В десятом классе мы, подростки, пропустившие учебу в первый блокадный год, выглядели уже возмужавшими, басовитыми, с пробивающимися усиками.
В ту пору распределяли старшеклассников на общественно полезные работы. В этом был смысл: ведь разрушенный город не в миг восстановили. И мы таскали носилки со щебнем, сажали деревья, выкорчевывали пни расплющенных дубов... Да мало ли находилось созидательных забот в городе? И, конечно, весь труд во внеурочные часы. Но мы не отлынивали, не ворчали.
Поэтому, когда завуч вытребовал меня и моего однокашника Фролова на переменке к себе в кабинет, мы не сомневались зачем.
Фролов был тихий, молчаливый. С огненной шевелюрой и веснушками и, словно стесняясь своего облика, сторонился мальчишек в их затеях. Учился он старательно - круглый пятерочник. Родители у него погибли, и жил он с бабушкой, милой старушкой с паутиной разбегающихся по щекам морщинок. Кличка к нему прилепилась - «Рыжик», и он ее принимал как имя и дружелюбно откликался.
- Ну, трогай, Рыжик! Зафугасят нас с тобой на разборку завалов.
Мы постучали в дверь к завучу. Завуч меня спросила первым:
- Как отметки?
- Все на пять.
- Молодец. А можешь помочь на укладке кирпичей?
- Конечно.
- Молодец, - снова повторила она. - Ну, поспеши после уроков к рабочим. Да домой слетай, переоденься!
- Пошли, - обернулся я к Фролову.
- Фролов задержится, - придержала его завуч, и только тут я, разворачиваясь к Рыжику, углядел в углу кабинета женщину в сером глухом платье, скрестившую руки на коленях и наблюдавшую за нами.
После моего ухода завуч уточнила и у Рыжика:
- Пятерышник?
- Да.
- Я всегда числила тебя вдумчивым и отзывчивым юношей, - благосклонно кивнула завуч. - А дело у нас к тебе необычное.
Рыжик вскинул брови.
- Вот Валентина Ивановна, - ткнула она на женщину, - она диспетчер в трамвайно-троллейбусном парке. У нее двойняшки по пяти лет, а муж пропал без вести. Утром она успевает с ребятишками в детсад, а к сроку забрать несподручно. Дети маются, плачут, переживают... Девочки у нас все уже при деле. Не взялся бы ты детей из садика приводить? Ну, и разогреть, покормить, что мать сготовит. Все мы бедолаги после войны, - смягчила свою речь завуч. - Не угадаешь, чем и ворочать выпадет...
Рыжик зыркнул на занемевшую на стуле женщину. Она лишь теребила манжет на рукаве платья. Обычная женщина, только синие-синие глаза.
Рыжик попросил:
- Меня лучше на кирпичи. С детьми я не справлюсь...
- С кирпичами каждый может, - возразила завуч, - а с детьми что? Встретил, привел, накормил... Ты ведь душевный... - подсластила она.
- Да, может, не стоит, - вмешалась женщина, - поищу кого-нибудь. Молодой он, еще не нагулялся...
И эти слова задели Рыжика.
- Попробую. Только в школе не распространяйте. Засмеют!
- На глупцов ноль внимания, - резко прервала завуч, - а ты потом вспомнишь, какое доброе поручение выполнил. Молодец!
И Рыжик вместе с женщиной покинул здание школы.
- Они у меня не шаловливые. Времени в обрез. Кружусь да кружусь. Я тебя с ними сведу. Они как раз дома.
И тут Рыжик опять стрельнул глазами на женщину, и она примерещилась ему старой: кожа на лице тусклая. Но вздернутый носик и синеглазье как бы примолаживали ее.
Дети, Коля и Паша, уставились на пришельца.
- Он вас забирать из садика станет. А зовут его... - осеклась Валентина Ивановна.
- Рыжик, - непроизвольно брякнул Фролов.
- Рыжик! Рыжик! - залопотали дети. - А ты из кубиков дом построить сможешь?
