Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(17)
Виктор Арнаутов
 ПРОКЛЯТИЕ ГРЕЧАНКИ

- 1 -

Весна восьмидесятого года прошлого столетия в сибирской Сосновке особо ничем не отличалась от других вёсен. Уже на восьмое марта, к полудню, стали появляться на дороге первые талые лужицы. А через неделю, на Евдокию, приморозило - воробью и тому напиться негде, не то что голубю искупаться. По давним приметам - жди весну затяжную...

Только вот приметы в последнее время все чаще подводить стали. Быть бы лету засушливому - льет беспросветно, сено скошенное поиспреет все в рядах да валках. Быть бы по приметам зиме холодной - пуржит снегопадами, не успевают деревенские чистить свои ограды, сугробы наметает вровень с крышами. Осени стоять бы долгой и теплой - снег уже с середины октября ложится да так и не тает до самой весны. А который раз - и вовсе, на Рождество или на Крещение вместо прежних морозов дождь зарядит дня на три.

В народе слухи ходят, будто виной тому ракеты всякие да спутники, которые все перебаламутили. А еще радиация. На болоте уже клюква попадается величиной с голубиное яйцо да грибы - размером с колесо от легковушки. Будто бы в болотах, в верховьях Чазанки, какие-то могильники устроили: прямо с вертолетов сбрасывают в трясину ящики-контейнеры с радиационными отходами. От того будто бы и люди помирать стали от рака, что ни месяц - покойник...

Братья вошли в проулок. Поверх вылинялых фуфаек сзади вороньем отливали стволы охотничьих ружей. Пояс одного из них был перехвачен полным патронташем и латунно поблескивал гильзами. На ногах обоих ребят - болотники с небрежно, на два раза, закатанными голенищами. Подростки миновали магазин и поравнялись с первым жилым домом проулка, возле которого грудой валялись в желтых опилках березовые чурки. В калитке из штакетника появился паренек лет четырнадцати.

- Илька, айда с нами на охоту! Утка пошла перелетная,- предложил ему Кадик, останавливаясь напротив.

- Не-е,- с сожалением протянул тот в ответ, переводя свой взгляд на дрова. - Сегодня некогда, колоть надо...

- Куда они денутся, твои дрова?!- поддержал Кадика Леха Кум. - Я вчера после школы на Чазанке двух чернетей да крохаля подстрелил.

- А сегодня мы на Лудинские озера надумали, там у нас лодка еще с осени припрятана. Прямушкой дойдем. Постреляем на озерах, а оттуда сплавимся по Чазанке,- продолжал агитировать Ильку Кадик.

- Да я бы и сам... Мамка вот наказала, чтобы колоть начал...

Илька опять кивнул на березовые чурки с желтыми срезами по бокам. Чурки напоминали полные луны, сваленные в кучу, которые предстояло расколоть на тысячи крупных звезд и уложить в созвездья... Помолчав, он продолжил:

- И так уже заветривать стали, плохо колются... Дня через три, может, и сходим еще, поохотимся.

- Ну, как знаешь, - бросил Кадик, - опосля пожалеешь. Обратно пойдем - посмотришь, сколько настреляем!

- А через три дня, может, утка и вовсе пройдет. Будешь тогда на лывах из своего скрадка одних чирков стрелять. А тут - крупная валом прет!

- Не-ет! Сегодня уже никак не получится!- с сожалением, но уже твердо, уверенно отрезал Илька.

Илька с Лехой Кумом учились в восьмом классе, Кадик - седьмой заканчивал; ходили пешком уже который год из своей Сосновки в Завьяловскую школу за пять километров каждый день и были друзьями. Чернявый, остроносенький, с живыми голубыми глазками Илька выглядел помоложе своих сверстников. Он и росточком был поменьше остальных. Ильке и пятнадцать-то исполнится только в сентябре. А совсем недавно он впервые сфотографировался на документ - на комсомольский билет. Совсем махонькая карточка получилась. На ней Илька в своем школьном темно-синем костюмчике и в первый раз галстук взрослый повязал вместо привычного пионерского.

Леха Кум с Кадиком - братья двоюродные. Внешне, однако, мало чем и похожи друг на друга, видать, материнские крови верховодили в них над родными, отцовскими. К тому же Леха Кум старше Ильки с Аркашкой. Выше всех Леха. Белобрыс, с длинными волосами, скрывающими даже уши. А в последний год у него над верхней губой стал пробиваться рыжеватый пушок, будто кто жиденькой акварельной краской разукрасил. И нос у Лехи стал вдруг непомерно расти и горбатиться. На левой щеке Кума шрам розоватый красуется - след от драки с завьяловскими.

Среди троих друзей самый заводной Аркашка - Кадик. Хоть и моложе, хоть и учился похуже Лехи с Илькой, подбить их на какую авантюру или с последнего урока уговорить сбежать - плевое дело для Кадика. И верховодит, как ни странно, в тройке этой он. Вот и недавняя отметина на щеке Лехи тоже не без его, Кадикова, участия появилась. А сами и виноваты, нечего на рожон против интернатских переть да заедаться.

Сосновка - деревушка небольшенькая, дворов сорок наберется ли в ней. Да и те - хиреют год от года. Разъезжается из Сосновки народ кто куда, а все больше на материк, на большую землю, за болото.

Будь оно неладно! Ни пройти через него летом, ни обойти, ни объехать. Зимой, разве что, зимником санным. Тогда трактора гусеничные да колесные «Кировцы» завозят на больших, широких, низких санях целые горы семенного зерна, комбикормов, минеральных удобрений, сельхозтехнику и всякий прочий нужный в деревне груз.

Весной, с приходом полой воды, разливается мутноватая Чазанка в необозримые просторы - успевай в низовьях паузок снаряжать да вверх завозить буксирными баржами всякий ширпотреб. Ну, и самолет остается. Он круглый год летает до областного Томска да райцентра Тарбика. Если только поле аэропортовское не расквасит дождями иль ливнями.

Позастревали в довоенные годы по берегам Чазанки, словно молевые бревна, с десяток деревень спецпереселенцев на все три сотни километров, да так и остались стареть никому не нужные. Лесозаготовками, пихтовым маслом да прочим лесным промыслом пробавлялись. Планы выполняли и перевыполняли. Поля раскорчевали на островках суши, сеяли, урожаи собирали, хоть и небогатые, - тем и жили. С конца пятидесятых годов экспедиции стали бороздить болота: топографы, сейсмологи, разведчики-бурильщики. Нефть с газом отыскали. Стали поговаривать, что добывать скоро будут, дорогу через болото с материка проложить собираются. Оживляться стали деревеньки в ожиданиях перемен. А те пока все не наступали.

Самая большая из деревень - Завьялово, что ниже по Чазанке, в пяти километрах от Сосновки; когда-то даже райцентром была. В Завьялове есть все: и школа средняя, и сельсовет с почтой, и аэропорт, и клуб большой, и больница, и контора совхозная, и даже плотина, перегородившая Чазанку. Завьялово - оно и есть Завьялово! Куда до него какой-то там Сосновке, Горохову, Белояру, Язевке или Настасьину?!

В Сосновке, к примеру, лишь магазинчик остался. Клубишко и тот весь разваливается. В школе начальной сперва детсад устроили, потом и вовсе в курятник превратили. Негде оставшейся молодежи зимними вечерами и собраться-то. Потому и наведываются к завьяловским; потому и кучкуются у себя возле конторы, что стоит на отшибе, рядышком с тремя длинными и низкими коровниками. Летом, правда, на площадке волейбольной собираются, невдалеке от заброшенного клуба, там и костерок в сторонке поближе к ночи разжигают всякий раз, разбирая на дрова пересохшие, почерневшие жердины ставших ненужными изгородей.

Нынче, еще в начале апреля, Илька со своими дружками на омуте, где впадает в Чазанку Ульга-речка, из-подо льда крупных пескарей с чебаками тягали сотнями на зимние удочки. После десятого числа вода из незамерзающих лунок поперла, потом приморозило. Да ненадолго. С пятнадцатого апреля ноздреватый, рыхлый лед на Чазанке вспучивать стало, а двадцатого - и вовсе унесло весь. Редкие запоздалые льдинки из мелководных болотных речушек пестрели на стремнине разбушевавшейся Чазанки, да косячки отдыхающих перелетных уток темнели на поверхности. Вода вплотную подступила к самой Митькиной горе, затопив и полянку, и все ложбины, и кочкарниковую согру. Мосток через Ульгу, как легонький поплавок, вертикально поставила.

И утка ранняя, перелетная, с юга пошла на север целыми косяками. Да не какие-нибудь чирки-недомерки - кряковые, чернеть, свиязи, гоголи, шилохвостые! Кого тут дома удержишь?! Разве что послушного Ильку.

Только канитель у охотников обозначилась в последние годы: егерь Зотов Семен да участковый из Завьялова Дымов уж очень ревностно следить стали, наезжать на охотный люд со своими законами. Сколько ружей-дробовиков поотбирали уже у подростков, сколько штрафов понавыписывали родителям недорослей - кто бы посчитал. Шныряют по Чазанке и ее притокам на скорой дюральке с тридцатисильным мотором. Сети снимают в заливных озерьях да курьях; охотников спешно прятаться по кустам вынуждают, трофеи где попало бросать - не больно-то и поохотишься. В скрадках, на лужах, - и то с опаской вечерами да ночами сидеть приходится.

Только издавна ведется в Сосновке, со времен охотников-старожилов, что всякий пацан с десятилетнего возраста уже самостоятельно ружье в руки брал, добытчиком становился. И ни Зотову, ни капитану Дымову никак не совладать с этим. Правда, до безобразия дело не доходило. На всю жизнь незыблемо усваивал всякий охотничьи законы: на чужое не зарься, в зимовье не пакости, попусту не стреляй, два патрона на одну птицу не трать, ружья на человека не поднимай, даже незаряженного! Так что не было пока ни в Сосновке, ни в Завьялове случая, чтобы там пострелял кто кого из охотников или сам невзначай поранился.

- 2 -

Стефку-смуглянку в Сосновку привез Гриня-моряк. Сразу после приезда в их края переселенцев-новоселов из Чувашии. Еще весной шестьдесят первого - в год денежной реформы в стране и образования совхоза в Завьялове.

Гриня Лукач и сам из завьяловских. Точнее, вырос там, хотя родом из Белоруссии, из Гродно. Пятилетнего Гриню накануне войны выслали с матерью Яниной в далекую Сибирь, разлучив с отцом.

Отца Грини, Василя Лукача, арестовали. Быстро осудили по пятьдесят восьмой статье и определили на десять лет без права переписки. За что - ни мать, ни Гриня знать не знали, ведать не ведали. Уж каким таким врагом народа был пан инженер-путеец Лукач - Гриня так и не узнал, даже получив справку о его посмертной реабилитации.

Зато на всю жизнь врезались в память картинки: как плакала мать, как сидели они с сестренкой Ганкой на тощеньких узлах где-то на шумном вокзале, как потом долго ехали в душном тесном вагоне под охраной солдат... В дороге старшенькая сестра Грини Ганка захворала и померла. Гриня так и не понял, куда она девалась. И опять плакала-убивалась его мать Янина, а Грине досталась Ганкина игрушка - тряпичная кукла с большими нарисованными глазами на широком плоском лице.

Потом они плыли на пароходе по большущей реке с низкими берегами в какой-то Нарым, опять мыкались на толкучей пристани. И он, Гриня, все хныкал, потому что его, перевязанного крест-накрест мамкиным платком, все равно кусали комары и все время хотелось есть. И снова они плыли на маленькой тарахтящей лодке, но уже по неширокой речке с заросшими берегами, которую все называли Чазанкой. Так и очутился Гриня Лукач в Завьялове.

Пять классов одолел Гриня за шесть зим, а папка все не возвращался. В двенадцать лет учиться ему наскучило, и он стал ходить иногда днем на ферму помогать мамке управляться. Его мать каждое утро поднималась раным-рано, в самую темень, когда ему снились сладкие сны. Возвращалась она уже посветлу, кормила Гриню скороспелым завтраком, и от нее всегда пахло чем-то кисло-навозным и коровье-молочным.

Бросив школу, Гриня стал помогать матери уже каждый день: почистить, выбросить из коровника навоз, привезти с весовой на санях сена и силоса; разложить корм по кормушкам, сгонять зимой к прорубям скотину на водопой. Вот только коров доить он не приобщился, потому как считал это немужским делом - сидеть под коровой. А уж летом - тут Гриня вовсю трудодни зарабатывал самостоятельно: топтал верхом на лошади свежую траву в силосных ямах, греб сено на конных граблях, возил копны к зародам. И по-взрослому научился курить и материться. Правда, когда мамки рядом не было.

В пятнадцать лет подался он на пихтовый завод рубщиком лапки. Изо дня в день, без выходных, он взбирался на высоченные лохматые пихты и, оставив, как учили, пятиметровую макушку, спускаясь вниз, начинал рубить у ствола большим тесаком пихтовые сучья. Внизу его напарница с тех сучьев обрезала веточки не толще карандаша и укладывала в прямоугольные пачки-кубы. После него дерево выглядело навроде телеграфного столба, только на верхушке вместо поперечных траверсов высилась зеленая мохнатая пика. Сколько пихт оставил Гриня без одежек - разве сосчитаешь?! План со своей напарницей они выполняли всегда, а то и полторы нормы выдавали. Зато им как-то, к годовщине Октября, премию вырешали, отрезы ситца: ему на рубаху, ей на новое платьишко.

А с семнадцати годочков Григорий Васильевич Лукач уже в бригадирах хаживал.

Однако надоедать стала парню такая бродяче-лесная житуха: вечно на гнусе, под открытым небом, немытым, залепленным липкой пихтовой смолой, не выезжая домой месяцами, в бараке на жестких общих нарах с завшивленными соломенными матрасовками...

Зимой, когда объявили в Завьялове набор желающих на курсы трактористов, записался и Гриня. Учился с интересом, не то что в школе. И экзамены сдал хорошо, и удостоверение получил.

Только трактор давать ему пока что не торопились. В МТС определили, в ремонтную бригаду. И опять - работа с утра до позднего вечера, особенно в посевную да уборочную доставалось. Домой появлялся - хуже, чем после пихтового завода: весь в мазуте, пропахший соляркой, с неотмывающимися ничем руками и вечно черными ободками под обкусанными ногтями.

В армию Григория Лукача призвали, как и положено, в девятнадцать лет, когда сняли с них клеймо спецпереселенцев да членов семьи врага народа. Из завьяловской глухомани угодил он сразу же в город, в солнечную Одессу! В моряки попал, на линкор, в корабельные маслопупы, машинисты, стало быть, по-корабельному. И опять, как у себя на пихтовом заводе или в МТС, - вольной жизни не видывал матрос Лукач: то на вахте у тарахтящих двигателей в полутемном машинном отделении, то в тесном матросском кубрике - будь то в плаванье-походе дальнем или на рейде в порту.

Одессу-маму старший матрос Григорий Лукач рассмотрел лишь на третьем году службы, когда на берег в увольнения стали отпускать. Принарядится в белоснежную голландку с проветренным и выцветшим голубоватым гюйсом, на голове белая бескозырка с гвардейской ленточкой; нагладит расклешенные черные брюки - стрелка на них, что лезвие ножа; надраит до глянца ботинки ваксой, асидолом желтую бляху отполирует, хоть смотрись в нее как в зеркало, - и на берег!

Попервости все по улочкам одесским группами бродили, как выводки цыплят инкубаторских, балуясь мороженым эскимо на палочках да газводой с сиропом. Удивлялись каким-то странным названиям улиц, непривычным для сибирского уха: Дерибасовская, Ришельевская, Лонжерона, Арнаутская... Как истинные моряки, словно по корабельным трапам, на одном дыхании взбегали на самый верх по знаменитой широкой Потемкинской лестнице. Забредали и на Привоз, покупая у молдаванок дешевые жерделы, вишни иль яблоки, а у толстых хохлушек копеечные семечки, и втихаря пропускали по стакашку терпковатого темно-вишневого сухого каберне.

Как-то раз на пляже, в Аркадии, среди полуголых, стройных и не очень отдыхающих бросилась в глаза матросу девчушка лет шестнадцати - смуглая, темноокая, фигуристая. Стеснительный от природы, Гриня не сразу решился на знакомство. К тому же стыдился он своих уставных военно-морских трусов, доходивших почти до самых колен. На плавки у него денег не оставалось от невеликого матросского жалованья, хотя в загранке можно было бы и приобрести.

Выбравшись из воды, он отделился от своих корешей и оказался рядом с той самой девушкой в дешевеньком закрытом купальнике, которая ему так понравилась. Девушка-смуглянка, отжав длинные волосы, озорно глянула на него и первой заговорила с легким, едва уловимым акцентом:

- Ты, наверное, матрос?

- Моряк,- гордо подтвердил Гриня.

- Моряк - с печки бряк! - хохотнула она.

- А как это ты догадалась? - смущенно поддержал он разговор.

- По форме.

- Что ж в ней особенного?

- Форма раз: трусы, противогаз и тельник в скатку!

Гриня смутился еще сильнее, покраснел и, одергивая мокрые, прилипающие трусы, стал закатывать их от колен на бедра - на манер плавок.

- А тебя как звать-то? - опять спросила первой девушка.

- Григорием.

- А меня - Стефания, можно Стефкой.

- Странное какое-то имя, - отозвался Гриня.

- Фамилия еще странней. Сказать? Смеяться не будешь?

- Скажи.

- Попандопулос... Отец у нас грек.

- Так ты, - Гриня замялся, - так вы из Греции, что ли?

- Нет, мы одесситы, коренные. И я, и отец, и дедушка - все мы тут родились. А мама - украинка.

- А это, вера у вас какая? - поинтересовался морячок.

- Да какая теперь вера? Ты комсомолец?

- Комсомолец, - подтвердил Гриня.

- Вот и я - тоже комсомолка. Стало быть, неверующая. Мама вот в церковь православную ходит по праздникам. А папашка - тот иногда и про своих богов вспоминает. Это когда сердится, ругается выпивши или проклинает кого...

- И какие же, интересно, у него боги?

- Разные, - ответила, смеясь, Стефка, - и Зевса-громовержца вспоминает, и Афину Палладу с Фемидой, и Ареса с Гермесом. Еще какая-то Немезида... Слыхал про таких?

- Не-а, - признался Гриня.

- Не учил что ли историю древнего мира в школе?

- Проходили в пятом классе. Дак когда это было...

- А мы пьесу про них разыгрывали в школе еще... Идем поплаваем, - предложила Стефка.

И до того легко, удобно вдруг сделалось старшему матросу Григорю Лукачу с этой хохотушкой-гречанкой - как ни с одной из девушек, даже напарниц с пихтового, будто были они с ней уже давным-давно знакомы. Выискивая проходы между лежащими и сидящими загорелыми и бледно-розовыми телами, они двинулись к воде. Зашли в нее и, когда сделалось по грудь, поплыли. Плавал Гриня хорошо, научили и кролем, и брассом, моряк как-никак! Не отставала от него и Стефка. Отделились от гомонливой прибрежной толпы, дальше в море поплыли. Теперь лишь одинокие головы купающихся пловцов виднелись впереди них, за буйками.

- А ты хорошо плаваешь, - отфыркиваясь, сказал Гриня, перевернувшись на спину.

- Так я ж выросла у моря, - ответила Стефка.

Они лежали навзничь на колеблющейся лазурной поверхности моря, распластав руки и ноги, и жмурились от слепящего солнца. Отдышавшись, поплыли назад. И уже на мелководье, в гущине купальщиков, принялись дурачиться: брызгаться друг в дружку, подныривать, как бы ненароком касаясь ног и животов, и хохотать.

Из Аркадии провожал моряк девушку до самой Молдаванки. Карандашом записал в книжечку ее адрес и договорился встретиться с нею в следующее воскресенье.

Запала, ох как запала в душу Грини смуглая Стефка-гречанка. Так и мнились ему повсюду сверкающие капельки морской воды на ее теле, длинные ноги, тонкая талия, волнующие бугорки грудей с сосочками, проступающими сквозь мокрый купальник. А еще - смеющиеся карие глаза, черные брови коромыслом, небольшой прямой носик и соблазнительные губы...

