо.

- Авантюрист ваш Малевич, - констатировал Федор Тихонович. - Ему без приключений жить неинтересно.

- Он хороший, - заступился Грушин, - обидчивый только. Особенно не любит, когда Малевичем обзывают. Он же не только квадраты рисовать умеет.

Странно посмотрел тогда Тихонович на Кольку. Задумался о чем-то, кадык под бородой почесал...

А Подмалевич висел на ветке развесистого дуба и размышлял о смысле творческой жизни. В каком-то метре под его ногами зеленела трава. Одуванчики походили на большие желтые пуговицы, пришитые к теплому бархату полянки. «Жаль, в кустики забыл сходить», - подумал Санька и очертил струйкой аккуратный круг.

Первой помеченную территорию пересекла согбенная старушка. Не подымая головы, она всматривалась в траву в поисках стеклотары. Уткнувшись в Сашкин ботинок, бабулька старательно его обнюхала и стала расшнуровывать. Сашка выдернул ногу и согнул в колене. Старушка замерла на миг и тут же ухватилась за второй.

- Это мое! - возмутился Подмалевич. - Не троньте!

- Ой! Кто здесь? - взвизгнула старушка и, подняв голову, увидела висевшего целиком. - Свят, свят... бес попутал!

Потом появилась парочка не первый раз влюбленных. Даме было далеко за сорок. Из-за толстых стекол очков смотрели махонькие глазки, наполненные восторгом.

- Ах, как я люблю Фета! - щебетала она. - «Лес проснулся, веткой каждой...» - раскинув руки, она с неожиданной прытью закружилась и стала подпрыгивать, похохатывая.

- Осторожно, Катя, - встревожился ухажер. - Здесь кто-то висит!

Катя врезалась лбом в дерево.

- И потом, кажется, это не Фет...

Отлетев от ствола, дама приземлилась на широкий зад.

- Нет, определенно не Фет, - настаивал Катин дружок.

- Дуб!.. - взревела она, растирая лоб. - Как же ты мне осточертел, пень трухлявый! - найдя в траве очки, она быстро заковыляла прочь. - И не ходи за мной! - доносилось из липовой аллеи. - Дома с женой сиди! Простатит лечи, зараза!

«Надо спросить у Гандина, что такое простатит», - подумал Сашка.

- Видел? - кивнул в сторону подруги ухажер. - Вот так они дуреют, если им всю ночь про арабо-израильский конфликт рассказывать, - и, уходя, посоветовал: - Никогда не покупай женщине лифчик на два размера больше.

- Витьку с Петькой не видел? - спросил подвыпивший тип весьма пожамканного вида. - Да ты вокруг смотри, - стал он вращать Подмалевича, - где-то здесь прячутся. Все ведь выжрут.

- Туда пошли, - махнул Санька наугад, лишь бы отделаться.

- Если сбрехал - башку оторву, - пообещал алкаш. - И прекрати вертеться, и так мутит!

- Серый, прикинь, третий уже завис, - послышалось в другом конце поляны. - Я с них прикалываюсь.

- А первых двух ты где усек?

- У Лымаря в огороде. Лымариха с козой Квелого застукала, он и полез на яблоньку. Они давно на иглу подсели, у них и коза колется. Лымариха тоже себе дозу упорола, рядышком провисла. Теперь только травку тянут.

- Отвязались, что ли?

- Яблонька рухнула. Сразу двое на ветке заторчало, прикинь. Эй, пацан, косячок дернешь?

- Я не курю, - Сашка терпеть не мог наркоманов.

- Улет полный будет!

- Я уже в улете, - вздохнул уставший от назойливой публики Подмалевич.

Время близилось к полудню. Сонный ветерок прошелся по верхушкам деревьев. На мшистую кочку пруда выползла погреться черепаха. В отличие от подвешенного, она в любой момент могла спрятаться в панцирь.

«Вроде и не так высоко вишу, - рассуждал Сашка, - а как все изменилось: и горизонт отодвинулся, и пруд стал больше. А крыши старых фабричных домов похожи на грядки алых маков - костром полыхают. Красиво... Может, и прав Толян - с этюдником надо было...»

- Спорим, в глаз попаду! - конопатый мальчишка метился в Сашку из рогатки.

- Не попадешь, слабо!

Над ухом просвистел камень.

- Брысь, мелочь пузатая!..

- Вить, а ты говорил - он неживой.

- Еще живой. Добить надо, чтоб не мучился, - постановил Витька и бесцеремонно приказал Подмалевичу:

- Не верти головой, целиться трудно!

Неизвестно, чем бы закончился «расстрел», не появись мы вовремя.

- Александр, - сжалился Гандин, - ты еще не устал?

Санька демонстративно оглох. Он висел, засунув руки в карманы, и, непринужденно посвистывая, всматривался в призрачный город под красной черепицей.

- Между прочим, Малевич...

Сашка конвульсивно дернулся.

- Тот Малевич, - уточнил Гандин, - Казимир - супрематист из Витебска. Ведь он не только черные квадраты рисовать умел. Под конец жизни вполне реалистические картины создал. И пошутить любил вроде тебя. Знаешь, как он подшутил над Марком Шагалом?

Откуда Саньке было знать про малевичевы хохмы?

- Просыпается как-то Шагал ранним утром, глянул в окно на родной город, а у домов, что напротив, - крыши красные. Это Казимир за ночь их выкрасил. Местечковый романтик тоже чуть не повесился. В Витебске уже не мог жить, в Париж укатил. Я к тому, что Париж нам с тобой пока не светит. А потому и шутить нужно в меру... Подмалевич. Снимите его, ребята.

- Странно ты петлю привязал, - заметил Грушин, - как галстук болталась.

Но Сашке было не до него. Перед глазами, там, за оградой старого парка, в голубой дымке июньского полудня все еще стоял незнакомый город с красной черепицей крыш.

Галатея

Два года, как художку закончили и носу туда не кажем. Неловко перед Тихонычем; строго смотрит при встрече, испытующе:

- Ну, и куда поступать надумали?

- Я - в академию! - Подмалевич и глазом не моргнул, всех новостью обескуражил. «Тут в училище бы приняли», - мечтаем, а он: - На скульптурное поступать буду.

- Ну-ну... - качает головою Гандин. - А ведь там фигура на вступительных. Готовишься?

- А как же! Торс леплю женский.

- С натуры?

- По памяти, - Санька мог бы и «по представлению» сказать, все равно бы соврал. - Принести показать?

- Приноси, - согласился Тихоныч и вдруг вспомнил: - Мне же на Выставком завтра. Слушай, Александр, а ты не сможешь у «подготовишек» скульптуру провести? Совсем забыл замену попросить.

- Запросто! - вид у Подмалевича бойкий, будто ничем другим в жизни не занимался.

- Отлично. К обеду вернусь и торс посмотрю. Занятия с утра, не забудь.

Сашка не забыл.

- Добрый вечер, - детей приветствовал.

От резкой перемены суток детей смех разобрал:

- Спокойной ночи!.. - хохочут.

- Меня зовут - дядя Саша.

- Ха-ха-ха!!! Дядя!.. - веселье нарастало.

«Да... мы посерьезней были», - подумал Подмалевич, глядя в упор на малыша, который карандашом в него целился.

- Пух! - выстрелил карандаш.

«Мимо!» - отлегло от сердца.

Жестом «снайпер» предложил «убитому» падать, но Подмалевич отрицательно замотал головой и в очередной раз призвал к порядку:

- Тихо!..

Как горохом о стенку.

- Возьмите муляжи! - криком пробивался к детским ушам Санька. - Будем с натуры овощи лепить. Сначала разомните пластилин.

Детвора стала расхватывать цветные комочки - кому больше достанется. «Снайпер» прилепил к своим вихрам целый блин.

- Ты зачем его по голове размазываешь?

- Чтобы Петька не отнял.

Устав призывать к порядку, раздосадованный Подмалевич плюнул на урок - «делайте, что хотите» - и решил долепить торс. Увидев извлеченное из сумки, детишки вскочили с мест и окружили его.

- А где руки-ноги? А голова? Тоже Венерой будет, как наша?

- Не Венера, - к легкомысленной богине Санька питал стойкую неприязнь. - Галатея будет.

- Ух ты ж! - восторг на мордашках уже оттого, что впервые слышат. - А кем она работала, когда живой была?..

- Домработницей у Пигмалиона. Знаете такого скульптора?

- Не-а!..

- Садитесь, расскажу.

- Жил-был царь на острове Кипре, Пигмалионом звали. От нечего делать скульптурой занимался.

- Как мы?

- Нет, он - дилетант, в художественной школе не учился. Однажды царь высек девушку и назвал ее Галатеей...

- За что высек?

- Просто так, зубилом.

- Сразу насмерть?

- Бестолковые, - хмурился Сашка. - Скульптуру не только лепят. Если из камня - высекают, а из дерева - режут.

- Как папа Карло, - вспомнила девочка, лепившая капусту. - Он тоже Буратину резал.

- Замолчи!!! - зашикали дети. - Лепи свой кочан!

- Пигмалион статую высек из мрамора. Очень красивая девушка получилась.

- Как твоя? Только живот и сиськи?

- Все у нее было, в полный рост высечена - с руками и ногами. Глянул Пигмалион на творение, влюбился и стал к ней приставать...

- Дурак!.. - возмутилась писклявая Маринка.

- Выходи за меня замуж! - просит царь. - Оживай поскорее - и поженимся. Днем и ночью причитал. Стоит над ней и ноет: «Жить без тебя не могу, Галатейка!» Взывал: «Помоги, Афродита, вдохни жизнь в любимую!» Услышала богиня стенанья: «Ой, да ради бога! Нефиг делать!» Взяла и вдохнула.

- Дырочку просверлила?

- Много дырочек, - успокоил Подмалевич писклявую. - Откаменела Галатея и спрашивает: «Кто здесь раскричался? Ну, ожила, дальше что?» - Сашка на секунду задумался, чем бы занять Галатею.

- Лучше б не вдувала, - заметил кто-то.

Реплику рассказчик пропустил мимо ушей:

- А Пигмалион: «Кушать хочу, поджарь картошки». Не ел скульптор, пока оживлял, отощал совсем.

- А дети у них были?

- Не мешай! - зашипел класс на мальчишку, лепившего культю вместо баклажана. - Рано еще детей! Он же голодный...

- В это время гости к Пигмалиону пожаловали Фидий, Пракситель, Мирон - дружки его, тоже скульпторы. Увидели Галатею, да как подняли шум: «Елки-палки! Где такую красотку отхватил? Купил? Рабыня?»

- Жена! - похваляется Пигмалион. - Сам сделал! Высекайте себе таких же и женитесь на здоровье.

- Подумаешь, - завидует Фидий, - воображало... И наваяем!

- Бессовестный... - опять писклявая руку тянет.

- Что случилось?

- А Юрка воздух испортил.

- И нет! Это не я! Это Маринка! - покраснев, Юрка сразу себя выдал. - Если хочешь знать, я с утра ничего не ел.

- Ел! Ел! Обманщик! - поддержали Марину подружки. - Дядя Саша, он колбасу за пазуху спрятал!

Противоборствующие стороны разделились по половому признаку.

- Юрка пукнул, Юрка!!! - кричат девчонки.

- Маринка! Маринка!.. - дружно заступаются мальчишки. - Мы тоже не глухие!

- Прекратите галдеть! - вышел из себя Подмалевич. - Для художника не слух важен, даже не обоняние. Главное - зрение, умение видеть, - Сашка сделал многозначительную паузу и пояснил: - Скульптуру иначе называют из-ва-я-ни-ем, а скульпторов - ва-я-те-ля-ми. Ясно? Поехали дальше. И решили дружки проверить: «А что она умеет делать?» - «А все умеет, - отвечает Пигмалион. - Галатейка! - зовет жену. - Принеси винца с картошечкой!» Несет Галатея, похрустывает. Окаменелость не совсем прошла: в суставах камни, в почках. Зацепилась за Праксителя и сковороду ему - на голову... Тот аж выругался на древнегреческом. Стерпела Галатея. Подождала, пока все выпьют, и опять угощения несет. Тут Мирон возьми да и подставь ей подножку, пьяный же. Споткнулась Галатея и всю тунику вином ему залила. А он: «Ты что, ходить не умеешь? Корова!..» Попятилась она да на ногу царю наступила... Царь как взвоет: «Ой, мамочки! Ой, больно! Пальцы раздавила, глыба каменная!» - Подмалевич завопил так, будто по нему каток промчался; зажав руками «расплющенные» пальцы, запрыгал по классу на одной ноге, изображая сумасшедшую боль. Дети тоже скорчились в гримасах сострадания. - «Недотесанная! Чтоб у тебя копыта отвалились!»

- И мой папка ноги выдернуть мамке грозился, - вздохнул тот, что целился. - Спички туда вставить обещал.

- На спичках много не походишь, - сочувствует сосед. - Пусть протезы лучше приваяет.

- Цыц, малявки! - приструнил Санька. - Дальше вот что было. Услышала Афродита перебранку и говорит Зевсу: «Я с этих греков тащусь. Не хочу больше реанимацией заниматься. Пусть как хотят, так и будет». И только промолвила - хлоп! Ноги у нимфы - пополам - отвалились. На одних чашечках стоит коленных, смотрит на возлюбленного с укором: «Ты что, совсем дурак?» - интересуется. А Пигмалион бешеным сделался - выпил много. «Да чтоб у тебя руки отсохли!» Ба-бах!! Отвалились руки. Расстроилась бедняжка, головой вертит: «Нет, вы только посмотрите! А руки зачем ампутировал?» - «Не верти кочаном! - разошелся Пигмалион. - Сейчас и голова отвалится!» Тресь!!! - и голова вдребезги. Только живот и так... по мелочи кое-что осталось.

В классе тишина воцарилась... невероятная!

Подмалевич поведал финал «античной» трагедии:

- Враз отрезвели собутыльники. «Никогда с тобой-психом пить больше не будем! - поклялись. - За что жену четвертовал, Гидра ползучая?» А Пигмалион: «Ничего страшного, склею!» Ага, разбежался! Мрамор не склеишь, - Александр обвел малышей строгим взглядом и решил вернуться с Кипра. - Вот для чего сначала из пластилина ваять учатся. А если сразу из мрамора, то как с Галатеей случится... Видите? - подвел итог, на торс указывая.

Назидание прозвучало убедительно, но гнетущая тишина не рассасывалась.

«Какие-то бледные нынче дети пошли», - подумал Сашка и решил подбодрить:

- Чего притихли? Нравится сказка? Это миф, греки придумали. Они же совсем древними были.

Молчание перепуганного класса робко нарушила Маринка:

- А если в твою Галатею вдуть жизни, ты тоже на ней женишься?

Сашка впервые посмотрел на женский торс глазами патологоанатома:

- На этой? Нет... на этой вряд ли...

- Ну почему же? Вполне приличная скульптура, - в дверях стоял Гандин. Подмалевич не заметил, как он вошел. - Долепишь кое-что и женись.

- Мне еще рано жениться, - сконфузился Сашка. - И с академией повременю, пожалуй.

Федор Тихонович отпустил класс и уже в учительской спросил:

- Ну что, Гомер, получил боевое крещение? - и, почесав кадык, вердикт вынес: - В худучилище тебе надо поступать, на педагогическое.

Потом задумался и предался воспоминаниям:

- Был у меня товарищ, вместе в изостудию ходили. Поступать тоже вместе в Ленинград поехали. Я сразу в академию не решился, училище думал сначала закончить, а он отважился. С утра до вечера к экзамену готовился - натурщицу рисовал. Рисовал, рисовал и... влюбился. Да вот незадача - по ночам та натурщица к другому уходила. «Ты что, Макс, ослеп? - спрашиваю. - У нее таких, как ты, - пруд пруди!» А он: «Люблю и точка. Не будет пруда, только я останусь. Галатею из нее вылеплю». Упертый был.

Тихоныч окунул мысли в прошлое и притих.

- И чем все закончилось? - вернул его Подмалевич из тягостного забытья.

- «Триллером», - встрепенулся Гандин. - Не сказать чтобы опасным, но в психушку чуть не загремел - меланхолия черная замучила. Плюнул на академию, женщин возненавидел, да и к искусству охладел. Отучился в мореходке, по морям-океанам шатался, пока по башке в драке не схлопотал. А как на берег списали, на гармошке вдруг заиграл, стихи сочинять принялся: «Полюбил, допивши «Виску», я - эксгибиционистку». Где-то клубом сейчас заведует. И что обидно - пока он приключений искал на свой швартовый, ждала его Галатея. И лепить не надо было, со школы его, дурака, любила. Дождалась... Поженились, правда, поздно. Детей так и не было.

Сашка еще подумал: «Может, это он - про себя?»

- Не торопись, Александр, встретишь еще свою нимфу, - вздохнул Федор Тихонович. - Не обязательно ваять. У морского старца Нерея полсотни дочерей было - одна краше другой. А впрочем, тебе решать - лепить или долепливать.

В классе - убрано и тихо. На учительском столе - торс. Чья-то озорная рука на ягодицах нереиды нацарапала: «дядя Саша + тетя Галатея». Плюс как раз на копчик пришелся. Венчал композицию кочан капусты из пластилина...

В художественное училище мы поступили все. Даже Алка в последний момент документы из медучилища забрала - одумалась.

- Ура! Приняли! Я на кувшине дырку протерла вместо блика, все равно «четыре» поставили! - прыгает от счастья.

- Ну и дылда вымахала! - заметил Подмалевич. - Ножки - ничего, а вот голова... Будь я скульптором, другую бы приваял.

- Сиди уж, Пигмалион, - одернул Грушин. - Тебя самого долепить не мешает.

Разве одного Саньку? Нас всех еще долепить следовало бы, а вокруг - ни одного Пигмалиона, хоть шаром покати.

Леди Мольберт

Я всегда говорил:

- Выучить историю искусств за три дня - безумие. Только античность? Все равно нереально. Конспекты, помнится, на русском писали, а начнешь читать - чистая латынь. Николай не расстается с ними.

- Коль, сходи за водой!

- Угу... - и часу не проходит, в дверь стучит: - Я здесь живу? А куда ходил, не помните?

- Догадайся: графин... Нет, это - конспекты. В другой руке...

- А-а! Понял... спасибо...

Но хуже всего, когда отвлекают. Вот и сейчас крик в коридоре:

- Постели менять!.. Постели!..

Сашка не пойдет, он в прошлый раз менял. Вернулся - сам не свой.

- Новую кастеляншу приняли. Подозреваю, что молодая - не смог разглядеть. Шпаклевки на лице - с палец, вылитый клоун. К моей палитре и то красок меньше присохло.

- А я думал, ты на нее гла-а-аз положишь, - разочарованно протянул Грушин.

- На ней глаз легче вывихнуть, чем положить. Слышали, как разговаривает? Кубанский диалект с французском прононсом: «Тю! А це шо за пятны?» Каждую простыню разворачивает, грезы ночные экспонирует, никого не стесняется. Первачи рады сквозь землю провалиться. А старшекурсники смеются:

- Пусть женится на тебе, сразу пройдет.

- Женилка не выросла!..

Хамка. Ей говорю:

- Людей здесь током убивает, а то и кирпичи невзначай падают. Бывает, и травятся. А она: «Не гаувкай, свынья!»... Про то, как девчонок позорит, и говорить противно, в слезах уходят. Знаете, как они ее прозвали? Любка Демонстрация.

Ясно, за постелью Санька не ходок.

- Коль, сходи поменяй белье.

- Не тронь Кольку! - всполошился Подмалевич. - Он его на мусорку снесет. Неизвестно еще, что взамен притащит.

Пришла Алла Данилова, принесла том «Всеобщей истории искусств». Дефицитные фолианты дядя Миша оставил вместе с квартирой, сам на север укатил. Сашка говорил - грибы заготавливать.

Алка, показывая иллюстрации, название рукой прикрывает:

- Это что?

- Критий и Несиот. Группа тираноубийц: Гармодий и Аристогитон, - отбарабанил Подмалевич. То ли латынь выучил, то ли память феноменальная. - Вот у кого Мухина «Рабочего с колхозницей» слямзила, - сделал открытие.

- Не отвлекайся, - Николай пытается сосредоточиться. - А кто кого укокошил? Это - тираны?

- Убийцы - Гармодий с Аристогитоном.

- А те, двое?

- Критий и Несиот - скульпторы, - терпеливо объясняет Данилова, - они не виноваты.

- Я их знаю, - блеснул Санька эрудицией, - интеллигентнейшие люди. Критий - ученик Сократа, которого отравили.

- Не грузи, - нервничает Грушин, - и так много имен.

- А ты, чтобы не забыть, наукой пользуйся, - советует Сашка, - мнемоникой. Запомни фразу: «Кретин, неси йод», а на экзамене вспомнишь - Критий и Несиот.

Алка все больше молчит, грустит о чем-то.

- Ал, ты чего сникла? С любимым поссорилась? - лезет в душу Подмалевич.

- Не знаю, вроде не ссорилась. Не любит он меня. Просыпаюсь среди ночи, а его нет. Утром уверяет, что на дежурство ходил.

- Все правильно, на дежурство, - подхватил Сашка, - я видел.

- А ты его знаешь? Вы же никогда не встречались, - развенчиваю трепача. - Его из училища выгнали до нашего поступления.

- Видел, - настаивает Подмалевич, - он у нашей кастелянши Любки дежурит. Сам слышал, как она щебетала: «И шо ты в ей, дуре, нашел?» - пропищал Санька, подражая «клуше».

- Врешь! - Данилова кулаки сжимает от злости.

- Я вру? - негодует тот. - Он у тебя кто, капитан? - Сашка давно предрекал Алке роман с морским офицером.

- Нет еще. Сержант, участковый.

- Звездочки не разглядел, - вывернулся Подмалевич. - Вижу только - с нашего участка.

- Верно...

- Ну, вот! - радуется, что угадал. - Он! А как зовут?

- Дима...

- Вспомнил - Димчиком Любка называла. «Пэрэходы к мене жить, - балакает. - Нам тогды комнату дадуть... мабудь».

- Придушу!.. - Алкины глаза, как две амбразуры: вот-вот очередью полоснет по Демонстрации. - Убью крысу!

- Лучше - током, - советует Подмалевич, - держи шнур. Кипятильник все равно сгорел, отрезали. У Любки розетка над головой; ты вилку туда воткни, а провода оголенные в глаза ее вставишь. Только наше белье сначала поменяй.

Сашка - профи. Знает, что шнур у самой вилки перегорел, да и розетка та - для радио.

- А я бы кирпичом треснул, - выдвигаю альтернативу. - Или отравил бы, как Сократа... йодом. Возьми, - протягиваю пузырек, - в чай подольешь незаметно. Як сговтнэ, так и помрэ.

- Долго еще болтать будете? - Николай в гневе. - Толян, тащи белье, твоя очередь!

Моя так моя. Несу Любке на экспертизу.

- Разворачивай, - требует Демонстрация, - посмотрим степень загаженности. А полотэнець!.. Бог ты мой!.. Ты шо, сапоги им чистил, чи шо?

И так меня вдруг зло взяло.

- А нижним не интересуешься? - спрашиваю. - Током тебя никогда не било? А кирпичи на голову не падали?

Тиранка, естественно, «затюкала», пригрозила коменданту настучать.

- Жалуйся, - разрешил, - твое дело, а мое - предупредить: чай не пей, там йод.

Николая в комнате не было, сбежал. Оно и понятно - бутылка на столе порожняя. Алка слякоть разводит:

- Он же у меня первый! - хлюпает носом. - Как увидела его на белом коне...

- Чапаевым работал?! - оживился Санька.

- В конном патруле служил. Увидела и голову потеряла. А теперь даже Зинка-соседка сочувствует. И она за меня переживает, всю ночь за стенкой ворочается, кроватью скрипит. «Все они - козлы», - говорит.

- Нет, не все! - Подмалевич решительно не согласен. - Я - хороший. А если на коня посадить - вылитый орел буду. Коня хочу! - затребовал. - На фиг мне белый? Синего запрягай!

- И-го-го! - горестно заржала Алка, пересиливая всхлипы, и, заметив меня, закусила «удила» кипятильника. - Тпр-ру!

- Вы зачем бутылку уговорили? Я же на завтра спрятал, экзамен обмывать!

О том, как будем сдавать эллинизм, и думать не хотелось.

Данилову пошатывало. Проходя мимо вахты, напоролась на Любку. Зря она Алку задела, ой, зря!

- А ты, приблудная, шо здесь ошиваешься? До хлопцев охоча? - нашла к кому прицепиться.

Алка молча достала из сумочки провод, флакон йода.

У той побледнела штукатурка.

Данилова наступала с полным киллерским набором.

- Кастелянша?! Любка?! - заревела ревнивица.

- Ну я, а шо?..

- Нишо! Казнить тебя буду! Где у тебя здесь розетка? - пыталась вставить штепсель в ноздри «клуше». - Сейчас я тебя током!.. - вцепилась другой рукой в космы. - Или йоду хлебнешь?!

Любка, вспомнив пророчество, взвыла диким голосом:

- Мылыция!!!

- Ори, ори! - Алкины ногти безжалостно сдирали шпаклевку. - Услышит Димчик, с кирпичом подъедет! Тюкнет по чану и - ку-ку! Как он тебе, Димка? Гарный хлопец?

Взбешенную Алку мы с трудом оторвали от мнимой соперницы. Выталкивая Данилову за дверь, Подмалевич искусно разыгрывал конспиратора:

- Тираноубийца! Мало тебе Сократа; девушек невинных мочить пришла!..

- Шо це було? - тряслась от страха Любка.

- Убийца, вот шо! - дыхнул Санька портвейном. - Зэчка - Гармодьева. Ей тебя пришить, как два пальца обсосать.

- А за шо? - жалобно скулит хохлушка. - Шо я ей зробыла? А Митька кто?

- Димка Аристогитонов - мусор. Дружки у него здесь учатся. Накапали ему, как пеленки наши обнюхиваешь, вот и заказал тебя рецидивистке.

На следующий день Люба уволилась, а Подмалевич присвоил Даниловой почетный титул - Леди Мольберт Н-ского уезда.

На экзамен зашли вчетвером. Первым отвечал Грушин. По билету отчитался - так себе. Дошло до картинок. Экзаменатор, как назло, скульптурную группу показывает, ту самую:

- Кто изображен? Название, автор...

- Убийцы!

- А конкретно, по именам?

Взгляд у Грушина индифферентный. Подмалевич пришел на помощь:

- Мнемоника! - подсказывает, - мнемоника!..

У Грушина в голове что-то щелкнуло - перемкнуло, видимо. Какое-то время смотрел на преподавателя, вспоминая, где его видел, и вдруг как выкрикнет:

- Кретин! Неси йод!

Экзаменатор растерялся, по сторонам озирается - не поймет:

- Это вы мне?

- Нет, нет... Не вам, - спохватился Грушин. - Это Гармодий - Аристогитону. «Кретин, неси йод, - кричит. - Сократа травить будем!»

- Интересная версия, - поразился искусствовед. - А дальше?

- Траванули...

- М-да... Крутые нравы у эллинов. Йодом, говорите? А я слышал - ядом цекуты.

- Йодом, йодом, - убежденно закивал Грушин. - Сначала кирпичом хотели треснуть, потом передумали.

- Изуверы...

- Вот-вот, - Кольке тоже стыдно за них было. - Вроде интеллигентные люди. Их Подмалевич хорошо знает.

Санька, оттопырив губу, ужался плечами, смотрит недоуменно: «Ничего не понимаю: с утра вроде нормальным был»... Он всегда так: поставит всех на уши, а сам вроде ни при чем.

Смилостивился преподаватель, поставил Грушину троечку. И нам с Подмалевичем «уды» влепил.

- Перегрелись, - говорит, - идите, отсыпайтесь.

А Данилова всех удивила: на «отлично» сдала.

- Ты что, не рада? - спрашиваем.

- Чему? - угрюмая, безразлично ей все.

- Принц обидел?

- Надул...

- Наконец-то, - дурачится Санька, - крестным папой стану. Всю жизнь детей мечтал разводить. Мальчика хочешь или девочку?

- Никого не хочу: ни детей, ни принцев, - лицо у Алки строгое, только в уголках губ печаль затаилась. - Нету принцев, вымерли, - и неожиданно, потрепав Сашку за ухо, прибавила: - А ждать я больше никого не буду. Потребуется - сама найду.

Алка, Алка... Лучше бы ты тогда всплакнула. Думаешь, Подмалевич не нашелся бы что сказать?

- Все мужики - козлы, - утешил бы. - Особенно Толян с Колькой. Знаешь, сколько они женщин обманули? Больше, чем устриц в пруду Черепашьем!

Глядишь, и улыбнулась бы. Но ты даже привычного «пока» не сказала. Молча развернулась и пошла по коридору. А под ногами был уже не паркет, а подиум. Коридор не упирался в стену, а прозрачно таял. И мы впервые обратили внимание на твою походку. Легкомысленные однокурсницы еще вертели попками, а ты плавно покачивала бедрами. И голову несла гордо, и ступала легко. Помнится, Грушин даже сказал Подмалевичу:

- Вот видишь? И ничего уже не перелепить, - грустно так сказал. Нам всем было чуточку грустно.

Алка шла по коридору. Первой уходила из нашего детства леди Алка - Леди Мольберт.

Снесло

Мне эту историю Николай рассказал.