Встретиться, как договаривались, не получилось. В поход вышли моряки, на целых полгода в Карибское море, к берегам восставшей Кубы. Вернулись из похода - в первое же увольнение с трепетом в груди направился старшина второй статьи Григорий Лукач к Стефке прямо домой, по записанному адресу.

Семья Попандопулос, к удивлению моряка, оказалась большой. Стефка в ней - третья по счету, да после нее еще четверо, младшенькой самой всего-то годика три. Отец Стефки, Микис Попандопулос, докером в порту работал. Домой возвращался с работы уставшим и угрюмым. Матери Стефки - и работать некогда, рожай-успевай да ребятню воспитывай. Вот и теперь Стефка украдкой косилась на округляющийся живот матери, а мать стыдливо отводила от понимающей повзрослевшей дочери свой взгляд. Какая уж тут учеба в школе для Стефки? Помогать матери надо ребятню на ноги ставить. Школу Стефка бросила после шестого класса. Пока Гриня в походе был - в ФЗУ подалась, на швею-портниху приняли учиться.

И запуржила цветом белых акаций да высоченных каштанов чистая любовь семнадцатилетней фэзэушницы одесситки Стефании Попандопулос и старшины второй статьи сибиряка Григория Лукача...

А вскоре и конец службе Грининой подошел. Как ни уговаривал его командир крейсера, как ни агитировал замполит остаться мичманом на сверхсрочную - отказался Гриня. По дому, по Сибири, ставшей родною, заскучал.

А тут еще письмо из дома пришло, совсем тревожное. Соседка отписала. Дескать, мать Грини плохая вовсе, дотянет ли до его возвращения?

Прибыл домой в Завьялово уволенный в запас гвардии старшина первой статьи Григорий Лукач в парадной форме - любо-дорого поглядеть: в черном бушлате, суконных наглаженных флотских брюках, в ботиночках и бескозырке с гвардейскими ленточками. А на дворе уже морозы стояли ноябрьские.

Черная форма моряка - под стать ситуации оказалась. Холодом сиротским встретил демобилизованного флотского старшину материнский домишко. Опоздал Гриня. На деревенском завьяловском кладбище свежий коричневый холмик снежок припорошить успел. Лишь грубо отесанный кедровый крест с повязанным на нем полотенцем выделялся на фоне мрачноватых застаревших пирамидок со звездочками на верху.

Корявая надпись на косой перекладине «Раба Божия Лукач Янина Олесевна» перехватила дыхание, комом застряла в груди моряка. Гриня опустился на колени, снял с головы бескозырку, и из его глаз потекли слезы...

Зайдя после кладбища в ставший разом чужим дом, Гриня Лукач запил горькую. Сперва не один - с дружками-товарищами да сердобольными старушками-соседками: мать поминали да за встречу, возвращение со службы; потом уж и в одиночку пил - весь в мрачных раздумиях и для тяжелого забытья.

Через две недели, продав домишко и материнское барахло, собрав семейные фотографии и реликвии (латунное распятие-крест, шкатулочку с немудрящими побрякушками матери, разные справки, в том числе и о смерти отца в лагере да о посмертной его реабилитации), все в том же бушлате, но уже в кожаной шапке, подался Гриня назад, в Одессу, к Стефке-невесте, что ждать обещалась.

Сосватал Григорий Стефку, свадьбу сыграли - едва той восемнадцать исполнилось. Да только не заладилась жизнь молодоженов в переполненном доме Попандопулос на Молдаванке. Чужаком-примаком чувствовал себя сибиряк Гриня в тестевой хате. Скандалы пошли. Беременная уже Стефка, не доучившись, на работу до родов устраиваться не стала. Гриня в докеры, как и тесть, ломовым подался. Да недолго и проработал: надорвался, видать, с непривычки, животом маяться стал.

После получки с попойкой и непременным скандалом с папашкой-греком психанул Гриня. Сграбастал беременную Стефку, побросали в два чемодана нехитрые пожитки и на оставшиеся деньги в Сибирь завирютенили...

Домишко материн продал Гриня новоселам-чувашам еще тогда, а зря, выходит, поторопился. Назад теперь его не воротить, новоселов из него не выселить, деньги им за дом не вернуть. К тому же пустовавшие в Завьялове хибарки, оказывается, позанимали все те же многодетные чуваши-переселенцы. Где селиться, куда податься?! Вот приехали, так приехали...

Ладно, знакомый подвернулся, на порту в Томске еще - вместе оттуда и летели на самолете - молдаван Митря Кочару. Привез прямо с порта в кошеве Гриню с беременной Стефкой в свою хатенку. А в ней - две комнатешки всего. И в них - своих четверо, окромя самого с женою.

Так и оказалась одесситка Стефания Попандопулос-Лукач в заболотной сибирской Сосновке.

- 3 -

Проводив завистливым взглядом друзей, покуда те не скрылись под горой, Илька вернулся в ограду. Под навесом он отыскал колун, вышел за калитку и, тоскливо окинув кучу чураков, принялся колоть дрова.

Кадик с Лехой Кумом спустились с Митькиной горы - вода пошла на убыль; сняли с цепи непримкнутую чужую дюральку без мотора и, гребя палками, переплыли через разлившуюся Ульгу.

Сотни тысяч золотистых комочков, величиной с ягоду крупного шиповника, улепили затопленные прибрежные вербы. На поляне, в мокрети и мусоре отступившей воды, проступали первые робкие росточки зеленющей травы. Сизовели почки на рябинах и черемухах. Кроны обнаженных берез приобрели темно-коричневый оттенок - вот-вот заселадонятся. Из корявых черных ранок белых стволов там и сям сочились слезинки сладковатого пахучего сока. Запах сырой талой земли перемешивался с хвойным и приобретал неповторимый весенне-радостный аромат. Где-то невдалеке, фурюкая, бурундучиха подзывала самцов. Раздавалось весеннее щебетанье мелких пташек.

Настроение у подростков было радостно-возбужденным, как у тех самых бурундучих с чирикающими птахами.

Охотники подтянули на берег лодку, замотнув ее цепью за пенек, и, зарядив ружья, двинулись по раскисшей дороге. Пройдя метров триста, вышли к первой старице и сквозь голые ветки дерев и кустарников стали высматривать уток. Уток на ней видно не было. Утратив охотничью бдительность, вышли из укрытия. И тут же от самого берега с шумом и всплесками воды поднялась стайка. Леха Кум вскинул ружье и, выцелив, стрельнул по улетающим птицам. Утки продолжали лететь в сторону Чазанки.

- Мазила, - оценил выстрел Лехи Кадик.

- Завысил, - виновато отозвался тот.

До Лудинских озер братья добирались прямушкой - болотистым кочкарником минут пятьдесят. Откатав голенища болотников, срезав по палке, осторожно ступая, они продвигались через согру. Между кочек все было заполнено талой водой, а внизу, под ногами, лежал скользкий лед, в который твердо упирались палки, будто в мерзлую землю. Дважды из небольших лужиц поднимались табунки уток, и оба раза оставляли охотников без трофеев.

Лудинские поляны уже обнажились от снега и начинали помаленьку просыхать от заливной воды. На самих озерьях еще лежал вспученный лед, поднятый Чазанкой. Однако в конце одного озера виднелась чистая вода, метров сто. На ней спокойно плавали с десяток черно-белых гоголей.

Крадучись, друг за дружкой охотники стали приближаться к уткам.

- Я буду первым стрелять по сидячим, - шепнул Кадику Кум. - А ты влет ...

Подобравшись метров на сорок - ближе было не подойти, Кум стал выцеливать с колена. Стрелять он не торопился, ждал, когда утки собьются в кучку, чтобы зацепить сразу парочку.

- Стреляй же, - шипел сзади Кадик, - вспугнем...

Наконец прогремел выстрел. Одна утка с воды не поднялась. Остальные гоголи, прочертив по воде дорожки, набирали высоту, уходя вправо. Дважды, почти дуплетом, выстрелил Кадик. И еще одна утка упала метрах в десяти от самого края продолговатого озера.

- Есть!- радостно вскричали оба подростка, переламывая ружья и перезаряжая их.

- Надо за лодкой идти, доставать птицу, - произнес младший.

- Давай перекурим сперва, - отозвался Леха Кум.

Он достал из кармана куртки пачку «Примы», вытряс сигарету себе, напарнику. Щелкнул зажигалкой, прикурили, затянулись.

- А здорово я срезал влет, скажи! - напрашивался на комплимент Кадик.

- Похоже, ранил, - отозвался Кум. - Глянь-ка, утка твоя ожила. Добивать надо!

И впрямь, утка, подстреленная Кадиком, перевернулась со спины, подняла голову и улепетывала по воде от охотников. Пригнувшись, незадачливый стрелок спешно направился к подранку, держа ружье наперевес. Метров с тридцати он прицелился и выстрелил. Дробь кучно хлестанула по воде, где только что сидела утка. Самой же утки, к удивлению охотника, на месте не оказалось. Не было ее видно нигде и в воздухе. Лишь через минуту перископом высунулась на поверхности воды голова гоголя, уже метрах в пятидесяти от Кадика.

- Заходи с того берега, - крикнул Кадик Лехе.

С обеих сторон неширокого озера братья взяли утку под перекрестный прицел. По три выстрела уже попеременно сделали охотники, а гоголь все уходил и уходил от них, успевая нырнуть еще до того, как дробь шваркнет по воде.

- Вот это реакция! - восхищались братья.

Лишь восьмой выстрел прекратил агонию подранка.

- Этаким макаром станем палить - нечем будет на Чазанке стрелять, - сетовал Леха Кум. - Я уже половину своих патронов израсходовал.

Братья отыскали в кустах обласок, легонькое весло под ним, перевернули долбленку, осмотрели - нет ли где трещин. Все было в порядке. Перетащили лодчонку на озеро, подобрали подстреленных уток. На берегу Чазанки нарубили пихтового лапника и навтыкали ветки за набойные борта обласка. В носу лодки так и вовсе укрепили целую вершинку пихты. Замаскировались под плывущий вывороток.

В корму сел Леха Кум. На носу, лежа на животе, устроился Кадик со своею двухстволкой. Быстрая вода Чазанки подхватила суденышко и понесла по течению. Лишь иногда кормчий легким движением весла направлял ее мимо затопленных кустов да валежника.

- Справа по борту утки, - шепнул Леха, берясь ра ружье.

- Вижу, - так же тихо отозвался Кадик, взводя курки.

Впереди черными комьями то сближались, то расплывались друг от друга кряковые. Вода скрадывала расстояние до них, особенно для Кадика, лежащего под острым углом к цели. Он первым выстрелил и промахнулся. Дробь легла ниже, не долетев до уток. Промазал влет и Леха - утки пошли почему-то прямо на них. На следующем повороте, за омутом, охотники снова заметили табунок.

- Не торопись стрелять, - посоветовал белобрысый Леха,- утка еще непуганая, должна близко подпускать.

И точно, метров с двадцати пяти Кадик снял на этот раз сразу парочку.

Охотники подобрали уток.

- В курью будем заходить? - спросил Леха.

- До курьи еще километра два, - ответил Кадик.

Откуда-то снизу донеслись до них нарастающие звуки моторной лодки. Братья переглянулись, вслушиваясь.

- Однако, Зотов с Дымовым, - произнес Леха Кум. - Тикать надо...

Повторяя изгиб Чазанки, прямо на них летели утки, низко. Оба выстрелили влет. Леха бил уже с разворотом назад по удаляющимся от них свиязям. Он и не заметил впопыхах, как зацепил весло, и то оказалось в воде. Две утки после выстрелов упали: одна спереди лодки, другая уже позади.

- Кум, притормозни, греби к своей, пока не ушла. Кажись опять подранок.

Леха хватился было за весло - весла в лодке не оказалось. Оно уже плыло метрах в трех от них. Он попытался подгрести к нему руками не получилось. Весло все дальше относило от лодки.

- Ты чего там вошкаешься? - встревоженно спросил Кадик.

- Весло уплыло...

- Нас на топляк несет, - завопил уже младший, - выгребай прикладом! Влево бери, влево!

Увидев испуганные глаза Лехи, он осекся. Лодку неотвратимо тащило течением прямо на корягу-вывороток. Кадик попытался подняться с живота на колени. Левой рукой он оперся на замаскированный борт лодки. Предательски хрустнула ветка пихты, и рука соскользнула за борт. Он боком вывалился за борт. В лодке оставались лишь ноги, запутавшиеся отворотами голенищ за лапник. Вода обожгла Кадика, перехватила дыхание. В следующее мгновение лодку затянуло на топляк и опрокинуло.

Вываливаясь из лодки, Кадик инстинктивно схватился за ружье правой рукой. Спасать оружие на охоте - первейшее дело. Рядом с ним барахтался уже и Леха. И он держал в одной руке над водой свой дробовик. Второй рукой он хватался за скользкое мокрое брюхо перевернутого обласка. Болотные сапоги теперь свинцовыми гирями тянули подростков, барахтающихся в воде, среди веток топляка-коряжины. На плаву какое-то время им помогали держаться надувшиеся пузырями фуфайки. Но вскоре и они стали намокать...

Испуг стал меняться нарастающим паническим страхом. Кадику удалось сбросить со своих ног болотники, на пару размеров больше положенного. Потом он, цепляясь за ветки топляка, умудрился перекинуть за спину ружье. Сделав это, он поплыл к берегу, до которого было чуть больше десяти метров. Он барахтался в воде, выбиваясь из сил. Наконец ноги его коснулись дна, а руки уже тянулись к затопленным прибрежным веткам. Он выбрался на берег, сбросил с себя мокрую фуфайку. Изнутри ее спина, как ни странно, была почти сухой, ненамокшей. С трудом он стащил с себя мокрые брюки, куртку, рубаху и принялся прыгать на одном месте, растирая мокрые, окоченевшие руки и ноги.

Оседлав верхом спасительный топляк, цепко держась за него, испуганно сидел в воде Леха Кум.

- С-сей-час м-мо-тор-ка п-при-дет. Д-дер-жись, Л-ле-ха,- выбивал дрожь зубами Кадик.

- Замерзаю, - в испуге отвечал тот, - ног под собой не чую.

Нарастающее было рычание моторки, ставшей одной из причин их вынужденного купания, стало удаляться. Потом и вовсе смолкло.

- В ку-рью во-шли,- прокричал Кадик.- Сети бу-дут сни-мать, гады... Теперь эт-то на-дол-го...

- Кадик, спасай, - молил его Леха. - Не могу больше.

- Как я тебя спа-су?! - с надрывом ответил тот. - Сам в-выби-райся. Сни-май с-сапоги, фу-файку. Плы-ви сюда!

- Боюсь, - орал в ответ Леха Кум. - Не доплыть мне. Заколел весь уже...

- Плыви! А то точно не доплывешь. Сейчас я тебе палку подам, - приказывал Кадик, начиная согреваться и потихоньку отходить от страха.

Балансируя верхом на топляке, Леха стянул сапог.

- Лови! - крикнул он Кадику, размахнулся и что было сил бросил.

Сапог спружинил от затопленных веток и упал в воду. Второй сапог не достиг цели метра три. Леха все еще никак не решался расстаться с топляком. Обхватив его ногами в замок под водой, он стащил фуфайку.

- Цепляй ружье за ветки,- советовал ему с берега Кадик, - опосля достанем. Плыви!

Кадик отыскал на берегу сушину метров пяти и стоял на-изготове у самой воды. Их перевернутая лодка, словно всплывшая субмарина, застряла в кустах почти на повороте, метрах в трехстах от них. Унесло течением и всех убитых уток.

Оставшись налегке, Леха ахнул, погружаясь в воду и, молотя по-собачьи руками и ногами, поплыл. Его сносило течением, но Кадик, учтя это, стоял метрах в семи ниже. Коснувшись верхушки сушины Кадика, Леха намертво вцепился в нее обеими руками, а тот уже, пятясь, волок его к берегу. Выбравшись на берег, он тут же рухнул, отключившись. Кадик затормошил его:

- Поднимайся! Сбрасывай все с себя, бегай, бегай!

Сам он уже отжимал куртку, брюки, рубаху, оставаясь в одних носках. Отжимая рубаху, он почувствовал под рукой что-то твердое - оказалось, зажигалка! Он вынул ее из мокрого кармана, надавил большим пальцем на колесико и кнопку. Зажигалка вжикнула, и появилось маленькое пламя.

- Леха, живем! - обрадованно завопил Кадик.

Через десять минут они уже отогревались и сушились у костра, в который раз пересказывая друг другу и переживая случившееся.

- Ох и перебздел же я, - произнес Леха. - Думал, все, кранты нам...

- Думаешь, я нет?! - признался и Кадик.

- Где, интересно, наши утки?

- Дымову с Зотовым достанутся... Кабы не они - может, и не перевернулись бы.

- Почему они-то?!

- Ты же сам говорил, что тикать надо...

- Ну и что?

- Уток-то тех они спугнули... Ты и засуетился...

- 4 -

В конце шестьдесят первого года Сосновка была еще о-го-го! Можно сказать, переживала свое второе рождение. Усадьбы бывших спецпереселенцев, уезжавших на родину, тут же занимались новоселами. Из соседних деревень сюда съезжались по причине укрупнения сел и близости к Завьялову. К тому же четыре многодетных семьи переселенцев-чувашей, подавшихся на богатые сибирские хлеба, тут же залатали демографические дыры Сосновки.

Дома в Сосновке не пустовали. Любая гнилушка-завалюшка в дело шла. Немало и перевозили еще добротных домов из опустевших селений, ставили на новый фундамент да поднимали снизу на один-два венца из листвяка. Что-то подновляли, что-то надстраивали, обшивали досками, красили; меняли почерневшие тесовые да дерновые крыши на шиферные. Обновилась Сосновка, словно природа весною, живым вновь затеплилась.

И ребятни в Сосновке стало - хоть отбавляй! За деревней, на переставшем родить поле, разровняли площадку под футбольные баталии, ворота по краям поставили и даже сетки на них натянули. Там же и баскетбольную площадку обустроили с самодельными кольцами-обручами. А рядом с клубом вечерами, перед началом кино и после него, даже взрослые мужики по мячу колотили – в волейбол. По полной команде с каждой стороны набиралось, да запасная - на вылет.

После окончания Сосновской начальной школы пешком в Завьялово разом человек по сорок с гаком учеников хаживало.

К старому клубу пристройку сделали под библиотеку. Из областного Томского культпросветучилища прислали специалиста-выпускника, правда, из своих же, завьяловских.

Колхоз сосновский упразднили, сделав его отделением завьяловского совхоза. Коровники новые строить стали, контору перенесли на другое место. Брусовые дома, двухквартирники, начали в моду входить. На завьяловской лесопильне сами и брус изготавливали из стройных сосен, благо - бор рядом. В Сосновке аж четыре новых дома заложили: два в одном краю деревни, два в другом.

Технику из расформированной межколхозной МТС по совхозным отделениям распределили. Не обидели и Сосновку. Два почти новых гусеничных трактора ДТ-54 достались братьям Кумовым - Тимофею да Матюшке.

Матюшка Кумов кривоног, ходит по-медвежьи, левый глаз слегка косит, моложе брата двумя годками. Старшему, Тимофею, тридцать уже исполнилось.

Последышем рода рос Матюшка в семье Кумовых. А поскребыш - он и есть поскребыш: росточком помельче остальных, здоровьишком поплоше. Матюшку и в армию-то не призвали по причине слабого здоровья да неисправимого плоскостопия. Однако, пока старший армейскую лямку тянул, худосочный поскребыш Матюшка жениться успел да курсы трактористов в числе первых завьяловских закончить. Баба Матюшке досталась ядреная, любвеобильная и плодовитая - Антонина, Тося по-простому. К возвращению в Сосновку Тимофея из армии у Матюши с Тосей уже двое девчушек кашу наворачивали, теребя отца за реденькую рыжую бороденку.

Тимофей, в отличие от младшего брата, жениться не торопился. Все ждал, когда девки подрастут - те, что голышом еще в Чазанке купались в то время, как он уже погоны на себя примерял. Только и Тимофей своего дождался, женился на молоденькой, худенькой, симпатичной Даренке Семеновой.

Первый сосновский брусовой дом принял новоселов осенью шестьдесят четвертого. С одной стороны Лукачи поселились, с другой - Тимофей Кумов с молодайкой. На половине Лукачей девчушка уже самостоятельно шлепала босыми ножонками по крашеным половицам, Наташкой назвали.

Через год Стефка-гречанка вторым разрешилась, Илькой.

А в зыбке Кумовых первенец Арканя спустя восемь месяцев завякал; хлебные жевки наяривал сквозь редкую марлю.

Годом раньше у младшего брата Кумовых, Матюшки, третий народился - белобрысый Ленька-наследник.

Дружбы большой соседи нового брусового дома меж собой не водили, однако и ссор крупных тоже никогда не бывало. Ребятня тех и других летом вместе в песочнице пурхалась. Так подустряпаются - по головешкам только и отличались: Кумовы все белобрысые, Лукачи - черноголовые.

В Сосновке Лукачи все больше с семьей Митри Кочару хороводились. Старшой Митри, Колька, уже фотоаппарат в руки взял - «Смену», щелкал им кого ни попадя; все консультировался у «опытного» в этом деле дяди Грини; фотобумагу, химикаты, фотобачок перехватывал, а попервости и печатал карточки у него дома. Гриня, глядя на проявленную, еще мокрую пленку Кольки, посмеиваясь, приговаривал: «Все дым, дым, дым сплошной... А ты говоришь - лучшие кадры...»

Не могли забыть Стефка с Гриней добро Митрино. Месяца три, почитай, жили Лукачи у Кочару, как приехали из Одессы. От них Гриня и Стефку свою увез в кошеве в Завьялово, в роддом.

Вернулась Стефка с запеленатой дочкой уже в свою избушку, рядом с домишком Кочару - помог Грине Митря подлатать полуразвалившуюся ничейную мазанку. Из немудрящего своего скарба столик старенький да парочку стульев выделили Лукачам, люлька перекочевала с чердака Кочару в хатенку Стефки с Гриней. В той люльке до Наташки четверо мальцов Митри перебывали.

И жена Митри, Дука, к покладистой Стефке-веселушке прикипела. Уж очень та напоминала Дуке схороненную пять лет назад сестру-близняшку. Так сестричкой и называла меж собой гречанку Стефку молдаванка Дука. Хоть и разнились в возрасте прилично.

Митрю Кочару бригадиром полеводов назначили в Сосновском отделении совхоза. Дука в садике воспитателем устроилась.

Грине-моряку сразу колесник дали. И, как бывший корабельный машинист-маслопуп, обиходил Гриня свой МТЗ, насколько мог. Блестело на нем все, что могло блестеть на замасленном и заляпанном грязью тракторишке. И имя придумал Гриня своему колеснику морское, женское - Чайка. Иначе и не называл. Белой масляной краской вывел он это имя на обеих дверках кабины. А на стекле лобовом, в самом верху, белую чайку изобразил - точно такую же, как синяя наколка на его левом плече. Оттого и летал Гриня на своей Чайке по полям да дорогам, что птица морская над безмерными просторами.

Только вот никак не удавалось Грине угнаться за своими соперниками - братьями Кумовыми. Те на своих гусеничных завсегда по пахоте его обходили и засевали больше Грининого. А осенью с тракторов на комбайны пересаживались, подрисовывая на бункерах новые звездочки с каждой тысячей центнеров намолоченного зерна.

Стефке-гречанке молодняк в сосновском телятнике определили, пообещав взять портнихой, как только в Завьялове новый комбинат бытового обслуживания откроют.

А через десять лет Григорий Лукач с семьей из казенного двухквартирника в новый, свой дом переселился, рядом с магазином, в проулке.

Вот так и жили - не тужили сосновские лет двадцать без малого, во времена, которые мудрые историки да политологи назвали позднее периодом брежневского застоя. Работали, гуляли, песни пели, детей рожали и растили. Среди них - семьи Кумовых, Лукачей, Кочару.

До поры до времени.

- 5 -

Километров пять, не меньше, бежали братья берегом вдоль петляющей Чазанки - до самой Ульги-речки, где они оставили дюралевую лодку. От обоих подростков шел пар, парила непросохшая одежда, согреваемая теплом бегущих. Вот только ноги закоченели у обоих. Хорошо хоть носки на ногах остались. У Кадика - шерстяные, у Лехи Кума - тонюсенькие бумажные, да и те все в дырьях.

Солнышко выглянуло уже на западе, неба синева стала просвечиваться. Тучи из косматых в округлые превратились, в причудливые, будто кто лепил их из голубой глины, перемешанной с гипсом.

Запыхавшись, братья наконец-то добежали до лодки. Переплыли Ульгу, в подножье Митькиной горы ткнулись. Здесь, как часовые, выстроились в рядок с полдюжины сейфов-контейнеров, куда запирали сосновские свои лодочные моторы.

За время охоты часа четыре прошло, не меньше - вода отступила еще немного, оставив по пологим краям мокрую ленту из мелких веточек, щепок и травяного мусора. От выглянувшего солнышка принялась парить и обнаженная земля.

- А чья это лодка, интересно? - спросил Леха.

- Ты че придуриваешься, - ответил Кадик, - дяди Грини, Илькиного отца. Будто не знаешь...

- А давай у него и мотор попросим. Еще не поздно, успеем сгонять и за обласом, и за ружьем...

- Ага, так тебе и дали мотор.

- Может, уток наших по пути бы подобрали... Только дядя Гриня ведь в больнице, в Завьялове, аппендицит ему на той неделе вырезали.

- О! И точно! Тогда у Ильки попросим. Он-то, поди, нам не откажет, - озарило Кадика.

- Домой бы сбегать сперва, переобуться хотя бы, - сказал Леха.

- Да и в сухое переодеться не помешает, - согласился с ним брательник. - Как бы не простыть.

Поднявшись в гору, они еще издали заприметили Ильку. Тот все еще колол дрова, и рядом с кучей напиленных чурок громадилась уже приличная горка колотых поленьев. Увидев приближающихся охотников, Илька опустил колун и поставил его возле лежащей чурки.

- Че-то вы быстро... Много уток настреляли?

- Много,- ответил Кадик,- донести не могли, надо на моторке ехать. Поедешь с нами?

Илька усмехнулся, поняв, что братья разыгрывают его.

- Нет, правда, а че это вы такие... вроде как мокрые? И без сапогов?

- Жарко стало, наперегонки с Лехой бежали. Кто первый добежит до Ульги с Лудинских - тому и все утки достанутся, - прикалывался Кадик.

- Да не слушай ты его, - сказал Леха Кум. - Перевернулись мы на обласе. Дымова с Зотовым напугались... Кое-как спаслись.

- Да вы че, правда что ли?! - изумился Илька.

- Вот те и- че! - передразнил Ильку Кадик. - Ну, пойдешь с нами? Там и ружье Лехино, в воде...

Илька молчал в нерешительности.

- Дай нам тогда ключи от своего мотора, - попросил Кум. - И бензина литров пять. После отдадим.

- Да я не знаю - где ключи. Папка куда-то подевал еще с осени, - ответил тот.- Он ведь в больнице... Потому и дрова мамка колоть наказала мне.

- А сама-то она дома, нет? - поинтересовался Леха.

- Нет, на ферму ушла.

- У-у, жмоты! Греки упрямые, - в сердцах попрекнул Ильку Кадик.

- Да мне и не жалко вовсе. Только я все одно не знаю, где ключи.

- А если поискать? - нахально спросил Кадик, будто у остановленного толпой прохожего в ответ на отказ дать закурить.- Вот я тебя сейчас...

Кадик снял из-за спины двустволку, взвел курки, наставил ружье на Ильку. До Ильки было всего метров пять. Леха с удивлением смотрел на брата, не понимая, что тот собирается делать.

- Так дашь или нет, в последний раз спрашиваем.

- Ну, вы че такие-то?! Я ж вам русским языком говорю: не знаю я, где ключи.

- Ах, не знаешь?! - смеясь, сказал Кадик. - Получай тогда.

Он нажал указательным пальцем первый спусковой крючок. Раздался щелчок.

- Че, сдрейфил?! - загоготал Кадик.

Илька улыбнулся своей доверчивой улыбкой.

Кадик, все еще посмеиваясь, надавил средним пальцем второй спусковой крючок. К изумлению всех, раздался выстрел, и Илька упал на колотые поленья, по желтоватым сколам которых сразу же заалела кровь.

- Ты че, офонарел?! Козел! - завопил Леха Кум на Кадика.- Идиот!

- Оно же незаряженное,- перепуганно оправдывался Кадик, не в силах поверить в произошедшее.

-Ты сколько раз стрелял по уткам, когда перевернулись?

- Кажись, раз всего...

- Раз всего...Идиот безмозглый! - заходился в истерике Леха Кум.

Братья бросились к лежащему в крови Ильке.

- Илька, Илька, вставай, - тормошили они его.

- Илька, я не хотел, - захныкал Кадик, - не хотел я. Я же понарошку... Илька, понарошку я...

На выстрел из соседнего магазина высыпало с пяток любопытных баб. Загалдели:

- Что случилось?

- Кто стрелял?

- В кого стреляли?

И тут же чей-то всезнающий голос:

- Ильку Лукача убили! Братовья Кумовы...

А Леха Кум уже бежал с перепуганным лицом и перепачканными кровью руками в контору, звонить в Завьялово да вызывать «скорую».

- 6 -

Материнское вещун-сердце тревожило Стефанию Лукач с самого утра. Ну просто места себе не находила она - и все тут. За что ни возьмется - все из рук валится.

«Может, с Гриней что случилось в больнице? Так нет, вчера еще навещала его. Дело вроде на поправку шло, никаких осложнений не было. И врач обещал денька через два-три, на праздники, уже домой его выписать. А тут еще дров неколотых - прорва целая. Перепилить-то их Гриня перепилил, а переколоть не упел, долежались... Заветривать уже стали. Гриня-то теперь, поди, месяца три колун в руки взять не сможет. Еще немного пролежат в чурках - все руки поотобьешь потом пока исколешь. Надо колоть, край как надо. Ничего, с Илькой-помощником дня за три переколем».

Нарадоваться не могла Стефания на подрастающего сына. И учился-то Илька всегда хорошо, и не курил, как теперь многие из молодежи, и помочь по хозяйству никогда ни в чем не отказывался.

А накануне, недели за две до этого, сон Стефании приснился. Будто бы щелкала она кедровые орехи. И все горькие почему-то попадались. Какую скорлупку ни расщелкнет - там горечь одна, аж плесневело-зеленый дымок идет... Вот возьми, зуб-то у нее и обломись. Да коренной оказался. Щелкала-то она ведь боковыми зубами, клыками, а обломился коренной. И больно так сделалось. И кровь пошла, даже ощущала ее солоноватую.

Проснулась тогда Стефания в нехорошем предчувствии - плохой сон, ой плохой! А через день Гриню-то аппендицит и прихватил. В больницу увезли в Завьялово, операцию сделали, как будто без осложнений все обошлось. Обошлось ли?

Поуспокоилась тогда вроде Стефания, забывать стала про сон этот. А сегодня, раздавая комбикорма телятам, опять почему-то ей тот сон вспомнился. Да так отчетливо - зуб обломленный коренной, с кровью...

Домой поспешила Стефания Лукач. Почти возле самой конторы пацана бегущего увидала, Леньку Кумова. В глаза ей руки его, перепачканные чем-то красным, бросились.

Свернув налево, в проулок, усмотрела Стефания возле своего дома столпившийся народ. Екнуло сердце: «Гриня!?..» И побежала, еще не ведая о случившемся.

Увидев окровавленного сына возле кучи колотых дров, Стефания замерла. «Топором поранился! Будь они неладны, дрова эти!», - мелькнула догадка. Упала перед ним на колени, принялась тормошить его трясущимися руками, гладить по лицу. И, как сквозь какую-то пелену, чьи-то слова: «Аркашка Кумов это из ружья стрелял в него...» Упала навзничь, закрыв собою сына, как хохлатка накрывает собою цыпушку от ястреба. Заголосила. Запричитала...

После уже в сознании ее все перемешалось хуже, чем в бессвязном кошмарном сне, который не сбросить с себя; не освободиться от него, не проснуться с облегчением: и то, как приехала «скорая», и как пытались врачи привести сына в сознание, оказывая первую помощь, и то, как везли его в Завьялово в больницу. Потом она с Гриней маялась по коридорам больницы - пока сын в операционной лежал. Часа три, должно быть, не меньше.

Время для нее будто остановилось. И все надеялась на врачей, на то, что все еще обойдется. Ну не может ведь быть такого, чтобы ее кровиночки, сыночка Иленьки не стало! Ну не укладывалось все это в ее сознании! И Гриня, придерживаясь еще рукою за правый бок, пряча свое внутреннее волнение, все успокаивал ее. И становилось Стефании чуточку полегче. Надежда в ней теплилась.

А еще молила она Бога о помощи, о милосердии, о спасении сына.

После операции Илька так и не очнулся. Лежал все под капельницей с кровью. И под вечер второго мая тихо скончался в больничной палате в присутствии отца и совсем обезумевшей матери.

Пошатнулась у Стефании Лукач вера в Спасителя рода человеческого. «Ну за что, за какие грехи?! Что плохого кому сделал ее сын?! Или она сама? Или ее Гриня?!..»

Бесновалась Стефания в отчаянии. Сама была готова вместо сына Ильки лечь. Казалось, будь возможным, случись чудо - все что угодно отдала бы взамен живого сына: и хозяйство, и мотоцикл с моторной лодкой, и весь скарб нажитый вместе с новым домом...

Замены такой, однако, никто ей не предлагал.

И возненавидела в тот час гречанка Стефания бывших дружков ее сына: Аркашку-убивца да Леньку носатого! Лютой ненавистью. И никакого прощения им не желала. Отмщения алкала она и всему роду-племени Кумовых - пока молча, про себя; опять же, взывая к Всевышнему, Всевидящему и Справедливому. И уже здесь - непременно на этом свете, а не на том, - не дожидаясь какого-то там Страшного Суда...

Похоронили Ильку на сосновском кладбище, в тени густого молодого сосняка, где, цвиркая, носились по деревьям почти ручные белки и так беззаботно перекликались пичуги. Свежая крашеная пирамидка выросла над холмиком, увенчанная красной жестяной звездочкой. На пирамидке - Илькина фотокарточка в самодельной деревянной рамочке под стеклом, с комсомольского билета переснятая и увеличенная...

По факту смерти Ильяса Григорьевича Лукача, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, возбудили уголовное дело на Кумовых - Аркадия да Леонида.

Из районного Тарбика следователь приехал. Аркашку Кумова взял под стражу милиционер Дымов, увез из Сосновки в Завьялово и посадил в пустующую каталажку под замок - от греха подальше.

Следствие шло недолго, дней десять всего. Кадик с Лехой Кумом во всем признались. Без утайки поведали следователю обо всем: и про то, как охотиться пошли на уток, как звали с собой Ильку; и про то, как на лодке плыли, боясь встретиться с инспекцией, как второпях стреляли по летящим на них уткам; и про то, как перевернулась лодка, и они сами едва спаслись от смерти в ледяной воде; и про патрон злополучный, что остался в ружье, а они про него забыли, что они вовсе и не собирались убивать дружка своего, а хотели вроде как попугать его, подшутить над ним...

Учитывая чистосердечные признания и раскаяния подсудимых, суд признал вину младшего доказанной. Леха Кум даже в соучастники не попал. Но потому как Аркадию Тимофеевичу Кумову на момент преступления не исполнилось еще четырнадцати лет, от наказания освободили.

Зато решено было привлечь к ответственности отца Аркашки Кумова - Тимофея. Квалифицировали это как небрежное хранение огнестрельного оружия, создавшее условие для его использования другим лицом, повлекшее тяжкие последствия. И мера наказания - год лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии общего режима.

И посыпались проклятия гречанки Стефании Лукач на головушки всех Кумовых- прямо тут же, после оглашения приговора суда.

Бившуюся в истерике и проклятиях Стефанию едва вывели из здания, где заседал суд. Но ни там, ни дома - нигде не удавалось успокоить ее.

- Стефа, сестричка, да успокойся же ты, - пыталась утешить ее как могла молдаванка Дука Кочару. - Ну, понимаю, тяжело тебе... Сына не вернешь... Так ведь и им нелегко... Осудили ведь их. И Тимофея... за сына непутевого...

- Да будь они прокляты все, убивцы! Весь род их такой! Отольются им мои слезы материнские!

- Тимофей-то тут при чем? Суд ведь был...

- Да разве это суд?! Убийцы на свободе разгуливают, а сыночка мне никто не вернет... Разве это справедливо? Разве это суд?! Проклинаю их всех!

- Стефа, побойся Бога. Не бери грех на душу. Бог им судья, - пыталась остановить ее Дука.

- Да какого бога? Вашего?! Где, где он, ваш бог? Какой у нас грех перед ним? Бог...

- Не говори так, он все видит...

- Ничего ваш бог не видит! - в сердцах стенала Стефания.

И вспомнилось гречанке, как в Одессе еще разыгрывали они «Медею», как в отчаянии призывала та к отмщению богиню Немезиду.

- К своим богам взываю! К Фемиде-правосуднице! К Немезиде - отмщения молю! Да не знать моему материнскому сердцу покоя, пока не дождусь возмездия! Троекратного!...

- 7 -

Смерть Ильки, суд над Кумовыми и слухи о проклятиях Стефки-гречанки еще долгое время будоражили не только Сосновку, но и Завьялово. Потом постепенно все это стало утихать, забываться, делаться привычным - как притупляется острота всего нового, становясь неизбежно-обыденным.

Тимофей Кумов, отсидев в Колпашеве весь срок, вернулся в Сосновку худым, постаревшим сразу лет на десять, с крупными щербатинами во рту - мрачным, серым и замкнутым. О том, где и как пришлось чалиться, он вспоминать не любил. Внешне-то его пребывание ТАМ ни в чем особо не проявлялось: ни наколки, ни зэковской манеры разговаривать и жестикулировать. Мужиком был - мужиком и остался. Разве что докуривать стал каждую цибарку до кончиков желтых ногтей да чифирем баловаться дома из большой жестяной кружки. Как и прежде, дали ему в Сосновке трактор, теперь уже ДТ-75, правда, старенький совсем. Но и на нем Тимофей ни в чем не уступал ни брату Матвею, ни Григорию Лукачу.

Стефания Лукач из совхоза уволилась, пошла работать в комбинат бытового обслуживания, портнихой в Завьялове. Каждый день, кроме выходных и праздников, она проходила по улице Сосновки туда и обратно поникшей и молчаливой, тихо и как бы обиженно здороваясь со своими сельчанами. И лишь с семьей Митри Кочару продолжала оставаться общительной и откровенной.

Ни с кем из Кумовых она не здоровалась и не отвечала на их попытки первыми приветствовать ее. По возможности и вовсе старалась не встречаться с ними. И если узнавала, что у кого в гостях из приглашенных будет кто из Кумовых - находила сотни причин, чтобы не пойти или отказаться от приглашения. Густые черные волосы гречанки там и сям простреливала ранняя седина, которую она даже и не пыталась ни от кого скрывать.

И у Грини тоже седины добавилось на его круглой аккуратной голове. К тому же он начал стремительно лысеть. По-прежнему он работал в Сосновском отделении совхоза. На смену его вконец одряхлевшей Чайке появился новенький “Беларусь” - МТЗ-80. И снова Гриня называл его ласково, по-женски, но уже Ласточкой.

Чтобы не бередить лишний раз ни свою душу, ни Стефкину, надумал Гриня, пока еще были силы, поставить новый дом, на поляне за бывшей Сосновской начальной школой. Он и место уже там облюбовал, и сосен из бора волоком навозил на своей Ласточке - для бруса.

На семейном совете Кумовых Аркашку решено было куда-нибудь сплавить от греха подальше. Уж шибко гречанка грозилась самолично расправиться с ним, коли суд поступил так несправедливо. Сошлись на том, что лучше всего ему будет в Тарбике, у двоюродной сестры Тимофея да Матюшки.