«Помнишь ремонт в общежитии? Нас тогда всех по квартирам разогнали. Тебя какая-то старушка приютила, а нам с Подмалевичем Данилова предложила Зинкину квартиру, временно, пока другую не найдем. Нет, они с Зинкой не подруги. Так, перебросятся иногда... утюгами на балконах. В шутку. Просто у Зинки брачный период подоспел, вот и укатила к жениху, а ключ Даниловой оставила. С меня Алка взяла недорого, а Сашке вообще бесплатно вышло, даже в долгу осталась. Ты же знаешь Сашку. Думаешь, зря он всю грязь с палитры в баночку сошкрябывал? Он же потом эту фузу в пустые тюбики распихал. Этикетки нашлепал: «сыктывкарская серая», «земля заколхозная», «хром-кобальт навозно-голубой». Вот этот дефицит и всучил Даниловой. Федор Тихонович живопись ей подправлял на каникулах. Мазнул разок и чуть с катушек не съехал:

- Это что?

- Умбра, - уверяет Алка, - конская.

- Первый раз вижу, - растерялся Гандин.

- Это американские, - грузит Данилова, - древняя технология. Ирокезы раскрашивались перед погребением. Сначала сами раскрасятся, потом - тех, кто погребать будет, - так всю Санькину лапшу со своих ушей на Тихоныча и развесила. Тот на нее долго смотрел глазами пьяного мустанга, потом зачем-то продать уболтал. Все лето на этюды с ними ходил. С тех пор и попивать стал, заговариваться.

Так я о квартире.

Ничего - ухоженная, жить можно. Вот только сосед со скрипкой... Это Санька пояснил, что скрипка, я думал - пенопласт по стеклу.

- Шура, это не Сарасате?

- Скорее всего, Сен-Санс. Возможно - «Лебедь».

- Долго его резали?

- Сам издох. У другого скрипача жил бы да жил.

Что у меня бессонница, ты знаешь. Саньке хорошо, он по звонку трамвайному отрубается. А тут еще с утра под балконом:

- Равняйсь! Смирно! - сержант рявкал. - Здравия желаю! Товарищи курсанты!

Пока курсанты воздуха в грудь наберут для ответа, Подмалевич уже на ногах. Руки по швам и во все горло:

- А! не! по! шел! бы! ты! на!.. - по-разному отвечал сержанту. Иногда и маму его приветствовал. Внизу уже привыкли, ждали Сашку, даже если замешкается. Только после него гаркали: «Здравия!..»

Мы тогда план обсуждали, как скрипке струны подрезать, а тут Данилова вбегает:

- Снесло!!! - кричит.

- Что снесло? - мы сразу о крыше подумали.

- Трусы!

- Резинка слабая, - догадался Подмалевич. - Хочешь, свои дам поносить? - он в них и стоял, длинные - до колен. На Алке бы ниже были. Симпатичные: по зеленому полю - ромашки белые.

- Сань, - говорю, - не придуривайся. Сам же видел, как их ветром с балкона сдуло. Сказал: «Вот и трусы улетают, скоро осень...»

Алкино неглиже на георгиновых клумбах приземлилось, разноцветные такие треугольнички с кружавчиками, они теперь в расположение военного училища внедрились.

- Развесила, - чуть не плачет Данилова, - отвернулась прищепки взять, а тут ветер!..

- А ты туда, к ним, не ходила?

- Часовой не пустил. Только произнесла: «Трусы», он и автомат выронил. Генерал откуда-то выскочил, отмороженный какой-то. Как раскричался: «Кто снял? В лицо запомнила? Да я его - под трибунал!» Удрала... На кой мне трибунал. Ой, мальчики, - голосит, - знаете, какие они дорогие?!

Меня тогда осенило:

- Давайте от училища запрос сделаем? Так, мол, и так... Ввиду тяжелого материального положения просим вернуть студентке, имярек, трусы... Угрозу государственной безопасности не представляют...

- Шиш отдадут! Им проще на вооружение их поставить. Ладно, Ал, не волнуйся, - не выдержал Санька. Совесть, наверное, замучила за краски самопальные. - Достанем трусики. Коль, тащи веревки, которыми работы увязываем.

Связали мы те веревки в одну, промеряли с балкона - вроде хватает. Одного не учли, сколько на привязку уйдет. Санька облачился в камуфляж стройотрядовский, чтоб курсанты за своего приняли. Один конец веревки к ремню сзади привязал, другой - к перилам балконным.

Спустился он быстро, но на ноги не встал. Чуть-чуть не хватило. Только отпустил страховку, сразу головою вниз повис. Благо, Алкино исподнее выше - на цветах - сохло. То, что поближе, Подмалевич сразу за пазуху затолкал. Руками машет, раскачивайте, мол. Раскачали. Летает маятником над клумбами, гардероб собирает. Курсанты вышли на плац, подбадривают:

- Молодец, Рембо!

Почти все собрал, куда долетел. Разве что парочка осталась. Вдруг видим - сержант идет. Подмалевичу болтаться на веревке с детства не привыкать, но перед сержантом не хотелось. Жестами нам показывает: «Вверх тащите, срочно!» Ни выпрямиться, ни развернуться не может. Висит склепкой, нервничает. Ремень сполз, ромашки среди георгин забелели. А сержант уже - вот он!

- Скрипач? - ехидно так спрашивает. - Ну и достал же ты меня, Поганина!

Санька давай ему объяснять: «Не тебя доставал, трусы»... А служивый как вызверился:

- Висеть! Ты знаешь, в чьем расположении? Да я тебя, смычок... - и нож достает веревку резать. Тут и Сашка заорал с перепугу:

- Вира!!!

Мы с Алкой так ту бечевку дернули, что Подмалевич над сержантом метра на два вознесся. А тот совсем осатанел:

- Я узнал твой голос! Сгною в карцере салагу! И Виру, и мать твою... - подпрыгивает, за ногу уцепиться хочет. - Расстреляю!!! - хрипит. - Диверсант! - сильно был запущенный. Алка бы точно в него утюг метнула, если бы не груз.

Санька вообще-то худой. На вид - ветром с любой веревки сдует, а тут отяжелел от страха. Вроде, наоборот должно быть. Мы тоже перетрусили. Только когда над балконом ромашки расцвели, успокоились.

Санька, перевалив через перила, сразу в комнату заполз: очереди автоматные мерещились. А осмелевшая Данилова уже кукиши сержанту крутит.

Потом чай пили. Подмалевич, в припадке щедрости, списал Даниловой долг, придарив пару тюбиков «облепиховой черной». Предлагал побрататься, махнувшись не глядя трусами, но Алка категорически возражала:

- Ты в них родился!

Охрипшего сержанта уже увели. Сосед выскрипывал вслед пиццикато для стекла с пенопластом.

- «Скрипка и немножко нервно», - процитировал Подмалевич поэта.

Двое курсантов, одев Алкино нижнее белье на свое верхнее, отдавали честь нашим балконам.

А в небе плыли журавли, и крылья у них были с кружевами».

Сомнамбула

Хорошую комнату Грушин с Подмалевичем сняли - просторную, не то что Зинкина. Одно окно в огород выходило с видом на туалет, другое - на улицу, что сквозь крапиву виднелась. Хозяйка дома уже с весны на веранде спала. Чтобы не будить ее среди ночи, им сподручней было в окно лазить, если приспичит. Неудобство, конечно, но зато до училища - рукой подать - ходьбы минут десять. Рядом с Николаем койка давно пустовала, вот и перебрался я к ним тогда.

Как-то ночью слышу - в плечо толкают. Колькино лицо нависло надо мною.

- Тсс-с-с! - приставил Грушин палец к губам. - Туда смотри, - в дальний угол комнаты тычет.

Там, с отрешенным взглядом, высвеченный луной, облаченный в простынь, как патриций, стоял Подмалевич. Гордо так стоял, торжественно, будто речь толкать собрался.

- Что с ним?

- Позирует... Марк Аврелий. А может, Сократ - шут его знает. Подожди, сейчас плавать начнет.

- Он же не умеет.

- Учится, но как!.. Ихтиандры отдыхают!

Тем временем «Ихтиандр» решительно сбросил «тогу» и, оставшись в чем мать родила, действительно «поплыл». Уверенно, размашисто пробороздил к нашему окну и обратно. С «баттерфляя» перешел на «кроль», с «кроля» на «брасс»...

- Хорошо гребет! - восхищался Грушин.

- Давно это с ним?

- По полнолуниям. Как сюда перешли, так и заметил.

Тем временем Санька, плывший на «спинке», вдруг сделал «стойку» и «нырнул» под кровать.

- Раков ищет под корягой, - пояснил Грушин, - там их у него - тьма...

- И мой этюдник! - поздно я спохватился.

Сашка вынырнул с парой тюбиков белил и, загребая одной рукой, поплыл к своей кровати. Спрятав белила под подушку, какое-то время еще лопатил воздух, затем лег и безмятежно уснул.

- Теперь до утра дрыхнуть будет. Краски потом заберешь, незаметно только. Он все равно ничего не помнит. Главное, во время заплыва не разбудить.

- Утонет?

- Чердак потечет, - посерьезнел Николай. - Алка говорила.

Данилова все знала. Ей даже в медучилище поступать отсоветовали. На занятиях Алки давно уже не было. Говорили, травма головы - Зинка-соседка утюг с балкона уронила. Странно, конечно, - балконы-то рядом...

Встретила нас Алка мрачно. Вместо привычного «здрассь» с порога объявила:

- Зинка - сука!

Мы оторопели, но тут же согласились. Помнится, последний раз Данилова блондинкой была, а тут перед нами ярко-зеленой предстала.

- Вот, хотела след от утюга зеленкой закрасить, а получилась заливка акварельная. Теперь эту «а-ля приму» фиг смоешь, придется в свой, каштановый, перекрашиваться.

Алка прямые волосы на пробор зачесывала. Они прикрывали круглые щеки, как шторы - только нос виднелся и глаз, блестевший морской ракушкой - один, как минимум. Николай отметил разительное сходство Зинки с сукой, хотя Алкину соседку в глаза не видел, и только потом на Подмалевича переключился:

- Что делать, Ал? Он же и шею себе так свернет, и руки-ноги переломает. Или еще что-нибудь...

- Плавает, говорите?

- И ныряет - раков ловит. Сегодня краски у меня стянул, в этюдник нацедил.

- И мне в ботинок сходил по-маленькому, - жаловался Грушин.

- Это он территорию метит, - авторитетно заявила Данилова. - Они и по-большому могут - зов предков. Сомнамбула Санек, лунатик. Был у меня один такой... - Алка погрустнела и уставилась в окно на плац военного училища. - Он по бельевой веревке с балкона на балкон ходил к Зинке...

- К суке?

- К ней. Метил-то у меня, а спать ходил к ней регулярно, как на дежурство. Тоже говорил, что ничего не помнит. Да, болезнь эта еще не совсем изучена; трудно сомнамбулы на контакт идут. Главное, не испугать, в образ вжиться. Сегодня еще полнолуние? Ладно, придумаю что-нибудь.

Придумывала Алка до часу ночи. Луна взошла чуть раньше и, пробившись сквозь густые заросли крапивы, подвигла Сашку на новые заплывы.

- Смотри!.. - тихо изумился Грушин. - Кажется, к нашему Ихтиандру Гутиэра пожаловала.

У меня дух перехватило: в окно со стороны огорода в одних трусиках со знакомыми кружевами... вползала Данилова...

В густом обволакивающем свете луны мягко покачивались соблазнительные формы; изумрудная вуаль волос струилась по ее лицу, а комнату заполнили диковинные ароматы магнолий и кипарисов. Колыхая руками вдоль бедер, Данилова «подплыла» к сомнамбуле, грациозно разгребавшему воздух, и закружила вокруг, извиваясь подобно морскому угрю.

- Бис!.. - восторженно прошептал Грушин. - Ты бы так смог? Балет!.. Иду Рубинштейн сейчас бы жаба задушила. Слушай, а может, у нее тоже этот... самоблудизм?

- Нет, такое без тренировки не выдашь. Это она в образ вжилась.

Когда дуэт синхронного плавания, исполнив немыслимые па с пируэтами, причалил к окну, Сашка неожиданно заговорил утробным голосом с легким завыванием:

- Ты кто-о-о?..

- Судьба-а-а твоя!.. - подвыла Данилова. - Руса-а-алка озерная!.. Разве ты не узнал меня?..

- Узнал... - признался Подмалевич неуверенно.

- Ты мой суженый! - Данилова проворно вспорхнула на подоконник, увлекая за собой «суженого». - Иди сюда, на мостик! Видишь эти водоросли? Там, в густых кущах, наше ложе из серебристой чешуи. Я намечу тебе там много-много икры...

- Черную мечи, черную!.. - горячим шепотом подсказывал Грушин. - Он черную любит!

- Так давай же нырнем туда - к нашей тайне! - вкрадчиво ворковала «Гутиэра».

- Давай, - кивнул Подмалевич...

- Ох, е..! - не успел договорить Николай, как они уже «нырнули». Вернее, нырнул только Сашка. Данилова, спрыгнув на пол, метнулась к другому окну.

Стрелой летела «Гутиэра» по огородам, спешно натягивая платье.

Жаркие объятия крапивы не походили на русалочьи. Санька завизжал не сразу: сомнамбулизм отступал медленно. Наша хозяйка, разбуженная истошным воплем, в одной ночнушке, бледная, как сама луна, уже стояла на крыльце, когда ошпаренный «Ихтиандр» чуть с ног ее не сшиб.

- А-а! Так ты уже оделась? А хвост где? Я только что его щупал! - сыпал вопросами Подмалевич.

Хозяйка показывать хвост не стала. Вместо этого влепила Саньке звонкую оплеуху, последнюю пилюлю от лунатизма.

- Ошизели совсем, художники долбаные! Чего голым выперся? Пялятся целый день на своих натурщиц, потом на людей кидаются! Что, окна перепутал? Зачем в крапиву гадить ходил?

- Там икра... - лепетал Подмалевич, прикрывая стыд руками.

- Я тебе покажу икру! Ты у меня жрать ее сейчас будешь? - разорялась хозяйка. - Хвост он нащупал...

Сашка лежал, укрывшись с головой одеялом. Его колотило.

- Это ж надо! - сокрушался Грушин. - С разбегу в крапиву, да голой... И зачем ты в то окно полез? Инстинкт утратил? - развивал версию хозяйки. - Шурик, а почему ты без трусов спишь? - не унимался. - С ними ведь и защита больше.

- Чтоб кожа дышала! - проскулил Подмалевич.

- Да, надышалась она у тебя там. Полной грудью.

- Причем здесь грудь? - стонал Сашка.

- И правда что, грудь, конечно, ни при чем...

Тут я не выдержал:

- Ты что, не видишь? У человека и так психика крапивой травмирована. Осложнений хочешь?

Замолчал тогда Николай. Мы оба тот случай больше не вспоминали. Пусть Сашка думает - приснилось. И Данилову не выдали. После училища несколько лет ее не видели. Говорили, будто бы преподает где-то в художке.

Сомнамбулизм у Сашки прошел, но в полнолуние он долго еще не мог засыпать. Заложит руки за голову и в потолок смотрит не мигая.

Может быть, виделись ему там, в зачарованной глубине озера, волшебные волны водорослей, изумрудные локоны волос на серебристой чешуе подушки и манящие руки в лунных бликах?

Только однажды, в такое же новолуние, Николай не выдержал, спросил:

- Шурик, скажи честно: а вот сейчас чего тебе больше всего на свете хочется?

Сашка помолчал, потом сдавленно так, не сказал, а выдохнул:

- Выть!..

И мне показалось, что на глазах у него блеснули слезы

Скажи: «Хурма!»

Нет, это был не «бархатный» сезон. Какой бархат? Море, скорее всего, походило на синий вельвет в крупный рубчик. «Трудовой семестр» затянулся. Винсовхоз держал нас до середины октября, пока весь виноград не уберем.

- Люди уехали, одни студенты остались, - нудил Подмалевич.

Купались мало, только после работы, да и то редко. Ночью пограничники с пляжа прогоняли. И какая нелегкая в тот вечер заставила Грушина далеко заплыть? Нырял: «огоньки» ему в воде причудились. Мы его на пляже поджидали. Когда же он на берег выполз, нашу одежду уже стерегла огромная овчарка, и его джинсы держал под мышкой пограничник.

- Твое барахло?

- Мое...

- Следуй за мной!

- Да вы что! - взбунтовался Грушин. - Разве я похож на шпиона?

- Похож, похож! - сдал его Санька. - Ты еще в садике на ЦРУ работал. И дислокацию ночных горшков рассекретил, и нянечку вербовал. А кто воспиталке настучал, что я практикантке киселя в сапог налил?

- Он и ваши объекты фотографировал, - подыграл я Саньке. - Пусть наброски покажет. Мы давно за этим «секьюрити» следим.

- И вы, «резиденты», собирайтесь, - распорядился патруль. - Пройдемте на заставу.

Собака обнюхала наши плавки и предупредительно зарычала. Врага там, вероятно, учуяла.

- Ну что, догавкались? - злился Грушин. - Теперь, если шифр не вспомните, пытать будут.

В кабинете, куда нас препроводили, майор как родных принял:

- А, художники! Ну что, хлопцы, накупались?

- Мы не шпионы, - распинается Колька. - Мы виноград собираем, а не секретные сведения.

- Знаю, знаю; перевербовывать вас никто не собирается. Мне до утра стенды нужно оформить. Ваши преподаватели в курсе, а завтра и отоспитесь, и отгул получите. Договорились?

- Чего ж договариваться, - пробурчал Грушин, - все ведь уже за нас решили.

- Ну вот и отлично. Хорунжий - моя фамилия, - имя у майора тоже батальное было, - Василий Иванович.

Работы много, в основном писанина. До утра рисовали, перьями плакатными скрипели.

- А Ленинов не многовато ли? - засомневался поутру майор, принимая работу.

- Они ведь разные, - разъяснил Грушин. - Этот - в фас, а тот в профиль.

Что верно, то верно - разнообразные Ильичи получились. Объединяла только улыбка, веселые все. Один даже подмигивал над заголовком «Помоги утопающему». Сашка там описку сделал: вместо «не дай утонуть» - «не дай утопить» сморозил. И в подписи «Администрация» букву «т» пропустил.

- Ленинов никогда много не бывает, - заверил Грушин. - На то они и Ленины.

- Думаете, я ничего в искусстве не смыслю? - с легкой обидой спросил майор и неожиданно признался: - Я ведь тоже рисую. У меня и дочка в художку ходит. Приезжайте в гости, сами увидите. В воскресенье за вами заскочу, а сегодня комиссию жду. Здесь дом отдыха достраивают для офицеров, могут и ко мне нагрянуть. Молодцы, что успели. Когда в армию будут забирать, в погранвойска проситесь: к себе перетащу. Не служба - курорт будет.

К воскресенью мы тот разговор забыли и, когда майорская «Волга» к лагерю подкатила, там только Грушин околачивался. Вот и пришлось в гости одному отправиться.

Хорунжий показывал Николаю свою портретную галерею:

- Вот это - Герой Советского Союза, разведчик. Фамилию не называю, сам понимаешь, секрет пока...

«Кто ж его узнает? - думал Грушин, поеживаясь от бешеного взгляда героя. - Скорей всего, перед последним подвигом позировал, бессмертным».

У всех лиц на портретах - признаки базедовой болезни. Следили герои за Колькой неусыпно, куда бы тот ни передвигался, как на известном плакате Моора.

- А это - дочкины работы, - с гордостью показал майор на стену, где висела стайка акварелей. - Дизайнером стать мечтает, тоже в училище поступать будет.

- Хорошие акварели, - искренне похвалил Николай, - техничные.

- Лаиса - пьекъясный ебенок!

Колька вздрогнул.

- Супруга, - помрачнел Василий Иванович. - Глафира. Она не картавит, для нее «эр» вообще не существует. А ну, скажи: хурма! - скомандовал.

- Ты же знаешь, Хоюнжий, я такие слова стаяюсь не употьеблять, - обиделась жена.

- Ага... стаяеца, - подтвердил майор, - не употьеблять. Тоже на уборку приезжала студенткой. Тогда еще обещала струю снять...

- Уздечку, - поправила супруга, - под языком подъезать.

- Давно бы отрезала, а лучше - с языком вместе! - бросил в сердцах Хорунжий.

- Это же не главное, я - айфистка...

- Арфистка она, - перевел майор, - не аферистка. Хотя дочь родила, так та уже картавит - прогресс. Нет, ты лучше скажи, - донимал жену, - как ты в музыкалке «ре-бемоль» произносишь?

- До-диез!.. И пьекъяти, Хоюнжий, - чуть не плакала супруга.

- Не произноси мою фамилию! - свирепел Василий Иванович. - Знаешь, как меня по твоей милости в части называют?

Колька перебрал варианты и вспотел.

- Ты жесток, Василий, - подбородок арфистки дрожал, глаза наполнились слезами. - Пользуешься тем, что я такая беззащитная и... йобкая!

- Понял? Беззащитная и робкая. Это ее от робости недавно на лодке в открытое море занесло. Втемяшилось в голову среди волн морских на арфе поиграть. Садко у нее там, на дне, сидит, давно по ней сохнет.

- Не выдумывай, там тишина и покой. И пошлостей твоих не слышно.

- Моих пошлостей? - взорвался Хорунжий. - А кто до полуночи на струнах бренчал? И кто пошлость смолотил, когда со сторожевого катера приказали: «Гребите к берегу!»? Я - скажешь? - «Гребу, гребу!» - кричит. - «Эр», понятно, в «уздечке», как всегда, запуталось. От такого «гребу» мотор у катера заглох с командой вместе. До сих пор не заводится. Зато у меня уши пылали, как огни бортовые. А она только утром к берегу дог... причалила, одним словом.

- Я весла плашмя опускала, а надо было ебъём, - оправдывалась супруга.

Хорунжий не стал комментировать очередной пассаж, только вздохнул тяжело:

- Сейчас еще одно чудо увидишь. Позови, Глафира.

- Лаиса! К тебе гость!

- Вот видишь, даже дочь называет как ту шлюху древнегреческую.

- Гетею!

- Хьен едьки не слаще, - передразнил майор, - что шлюха, что гетера.

Дочь была стройной и смуглой. Волосы - прямые, черные, как смоль, - до плеч спадали. И глаза темные, как мокрая галька.

- Здгавствуй, - протянула руку, прокартавив, - Лагиса...

- Коля... - от смущения Грушин брякнул первое, что на ум пришло. - У тебя тоже «уздечка» не подрезана?

- А тебе не все гавно? - вспыхнула Лариса.

- Все гавно, - согласился Грушин (само как-то получилось) и смутился. - А мне твои акварели понравились, - попытался сгладить оплошность.

- У нее с головой плохо, - признался майор и, увидев, как Грушин побледнел, пояснил: - С гипсовой. Ты ей анатомию покажи.

- Пластическую! - торопливо уточнила арфистка с тревогой в голосе.

Сидя за мольбертом, Грушин старательно шуршал карандашом - разницу между школами Ашбе и Холдоши объяснял. Лариса, стоя за спиной, внимала умным речам и благодарно прожигала его лопатку упругой грудью. Грушина то в жар бросало, то в холод.

- Вот здесь... рубленой формой... сровняй, - бормотал он, нанося легкие штрихи.

- Потом сгавняю, - пообещала Лариса.

- Сгавняй, не забудь, - подражал ей Грушин машинально.

В глазах Ларисы мелькнул гнев, но только на миг.

- А давай и я тебя поучу? - коснулась его лица щекою.

- Чему?

- Целоваться! - и, не дожидаясь согласия, прильнула к испуганному Колькиному рту...

Ларискины губы были сырыми и теплыми, как пляжный песок. За стеной слышались мягкие переливы арфовых струн, похожие на волнующие складки прозрачных хитонов (такие только гетеры носили). У Николая даже голова закружилась.

- Зачем зубы сцепил? - строго спросила Лариска. - И язык чуть высунь...

Колька был послушным учеником. Отрыл рот, язык вытащил... Лучше бы проглотил, если б знал, как Лариска за него куснет! Чуть не взревел от боли:

- Ты чего?!

- Тихо!.. - прошипела Лариска. - Годители услышат - обоим влетит. А тепегь скажи: хугма!

Колькин язык распух и одеревенел:

- Гъюша!

- Поздгавляю!.. - засияла от счастья Ларка. - В полку кагтавых пгибыло! Будешь знать, как издеваться! - и предложила примирительно: - Пойдем, пговожу...

К лагерю шли по прохладному песку ночного пляжа. Волны шептались и тихо подхихикивали над Грушиным. Лариска шлепала по ним босиком и пищала от восторга:

- Гадость-то какая! Моге светится! А ты не гад?

- Гад... - сознался Грушин, хотя никак в толк не мог взять, чему радоваться. - «Как бы к утру язык не отвалился, во рту уже не помещается: разбух».

- Смотги, - провела Лариса по воде пальцами, - видишь? Искогки. Это бактегии такие, осенью мегцают, - за пальцами метнулся шлейф фосфоресцирующих точек. - Планктон.

- Илья в воду... - пытался объяснить Николай народную примету.

- То в гечке, - возразила Лара, - а в моге - Нептун. Видишь, какой эффект? - и спросила сочувственно: - Сильно болит? А хочешь, я тебя по-настоящему поцелую?

- Не-е-ет!!! - завизжал Грушин, закрываясь руками. - Не хочу! - и как рванул с места... Он даже на физкультуре так не бегал.

В лагерь Николай заявился после отбоя. Все уже в кроватях лежали, Сашкины враки слушали.

- Ты чего молчишь? Язык проглотил?

- Ага... Оса укусила.

- Врет, - определил Санька. - А кровь на губе откуда? - и, потеряв интерес к картавому, продолжал сочинять: - А утром того пограничника с горлом перегрызенным нашли. И уши откусаны, и нос. В общем, все, что выступало.

- Собака! - догадался я.

- От собаки - только хвост. Местные говорят, девушка их загрызла, которую пограничник с овчаркой провожали. Теперь каждую осень история повторяется. У старожилов и примета есть: только море засветится - обязательно кого-нибудь да сожрут.

А Грушину всю ночь упыри снились. Гонялись за ним целым стадом, вгрызались куда ни попадя. До утра ворочался: язык болел.

Гуманоид

Все из-за комендантши, «осчастливила»: первокурсника нам подселила.

- Не нужен нам «промокашка», - упирался Подмалевич, - мы дипломники. Видите, какие Грушин с Толяном толстые? Мне и так повернуться негде.

- Он ненадолго. У них практика летняя скоро, на пленэр вот-вот уедут. Из деревни парень, наивный, застенчивый, - уговаривала комендант. - Заодно похудеете, - намекнула на что-то.

- Пусть живет, - согласился Грушин, будто смертный приговор отменил.

- Сам его будешь грудью кормить, - открестился Сашка от «подкидыша». Как в воду глядел...

Серега Русанов был дремуч, что та деревня, из которой приехал. А лопал все, что под руку попадет.

- Какой кишкоблуд мой пирожок схватил? - психовал Грушин.

- Это не я! - Глаза у «кишкоблуда» честные-честные, наивный ведь. - Может, Подмалевич? - переведет стрелки и - в ностальгию: - Эх, мамка сейчас столько их напекла с картошечкой! Сидит с братишками да с молочком подкухокивает.

Колька однажды предложил:

- Давайте ему целую кастрюлю нажарим; пусть хоть раз брюхо отведет.

- Ага, с вермишелью, - согласился Санька. - И лимонаду - ведро, он его как верблюд пьет. Мы со стипендий туфли себе купили, а он свою на трешки разменял для газ-автомата.

В сытом состоянии Серегу на фантастику тянуло:

- А к нам в деревню тарелка прилетала...

- С борщом?

- С инопланетянами. Как раз на гумно приземлились.

- Куда-куда? - Сашка лицом вытягивался.

- На гумно, где зерно сгребают. Там мужики самогон пили, кинулись пришельцев угощать, а те - ни в какую. Рано, говорят, контактировать. Подрались... Здорово мужикам по тыквам настучали. Помнят только, как тарелку граблями сбивали, а что потом - в памяти стерто.

- Ты их сам видел?

- Нет, слыхал, к себе звали. У нас приемник ламповый; самые длинные волны ловит, - Сергей помолчал, замечтавшись, а потом разоткровенничался: - Окончу училище, фантастику иллюстрировать буду.

Все наперед спланировал, обжора. Чуть минутку улучит, «Над вечным покоем» принимался копировать.

- У Левитана Земля как межпланетный корабль, - восторгался. - Кажется, вот-вот вырвется из плена туч и задрейфует по Вселенной. Чувствуете, как пространство гудит?

Николай тоже неплохо Левитана копировал. Не пейзажиста, другого - диктора Всесоюзного радио. Бывало, зайдет в трамвай и давай на весь вагон вещать:

- Говорит и показывает Москва!!! - Юрий Левитан, не отличишь.

Пассажиры головами вертят:

- У кого транзистор?

А Колька:

- Пилотирует корабль летчик-космонавт Александр Подмалевич!

Сашка раскланивается:

- Вот он я! Приземлился, встречайте!

Иногда хлопали. И водителям нравилось. Мы им при выходе трешки показывали вместо проездных, на лимонад Подкидышу экономили.

Но в тот день Колька из груди нечто новое извлек:

- «КОАПП! КОАПП! Помню, с детства и до гроба, полюбила я микроба...»

- У тебя что, новый репертуар?

- Это не я, приемник, - и достает из внутреннего кармана...

Нет, такого мы еще не видели...

- На микросхемах, все ловит. Здесь и магнитофон-цифровик с лазер-диском, и микрофон... А в общаге - колонки с усилителем, - хвалится Грушин. - Батя из «загранки» привез. У нас таких пока не делают.