Закончив седьмой класс, отгуляв в Сосновке лето, подался Кадик осенью в райцентр Тарбик, как и было решено, в ПТУ учиться на электрика.

Да ему и самому от этого было легче: не считал он самого себя ни отъявленным злодеем, ни убийцей. Уж так получилось. Виноват, конечно, кто спорит? Так что ж теперь, самому, что ли, вслед за Илькой отправляться? Смерть своего дружка Кадик переживал тяжело и мучительно. Особенно там, в одиночной завьяловской кутузке, во время следствия и суда. И перед отцом своим тоже чувствовал себя виновным...

Постепенно, однако, он стал свыкаться со своим положением и клеймом убийцы, как и привык он к своей новой кличке Стрелок. Да если бы можно было хоть на минуту, на полминутки, на пять секунд повернуть время вспять до того злополучного выстрела... И как только он оплошал тогда? Всегда ведь, всегда после охоты, подходя к деревне, он переламывал ружье, проверяя, нет ли там случайного патрона. А в тот раз... Конечно же, причиной тому, считал Кадик, их злополучное купание в ледяной Чазанке. Эта смертоносная купель, которую они с Лехой Кумом еще долго бы вспоминали и переживали, смазалась, затушевалась почти сразу после выстрела и его последствий. Примерно так же, как забывается досадный промах на охоте уже после ее завершения с добычливым исходом...

Молва о Кадиковом «геройстве» быстренько долетела и до Тарбика. В группе, где он учился на электрика, среди отпетых деревенских хулиганов и неисправимых школьных двоечников Аркашку Кумова лишний раз старались не задевать. Мало ли что еще отмочит этот чокнутый? Зато вместе с молвою перекочевала в Тарбик и его кличка Стрелок. Она прочно приклеилась к нему в среде пэтэушников вместо имени и фамилии.

Учиться на электрика Стрелку нравилось: не то что в школе, где забивали мозги всякими там немецкими, химиями, историей или русским языком. Предметы эти Аркашка считал бесполезными и в жизни никогда не пригодящимися. Ему было абсолютно все равно: где и в каком веке кто правил; гетмана Мазепу ему ни в жизнь было не отличить от Пилсудского, а Павла Первого - от Николая Второго. Тут же было совсем иначе. Не по-школьному взросло воспринимал он и изучал всевозможные электрические цепи, соединения, трансформаторы, конденсаторы, прерыватели и реле. Электротехника его зачаровывала так же, как новенький мопед или мотоцикл «Восход» какой-нибудь еще год назад. Потому что была она не только голой теорией, но и подтверждалась наглядной и интересной практикой.

Отработав год после окончания ПТУ, попал Аркашка Кумов в армию, в Забайкалье. В небольшой части, обнесенной со всех сторон высоким забором да сопками, уже через призыв, доверили ему электрическую подстанцию и все электроснабжение части. Даже кандеечка у него своя была, где помимо всякого нужного и ненужного барахла оборудовал он себе и уютный лежачок. В ней он проводил многие часы своей службы за исключением ночного сна, утренних и вечерних поверок, построений и прочих ротно-казарменных мероприятий.

Его иногда видели лазающим по высоким деревянным столбам на бетонных пасынках. На его ногах, как у хищной птицы, красовались цепкие когти. Талия была перехвачена широким монтажным ремнем, на который со спины он цеплял небольшой ящичек со всякими причиндалами: отвертками-индикаторами, пассатижами, кусачками, изолентой, кусочками проволоки и проводков. За его пазухой неизменно топорщились резиновые краги-перчатки.

Повзрослел Аркашка, остепенился. Лишний раз ни командирам, ни старослужащим не перечил. За умелые руки и не особую строптивость характера рядового Аркадия Кумова в части уважали. Во всех праздничных приказах значилась среди других и его фамилия на поощрения. А на дембель ему даже ефрейтора присвоили. Про тот кошмарный случай, произошедший с ним на гражданке, здесь никто не знал, за исключением командования части, а сам он про него никому не рассказывал, даже своим самым близким корешам. А зачем им про это было знать?! Да и ему самому лишний раз про это вспоминать не хотелось. Разве что дважды за всю службу, двадцать девятого апреля, будто кто в памяти его делал короткое замыкание...

После демобилизации вернулся Аркашка Кумов в Сосновку, в родительский дом - заматеревшим, в новой форме с иголочки ( у молодого, как и положено дембелю, позаимствовал), весь увешанный блестящими значками да дембельскими побрякушками. Даже аксельбант сплел себе и сержантские лычки нацепил на погоны. Герой-защитник, одним словом!

Проходя мимо этого разодетого “героя”, в первую же встречу смело глянула ему прямо в глаза мать Ильки - у того аж мурашки по коже побежали. А та сквозь зубы кратко процедила:

- Вернулся, убивец?! Вернулся... Будь же ты проклят!

Не отгуляв и положенного месяца, после того как снял армейские погоны, Аркашка Кумов уж как-то поспешно женился. На приезжей, в Завьялове. Туда и переселился. А через семь месяцев пацанчик родился у молодоженов. Поговаривали, будто не от Аркашки. Колюнькой назвали.

И завертелись-закружились в Завьялове и его окрестностях вихри перемен! Месторождения нефти и газоконденсатов стали разрабатывать менее чем в ста километрах от них. Людей всяких понаехало - тьма! Контор, гаражей, складов, общежитий понастроили. Аэропорт Завьяловский едва справлялся с грузоперевозками. Над его небом постоянно стрекотали вертушки и самолетики АН-2.

А главное - дорогу к ним повели! Широкую, просторную - через то самое проклятое непроходимое болото, от самого Тарбика. Техники понагнали - уйму! Столько Аркашке Кумову и в армии-то видеть не доводилось. Устроился он в ДРСУ - электриком. Хорошо зарабатывал!

В Завьялове молодая семья Аркашки Кумова квартиру получила в новом брусовом доме. Как весенний скворец, тащил в нее Аркашка все новенькое, обустраивал свое гнездышко. Дефицитные по тем временам, на талоны, ковры устилали прохладный пол, собирали пыль на стенах спальни и детской. Стенка полированная стояла в зале, на кухне - новенький гарнитур. Из ОРСовских магазинов в дом Аркашки перекочевывали ящики и коробки со сгущенкой, тушенкой, компотами-ассорти и марочными винами. И на машину в очередь встали уже, деньжата прикапливали...

Только начал замечать Аркашка, что женушка его, Любаша, все чаще навеселе появляться моду взяла. А то и вовсе приедет Аркашка запоздало с работы - в квартире бардак-кавардак, горы посуды немытой, на столе объедки неубранные и пустые бутылки валяются. И сынок, Колюнька малолетний, все чаще у дедов в Сосновке оказывался.

Не понравилось такое Аркашке. Раз-другой поговорили с Любашей по душам - не помогло.

Вернулся как-то с работы - Любашу застал среди хмельной компании разбитных шалав да ухарей из экспедиции. Колюнька сопливый изревелся уже весь, колготки мокрые. Папке ручонками шею обвил и плачет взахлеб.

Разогнал Аркашка Кумов из своего дома собутыльников женушки своей. Парочку раз зафитиленил Любаше в целях воспитания-профилактики. Фингал у той засветился под правым глазом дней на десять.

Перевели всех работающих в ДРСУ на строительстве дороги на двухсменную вахту. По полмесяца - и работали, и жили прямо в вагончиках-балочках, на самом краю болота, в девяноста километрах от Завьялова.

Воротился домой Аркашка Кумов после первой такой вахты - бабу свою, Любашу, с каким-то хахалем из управления разведывательного бурения застукал. Сморчок, не хахаль против Аркашки, а поди ж ты... Ладно хоть исподнее на себя напялить успели, пока он в двери колотился.

Рассвирепел, заклокотал Аркашка, как забайкальская Селенга, где он служил, после ливня. Хахаля Любашиного подвернувшейся бутылкой по башке оглушил. Да сам испугался, когда у того ноги подкосились. Почему-то тут же окровавленный Илька ему вспомнился. Любашу бить не стал.

- Где Колюнька?! - спросил у нее.

- В Сосновке,- пьяно ответила та. - Ну, бей и меня! Чего не бьешь, убивец?! Тебе ведь не привыкать, бей, Стрелок!

Скрежетнул Аркашка зубами, хлопнул дверью, к родителям в Сосновку подался. И почти полмесяца пил, не просыхая.

В первый же день следующей вахты повис Аркашка Кумов на высоковольтной опоре. Аж обуглился весь - смотреть было страшно...

Скорое следствие установило: суицид.

И впервые за восемь последних лет гречанка Стефания Лукач, услыхав про Аркашку Кумова, лицом просияла. Даже в новое платье вырядилась.

- Ты чего это сегодня такая? - удивился Гриня, придя домой после работы. - Про Аркашку Кумова слыхала?

- Еще бы! - злорадно отозвалась Стефка. - Это ему за нашего Иленьку...

- Парнишонку его жалко... Безотцовщиной вырастет.

- Тебе-то какая забота?!

- 8 -

Покидать родную Сосновку или Завьялово для местной молодежи было не модой, скорее, необходимостью. Парням - тем проще. Как-никак, а в Завьяловской школе еще с середины шестидесятых годов почти всем ребятам вместе с аттестатами зрелости выдавали и удостоверения тракториста-машиниста широкого профиля. Не хочешь дальше учиться - иди механизатором в совхоз. Или трактористом в экспедицию устраивайся. К тому же если годен по состоянию здоровья, непременно призовут на службу, куда-нибудь на Дальний Восток, а то и за границу: в Чехословакию, Польшу, Германию, Монголию на худой конец. Леха Кум, так тот в восемьдесят четвертом году в Афганистан угодил. Лучше бы уж такой заграницы и не видать ему, а все же...

Девкам - этим похуже. И завсегда так было. Не уедешь в город - одна дорога: на ферму, дояркой. Или, как теперь стали называть, оператором машинного доения. А суть-то одна остается. Изо дня в день - вставай ни свет ни заря: здоровая или больная, рано легла спать или поздно... Идти все одно надо. Подоить, управиться утром и вечером. Да дома еще те же корова, овцы, свиньи, куры. И за всеми уход нужен. А рук-то - всего две! Можно, конечно, и голытьбой пробавляться, ни кола ни двора не имея, но такое в деревне не поощрялось.

Вот и Вика Кумова, самая младшенькая из куста Матюшки, сестричка родная Лехи Кума, после школы, в семнадцать лет, в Томск подалась на учебу.

Времена наступили в стране тревожные. Забастовки-голодовки среди рабочих да прочего населения. На их волне всякой пены наверх навыбрасывало - якобы радетелей народных, демократов. Те из митинговых крикунов как-то разом в народных избранников превратились. Депутатами всех рангов и уровней стали. И очень даже быстренько смекнули, что на этом деле, кроме мандатов да красивых значков, можно и капиталец заработать, карман свой набить. А народу... Да зачем это ему, народу?!

Все беды-промахи новоявленные демократы на коммунистов свалили. Да и сами лидеры-коммунисты, что попы-расстриги, в демократов окрашиваться стали. И опять больше о себе думали, чем о народе. И народ - понять не успел: как же это вдруг все из нашего общего в ненашенское превратилось? Наживали-то всем миром, почти семьдесят лет...

В Томске Вика Кумова в техникум поступила. Точнее, в колледж - теперь так стали их называть. В фармацевтический. Вывеску-то там сменить успели, а так - все по-прежнему осталось. Даже общежитие в стареньком крашеном двухэтажном доме, построенном еще в середине прошлого века. В комнате аж десять человек поселили. Вместе с первокурсницами парочка разбитных третьекурсниц оказалась.

И повадились к ним в общагу парни-ухажеры. Да все какие-то наглые, нахальные, приставучие, глаза у которых - так и вовсе мутно-стеклянные.

- Тюня ужаленный сегодня был,- поведала как-то Вике третьекурсница Ольга.

- Как это?- удивилась та. - Шоршни его, что ли, покусали?

- Сама ты - шоршень! Оттопыренный он...

Вика недоуменно поглядела на новую подружку.

- Че, не понимаешь? Иль тормозом прикидываешься?

- Нет, - честно призналась Вика. - А что это такое?

- Да какая тебе разница? - отмахнулась было Ольга.

- Нет, ты все-таки скажи мне, - настаивала Вика, которую одолевало любопытство.

- А что, у вас в деревне еще такого нет?

- Чего - такого?

- Ну... не кумарят? А мак у вас еще растет в огородах?

- Вроде как растет, - пожала та плечами, не понимая, куда клонит подруга. - А чего ему не расти-то?

- Ладно, проехали. Потом поймешь. Короче, этот Тюня косушку зарядит и тащится... А то - ляпками ширяются...

- Ты нормально, по-русски, мне объяснить можешь? - с раздражением спросила Вика.

- Наркоманы это! Поняла? Ты че такая-то? А Тюня, между прочим, на тебя глаз положил...

- Да мне-то до него - как-то... до лампочки, короче...

- Да ты не боись. Так-то он ничего, прикольный! И дружок его, Саня - крутой! А остальные - стремные все. Саня, правда, алкаш. Ему наркота по фигу. Ему бы выпить да потрахаться... Предки у него классные! В командировке в загранке уже третий год. Знаешь, какие прикиды ему шлют оттуда?! - Ольга аж зажмурилась от зависти. - У него и видак есть. А у вас в деревне видик есть у кого?

- В клубе стоял. Вечерами у нас в Сосновке крутили. А теперь вроде как и клуб там совсем закрыли.

- А че крутили-то? Небось, ужастики с боевиками? Я их не обожаю. Мультики мне больше нравятся. А больше всего эротика. Или порнушка. Ты там у себя смотрела что-нибудь?

- «Греческую смоковницу» смотрела, - будто по секрету, признаваясь в большом грехе, ответила Вика.

- И все?! Прикольно, но не круто! Ладно, тут еще насмотришься. К Сане сходим. Там у него порнушку крутят почти каждый раз. А потом... Хотя, если тебе не нравится, никто тебя не принудит... Только после порнушки - знаешь, как разбирает?! Да ты, поди, у нас девочка еще?! Иль нет? - лукаво поинтересовалась Ольга.

Вика засмущалась еще сильнее, сразу вспомнив, как в самом конце десятого класса она с Юркой-бурильщиком в бане оказалась ночью, после вечернего костра. Там-то все впервые и случилось, на коротком скользком полке... Потом он ей сам даже замуж предлагал. А какое там замужество, когда одиннадцатый класс заканчивать надо, год еще в школе учиться? Потом было еще три раза. И Вика все боялась залететь - понимала, что это вовсе не такие уж и безобидные игры. А Юрка всякий раз доставал из кармашка продолговатые пакетики, «проверенные электроникой»...

Сызмальства росла Вика Кумова покладистой и спокойной. К тому же - красивой. Уж что-что, а парни на нее заглядывались. И не только в ихней Сосновке, но и в Завьялове. Все подружки ее еще в пятых-шестых классах волосы коротко пообстригали. А она лишь в десятом классе решилась на это, жалела свою длинную косу. Тогда же и уши проколола, вставив золотые сережки, что подарил ей брат Ленька, вернувшись из Афганистана.

Как и брат Ленька, была она светловолосой, но не в пример ему - с аккуратным небольшим носиком и живыми, с хитринкой, голубыми глазами. А уж как ресницы свои накрасит да бровки подведет...

Старшие сестры Кумовы, Галинка да Татьяна, давно уж замуж повыскакивали. Вика тогда еще и в школу-то не ходила. Как уехали учиться в Новосибирск, так и выпорхнули из родительского гнезда. Мужья у них - оба военные. Галинкин - майор, в Уссурийске служит, а у Танюшки - аж подполковник. Тех на Камчатку занесло. Галина в школе работает, в начальных классах, Татьяна - сейсмологом. Рыбу Кумовым красную да икру посылками высылают или привозят, когда сами в гости наведываются в Сосновку. Аркашку, брата двоюродного, когда хоронили, телеграммы соболезнования от них получали. Вот и брат Леня в Афганистане почти год отслужил. Ранен был. Прапорщиком оставался на сверхсрочную, потом домой, в Сосновку, вернулся. В экспедиции работает. А еще есть брат Валентин, пятью годами старше Вики. Тот в Омске, сельскохозяйственный институт заканчивает.

Учеба в колледже Вике с трудом давалась. Особенно химия и латынь. Ну не понимала она химию - хоть убей! А латынь... В школе немецкий изучала, с двойки на тройку перебивалась. А тут латынь... И к языкам у нее не лежит душа. Каждый день зубрить приходится. И зачем только она подалась в эту фармочку? Ведь советовал же ей Валик на экономиста учиться. Можно было бы и в ихнем же сельхозе. Все убеждал, что экономисты будут скоро самыми востребованными и оплачиваемыми работниками.

А тут еще эти кавалеры достали. Что ни вечер - как к себе домой, к ним в комнату так и прутся. И не скроешься от них никак, не выгонишь. Уже и вахтерам жаловались, чтобы не пропускали тех к ним больше, и коменданту общежития - толку никакого. Саня хвалился, что вахтерам он сует, а комендантше они пригрозили. Припрутся человека три-четыре со своим двухкассетником, врубят на полную катушку, понакурят прямо в комнате. И девчонок лапают.

И Тюня этот - приставучий. К ней, Вике, все клеится. Сперва вроде Саня был, а теперь Тюня. Вообще-то его Вадиком зовут по-настоящему, только так его никто из друзей не называет: Тюня да Тюня. То ли потому, что фамилия у него Тюнин, то ли еще почему. Сам он тощий и длинный, как глист. Волосенки русые, редкие на голове. Спереди, правда, чубчик топорщится. Лицо у Тюни худющее, серые глаза глубоко запали; нос длинный, с горбинкой - словно топорик туристский, а еще такие заострившиеся носы у покойников бывают. Уши торчат локаторами, и говорит врастяжку, нараспев, только тихо и как бы через силу. Двадцать два года ему уже. Говорит, что в политехническом учился, теперь в академе... Если не восстановится после зимней сессии - в армию грозятся забрить. Только ему эта армия - как молодоженам постоялец в спальне.

Приставать к Вике стал Тюня после того, как Ольга уговорила-таки сходить ее к Сане домой. Собрались там вшестером: трое их, из фармочки, да трое парней. Кроме Тюни с Саней, еще какой-то незнакомый был с волосами-хвостиком, перехваченными сзади резинкой. Сперва выпили все. Кроме Тюни - тот сразу травкой раскумарился. Потом видак включили. Порнуху, разумеется. И как только такое можно смотреть всем вместе?! Это если бы еще в одиночку или на парочку... Девчонок принялись лапать. В основном Саня с длиннохвостым. И к Вике - само собою. Едва вырвалась тогда она, без подружек. После этого почти всю ночь заснуть не могла. Подружки ее лишь утром в общагу вернулись...

Ну, и какая после всего этого может быть учеба?! Какая химия с латынью в голову полезут?!

Подошел новый,1992 год.

Встретила его Вика прямо в общаге, в комнате, девичником. И хорошо так было без этих противных забулдыг вроде Тюни с Саней. Вина выпили, песни попели, потанцевали. Потом телевизор в холле смотрели - новогодний вечер. Вика тогда еще с надеждой подумала: «Может, и отвяжутся от них эти наглецы?» Зря надеялась.

Почти сразу после Нового года Вике с Камчатки перевод пришел, сестра выслала ей на куртку. Ольга тогда еще и квиток-извещение принесла:

- С тебя причитается, подружка!

Она же, видно, и Тюне с Саней про перевод проболталась. В первый же вечер те явились не запылились, ужаленно-поддатые, как обычно. Стали у Вики деньги выманивать, как та лиса у вороны сыр. Сперва взаймы просили, хотя бы с полсотни, на недельку всего. Только знала Вика, как они взаймы берут на недельку. В прошлый раз заняла им двадцатку - до сих пор отдают.

На следующий день возвращались они с Ольгой в общежитие - долго в библиотеке просидели, к зачетам готовились. Встретили их недалеко от общаги трое, в безлюдном темном местечке, видать, поджидали. У всех троих чулки капроновые на головы натянуты были. Деньги требовали. Грозились даже расправою, если добровольно не принесут. В одном из них Вика вроде как Тюню признала, хотя тот и молчал все время. А один, явно незнакомый, не то предложил остальным, не то пригрозил Вике:

- На иглу подсадим... Ширнем парочку раз - наша будет, никуда не денется. Собачонкой сама за нами гоняться станет...

А через три дня и вовсе - избили Вику. Да так, что она и сознание потеряла. Когда очнулась - почему-то была уже у себя в комнате, в общаге. Девчонки хотели уже и “скорую” вызывать, Вика сама их отговорила. И в милицию никуда заявлять не стала.

Слегка поправившись, запустив сессию, бросила все Вика Кумова: и учебу эту бестолковую, и непутевую фармочку с ее общагой, и город чужой, злой. В Завьялово улетела на самолете, денег только на билет и осталось от перевода.

- Все, выучилась! - вызывающе призналась она отцу с матерью. - Больше в город не поеду!

- Да ты че, в своем уме? - укорял ее рыжебородый отец Матвей.

- Коровам дойки дергать всю жизнь, как я, здесь будешь?! - поддержала было Матвея и мать Вики. - Ты только посмотри на мои руки - все пальцы артритом поисковерканы...

Вика стояла молча, не ожидая такой встречи дома.

- Ладно, мать, не шуми, - первым сдался отец, зажимая в горсть большую бороду, косоглазо посматривая на обеих. - Будем думать, как здесь нам ее устроить. К Леньке пусть идет, в экспедицию. Диспетчером там каким-нибудь или секретарем...

- К этим жеребцам?! - вспылила мать.

- Ну, так уж там все и жеребцы?! Будто в городе их нет...

Так и осталась Вика Кумова, самая последняя дочь Матюшки, в Сосновке.

А тут - как понеслось... Словно в пропасть какую падали все. И незнакомое ранее слово инфляция стало разом важнее всяких сообщений. Прежде-то кто и слышал про такое, думал, что это явление исключительно для дикого Запада.

Народ злым сделался, встревоженным, напуганным, дерганным. Улыбки на лице не встретишь, будто в большом доме покойник лежал.

Все накопления-сбережения, какие у кого были: кто на машину копил, кто на квартиру, кто на мебель, а кто и на последнее пристанище - в одно мгновение в тартарары провалились. Все прахом сделалось. В этой канители и зарплата у всех в сплошные бумажки превращаться стала. Стоило ли Вику куда и на работу устраивать заради каких-то бумажек?

И сама она как будто с лица спадать стала, никнуть. Жаловалась частенько матери: болит, дескать, голова. А что и где - непонятно. Про то, как избили ее в городе, сперва Вика никому дома не обмолвилась. Потом как-то Леньке призналась. А тот уж и матери рассказал.

Забеспокоились родители, глядя на увядающую дочь. К врачам, в амбулаторию, в Завьялово отвезли Вику. Там, осмотрев, в больницу положили. Дескать, анализы надо бы сделать. Только и анализы ничего не показали.

Пока то да се - весна подошла. Вике бы ожить тут, как кандычку веселому, а она наоборот, что ни день, то все хуже и хуже.

Прознала про те злоключения в городе да про болезнь Вики Кумовой Стефания Лукач. Вроде и пожалела девчушку, только у самой те проклятия в уме захороводились.

В Тарбик, в больницу районную, отправили Вику в августе, когда ничего уже в Завьялове сделать не могли. Полагали: раз больница районная, значит, и врачи там опытнее. А главное - диагностика совершеннее.

Оттуда уже весть дошла до Кумовых, да и всех деревенских. Весть нехорошая, страшная, как приговор судьи: злокачественная опухоль головного мозга. Рак, стало быть. Сказались последствия побоев... Хуже того - последняя стадия. Тут уже ни химии, ни радиации делать нечего. Да и на операцию надежды мало - разве что безошибочно подтвердить жестокий диагноз. Домой выписали Вику - ясное дело зачем...

И стала из Завьялова в Сосновку что ни день «скорая» наведываться. Приедут, укол поставят Вике, та поуспокоится вроде. «Вот и подсадили на иглу», - со слезами вспоминались ей угрозы того, что был с чулком на лице. Забудется на час-другой, а потом опять - боли, как поднимающаяся вода в Чазанке во время половодья. Криком исходит Вика от болей. Прописали ей морфий врачи. Сами Кумовы и кололи уже Вику, то мать, то отец. Мучались, глядя на то, как первой из всех детей никнет их последний любимый цветочек.

Померла Вика осенью. На Покров. Снега, правда, еще не было. Спешно съехались на похороны младшенькой Кумовы: и Галина с Татьяной - самолетом прилетели из такой дали, и Валентин (уже аспирант) из Омска, и Леха - с вахты выдернули... Ну, и двоюродные, Тимофеевы, какие поблизости, тоже собрались.

Похоронили Вику рядышком с Аркашкой, на Сосновском кладбище.

- Это им всем мои слезы отливаются,- говаривала гречанка Стефания соседям своим да мужу Грине. - Пусть и они поймут материнское горюшко...

- Вике-то за что, девчонка ведь безобидная? - возражали бабы Стефании.

- А наш Иленька кого обидел?

- Грех это - беды желать другим, ой грех. Не по-христиански это, - роптали соседки стареющей уже гречанки.

- 9 -

После восьми классов Леха Кум ни в какое ПТУ не поехал, остался доучиваться в Завьялове. Ходил попервости, стараясь быть незаметным. Ему постоянно казалось, что его сверстники и однокашники все шушукаются, умолкая при его появлении, именно о нем. И осуждают их с Кадиком.

И он никак не мог поверить в реальность той нелепицы. Ну не хотели ведь они убивать Ильку! Даже Кадик. Про себя уж и говорить не стоило. Будь они неладны - и эта охота, и заряженное ружье, и «шутка» Кадика...

Через два года в его аттестате зрелости троек было гораздо больше, чем остальных отметок. Какой уж тут институт?! В техникум бы куда поступить.

Как и все сосновские с завьяловскими, направился Леха Кум после окончания школы в город ловить за хвост удачу - в железнодорожный техникум. Хотел на машиниста выучиться, поезда водить по необъятным просторам, Россию-матушку поглядеть. А если удастся, и за границей побывать.

Только удача та для Лехи юркой ящеркой мелькнула, оставив ему лишь оборванный хвостик. На первом же экзамене по сочинению срезался он подчистую. Оставался, правда, еще один шанс - поступить на заочное, но ждать повторных экзаменов он не стал. Подался к себе в Сосновку, к родителям. Худо-бедно, а удостоверение тракториста-машиниста у него было. Только идти в совхоз, как дядька Тимофей или отец, ему не хотелось.

Прослышал он про экспедицию. На буровые стали молодых мужиков вербовать, обещая хорошие заработки и возможность выучиться заочно на бурового мастера. Однако стать бурильщиком Лехе не пофартило - вакансии в тот момент не подвернулось. Усадили его все на тот же трактор.

Год отработал Леха на нем, матерея и входя в мускулатуру - кость-то у него природная, широкая, от матери досталась.

За второй год дважды в резервной команде оказывался, получая отсрочки от службы в армии. Только не забыли там и про него. Да Леха и не прятался, не боялся армейской службы: мало ли кто там балабонит про какую-то дедовщину и мордобои. Неужто он, сибиряк, да не постоит за себя?!

Служить попал Кумов Леонид попервости в небольшой городок Юргу, за Томском, в танковую часть. Оттуда его в учебку направили, в Омск. Через полгода надели на плечи Кумова сержантские погоны. Только к себе в часть по стечению обстоятельств он не вернулся, а угодил аж в Среднюю Азию, с берегов желто-мутного вальяжного Иртыша на строптивый Вахш, под Курган-Тюбе, что в Таджикистане. И должность молодому сержанту определили нешуточную - командир бронетранспортера.

Войска советского ограниченного контингента уже пятый год глотали пыль и жарились в пекле Афганистана, выполняя интернациональный долг и теряя людей с боевой техникой. Туда, как на заклание, требовались все новые и новые жертвоприношения.

В части, где оказался сержант Кумов, объявили набор добровольцев. Попал в число добровольцев и Леха. А куда деваться, если вся их рота в тех самых “добровольцах” числится? Да кабы только одна рота - вся часть, считай, весь их отдельный инженерно-саперный батальон. Мало кому тогда удалось от интернациональной миссии устраниться.

Афганистан - не Сибирь. Даже и не Таджикистан, где Лехе все было вновинку. Афган - страна чужая и, как говаривал красноармеец Сухов, тонкая.

Леха не переставал удивляться и поражаться увиденному. Но пуще всего - царившей там нищете, особенно в кишлаках, в многодетных забитых семьях. Блестящие, как недосушенные черносливы, глазенки ребятишек с испугом и любопытством смотрели на советских воинов-освободителей. И не понимали: кого эти дяденьки в сапогах, пыльных афганках и с автоматами приехали здесь освобождать?! И от кого? Кто их позвал сюда?

Худые грязные ручонки, как у цыганят, которых Леха видел на вокзалах Томска и Омска, с тревогой и надеждой тянулись к солдатам. И те понимали: просили есть. И солдаты не скупились, раздавали из своих сухих пайков галеты, кусочки рафинада, банки со сгущенкой, тушенкой и кашей. Возле полевых кухонь всегда кучковались эти оборвыши с пустыми черепушками в руках. Не обходили их и здесь...

Закутанные в паранджу, женщины прятались от чужеземцев, стараясь отсидеться в сложенных из серого камня строениях. Седобородые смуглые старики, поджав ноги под себя, в рваных замызганных халатах и тюрбанах, истуканами сидели, куря из длинных кальянов опий. Все взрослые мужчины встречались в кишлаках крайне редко.

За полгода службы на чужбине сержант Кумов из своего расчета потерял двоих солдат. Увез “Черный тюльпан” в Союз и командира их взвода лейтенанта Спицына - совсем молоденького худенького офицера, почти ровесника Лехи.

И какая-то неудержимая, необъяснимая злость накатывала на Леху, необузданное чувство мести этим длиннополым и бородатым чмо-духам! А еще - на своих. Тех, кто послал их сюда, отсиживаясь в безопасных штабах и роскошных московских квартирах под персональной охраной!

Чтобы успокоиться и как-то отвлечься, пробовал сержант Кумов, и не раз, курить травку. И как будто помогало на время, отступало от него, накатывала эйфория и прострация. И становилось абсолютно по фигу: и эта непонятная война, и те, кому все это выгодно...

Два раза попадал сержант Кумов в засады, сопровождая колонны. Словно в тиски, зажимали их горы. И с них, из укрытий, поливали по колоннам духи. И не поймешь - откуда лупят? Стрелял и он из своего автомата, прикладывался к станковому пулемету, ухал гранатометом - бил наугад, по тем местам, откуда стреляли. Будто из самого себя выплескивал ту самую злобу и ненависть! Попадал ли в кого - кто его знает... А хотелось попадать, ох как хотелось!

Под Гератом их снова зажали. Горная река Герируд клокотала справа, сливаясь с очередями выстрелов и разрывами снарядов.

Будто шоршень-девятильник жогнул Леху в левую руку, повыше локтя. Только навылет, вырвав с другой стороны клочьями кожу и ошметья мышц. И кровь заструилась вниз, к кисти, пропитывая потную, выбеленную афганским солнцем гимнастерку. Совсем как тогда, пять лет назад, по Ильке...

И было до банального просто: все равно что трижды наступить ногой на одни и те же грабли. Вели колонну. БТР Лехи шел в голове. Первому и досталось. Сперва лязгнули гусеницы, потом шарахнуло так, что голова загудела колоколом. Сообразить, однако, успел: подбили, выбираться надо из этой братской могилы, пока не рвануло. Прихватив автомат, суетно покинул горящий уже бронетранспортер. Горела и последняя машина колонны. Остальных расстреливали методично, будто на учениях. Как охотники на номерах... Уж и не чаял живым выбраться из этой мясорубки сибиряк сержант Кумов. Хорошо, подмога подоспела - вертушки да десантники. Вертушкой же и вывезли с места боя раненого Леху.

Случилось то 1 июня 1985 года. В международный День защиты детей. А еще, конечно же, по случайному совпадению, именно в этот день, пять лет назад, был суд и оглашение приговора в далеком отсюда Завьялове по факту убийства Ильяса Лукача...

Только на такое совпадение обратил внимание Леха Кум много дней спустя, уже в госпитале, проснувшись от кошмарного сна. Во сне он все еще отстреливался от духов. И он хорошо видел, как бородач, ощерившись гнилыми зубами, почти в упор целился в него из автомата. А у него кончились все патроны. И ему некуда было даже спрятаться и хотелось притвориться уже убитым...

В Афган сержант Кумов больше не попал. Да и часть их вывели, точнее то, что от нее осталось, на формирование. Два года армейской лямки позади остались. И две отметины: одна на руке от ранения, другая на груди - медалью “За отвагу”.

Ему бы домой в Сосновку героем вернуться и передать братьям да племяшам свои армейские значки да форму - ан нет. Видать, и впрямь - есть упоение в бою! А может, кровь Ильки, невинно пролитая, или проклятия его матери, гречанки Стефании, не давали покоя Лехе...

Стал подумывать сержант Кумов остаться на сверхсрочную, податься в школу прапорщиков. В училище военное ему вряд ли потянуть - не те знания, да и годы упущены. А на прапора можно! Почему ж нельзя попробовать?! Ведь не на всю же жизнь.

Закончив школу прапорщиков, попал Леха Кум по контракту на север, в заполярный Норильск, там год службы за два засчитывался, как и в Афгане. Только пули не свистели, мины не рвались, друзья не гибли. Ротным старшиной отбарабанил прапорщик Кумов, частенько и ночуя в казарменной каптерке, напиваясь и матерясь.

Семейная жизнь у него не сложилась, а может, и не стремился он к ней вовсе. Нет, шалавами на ночь-другую Кумов обделен никогда не был. Но чтобы на все время - семья, дети...

За семь лет армейской лямки лишь дважды побывал Леха Кум в Сосновке, как-то особо и не тянуло. Получал, правда, нечастые письма из дома от родителей да от младшенькой сестренки Вики. С Кадиком еще во времена действительной перебрасывались конвертами с треугольными штемпелями.

Уже в Норильск Вика первой написала про смерть Аркашки совсем детским почерком. Подробности от родителей узнал. И защемило у Лехи в груди, будто в Афгане потерял проверенного боевого кореша.

И снова, в который раз, с каким-то укором и доверчиво-наивным удивленным взглядом взирал на него Илька. Тот Илька, четырнадцатилетний - на него, широкоплечего, заматеревшего, многое повидавшего...

Распростившись с Заполярьем, нарисовался старший прапорщик запаса Леонид Кумов в Сосновке. В его белесых волосах ловко маскировалась седина, словно афганские духи в зеленке.

Вернулся без семьи, без нажитого капитала, без гражданской специальности, как одиночный постаревший бирюк, случайно забредший во владения своих родичей. Как и восемь лет назад, в совхоз его не тянуло - насмотрелся в детстве до изжоги на каторжную крестьянскую долю родителей и сельчан.

Устроился Леонид Кумов опять в экспедицию. Сел за знакомые рычаги АТС-вездехода. Работали вахтами по полмесяца. Улетали на точки вертушками из Завьяловского порта в болотистые урманы: на изнуряющий гнус, зной и бездорожье - летом, сорокаградусные морозы и глубоченные снега - зимою.

Год прошел, другой, третий. Одно и то же, одно и то же. Из вахты в вахту, из смены в смену. Полмесяца на вахте мантулят, полмесяца хмельным бездельем маются. Попервости, пока рубль еще в цене был, частенько выбирался на Большую землю: то в Томске поразвлечься, то в Тарбике гульнуть. Разок даже в Москву маханул - к афганским корешкам на встречу.

Только и дома, и на вахте, и в городе чувствовал он себя вроде кукушки, не свившей свое гнездо. Куковать - куковал, брачные игрища устраивал, просыпался с головной болью рядом с незнакомыми, чужими, разившими перегаром бабенками - и еще тоскливее становилось.

Особенно задурил Леха после того, как опустил собственноручно на Сосновском кладбище в глубокую коричневую могилу свою любимицу - младшенькую Вику. Почти рядом с Кадиком - брательником и друганом.

И все порывался разыскать в Томске тех мерзавцев, про которых как-то призналась ему Вика. Даже в общагу, в фармочку, разок заглянул. Разыскал и подружек Вики. Понабрал дефицитных дорогих продуктов, вина - помянули, как принято. Те уже ему всю правду подробненько и выложили: и про Ольгу, и про Тюню, и про Саню. Только сказали, что искать их теперь уже бесполезно. Ольга закончила колледж и куда-то уехала, Тюня вроде как откинулся от передозы, а Саня сидит за грабеж...

И опять - тоска и безысходность, хоть волком вой на луну в зимнюю морозную ночь.

На Кавказе, в Чечне, заваруха приключилась.

Смекнул Леха Кумов почти сразу, что это надолго! Уж очень похоже все было на Афган, на тот чужой, далекий Афган, где только и почувствовал он себя в настоящей мужской работе.

Во время очередной послевахтовой вылазки в Тарбик бросилось в глаза Лехи Кума объявление о наборе добровольцев, механиков-водителей и саперов, для борьбы с террористами в Чечне.

И зачесалось-зазудилось у старшего прапорщика запаса Леонида Кумова где-то изнутри. Сначала чуть-чуть, потом все сильней и сильней, будто рана на непогоду.

Подался в райвоенкомат узнать об условиях контракта. Деньги пообещали, хоть и небольшие, но разом, по возвращении. Не то что нынешние, вахтовые, - вроде как и зарабатывал неплохо, а на руки пшик выходило. Все задерживали, выплачивая в месяц по десять-пятнадцать процентов от задолженности, вынуждали выбирать у коммерсантов залежалые бартерные продукты втридорога. К тому же у Лехи была мечта, хоть и совсем недавно появилась, но мечта - купить на материке квартиру. Пусть небольшую, однокомнатную, но свою. Да и жениться пора бы - родители уже ему все уши прожужжали.

И опять, как в Афганистане, старший прапорщик Кумов - среди бойцов в камуфляжной форме. И в засадах отстреливался, и сослуживцев терял, не успев толком привыкнуть и подружиться. И горы, и зеленка, и мины-ловушки...

И привыкание к опасности. А вот это уже плохо! Кто только не поплатился на войне, утратив бдительность! Только войной все это, как и там, никто официально не хотел называть: боевые операции, зачистки, борьба с террористами.

Полгода всего и провоевал в Чечне старший прапорщик Леонид Кумов. Ну сколько же можно с судьбой в рулетку играть? Шли по зеленке в районе Шали. Кумов группу вел из пяти человек. Зацепился ногой за растяжку. Вот уж кто бы мог подумать такое про него самого?! Не какой-нибудь там необстрелянный солдатик-ушан - он, Леха Кум, - и за растяжку?!.. Шандарахнуло - собирали прапора по зеленке. Точнее, то, что от него осталось.

А случилось то, надо же такому, как раз 1 июня 1995 года. День в день, как десять лет назад, когда его ранило в Афгане. И еще...

За время боевых действий в Чечне старшего прапорщика Кумова к ордену Мужества представили. Командир части вечером, на поверке, вручить ему собирался этот непривычный на вид эмалевый крест...

Вместо вручения пришлось снаряжать груз под страшным номером 200. Запаяли в цинковом гробу все, что удалось собрать от Лехи Кума, - обрядили в «парадный мундир». Поверх него еще один - «деревянный бушлат» одели.

Офицера, старшего лейтенанта, да двух солдат в сопровождение номерного груза командировали до самой Сосновки. А еще наградной приказ и маленькую бархатную коробочку с орденом-крестом.

Через неделю в Сосновке, в доме Матвея Кумова, в изголовье запечатанного груза меж двух горящих свечей стояла фотография Лехи Кума в траурной рамочке.

На другой день - салют и встревоженная выстрелами стая воронья на сосновском кладбище. Потом венки, цветы на песчаный бугорок...

И совсем рядом со свежей - две пирамидки: Аркашки с Викой Кумовых, уже за железными оградками.