- Куда нашим! - в Подмалевиче обида за Отечество заговорила. - С орбитой связь не могут наладить. Фонариком Гагарину блымали, представляешь? Мигают, мигают, приземляйся, мол. А тот флажками отмахивается: «Да ну вас»... Мне все космонавт знакомый рассказал.

В общежитии, узрев чудо техники, Русанов чуть бутербродом не поперхнулся.

- Ой! Чего это?

- Колян, спрячь, он его в один присест слопает! - предостерег Подмалевич, и на Серегу: - Руки помой, не тронь кнопочки! - пресек попытку к тайне прикоснуться.

- Это прибор секретный, - умел Колька туману напустить, - отец из лаборатории космических аномалий притащил. Я втихаря позаимствовал. Смотри, антенну на окно направляю, туда, где гулянка, - Грушин на кнопку «воспроизведение» нажал. - Слышишь? - Мы все слышали: музыка, смех, звон бокалов. Колькин отец банкет записал. - Веселятся!..

- Е-мое! - у Сереги бутерброд изо рта выпал. - А Космос послушать можно?

- Все можно: и послушать, и посмотреть, если к телевизору подключиться.

- Ты еще - к холодильнику насоветуй, - пробурчал Санька, - все притопчет.

- Давай на Космос направим, - привязался Русанов.

- Ночью послушаем, сейчас тарелки спят.

- Ну, хотя бы вон на то окно. Видишь дом, который к военному училищу примыкает? Там девчонка живет с вашего курса - Алла Данилова - кровь с молоком!

Николай включил приемник. Раздались шипение, треск.

- Помехи. Помнится, батя говорил - их иногда отсечь удается. Серега, марш на улицу, будешь веником перед форточкой махать. Разгоним помехи, может быть, и с «гуманоидами» свяжемся.

Наша комната - на первом этаже, но Русанов и на десятый полез бы. Разум у него такой - пытливый. А пока он веником дирижировал, Подмалевич всех соседей оповестил:

- Последний раз в сезоне, проездом! Вызов Космосу! Опахало против радиоволн! Русанов - один на один с эфиром!

Окна распахнулись, советы посыпались:

- Чаще мотыляй, чтоб короткие не застряли!

- Дуй на него! Встряхивай!

- Смочи лучше, пусть помехи прилипнут!

Прохожие на улице останавливаются, милицейская машина притормозила.

И ведь древний как мир прикол, после продувания макарон на втором месте, а Серега купился. Странно...

Пока Русанов, вняв последнему совету, бегал веник смачивать, Николай на магнитофон сообщение начитал:

- Гумно, гумно! Я тарелка! Как поняло? Прием... - и уже другим голосом: - Тарелка, тарелка, я гумно! В квадрате семь на восемь, в районе общежития худучилища, мокрым веником порвали волну. Слежку продолжаю. Прием...

Увлеченный Сергей с помелом на форточку ринулся. Грушин знаки подает: «Атас, мол, засекли! Улетай!» Русанов все правильно понял, головой закивал: «Наконец-то поймали цивилизацию внеземную!» - и, влетев в комнату, спрашивает сквозь одышку:

- Ну как? Есть контакт?

- Есть! - злится Колька. - Тебе какой дурак опахало смачивать насоветовал? Видел мусоров?

- Вроде проезжали, - растерялся «подкидыш», - а что?

- А все, молодец! Слушай теперь, контактер! - и магнитофон включает: «Гумно, гумно...».

- Может, пришельцы? - предположил Серега неуверенно. - Совпадает все: тарелки, координаты...

- Конечно, совпадает. Все из одного... гумна. На чисто русском болтают. Общагу в квадрат поместили параллелепипедный. Ты же ментам волну отчекрыжил самую ультракоротенькую! - похоже, Колька заигрался. - Труба, конфискуют прибор! Запомни: сдашь следователю - замурую в анабиозе.

Сергей в тот день совсем не ел.

- Сжалься, Колян, - прошу, - усохнет утроба у гуманоида. Откинет щупальца с голодухи. Давай сознаемся!

Если б не Санька, уговорил бы. Это он все испортил. Заявляется с банкой лимонада и с порога:

- Пей, проглот! В камере с водой - дефицит.

- Меня теперь посадят? - трясется «гуманоид».

- А ты думал! - торжествует Подмалевич. - У нас сначала сажают, только потом вешают...

- За что? - шепчет Серега, теряя голос.

- За трешки! - огорошил Подмалевич и такую околесицу понес: - Наполняю банку стаканами газ-воды из автомата, вдруг мужик какой-то в штатском подходит, удостоверение сует: «Где столько монет наколупал?» - «У Сергея Русанова», - сознаюсь я. «Наконец-то вышли на след. Полгода автоматы грабит, неуловимый». - «Он не грабитель, - объясняю, - он художник. К тому же из деревни. Есть у него на совести зверство - хвосты быкам крутил. Но это ненаказуемо, «макраме» тоже творчество - плетение такое». А тому все побоку. «Это не тот ли тип, что с метлой в квадрате вашем дефилирует?» - «Нет, - говорю, - он с этюдником бродит, редко, правда. А с веником только раз выскочил. Перед баней тренировался, в раж вошел. И квадрат у вас неправильный, и информация. Трешки он в депо трамвайном меняет. Потому что на хлебе сидит, воде и... газе. От бедности все, исхудал». - «Ничего, - успокаивает особист, - у нас поправится. Пусть сегодня же явится в шестую палату, в смысле - кабинет. С повинной оно лучше».

Не знаю, как бы долго Подмалевич мозги Русанову продувал, если бы Грушин не спохватился:

- На консультацию опаздываем! Хватит трепаться, побежали.

Сергей от страха в стенку вштукатурился. Рассчитывали таковым и застать по возвращении, но ошиблись. Вечером ни Подкидыша, ни вещей его не было.

- И впрямь загребли! - испугался Колька. - А может, сам сдался? Там и оставили до выяснения? Мы ж ему сухарей не насушили!

- А постель где? Пошли, у вахтерши все выясним, - предлагаю.

- Русанов? - удивилась дежурная. - Уехал. Со всем курсом на пленэр укатил.

- Гора с плеч! - воспрянул духом Подмалевич. - Теперь можно и расслабиться. У оформителей вечером танцульки, заодно и башмаки обмоем.

Но обмывать не пришлось, нечего было. Только по одной туфле в коробках лежало - левой.

Подмалевич озверел от вероломства.

- Кишкоблуд спер, больше некому! Откормили «астронавта». Точно помню - комплект был. Я же здесь примерял, в общаге.

- Зачем они ему?

- Жрать, вот зачем! - метал Санька громы и молнии. - Люди с голоду сапоги жуют, а нашему три башмака - только на один зубок, шнурки даже не выплюнет.

В разгар истерики в дверь постучали:

- Вам бандероль, - вручила коробку дежурная. - Почему сразу не забрали?

Посылка адресовалась «летчику-астронавту» Александру Подмалевичу. Обратный адрес прочли хором: «Центр Управления Полетами. Группа контактов с Внеземными Цивилизациями. Сергей Русанов - гуманоид».

Мы, и не раскрывая коробки, догадались, что там туфли. Простил розыгрыш Серега.

- А это еще что?

- А это, Шурик, тарелка летающая, - Николай вертел в руках пластмассовый диск. - Красиво летают. Я видел, дети швыряли на площадке. Так идем на пляски или нет?

- Колян, давай твой секретный агрегат с собою прихватим? - предложил Сашка. - Есть там что-нибудь романтичное?

- Сейчас посмотрим, - и Грушин включил магнитофон.

«Работают все радиостанции Советского Союза!!!»

- Ты не в трамвае! - напомнил Подмалевич.

«По просьбе космонавтов, находящихся на околоземной орбите...»

- Это не мой голос, - насторожился Грушин, - и не Левитана.

«Для командира корабля Александра Подмалевича и бортинженеров - Николая и Анатолия, звучит эта песня:

Земля в иллюминаторе,

Земля в иллюминаторе...

Группу «Земляне» мы впервые слышали. Казалось, взревели не струны электрогитар, а нервы оголенные. Это по ним, медиатором:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева...

Наверно, так пространство гудит над Вечным покоем.

А снится нам трава,

Трава у дома,

Зеленая, зеленая трава.

И сразу скучно стало без Сереги - мы это разом почувствовали.

- Я бы его сейчас из рук покормил, - растрогался Санька. - Молочко бы в блюдечке по утрам под кровать ставил. А ты чего лыбишься?

- Да так, - смеюсь, - представил себе Русанова. Стоит в деревне за гумном, смотрит в небо да пирожки мамкины пожирает...

На танцы мы так и не пошли. Про НЛО говорили, о загадках планет спорили. Потом вдруг так есть захотелось! Санька сказал, что пищеварительный тракт напрямую связан с космическим, пришлось среди ночи яичницу жарить.

А ту тарелку Грушин долго за собой таскал. Часто ее запускал на этюдах - тренировался.

- Где он сейчас, проглот-гуманоид? - вспомнил как-то Подмалевич.

- Этот парень уже кандидат наук, доцент и художник продвинутый. Работы его в журнале «Техника молодежи» видел - хорошие иллюстрации. «Новая реальность» сейчас вообще перспективна, - Грушин размахнулся и мастерски метнул пластмассовый диск. Долго он парил в воздухе, мы даже заспорили.

- Это потому, что тарелка в поток восходящий попала, - решил Санька.

- Нет, просто метнул хорошо. Главное, толчок первоначальный.

- При чем здесь потоки, толчки, ускорения? - у Николая свое объяснение было. - Траектория правильная, простора много...

Вроде пустой разговор вели - так, ни о чем. Во всяком случае, не о тарелке. Не в тарелках же дело...

Когда море светилось

- Меня из армии выгонят, - твердил Санька. - Я веду себя плохо. Или комиссуют. Видите: это ухо больше, чем то. Снарядом зацепить может. И зрение плохое, - жаловался на медкомиссии. - С двух шагов холста не вижу, на ощупь рисую.

- А под себя не ходишь?

- Регулярно. И под себя, и под других.

Он и продемонстрировать мог тут же, лишь бы «откосить». Невропатолога зачем-то лягнул. Тот и прицелиться не успел в коленку, а Подмалевич уже молоточек вырывает со словами: «Видите, что с нервами творится?»

Главврач злится:

- Нет у тебя рахита, и кишка не выпадает. А если пластилин от подошвы отлепишь, и плоскостопие пройдет.

Тут Подмалевич давай им мозги пудрить: и верующий, дескать, в летающие объекты; он их опознает, а они его - нет. И пацифист. Раз в жизни букашку раздавил, до сих пор по ночам рыдает.

Невропатолог:

- Лично я верю, что ты идиот, но в армии таких много. Даже генерала одного знаю, дырки в боеголовках сверлил, чтоб ракету облегчить. Ничего, дрель отняли, в Генштаб перевели. А тебя на границу надо, чтоб на запоре была. К погранстолбу привяжут на целый день, и запор обеспечен: и тебе, и границе.

Так Саньку к погранвойскам приговорили. На море служил, у Хорунжего. Больше рисовал, конечно, чем служил.

- Не соврал майор - перетащил. Мне бы так: купайся себе, загорай, - завидовал Грушин.

Мы с ним летом демобилизовались, ждали Подмалевича. Вот-вот в октябре вернется, и вдруг телеграмма: «Туман сгустился тчк утки не взлетают тчк жду мешками тчк» - и подпись: «Мулик», Малевич, значит.

- Нелады у него с Хорунжим, - догадался Грушин, - на «губе» сидит. Надо ехать с мешками. Это он на плавки намекает.

- Да, насчет мешков перегнул, - говорю, - с вместимостью.

- Возмужал...

Хорунжий встретил сурово:

- Рядовой Подмалевич под арестом - в Ленинской комнате дожидается. Телеграмму получили?

- Вот, - показываю, - только прочли, сразу примчались.

- Ну, живописка, погоди, - пригрозил майор. - Лариска отправляла. Опять шифровка. Он и мамаше в письме похожее выдал: «Сижу, - пишет, - на «высотке» - объект секретный: отсюда и Китай виден, и Турция. Вооружен до зубов. Вчера вертолет какой-то сбил. Если заваруха случится, весь огонь на себя приму, не посрамлю Родину». И приписка: «Вышли учебник по логопедии». Это он для Лариски, «эр» учил выговаривать.

- Научил?

- Рычит как трактор! И рисунку учил, а знал бы еще чему - убил бы.

- Значит, есть заслуги, - подытожил Николай. - Так может, отпустите «шифровщика»? У него же дембель.

- Отпущу, конечно, сегодня же. Поезд во сколько?

- Где-то в полночь.

- Вот в одиннадцать тридцать и освобожу от греха подальше.

- А за что его упекли?

- За неуставные отношения с генералом, который у нас на отдыхе. Спаивал. Мы и «джакузи» тому генералу, и обед в номер, портрет его даже повесили. Подмалевич написал - конный, правда. Тот удивился поначалу: «Я, - говорит, - только на танке скакал, и то раз в жизни. Покажите мне портретиста. Люблю художников. У меня в студии Грекова все кореша». Знал бы, как они «закорешуют», никогда бы не показал. Сашка ваш уайт-спирит перед тем замполиту заказывал - разбавитель. А тот ему спирта канистру притащил медицинского. Замполиту один хрен - что спирт, что спирит, а рядовому Подмалевичу только на руку. Победу муз над пушками с генералом праздновал. Второй день с бодуна, спит. Пойдемте, через дверь поговорите.

Санька, заслышав наши голоса, как орел в темнице забился:

- Братья по оружию, - плачется, - не дайте засохнуть! Он меня воды лишил, обезвоживание началось.

- Скоро и обезнавоживание будет, - предупредил Хорунжий, - сразу полегчает.

- Я в Комиссию по правам человека напишу!

- Зашифровать не забудь, пусть и у них головы потрескаются. У генерала уже трещит. Видели бы, как они квасили, - сетовал майор, - и пели, и плясали, и плакали. Штабист его «сынком» называет, а «сынок» генерала - «батянечкой». Лариса здесь рисовала, все слыхала. «Сынок, у меня три дочери есть, любую в жены бери, - предлагает «батя», - лишь бы внука родила, суворовца». А тот ему: «Могу и всех трех сразу. Лет за пять целый взвод настрогаю». Чуть не прослезился «батяня». «Моя закалка, - хвалит, - военная». Лариска домой заплаканная прибежала, обиделась.

- Я Кольку с Толяном имел в виду, - выкрутился Подмалевич. - Они меня всегда по жизни выручают.

- Спасибо, - растрогался Грушин. - Только твоего гарема нам не хватало.

- А на той неделе как нахрюкались, - продолжал Хорунжий, - по случаю Международного дня водолаза, сами праздник учредили. За реформы пили, за пограничников. За их собак тоже.

Реформатор привычный к спирту. На трибуну заполз, построением командовать, а Подмалевича развезло. Выскочил на плац, как чертик из табакерки... Ты где такие сапоги отрыл? - недоумевал майор. - Сорок девятый уже не выпускают.

- У салаги одного - сибиряка.

- Оба левых?

- Значит, у двух салаг, - предположил Санька.

- У него и форма была от Циклопа. Выкатился, как самоходка зачехленная. Строй возглавил, всех гуськом повел по дуге. Сапоги-то вправо загребают. А как до трибуны дотопал, шаг приставил и честь отдает рукой левой: «Оформление Красного уголка закончено!» - отчитался. Сзади подпирают, кто-то упал... Генерал от вида собутыльника чуть отрезвел, правда. Два дня потом не показывался, стыдно. Но от Подмалевича так просто ж не отвяжешься. Подарочек «батяньке» в номер передал - портянки именные. На одной Кутузов вышит со словами: «Отцу всех солдат» - генералу, значит. А на другой - портрет Суворова и гладью: «Держите ноги в тепле, а голову в холоде».

- Шура, а когда ты вышивать научился? - удивился Грушин.

- Не он вышивал, Лариска, - пояснил Василий Иванович. - Они в сговор вступили. Ларка тоже под арестом домашним.

- Изверг! - пробурчал Подмалевич. - И дочь заточил.

- Смирно!..

Санька упал и вытянулся под дверью. Так руки по швам легче держать.

- Я еще не все о гастролях рассказал. Как растрогался генерал от презента и опять к художнику - уайт-спирт изничтожать. А под утро решили, что Отечество в опасности. «Не отдадим Курилы, - развопились. - И Аляску заберем!!!»

- У него «красная кнопка» была, я видел, - припомнил Сашка.

- Пуговица у него от кальсон красная! - огрызнулся Хорунжий. - А горячка накрыла - белая. Оттого и тревогу объявил. Хорошо, рожки у автоматов пустые, наделали бы шороху. Можно ж и без автоматов! От вас так спиртягой разило, любой противник полег бы, даже условный. Кстати, противника они нашли. Да... Две парочки на пляже под луной загорали. Так в часть и доставили: бабы - в купальниках, мужики - в плавках. Допрос учинили: откуда приплыли, где акваланги запрятали. Один даже сознался. Еле замяли скандал. Вот под замок и посадил... Мулика.

- Я в туалет хочу, - объявил Сашка.

- Там ведро есть.

- Не могу я на парашу, Ленины смотрят. Они и так все время смеются.

- Может, и правда, отпустите Александра, - прошу, - пока генерал не проснулся. Мы его на поруки возьмем под расписку. Искупаться хочется.

- Да я хоть сейчас, вот только Лариске обещал до самого отъезда придержать. Эх, - вздохнул майор, - бесшабашный он, жалко хлопца. А рисует хорошо. Лица только хуже получаются, - ища поддержки, покосился на Грушина, - глаза невыразительные...

- А я ваши портреты помню, - замаслил Колька. - Впечатляют, в образе.

Хорунжий даже крякнул от удовольствия:

- Ладно, - сдался, - забирайте. Только чтоб - ни-ни! Даже пива.

На воле Подмалевич сначала к графину с водой припал, потом к нам с объятиями:

- Я верил, - ликует, - свобода будет ждать у входа, и братья плавки привезут! К морю, - призывал, - купаться! - даже Хорунжего поцеловал на радостях. - Я больше не буду, - пообещал, - в армии служить.

- Жаль, - приуныл майор, - загнется она без тебя...

А море было такое же прохладное, как и тогда. И солнце так же палило. Разве что отдыхающих побольше, но это - пока Санька портянки не расстелил, сразу народу поубавилось.

- Пить! - стонал «дембель». - Пить и плавать!

- Только квас, - предупредили, - другого не предписано.

- А мне другого и не надо. Я моря хочу, второй раз купаюсь.

- А первый когда?

- В том году, в это же время. В самоволку бегал к Лариске. Жаль сегодня супостат не пустил, познакомил бы. Мы с ней ночью ныряли. Знаете, как здорово с открытыми глазами? Сейчас море светиться начинает. Смотришь под водой, а из-под пальцев - россыпи точек, как светлячки. Бактерии такие - планктон. В октябре мерцают.

- Эффект Нептуна, - вспомнил Грушин.

- Будто в Космосе паришь! - делился восторгом Санька. - Ночью потом снится. Кажется, что видел уже когда-то...

- Дежа вю, - объяснил Грушин. - Было, значит, как французы говорят. С тобой или со мной, давно очень, не вспомнится никак. Или не хочется...

- И все-то ты знаешь, - заметил Сашка сдержанно.

Купались до самого отъезда. Поезд уже трогался, когда я увидел бегущую вдоль вагонов девушку, смуглую, черноволосую...

- Шура, не твоя?

Санька чуть в открытую форточку не выскочил.

- Лариса! До свидания, я напишу!

- Пр-р-рощай, Александр-р-р! Пр-р-риезжай, Шур-р-рик! - налегала на «эр» Лариска, размазывая слезы.

...Таг-дах... - таг-дах... - таг-дах... - считали колеса рельсовые стыки.

- Шикарная архитектура! - оценил я фигурку. - Ампир!

- Вампир... - тихо поправил Николай и чуть громче: - Смотри на него, как укушенный сделался.

- Да, укушенный, - согласился Санька и ворот гимнастерки расстегнул. - Видишь, зубы остались? Все, дальше ничего не покажу.

- Молодец! - похвалил Грушин. - Выпестовал каннибалку. Теперь грызть с рычанием будет. Не одного пограничника схрупает с овчаркой вместе. Только хвосты останутся. Или еще что-нибудь, если выступает...

Сашка так на него глянул, будто бинт от раны оторвали:

- Лишь бы не язык. Ты бы поверил, что оса откусила?

Что Колька мог ответить? Молчал, конечно. Недолго, правда, захрапел вскоре. Да так жутко!.. Под такой храп только вурдалаки снятся.

Вскоре и Сашка заснул. Тихо спал, иногда только вздрагивал. Наверно, во сне галактики руками разгребал. Мерцали в пригоршнях искорки далеких звезд, планет. А может, одна из них - точь-в-точь как наша? И мчится по ней такой же поезд вдоль остывающего моря. И смотрит вслед такой же печальный вокзал. Только девушка на перроне другая. Столько лет прошло, а губы ее горьковато-соленые до сих пор помню...

Давно это было - когда море светилось. Вот и колеса тоже помнят:

- Тогда... - тогда... - тогда... - тогда...

Вожак

В старом парке плескали цветомузыкальные фонтаны. Праздная толпа поедала мороженое, а комсомольцы с остервенением закапывали письмо потомкам. Комсорг, цитируя вождя там, где учиться лучше сразу три раза кряду, в ораторском запале вкрутил трехэтажный мат. После ошарашенной минуты молчания, уже с меньшим энтузиазмом, заверил, что все доживут до новой жизни и зашагают с потомками рядом.

- Ни фига не понял, - расстроился Грушин. - А если и предки присоединятся? Это ж какая толпа! Ну и топот поднимется...

Спроси, как его звали - не вспомню. Комсорг, инструктор горкома, директор парка... Вожак - одним словом. На каникулах писали ему транспаранты, доски почета оформляли. Часто выручал, грех жаловаться. Себя тоже не обижал.

- Распишитесь за трудовые, - улыбался, прикрывая «лишние» графы ведомостей, и, одобрив каллиграфию, выдавал заранее округленную сумму: - Пересчитайте все до копеечки. Тратить нужно с экономной экономикой, - наставлял заботливо.

Дом Вожака примыкал к ограде старого парка.

- Как получу квартиру, этот барак под художественную мастерскую отойдет. Окончите училище - организуем, - обещал «благодетель». - Художник должен деньги грести экскаватором, в крайней случае - лопатой.

Насчет лопаты мы ему напомнили после армии:

- Помощь требуется? Вымпелы, ленты, транспаранты... Деньги нужны. Съездить бы куда-нибудь порисовать.

- Разве это деньги? - сплюнул Вожак презрительно. - Их щепотью брать стыдно. Деньги - это то, что гребут экскаватором. Но... сначала - лопата. Я сейчас стройотряд сколачиваю. Не хотите примкнуть? Вырубите из дерева пяток-другой идолов на темы сказок для профилактория «Берендей». Оплата поштучная. Края лесистые, таежные. Этюды напишите. Решайте быстрей, через два дня - вылет.

- Где он здесь леса нашел? - Грушин смотрел на зеленые латки полей в иллюминатор самолета и тускнел.

Санька, отстранив пессимиста от застекленной романтики, произнес загадочно: «Лэнд-скэйп, - и, покачав головой, присовокупил совсем уже непонятное: - Ленд-арт»...

- А я Грушин. Сзади тебя Толян сидит, ты его узнаешь? - Николай терпеть не мог, когда Подмалевич умничал, ничего хорошего это не предвещало.

- Пейзаж, - перевел Сашка. - Ленд-арт - искусство больших пространств. Если на пастбище выпахать знак, ну, скажем, - символ бесконечности, его из космоса увидят. Прилетят гуманоиды, а мы их с Русановым сведем. С натуры будет иллюстрировать.

- Прежде чем тарелки прилетят, тебя директор совхоза повесит. У нас иногда вешают, а потом сажают. Только приземлимся, сдам тебя куда следует, как угрозу национальной безопасности. Там подсчитают убытки от пахоты.

- Какие убытки? Сплошная выгода. Стада кругами будут ходить, организованно. Все подряд выщиплют.

- Это действительно возможно? - повернулась голова с пышной шевелюрой.

- Для Подмалевича невозможного не бывает, - заверил Грушин. - Доводилось вам, девушка, лицезреть из космоса таинственные начертания в мексиканских пустынях? Шуркина работа, стамеской наковырял.

- Я - не девушка, - обиделась шевелюра. - Я всегда считала... Тьфу! Я считал, что наша планета достойна иметь собственную наколку.

- Он наколет!.. - в этом Грушин не сомневался.

Наколол не Подмалевич, наколол Вожак.

Нас ждала вотчина его блатных сотоварищей - «Берендеево царство». Сразу за взлетной полосой начинался дремучий лес.

- Пристегните ремни!.. Наш самолет заходит на посадку.

Подмалевич вбивал в голову гвозди. Вобьет до половины, загнет крючком, рядом - следующий. Полведра наколотил.

- Кто это будет?

- Пушкин, - поджал губы Санька.

- Похож! - одобрил Николай. - На кого только, не припомню. А богатыря когда вырубишь?

Сашка не хотел разговаривать. Три дня «Богатыря» мучил. Причем последний провел в глубокой задумчивости, ковыряя стамеской сук, торчавший у витязя ниже пояса.

Грушин, одним махом срубив излишество, раскричался:

- Ты что, спятил?!

- Фаллические формы! - доказывал Подмалевич.

- Дети ходят!.. - возражал Николай.

В пользу последнего аргумента из зарослей кустов выкатилась кроха, испачканная ягодами, и сообщила новость:

- А меня мама в капусте...

- Видал? - перебил ее Грушин.

- ...Родила, - продолжила девчушка.

- Слыхал? - парировал Подмалевич.

- ...И забыла. А папа нашел и принес домой. Мама так смеялась, так смеялась!..

Закончив детектив, кроха опять в кусты закатилась.

- Да, смешно, - согласился Сашка и устремил взгляд на засохшую липу с раздвоенным стволом. В рогатине разветвления зияло дупло.

- Нет, только не это, - побледнел Грушин и, отобрав топор со стамесками, предложил отправить эротомана в отгул.

- Он еще ежика хотел выстрогать, - жаловался. - Набью, говорит, гвоздей и шляпки откушу. Как приедут блатные, как сядут! Ты бы смеялся?

- Толян, кого ты слушаешь? - исходил нервами Санька. - Сказано - поштучно оплачивать будет. У меня же их - двое! По-отечески прижав за плечи Буратино, смотрит русский витязь на дикий Запад, - нарисовал Сашка лирический сюжет и, перекосившись лицом, набросился на Грушина: - Маньяк! Ты нос ребеночку отрубил! Богатырей вырубают - согласен, а буратин - режут! Понял?

Потом резали «Гнома», «Чебурашку». Из бревна, наполовину затопленного в болоте, Александр изваял бюст русалки. Бывший инструктор напялил на нее лифчик и в целом работу одобрил. Особенно Пушкина, которого по недомыслию за Бетховена принял.

Приглашенные на пикник приятели Вожака вылакали бочку пива с водкой и очень быстро перешли со скульптурой на «ты».

Сначала на спор разгибали пальцами гвозди на голове «Пушкина», потом, вовсе выдрав, узнали Фантомаса и безумно обрадовались. Кто-то уговаривал «Гнома» выпить с ним на брудершафт, а когда тот отказался, пытался содрать с него колпак.

Кто-то отпиливал уши Чебурашке, прилаживал богатырю отсеченную гордость. Два дебила, лишив русалку бюстгальтера, выволокли бревно на берег и возмущались, что она «какая-то недоделанная».

Наблюдая набег на идолов, Колька сочувствовал Подмалевичу:

- Хорошо, что ты «русалку» не из той липы вырезал, непременно бы надругались.

- Плохо! - скрипел зубами Сашка. - Я бы в то дупло гвоздей набил без шляпок. Жаль, этим козлам ежика не выстрогал.

Отмахав топором весь июль, получили от Вожака смехотворные гроши. Умел «лишнее» «закапывать» директор парка, поднаторел.

На следующий день после получки мы сбежали попутным лесовозом. Вот тогда Подмалевич и подбил всех спрыгнуть на ходу, завидев первобытную деревню Натухаевку.

Доисторическая деревня была заселена негусто. Из аборигенов ярко выделялся таежный гений - дед Митрич. Не страдая ложной скромностью, дед утверждал, что если к его голове «присобачить» пропеллер, то он, Митрич, непременно взлетит, движимый работой мозга. И будет это называться «полет мысли».

Заветной мечтой Митрича было вывести в Тухлом озере морозоустойчивый сорт крокодилов, ибо «с ихних шкур вожжи дюже добры получатся». В Сашке мудрец нашел терпеливого слушателя. Делился изобретатель с Подмалевичем планом постройки огромного конденсатора для поимки молний, показывал чертежи подземной лодки для поиска кладов, рассказывал, как скрещивал картофель с персиком, «шоб зазря землю не копать»:

- Понаехали ученые, пронюхали, видать, про чудо. Отварил им оклунок клубней «в мундире», а они чуть зубы не сломали. Картошку-то я вывел, а косточки с нее - нет, не получилось. Осерчали и умотали жевалки ремонтировать.

Еще раньше Митрич отослал в ООН проект спасения человечества от энергетического кризиса, суть которого в гигантской обмотке на околоземном пространстве. По замыслу изобретателя, «две проволоки от той катушки, что с космосу спустят, электричества дадут - хоть ртом ешь. Коль Земля тоже магнит, то получится - динамо-машина».