- 10 -

Слухи об угрозах Стефки-гречанки извести обидчиков расползлись, как тараканы, по избам Сосновки и Завьялова - сразу же после похорон Ильки и суда над Кумовыми. Посудачили, почесали языки сельчане об этом и постепенно стали забывать. Успокаивалось село, словно вода в озере от брошенного камня. Да мало ли кто чего не наговорит в сердцах иль обиде, понажелает чего кому?..

Да и сама Стефания особых поводов лишний раз не давала: не любила на людях душу свою выворачивать наизнанку. Замкнулась в себе, словно улитка в раковине. Разве что дома - Грине да подружке-сестричке Дуке Кочару. Только Дука вроде как и сочувствовала ей всегда и старалась утешить, как могла, но не одобряла ее желаний худа другим людям.

До поры до времени хранила ее душа бессильную злобную энергию. Нет-нет да и взовет она про себя все к той же богине отмщения Немезиде. Особенно на сороковины да годовщину Иленьки-сыночка. А еще на кладбище в одиночку, когда попроведоваться с сыном приходила.

Впервые прорвалось, когда узнала она о ранении Лехи Кума в Афганистане, через пять лет после ее проклятий.

- Так ему и надо, змею носатому! Еще и мало! Дошли до богов мои молитвы!

- Стефа, Леньку-то за что?! - пыталась было урезонить подружку Дука. - Он, что ли, стрелял по Ильке?

- Они! Они, Кумовы - все из одного рода-племени! - не унималась Стефания. - Слава тебе, Немезида!

Ладно, чего не бывает только в жизни. Однако незнакомые для сосновцев и завьяловцев имена богинь Фемиды с Немезидой запорхали по их устам. И стали они такими же примелькавшимися, как неслыханные прежде ускорение и перестройка. Ни в то, ни в другое по-серьезному никто не верил и особого значения не придавал. Так себе - звон один!

Эра гласности, тем не менее, открыла шлюзы и деревенским болтушкам да кумушкам. Оно и прежде-то мало кто мог накинуть платок на чужой роток, а ныне - и вовсе: говори, что вздумается, делай, что взбредет в голову... И в первую очередь касалось это бытовых сплетен, слухов да пересудов.

Семейные скандалы и неурядицы Аркашки Кумова, к примеру, смаковались не меньше, чем пространные выступления самого Меченого по телевизору и радио - главного Прораба невидимой Перестройки.

А тут - бац! «Аркашку Кумова с проводов обгорелого сняли!..» Событие это для сосновцев с завьяловцами было не менее значимым, чем вывод советских войск из Афганистана.

И опять деревенские закивали на гречанку. Дескать, ликовала она, узнав про Аркашку. Ох как ликовала! И богов своих славила! И даже будто бы в открытую радовалась, видя слезы да горе Кумовых-старших.

Уж кто пустил слухи по деревне, что Стефания-гречанка колдунья, - поди теперь разберись, гласность потому как. И стали на Стефанию деревенские посматривать с опаскою: кто ее знает, а вдруг и впрямь она что может?! В Завьялове вон тоже, бабка Матюшиха - упаси Боже с нею связаться иль чем перечить. Такого понаколдует... Запросто обезножеть можно, или чирьями человек весь изойдет, хворь напустит непонятную - зачахнет человек. Сгинуть даже запросто может. Про скотину уж и говорить не стоит...

Особенно ребятня к тетке Стефании с опаской относилась. Такого впотьмах друг дружке понаговорят, понастращают - сами себя пугаться начинают. И слов своих. Завидят еще издали тетку Стефанию, зашушукаются сперва: колдунья идет, колдунья идет! Потом примолкнут, словно стайка воробьишек перед ненастьем.

И та - все чаще молчком мимо проходила по деревне, работая в Завьялове портнихой. И шить-то у нее, заказы делать попервости сосновцы побаивались: мало ли чего еще наворожить посмеет, не бывает ведь дыма без огня...

Зато от завьяловцев да из экспедиции заказы сыпались на Стефанию, как кедровые шишки в сентябрьскую бурю. А шила гречанка хорошо. Даже больше того - могла из любого материала и на любой фасон пошить - любо-дорого поглядеть потом! Делала все это она быстро и красиво. Потому и деньжата у Лукачей водились, в отличие от большинства сосновских, много ли в совхозе заработаешь? Получив готовое изделие после окончательной примерки, заказчики искренне благодарили Стефанию. А та - как будто оживала, распускаясь весенним неказистым цветочком: искорки в черных глазах начинали плясать, ямочки на щеках обозначались от легкой улыбки:

- Носите на здоровье,- говаривала она в ответ на благодарности. И ведь впрямь - носилось на загляденье, не то что магазинное.

Какой бы ни была глубокой рана, какими бы ни были горькими утраты и потери, но ведь и верно: время - лучший лекарь!

Десять годочков с лишком миновало в Сосновке с того злополучного дня. Сколько воды утекло за это время в неутомимой Чазанке, сколько перемен свершилось в стране Советов и в мире...

В новом доме (хорошо, успели отстроиться как раз накануне инфляции) трое внуков заполняли пустоту комнат детскими голосами: смехом, ссорами, плачем со слезами. Глядя на них, лишь улыбались Гриня со Стефанией, особо не вмешиваясь в детские разборки и шалости. И родители детворы, старшая дочь с зятем, навещали их по праздникам или когда деньжата требовались.

Пуще всех внучок Ванятка радовал Стефанию. В школу уже пошел, в Завьялово. В Сосновке-то свою начальную уже давненько закрыли. Куда деваться? Не отдавать же в интернат на всю неделю?! Вот и приходилось частенько водить его самой Стефании до школы, а то и дедушка Гриня на мотоцикле подбросит, когда не очень холодно или нет грязи. Уж шибко Ванятка на Ильку смахивал! И обличием, и норовом.

...Позабытые было шепотки о Стефании-колдунье стали вновь раздаваться и усиливаться, когда Кумова Вика из города вернулась. И чахнуть стала на глазах сельчан да родителей.

- Это она, она наколдовала... Ейных рук дело! - шептались старухи, сидя вечерами на лавочках перед палисадниками.

- Ага! Все каку-то Мизиду молит и молит, говорят...

- Так-так-так... Грит, покудова троих, або четырех Кумовых не изведу, в землю не уложу - не будет им прощения.

- Кабы троих... Всех Кумовых грозилась порешить. Таперича вот и Вика... Така девка была! Че бы ей ни с того ни с сего хворать?

- Че деется, че деется! Дык, уезжать из Сосновки Кумовым надоть...

- Куда поедешь!? В городах все дорого ноне. Денюжки-то наши - тю-тю... Грят, Гальдар все енто.

- Не-е-ет! Ельцин это. Он, антихрист! С ентим, как ево... Ну, рыжий еще такой... На Гитлера смахивает...

- Чубальс че ли?!

- Во-во, он самый.

- Дак и не уехать теперя Кумовым никуда. Неуж, и вправду, поизведет их тут всех Стефка?!

- А я так думаю: раз она их прокляла, то хошь где достанет.

Только Стефании и самой уже те проклятия порой стали мниться каким-то бременем. Будто сама от них начинала задыхаться. Вроде как телегу под горку пустили без лошади - вот она и катит сама по себе, и остановить ее никто не посмеет, покуда не завалится или не наткнется на что-либо.

И как будто пожалела она даже про себя Вику Кумову. Впервые в нее закралась какая-то незнакомая и непонятная робкая жалость иль сострадание к Кумовым. Нет, не к тем иродам, что Ильку сгубили, - к Вике, девчонке еще, лиха никому не причинившей.

А когда свершилось и с Викой, словно бес какой изнутри, вопреки воли гречанки, вслух наружу прорвался: дескать, это им, Кумовым, ее да Гринины слезоньки отливаются! И кровь сыночки...

Два года с небольшим спустя в Сосновке трое военных объявились. Нет, не зятья Матюшки Кумова, что приезжали иногда летом погостить с Дальнего Востока. Тех уже все сельчане знали в лицо. Эти трое были совсем незнакомыми. И с невиданным грузом, который почему-то называли непонятной цифрой 200. Под той цифрой Ленька Кумов оказался. Довоевался все-таки головушка бедовая!

В день похорон гречанка, сама того не желая и не ведая, оказалась на кладбище. Стояла в сторонке, смотрела и на необычный гроб, и на военных с салютом, и на рыдающих родственников Лехи Кума. Стояла, словно вся оцепеневшая.

Пугаться стала гречанка своих черных мыслей да проклятий. Трое Кумовых отправились уже вслед за Илькой.

А ребятня, сначала сосновская, потом и завьяловская, все чаще на нее украдкой пальцами показывали да кивали: «Тетка Стефания - колдунья! Бабка Стефка - колдунья!..»

И впрямь, род Кумовых, словно ветки на живом дереве, что ни год-другой - засыхают, отмирают. Да все больше почему-то на Матюшкином стволе.

Не прошло и полгода, как Леньку привезли,- еще одна беда - старшую дочь Матюшки парализовало. На Камчатке. Мужик от нее отказался, видать, неважнецки жили друг с дружкой. И детям оказалась ненужной обузой. Пришлось рыжебородому косолапому Матюшке ехать в такую даль, забирать к себе. А у той - как зациклило: «Ка-на-на, ка-на-на... Вот она...» - поди, пойми попробуй, чего она говорит или что ей надо. Вставать, правда, с постели начала. И под себя ходить перестала. До окошка дошкандыбает и сидит, пялится целыми днями на улицу, кананакая.

Вот вам и Стефания-гречанка! Вот вам - не колдунья ли?!

Ладно бы ребятня несмышленая, взрослые стали в то уверовать уже. Только сама Стефания таковой себя никогда не считала. Ну какая из нее колдунья?!

Ну, было, взывала к своим богам в неутешимом материнском горе. А к кому еще обратиться, если нету справедливости на земле?! Правды хотелось, справедливости. И непременно здесь, в Сосновке, в Завьялове. А где она, эта правда?! Где закон, где справедливость?! Кто ее Вершитель и Судия?! Здесь - на земле, или там - наверху?! Да какая разница - где. Лишь бы была эта самая справедливость. За что безвинные страдают, за какие грехи? За какие дела? И кто расплачивается? Опять же невинные?!

Думы, сомнения бередили Стефанию все чаще и чаще. Особенно по ночам, в бессонницу. А тут еще Дука-молдаванка.

Огрузла Дука, хотя и нестарая еще, шестьдесят с небольшим хвостиком всего. Митря помер уже лет десять назад. Дети разъехались по разным городам, повыучились, обособились своими мирками: семьями, работой, друзьями, увлечениями. К себе все зовут - не хочет пока в примаки да в чужой дом. А у самой - гипертония, руки-ноги болят, да помимо того - целый букет болячек насобирала. А все одно - унынию не поддается. На все праздники в Завьялово ходит, в играх-затеях призы берет.

Соберутся который раз вместе. Нет-нет да и забредут опять на ту тропинку разговора - про проклятия Стефании. И Дука свое:

- Ой, грех это, Стефа! Бо-о-о-ль-шой грех! Ты ведь не к своим богам взывала молитвою. Ты к самому сатане обратилась... Он тебя услыхал. Ему ты продала свою душу... Ой, нехорошо это. Покайся. Молись. Проси у Христа прощения... Как бы тебе самой все это бедой не обернулось...

Как в воду глядела Дука-молдаванка.

- 11 -

После смерти мужа Аркашки Любаша Кумова, что называется, по рукам пошла. Ладно бы только с чужаками из экспедиций таскалась - со своими местными путаться взялась. И наплевать ей на то было: молодой мужик или нешибко, холостой или женатик. Никому отказа не было. Поговаривали в народе, всячески осуждая, будто бы у нее какое-то там бешенство матки открылось.

Мужики, что кобели вокруг сучонки в потребное время, принялись Любашу охаживать. Бабы-соседки и те не раз Любаше трепку задавали из-за своих мужиков. Все возмущались, негодуя: и чем таким берет эта вертихвостка, чего такого своим кобелям дома не хватает?

Ну, и пьянки, разумеется - как без этого?! Любашина квартира в притон превратилась для всякого сброда. Из нее принялась исчезать всякая мебель и утварь, нажитая Аркашкой-Стрелком. Голые стены, считай, уже через полгода остались. Из убранства посреди зала стоял обшарпанный стол, три колченогих табуретки да расшатанный стул - кто-то обменял на добротные. То же и в спальне. Вместо мягкого дивана да деревянной кровати - скрипучая старая железная полуторка с провисшей панцирной сеткой. Портьеры со шторами на окнах заменили старые пожелтевшие газеты. Исчезли люстры, бра, светильники, стыдливо обнажив тусклые, засиженные мухами лампочки под потолком. Половицы с облупившейся краской уже не застилались коврами - не мылись месяцами. Окурки, грязь, мусор лишь раз в неделю подметались исшорканным почти до основания просяным веником.

И в таком бедламе, между матерью и пьяными забулдыгами, вращался Колюня до пяти лет, попадая время от времени, словно в рай, в Сосновку к дедам, Тимофею с Дарьей.

Как-то под осень, смурная с похмелья, с отечным лицом и кругами под глазами, притащила Любаша Колюньку в Сосновку, сообщив, что собирается на работу устраиваться, на вахту.

- Пусть Колюнька у вас пока поживет,- хрипато выдавила она.

- Сама-то че, так и будешь по вахтам мотаться всю жизнь? - с укором спросил Тимофей.

- Сперва осмотрюсь. Может, там какую комнатешку в общежитии дадут, переедем с ним насовсем.

- А квартира как же в Завьялове?

- Договорилась уже с покупателями.

- Ну, гляди, - отозвался Тимофей. - Испортишь там парнишонку. Чего путевого там он увидит? И здесь-то...

- Кому бы говорить, только не вам, - оборвала свекора Любаша, - вы своего хорошо воспитали, вырастили... Стрелка!

И осекся Тимофей, словно ведром холодной воды окатили.

Оставила Колюньку Любаша в Сосновке и как в воду канула. Полмесяца прошло - не возвратилась, месяц - хоть бы весточка какая, два, три, полгода, год...

Колюня поначалу все хныкал, мамку вспоминая:

- Ну когда мамка за мной приедет?! Не хочу с вами жить!

- Тебе разве у нас плохо? - вопросом на вопрос отвечала Дарья.

- Мамка гостинцев привезет: конфет, жувачки, батончиков шоколадных... Никому вам не дам.

- Че жадный-то такой? - усмехалась Дарья. - Мы ж тебе покупаем.

- Ага, покупаете... А пошто мне “пепси” не принесла из Завьялова? Обещала вчера и не принесла...

- Магазины были закрыты, оправдывалась бабушка Дарья. - Да и дорого ведь все.

- Ага, магазины... Мамкины дяденьки всегда мне «пепси» покупали. А еще жувачку со «Сникерсом» и батончики всякие...

Через год-другой Колюня вспоминать про мамку перестал. Перестал и ждать, когда она вернется за ним с гостинцами. Деда Тимофея как-то само собою стал папой называть, а Дарью - старенькой мамой.

И те прикипели к внуку. Вроде как и сомневаться даже перестали: внук ли он им родной на самом-то деле или нагулянный Любашей. Какой-никакой, а достаток в доме Кумовых был. И дочери хватало, что училась уже в Колпашеве, в педучилище. Голодом Колюньку не морили и куском хлеба не попрекали. Да и ходил внук обутым-одетым не хуже других деревенских.

Так и притерся Колюня Кумов среди исконно сосновских. Соседями-дружками обзавелся быстро. На велике «Школьнике» гонял по деревне, что папа Тимоша подарил ему на день рождения в семь лет. И старенькая мама не обижала Колюню. Тетка Надя, приезжая на каникулы, всегда привозила Колюне со своей стипендии то какую-нибудь рубашонку, то штанишки, то кроссовочки. Ну, и жувачку, разумеется, в яркой упаковке.

В школу пошел Колюня Кумов в Завьялово. В одном классе с Ваняткой Мироновым оказался - внуком Лукачей. Как и Колюня, Ванятка все больше у деда с бабкой пропадал, хотя родители его жили там же, в Сосновке, в прежнем доме Лукачей.

Нет-нет да и забегал Ванятка к Колюне Кумову домой, по-взрослому наказывая ему, чтобы тот не проболтался деду Грине или бабушке Стефе, что он у них бывал. К себе как-то было пригласил Колюню, в ограду к Лукачам. Бабка Стефа как увидала в своем доме дружка внука, с лица разом спала и выпроводила обоих, наказав Ванятке, чтобы байстрюка этого больше никогда не приводил. И приклеилась к Колюне в Сосновке обидная кличка Байстрюк.

Подросли Колюня с Ваняткой, когда - и заметить не успели, по десятому годочку обоим побежало.

Зима с девяносто шестого на девяносто седьмой год в Сосновке с Завьяловом выдалась лютая. С осени еще снегу навалило, без лыж никуда по целине и не пробраться. А с декабря морозы со снегопадами, словно по недельному вахтовому графику, чехарду учинили до самого Рождества. Рождественские морозы крещенским эстафету передали. Да такие заворачивали, что тридцать градусов едва ли не оттепелью считались.

Ребятне школьной и той уже дома сидеть надоело. Куда податься? Клуба в Сосновке не осталось, библиотеку в Завьялово передали. Хорошо хоть телевизоры цветные, считай, в каждом доме да видаки появились. А все одно - на улицу, как магнитом, тянуло.

В Завьяловскую школу учеников возили всего неделю, сразу после зимних каникул, потом перестали: горючка для автобуса кончилась, выбрали квартальный лимит, а по новому еще не отпускали. И на покупку горючего денег не было, спонсоры - нефтяники с газовиками - не больно-то спешили раскошелиться на подрастающую смену.

Чем заняться? Вот и придумывали забавы, кто на что способен.

Еще с лета за Чазанским омутом, куда впадает Ульга-речка, в километре от него, в бору сосновом была вырыта просторная и глубокая землянка. Все свободное летнее время пропадала там ребятня из Сосновки, переплывая омут на лодках.

Ловили в Чазанке рыбу, уху варили в котелке, жарили на масле растительном. Потом грибы пошли, ягода всякая боровая. Печку железную, навроде буржуйки, где-то откопали и в землянке установили. Стены с потолком из соснового молодого кругляша обиходили. Стол со скамейками соорудили; нары-лежанки, на них старые матрасы с разным хламьем понабросали. Лампа керосиновая со свечами тускло освещала внутренность землянки с одним лазом и без окошек. Даже туалет соорудили метрах в десяти от землянки - вот уж излишество в лесу! И почти от самой землянки, с верхотуры и под гору, натянули длинный, метров на сто, трос. По нему, держась руками за кольцо, висячими, вниз скатывались. Хозяйничала в землянке ребятня сосновская, навроде своего клуба у них тут было. И взрослые на их суверенность не посягали.

Вот и теперь, зимой, была протоптана дорожка от самого омута и до землянки. Понаберут дома продуктов - что у кого имелось - и вместо школы в самые морозюки в землянке отсиживаются. Печку раскочегарят, чай вскипятят - и в карты дуются до самой темени.

К февралю солнышко на небе стало подольше задерживаться, отбрасывая от заснеженных сосен черные контрастные тени. А под вечер и ночью зима уже в который раз будто всю свою последнюю злобу заряжала в морозную пушку и выстреливала из нее далеко за сорокаградусную отметину.

- Баб, собери мне чего-нибудь поесть с собой,- попросил Стефанию Ванятка.

- Так ты ж недавно пообедал, - удивилась та.

- Мы с ребятешками в землянку собрались.

- Че так поздно-то сегодня? Скоро уж темнять начнет, - сердилась Стефания, - и не ходили бы нонче уж никуда.

- Баб, ну а че дома-то делать?

- Уроки все выполнил?

- Так в школу ведь завтра не идти, выходной.

- Телевизор бы поглядел или книжку каку почитал.

- Да надоело уже,- отговаривался внук.

- Тогда одевайся хоть потеплее, померзнете еще там в своей землянке. Мороз опять обещают.

- Не-ет, мы там печку раскочегарим! Знаешь, как там у нас жарко бывает! Прям, как в бане!

- Погорите еще когда-нибудь в своей землянке или задохнетесь от дыма с угаром.

- Баб, ну че мы - маленькие...

- Мать знает?