На проект не откликнулись, и Митрич обозлился на всю международную бюрократию. Уже при нас, увидев у внучки Насти журнал «Курьер», беспокойный дед нашел в нем нужный адрес и послал срочную телеграмму в ЮНЕСКО: «Местным умельцем из Натухаевки изобретено антиСПИДовое покрытие для мужчин».

Гости нагрянули неожиданно. Митрич, ворча, вынес ведро колесной мази для телег и разрешил:

- Берите, мажьтесь. У меня и батька мазал, и дед, и прадед. Никаких СПИДов не было. Пробуйте хоть на ком, - а Сашке, на всякий случай, дал указание: - Отведи Марфину корову погулять подальше.

Делегация отправилась жаловаться районному начальству, и Натухаевке на целую неделю отключили свет.

Буренка паслась у Тухлого озера недолго. Подмалевич сначала наброски с нее делал, потом подоить надумал. Дойка не удалась. Буренка отхлестала «дояра» унавоженным хвостом, и Санька решил укротить строптивую. Оседлать сумел только с третьей попытки, и то - спрыгнув с дерева. Обезумевшее животное во весь опор понесло «ковбоя» к обрыву. Спастись удалось только Подмалевичу.

- Смотрю отдаля, а вона вже нырнула! - причитала тетка Марфа. - Кубывть, и тилько - пыль! Сашок кругами плавает, «Шибче греби» - каже Буренке, спасти хотел. Куды там! Втопла...

Внучка Митрича, Настя, закончила в городе школу и готовилась через год поступать в институт. К деду приехала в тиши первозданной готовиться. Наше появление отвлекло. Следовала за нами абитуриентка повсюду.

- А правда, что вы голых рисуете? - пробовала охру на вкус, как ей казалось, незаметно. - И женщин, и мужчин?

- У нас в училище все голыми ходили, - признался Подмалевич, - и натурщики, и студенты, и преподаватели. Чтоб никому стыдно не было, в раздевалку одежду сдавали. Ничего особенного - традиция.

Я тоже подтвердил:

- В человеке все должно быть прекрасно, как в Подмалевиче.

- Хочешь, я и тебя напишу? - предложил Сашка. - Русалкой будешь озерной. Озерные русалки лучше болотных, их в манере «сфумато» пишут. Волосы - зеленые-зеленые нарисую, а вокруг искорки, бактерии такие, планктон называется.

- Ох, не нравится мне это «сфумато», - беспокоился Грушин. - Сначала вроде тайной все окутано, а потом как всплывет... икрой.

Как-то чуть свет отправились мы с Николаем в районный центр Обрыдлово. Надеялись красок купить, холста.

Сашка остался.

В магазине приобрели льняной отрез, а краски нам посоветовали посмотреть в художественном салоне.

- У вас и салон имеется? - удивились.

- Разумеется. Возле кинотеатра, вывеска - «Богема». Не во тьме тараканьей живем, как видите, - с легкой обидой заметил продавец.

В «Богеме» купили: стронциановой желтой, белил, охры.

Салонщица тоже была довольна:

- Все берите, засохнут тюбики. Полгода никто не покупает - некому.

- Есть же художники, - возразил Николай. - Смотрите, какой натюрморт висит. Кто автор? Подпись неразборчива, а манера знакомая.

- Не помню. Привозила тут одна в том году. Наверно, уже забыла, что сдавала.

Натухаевка встретила нас хмуро. Тетка Марфа была несловоохотлива, а Митрич совсем не разговаривал. И Сашка на все вопросы отвечал односложно:

- Уезжать пора. Надоели мы здесь. Я утром тоже в Обрыдлово ездил, билеты купил на завтра.

Пройдут годы, и мы узнаем, какую тайну увозил Подмалевич в своем фирменном рюкзаке. А в ту ночь мы последний раз ходили к Тухлому озеру, и Сашка видел в сплетении камыша черную жемчужину глаза, мерцавшую на перламутровой створке мидии. Видел, как тонкая девичья рука, откинув со лба пряди водорослей, повертела у виска пальцем. Видение показало Саньке язык и с тихим всплеском исчезло. А по озеру засеребрились, разбегаясь кругами, причудливые лунные блики.

Как нас «раскрутили»

- «Низвергаясь домкратом», - не помню, кто написал? - ковырялся в памяти Грушин.

- Ильф, Петров.

- Точно - он, про наш ливень. А Ниагара - просто писающий мальчик, - Николай снова вклеил глаза в серо-зеленый коктейль из дождя с туманом.

Ливни осаждали третий день. Сидя под навесом на даче Сашкиного друга Яшки, мы проклинали все: и забытое Богом горное ущелье, и шум взбеленившейся реки, и невысыхающие этюды.

- Макароны кончились, - ныл Грушин. - Четвертую неделю здесь плесневеем. Когда твой «крутой» приедет?

- Сегодня обещал; завтра - закрытие выставки. Сам переживаю - продалась хоть одна? - Санька с минуту помолчал, устремив рыбий взгляд в непогоду, и вдруг ляпнул ни с того ни с сего:

- Ребята, вы когда-нибудь о смерти задумывались?

- Сань, ты что, совсем отсырел?

- Да нет, это я просто так...

- Кажется, «Черокки», - уловил Николай шум двигателя.

Джип возник из потопа неожиданно. Яков в два прыжка оказался под навесом.

- Ой, вы гей еси, добры молодцы!

- Гой еси, - поправил я.

- А мне по барабану, - что геи, что гои, лишь бы товар покупали. А ведь берут, пацаны, берут! У тебя, Сань, три картинки ушли, и у Толяна с Колькой - по две. Пошла «раскрутка». Вот, читайте. Только сюда вас доставил, сразу же Санькину заметку тиснул, - протянул нам Яшка газету.

- «Яйца вкрутую», - прочел Грушин. - Классное название для газеты.

- Братва придумала. С понтом, круче - только мы. Сами выпускаем... - Яшу распирало от самодовольства. - Дальше читайте, там раздел есть, «Облом» называется.

На последней странице красовалась наша фотография.

- А почему в траурной рамке? - опешил Николай.

- Ой, кажется, каша подгорела, - засуетился Подмалевич.

- Сидеть! - рявкнул Грушин. - Кашу вчера всю съели.

Над фотографией чернел зловещий заголовок: «Горы не прощают ошибок». В глазах зарябило от слов: «молодые художники», «разбитый плот», «опознали этюдники», «поиск тел»...

- Эй, ты что! - завопил Грушин удравшему в дом Подмалевичу. - А ну, колись, ты зачем нас ухайдакал?

- А вы что, не знали? Санька вам не рассказал? - удивился Яков. - Ну дела!.. То-то смотрю, вы на меня шнифты выкатили. Да все нормально, пацаны! По плану раскрутка. Санька говорил, что у художников после смерти цены на картины вверх ползут, в натуре.

- Сейчас он у нас поползет, - пообещал Грушин, - и вверх, и вниз, и в ширину...

- А я и цены удвоил, - упал духом Яшка. - Народ интересуется, подтягивается. Еще вчера бы приехал, да Петьку-Киллера Лолка не пустила, самому пришлось машину вести.

- Ты теперь и мочить будешь сам, без киллера? - у меня даже в горле пересохло.

- Да вы что, пацаны, офигели? Петька только баранов на шашлыки мочит. Нет, мы «мокруху» не уважаем. Все будет путем, расслабьтесь. Сегодня новый номер вышел, вас нашли. Я нашел. А за ночь и гипс высохнет, и подгримируем...

- Какой гипс?

- Ну, покалечились типа, переломы. Так ведь живы зато, - просиял Яшка. - Все трое.

- Двое, - прорычал Грушин, - один скончался, не приходя в сознание, - кивнул в сторону Подмалевича.

- Зря вы на него, братаны, - набычился Яша. - Башли ведь конкретно закапали. Вот вы сейчас - на том свете. Так? А вас покупают. А когда в этот вернетесь? Прикиньте - сенсация! Все по уму - раскрутка, Санька - голова...

- Чего спорить? - подал голос Подмалевич. - Гипсуй, а то не высохнет до утра.

- А ты умеешь? - трудно было представить Яшку в роли травматолога.

- Братва не жалуется. Видел, у них раньше пальцы в растопырку были? Исправил дефект гипсом.

- Шурку всего загипсуй, - распорядился Грушин, - как памятник будет - он памятники любит. Перфоменс получится на закрытии.

- Какой перфоменс? - насторожился Яков. - Типа «боди-арт»?

- Типа того.

- Слушай его больше, - недовольно засопел Санька. - Гипсуй, как в заметке сказано: у Толяна - левое запястье, у Кольки - правое предплечье, у меня - бедро...

- В гробу я видел этот бурелом! - взбесился Грушин. - Чем есть буду?

- А я тебя - из ложечки, - пообещал Санька.

- Яш, ты ему ногу повыше гипсуй - до пояса. При переломе бедра так положено, - советовал Николай.

- Верно, - поддакиваю, - тазик фиксировать надо.

Яков гипсовал на кухне, и оттуда доносилось:

- Яша, может, там не надо, Грушин пошутил.

- Надо, Санек, надо! Коля дело говорит. Я тебе и костыли прихватил. Сам же говорил - искусство жертву любит. Перфоменс, надо же...

- Так ему и надо, - злорадствовал Грушин. - Пусть мне кушать нечем будет, но и ему...

Сидеть Санька не мог, только стоять или лежать. Николаю шину к плечу пригипсовали, как положено. Когда он, перекошенный от злости, с рукой, отдававшей пионерский салют, появился из кухни, Подмалевич задохнулся восторгом:

- Я тебя сразу узнал, ты - Павлик Морозов!

В домике было натоплено, как в бане, но в гипсе все равно неуютно и холодно. Я легко отделался: гипс только по локоть, а вот Грушин... То Сашке честь отдаст, то мне, то потолку. Всю ночь кряхтел и ворочался под жизнерадостный храп Якова...

- Толян, ты не помнишь, какого лешего нас перед смертью на плоту дернуло кататься? - Николай подчеркнуто игнорировал Саньку.

- Нет, не помню. Я же головой об скалу стукнулся. Может, ниже по течению пейзажи красивые, это только он знает... знал, вернее.

- Да... - загрустил Грушин. - Ни дерева не посадил, ни жену...

- Я тоже любил жизнь, - встрял Подмалевич. - Жизнь, живопись и женщин. И почему хорошие люди уходят так рано?

- Это не про тебя, - огрызнулся Николай. - С тобой все вовремя, а вот нас с Толяном жалко.

- А еще - я любил животных, - шмыгал носом Санька.

- Сейчас еще что-нибудь на «же» вспомнит, - заскрипел зубами Грушин. - Заткнись, убийца! Толь, давай этому жмурику рот загипсуем. Ведь проляпается на выставке, крутые тогда точно в клочья порвут.

- Вставай, братва! Дождь кончился! Нас ожидают воротилы бизнеса! - Яшкино лицо один к одному списано с вывески «Мясо, молоко и... фрукты». - Тебе, Санек, - протянул костыли, - тренируйся.

Наскоро декорированные лейкопластырем, часа три тряслись мы по горным дорогам.

- Там лучшие люди собрались, - вводил в курс дела Яшка. - От главврача психдиспансера с женой до начальника медвытрезвителя. Кстати, это он под салон свое здание сдал. Народ ждет своих героев, столы ломятся от яств!

Столы действительно ломились. Яшкины гости бродили по залам и, казалось, не смотрели, а нюхали картины.

- Выжили, хлопцы?

- Директор бани, - представил Яша.

- Привет мазилам!

- Черный пояс каратэ...

Массажисты, владельцы варьете и секс-шопов. Джинсы, кожа, бабочки, цепи. Голова кругом.

- А это кто? - застыл Подмалевич, выпучив глаза на хрупкое создание в конце зала.

- Журналистка наша - классная телка. Это она твои заметки причесывала. Сейчас приведу, - заторопился Яков.

- Татьяна, - протянуло руку создание.

- Александр, - галантно зашаркал гипсом Сашка. - Очень польщен, прекрасный стиль! Я сразу почувствовал изящную женскую руку профессионала в... «Яйцах»... В смысле - в ваших... В смысле... - в крутых...

Сначала у Подмалевича покраснели уши, потом лицо, а в конце куртуазной тирады и гипс.

- У-у-у!.. - тихо проскулил Яшка, зажмурясь. - Ну, я пошел...

- В смысле, в газете... - несло Александра, как на плоту.

- Понимаю, - смутилась журналистка, - название не самое удачное.

- Нет, нет! Что вы! Удачное, жизненно даже - «крутые».

- Вкрутую, - слабо сопротивлялась Татьяна.

- А ему все равно, - не преминул съязвить Грушин, - что крутые, что открученные.

- Ваши пейзажи так необычны, - пыталась сменить тему Таня. - Такие ракурсы. Порой кажется, что там, где не ступала нога человека...

- Там Санькина непременно вляпается, - вставил Грушин.

- Друзья! - постучал Яша вилкой по стакану. - Сегодня мы столкнулись с прекрасным лоб в лоб. Воскресли мои кореша. Саню я нашел под корягой, - Яшка трагически сглотнул слюну. - Он стонал и ел червей. Но еще раньше он нашел меня. С той встречи и начался мой бизнес. Братва, кто из вас может сделать произведение искусства из простого женского... зада?

Взметнулся лес рук.

- Я не то имел в виду, - нахмурился Яков, - красками. А Саша может, «боди-арт» называется.

По залу пронесся глухой ропот восторженного удивления.

- Сегодня, когда лечение дороже похорон, я призываю вас не просто поддержать таланты, а задуматься...

Яков говорил долго и красочно. Его речь прерывали тосты и аплодисменты, но разве все услышишь, когда Сашка над ухом зудит:

- Тань, а ты не могла бы дать номер своего телефона? - и опять занесло: - А то мой не работает...

- Конечно. Возьми фломастер.

- А где записать?

- На ноге можно. Нет, не на моей, у тебя же гипс есть. Давай, я сама, тебе неудобно.

Пока журналистка рисовала номер у Сашкиного подножия, тот канючил:

- Ребята, пошли домой, нога устала.

- Подожди, торги только начинаются.

- Завтра все узнаем, - уговаривал Подмалевич, - мне «обелиск» ногу вот-вот оторвет.

Наскоро попрощавшись с гостями, мы ретировались, оставив Якова умничать перед картинами.

- Смотри, как Яша распинается, - заметил Грушин.

- За такой процент и ты бы выложился. Сань, а где твоя цаца-папарацца?

- Я ее за ножницами садовыми послал.

- Правильно, - одобрил Колька, - самое время. Давно у нас газоны не стригли. Романтично: ночь, улица, фонарь, обрезка... Точно газоны?

Александр шлепал гипсом по тротуару, наседая на наши щедрые плечи, а мы с Николаем несли по костылю в руках нетравмированных. Так и добрел до Санькиной квартиры ходячий памятник МЧС под сочувствующие взгляды прохожих.

- Все, теперь оставьте меня одного... - Сашка вытянулся на диване и закрыл глаза.

- Опять умирать? - запереживал Грушин. - В одиночестве?

- Татьяну ждать. Гипс будем снимать.

- Ты же сказал - дня три походить надо.

- Я в туалет хочу! - завыл Сашка.

- Так сходи.

- А как? Лежа? Я теперь несгибаемый! К тому ж этот хмырь мне все загипсовал, где нужно и ненужно, по твоему рецепту запечатал.

- Ты тоже хорош, - упрекнул Колька. - Хоть бы предупредил, что сплавить нас собрался. С родственниками бы попрощались... Слушай, Сань, а что это Яша про «боди-арт» все намекал?

- Завтра расскажу, - Сашке было не до «артов». - Все, теперь заворот двенадцатиперстной будет.

- Колян, мы его теряем!.. Заворот хуже обезнавоживания.

- Двенадцатиперстная не заворачивается, - возразил Грушин. - Давай сами тебя разгипсуем? В ванне замочим. Откиснешь - разбальзамируем.

- Валите отсюда, однорукие! - журналистка влетела в квартиру с ножницами наперевес, как Диана-охотница. Она с самого начала была в курсе всего.

Грушин, кивнув на Подмалевича, строго наказал: «Интим не предлагать», и нас выпихнули вон.

- Как ты думаешь, успеет журналистка? - волновался Николай.

- Папарацци, они все успевают.

Подходил наш автобус. Останавливаясь, он издал громкий выхлоп, и Колька разочарованно вздохнул:

- Не успела...

Обрезка

Звонила Алка. Она днем в больнице оформителем подрабатывала, а по вечерам - дежурной нянечкой. Интересовалась, где у Александра перелом.

- А что он в больнице делает?

- Рентген. Ему какая-то ненормальная сломала гипс. Декольте сзади вырезала, чтобы ягодицы оголить; палец на ноге чиркнула, а так - ничего. Что за извращенка с секатором, не знаешь?

Николай пришел раньше, ходил по мастерской и ворчал:

- Где Санька? Опять сачкует...

Я решил ничего не говорить. Будь как будет. Вскоре и Татьяна прибежала зареванная.

- Ну, как? - спрашивает Грушин. - Все обошлось без катастроф?

- Нет, не обошлось.

- Завернулась-таки зараза двенадцатиперстная! Гипс не запачкал?

- Нет, я ему сзади вырез сделала, - всхлипывала журналистка. - Он в туалет на одной ноге поскакал, как на праздник. Вышел сияющий...

- Как унитаз...

- Стала ему срезать гипс, - продолжала Татьяна, не слыша колкости, - со стопы начала, а он вдруг как закричит: «Вава!»... А потом - ничего, терпел. Стонал только. До самого паха дошла, вдруг слышу - хрусть! Будто торс перерезала. Глянула на стопу, а гипс в крови. Уже сверху донизу натекло. Тогда и я закричала - крови боюсь. Саша побелел, глаза закатил...

- Снова умер? Это уже привычка...

- Потом открыл на секунду. «Скорую», - прошептал и опять - в обморок. Сейчас лежит в палате, почти не разговаривает, словари какие-то учит. Ой, ребята, неужели я его калекой сделала?

- Ясное дело, - загоревал Грушин, - инвалид Санька. Ему теперь и жить неинтересно. А ведь как детей хотел, с шестого класса.

Татьяна так завыла, что Бобик во дворе дуэт ей поторопился составить.

- Да не реви ты, - успокаивает Грушин, - все еще отрастет. - Уверенно так говорит, будто про зуб молочный.

- Как там наш, - спрашиваем у Даниловой, - не скучает?

- Нормально все. Лежит, читает словари.

- Сильно его того... укоротили?

- Да нет, параметры те же.

- А вы что, прежние знали? - сощурилась Татьяна.

- С трех лет, - таращится на нее Алка удивленно. - На моих глазах... отрастал. Да что вы волнуетесь, чуть-чуть шкурку оттяпали с мясом, а так - ничего.

Санька читал. Его залысина, плавно переходящая в пробор, демонстрировала тесноту мысли. И поздоровался как-то странно, благородно даже:

- Здравствуйте, друзья... - так и сказал.

- Ну что там, Шурик? - проникся жалостью Грушин. - Заживает?

- Да нет уже ничего, - Подмалевич был на удивление спокоен. - Заросло почти.

- А много отрезали?

- Хотите, покажу?

- Я отвернусь! - с готовностью объявила Татьяна, а сама из глаз рентгеновские лучи в центр одеяла излучает.

- Мы тебе, Шурик, на слово верим, - скорбно сочувствует Грушин. - И сколько?

- Пустяки - меньше сантиметра.

- Осталось?

- Отрезано...

- Крайнюю плоть, - растолковал Грушин.

- Чего? - Санька на словари стал тревожно поглядывать.

- Идиш!.. - понимающе закивал Колька.

- Инглиш.

- Идиш интересней. Иврит тоже бы не помешал, - мягко настаивает Колька. - Тебе бы еще картавить научиться, они картавить любят.

- Кто они? - Сашка уже с нескрываемым страхом смотрел на Николая.

- Ну, эти... евреи.

- А я здесь при чем?

- Ну как же... Обрезание, как-никак. Да ты не волнуйся. В Израиль поедешь, вызов нам сделаешь. Мы там такую выставку забабахаем! Потом опять перейдешь в нашу веру. Я все продумал.

- Дурак ты, Груша! То обрезка, то обрезание. Какое обрезание, гипса, что ли? Видишь! - Санька сдернул одеяло. - Левый палец большой ноги, больше ничего. Танька мне только от него отщипнула. Да, больно. Заорал от неожиданности. А когда Танька закричала, сам перепугался. Зато потом терпел, я же мужчина...

- А я думала - уже нет, - призналась журналистка.

- И в мыслях такого допустить не мог! - мгновенно перестроился Николай. - Чтоб Санька отдал то, что ему самому нужно? Да ни в жисть! Но... Таня сказала - «хрустнуло», думала - трос... - Грушин плохо скрывал зависть.

- Трусы. Я их в рульку скатал, не снял перед гипсованием.

- Понял. А словари? На кой они тебе?

- Да так, - замялся Подмалевич. - В Америку поеду с врачом на симпозиум. Он говорит, что такой случай - первый в медицине. Сросшийся перелом, а на снимках - никаких следов.

- Так ведь и не было перелома, - говорю. - У тебя что, Сань, с крыши закапало?

- Правда? Точно не было! А я сказал, знахарь гипсовал в горах, а где - не помню, - удивился Санька, а сам на дверь смотрит.

Поворачиваемся, а там врач стоит, ухмыляется зловеще. И Алка из-за его спины выглядывает:

-А перелома головы у тебя не было? А ну-ка давай выметайся! И благодари ее, - кивнул доктор на Данилову, - это она уговорила в суд на тебя не подавать, все услуги оплатил бы...

- Придумает тоже - «трос», - брюзжал Грушин.

Бобик нас встретил неистовым лаем, а Подмалевича даже укусить пытался. Целый день псину не кормили, озверел.

- Пшел вон! - пнул его Грушин. - Не гавкай!.. Антисемит...

Боди-арт

- Нет, надо что-то менять, - рассказывал Санька. - Что пейзаж? Дом, дерево, вода, мостик. Или натюрморт: кувшин, цветы, арбуз. Неинтересно, не покупают. Новое что-то нужно. Ну, хотя бы обнаженку написать. И кандидатура есть, ниже этажом. (Я тогда квартиру снимал под мастерскую.) Фигуристая баба, и смотрит кокетливо. Решил: попробую. Звоню, открывает... Она. Почти в рабочей форме: один халат накинут, и тот - условно. «Да вы заходите», - приглашает.

Смотрю: мужик на диване лежит - здоровый бугай, но отступать поздно.

Долго им мямлил что-то о красоте женского тела, а под конец вырвалось: «Заплачу!». Аж самому страшно стало: денег-то всего - последняя сотня осталась. Мужик, Яшей зовут, махнул рукой: «Соглашайся!» И ко мне пошли. Отмыкаю мастерскую и говорю, смущенно так, Якову: «Ты с этой стороны оставайся. Не могу работать под надзором. Только я и натура». (Имя у нее кукольное было - Лола.) Тот: «Сотню гони вперед!» Отдаю последнюю, а сам думаю: «Ну и жмот!» И только мы замкнулись, Лола тут же закокетничала: «Ой, как здорово здесь у вас, а где мне возлежать? А можно апельсин?..» - сама уже кожуру счищает. Одной рукой халат сдернула и отрапортовала: «Я готова!»

Тут и я на нее посмотрел, тоже смутился. Ну и «ню»! Ниже живота... ну там, в общем - бантик привязан.

Лола взгляд перехватила - пурпуром вспыхнула:

- Ой, это мы с Яшей игрались! - и тот бантик вместе с пучком прически на стол швыряет. Он рядом с листом «торшона» - бумагой французской - приземлился. Стол у меня низкий, но довольно широкий. Это я все неспроста поясняю. Дальше вот что случилось...

- Мне лечь или стоя? Так или так? А может, так?

Недолго выкаблучивалась. Я и ахнуть не успел, как оперлась она на палитру, что только наполовину с этюдника свисала...

Большая палитра. Сколько я на нее красок надавил!.. Счистить не успел. Ка-а-к грохнулась на пол!.. Да не как бутерброд по всем законам, а краской вверх. Следом и Лола на нее приземлилась - корка апельсиновая помогла. Так всем задом и влипла.

Сидит, раскачивается, пытаясь отклеиться. Слезы, косметика поплыла.

Оторвал ее кое-как от палитры, а она, пятясь буквой «Г», так на стол и села, аккурат на «торшон».

- Ну вот, - психанул, - написал! Одних красок на твои ягодицы кило ушло. Иди домой, в другой раз порисую.

- Как же я пойду вся в краске? И поясницу не разогнуть...

- Ладно, - пожалел, - вставай с «торшона».

Отклеил от нее лист и остолбенел... Оттиск-то каким удачным получился - монотипия многоцветная, авангард. А подробностей сколько! Шедевр!

- Ну, что уставилась? - спрашиваю размалеванный зад и веду горизонтальное туловище к дивану. - Вот так, - показываю, - на коленки станешь, а я почищу...

Стоит Лола послушно в партере, изучает цветастыми полупопиями паутину на потолке, а я мастихином краску с нею счищаю, да на палитру кладу.

- Ой! - стонет натура. - Какой он у тебя гладкий и гибкий! - Это про мастихин.

- Тише! - прошу. - Твой Яшечка сейчас обоими ушами к двери прилип, представь, что подумает!

А Яков, действительно, почуяв неладное, постукивать начал.

Ну да, думаю, сейчас открою, как же! Инстинкт к продолжению рода я в себе кое-как подавил, но к сохранению вида еще остался.

Принялся натурщицу тряпкой оттирать, но зеленая ФЦ так в кожу въелась! «Дай-ка, скипидаром потру...»

Может, тряпку сильно смочил, может, капля с нее не туда попала, только вопль Лолкин услышали на всех этажах.

- Садист, больно же! Нет, нет! Там не надо! Не так сильно!..

Яшка, видимо, приняв вопли за необузданный оргазм, не на шутку замолотил.

И только я дверь отомкнул, Яша - пулей к Лоле. Бухнулся перед диваном, голову меж колен ее просунул, чтоб лицом к лицу, и громко так зашептал:

- Чего разоралась? Муж вернулся, сюда поднимается!

Хотел у него спросить: «А ты кто?», да некогда. Стал разбирать коленно-локтевую композицию. Только успел Яшу, выдернутого из раскрашенного монумента, на ноги поставить, как в дверном проеме и супруг нарисовался.

Мужик, видимо, из работяг. И по виду простой, и по запаху перегара, но явно агрессивный и покрупнее Яшки будет. Последний уже принял независимый вид. Я, дескать, случайно здесь, но по делу.

- Это что?.. - растерянно прохрипел муж.

- Это? Это... это «боди-арт»! - выпалил я. Сам даже не ожидал. - Работа уже закончена, взгляните, - отпечаток ему показываю с ягодиц. - «Глютэус максимус» - называется. «Большие ягодицы» - по-латыни.

Лолу, видимо, от нервного шока радикулит отпустил. Разогнулась, халат спешно набрасывает. В рукав никак попасть не может.

- Петя, я по-по-по...

- Видел! - оборвал ее Петя. - Дальше!

- По-по-зировать пришла!

- Верно, - говорю, - позировать. Вот и заказчик на картину, - на Яшу показываю.

У того челюсть медленно отвисала, будто ее лебедкой оттягивали. А у мужа в глазах, наоборот, - живой интерес проснулся.

- И сколько заплатит?

- Сто! - брякнула Лола. Дура баба...

- Долларов, - уточняю, - сто ей и двести мне, - уверенно говорю, даже нагло, а сам Яшке глазами на бантик показываю: смотри, мол, у меня, заказчик!

Яша только головой кивает в знак согласия.

- Ну, так давай, гони! - протянул ладонь-лопату супруг Лолкин. - Сто так сто...

У меня аж сердце затарахтело, когда Яша бумажник раскрывал. Были доллары, были!

Петя деловито взял свою, вернее, Лолкину сотню, а я свои двести - выдернул. Затем свернул эстамп в трубочку и Яшке в руки сунул:

- Держи! Оформишь под стекло, дома повесишь.

Когда Яшка удалился на полусогнутых, заторопились и супруги.

- Спасибо! - шепнула Лола одними губами и подмигнула...

Я на следующий день ее видел. «Боди-арт» переместился на лицо, и глаз уже не подмигивал. Но тот, что не заплыл, смотрел с благодарностью.

И Яшку недавно встретил, счастливый такой. Из машины выскочил, руку мне трясет:

- Боди... как, говоришь?

- Арт.

- Вот-вот. «Арт». Я те «Ягодки» иностранцам продал! - и на иномарку с гордостью поглядывает. - Слушай, у меня сейчас такая баба... в смысле натурщица есть. Гимнастка! На шпагат с размаху садится. Представляешь? Может, привести, а?

«Нет, надо что-то менять! Что пейзаж: дом, дерево, вода, мостик... Новое что-то нужно. Ну, хотя бы - «боди-арт»...

Про «матрешек»

Подмалевичу ухо придавило плитой надгробной; он надпись на памятнике высекал. Наверно, выпили с заказчиком. Помнит, что дату рождения и смерти местами поменял. Помнит, что доказал заказчику - так тоже бывает, но очень редко. А что потом было, не помнит.

Глаза у Саньки светло-серые, но оттенок меняют от сорта пива. Как-то мы с ним «портер» пили. Уставился Санька потемневшими глазами на воблу и вдруг выпалил:

- Если женюсь, то только на русалке.

Романтик. А еще он выдумщик и почти не врет. Колька этого не понимает, часто с ним ругается:

- Не мог ты на этюднике Ла-Манш переплыть.

- Смог. Я же с зонтом, как на виндсерфере!