- Ну я же тебе сказал... Мамка бы отпустила.

- Кто идет-то хоть с вами?

- Ну, я, - замялся было Ванятка, - Колюнька Кумов, Эдик Сидоров, Семка Быков...

- Ладно, раз Семка с вами, тогда идите. Да не шалите там шибко.

Семке Быкову уже четырнадцать исполнилось. Вымахал за прошлое лето как порядочный девятиклассник. Курит уже вовсю и на охоту с отцом своим хаживает. За прошлую осень по чернотропу добыли аж пять соболей, три десятка белок да рябчиков с глухарями - полным-полно.

А зимой по большому снегу Семка за забытый было совсем промысел взялся: зайцев петлями ловить. И зайцев, как никогда, множество по тропам носилось в морозные ночи.

Лыжи у Семки широкие, «лесные». Два круга-лыжни у него нарезаны в одну и другую стороны от Сосновки, километров по десять-пятнадцать, вдоль кромок полей да по ельникам. С полсотни петель на тропах расставлены. Ходи, не ленись, проверяй, приноси домой охотничьи трофеи.

Километрах в восьми от Сосновки избушка-зимовье срублена у Быковых на берегу небольшой, но рыбной речушки. Частенько там заночевывают отец с сыном во время охоты. Раза три туда уже Семка и ребятню сосновскую водил, а однажды и с ночевой получилось, всем места хватило.

Вот и теперь, 30 января 1997 года, удумал Семка податься по дальнему кругу-лыжне аж до самого зимовья. Да там и заночевать, если припозднится. Только одному в зимовье боязно ночевать. И собака Рогдай куда-то запропастилась. А тут Ванятка с Байстрюком и подвернулись.

- Че делать собираетесь? - поинтересовался Семка.

- В землянку хотим, за Чазанку сходить, - ответил Колюня.

- В землянке неинтересно, - стал отговаривать их Семка. - Айда лучше со мной петли проверять. До нашего зимовья дойдем.

- Далековато ведь, - засомневался было Ванятка.

- Да нас, поди, и не отпустят туда, - поддержал дружка Колюня.

- А вы и не говорите никому про зимовье. Скажите дома, что в землянку идете. Только еды с собой прихватите чего-нибудь. На всякий случай. А еще соли и спичек. Заяц попадется в петлю - в избушке его сварим или зажарим. Знаете, какая вкуснятина! Это вам не баранина какая-нибудь или куриные окорочка. Вкуснее всякой колбасы даже. Мы с батей сколько их там уже пережарили... А вечером, потемну, и вернуться можно. Если не забоитесь в темноте идти. Если что - заночуем там. Завтра все одно выходной. Зато отдохнем - не то что в вонючей землянке...

Уговорил-таки Семка Колюню с Ваняткой пойти с ним до зимовья-избушки.

- А у меня лыж нету, - пожаловался было Колюня.

- Да зачем они вам? Сперва по дороге белоярской пойдем до Третьей Ульги, а дальше по моей лыжне.

- Проваливаться не будем? - задал резонный вопрос Колюня.

- Да вы че! Знаете, какая она торная! Пойдете по ней не хуже, чем по дороге. Только про хлеб не забудьте. Можете и сахару прихватить со сгущенкой. И чаю-заварки. Только воду никакую не берите, не донесем, замерзнет.

На том и порешили.

- 12 -

Сразу после обеда мороз стал усиливаться. Ко времени выхода путников за сосновские околичные ворота опустился ниже тридцати пяти градусов.

Все трое были обуты в валенки. На Ванятке с Колюней одеты пестрые курточки на синтепоне, у Семки - пуховик китайский. На головах младших - крашеные кроличьи шапки. Голову Семки венчала черная шапочка толстой домашней двойной вязки. Да в рюкзаке запаска: магазинный цветной «петушок», фланелевая рубаха в клетку и старенький шерстяной свитерок. Семка знал, куда и как идти и одеваться, не то что салажата.

Шагали ходко, мороз подстегивал.

Подходя к краю Сосновки, повстречали Шухову Анну с коромыслом и пустыми ведрами, шла к колодцу по воду. Она шаркала валенками в резиновых калошах тяжелой неторопливой походкой. Поравнявшись, глянула на ребятишек, прошла молча, лишь кивнула в ответ на приветствие: по давним неписаным деревенским правилам желать путникам дороги или охотникам удачи - худая примета.

Морозное послеполуденное солнце стало заходить на посадку.

Семка Быков нес на плечах свои широкие лыжи, перекладывая их с одной стороны на другую. Он рассказывал Ванятке с Колюней про то, как они с отцом охотились весной и осенью.

- Видите, сколько тут заячьих следов?! - говорил он возбужденно ребятам, кивая на придорожное редколесье.

Там и впрямь весь снег был испещрен заячьими стежками. Местами виднелись обглоданные ветки и стволы молодых осинок и тальника. Светло-коричневые шарики помета, размером с ружейную пулю, были повсюду растеряны возле мест заячьей трапезы.

- Должен хоть один да попасться в петли. Холод не тетка, греться заставит! Сами-то еще не засохли?! - переключился Семка с зайцев на пацанов.

- Малость есть,- признался Колюня.

- И у меня чего-то ноги стынут. Дырки в пимах на подошвах прошоркались... Деда Гриня сегодня вечером подшивать мне их хотел.

- Тогда побежали! До Первой Ульги, - предложил Семка.

И ребятишки поскакали по укатанной дороге, вроде греющихся на морозе зайцев. Пробежали метров двести до заметенной снегом Ульги, спустились под горку, миновали мосток. На горе, запыхавшись, опять перешли на шаг.

Почти сразу, за Первой Ульгой, влево пошла лыжня через неширокое поле к кедрачу, что издавна назывался Конской поскотиной. Летом там всегда было полно всяких грибов и ягод; пересвистывались еще непуганные молодые рябчики. А с середины июля сюда бегали стайками ребятишки за шишками. Взбирались на лазовые кедрушки и приносили домой по ведру-полтора крупных тяжелых смоляных шишек в полиэтиленовых толстых пакетах или стареньких мешках.

Семка прошел мимо лыжни, сказав ребятам:

- Сюда седня заворачивать не будем, некогда. Может, завтра, на обратном пути я один проверю петли.

Через километр от Первой Ульги подошли ко Второй. Что Первая Ульга, что Вторая - тут и речкой-то назвать можно с трудом, так себе, ручейки болотистые, заросшие смородником да тальником. Однако весной, в половодье, по какой-то непонятной тяге поднимаются сюда на икромет золотобокие и красноперые язи!

- Весной с батей тут острожили,- оповещает путников Семка. - По мешку, однако, накололи язей. Вот это рыбалка! Только надо уследить, когда они подниматься на нерест начинают... Проворонил - все, привет!

Лыжня вернулась к мостку через Вторую Ульгу из Конской поскотины, а за мостиком вновь убежала влево.

- И сюда тоже не пойдем,- опять произнес Семка, кивая на лыжный след. - Что, еще пробежимся?!

Влажные ресницы ребятишек слипались на морозе, покрывались инеем. Изморось оседала и на шапках, обрамляя стылые лица. От дыхания всех троих поднимался парок.

- Еды-то хоть взяли с собой? - поинтересовался старшой.

- Ага,- отозвались пацаны.

- Мне баба пирогов положила,- сказал Ванятка.

- Поди с картошкой опять? - спросил Семка. - Я их не люблю. Мне со свежей капустой больше глянутся, и чтобы яички в них рубленые были...

- А я шанежки творожные люблю, - признался Колюня. - И еще тепленькие, со сметаной и чаем с вареньем.

- Чай мы на месте заварим, - отозвался Семка, поглядывая на садящееся солнце. - Поздновато, однако, вышли мы сегодня. Придется ночевать в избушке.

А морозное солнце как-то уж и впрямь очень быстро стало клониться к истокам Третьей Ульги, что пересекала дорогу в двух километрах от Второй.

Ванятка с Колюней переглянулись озадаченно. Ночевать в зимовье им явно не светило - дома ругаться станут! Это уж точно! А кому приятно, когда тебя ругают, да еще и за дело. Чего доброго, после и вовсе никуда отпускать не будут, даже в землянку, за Чазанку. Это Семке-бродяге все нипочем, потому как он уже почти что взрослый. И даже курит. Говорит, что с осени школу бросит, хватит ему грамоты, чтобы охотиться в тайге.

Поднявшись в горку на Третьей Ульге, ребята увидели слева балок-вагончик. Летом и осенью там жили дорожники, что работали, прокладывая путь к новому газоконденсатному месторождению в верховьях Чазанки. Теперь сиротливый балок был весь занесен снегом. Поодаль в толстых снежных шубах стояли трактор, скрепер и еще какая-то дорожная техника с бочками от горючки. Дверь балка была обращена к лесу, в другую сторону от дороги.

Почти сразу за балком, вправо от дороги, пошла лыжня. Семка снял с плеча лыжи, поставил их на укатанный снег и пристегнул мягкими юксами к валенкам. Пошел по лыжне первым, размахивая в такт шагам своими руками, как крыльями. За ним двинулись и ребятишки. Попервости по лыжне идти и вправду было легко, почти как по дороге. Только надо с лыжни не сбиваться. Потом то тут, то там ноги стали проваливаться и вязнуть в снегу. Особенно, когда лыжня заводила в густой ельник или от нее отходил в сторону след к поставленной петле. Сыпучий снег стал попадать в валенки через края. А это уже плохо.

- Делайте штаны навыпуск, - посоветовал Семка.

Пришлось переобуваться на морозе, натягивая узкие джинсы на валенки.

- Сем, до избушки еще далеко? - спросил Ванятка.

- Больше половины уже прошли, - отозвался тот.

- И зачем только мы его послушались? - бухтел сзади Колюня. - Сидели бы теперь в теплой землянке...

- Ура! Есть один! - донесся до ребят возглас Семки, свернувшего с основной лыжни в кусты. - Будет сегодня у нас зайчатина!

Он выбрался, улыбаясь, из кустов, держа в руке за потаск замерзшего уже зайца. Семка снял из-за спины рюкзак и положил туда добычу, слегка согнув его в калачик.

- Может, еще поймаем! Я же вам говорил: в мороз зайцы носятся по тропам, успевай только петли ставить да проверять.

- А если не проверишь? - спросил Ванятка.

- Лиса утащит или сороки с воронами исклюют, - компетентно ответил старшой. - Ну, че, вы еше не закоченели?!

- Холодно, - признался Колюня.

- Тогда побежали! - произнес Семка и заскользил по лыжне вперед. На морозе лыжи скользили плохо, но все одно, идти было гораздо легче, чем без них. Позади лыж на следу взметались небольшие фонтанчики снежной пыли.

Пустились было за ним вдогонку и Ванятка с Колюней. Только бег у них никак не получался. Через пять-шесть шагов, а то и чаще, ноги проваливались и увязали в снегу глубже колена.

- Семка, подожди нас! - кричали пацаны уже скрывшемуся из вида лыжнику.

В густом редколесье появились первые признаки сумерек. И еще пуще стало холодать. От мороза то и дело раздавались пощелкивания деревьев, нарушающих тишину. Даже птах и тех не было слышно. Минут через десять ребята все же добрались до Семки. Тот стоял вполуоборот на лыжне и курил сигарету с фильтром.

- А я еще одного зайца взял! - похвалился он. - Вот это пруха седни!

- Сем, может, ну их, этих зайцев, - предложил запыхавшийся Ванятка.

- Сколько нам еще до избушки осталось? Замерз я и пристал, - признался Колюня. - Давайте, вернемся. Пойдем домой, а...

- Да вы че?! До зимовья километра три всего и осталось. Там отогреемся и заночуем, - возразил Семка.

- Пошли домой, - повторил свое желание Колюня.

- Ну вы даете, пацаны! - упрямился Семка. - Не желаете со мною - топайте назад одни...

Ребята переглянулись, будто на контрольной по математике, не зная, с какого бока подойти к решению закавыристой задачки.

- Спички-то с собой хоть взяли, охотнички?! - ехидничал Семка.

- Есть у меня,- отозвался Ванятка,- полный коробок.

- Дорогу обратно помните?

- А мы по лыжне пойдем, видно ведь наши следы, - обрадовался Колюня такому повороту дела.

- Ну и валите! - сердито напутствовал ребятишек Семен. - Связался с детским садом... Сидели бы уж тогда возле бабкиных подолов...

- Ты же сам нас сманил, - возразил в оправдание Колюня, шмыгая носом.

- Сем, айда и ты с нами назад, - все еще с надеждой просил Ванятка.

- Вот еще! Я ж вам сказал: не хотите со мной в избушку - назад шуруйте. - Семка настроен был решительно и поддаваться малышне не собирался. - Балок помните? На Третьей Ульге? Там печка внутри и дрова с углем есть. Замерзнете если - затопите, отогреетесь... А я - до зимовья...

Он сердито отщелкнул указательным пальцем окурок в снег, надел варежки и побежал дальше по лыжне, оставив в лесу Ванятку с Колюней. Те молча развернулись и побрели назад.

- А у тебя нос побелел, три скорее снегом, - сказал Ванятка.

- А у самого-то - щеки! - отозвался Колюня.

Они остановились, зачерпнули варежками крупчатого снега и принялись растирать помороженные места.

Сумерки совсем сгустились. На небе стали появляться первые робкие звездочки, а внутри ребятишек стали нарастать беспокойство и тревога.

- Колюнь, - пожаловался Ванятка, - у меня ноги совсем заколели. Совсем не чую...

- Думаешь, у меня - нет? Коленки как деревянные все... Ничего, скоро уж до балка дойти должны...

Они выбрались на дорогу и побежали к темнеющему на фоне белого снега вагончику. Балок-вагончик спасительной надеждой манил их к себе, находился всего в каких-то двухстах метрах. Где-то за мостиком, навстречу им, уже с зажженными фарами ехала машина.

- Может, за нами?! - оживился Колюня.

- Ага, папа, с ремешком... - отозвался Ванятка.

Из-под горы выползла машина, выхватив их темные силуэты желтым светом. Ребята стояли на обочине. Большая машина с высокой оранжевой будкой лишь обдала их морозной пылью - промчалась на буровые, даже не притормозив. А те стояли, опешив, не догадавшись даже поднять руки в знак помощи.

Ребята подошли к вагончику. Двери балка оказались с торца, с другой стороны от дороги. И, к разочарованию ребят, были заперты большим висячим замком.

- Может, ключ где припрятан?- с надеждой произнес Ванятка. - Колюнь, пошарь за косяком. Мои руки совсем закоченели.

Пацаны принялись обшаривать все закутки дверных и оконных косяков. Ключа для них никто там не положил. Колюня подобрал какую-то железяку и в сердцах звякнул ею по оконному стеклу. То хрустко разлетелось на осколки, но и это не помогло проникнуть им в вагончик к печке - снаружи оконная рама оказалась еще и зарешеченной.

- Д-да-вай к-костер р-раз-водить,- стуча зубами, сказал Колюня.

- А где дрова?

- На-до в лесочек ид-ти... Нало-мать с-суш-няка...

Они двинулись в темноту, проваливаясь по пояс в снежной целине. Добравшись до ближнего куста, ребята принялись обламывать хрупкие на морозе ветки. Наломали по доброму голику, вернулись к вагончику.

- Где с-спич-ки? - спросил Колюня.

Ванятка похлопал по карманам, стащил зубами варежку и достал коробок. Негнущимися тоненькими пальцами он долго никак не мог захватить еще более тонкие спичинки. Наконец ему это удалось. Сложив три штуки вместе, он чиркнул о бок коробка. Другой раз. С третьей попытки спички с шумом вспыхнули. Он поднес их к пучку веток. Пламя серянок быстро съедало сухие беленькие деревянные стерженьки, добираясь до нечувствительных пальцев пацанчика. Сырые ветки никак не хотели гореть.

- На, ты попробуй, - произнес Ванятка, передавая спички Колюне.

Тот взял коробок, и все повторилось... Они чиркали по очереди, пока в коробке не осталось две последних.

- Н-надо б-бензин или с-солярку... Пос-мотрим в б-бочке...

Они подошли к бочке. Ванятка стукнул по ней палкой. Бочка гулко отозвалась своей пустотой.

- Ниче, - с надеждой произнес Ванятка,- на дне все равно че-нибудь осталось...

- Н-надо п-проб-ку скру-тить.

Они по очереди принялись откручивать неподатливую железную, пахнущую мазутом, пробку. Та никак не хотела поддаваться.

- Н-надо желе-зякой по- стучать! - опять посоветовал Колюня.

Не помогло и это.

- Поищем тряпку каку-нибудь или вату в дверях, - предложил Ванятка.

...Последняя спичка догорела, не породив костра.

Колюня заплакал:

- И з-зачем мы э-то-го Сем-ку только п-послуша-лись...

- Не хнычь, - утешал его Ванятка, - побежали до дома.

- Не м-могу... Но-ги м-мои с-сов-сем з-замерзли...

- Идем, идем, - поддерживал его напарник. - Может, еще машина кака попадется на дороге.

И они побрели, автоматически переставляя нечувствительные ноги. Чтобы хоть как-то сохранить тепло в руках, они сжимали пальцы в кулачки внутри варежек. На какой-то непонятной силе воли и инстинкте самосохранения они добрались до Второй речки. Поднявшись на горку, увидали вдали огни родной Сосновки.

- Колюнь, видишь, - огоньки уже. Наши, сосновские! - радостно произнес Ванятка.

- Ванятка, я п-прис-тал, - шептал едва слышно дружок. - Не могу больше... Да-вай п-посидим м-ма-ленько...

Колюня присел на корточки, закрыв обмороженное лицо варежками. На щеках Ванятки поблескивали слезинки, превращаясь в льдышки на подбородке.

- Я спать х-хочу... Ма-ленько п-посплю я...

- Не спи, не спи - замерзнешь, - тормошил дружка Ванятка.

- Не-е, не мо-гу б-больше...

Ванятка поднял дружка с корточек на ноги, словно неподъемный мешок с недозрелыми шишками. Только у того ноги опять подкосились. И, засыпая, упав на бок, на укатанный колесами машин снег, Колюня прошептал:

- Бе-ги до-мой... Я т-тебя тут по-дожду... Зови на по-мощь...

Ванятка заплакал и, оставив дружка, побежал на огоньки к деревне. Но ему лишь казалось, что он быстро бежит. На самом деле он двигался к цели медленнее, чем недавно бабка Шухова шла по воду...

- 13 -

- А Ванятка где? - поинтересовался Гриня у Стефании, вернувшись из Завьялова уже потемну.

- Что, соскучился? - вопросом на вопрос ответила та.

- Надо бы пимишки ему подшить, жаловался намедни, что прохудились. Отцу-то опять не до сына... Небось, кривой уже...

- Убежал Ванятка. Сказал, что в землянку с ребятишками собрались, - Стефания переключилась на погоду, - че там на улице?

- А то ты не знаешь, - ответил Гриня, - морозно. Надо бы печку на ночь протопить получше. На порту говорили, что к утру сорок пять ожидается.

- Ой, что творится в этой Сибири... Никак привыкнуть не могу. И зачем только мы из Одессы уехали тогда. Жили бы теперь там в тепле, со своими фруктами...

- Че теперь-то уж говорить. Век тут прожили, - отозвался бывший моряк Гриня. - А ты почто Ванятку-то отпустила?

- Так я ведь не думала, что они там долго пробудут, - озабоченно отозвалась Стефания. - Поди-ка в карты заигрались. Не поугорели бы там еще, в своей землянке. Ты бы сходил, встретил, а...

Гриня устало посмотрел на жену и принялся снова одеваться.

- Полушубок надень, - посоветовала ему жена.

- С кем, говоришь, пошли-то они?

- Ну, с кем, с кем, - замялась Стефания, - с Байстрюком... Колюнькой Кумовым, Семка с ними Быков - Ванятка сказывал...

- Ладно, готовь ужин. Схожу я, гляну, - ответил Гриня и вышел из избы.

На улице уже порядком стемнело. На повороте, возле лога, делившего Сосновку пополам, на столбе горела лампочка. От нее вертикально уходил далеко вверх столб света - нет, не врут на сей раз портовские синоптики, быть нарастающему морозу. Гриня перешел лог, где прежде стояла контора, повернул налево в свой бывший проулок. В его старом доме, где жила теперь дочь со своим семейством, светилось всего одно окошко - на кухне.