- Ну да! И быка на корриде убил из рогатки?

- Бык сам издох, от болевого шока. Тебе бы по этим... самым попали.

Спорить с Подмалевичем бесполезно. Обидится, в себя уйдет. А там еще хуже, нас ведь нет.

Распухшее ухо Сашка перевязал, чтобы разница со здоровым была не так видна. Не будь той повязки, его милиция на пьедестале и не заметила бы. Сиди да делай свои наброски. А тут еще зонт к руке вождя привязал, жарко ведь. Не вождю, конечно. Та рука у памятника и так каждый год отваливалась, зонт - ни при чем. В общем, когда мы с Николаем у следователя сидели по повесткам, Сашку доставили по принуждению.

- Вот, - жалуется участковый, - памятник осквернял.

- Я не осквернял, - упрямствует Подмалевич, - это голуби. В меня столько не поместится.

- Он еще каратэ хотел показать, - отягчает вину участковый.

- Ладно, - говорит следователь милиционеру, - свободен, - а сам достает газету и читает: «Пишу обнаженную натуру по памяти заказчика». - Объявление вы давали?

- Вообще-то мы, но «по памяти заказчика» там не было, - встревожился Николай и на Подмалевича поглядывает.

- Хорошо. А вот еще: «Интим-тату» - это как?

Тут Санька вскакивает и во все горло:

- Хотите карате покажу?

Грушин как зашипит на него:

- Заткнись, урод!

А Подмалевич вроде как штаны снимать собрался.

- Оно у меня здесь! - по заду себя хлопает.

Следователь оцепенел:

- Нет, ты лучше на словах объясни.

- Ну, там японец ногой дрыгает и «Каратэ» наколото - реклама такая.

- Значит, татуировка, - смекнул следователь. - Так... А теперь о главном, - и достает из кармана пакетик такой, ну вы догадываетесь.

- А вот это что?

- А то сами не знаете... - мне даже обидно стало.

- Я-то знаю. Кто изготовитель? - и чехол из пакетика извлекает, как на сосиску, только побольше, с «Докторскую» колбасу величиной. - Матрешку кто на нем рисовал?

- А что? - гоношится Грушин. - Декоративная роспись по презервативу. И не матрешка, а Ванька!

- Какой еще Ванька?

- «Встань-ка» - сувенирный вариант.

Следователь помолчал, подумал. Примерял, наверно, мысленно.

- Ну, хорошо... А почему из полиэтилена?

- Защита надежнее, и продлевает...

- Что продлевает? - следователь медленно тупел.

- Ну, этот... процесс.

- И удовольствие! - выкрикнул Подмалевич.

- Да?! - удивился следователь. - А где таблетка виагры? Здесь написано: «Прилагается».

- Это для хохмы, прикол такой, - поясняет Грушин.

Тут в кабинет старлей заходит, «опер». Пошептал о чем-то следователю на ухо, на Саньку поглядывая, и вопросы задавать принялся:

- И сколько изделий продали?

- Сто, - отвечаем.

- Покупателей в лицо помните?

- Оно одно было, - вспомнил Грушин, - кавказской национальности.

- Описать можете?

- Да я его в момент нарисую.

И правда, Колька очень быстро портрет набросал.

- Здорово, - похвалил опер, - кажется, он.

Тут Санька опять громко так, вызывающе:

- А хотите, мы и вас нарисуем, товарищ старший майор!

От «старшего майора» старлея чуть перекосило.

- Давно это с ним?

- Доктор сказал - долго еще орать будет, - Грушин на повязку глазами показал.

- А с ухом что?

- Плитой придавило, - вздохнул Санька страдальчески, - могильной.

- Лучше бы тебе что-нибудь другое придавило, - пробурчал следователь и на «матрешку» уставился.

А «опер» опять за свое:

- Как звали покупателя, когда видели, где...

- Мусой звали. Да он же звонил мне! - вспомнил Грушин. - Насчет того, второго, объявления о наколках. Сегодня обещал зайти. Часа через два и притащится.

- Тогда поторопимся, - говорит «опер», - пошли...

В мастерской омоновцы быстро распределились: кто на балкон, кто в кладовку. А Колька опять на Саньку бухтеть:

- Вечно ты в историю влипнешь...

- Почему вечно? - возмущается Подмалевич.

- А ты вспомни - в прошлом месяце...

- Так то не я влип, а натурщица. И не в историю, а в палитру.

Доспорить не дал Муса:

- Привет, земляки! А я опять к вам.

- Давай, джигит, заходи. Выкладывай свои проблемы.

- Понимаете, женщина у меня есть...

- У всех есть, - соврал Санька.

- Хочу, чтоб у нее на груди «Три богатыря» были.

- Ей что, тебя одного мало?

- Обижаешь! Хочу, чтоб «русский дух, чтоб русским пахло».

«Ты гляди, - думаю, - Пушкина выучил».

- А на какой груди?

- На всех.

- Ты хорошо подумай, богатырей трое. Так? А грудей у нее сколько?

Муса сосредоточился, вспомнить тужился.

- И слева, и справа...

- Значит, две, - подсчитал Сашка. - Нет, втроем не поместятся.

- Тогда Поповича не надо, молодой еще.

- Хорошо, - согласился Грушин, - штуку баксов стоить будет. Это тебе не противозачаточное расписывать.

- Договорились, - кивает Муса, - поехали. Она уже лежит и ждет.

- Нет, ты зеленые сначала отстегни, вдруг передумаешь.

- Обижаешь, - насупился джигит. Но «штуку» все-таки отслюнявил...

Только я «капусту» в карман затолкал, тут и омоновцы высыпали. Мусу - носом в стенку, наручники одели и поволокли.

- А все же интересно было бы взглянуть на ту женщину для «Трех богатырей», - размечтался Грушин.

- Не взглянул бы, - унял любопытство «опер». - Ни духа русского, ни запаха от тебя не оставили бы. Они в те матрешки героин фасовали. А вам, ребята, благодарность от отдела выносим, - и хитро подмигнул: - Премию вы уже, кажется, получили?

- Служим Отечеству! - закричал Санька во весь голос. А у самого улыбка - от целого уха до пришибленного растягивается.

- Ну все, все! Успокойся, - нахмурился «опер», сдирая с Подмалевича повязку вместе... с рацией.

Тихо стало в мастерской.

- А ведь этот «Ван Гог» с самого начала все знал, - сообразил Грушин. - Хочешь, оба уха отрежу? - схватил мастихин.

Санька засуетился:

- Ребята, у меня мысля есть. Тут у одного «нового русского» дерево в саду засохло, ему скульптура нужна из природных форм...

- Молчи, змей!

- Нет, правда, там засохшие сучья обыграть можно...

- Догадываюсь, - прорычал Грушин. - У тебя только одно на уме.

Досталось тогда Саньке от нас. Обиделся, в себя ушел. Пусть один посидит. А вообще, парень он хороший, к тому же романтик. И почти не врет.

Тихоныч

Дом творчества - страна художников, осколок иной цивилизации. Хотя отсвет белых ночей и продлевал день, времени на этюды все равно не хватало.

Вечерами собирались у Федора Тихоновича на ночные бдения. Николай так и говорил:

- Пошли бдеть...

Сочные этюды у Тихоныча, колоритные, как и он сам. Годы смели волосы с черепа к бороде. Огромная и седая, она, казалось, была старше своего хозяина. Николай утверждал, что в ней заключена магическая сила, как у Хоттабыча. За глаза Гандина так и звали - Хоттабыч. Бороду Хоттабыч любил. А еще любил рассказывать байки о своем прошлом. Рассказывая, сам верил и в бой под Цусимой, и в штурм Берлина, и в глубокий рейд в тылу афганских душманов. Был он и разведчиком, и партизаном, и сыном полка. Участвовал Тихоныч во всех войнах, от Первой мировой до Чеченской, теряя в каждой по две-три ноги, не меньше, но не бороду.

А не любил Тихоныч две вещи: когда перебивают, а со вчерашнего дня и грибы. Второй день из-за них живописал букеты в двух шагах от туалета.

Санька привязал к деревянному зодчеству нить, натер ее канифолью и елозил по ней палкой всякий раз, когда Хоттабыч вбегал в «скворечник». Тихоныч, не успев пристроиться, тут же вскакивал, думая, что туалет подпиливают. Саньку он засек и затаил обиду. Вообще-то давно затаил. Мы еще в третьем классе учились, когда Подмалевич, движимый чистыми помыслами, прибил табличку недалеко от школы - «улица им. Ф. Т. Гандина». Табличку Хоббатыч снял, а Сашку с тех пор стал побаиваться. Кто знает, что он еще отчебучит?

Однажды, когда Федор Тихонович складывал очередную легенду, Подмалевич совершенно искренне переборщил:

- Фиг бы мы без вас фашистов победили!

Искренность Хоттабыч взвесил и сделал вывод:

- У тебя, Александр, речевой аппарат автономен, дистанцируется от разума.

- Вашего? - прикинулся Санька простачком, за что и был отлучен от бдений. Подвергшись остракизму, одичавший Подмалевич ходил на этюды один, а вечерами сочинял стихи Татьяне. После случая с «раскруткой» журналистка потеряла к Саньке всяческий интерес, пережив серьезный шок от разгипсовки.

Нет, не любил Тихоныч, когда перебивают. Пунцовел, глядя на залапанный красками стакан, и возмущался:

- Где? Только что полный был! - и, потеряв магистральную мысль, завершал повествование неожиданно, на полуфразе: - Даже не заметил, как меня в голову ядром ранило...

В тот вечер Хоттабыча перебил стук в дверь. «Ветеран», произнеся: «А того, с корытом, уже потом партизаны на дереве арестовали», недобро нахмурился. В мастерскую нежданно-негаданно впорхнула Татьяна:

- Вот я вас и нашла!

- Откуда свалилась? - удивился Грушин.

- Мы здесь рядом, в Галиновке. Фильм снимаем о Руси допетровской, - тарахтела журналистка, чмокая всех подряд. - Пишу по ходу сценария реплики для массовки. А завтра юную княжну дублировать буду, мы с ней фигурами похожи.

«Гиблое место» - говорили о Галиновке художники за обилие внезапно разведенных женщин. Оккупировав дом отдыха, они слонялись в окрестностях творческой Дачи, заполняя пейзаж стаффажами, позировали, и не только.

Сейчас терем в духе времен княгини Ольги кишел киношниками.

- Приходите на массовку, - предложила Татьяна, - люди нужны. Меня завтра стрелой пришьют.

Глаза у Тихоновича заблестели. Желание участвовать в исторических событиях не мог остановить никакой понос.

Татьяна зашла за нами сразу после завтрака. По пути в Галиновку встретили Саньку без этюдника. Увидев журналистку, он замер.

- Поздоровайся с тетей, - подсказал Грушин. - Пойдем с нами на кинопробу. Тебя на роль юродивого возьмут.

- П-потом п-приду, - пообещал Санька, заикаясь, и скрылся в кустах.

- Тоже грибов объелся, - догадался Грушин.

В хоромах княжны обрядились в простолюдинов.

Хоттабыч, облачившись в боярский кафтан, мечтательно смотрел в зеркало и гладил бороду, вздыхая:

- Знатный автопортрет вышел бы!

Экипировку продюсер одобрил и даже фамильярно потрепал Тихоныча за бороду:

- Как настоящая!

- Съемка! - рявкнул мегафон. - Все по местам!

В окошке темницы показалась героиня и тут же исчезла. По веревочной лестнице спускалась уже Татьяна.

- Стоп! - к журналистке по крыше подползал гример. Приладив к холщовой рубахе пенопластовую стрелу, он брызгал в «смертельную рану» вишневым соком.

- Сцена с падением! Мотор!..

Ойкнув, Татьяна летела на батут.

Узкоглазый лучник в десятый раз натягивал тетиву. В толпе кто-то назойливо выспрашивал:

- Кто спер мой кафтан?

- Тишина! Сцена с боярином!

Оператор стал наезжать камерой на Тихоныча.

- Опричники пошли!

И тут произошло непредвиденное.

Подбежавшие добры молодцы скрутили Тихоныча. Стражник, намотав его бороду на руку, потащил оторопевшего «боярина» к плахе и, силком поставив на колени, рубанул реликвию у самого подбородка... Мы окаменели.

Хоттабыч, подняв голову, обвел толпу огрызком бороды и зачем-то изрек:

- Аз есмь...

Из оцепенения вывел Сашкин вопль:

- Почто Хоттабыча казнили, вороги?!

- Да вот же он, кафтан! - обрадовалось пропитое лицо с криво приклеенной паклей.

- Что там случилось? - голос в толпе.

- Художнику одному голову отрубили ни за хрен собачий!

- Сарынь на кичку! - призвал Санька толпу, прорываясь к лобному месту.

- На кол пидоров! - взревел стоявший рядом верзила, отрыгнув самогоном. - Бей поганых!

- Живота не пощажу, порешу иродов!.. - замотала оглоблей аки мечом не по возрасту беременная баба.

Неожиданно и Колька заулюлюкал:

- Ату его, смерда!

Татьяна в прыжке с батута подлетела к плахе. Упала, нос расшибла. Стрела еще торчала меж ее лопаток. Подоспевшего на помощь Подмалевича не пускал лучник:

- Куда прешь, быдло!

- Сань, он в Таньку стрелял! - подлил масла Грушин в огонь народного гнева.

- Заколю татаро-монгол! - грозил Сашка рогатиной косоглазому.

- Снимать, снимать! - надрывался режиссер. - Сцена бунта! Мотор!

Красные камзолы стражников сомкнулись, выставив копья. Реплики из толпы были явно не Танькины. Народ Галиновки импровизировал, отклонясь от сценария, и тянулся к топорам. Воздух гудел от древнерусского мата.

Долго отбивались опричники фанерным реквизитом от возмущенной черни. Подоспевшая дружина с большим трудом подавила бунт увещеваниями и братинами с водкой.

Все это время Хоттабыч, онемевший, с блуждающим взглядом, стоял как прикованный к злополучной плахе. Нигде еще так над ним не измывались: ни в душманскому плену, ни в застенках гестапо...

Он все время молчал: и за ужином, и после, когда остатки бороды сбривал.

Грушин, услышав за дверью шум, прогнусавил закадровым голосом:

- Они возвращаются!

В мастерскую ввалился режиссер со свитой.

- Вот, - положил перед Тихонычем отрубленную бороду.

- Кисточек наделать? - понимающе спросил Подмалевич.

- Вы уж простите, что так получилось. Все из-за этого, - щелкнул режиссер по затылку актера с опухшим лицом. - То кафтан потеряет, то штаны. Если не возражаете, мы всю сцену, где вы сыграли, смонтируем; на большой экран выйдет. Завтра и деньги в кассе получите. А что касается моральной компенсации: не обессудьте, - поставил на стол бутылку коньяка.

Тихоныч в тот вечер все же заговорил. Киношники уже ушли. Ушел и Николай провожать Татьяну...

- Меня ж воевода на дыбе пытал, поелику письмо нашел подметное на князя опального. Шиш я им чего сказал. Эх, младу княжну жалко, как дщерь ея любил, - признался Тихоныч.

Попробовали бы мы не поверить ему в ту минуту. А чтоб перебить - упаси бог! Сидели с Подмалевичем, слушали да на подбородок боярский поглядывали.

Он уже прорастал густой белой щетиной.

Разноцветные

- Вот, послушай, - предложил Санька:

- Дайте мне девушку

Синюю-синюю.

Я проведу по ней

Желтую линию!

- Ну, как тебе?

- Ай да Подмалевич! Ай да сукин сын! Сам сочинил?

- Нет. Художник какой-то. А вот еще:

- Или зеленую

Дайте мне срочно!

Чтобы - красива

И непорочна.

- Это уже я, - засмущался.

- Много хочешь, - скуксился Грушин. - Красивую ему подай, да, к тому же - зеленую. С таким экстерьером и порок исключен. Нет, так не бывает.

- Бывает! - доказывает Санька. - Все женщины разноцветные, если присмотреться: и каурые, и соловые...

- Серые в яйцах...

- В яблоках. Это про коней. Не это важно. Главное, экстерьер тот же и грация.

- Груша, тебе мои работы не попадались? Вот здесь стопкой лежали, - я целый час рыскал по мастерской.

- Не встречал. Может, «гнедой» забрал? - это про Саньку.

- Не брал я твоих работ, - отмахнулся «гнедой». - Сам своих не найду, - и опять о наболевшем: - Недавно лиловую видел. Вся веснушками усеяна. А волосы - рыжие-рыжие, как пожар на голове. Сидит на островке, рыбу удит.

- Вот почему ты такой постный. Все ясно. Подцепил?

- Кого?

- Мечту детства - Золотую рыбку?

- Сорвалось.

- Чаще за мольбертом стоять надо, а не шляться где попало, - наставлял Грушин. - Кисть-то помнишь, как держать?

- Щетиной от себя. А какая разница? Все равно ни кистей, ни красок, ни этюдника...

- Пропил, что ли?

- Там оставил - на острове. Вы пока байки Хоттабычины слушали, я все окрестности облазил. Деревню Рыжики знаете? Сразу за ней озеро лягушачье. Кваканье - оглохнуть можно. По кочкам добрался до островка, а там - она.

Николай всплеснул руками:

- Царевна-лягушка! Ка-а-ак вцепится в твою стрелу!

- Пошляк, я даже имени ее не знаю. Увидел и обомлел: «Вот бы написать!» А она: «Так в чем проблема? - и майку снимать - Сколько заплатишь?..» - «У меня только четвертак». - «Годится. Трусы снимать не буду».

- Можешь и шортики оставить, - соглашаюсь. Коротенькие такие были, с «молнией» открытой. Я и не думал просить, чтоб обнажалась. Меня и в майке вполне устраивало. Но бюст уже оголен, отказываться - неудобно. И только я этюд закончил, вдруг рев нечеловеческий. И откуда он только выплыл на лодке? Громадный, как сарай, тоже рыжий. «Подонки! - ревет. - Как позировать - так все, а как жениться, так никто! Что, жаба, потоптал? Я тебе башку раскрою! Будешь знать, как наших девок срисовывать!» - «Я не сри-с-с-совываю, - объясняю. - Я пи-пи-пи-пи... - заело меня, понятно. - Пи-писал ее, рисовал в смысле»...

А Рыжая закатывается в смехе:

- Жорик, не пугай. Смотри - заикой человека сделал!..

А земноводное - хрясь! Так и расколол этюднику крышку, а мог бы и мою. Тут я как сорвался с места... по кочкам, по лягушкам. Свои-то ноги унес, а от этюдника там застряли. Хотел вернуться, да боюсь - вдруг засада.

- Правильно, не ходи, - поддержал Грушин, - нету там ничего. Я на базаре Рыжую видел, красками торговала, по-моему - твоими. Говорит, что после отца остались, а по глазам вижу - врет. А приметы у мужика были?

- Шрам на всю шайбу - Жофрей де Пейрак. Лапы от Крюгера. Такие в ночные кошмары, как на вахту, выходят.

- Он, - нахмурился Колька. - Пахан Жора. Мафия у них. В прошлом потоке двое с Рыжиков не вернулись. Ни этюдников, ни художников не нашли - пропали без вести. А Жору здесь частенько видят, возле мастерских крутится. Все после него исчезать стало: краски, этюды, картины. Говорят, за границу сплавляет. Самолет видели? По субботам за деревней садится. К ним. Ладно, Шура, красками да кистями поделимся, а с этюдником как быть?

- Давай найдем Жорика, - предлагаю. - Может, вернет за пузырь? На кой ему поломанный этюдник?

- Попробуем, - согласился Грушин. - Иностранцами прикинемся для пущей убедительности.

- Чур, я переводчик! - занимаю вакансию. - А Подмалевича возьмем?

- Нет, я не пойду! - струхнул Санька. - Я в прострацию завтра впадаю.

- Это надолго, - подтвердил Грушин. - Пускай лучше здесь прострется, чем у лодочника.

Утром только на окраину деревни вышли, сразу Рыжую встретили.

- Вы краски продаете?

- Какие краски?

- Масляные. Сказали, что девушка ими торгует... рыжая.

- Здесь все рыжие! - смеется.

- Вся деревня, что ли?

- Конечно. Двести лет, почитай, как мутировали. Не слыхали историю про то, как художник сюда заезжал позапрошлым веком? Рыжий - Адамом звали. Говорил, что «передвижник». По деревне передвигался. То в одной избе заночует, то в другой. У всех переночевал. С тех пор дети родятся только рыжими - Адамовы корни.

- Молодчина! Всю деревню опылил. Видал, Ник? Вот это наследие, вот это - вклад в культуру! Ах да! Ты же иностранец, - вспомнил. - Он по-русски ни бум-бум, - поясняю. - Жору какого-то ищет.

- У нас только один Жора - сосед мой, лягушек на озере разводит.

- Гурман?

- Нет, сам не ест; фирмам продает. Из Москвы самолеты прилетают, из Парижа. Недавно из Франции редкую породу передали. Жалко, художник какой-то потоптал. Ненавидит Жорка художников, третью жену уводят. Одного чуть не утопил. Тот от Жорки зонтом отбивался, шрам оставил.

- Тоже рыжий лягушатник?

- А то как же. И он, и сестра Ирка. Все от Адама. Да вот он на крыльцо вышел. Жора! - позвала. - К тебе иностранец!

Подошел Жора.

- Чего надо?

- Май нэйм из Ник! - дорвался Колька до иностранного. Вообще то он немецкий учил, откуда английский всплыл - не знаю.

- А ю, миста Жопа? - по бумажке.

- Это он на английском читает, - объясняю, - а там правильно по-русски написано - Жора.

- Ну, я Жора. А что? - насторожился «миста».

- Хэв ю пиктчас? Ай вонт ту бай.

- Про картины спрашивает, купить хочет.

- На кой мне картины? Нет у меня картин. Лягушек брать будет? Спроси.

И тут Николай на чисто-зарубежном:

- Хэв ю зе этюдник? Ауа френд потерял. Не находил он за лэйк? Мэби, ту бай ми за валюту, а?

Толкаю Кольку: заткнись, мол. Опоздал...

Глаза у лягушатника кровью налились, как у быка на корриде:

- Фрэнды, говоришь? Ну, погодите! - и во двор бегом. - Я вам покажу жопу, - цедит сквозь зубы.

- Это он в сарай, за веслами! Если сию минуту драпанете, спасетесь, а промедлите - лягушкам скормит, - гордилась Рыжая династией, не скрывала.

- На старт! - даю команду Грушину. - Внимание!

- Погоди, он показать что-то хотел.

- В мастерской посмотришь, - обещаю, - сразу две покажем. Все им про мафию расскажешь, трепло.

Влетели в мастерскую, запыхались. Самое время дух перевести, а мы совсем дышать перестали... Рыжая... Еще одна!

- Это Ирочка! - ухмыляется Подмалевич.

- Та самая, лиловая?

- Она только в зеленых камышах лиловая, - растолковал Санька, - а здесь - золотая.

- Я вашего Шурика второй день ищу, - покраснела «лиловая» от позолоты. - Этюдник ему принесла: Жорка крышку новую сделал. Как новенький, правда?

- Твой брат только что «Весло Войны» откопал, - огласил Николай последнюю сводку. - За нами несется на веслолете. Всех на корм лягунам скрошит. Давай, Санька, попрощаемся. Не свидимся боле, тебя первого зашибет. Ты ему мичуринскую породу перетоптал, не простит.

- Не бойтесь, он при мне смирный, - заверила Ирка. - А лягушек я пересчитала, «француженки» все целы. Не прибежит, - успокоила, - он бегать не любит, только грести. Мы теперь крокодилов выращивать начнем. Шурик говорит - они рентабельней, - и пригласила, прощаясь: - Приходите на остров, порисуете...

- Обязательно придем, - обещали. - Не дохнуть же аллигаторам с голоду.

- Уведет Рыжая Шурика, - загрустил Николай, - как пить дать уведет. Она самая цветная из всех, что у него были. Кстати, где он? Провожать пошел?

- Я здесь! - голос из-под кровати. - Этюды нашел. Их туда Грушин от мафии запрятал.

- Я тебя сейчас самого запрячу он за лэйк! - взъелся я на Николая.

- Пошутить нельзя, - надулся Грушин. - А до ушей гипсовать смешно?

- Над его шуткой весь город смеялся, а над твоей только рыжие.

- Вот она, разноцветная! - открыл Подмалевич этюдник. - Рыже-лиловая...

- Не выдумывай, - скривился Грушин, - самая обычная. А где шорты?

- Записал, только «молнию» не успел. Может, так оставить? Как аллегорию - непорочность якобы.

- Ага, оперативная - наспех вшили.

- Ты, Колян, что в женщинах, что в живописи - тупой, как зад бегемота.

- И в животных, - согласился «тупой». - У нас только ты - уникум. Хочешь, поймаю тебе чернокожую? Будешь раскрашивать с постною рожею.

- Чернокожая для графики. А в живописи что важно, - рассуждал Подмалевич, - отношения. Тогда все правильно в цвете будет: и кони, и женщины.

- Все они одинаковые, - уперся Колька. Скептиком стал, как Татьяна уехала.

- Нет, разноцветные, - не сдавался Санька.

- Одинаковые, как в Рыжиках.

- И в Рыжиках разноцветные!

Прав был Подмалевич. Важно отношения правильно взять. Забыл только добавить - «большие». С них нужно начинать и в живописи, и вообще в жизни - с больших отношений. А в деталях и потом разобраться можно.

Колька, Алка и трамвай

После училища на худграф пединститута поступить несложно, тем более - на заочное. Данилова годом раньше поступила. Для нее инженерная графика позади. Сегодня и мы с горем пополам начерталку спихнули и, распивая портвейн, разбирали проблемы, быстро хмелея.

- Колян, у тебя это серьезно с Алкой?

Николай ничего не ответил, только плечами пожал.

- И что ты в ней нашел? Да ее с твоей Татьяной на одном квадратном метре...

- Нет, не поместятся, - согласился Грушин, - располнели.

- У нее за семь лет - три брака и все гражданские.

- Не слушай его, Коль, - заступается Санька. - Он в городской любви, как жирафа в ландышах - и шиша не петрит. Нет в тебе, Толя, рантности, - сплел Подмалевич мысль непослушным языком.

- Чего-чего?

- Толерантности... нету...

- Молчи, знаток! Вспомни, он же с детства терпеть ее не мог. То ужа в этюдник запустит, то устрицами из Черепашьего пруда накормит.

- Это ж и есть любовь! - стукнул по столу захмелевший Подмалевич. - Колек, скажи, у тебя здесь колотится, когда ее видишь? - и постучал в районе кадыка.

- Нет, у меня - слева, иногда.

- Ага! Что я говорил? А будут и ноги отниматься, и ухо на погоду крутить. Вот что я тебе скажу, - внушал Санька, - забирай ее и - в Зимбабву. Там многоженство разрешают. Нет, лучше в Америку.

- На симпозиум, - подсказываю. - Только десятку заныканную сначала верни.

- Тогда мне на трамвай завтра не хватит, - насупился Грушин.

- А по Америке трамваи ходят? - Санька совсем окривел.

- Ладно, казановы, спать давайте. Слышите, в стенку стучат? А ты, Сань, куда? Тебя же в общагу потом не пустят.

- Щас... я быстро... не отъезжайте... пока, - целился Подмалевич ногой в ботинок.

В голове что-то бахало. Нет, не в голове, в дверь кто-то лбом. Еще темно. Николай включил свет, отомкнул...

Сашка с пьяной плутовской улыбкой, поддерживаемый подмышки, полулежал спиной на груди милиционера.

- Это Дима! - ткнул через плечо лейтенанту в глаз. - Он худграф закончил.

- Очень приятно, - нагло солгали.

- Ваш? - вид у Дмитрия замученный: нелегко таскать Саньку по этажам.

- Штаны вроде его, а рожу не припомню, - Грушин в упор не узнавал Саньку. - У этого перекошенная какая-то.

- У нашего уши были разные, - и я засомневался в подлинности Подмалевича. - По фотографиям сличить надо.

- Ребята, как я вас люблю! - растрогался Подмалевич, силясь собрать глаза в кучку. - И тебя, Толян, и тебя, Колька, и Алку... Да это же Димыч! - обнаружил за спиной милиционера. - Дай расцелую!

- Тихо, тихо... - успокаивал Дмитрий, подтаскивая размякшее тело к постели. - Парни, помогите.

Пока Александра кантовали, тот все куражился:

- Дим, нарисуй мой фоторобот, ты по нему всегда меня здесь найдешь. Ребята, у него классный рисунок. А ты, Колек, за Алкой бегом! Собирайтесь в Америку, трамвай ждет...

Когда Санька притих, мы предложили милиционеру выпить.

- Если чуть-чуть... - помялся Дима. - Устал с дежурства, а тут еще за трамваем гонялся...

- За каким трамваем?

- Который Санька из депо угнал. Тут так спать хочется, а он по кольцевой летает как угорелый, трезвонит. Что-то не то, думаю, - третий час ночи. Дежурный ходит редко, а этот - каждые десять минут. Вижу - мужик в кабине, не баба, как обычно. Главное, орет во все горло: «...Увезу тебя я в тундру!»

- В Америку, - уточнил Санька из полудрема.

- Потом сказал, что в Америку. У него там симпозиум. Я с третьего круга прицепился и по крыше - в кабину.

- Ребята, Димчик меня спас! Я же тормозить не умею, - вспомнил Подмалевич. - Эх, жаль, Америку проскочили.

- Вот псих! - возмутился Николай. - А если бы сбил кого?

- Корова... - промычал Санька.

- Какая корова?

- В яблоках. Три остановки гналась, дверь бодала, - Санька говорил невнятно, все тише и тише, и вскоре захрапел.

- Все, - говорю, - отрубился. Намаялся водила.

Не тут-то было. Подмалевич вдруг вскочил и с воплями: «Ты куда пропал? Дай я тебя расцелую!» - кинулся с объятиями на спасителя. Затем, признавшись ему в вечной любви и дружбе, пошатываясь, побрел к кровати и спал уже до утра как убитый - без антрактов.

- Ребята, вы за ним проследите, - предупредил Дмитрий. - Не дай бог, самолет надумает угнать. В аэропорту, в отделении милиции, - ни одного художника.

Когда за ним закрылась дверь, в коридоре послышалось:

- Здравствуй, Алла!

- А, Дима... Привет.

- Слышал? - посмотрел я на помрачневшего Николая.

- Первый...

- Трамвай?

- Муж внебрачный. А может быть, второй... - он отвернулся к стенке и до самого утра не подавал даже храпа.

Утром, когда мы с Александром с трудом оторвали больные головы от подушек, Колька уже хлебал чай.

- Кто тебе дверь вчера бодал?

- Та, - отмахнулся Подмалевич. - Баба какая-то, покататься хотела. Пьяная, наверно.

- А говорил - корова.

- Так - вымя же! - объял Подмалевич воображаемое.

- Дмитрий сказал - охранница депо.

- Правильно, охранница, - вспомнил Санька. Хмель еще не вышел, но память уже возвращалась. - Она яблоками в меня швыряла. Я думал - гранаты. Коль, а знаешь, что мне снилось?

- Трамвай...

- Догадался. И что я делал?

- Тормозил.

- Ты что, сюда подглядывал? - стукнул себя по макушке пораженный Подмалевич и попытался досказать: - Смотрю, а впереди...

- Рельсы укладывают, - опередил Николай и после долгой паузы, заполненной Сашкиным немым изумлением, грустно спросил: - А ты заметил, Шурик? Ведь Алка свой рельс в одну сторону заворачивала, а я - совсем в другую...

Санька больше ничего не говорил. Молча смотрел на Николая, как на привидение. Оба молчали, звякая ложечками в стаканах. Так и сидели, заковав друг друга взглядами. И мне показалось, что они еще никогда не понимали друг друга так, как сегодня.

А чай остывал...

Пир торжествующего духа

Мы их раньше «циклодолами» называли - картинки для народа. Действие такое же, как у того лекарства, - наркотическое. Глянет покупатель, и шары на лоб, чуть не лопаются. Небо - ярко-синенькое, травка - ярко-зелененькая, будто крокодилы весной. Шалел покупатель. Мир потом серым казался. И сейчас бы их так называли, если б не политик известный. Его все знают.

- Это же - пир духа! - вырвалось из него. Не про картины, по другому поводу, но вырвалось. Может, из души, может, - еще откуда: из сердца, например. Только, с легкого Санькиного языка, теперь картинки по-новому прозвались - «пир духами».

Подмалевич всегда нос по ветру держал, в коммерческом смысле слова.

- Вам «пир духу»? «Обнаженную» или «В горах»?

- Обнаженную в горах, - деревенел языком покупатель. - Только чтоб не очень того... недорого...

Сколько раз мы говорили Александру:

- Ты же художник, а не политик какой-нибудь. За языком следить надо. Это мастерская, а не Дума.

Заходит к нам как-то Звяга Максим Петрович - директор Музея овцеводства и шерстоведения или наоборот, не помню. Он раньше завотделом культуры работал, а еще раньше - боцманом. Киль от клотика отличал, а живопись от графики не хотел принципиально. Картинка - и все. Зашел и:

- Мне бы картинку, - говорит, - для подарка. У пожарников юбилей, что от музея подарить - не знаю.

- Пи... - чуть не вставил Санька словцо.

- Пейзаж? - мигом отреагировал Грушин.

- Ага, с этим...

- С водопадом? - спас Николай.

Грушин потом всю неделю струйки выписывал.

- Горите вы огнем, - ругался, - «пир духи»!.. - обидно было за реализм. Веник рынка смел со стен выстраданное творчество, одно «корчество» осталось.

Петровичу брандспойт природы понравился. Десятку накинул, дороже рамки получилось. Даже бутылку поставил картину освятить - «Еще не все сгорело» называлась.

Принял Звяга «на грудь» и на плакат, что на стене висел, засмотрелся. На нем спираль кипятильника словом «гласность» змеилась. Раскаленная добела, вот-вот перегорит.

- Петрович, - подначивает Сашка, - интересно, а как будет «гласность» в сурдопереводе?

Бывшему боцману палец в рот не клади, за честь мундира постоит:

- Вы, художники, тоже в перестройку лепту внесли. Кто Главному прорабу пятно социализма на лбу закрашивал, а? Ха-ха-ха-ха! - четырехэтажно смеялся. После каждого этажа - интервал, коронки на коренных показывал. Ругался этажом ниже. Выше было нельзя - культура...

- Нет, ты все-таки объясни, - допытывался Грушин. - Почему есть музей химии, музей овцы и шерсти? Музеев различных «слав» - не счесть, а художественного нет?

- Город такой - большой химии и малой шерсти. Или наоборот... К тому же мало вас - художников, и почти все придурки, - партийный стиль эволюционировал в моветон.

- Вот спасибо, а мы не знали, где картины вешать. В дурдоме!

- Не только. У меня можно, вешайтесь на здоровье. Но сначала зал оформить надо, деньги на это выделяют.

Посовещались. Александр с Николаем взялись стены расписать, а мне портрет заслуженного чабана достался.

- Ты его с бараном нарисуй, - ценно советовал Петрович. - Смотри, чтобы похожими не получились...

Чабана звали Аслан. Он был молод, катал подруг на «Мерседесе», овец никогда не видел, но держал барана - грязного туполобого Абрека. В день моего приезда горец решил потешить гостя:

- Смори, что сейчас будет, - подмигнул, вливая араку в пасть животному,

Абрек чахоточно закашлял, посмотрел на чабана как на новые ворота и вдруг, разогнавшись, помчался тараном на «Мерседес». Горячая кавказская кровь течет не только в жилах горцев.

Стреноживая хулигана, Аслан отчитывал Абрека:

- Не можешь пить, ешь дерьмо!.. Не в настроении сегодня, - оправдывался, поглядывая на мятую дверцу иномарки. - Он вообще этих нерусей терпеть не может. Ничего, завтра «Иву» куплю. У нее проходимость лучше.

Барана я хорошо помыл, сиял белизной, как снежная вершина.

- Все, теперь он нечистый! - заявил чабан.

- Наоборот!

- Ты чем его отмывал? Не видел, что свинья нарисована, да? - горячился горец. - Мой себе уши этой «Досей»!

- Ты что, тронутый? Порошки из свиней не делают! И как тебе только «заслуженного» дали? Ты же каракуль от пыжика отличить не можешь.

- Я тебя не спрашиваю, зачем фотоаппарат, если рисовать умеешь. Да?

- Да! Чтобы по фотографиям сходство потом видеть.

- А мне звание для престижа. Он - движущая сила горца.

Чуть не поссорились.

Позировал Аслан плохо, а в обнимку с оскверненным совсем не хотел. Сидел на солнцепеке в бурке, папахе. Потел, краснел и падал, засыпая.

- Стой смирно, шайтан! Он меня боднул, - жаловался. - Совсем мяса на голове нет. Баран...

Три дня их рисовал и вместе, и порознь. Потом решил: «Хватит, этюдов достаточно, а картину дома напишу». Подарил Аслану горный пейзаж без водопада, а он мне - кинжал в ножнах. Прощальный ужин затянулся до утра. Чабан угощал аракой и Абреком, приговоренным на шашлык за плохое позирование. Изображали парящих орлов, скакали на оглобле:

- Джигитовка называется, - растолковал Аслан.

Пели песни про политика. Не про того, у которого «пир» вырывается. Про другого, у которого в сакле - хоть шаром покати:

Хазбулатов, долой!

Бедна сакля твоя...

- Все верно - про политика.

Как дошли до того места, где: «А за это за все ты отдай мне жену», у Аслана скупая кавказская слеза выкатилась из носу.

- Хочешь, - растрогался, - я тебе невесту в ауле выкраду? - тетку свою имел ввиду овдовевшую, седую, как Эльбрус.

Петрович, взглянув на этюд головы Абрека, не сдержал восхищения:

- Ты смотри, какой беленький!

- «Досей» помыл, - открыл ему секрет стирки.

- Покупаю. Подпишу: «Австралийский гарусный». Не знаешь, такие бывают?

- Был один, погиб в перестрелке. Горы, Петрович, беспокойно там.

- Понимаю...

- Сам еле от погони ушел. Коню спасибо, Оглоблей звали. Так подо мною и сдох. За риск добавить бы не мешало...

- Добавлю, добавлю! - поспешил заверить Петрович. В глазах «морского волка» шумел океан сочувствия.

Картину, где Абрек с Асланом на фоне гор улыбаются друг другу, тоже одобрил с надбавкой.

- Пойдем посмотрим, как там у ребят. Они меня в зал не пускают. Закончим, говорят, сами позовем. Вот, позвали...

- Твою ма-а-ать! - звучало как вокализ на замирающей ноте.

Артист... Умело лукавил. Мы это позже поймем. А тогда Звяга даже задышал неровно:

- И все это - кисточкой?

...На стенах раскинулась панорама большого овечьего исхода с горных долин. «Морды» писать не буду, рука не поднимается. У овец были лица счастливые и просветленные.

Ручьи отар стекались в один мощный поток. Поток стремился к «шерстомойке», пенился и копытоплескал. Овечки просачивались сквозь триумфальную арку проходной и сдавали руно в гардероб фабрики. Кажется, и стриглись сами. Обестулупленные, они походили на топ-модели породы легавых.

Группами, попарно и в одиночку разбредались лысые кто куда. Одни на пастбища, другие в кошары. Третьи, непринужденно переблееваясь, - на бойню. У них там дискотека была. И над этим гимном очищения шерсти - зубчики гор, как ножовка поперечного пиления. На остро заточенных вершинах застыли многочисленные братья Абрека. Запрокинув головы с феновой укладкой рогов, бараны гордо смотрели на восходящее солнце Кавказа.

- Твою мать! - повторил Петрович восторженно. - Охренеть можно! Имперссизм?

- Реализм чистой воды.

- Молодцы! Не ожидал, - похвалил Петрович «циклодол». - А где люди?

- Выходной...

- А-а... Ну и правильно. Только у баранов выходных не бывает, - и, сосредоточенно помолчав, выказал последнее сомнение: - А я думал - их на месте стригут, а сюда только шерсть на машинах.

- Условность, - объяснил Грушин. - Так рациональней.

- Надо генеральному подсказать, - взял Звяга новацию на заметку.

- Он что, никогда не видел, как шерсть сдают? - я искренне удивлялся, когда музейный гонорар обмывали.

- Когда бы он видел? Фабрика пятый год не работает - банкрот. А Максим Петрович работает, но только четвертый.

- Инфантильный он, партийный функционер...

- Ты это брось, - возвысил голос Грушин. - Что бы мы сейчас без него делали? Умник...

- А знаешь, какие стихи он пишет на компьютере? - проявил солидарность Подмалевич. - Душу рвут.

- Пофигу мне штормы,

Не пугает качка.

Но однажды в трюме

Встретилась мне прачка.

Потом кастеляншу встретил «на ветру холодном, там, в порту заморском». А последнюю - завклубом - встретил, когда уже отделом культуры заведовал:

Методист сопливый

Насмерть ее ранил.

- Вместе работали, заметь. Только Петрович - на нашу культуру, а сопливый - на западную... Падла...

- Да, яркая жизнь.

Перемыв кости Звяге, заговорили о возвышенном. Здесь Колька взял и все испортил. Весь пир без духа.

- Так выпьем же, - провозгласил он, - за творчество, за искреннее настоящее искусство...

Уж и не помню, что он там дальше наплел. Только взгляд в спину чувствую - тяжелый такой, с укором.

- Там кто-то есть, - насторожился. - Там, за стеллажами...

- Почудилось, - успокаивает Грушин, а сам, вижу, глазками забегал.

- Нет здесь никого, - обшарил Сашка стеллажи, - пусто, - а сам тоже съежился, и ему не по себе.

- Надо меньше пить, - пришли к традиционному выводу и решили по домам расходиться.

- Зябко... - Грушин поднял воротник куртки.

- У меня тоже поясница замерзла, - признался Подмалевич.

Ничего у них не замерзло. Это из темных окон мастерской кто-то спины наши взглядом царапал. Вот сейчас свернем за угол, а этот «кто-то» будет бродить между мольбертами, сдувать пыль со старых картин, рамы протирать и вздыхать тяжко-тяжко...

Кстати, тот неблагозвучный термин Александр облагородил. Просто раздвинул слова и пустующий пробел наполнил праздником. «Пир торжествующего духа» - получилось.

А я до сих пор себе голову ломаю: над чем же он тогда торжествовал, дух этот наш? А может, его и не было никогда?..

На панель!

- Мальчики, завтра - на панель! - резанул Санька фальцетом по тишине мастерской и, яростно виляя бедрами, запетлял между мольбертами.

- Опять Бобик укусил, - пожалел его Грушин.

- Сань, - прошу, - давай ты один пойдешь, а мы на «стреме» постоим как сутенеры.

- Работать, мальчики, работать, - поправил Санька съехавшую «грудь». - Надо же хоть чем-то зарабатывать.

- Толь, а он ничего, - оценил Грушин и с вожделением шлепнул Александра по заду.

- Уйди, противный, - Санька игриво оттолкнул руку и, подтянув воображаемую юбку до самых ягодиц, плюхнулся в кресло, бесстыже задрав ноги.

- Да у него же там, под платьем, ничего нет! - разыгралась фантазия у Грушина.

- Не хотите, не надо. Сам пойду. А сутенеры нам не требуются.

Я начал беспокоиться за Санькино целомудрие. Сознание близкого изнасилования делало его истерически кокетливым.

- Давай колись, - потребовал Грушин, - что там удумал, куртизан!.. - грубиян он все-таки, этот Грушин.

- Будем рисовать праздношатающихся, - поделился Санька планами. - Они будут шататься, а мы их рисовать. Я в Москве видел: техника - «сухая кисть» называется.

- Нет, - заупрямился Грушин, - один раз тебя уже послушали, перед Пасхой. Говорил, что будем эпитафии реставрировать, а сами так напоминались, еле домой доползли. Чуть самим эпитафии не потребовались. Да и ты ухом рисковал...

- Сейчас мы ничем не рискуем. Наливать дураков нет. Главное - угодить заказчику, - развивал мысль Подмалевич, шлепая тапочками по мастерской. - Этому - глаз побольше, тому - ухо поменьше...

Задыхаясь, под тапочками хрипело больное тело соцреализма. Когда на горло наступают, всегда хрипят.

Расположившись в сквере на лавочках, первый день мучили добровольцев. Освоив «сухую кисть», договорились о таксе. Полтинник, решили, - это немного.

На следующий день снова вышли на «панель».

- Девушка, ваш профиль просится на карандаш! Он у меня уже давно...

Мог Санька остановиться вовремя, не всегда, правда.

- Юноша, ты похож на Ван Дамма! За пятьдесят «рэ» я докажу, что ты - лучше.

Зевак было больше, чем натурщиков. Под конец, когда домой собрались, милиционер подкатился. Прикинул на глазок выручку и намекать стал. Помехи, мол, создаете праздному шатанию, тротуар этюдниками затарили.

- А на лужайке?

- Нельзя, - загрустил страж порядка, - газон, - молоденький такой лейтенант, упитанный. - Что же мне с вами делать? - размышляет. - В отделение забрать, что ли? - а в глазах - безысходность. Кольке даже жалко его стало.

- Да уж придумай что-нибудь, - сует полтинник.

- Этим от рэкета не отмажешь, - пуще прежнего запечалился лейтенант.

- А мы им - ключи от иномарки дадим, - не выдержал Сашка, - где мобильники лежат.

Обиделся мент.

- На сегодня хватит, - нехотя согласился, - а завтра стольник подгоняйте.

- Представляешь, Петрович?! - возмущался Грушин. - Моя милиция меня и пасет, и обдирает, а мы ее бережем. Все с ног на голову.

К нам в тот день Татьяна пожаловала. После съемок про Русь допетровскую она с видеокамерой не расставалась. Репортером работала на городском телевидении.

- У меня идея есть, - поделилась...

Неплохая была идея, но завтрашний день внес коррективы.

- Эй, чернявый, давай твою красавицу увековечу, - пристал Сашка к Аслану.

Я, как узнал чабана, сразу в тень бейсболки спрятался. Вспомнил о престиже своем «панельном».

- Увековечь, - не возражал Аслан.

- А ты зачем впустую сидеть будешь, давай и тебя заодно порисую, - агитировал Грушин.

Аслан полчаса терпел сеанс. Не потел, не падал, все на Сашку косился, который девице комплименты расточал. Экзальтированная была особа. Одежды минимум и во взгляде невинность... чуть-чуть теплится.

«Ну, - думаю, - Санька, ждет тебя участь Абрека».

И только он объявил: «Готово», - Аслан и правда первым подскочил к Подмалевичу. Глянул на рисунок да как зашипит утюгом:

- Почему голая?

- Где? - Сашка мог бы и «кто» спросить.

- Здесь, здесь! - ширяет Аслан ногтем в рисунок. - Это что, гланды, скажешь? Да?

- Нет, - обиделся Санька, - грудь! Не похожа, да?

- Почему? - закипает горец.

- Выросла, наверно, - строит догадку Подмалевич, а сам, видно, тоже думает: «А правда, почему?»

- Пойдем, Ослик, - тянет девица за рукав...

- Пошла отсюда! - чабан сбросил руку и опять на Сашку: - Зачем так рисовал, скажи?

- Я так вижу, - разъяснил Сашка позицию реализма.

- А я сейчас глаз тебе выколю, да? Чтоб не смотреть было, на что видишь?

- Только левый, ладно? Он хуже зрит, - пытался Подмалевич поторговаться, но, взглянув на Аслана, понял, что тот не шутит. - Я же умру без искусства! - взмолился.

- Издеваешься, да? Ты знаешь, кто...

Ничто не будит так национальное самосознание, как русский мат с кавказским акцентом. Заслышав убористую речь, к толпе поспешил страж порядка. Девицу ветром сдуло вместе с «гландами».

- Ваши документы! - потребовал страж у Аслана, сам же по привычке руку Николаю протягивает.

Грушин не торопясь достает сотню затребованную. Тут и я вынырнул из тени козырька:

- Здорово, кунак! - радуюсь встрече с овцеводом. - Дай обнять! Улыбнись, дорогой, нас снимает «Скрытая камера»!

Следом и Петрович с Татьяной из кустов выросли с телекамерой.

Аслан оторопел, конечно, а милиционер вообще окуклился. Глаза из орбит выкручиваются, рот распахнут, как на приеме у стоматолога. Не рот - кобура, из которой наган украли. Рукой за стольник держится, за один угол, правда. Хваткий был мздоимец! Главное, на него камера наезжает, а он держится. За другой уголок купюры Колька уцепился. Так оба в кадр и попали.

Петрович интервью берет у Аслана: сколько рогов сдал государству, каков опорос у баранов, курдючность, шерстоносность...

- Это наш герой, - в телекамеру зрителям, - заслуженный шерстовед, - оговорился, - барановед, - исправился. - А вам, - к милиционеру, - как здесь нравится? Вы, наверно, в курсе, что сквер планируется сделать местом общения творческой интеллигенции? Скоро не только художники, но и музыканты, поэты...

А Татьяна знай наезжает камерой то на одного, то на другого.

- Лица, лица - крупным планом, - подсказывает Звяга. И опять микрофон - в рот милиционеру: - Не трудно здесь порядок поддерживать?

- Нет, не трудно, - приходит в себя лейтенант. - Наш отдел внутренних дел делает свое дело... - тот еще был оратор. - Мы и дальше будем делать...

- Достаточно, - просит Максим Петрович.

А страж, как робот короткозамкнутый:

- ...Предотвращать правонарушения, - объясняет, но уже кустам самшитовым. - Бороться с хулиганством, хищениями....

Публика собралась, монолог слушает. Все расстроенные. Видят же - заболел человек...

- Взяточничеством, - кое-как выговорил и смолк.

- Молодец! - похвалил Аслан. - Как мой Абрек! Тоже умный был, - и зааплодировал.

- Ну, я пошел? - стал отпрашиваться милиционер.

- Подожди, - тормозит Петрович, - подпишись под распоряжением администрации. Это же твой участок?

- Нет, я здесь просто так - гуляю. Мне на дежурство, - стал пятиться, - опаздываю... - и засеменил по «панели».

Мы его только раз потом и видели. По телевизору, в «Скрытой камере». Николаю кадр понравился тот, где они с милиционером, за банкноту вцепившись, стоят. Попросил Таню снимок с него сделать.

Аслан оба рисунка купил, но на Саньку по-прежнему злился:

- Мог бы грудь и побольше сделать, да? - и передразнил: - Я так вижу, я так вижу...

«Здравствуйте, господин Курбе!»

Забавно наблюдать за Подмалевичем. Уставился в окно вагонное, губами шевелит, рожи корчит. Столбам мелькающим что-то доказывает. Один раз хохотнул даже.

- Сань, ты чего заржал?

- А?

- Над чем смеешься?

- Кто, я?

- Оставь его, - просит Грушин, - он далеко отъехал. Даст бог, к утру вернется. Шурик, слышишь? Мы здесь, не зависай...

- Вижу...

- Ты с кем разговаривал?

- Да так, синяк один пристал: «Нарисуй да нарисуй, пока я так стою». А сам с четверенек подняться не может. Пьяный в желудь.

- Бывает, - вздохнул Николай. - «Тихо сам с собою» называется, постперестроечный синдром.

- Вот с этого места, доцент, подробнее, пожалуйста, - Подмалевич приготовился слушать очередное нравоучение.

- Видите ли, Шурик, - начал проповедь Грушин, - вначале была Гласность. Все говорили и про всех. Молчали только Президиум с Председателем. А как стихло, смотрят - молчавшие все приватизировали. Ни акций у гласящих, ни сбережений, но самое страшное - поговорить не с кем. Вот и ходят с монологами: то к урне пристанут, то к столбу. Особенно в лифтах базарить любят, если в одиночку. Я одного такого видел. Он пока на первый этаж спускался, с врагами бился насмерть. Так и вылетел с кулаками: «Скотина!!!» Мужик, который лифта дожидался, на пол по стенке сполз. А «шептун» галстук поправил, перешагнул через жертву и пошел себе... Интроверт. Это которые в себе. Они и с бутылкой поговорить любят тет-а-тет. Полное взаимопонимание. Экстравертам хуже: тем аудитория нужна. Вот вы, Шура, - экстраверт.

Худосочный Подмалевич молча вскарабкался на верхнюю полку и, задрапировавшись матрацем, отпустил:

- А вы, доцент, козел!

- За доцента ответишь!

- Сань, смотри: это не ты случайно? - бросился мне в глаза парень, доказывающий что-то пустому перрону.

- Он, - подтвердил Колька. - Еще один губами шлепает.

Через минуту губошлеп ввалился в купе со связкой картин.

- Вас двое? Место свободно? Художники? Вы до Москвы? Тоже в ЦДХ? - не отпыхтелся еще, а уже забодал вопросами. Мы после второго заскучали: смотрим с Колькой друг на друга, дискутируем.

- Нет, - говорю, - не экстраверт. Губошевеленье спонтанное, а мыслительный процесс сам по себе.

- Отнюдь, профессор, - возражает Грушин, - экстравертивность не константна. Некоторые - интровертируются.

- А меня Борей зовут, - внедрился в разговор попутчик.

Сделали вид, что приятно, хотя и не очень.

- А вы на зоне были? - опять вопрос!

Сначала с верхней полки свесилась Сашкина голова, а следом упали и безжизненно повисли руки. Борис, увидев лицо с закрытыми глазами, позвал маму. Отворив вежды, Подмалевич, прикинувшись Вием, непритворно удивился:

- А ты чего такой перевернутый?

- Сам ты перевернутый!

- Разве? - Санька сел. - А так?

- Так нормально... - загипнотизированный дырами в носках, Борис созерцал пятки Подмалевича. Источая таинственный аромат пленэра, они раскачивались у самого носа.

- Ладно, пойдем ниже, - Санька молодцевато спрыгнул и подсел к столику. - Ну, рассказывай, как ты докатился до такой жизни. Сладко там, на зоне? Сколько ходок сделал? - Подмалевич тоже мог любого забодать.

- Три, - сознался губошлеп. - Одна молодежная и две таких...

- Ясно. Сначала по «малолетке» пошел, потом на «взросляк»?

- Ты про что? Я о выставках говорю, зональных.

- А-а... - протянул Сашка разочарованно. - Жаль. Я думал, ты - убийца. Мне Кольку грохнуть надо, «интервентом» обозвал.

- Разве это обозвал? Вот у нас обзывают...

- Как? Нет, подожди, я лучше запишу, а то забуду.

- Не скажу, - насупился Борька, - вера не позволяет. Молоканин я. Слыхали?

- Ага. Они на молоко молятся, - вспомнил Подмалевич.

- Не ерничай, - одернул Грушин. - Он тебе о душе, а ты туда - пяткой. Совсем зашугал парня, урка.

- Кто бы говорил! - наклоняясь к молоканину, Санька доверительно поведал: - Этот тип у меня девушку умыкнул. Талантливая была журналистка. Да и Колян талантлив тоже... был. А теперь? Что мир получил в итоге? Двух бездарей в обнимку.

- У нас бы убили, - признался молоканин. - Недавно дуэль была: чуть насмерть мастихинами друг друга не покромсали.

- Ни фига себе! - я даже присвистнул. - Из-за женщины?

- Нет, один другого послал, далеко очень. Меня уже дважды посылали.

- А ты? По рогам?

- Драться молоканам тоже нельзя. Видели картину, где два художника здороваются? Один подбородок высоко задрал, другой - чуть пониже. Шляпы поснимали. Все, как у нас.

- Другой - не художник, а меценат. А картина «Здравствуйте, господин Курбе!» называется, - вспомнил Николай на свою голову.

- Он! - подскочил Борис, чуть не пробив верхнюю полку. - Он, Курбе! У нас живет. Все шляпы перед ним снимают. Аспид! Собак для «новых русских» рисует. А как надерется, рыдает: «Вот эта уже сдохла. На смертном одре писал с натуры. И эта преставилась. Скоро и меня Бог к рукам приберет». Говорят, он и место на кладбище забронировал в Париже.

Запахло мистикой. Молоканин явно хромал на голову.

- Ничего странного - в наше время француз телепортировался. Надоели разборки с Парижской академией, - успокаиваю друзей. - У нас тоже такой есть - «Леонардо да Винчи», - Федора Тихоновича вспомнил. - Борода белая, до пупка уже доросла.

- Да нет же! - отбросил Борис подозрения. - Курбетов у него фамилия. Курбе - сокращенно, вроде клички. А борода у него черная с белой прядью. Гоношистый - жуть! Это он меня посылает.

- А ты не ходи, - советует Сашка. - Не хочу, скажи, некогда.

- За просто так не посылают, - возразил Грушин, - наверно, ляпнул что-нибудь не то.

- У нас если ляпнешь, зароют. И приятель Курбетова, дуэлянт, - из того же теста. Курбе чуть нос ему тогда не оторвал.

- Тоже собачник?

- Абстракционист. Второй после Кандинского - сам сознался.

- Да, неспокойно там у вас, шиза косит. Ты-то держись, губами не шлепай.

- Не могу, - признался молоканин. - Все время сам с собою разговариваю, комплексую. Может быть, оттого, что бороды нет, а?

- Вряд ли, мы свои тоже поснимали и ничего. Не бери в голову, - советую. - Напорется еще твое курбе. Так загрунтуют - и усы облезут. Спи давай. Завтра - в ЦДХ с утра.

В Центральном доме художника - тучи народа.

- Почему опаздываете? - сердилась Татьяна. - Я уже и прайсы отпечатала, и бирки к работам прицепила. Все, официоз закончился. Осторожней с фуршетами, - предупредила, - быстро выставят. Вас в «Ретро» повесили. Вон в том модуле, рядом с «Ленд-артом». А в том - «Боди-арт». Ну, пока! Я к «некрофилам» пошла, интервью брать.

- К жмурикам? - заблестел глазами Подмалевич. - Я с тобой!

- Там одни фотографии, - разочаровала журналистка. - Сами себя наклацали. Кто на проволоке колючей повис, кто - в холодильнике замороженный. У «лэндартовцев» тоже фотки, только с большой высоты. С них осмотр начните.

- Сколько ж земли перепахано! - диву давался Николай в модуле «землероев».

- Это еще что! - отозвался хипповатый детина с репяхами в патлах (видно, специально прицепил). - Мы под Воронежем такую восьмерку нарыли, из стратосферы только снимать. Два стада коров выкрасили: одних в синий, других в оранжевый, чтоб паслись рациональней. Зоотехник - дуралей, все испортил: привел быка на случку. Как увидел бугай невест в макияже, так и взбесился. Чуть животновода не изнасиловал...

...А в «Ретро» доказывали, что «Пейзаж с закатом» тоже соцреализм:

- Причем здесь «соц»?

- Так небо ж красное, коммунистическое!

Подмалевич натолкнулся на картину Аллы Даниловой и восстал против несправедливости:

- Какое же это «Ретро»? Вполне современная добротная живопись. И образ есть. Толян, смотри - репейники перешептываются. Видишь, у колючек тоже любовь случается.