«Может, Ванятка домой завернул да там и остался?» - подумал Гриня и зашел в избу. Его встретил подвыпивший зять и младшие внуки, сразу же облепившие деда.

- Деда, че нам принес? - загалдели они.

Гриня обнял их своим морозным полушубком, пошарил в карманах и достал по пластику жвачки.

- А Ванятка что, не у вас? - спросил Гриня.

- Так он же вроде как у вас прописался, - с ехидцей ответил зять. - Калачом его от вас не выманить! Пора, однако, за воспитание браться...

- Не поздновато ли? - перебил его Гриня. - Я вижу, вас самих еще воспитывать надо, - намекнул он на частые попойки.

- Появится - пропишу ему «витамин Рэ», - стоял на своем хмельной папаша Ванятки.

- Ладно, пошел я, - сказал Гриня, не собираясь больше выслушивать пьяненькие разговоры зятя по поводу воспитания.

«Надо было хоть фонарик взять», - подумал он, когда его обняла со всех сторон темнота. Осторожно ступая, он спустился с Митькиной горы, подался к омуту Чазанки, куда вывела его узкая тропинка. На омуте чернело десятка полтора тычек от зимних сетей с застывшими вокруг них прорубями. На омуте тропинки разбегались к этим самым тычкам, а одна вела через омут на тот берег. Гриня всматривался в темноту. Глаза его стали уже привыкать к ней, а на фоне белого снега он различал уже и запорошенные деревья, и голые ветки кустарников. Приглядевшись, он обратил внимание на то, что на тропинке, ведущей в бор, как будто совсем не было свежих следов; она была покрыта застарелой изморозью. Его охватила пока еще непонятная тревога. И все же он еще быстрее пошел дальше, к землянке, и минут через десять оказался возле нее. Никого не было и там.

Он отыскал лаз в землянку, что шел сверху, приподнял припорошенное творило. В землянке было темно и студено, живым здесь не пахло. И все же Гриня спустился в нее - мало ли что... Чиркнул спичкой, осмотрелся - никого. Он убедился, что сегодня здесь никто не появлялся, это уж точно. Беспокойство и тревога нарастали и заполняли Гриню, как мороз забирается под одежду, если долго не двигаться и находиться на улице. Он вернулся назад и опять с надеждой зашел к зятю. Дочери все еще не было дома. Не было там и Ванятки. Хмельной зять тревоги за сына не выказал:

- Да куда он денется?! Играют, поди, у кого в карты или видики смотрят... Пожалуй, одной таблетки «витамина» ему маловато будет,- повторил он свои угрозы, намекая на ремень.

«Зайти, что ли, к Кумовым, может, он там?», - подумал Гриня и даже как-то удивился своей мысли. Такой вражды и неприязни к Кумовым, как Стефания, Гриня уже давно не испытывал. Частенько приходилось ему встречаться с Матюшкой и Тимофеем на работе. А вот домой к ним после того случая с сыном он так ни разу и не заглядывал. Даже когда с Аркашкой сосновские прощались и Леху Кума из Чечни привезли запечатанным. На кладбище, правда, хоронить приходил, а вот домой...

Темным силуэтом мелькнула в ограде фигура Тимофея. “Хорошо, - подумал Гриня, - в избу заходить не придется”.

- Здорово, Тимофей, - окликнул он хозяина. - Нашего Ванятки у вас, случаем, нету?

- Нет, сегодня не было, - признался Тимофей. - Так я и Колюньку после обеда нигде не вижу. Да, вспомнил: они вроде как в землянку собирались идти. Должно, вот-вот вернутся...

- Какая землянка? - возразил ему Гриня. - Не было сегодня их там. Я только что оттуда.

Тимофей вышел из своей ограды к Грине, закурил, и они вдвоем прошлись по улице Сосновки в сторону Завьялова, спрашивая редких встречных о ребятах. Завернули к Быковым. В их окнах света не было, а на двери висел замок.

- Может, в Завьялово упороли? - высказал предположение Тимофей.

- Кто его знает... - растерянно отозвался Гриня, - все может быть... От Любаши-то вестей нет никаких?

- Любаша... - ухмыльнулся Тимофей, - кукушка, не мать! Так кукушка - и та только яйцо подкидывает чужим, а не живого птенца... Да Бог ей судья... Вырастим одни, и без Любаши. Пенсии вот опять обещают добавить...

Они вернулись назад. Мороз заставлял идти быстро. На месте бывшего клуба, у дома старой учительницы, им повстречалась Анна Шухова. Поздоровались с ней.

- Кого потеряли, что ли? - спросила она.

- Да вот, - отозвался Гриня, - сорванцов наших дома нету. А на дворе мороз...

- Дак я их давеча с Семкой Быковым повстречала, - ответила Анна. - В сторону Белояра пошли все трое. У Семки вроде как там петли понаставлены на зайцев. Он и с лыжами на плечах шел. А Ванятка с Колюней - те без лыж.

- А во сколько это было? - спросил Тимофей.

- Воду я носила, - замешкалась Анна. - Должно, уже часа в три, в четвертом. Я еще подумала: куда это они так поздно?

- Как бы они с Семкой и впрямь не увязались, - озабоченно произнес Тимофей.

- Так, однако, выходит, - согласился Гриня. - У них же, у Быковых, и зимовье на Басюгане. Неужто Семка туда их сманил?

- Этот может. Говорят, он уже уводил чьих-то ребятишек туда.

- Не-ет, наши с ним там еще не были, - уверенно заявил Гриня.

- А ведь похоже на это. Вот босота! Сколько времени-то теперь?!

Гриня отвернул обшлаг на левой руке и долго всматривался в темный циферблат часов.

- Однако, восьмой час уже пошел... Ну, че делать будем?

- А че поделаешь? - отозвался Тимофей. - Ждать придется. Если ушли на заимку - ночевать останутся. Поди на это ума у них хватит. После уж разговаривать с ними будем...

- И с Семкой надо, - добавил Гриня.

- И с Семкой, - согласился Тимофей. - Надо с ним что-то делать. Ладно - эти несмышленыши еще. Но Семка?! Какие зайцы могут быть в такой мороз?! Какая заимка?! Это ж надо догадаться - по морозу пацанов с собой сманить!

- Может, пройдемся хоть до Первой Ульги? - предложил Гриня Кумову Тимофею, закуривая папироску.

Мужчины миновали околичные сосновские ворота и пошагали в темноту белоярской дорогой. Шли молча, с надеждой встретить внуков, высматривая впереди движущиеся предметы. Возле моста через Первую Ульгу остановились. Нигде никого видно не было. Еще раз закурили, постояли и повернули назад.

А тем временем менее чем в километре от них, оставив обезволившего и обессиленного Колюню на мерзлой дороге, вдогонку мужчинам уже спешил, плача, Ванятка. Его сил хватило лишь на то, чтобы подняться в горку, где всего каких-то пятнадцать минут назад стояли Гриня с Тимофеем.

А еще через пару часов машина с оранжевой будкой, возвращавшаяся назад, подобрала на дороге сперва окоченевшего Колюню, а потом и Ванятку. На дикой скорости она промчалась сосновской улицей и остановилась у завьяловской больницы.

Всю ночь не отходили от пацанов дежурный врач и медсестра, пытаясь вернуть их к жизни.

Лишь наутро и Кумовы, и Лукачи узнали о случившейся беде. И заголосила деревня с обоих краев.

И в унисон стенаниям опять поползли слухи о давнем проклятии гречанки.

Только теперь уже и Стефке-гречанке аукнулись те проклятия. Не зря, выходит, предостерегала Стефанию молдаванка Дука...

- 14 -

Церкви в Завьялове с Сосновкой никакой отродясь не бывало. Какой может быть храм при советской власти для ссыльных переселенцев?! Кто бы им строил его и на какие шиши? Жили в лесу, молились колесу.

Ребятишек рожали - покрестить и то негде было. Нет, все же случалось иногда. Кумовство водили. Почитай, все взрослые в Сосновке друг у друга в кумовьях хаживали, и не по одному кругу. Вроде как и крестины устраивали, пусть и формально. А вот чтобы проводить по-христиански, с отпеванием - такого не видывали.

Прежде сосновских с белоярскими крестила бабка Попиха, то ли фамилия у нее такая была, то ли и впрямь где-то раньше при церкви прислуживала. Попиха была полуграмотной и дремучей старухой. Бормотала что-то, окуная младенца в корыто с водой. Новоявленных крестных вокруг корыта того водила за собой, опять же что-то бормотала беззубым ртом. Иногда и крестик на шею несмышленышу надевала, если таковой у кого в заначке имелся. Только померла бабка Попиха еще до того, как Гриня-моряк с гречанкой Стефкой в Сосновке поселились.

Праздники, правда, самые большие православные отмечали. Особенно Пасху: яиц понакрасят, куличей напекут почти в каждом доме, качели на улице для ребятни с молодежью наладят. Ну и в избах - застолье какое-никакое, порой всей улицей иль краем собирались. На Масленицу, опять же, блины пекли, столб гладкий да высокий возле клуба или конторы ставили, гульбища устраивали. Отмечали и Троицу - на кладбище хаживали, поминали прямо в оградках со столиками и лавочками. Рождество как-то незаслуженно Новым годом - по-новому и по-старому - вытеснено было. Вот и все. Остальное - хочешь веруй, не хочешь - твое дело, никто никого никогда и не обязывал.

Забывать стали свою веру православные, вспоминая о Всевышнем лишь в трудные дни да лихие годины. Иконы, правда, на божницах кое у кого еще стояли, пылились от побелки до побелки в избах. А чаще - валялись за ненадобностью на чердаках да загашниках, вроде латунного распятья , что досталось Грине Лукачу в наследство еще от матери. Завернутое в домотканое льняное полотенце с полинялой вышивкой лежало распятие в чемодане Грини среди груды всяких документов, почетных грамот, газетных вырезок, писем и пожелтелых фотокарточек с фигурно-обрезными краями в черных пакетах.

В эпоху повсеместной демократизации обобранный своим правительством уже в который раз народ вдруг разом загалдел о конце второго тысячелетия, а стало быть, и о предсказываемом конце света. Второго пришествия Христа ожидали - кто с верой, кто с недоверием, выискивая в святых писаниях подтверждение тому. И находили то тут, то там вроде Послания апостола Павла Тимофею: “ Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие, ибо люди будут самолюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, невоздержаны, жестоки...”

И все это наблюдали они в своей каждодневной жизни - как тут не поверить в предсказания?...

В начале шестидесятых годов в Сосновке и Настасьине сектанты-баптисты появились. И тоже сосланные, навроде тунеядцев. Откуда - кто его ведал? Якобы за то, что отказывались работать по воскресным и праздничным дням. А праздничных дней у истинных верующих в году - о-го-го сколько... Семей пять или шесть тогда пополнили разъезжающиеся деревеньки. Сектанты - люди немногословные, опрятные, многодетно-бедные, держались друг дружки, посторонних к себе близко не подпуская. В будни работали - и тут, где укажут, и куда пошлют, получше иных местных. Но уж в упомянутые дни - не упрашивай и не заставляй, бесполезно, ничто на них не действовало и в ссылке. А ссылать дальше уже было некуда.

В Завьяловской школе почти всю ребятню сектантов богомолами дразнили. Вот и Ванька, паренек лет тринадцати, крепкий, круглолицый, с густыми волосами, зачесанными назад, такую же кличку-приложение получил. Вел себя Ванька Богомол скромно, ничем особо не проявляя среди однокашников свою сектантскую набожность. По всем предметам учился прилежно и хорошо. И, как ни странно, очень много читал. Причем светскую и приключенческую литературу.

После восьмого класса исчез Ванька Богомол из поля зрения завьяловских школяров, и вскоре о нем все позабыли. Да мало ли кто из залетных на год-другой появлялся в их ссыльных местах?! Да разве всех упомнить?!

А в девяностом году, на шестидесятилетии Завьяловской школы, среди прочих выдающихся учеников и выпускников вдруг прозвучало и имя отца Иоанна - бывшего Ваньки Богомола. Вот вам и Ванька, вот вам и сектант! Оказывается, вопреки воле родителей, закончил он сперва православную семинарию, а потом и духовную академию. И где-то осел в Центральной России, имея приход.

Через семь лет после того юбилея неожиданно для всех появился вдруг в окрестностях Завьялова и сам отец Иоанн: голубоглазый, с окладистой густющей бородой и начинающей седеть гривой, широкоплечий, с округлившимся брюшком, в штатном цивильном костюме и модном широком галстуке.

По всей Завьяловской округе моментом разлетелась весть, будто бы отец Иоанн собирается тут храм выстроить. Клич в миру бросили о пожертвованиях на строительство храма.

И место выбрал сам отец Иоанн под строительство церкви. На Настасьинской горе, что сразу за речушкой, отделявшей Завьялово от Настасьина. Прежде там промцех стоял: колбасу делали, рыбу коптили да клюквенную газировку с морсом выпускали. Промцех тот давно уже закрыли, а место пустовало. Красивое место, обзорное. Да и отец Иоанн, тогда еще Ванька Богомол, каждый день мимо в школу Завьяловскую пробегал. Неподалеку отсюда тогда, в ихней бывшей избенке, собирались еженедельно все сосланные сектанты и устраивали баптистские молебны. Уж какая тропинка Ваньку Богомола на православную торную дорогу вывела, об этом отец Иоанн не рассказывал своим бывшим селянам. И что его побудило приехать сюда с такой миссией - тоже оставалось загадкой.

После трагедии с внуком Ваняткой и его дружком Колюнькой Кумовым словно подменил кто Стефанию-гречанку.

На девять дней принесла ей молдаванка Дука Евангелие.

- Почитай, - сострадательно посоветовала Дука Стефании, - легче станет, ей Богу. И ему, душе малогрешной, там светлее придется...

Потускневшая Стефания, повязанная по-старушечьи черным платком, промолчала. Святое Писание, однако, приняла.

А на сороковины Ванятки и Колюни заставила Гриню достать из старого чемодана тяжелое латунное распятие и попросила мужа соорудить в горнице божничку.

Гриня немало удивился такой метаморфозе жены, но желание ее исполнил.

И стала гречанка Стефания все чаще и чаще задерживаться в горнице возле божницы с распятием. Сперва как бы украдкой, пока мужа в избе не было, потом и при нем уже не стеснялась. Подолгу молча смотрела она на страдальческое тело распятого Христа, открывала Библию и читала.

Раскрывала наугад. Сперва попалась ей Нагорняя проповедь Иисуса. И каждый стих Евангелия от Матфея в том месте поначалу воспринимался ею настороженно, недоверчиво, супротив ее прежним мыслям и образу жизни. Потом, будто кто настраивал ее внутренний инструмент на нужную тональность звучания, и уже начинал резонировать, заставлял задумываться и... соглашаться.

А у апостола Иоанна в Соборном Послании она прочла: «Кто делает грех, тот от диавола, потому что сначала диавол согрешил. Для сего и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела диавола...» И вспоминались ей слова Дуки-молдаванки, что проклятия ее - от сатаны.

И опять находила она подтверждение тому в Писании, у апостола Иакова: «Язык укротить никто из людей не может. Это - неудержимое зло. Им благословляем Бога и Отца, им и проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию...»

Снова и снова, прочитав очередной стих, задумывалась Стефания над его содержанием, пытаясь не умом, а сердцем постичь написанное.

И легче становилось на душе.

А еще стала замечать в себе Стефания, что к Кумовым она уже не испытывает такой жажды ненависти и отмщения, как прежде. Даже наоборот, какое-то непонятное робкое чувство сострадания стало появляться к ним.

А на полгода, с раннего утра, когда она зажгла поминальные свечи, стоя перед распятием, вдруг словно кто послал ей извне покаянную мысль. И мысль эта стала перерастать в настойчивое желание - необходимость самого покаяния.

И уже не своих бывших заступниц, богинь Фемиду с Немезидой, молила она, а обращалась к Иисусу за прощением. Молча, неоформленно еще ни в какие словеса, мысленно. Да разве это столь важно?! Ведь Ему ведомы не только обращенные слова, но и все мысли...

Освятив место под будущий храм и оставив двух плотников, отец Иоанн уехал из Завьялова. И потекли на банковский счет строительства храма денежки грешников и праведников. Перечисления делали нефтегазовые фирмы, расплодившиеся и разжиревшие, как воронье в войны, залетные магнатики, замаливающие свои грехи у Бога за ограбленный народ, администрация Завьялова. Благочинные старушки стали приносить свои купюры, завернутые в носовые платочки...

- Гриня, - обратилась Стефания к мужу после Крещения,- сколько у нас там на книжке денег?

- Зачем тебе? - насторожился, ставший прижимистым, Гриня.

- Ну, сколько все же?

- Тысяч двадцать, наверное, будет, - отозвался он, явно занижая сумму, которую удалось скопить от продажи мяса, молока и сена.

Он давненько уже лелеял мечту: купить себе под старость хоть какую-нибудь машинешку. Ну сколько же можно было крутить баранку на чужом тракторе?!

- Ты мне книжку-то дай, пойду в Завьялово.

- Да ты че удумала-то? - встревожился Гриня. - Кто там тебе по ней деньги выдаст? Она ведь на мое имя...

- Выдадут, - уверенно произнесла Стефания, - меня же там все знают.

- И че тебе приспичило? Никак приглядела чего...

- Ага, - уклончиво ответила Стефания, - приглядела...

Гриня открыл шифоньер, порылся среди костюмов, отыскал завернутую в полиэтиленовый пакетик сберкнижку, протянул жене.

- На. Да шибко-то не траться. Может, через полгода купим все же машину. Свиней вот продадим весной, телка... Должно бы и хватить. Буду тебя, как барыню, по Сосновке катать... А чего так поздно-то? Поди, уже и банк закроют...

Стефания принарядилась во все праздничное, положила в сумочку сберкнижку и отправилась в Завьялово. Нигде не останавливаясь, она прошла через все село. Спустилась с горки, где все еще стоял столетний пятистенник купца Завьялова, перешла мост и поднялась на Настасьинскую гору.

Среди пачек свежих брусьев, плах и прочего строительного материала, припорошенного снегом, уже прорисовывались контуры будущей церкви. Двое плотников не спеша рубили десятый ряд.

Стефания впервые в жизни трижды перекрестилась, поклонилась святому месту, постояла минут десять. Потом повернулась и решительно направилась по деревянному тротуару к Завьяловскому сбербанку.

В сбербанке она сняла с книжки все двадцать восемь тысяч рублей, перевела их на счет строительства храма, вызывая изумление у кассирши, вышла и, совершенно просветленная, зашагала знакомой дорогой домой, в Сосновку.

Ранние зимние сумерки густеющей поволокой окутывали дома и улицы Завьялова. Стефании шагалось легко и до непривычного умиротворенно. Она приостанавливалась, радушной улыбкой отвечая на приветствия знакомых.

Дойдя до хутора, прозванного в народе Кулацким и построенного лет десять назад нефтянниками между Завьяловым и Сосновкой, она свернула влево. Дальше пошла хуторской улицей, тянущейся вдоль Чазанки с домами-коттеджами. Эта улица почти упиралась в густой заснеженный борок, скрывавший сосновское кладбище.

Летом, возвращаясь из Завьялова, она нередко хаживала этим путем. Ее ноги сами непроизвольно выводили к родимым холмикам с крашеными оградками.

На угасшем небе все отчетливее прорисовывались звезды. Крепчал и морозец. Стефания вглядывалась в небо, узнавая созвездия по разгорающимся уголькам с востока и юга. Про себя она удивленно отметила, что почему-то сегодня еще ни одна звездочка не соскользнула вниз затухающей искоркой. «А ведь это - все чьи-то жизни»,- мелькнуло у нее в голове ребячьим поверьем...

Подойдя к последнему коттеджу хутора, гречанка озадаченно остановилась. Дальше прочищенной дороги не было. Даже привычная тропинка - и та сегодня была полностью заснежена.

На сосновском кладбище уже почти два года как никого не хоронили.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.