- Ребята, в «Боди-арт» не ходите, - посоветовал Борис. - Там девки голые кремом тортовым расписаны. Лизать предлагают. Лизнешь - доллар сдерут.

- Лизнул, грешник? - прищурился Николай.

- Ага, - покраснел молоканин. - Соленое...

- Значит, не там лизал!

Борис повернулся на голос:

- Здравствуйте, господин Курбе! - вроде в шутку произнес, а все равно заискивающе. - А тебя где повесили?

- Тебе там не висеть.

- В сортире, наверно, - предположил Грушин.

Курбетов смерил Кольку свирепым взглядом:

- Отойдем, поговорим.

О чем они там перетирали, не слышали, но, как «француз» стодолларовую купюру Николаю всучил, заметили все.

- Колян, - забеспокоился Подмалевич, - ты ему не скелет мой, случайно, продал?

- Скелет, - нехотя повинился Грушин, - только не твой. Он за разрешение заплатил... послать меня публично.

- И ты согласился? - усомнился молоканин.

- А что терять? Условий не поставлено.

Я сразу все понял.

- Коль, может, не надо? - прошу. - Курбе все-таки федерацию Парижскую возглавлял...

- Ой, меня придавило, наверно, пургена в крем подсыпали, - сообщил Борис и удрал.

Когда зашли в модуль «Некро-арт», Сашку чуть не вырвало. На огромной фотографии автор мясорубил собственный орган.

- Это же лучшее, что в мужике есть, а он перемалывает, - расстроился Подмалевич. - Как же ему больно, Коль! Страдает и все равно крутит!

- Все нормально, Шурик. Видишь - там, где фарш должен выходить, десятки точно таких же, только поменьше, дружным пучком вылезают. Потому и работа называется - «Союз членов». Ты, главное, на себя не проецируй, это же фотомонтаж. Вот еще один выполз, - показал Николай глазами на входящего с дружком Курбетова.

- Эй, ты! - подозвал тот Грушина. - Топай сюда!

Николай лениво подошел.

- Звали, барин?

- Кто выполз? Я? Пошел ты...

- На! - ответил Грушин молниеносно. Удар хорошо поставлен, точно в белую прядь пришелся. Так в рот и закатал три буквы, хотя мог бы и весь алфавит.

Курбетов на спину упал - нокаут чистый! И пока никто в себя не пришел, Татьяна уже с микрофоном к поверженному:

- Это у вас - инсталляция называется? Или перфоменс?

- Анимация, - объясняет Грушин. - Некрофильная.

- Все по программе? - уже и я спрашиваю тоном администратора. Зря что ли галстук нацепил?

- Конечно, - уверяет Санька. - Это прелюдия к картине «Похороны в Орнани», - и к зрителям: - Французского художника Гюстава Курбе все знают?

- Знаем, знаем! - закивала публика.

- Вот он, перед вами лежит!

Зрители зааплодировали. И друг курбетовский с недорезанным носом в лицедейство поверил.

- Меня тоже бить будут? - кротко так спрашивает.

- В следующем акте, - пообещал Подмалевич. - Иди, гримируйся.

А Курбе встал, платочком вытерся. Затравленно на всех смотрит. Думает, все ему морду надраить сговорились.

- Внимание! Сейчас появится меценат Брюйа. Он покажет, как на самом деле положено художника приветствовать.

- Достаточно, - урезониваю Саньку. - Давай занавес.

Но Подмалевич не на шутку увлекся:

- У нас еще одна сцена есть, - артачится, - с Борисом. Он сейчас отмолокопоносит и придет.

- Нет, - противлюсь, - похорон не надо. Здесь не Орнани, только фотографии дозволено, иначе всех выпровожу.

Молоканин тем временем зашел в кабинку туалета и забыл зачем. Даже дверцу не закрыл.

- Не там лизнул!.. - шелестит губами. - Ты бы у меня лизнул как раз там! Жаль, вера не позволяет. Я б тебе клизму с пиненом, я б тебе через мясорубку...

Следом вошел Курбетов смыть следы вернисажного мордобоя.

- А может, по ветхозаветному надо? - искушался Борис. - В ухо за око, в зуб за нос? Вот бы сейчас в рожу! - он даже стойку боксерскую принял.

Курбе, «по-большому» надумав, потянул дверцу его кабины...

То ли «француз» виртуальным молоканину показался, то ли нервы у Борьки сдали, только Курбе даже удивиться не успел. С воем: «Убью, сука!» Борис въехал портретисту точно в зубы. Благо, место пристрелянным оказалось.

Отлетев к стенке, мастер собачьих «парсун» схватился за челюсть. Два раза туда попали, сколько ж можно?

- За что? - мычит.

Мы так всех и застали: Борьку, с удивлением изучающего кулак вероотступника, и Курбетова в обнимку с писсуаром. Смотрит на молоканина, как Змий на святого Георгия.

- Чем здесь пахнет? - заинтересовался Грушин. Неспецифичным для туалета запах ему показался. Но, оглядевшись, уяснил. - Жесток ты, молоканин, даже оправиться мужику не дал. Поди, бесплатно врюхал, сектант?

- У меня больше нет денег!.. - скулит побитый, думая, что ему намекают.

- Потом отдашь, - раздухарился Санька. - А если еще раз Борьку тронешь, со мной будешь дело иметь. Правда ж, Коль? Скажи ему.

- Упаси бог на Саньку нарваться, порвет! В усмерть закусает!..

Довелось нам следующим летом опять в Москве побывать. Бродили по Измайлово, где рябило в глазах от скопища картин.

- Ну, ты - козел! Не видишь, произведение свалил? По рогам захотел? Или послать? - знакомый был голос.

- Сначала пошли, а потом по рогам, - уточнил Грушин очередность.

- Ни фига! - возразил Подмалевич. - Сначала пусть заплатит.

- Простите, ребята, - стушевался Борис. - Не узнал сразу, народу много ходит. А я вот в Подмосковье переехал, торгую... - не смотрел на нас, глаза прятал. Боялся - увидим, как прежняя вера молокан возвращается.

- Пошли отсюда, - заторопился Сашка. - Ходишь тут, как сталкер, не знаешь, на что нарвешься.

- Большой пикник, - согласился Грушин, - на бесконечной обочине творчества.

Пасмурно было на душе. Видимо, оттого, что небо тучами затянуло.

- Дождь будет, - спрогнозировал Подмалевич, - ухо крутит. По всей Москве, может, и не прольет, а здесь - обязательно. Место такое - зона дождей, зона художников.

Она до самого горизонта тянулась - зона «АРТ».

Если чакры открываются

Сначала у Подмалевича открылись чакры, потом аура проклюнулась. Глазу не заметно, даже вооруженному; пришлось на слово верить. Терпеливо слушали: о ясновидящих, телепатах, биополях.

Он и погоду предсказал на ближайшее столетие, и Кольку избавил от навязчивой идеи выспаться. Мне мысль внушил - послать его к праматери. А под конец мантру запел. Полчаса выл про Хави, который то с Рамой, то с Кришной поочередно.

Колька не выдержал:

- Короче, экстрасенс, - какую пакость еще уготовил?

- Молоканин звонил. Выставку-продажу натюрмортов затеял. У нас их - валом, не солить же? Зарядим флору биоэнергетикой, для исцеления. Постановки, этюды, зарисовки - все пойдет. Мы с Анатолием интеллектом, а тебе, Колян, лучше батарейкой заряжать, дабы здоровье у покупателей не пошатнулось. Борис уже рекламу молоканит. Отступать некуда - Москва.

У метро «Измайлово» смазливая девица розами торговала. Санька сходу биополем ее пронизал:

- Я - художник-экстрасенс, - заливает. - Чуть от вашей ауры не ослеп, кармы, наверно, схожи. Приходите на выставку. Покажите, где болит, - исцелю. А хотите цветы «заряжу»? Не верите?

- Верю. Держи розочку, экстрасенс. Заряжай. Только свали, пожалуйста. Голова от тебя дребезжит, как трансформатор.

- Уразумели? - потряс пальцем Подмалевич. - Трансформатор! Действуют биотоки, присушил. Всю ночь спать не будет, первой на выставку примчится.

Пахал Санька весь день, розу писал. Ежеминутно носом об нее терся.

- Обнюхаешься, - предупреждаю. - Я вчера фиалки обаял, до сих пор голова кружится.

- Сейчас пройдет, - пообещал Сашка и пассы над моей макушкой закрутил.

- Полегчало?

- Как бабка языком слизала.

- Фигня! (У Николая нет кармы, вот и не верит.) Телекинез круче, зрите в тапок, - интригует. Воздуху набрал, напрягся весь. Глаза красные...

- Шурик, берегись! Отползай от него!

Тапочек дернулся и посунулся к дивану.

- Получилось, - хвалю, - теперь моя очередь. Сейчас телепну! До трех считаю: раз... два...

На счет «три» раздался звонок. Грушин пошел открывать дверь. Следом, объехав диван, проскакал тапочек, к ноге за нитку привязанный.

Борис явился с точностью до минуты.

- Готовы? Картины увязали? Только флора!

- Как договаривались: цветочки, травки, корешочки...

- Народ прибабахнутый соберется, - предупредил молоканин. - Экстрасенсы, телепаты, кришнаиты. У каждого в голове свой таракан.

- То, что надо, - заверил Грушин. - Мы тоже шилом не мыты. Санька даже мантру разучил.

- «Ай кью» у них высокое, не проколитесь, - беспокоился Борис.

На счет «ай кью» Борька зря пугал. Самая обычная братия. Мелят что попало:

- Вот, здесь, - топнул ногой ценитель-коротышка, - здесь концентрация энергии большая. Даже запах... Чувствуешь?

- Чую! - понюхал приятель «Натюрморт с ландышами». - Год не чуял, гайморит прицепился, а сейчас чую. Носки?

«При чем здесь носки? - думаю. - Подмалевич вроде «Шипром» брызгал».

- Натюрморты энергетикой превосходят фитотерапию, - грузит Сашка. - Целительная сила флоры множится в мозгах художника. Импульсы биотоков проникают в каждую клетку...

- В меня проникло! - подтвердил носки учуявший. - Аж в нос шибануло. Гайморит прошел.

- Не только гайморит, все пройдет, - обещает Подмалевич.

- И беременность? - в глазах женщины слабая надежда.

- А сколько месяцев?

- Второй год...

- Хроническое, - ставлю диагноз.

- Второй год не получается...

- Натюрморт - лучший помощник, - заверил Подмалевич молодуху. - Повесьте «Бульдонеж» над ложем перед зачатием. Все получится, на себе проверял.

- А где «Букет с валерьяной»? - озирается тучная особа. - У меня аритмия, слышите? - руку к груди приложила Сашкину.

- Есть маленько, слышу, - вырывается Подмалевич. - Тарахтит.

Упрямая бабенка не отпускает.

- У вас в ладошке такое биополе! - глаза закатывает.

- А как быть с геморроем? - пристал к Подмалевичу другой покупатель.

- «Гладиолус» подойдет.

- И на какую глубину проникнет?

- Туда пробьется. Может и гланды достать, смотря как созерцать будете.

У меня сердце екнуло: «Сейчас позу порекомендует, оптимальную». Нет, слышу:

- «Хризантемы» тоже неплохо помогают, они на ДВП написаны, присесть можно... очагом.

Зрители смотрят, слушают. Покупают, правда, редко. Ни с деньгами не расстаются, ни с болячками. Колька уже сокрушенно:

- Вот натюрморт прободной язвы, а этот с перхотью. Там лишаи, желудочно-кишечные. Зрительный нерв, - рассуждает, - сигнал посылает в мозг, а тот сам решает, что лечить. Вот вы на что жалуетесь?

К Санькиному уху потянулся застенчивый толстячок.

- Жена? - бледнеет Подмалевич. - Собственноручно? Кошмар! Нет, это не отрастает. А реимплантировать не пробовали?

- Кого ты привел? - спрашиваю Борьку. - Кунсткамера, катастрофы человеческого тела. Смотри, к Подмалевичу очередь записывается, наверняка на аборт. Мужик у него спрашивает, от чего «Чертополох в корзине», а он: «От импотенции. Берите, не пожалеете... никого». - «Нет у меня импотенции, - возмущается зритель. - Наоборот». - «От «наоборот» тоже помогает, аналогично. Меня, - говорит, - жены пациентов благодарят сначала за первое, потом за второе воздействие».

- Борь, - удивляюсь, - а зачем та придурашная ртом раззявленным в картину влипла?

- Ангина...

- Ну, это уже полная халява! Ты сначала заплати, потом лечись. Проследи, - прошу, - за «Гладиолусами». Возле них тип с геморроем крутится, тоже прильнуть норовит. И ребят предупреди, чтобы о кариесе - ни слова. Они же мантру сразу завоют. «Хавай раму». Весь багет перегрызут. Ну вот, фиги картинам крутят. От передозировки, говоришь? Эй, мужчина, повесьте полотно! Не надо об него штанами тереться, вам «Чертополох» прописан, а не «Пионы». «Пионы» женщина покупает, вон та - с диареей. Гражданочка! Вам завернуть или так понесете?

- А «Укроп» точно от метеоризма? - вроде приличная дама. - Я не себе, мужу, - краснеет.

- Точнее не бывает, в самую точку попадете, если купите. Последний остался. Второй час висит, никого не пучит. Заметили?

Колька разошелся. Посреди зала стоит, рецепты раздает:

- Сыпь? - «Чистотел!» Косоглазие? - «Сирень»! Две возьмите. Ту, что Подмалевич написал, - для левого глаза. А в метре от его - мою повесьте, для стереоэффекта. Сдвигайте ежедневно. Только перекроются - все! Как корова нашептала. Ни косоглазия, ни стереоэффекта...

- А у меня цикл нарушается...

- Цикломен!

- Сил уже нету!

- Девясил!

- Галлюцинации замучили!

- Галюцинты!

- Гиацинты, балда! - поправляю.

- Их тоже купите, усилит. А может, у вас этот... катарсис уже наступил? - вечно он слова путает. - Нирвану примите с «Васильком»... Вон тот - голубой, со стаканом. У него большой спектр. Грыжа?.. Грыжник. Энурез?.. Сань, у тебя натюрморты без цветов есть? Что одни горшки... Нету? Возьмите «Пальму в интерьере», там кадка большая. Не хотите? А «Утро на кухне»? Кастрюли только с виду пустые, в них трава мандрагоры, отвар. Подмалевич, от чего мандрагора? От проказы... Вот видите, заодно от лепрозория застрахуетесь.

Всему верят. Отвожу Николая в сторонку.

- Ты не помнишь, где мы столько сена накосили? Я такого не рисовал.

- Если здесь не найдется, на заказ выполним.

Бойкий дедуля ни хвори у себя подходящей отыскать не может, ни лекарства от нее. Завидел «Лопух» и удивляется:

- Всего один листик? От чего, интересно?

- От глистов, ничего интересного, - вру, конечно. Не купит дед рисунок. Нет у него глистов, на пенсию вышли.

А Подмалевич уже раму с картины снимает:

- Внимание! От мигрени, показываю! Вот так, не отрывая глаз от произведения, голову туда - сюда, туда - сюда... - раз десять. Сквозь раму. Через неделю никакой головной боли не будет!

- Ну да, не будет. А если муж изменит?

- «Фикус» купите. Табличку под ним с именем любовницы прицепите, чтобы зловредина в растение реинкарнулась. Только переместится, а вы - тут как тут! Иголочками в нее, иголочками! Прямо в листики!

- А если жена загуляет?

- Хрен ей побольше! - это уже не Подмалевич. Парень какой-то - здоровяк, голова под шею заточена. - Или крапиву. Но лучше придушить, как Дездемон Отеллу.

- Нет, - возражаю, - лучше - «Ветка акации», вся сила в колючках. А не поможет, к Подмалевичу приводите, он ей над ушами помашет. Может, и гульнет разок, но только с мужем.

- А просто - побалдеть можно? - только с иглы парень спустился, любопытно волосатому. - Для кайфа здесь ловится что-нибудь?

- «Маки на фоне конопли» - четыреста. «Конопля на фоне маков» - триста.

- «Маки» беру, импульс у «Конопли» слабый. А «Кактус» от чего?

- Не от чего, а для чего, - нехотя поясняет Подмалевич. - Садишься перед ним на корточки, колючки намыливаешь. Бреешь мысленно - медитация.

- Заворачивай, - решился волосатый. - Кстати, почем?

- Штука.

- А дешевле?

- Штука сто! - Борька аукцион решил устроить.

- Тысяча двести! - подключился здоровяк шееголовый.

- Полторы! - опять Борька.

- Две! - заявил здоровяк и... задумался: - А что такое - медитация?

- Погружение в себя, отрешение от мира, полет. Я, к примеру, на Марс мотался кактусы рисовать. Там их - заросли.

- Зачем мне в себя погружаться? - размышляет вслух головой заточенный. - Чтоб изнанкой наружу потом вернуться? Да за такие башли мы с братвой так отрешимся! И от Марса, и от мира... - забирай, сам на нем летай...

Борис сразу взглядом потух, по карманам шарит:

- У меня только пятьсот...

- Давай пятьсот, - соглашается Подмалевич, - остальные завтра принесешь.

А тот, что на Марс не слетал, ворчит:

- Видали? Его еще мылить надо, брить. Слетаешь в один конец и жди потом, когда колючки отрастут. Да я лучше «Розу» куплю. Люблю розы, была у меня одна... Розочка, - взгрустнул, слезу выдавил: - Не сберег, дурак... А для чего она, «Роза»?

- Для присухи, - Подмалевич тоже закручинился за компанию, - любимых присушивать.

И вдруг откуда ни возьмись... цветочница!

- Я «Розу» беру! - отпихнула здоровяка. - Моя «Роза»! Сколько?

- Даром берите, - расщедрился Подмалевич. Раскатал губу! Думает, его присушивать собрались. А что там сушить? Давно уже все присохло.

- Спасибочко! - радуется девица и - чмок! - Саньку в темечко, прямо туда, где аура ночует. Натюрморт - под мышку и ходу...

Здоровяк за сердце схватился: второй раз пролетел, обидно. А полная дама с аритмией вслед девице с «Розой» шипит:

- Нахалка! Здесь очередь, все сушить хотят.

Николай успокаивает:

- Никого она не присушит. Маленькая розочка, биополе - с гулькин нос...

- Уже, - скис Подмалевич, - присушила...

Разом все испортил. Задраил чакры наглухо. Кто ж ему теперь поверит, присушенному? Пробовал «Подсолнухи с пчелами» продать. Нет, не то...

- Они тоже притягивают, - убеждает. - Атрибут для бизнеса, клиенты роем повалят...

Где там, потухла аура.

А дед, который без глистов, хворь наконец-то обнаружил.

- У меня вот здесь, - на пузо показывает, - колет.

Грушин уже по привычке:

- Колючка верблюжья!

- А я не помру?

Вот тут Колька возьми да и ляпни:

- Могильник!!! - оговорился. Видно, «Бессмертники» хотел сказать, да перепутал...

И сразу тишина... Только аритмию толстухину слышно. Замолчали все. О бренности задумались, расходиться стали. Вдобавок Борька мудрить начал:

- Гоните за аренду особняка, за фуршет, процент от выручки.

Такую сумму накрутил, ауры дыбом встали. Еще и «Кактусы» вернуть пытается.

- На кой они мне? Только бритвы переводить.

А Колька:

- Нет уж, лучше должок за аукцион себе оставь.

- Для вас старался, - разнылся Борька, - креста на вас нету.

- Между прочим, я Курбе недавно видел, - вспомнил Подмалевич - адресом твоим интересовался.

Борис сразу на попятную:

- Ладно, сочтемся. У меня еще одна выставка намечается, для желающих похудеть.

- Объедки рисовать не буду, - отбросил Колька.

- Зачем объедки? Диета: овощи, фрукты, соки. Написал - съел. Выгодно.

Нет, выставок больше не хотелось. Ни для ожиревших, ни для дистрофиков.

Домой возвращались, когда уже стемнело. У станции «Измайлово» опять - продавщица. Цветет и пахнет. Руки распростерла, прямо на Сашку идет. Подмалевич тоже объятья распахнул, вот-вот тискаться начнут. И вдруг сзади:

- Эй, эй! Не шали! - здоровяк тот. Подмалевича за плечи как пушинку поднял и в сторонку. А цветочница:

- Присушенный ты мой, кобель драный! - и на шею нестандартную...

А «кобель»:

- Розочка! Прости падлу! - трогательно так...

Санька, разумеется, в себя ушел. Всю дорогу молчал, пока по Измайловскому парку бродили. Николай к нему и так, и сяк:

- Брось ты расстраиваться, у тебя все равно аура больше...

- Больше чего?

- Больше, чем «ай кью» у того, из «розария». Да не смотри ты на меня так! - вскрикнул испуганно. - Лысею!

- И на меня не пялься, - рычу на Саньку. - Зубы ноют. Спрячь ауру!

- Аура - болезненное состоянье, предвестник эпилептического припадка, - просветил Подмалевич. - Медицинский термин. Но мне кажется, если чакры открываются, значит, это кому-нибудь нужно.

Неожиданно нос Подмалевича уловил трепетный аромат и шумно засосал в своего хозяина.

- Классный запах! Ночные фиалки. Не знаю, от чего исцеляют, а вот розы, - просветлел, - от разлуки определенно.

На аллеях парка ворожили сумерки. Теплый был вечер, уютный. И не было ни карм, ни аур, ни биополей с импульсами. Просто пахли фиалки. Но как чудно пахли!..

Любовь и Звяга

Александр смотрел на Максима Петровича изучающе, как натуралист на диковинную бациллу под микроскопом. Читал Звяга вдохновенно:

Знали все в округе

Макса-драчуна.

Встретил на досуге

Дочь он чабана...

Тяга к стихам у бывшего боцмана возникла внезапно, как зачатие. К нам Звяга заходил обычно под вечер разродиться очередной виршей:

Сидя у причала,

Ногу засучив,

Ею телепала,

Глядя на прилив.

Берег, булькотело

Целовал прибой.

Тосковало тело

По любви такой.

И откуда только не заносило очередную подругу Звяги!.. С гор и степей, с ближнего и дальнего зарубежья, их всегда непреодолимо тянуло к судоходным водоемам.

Созерцая горянку, бывший боцман:

Радовался зною,

Слизости медуз,

Ножкам с белизною,

Бирюзе рейтуз...

Не знали беспечные об уготованной им участи. Звягины романы имели всегда один финал - трагический. Расплата за легкомыслие наступала неотвратимо. Казалось, вот только что:

Я шагал по пирсу,

Нехотя зевая,

А она стояла,

Ногу подмывая...

- и вот уже - нет ее:

Долбануло краном

Юную головку...

В сердце моем рана.

Стало мне неловко...

- застенчиво признается Звяга. Неловко ему, знаете ли... И какого лешего она бродила под тем краном?

Недавно Максим Петрович приобрел для музея компьютер и теперь учился печатать. С каким-то суеверным страхом смотрел Звяга на монитор, ворожа над клавиатурой. Букашки букв ползли коротенькими строчками. Строчки строились в столбики, а столбики - в бесконечную ленту.

- Снег пойдет, - Николай тоскливо смотрел в окно, - уже срывается.

- Будете слушать или нет? - прерывал боцман чтение и, выждав паузу, продолжал:

Как-то проплывая

Берегом Дуная,

Увидал в бинокль

Дочку чабана я.

- Была уже, - запротестовал Грушин, - была чабанья дочь!

- Это другая, - сердился «проплывающий берегом».

- Чабаны по много дочек держат, - объясняю Кольке, - целыми отарами, - теплилась еще надежда, что хоть одна уцелеет. Напрасно. Эта - сиганула с обрыва в пропасть, только завидев Звягу. Та - утонула в горном потоке. Третью забодал подвыпивший баран. Редкие оставались в живых, да и те, как говаривал Грушин, изрядно «покоцанные». Так было с ветреной кастеляншей:

Выбрала на суше

Скользкую дорогу

И, под винт нырнувши,

Потеряла ногу.

Прачка:

И была убита

Пьяной матроснею.

Посудомойщице -

Раздавило тело

Баржей сухогруза...

Сухопутная была баржа. Нелепая смерть настигла и барменшу:

Крепко мы любили,

В том клянясь при этом,

И ее убили

Прямо табуретом.

Число жертв множилось с каждым днем.

- Он же так всех женщин истребит! - возмущался Подмалевич. - Груша, брось ты ему компьютер налаживать. Пусть от руки пишет, сколько жизней спасем!

А компьютер действительно сходил с ума - клинило только от одного вида Звяги.

Пытался Сашка подкатиться к боцману с предложением:

- Петрович, а ты не пробовал на другую тему писать? Взять, к примеру, твою, музейную:

Мальчик в подвале

Нашел пулемет.

Рад до соплей,

Что в музей отнесет!

- Додумался, - ругался потом Грушин, - подбросил темку. Только пулемета боцману не хватало.

- Максим Петрович, - вызывал Санька на откровенность, - ты, наверно, с детства стихи любил?

- Не-а! Терпеть не мог.

- Ну как же? - удивляемся. - Мы вот в садике еще учили:

Идет бычок, качается,

Вздыхает на ходу...

- Нажрался, что ли, бычок? Нет, я ни читать, ни учить не мог. Организм не принимал, - хлопал себя по голове боцман. - Помню, в классе шестом «Бородино» наизусть учили. Меня как раз к доске должны были вызвать. Федька Гандин позади меня сидел, противный гад.

- Хоттабыч? - заинтересовался Подмалевич.

- Какой Хоттабыч? Гандин! Так вот, зубрю я, значит:

Забил заряд я в пушку туго...

А Федьке неймется.

«В жопу!» - подсказывает, вместо пушки. Только я заряд соберусь забурить, а он опять свой вариант предлагает... Вызвали меня к доске. Читаю: «Забил заряд я в жопу... туго...» И онемел класс. Все забыл: и как меня зовут, и как Лермонтова. Стою, воздух ртом хватаю. Класс тоже... Потом как начали ржать!.. Все, вместе с учительницей - и та не выдержала. До слез хохотали... Я, правда, тоже в долгу не остался. И как-то новая учительница пришла, наша заболела. Незаметно в журнале Федькину фамилию подправил. Букву «и» на «о» заменил. Делает учительница перекличку и вместо «Гандин» - «Гандон». А Федька: «Я!» - не задумываясь, отвечает, резво так вскочил. Класс, конечно, в лежке... А учительница за Федьку заступается: «Ничего смешного, - говорит, - в Англии такая фамилия есть. Писатель - Ив Гандон, слышали?»

Так и прицепилось к нему - Федька Гандон. А не любил его за то, что Нинка к нему переметнулась, отличница наша. Мы с ней с первого класса дружили. Поклялись даже: вырастем - поженимся. Смотрю, а он уже на саночках ее катает. Вот тогда и сочинил свое первое:

На санях с ней хлопчик

Ехал мимо хаты,

Но зашибла копчик,

Сделалась горбатой...

Оказывается, в детстве еще проклюнулся синдром Синей Бороды у культработника. И когда он принялся декламировать:

Ставил я на черви -

Выпало мне крести,

Повстречал на верфи

Мойщицу я шерсти...

...нам стало страшновато. Смерть была рядом. Бродила костлявая где-то на задворках шерстомойки.

Неожиданное появление Федора Тихоновича временно оттянуло смертоубийство. Он всегда появлялся неожиданно, как муж из командировки. Застигнутые врасплох, мы даже «пир духи» не успевали снять.

Обычно Тихоныч плевался, уходя, там - за калиткой. А сейчас не выдержал, здесь же - на пол:

- Тьфу! Где же ваш вкус? Докатились...

И надо же было Звяге влезть:

- Эй, борода, ты моих парней не обижай, а то палубу мыть заставлю!

- Индивид, - оценил Тихоныч. - Откуда выкатился?

А Сашка возьми да и продай боцмана:

- Он раньше культуру возглавлял.

Федор Тихонович вообще чиновников на дух не переносил, а услышав такое, чуть не испепелил Звягу:

- Возглавлял или душил?

- Он в другом городе заведовал, - пытался «отмазать» Санька боцмана.

- Ты что, приватизировал их? - наезжал Гандин на Максима Петровича.

А Звяга:

- Я их кормлю, - совсем заврался. - А ты кто такой?

- А я учил! Кисть в руке держать! Они теперь в другое место их вставляют, благодаря тебе, кормилец хренов!

- Каким местом учил, туда и вставляют, - заедался боцман.

- А вот я тебе сейчас глаз туда вставлю... туго!

- А не пошел бы ты... - продолжил Звяга весь небоскреб ненормативного лексикона.

И сцепились... Боцман - в бороду Тихонычу, целый клок вырвал. А тот - в руку Звяге вставной челюстью. Чувствительно куснул. Еле растащили. Долго они потом стрелялись взглядами, отдышаться не могли. Тихоныч таблетку достал, под язык положил.

- Валидол? - спрашивает Звяга грозно.

- Нитроглицерин, - отвечал Гандин пустому месту.

- И мне одну...

- Держи.

Помолчали.

- Да, - остывал боцман, - последний раз в Волгодонске махался...

И Тихоныч смягчился:

- В Волгодонске мне, Максим, тоже не везло. А тебя туда каким ветром занесло?

Мы насторожились.

- Это инфекционное, - смекнул Санька, - я давно подозревал.

- Баржей ходил через канал - сухогруз вез.

- А я могилку батькину искал. Его ведь сразу после свадьбы забрали, до моего рождения. Говорили, на Цимлянском, должно быть. Может, и есть, не нашел.

- Я тоже своего плохо помню. Под Белой Церковью погиб. По сегодняшнему теперь - заграница, не наездишься.

А за окном падал снег. И какой снег!.. Хлопья, как крохотные варежки с ладошек младенцев. И в каждой - кусочек тишины с неба. Бережно наземь безмолвие опускали. Заботливо застелили белизной чуть заметный холмик над Белой Церковью. Укрыли печальной фатой клочок землицы под Волгодонском. Торжественное, грустное подвенечье, похожее на замерзающий аккорд органной мессы.

- Петрович, - чуть слышно спросил Санька, - а что с мойщицей потом будет?

- С Нинкой? А что с ней сделается? Тридцать лет с ней живу, никакая холера не берет.

И прочел заново:

Ставил я на черви,

Выпало мне - крести.

Повстречал на верфи

Мойщицу я шерсти.

- Мы возле судоверфи жили...

- Марш домой, - кричала. -

На горшок и в койку!

Я тебе устрою

Там головомойку.

Лыс я, как колено,

Шерсти не осталось.

Лучше бы ты, Нинка,

Гандину досталась.

Петрович покосился на нас и усмехнулся:

- Слышь, Федор, а ведь они меня и впрямь за Джека Потрошителя приняли.

- А ты и есть Потрошитель, - открыл Тихоныч глаза боцману. - Таких только в культуре и держать. Небось, успел рассказать, как из моей фамилии контрацептив соорудил?

- Это ж для рассказа, не со зла, - оправдывался Петрович.

- Как был брехло, так брехлом и остался, - обреченно махнул Тихоныч. - Копчик горбатый...

При последней фразе Звяга вдруг извлек из-за поясницы бутылку водки.

- Кто-то ж подсунул, - нахмурился Петрович. - Отвернуться нельзя, везде залезут, - жаловался, наливая себе и Гандину. - А брехать, Федька, у тебя научился. Думаешь, не знаю, как ты телеги с фашистами под откос пускал? Мне Нинка все рассказала. До сих пор верит, что Сталин на верфь прилетал на кукурузнике орден тебе вручать.

- Колян, ты не заметил? Мы же вымерли! - сделал Санька попытку к столу присоединиться.

- Цыц, Малевич! - повелел Тихоныч. - Макс, а помнишь, как ты мне втирал идею совмещения галерей с общественными туалетами? Захотел помочиться - посмотрел. Захотел посмотреть - помочился. Не воплотил?

- Были попытки, не увенчались... То застой, то золотуха.

- Увенчай, без писсуаров только. Слышал же: вы-ми-ра-ют!

- Попробую, - неохотно пообещал Звяга. - А по мне, и вымри - большой беды не будет. Художник - стихийное бедствие для государства. Макиавелли сказал. Нет от них стабильности.

- А она вообще есть где-нибудь, стабильность?

- Нету, - согласился Петрович, заглядывая в пустую бутылку, - кончилась, - и заторопил Гандина, нахлобучивая шапку: - Собирайся давай. Ко мне пойдем. Нинка обрадуется.

Разольет по стопочкам,

Угостит нас блюдами...

Завершил четверостишье Сашка:

Кочергой по копчикам,

Станете верблюдами!

- Здесь кто-то есть, - прислушался Тихоныч. - Да вот же он - сидит! - вперил взгляд в Подмалевича. - Как настоящий, Макс, то ты его частушкам выучил?..

- Пошли, - торопил Звяга, - дай ему шалапет и пошли. Молодой еще...

- Нет, ты понял? Я его в люди вывел, а он меня - кочергой. Больно же! - тонули слова в загустевшей ряби снегопада.

- Ну, молодой, - признал Санька. - Так что теперь: ему плеваться можно, а мне смотреть?

- Терпеть, - сказал Колька. - Уважать по возможности...

- Вот этот нудный антиквариат?

- Его: и тихий, и позвякивающий.

- Это почему же?

- Не понял до сих пор? Потому что уходят.

Они уходили... Вяло перебраниваясь, брели старики туда: к заснеженной верфи, к старой школе с придавленной сугробом крышей, к знакомой горке с накатанной колеей. Туда, где над крутым спуском в огромных отцовских валенках ждала их отличница Нинка:

- Мальчики! Гляньте, какие я санки достала!

- Макс, вот у нее щеки красные! И ямочки...

- Только одна ямка. Другую не выкопали.

- Все равно красивая.

- Ничего, - согласился Макс, - сутулится только.

В старом парке

Яшка упорно сбивал цену на «Всадницу», написанную нами в «соавторстве» с Брюлловым. На картине Яшкина возлюбленная гимнастка больше на скаковую кобылу походила, нежели на свою фотографию. Не вписалась в образ амазонки. И по темпераменту от арабской лошади мало отличалась - заездила нашего мецената. Вдобавок ревновала ко всем, даже к джипу.

Яшка привез нас в старый парк и, взяв клятву, что мы никуда «не слиняем», отъехал за шашлыками. Сэкономленное в торге он многократно с нами прокутит, это для него - закон чести.

Осень только начинала стриптизы с листьями. Цепляясь за сухие ветки, спадало одеянье пестрыми лоскутками.

- Здесь мы первые этюды писали с художкой, - потянуло на воспоминания. - Вон за тем дубом костер вечером разводили. А как мидий уплетали, что твой отец из загранки привез, помнишь? В жестянке поджаривали...

Николай молчал.

- Даниловой устриц подсунули из пруда Черепашьего. Ей понравилось.

Как в рот воды набрал Грушин.

- Я бы и сейчас не прочь тех мидий отведать.

- Вы тоже отечественных ели, из пруда...

- Тоже?!

- Сам посуди: батя только одну банку французских презентовал. Чем бы я такую ораву накормил?

- Обормот! Жаль, темно было, я бы тебе нашел чем.

- Замариновал даже, а Подмалевич все равно потом животом маялся, - запоздало каялся Грушин.

- Он в шортиках с лямочками бегал. Когда в штанину пчела залетела, так запрыгал!.. Танец, думаю, африканский разучил. А как ты Алке в этюдник ужа подбросил? «Ой, гадючка, гадючка!..» - пищала.

- Я объяснил: не гадючка, а глист - популяция такая, только в этюдниках заводится. Она потом целый месяц дихлофос туда брызгала - вдруг яйцо отложил... А помнишь, как на прогулке с детским садиком мы по секрету сообщили Подмалевичу, что в кустах голый дядька зарядку делает? Санька оседлал палку и, объявив, что он «поехал на войну», «поскакал» к зарослям орешника.

Грушин все помнил. Помнил, как Подмалевич, раздвинув кусты, заорал: «Гав!» Помнил, как, тут же схлопотав в многострадальное ухо, долго ревел...

- А Саску немцы в ухо ланили!.. - поябедничала Данилова воспитательнице. - Мозно я за него отомстю?

- Дядька дурак! - рыдал Подмалевич. - Рад, что большой вырос и отжиматься умеет. И тетка - дура очкастая. Нашли где зарядку голыми делать...

- Так уж и голые!.. - усомнилась молоденькая практикантка, вытирая нос Подмалевичу. - Совсем, совсем без ничего?

- Одни резинки, - резко прекратив реветь, заговорщицки сообщил Санька.

- Ну... мужчина - я еще понимаю... - практикантка педучилища тем же платочком пыталась стереть вспыхнувшей румянец.

- У тетки тоже была, - врал Санька напропалую, - честное ленинское! От трусов... на шее. Дядька из нее рогатку делал...

Вряд ли практикантка решила, что Подмалевич имел в виду резинку...

- А вон на том дереве Шурка на «парашюте» завис! «Повеситься спокойно не дадут, - ворчал. - Ненормальный народ. У того - лекция о Ближнем Востоке - виси и слушай, другому выпить не с кем. Туфли с живого сдирали. Хорошо, из рогаток не прибили, живодеры».

- Где он сейчас, неугомонный Подмалевич? Лет пять уже не виделись.

- Скорей всего, в Натухаевке, - Николай что-то недоговаривал. - Не забыл еще Тмутаракань?

- Как забыть? Не проболтайся Санька о своем пристрастии к скульптуре Вожаку, мы бы и по сей день о ней не знали.

Он всегда был - Вожак. Сначала - пионер-вожак, потом вожак-комсорг.

Комсорг подрос до инструктора горкома и частенько подбрасывал нам шабашки. Чаще всего славили КПСС. Писали, что достойно встретим съезды, пленумы. А следом: «Воплотим решения в жизнь». Много кумача перевели: «Встретим - в жизнь», «Встретим - в жизнь».

Когда замаячил призрак очистительной клизмы перестройки, инструктора передвинули в директора парка. И мы на липовой аллее раскрашивали скульптуры: девушку с веслом, пионера с барабаном. Девушке новое весло выстрогали. Купальник выкрасили в черный, а тело - в цвет «бедра испуганной Алки». Пионеру барабан расписали. Стоят на постаментах, словно живые. Впечатляло, особенно зимой. Глянешь, как сквозь сугробы баба с дышлом на тебя несется, и на душе теплее - не один мерзнешь. Вот и пионер, что еще летом заблудился, в зимнюю сказку с барабаном врывается.

Ко Дню Победы «Боевые листки» натрафаретили. В каждый имя ветерана вписали, по всему парку развесили. А у входа красочное объявление: «Поздравляем, желаем...» и приписка - якобы под каждым деревом именной подарок зарыт. «Приходи, защитник, откапывай сюрприз!»

Долго бродили «партизаны» с лопатами, весь парк перепахали. Кто портсигар отрыл, кто ботинки войлочные. Не все радовались, правда. Особенно те, кому ничего не досталось. Один даже обиделся. Нет, он-то как раз откопал, но давно уже этим нельзя пользоваться - возраст. Другому ветерану больше повезло: снаряд нашел неразорвавшийся. Шуму тогда было!..

Разминирование одобрили, а по поводу денег, что на подарки выделялись, скандал получился. Ни холодильников комиссия в недрах парка не обнаружила, ни телевизоров, ветеранам обещанных. Списали на непутевых пионеров-следопытов. Отрыть, мол, отрыли, а куда дели, не помнят. Выговор директору влепили самый строгий. Еле оправился. В знак покаяния шорты алые пошил, что на лозунгах сэкономил. Впереди - серп, сзади - молот.

- Отсюда перестраиваться надо! - стучал себя по лбу Вожак. - Учись, молодежь, деньги закапывать, - голова издавала звук пустого скворечника, но инструктору казалось - недюжинная мысль толкается, подобно ножке плода в утробе. - Пацаны, - косил он под «нового русского», - а вы засохшие деревья сможете, того... обделать? Типа - «лесная сказка». Я в Сочи видел - отпад! - не равнодушен был к садово-парковой скульптуре.

- Мы и незасохшие сможем, - с готовностью вызвался Санька, - ...обделать.

Вожак заявление принял к сведению, оформил в конструктивную идею и преподнес нам как свою: «Нашел - договорился - работайте». Но это уже - после армии.

- Если бы не «лопатоносец», - сделал я предположение, - Подмалевич никогда бы не нырял на корове в озеро, не рисовал бы Настю. Кстати, так и не видел то сфумато...

- И не увидишь. Митрич подрамник у Шурика на голове сломал, а холст о голову вытер. Санька до сих пор его размазанным хранит.

- Страсти-то какие! - не верилось. - А почто «Кулибин» взъелся?

Глубоко вздохнув, Колька перешел на былинный речитавив:

- И застал дед внучку за «позированием». И схватил он вожжи сыромятны, и да принялся за Шуриком бегати. Бегати да приговаривати: «Так и я могу рисовати, особливо в девичьей кровати!»

- Вон оно что!.. То-то Сашка заторопился с отъездом.

Грушин решил раскрыть тайну до конца:

- Подмалевич недавно опять в тех краях побывал - в профилакторий ездил. Узнал, что у него еще тогда «Подмалевок» родился. Всплыла икра...

Струны сосен пропитала влага.

Ливни смыли старых листьев прель.

Краски шепотом ложились на бумагу,

Каплями стекала акварель...

- Не отпускала его заповедная деревня. Думаешь, он Таньке стихи на даче слагал? Ей - Насте:

В Натухаевке сейчас, наверно, слякоть.

Память лета - одиноким стогом...

Отчего же хочется заплакать,

Вымолить прощения у Бога?..

- Я Александра случайно в ЦПХ встретил. Про все мне рассказал. Говорил, что теперь на лето с Настей и сыном к Митричу ездят в Обрыдлово. Мастерскую в Натухаевке воздвиг под красной черепицей. Сына готовит в академию, нас в гости приглашал, - Николай посмотрел на ствол дерева с вязью шрамов на коре «Алка-гадючка» и, как бы невзначай, спросил: - Про Данилову ничего не слышно?

- Творит, выставляется. Вроде был у нее бурный роман с Русановым, расписались даже, но вскоре разлетелись, как тарелочки в космосе. Не сложилось...

Шуршанье кустов насторожило, и мы замолчали.

Бывшего горкомовца узнали сразу. Он - тоже, только виду не подал.

- Мужики, вы что здесь делаете?

- Зарисовки. А что, нельзя?

- Пока можно. Вот когда все здесь выкуплю, будет нельзя.

-Все не купишь... - тихо заметил Николай вслед уходящему Вожаку.

Подкатил джип с Яшкой и шашлыками.

- Заскучали?..

- Не дали...

- Что так?

- Землю, что под нами, выкупят скоро.

- Кто?!

- Вожак - хозяин парка.

Яшка изобразил плачущую мину.

- Это? Вот это чмо купит? Да я его самого в рабство продам! Эй, опухоль, выглянь! Дело к ушам есть, - Яшка брел сквозь кусты напролом, как бронетранспортер. - Баксы скоро вернешь?

«Чмо» отвечало нечленораздельно, слышался только раскаленный голос Якова:

- На хрена мне бакинские холодильники? Гроб из них мастери! Телевизоры? В могилу забирай. «Человек и закон» смотреть будешь. Вон под тем камнем тебя зароем; с письмом к потомкам будешь лежать, предкам его зачитаешь. Парк он скупить надумал, Дрын...

Вспомнил: Дрын! Дрын - была у него фамилия, простая, как черенок лопаты. Той самой, которая незримо присутствует у тугого кармана и номенклатуры. Экскаватор тоже маячит, но реже.

Мы отдыхали на шали опавших листьев и пили воздух осени, прохладный и тягучий, как бредберевское вино из одуванчиков. В синем киселе неба серебрилась паутина бабьего лета. Все чаще прилипала она к вискам.

Помните, у Бабеля: «Мы оба смотрели на жизнь, как на луг в мае...»? Это про нас. Только у Саньки бродившие по майскому лугу кони и женщины всегда были разноцветными. А в остальном - все верно. Даже почувствовали одно и то же, когда Николай обронил колючее: «Все не купишь!»

Оно было еще здесь, совсем рядом, с полными карманами шалостей и пестрых снов. Рассыпалось, закатилось бусинками под листья колокольчиковым смехом. Может, спряталось, играя в жмурки, задремало...

Слышите? Тихо посапывает во сне - детство наше...

Человек с черным этюдником

- Дед, а дед! Автобус в Натухаевку скоро будет?

Мы с Николаем битый час торчали на автостанции. Обрыдлово после полудня словно вымерло.

- Никогда не будет. Ни автобуса, ни Натухаевки...

По спине пробежали мурашки:

- А что случилось?

Слово за слово выудили у дела дикую историю:

- Не везло Натухаевке с самого начала. Когда в 20-х провода тянули электрические, они аккурат в Обрыдлово закончились. Лампочек, что к ним привязывали, только на Обрыдлово хватило. Их какой-то Ильич делал, да рано помер. И гражданская ее стороной обошла, и немец туда не ходил. А на хрена? А вот лет пятнадцать тому назад, сам не видел - соседка рассказывала, августовской ночью десант высадился. Марфа попервой думала - ангелы, так те ж на крыльях. А эти - на зонтах, но больших: внутри черные, как ночь, а снаружи белые. И с каждого по хлопцу свисает, а с ними ящики о трех ногах. Упали кто куда и давай в избы стучать: «Возьмите на постой, мы художники»!

Трое их было. Одного к себе Митрич пустил - того Санькой звали, если не сбрехал. А Колян и Толян... нет-нет, не армяне, звали их так - те у Марфы определились.

Поначалу - ничего. Ходили, щурились, рисовали. А потом вдруг доски от забора пропадать стали. Целыми пролетами снимали. Рамки со штакета делали, да простынями, что бабы на ночь снять не успели, те рамки обтягивали. Малевали потом на них - срам смотреть...

Огороды стали вытаптывать; все подряд ели. Тыквы изнутри все изъедят, дырок наделают и со свечками на зонты свои повтыкают. Марфа как-то ночью в уборную вышла, а тут эти рожи... Не дошла, заикой сделалась, не только речью, во всем. Говорю же, в уборную шла.

- «Хелуим», - растолковал Грушин.

- Как, говорите? Хер-у-им? У им, може, и хрен, а Марфа еще от одного горя не отошла: корова утопла. Ну, на кой ляд топить ее было? Мы, говорят, теть Марф, нырять ее научим. В Тухлом озере знаешь сколько водорослей? Она тебе молока цистернами давать будет. Плавать-то ее кое-как выучили, а вот нырять... Только раз и нырнула, неохотно так, а выныривать не стала. Небось, и сейчас по дну бродит, водоросли жует.

А еще Митрич сказывал, Сашка из лесу девку привел: по пояс голая, крашеная, волос зеленый, а от пояса и ниже - хвост рыбный. «Русалка» - только и подумал старый. А когда речь обратно к нему вернулась, спрашивает у Саньки:

- Ты где ее взял?

- Где взял, где взял... в лесу нашел! На ветвях сидела... Ты, дед, не мешай, я до утра ее рисовать буду!

Марфа-заика божилась, что по ночам они на тех ящиках по деревне скакали да кисточками размахивали. Орали, что будут этими... членами Союза.

Собаки на них уже не гавкали, а только тихо так поскуливали. А потом и вовсе отвязались в одночасье, сбились в стаю да в лес ушли.

А как они выли по ночам! Нет, не собаки, а члены эти - художники. Аж мороз по коже! Один раз даже слова разобрал: «Как упоительны в России вечера...». Упоительны... всю деревню упоили. И что за пойло они с собой привезли? И поллитры у них не обычные стеклянные, а плоские, деревянные были. Закус тут же, в тюбиках.

Как-то раз Настю, внучку Митрича, угостили. Даром семнадцать годков стукнуло, а доверчивая... Смешали на той доске желтый да белый соусы и на хлеб намазали. Ешь, говорят, бутерброд с маслом. Съела, дура, а после животом пухнуть стала, исхудала вся. Художники те по осени уехали, а пузо у Насти до самого маю раздувалось. Только когда мальца родила, стухло. Поправилась, похорошела даже. Пеленки засранные показывала:

- Гляди, дед, какие композиции, и все - одной охрой да сиеной. Художником будет!

- Я тебе дам, художником!.. - кричал Митрич. - Да я ему лучше сейчас пальцы пооткусываю! - Сбрендил Митрич к весне, но пацана бы не кусал. То он со зла, да и зубов у него давно уже не было. Сломал впотьмах об косточки - персики Настя с городу привозила. Думал - картошка в мундире.

Летом внучка с мальцом уехали, следом и Митрич с Марфой в Обрыдлово подались. Все ушли с Натухаевки. Заборов нет, собаки одичали, набеги на кур делают. Да и земля не родила: художники вытоптали. Попервой туда еще ездили рыбачить, но нынче в озере твари завелись страшные. Митрич сказывал. Боязно, не ездят боле - нечить наплодилась. К тому же, говорят, мужик там появился весь в черном, тоже с ящиком. Как увидит кого, и ну гоняться. Изловит и бутылку в рот сует: «Пей!» Не выпьешь - всю морду в разные цвета раскрасит. А выпьешь - еще хуже: ночами будешь выть, как те. А ящик его с ногами тоже черный. Нет, не ходите туда - сгинете.

- Да мы уже и не успеем. Вернемся лучше в профилакторий. Вот и автобус наш подходит.

Дед загремел пустыми бутылками в авоське и, прощаясь, неожиданно просил:

- А вы часом не художники будете?

- Нет, нет, - затрясли мы головами.

- А то Марфе видение было, будто этим летом в небе опять зонты раскроются...

Автобус был пустой. Когда отъезжали, в заднюю дверь заколотил седовласый мужчина: «Открой!».

- Да это же Александр! - толкнул меня Грушин.

Запыхавшийся Подмалевич, глазам своим не веря, набросился с объятиями:

- Ба!.. какие люди на этюде!

- Ты куда делся?

- Да вот к Митричу в Обрыдлово приехал. С Натухаевки пехом иду... Мы часто с Настей и сыном сюда наведываемся. Помните Настю? Вы еще стронциановкой с белилами ее кормили. Она все такая же наивная и красивая. Бывает, оденется русалкой... - Подмалевич запнулся, покраснел. - Сын у нас. В академию готовится, пейзажистом будет. Мы с ним к Тухлому озеру на этюды ходим. Мастерскую там построили, крокодилов для «новых русских» разводим...

Обрыдлово заканчивалось, вдоль грунтовой дороги потянулись низкорослые избы, крытые глиняной черепицей.

- Может, зайдете? Сейчас моя остановка будет!

- Да нет, не успеем уже - самолет вечером. Следующим летом обязательно заглянем.

- Буду ждать.

Александр надел черную шляпу, вытащил из-под ног черный этюдник и заторопился к выходу, по-прежнему худой, подтянутый и во всем черном.

- А этюдник зачем перекрасил?

- «Кузбасслак» для гидроизоляции. Ну, бывайте!

До «Берендеева царства» оставалось меньше часу езды, и мы вздремнули...

И приснился мне теплый мимолетный сон.

Озеро, лес, тихий смех русалки и трое загорелых озорных парней, идущих по скошенному лугу. И лица у них были счастливыми, а этюдники легкими, потому что в каждом лежала мечта, пусть небольшая, но светлая.

Синий конь приходит под утро

- Ура! Армия спасения! Врачи без границ! - Подмалевич стоял в одних трусах, которые некогда были белыми. Привычку вытирать о них кисти он гордо называл врожденной.

- Ну, что там у вас? - алчный взгляд сверлил сумку.

- Рассол огуречный.

Санька огорчился и тоскливо заныл:

- Настя - гадюка. Крокодилов сначала всех извела, теперь за меня принялась...

- Спились?

- Кто?

- Крокодилы.

- Ты что! - мутнел глазами Подмалевич. - В пасть не брали! Митрич на пару с квочкой - по очереди - из яиц их высиживал, мальками запускал. Еле уступил за ведро «эликсира». Честно говоря, я их никогда не видел. Митрич видел, говорил, подросли. Бывало, сидим на рыбалке, а он как вспрыгнет: «Вон-вон-вон-вон!.. Все... в камыши заполз». А Настя озеро зимой надумала подогреть. Удлинитель протянула, кипятильник. Говорила, что током их того... всех. Хорошо хоть не кирпичом... Не всплывали. Может, с Буренкой задружили? Не озеро, а скотомогильник какой-то. Подождите, я сейчас.

Он юркнул в кладовку, и там подозрительно забулькало.

- Вот, отведайте моего, «фирменного»! Помянем...

В нос ударило чем-то колдовским и средневековым. Грушин скрючил брезгливую гримасу:

- Ты свой «элексир» случайно не из помета рептилий выгнал?..

- Да нет, чистый картофель. Ну, там: «Кити-кэт», «Вискас»... В общем, все, что им - покойным - кидал...

- Недалеко от истины, - заметил Николай и осмотрелся. - Хорошо обосновался: и заимка, и студия, и офис предпринимателя.

- И последнее пристанище, - дрогнул голосом Подмалевич. - Мы здесь с сыном творим, тоже Александром звать, Сан Саныч.

Интерьер мастерской был скромен и необычен. Самым дорогим, пожалуй, были багетные рамы на авангардных работах, гармонично вписавшихся в обшитые досками стены.

- Это его полотна, в первый год жизни натворил. Настя сберегла. На бьеннале одно такое купили, - показал Александр на самое большое «творение». - Серия - «Начало».

В желто-коричневые разводы фланелевых пеленок были вкраплены белила со стронциановой желтой.

- Мастерскую на эти деньги построили. Вот они, дети! Наше буду... вши... все! - Александра развозило. - А где реализм, мужики?! За что боролись, а? Все похерили...

По остекленевшим глазам стало ясно, что на этюды он сегодня не пойдет. После очередного захода Подмалевича в кладовую Николай понял:

- Это клиника. Так просто с бодуна не выйдет.

- Выйду, сейчас выйду! - пошатываясь, Сашка проковылял к мольберту и отодвинул штору.

На плоскости холста, почти во всю его величину, красовался... синий конь. На фоне его кобальтовой синевы в красных сползающих трусах стоял юноша. Вода Тухлого озера доходила ему до колен.

- Вот, - гордо демонстрировал Подмалевич. - «Купанье синего коня» называется. Видите: синее, белое и красное. Три цвета новой России, ремейк. Почти по Петрову, как его...

- Водкину, Водкину, - не без ехидства подсказал Грушин.

- А-а... что вам говорить. Это же символ!

- Ты бы парня в профиль поставил, и символ стал бы выразительнее, - присоветовал Николай. - И вообще: синий конь, красные трусы, белый зад... Ты, часом, ориентацию не сменил?..

- Да ну вас! - оскорбился Александр. - Я же серьезно! Знаете, а ведь мне Синий даже по ночам снится. Приходит под утро, ржет так призывно, а потом - скачем. Он скачет, а я на нем, - уточнил Подмалевич. - По лугу туман стелется, а он, как птица, несет меня над тем туманом, - Александр смотрел сквозь нас, мы стали для него совершенно прозрачными.

- Прекращай бухать, к тебе скоро зелененькие придут, совсем не кони.

-Не скажи! - возразил Грушин. - Федора Тихоновича помнишь? Он еще у Иогансона учился. Так к нему тоже синий конь приходил. Где-то между ночью и белой горячкой, под утро. Так и помер, бедолага, в седле.

- Вы это серьезно? - глаза Подмалевича округлилсь.

- А то! Давай выздоравливай! Завтра с утра - на этюды. Чтоб как огурчик свежий был! Насте скажем, что ты весь рассол выдул, - пообещали на прощанье.

Под утро к Александру пришел... синий конь.

В мастерской горел свет. У Саньки с перепоя колотилось сердце. Глядя на скакуна, грохочущего по комнате копытами, подумал: «Опять приснился» - и, вскочив с постели, робко предложил:

- Ну что, покатаемся?

Конь испуганно заржал, поднял хвост и вывалил на пол все, что о нем, Саньке, думает.

- Ты что, обиделся? - Подмалевич почувствовал, как хмель куда-то уходит.

Ночной гость лизнул его в пах, взбрыкнул и, опрокинув мольберт, вышел в уже занимавшийся рассвет.

Утром мы застали Александра сидящим на кровати в позе Будды. Бессмысленный взгляд упирался в навозную кучу.

- Ну как? Приходил синий конь? - бодро осведомился Николай. В ответ Санька молча указал пальцем на «ночную визитку».

- Ишь ты! «Умбра натуральная»! А зачем ты ее на пол свалил? - удивлялся Грушин, аккуратно перекладывая шпателем в банку конский «подарок». - Поделишься? Ну, давай, собирайся. Вчера обещал - утром как стеклышко будешь.

Всю дорогу до самого озера Подмалевич тяжело дышал и облизывал губы.

Этюдники мы расставили в тени большого стога и, перемещаясь за его тенью, писали до самого вечера: и цветущий луг, и ручей, впадающий в озеро, и прямые горделивые сосны. Руки Александра уже не тряслись, но время от времени он оглядывался по сторонам и тревожно нюхал воздух. А когда складывали этюдники, откуда-то из глубины леса послышалось слабое конское ржанье.

- Слышали? - громко прошептал Санька и замер с открытым ртом.

- Нет, ничего не слышали.

- Конь...

- Да брось ты, - поморщился Николай. - Так и свихнуться недолго.

Отстав от Подмалевича, взошли на пригорок. Отсюда все озеро как на ладони.

- Ты коня Митричу вернул? - чуть слышно спросил я Грушина.

Тот кивнул:

- Ага, только синька отмылась плохо, - и вдруг, вытянув шею, присвистнул: - Шура, а к твоей мастерской женщина какая-то на велике подкатила. Ты смотри - этюдник на багажнике!..

Санька обернулся:

- Алка...

- Леди Мольберт? Каким ветром? - по лицу Николая скользнула тень.

- Здесь, неподалеку живет, на этюды ко мне приезжает, - глаза Александра суетливо заерзали по горизонту, а контражур ушей полыхнул «кадмием оранжево-красным». - Вы только ничего такого не подумайте...

- Ты что! - недовольно сдвинул брови Грушин. - Как можно? Ничего не подумаем, тем более такого.

- И Насте ничего не говорите. Хорошо?

- Я не скажу, а он заложит, - уколол я Грушина. - Данилову в мешке не утаишь.

- Уже не Данилова, Русанова. Помните «гуманоида»? Говорила - была любовь, осталась только фамилия. Ею работы и подписывает: Рус, точка. Алка...

За нашими спинами догорали закатом верхушки сосен. Солнце вцепилось в них последними лучами и никак не хотело заходить. Забрызганный цветами луг окунулся в сумерки. Озеро задумчиво сомкнуло шторы печального камыша и подернулось мелкой рябью...

А в тени засыпающего леса по вате вечернего тумана, плавно, как призрак, ступал конь... Синий-синий.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.