- Смогу, - присел к ним Рыжик, смекая, что круг его обязанностей расширяется.
Он водил Колю и Пашу из детсада домой, кормил и, чуток повозившись с ними, оставлял еще до прихода Валентины Ивановны.
Но однажды они столкнулись в дверях, и женщина пригласила его на чай.
Она облачилась в домашний халат, ловко накрыла стол - вареньем, конфетами, бубликами, заварным свежим чаем.
- Я сегодня малость поране. И знаешь отчего? У меня день рождения.
- Поздравляю, - пробасил Рыжик и огорчился, что нет у него с собой никакого подарка. Сколько ей стукнуло, он спросить постеснялся.
- А мне тридцать, - весело подсказала женщина и улыбнулась так, как еще при нем не улыбалась: угнездились ямочки на щеках, заиграли глаза.
- А тебе сколько?
- Девятнадцатый, - пробубнил Рыжик и прикинул, что в матери она ему не годится, а разве что сойдет за старшую сестру.
- Жить и жить тебе еще... Девушку хорошую высмотришь... Жизнь-то угомонится.
И когда она заикнулась о девушке, Рыжик насторожился: «Зачем это о девушке?».
И вдруг внутренне заледенев, пугаясь самого себя, впился исподлобья в Валентину Ивановну по-юношески затравленно-вожделенно на ее колышущуюся грудь, оголенные до плеч руки и еще выхватил мельком ее гибкую талию, когда она выбежала за заваркой на кухню.
Так они и пили чай, и, когда нечаянно Валентина Ивановна задевала его под столом ногой, он жарко вспыхивал и потуплялся.
А беседа журчала:
- Я едва замуж выскочила, в мае, а в июне война. Мобилизовали Митю. Колпино он оборонял. Несколько треуголок от него храню. Успела обрадовать, что ребеночка жду. А потом... Военкомат одно молотит: «Пропал без вести».
- Я у вас долго не смогу пробыть.
- А что?
- Да так... - не соображая, как ответить, промямлил Рыжик.
И она с женской вкрадчивостью пропела:
- Да уж не покидай нас второпях... До первой девушки... Тогда и впрямь не до нас станет... Зазнобит... Я разумею...
- Да ничего вы не разумеете! - в сердцах выпалил Рыжик, и Валентина Ивановна умягчила его:
- Ты кличь меня на «ты»... Валей.
- Не могу.
- Но я ведь как старшая сестра... - что-то насмешливое уловил он в ее голосе.
- Да? - потерялся Рыжик. А чай - уже которая чашка - был выпит, и пора было налаживаться домой, к бабушке.
Пашка с Колей уже почивали в смежной комнате.
Они поднялись из-за стола.
- А вкусим наливочки? У меня же праздник!
И Рыжик, никогда не пивший спиртного, мотнул головой:
- Попробуем...
Она плеснула по маленьким рюмочкам что-то душисто-сладкое, обжигающее губы, и, медленно прикладываясь к вину, примостились они друг против друга, не зная, что еще высказать, и в то же время накапливая внутри себя слова.
И первой рискнула женщина:
- Тяжко мне без мужика...
- Так я помогаю, - поперхнулся Рыжик.
- Да, - прошептала Валя, - да тяжко по-другому... Иной раз ночью тело так изнутри закрутит, что жуть берет. У тебя так случалось?
- Может, не совсем так, - неразборчиво выдавил Рыжик. - Я не знаю отчего...
И Валентина, опалив синевой глаз, с откровенностью, рожденной ночными муками, полоснула, как кнутом:
- Хочешь жить со мной?
- Как жить? - огненно заполыхал Рыжик. - У меня бабушка.
И больше не размениваясь на слова, они пригрудились друг к другу вплотную.
- Дай я тебе налажу рубашку, - с расстановкой выкатилось у Вали, и она распахнула ему ворот, чуть пронежив ладонью мохнатящуюся рыжими волосиками крепкую, гладкую кожу.
Рыжик остолбенел. А Валя, качнувшись, потушила свет и будто пристегнулась к нему.
- Мальчик, мой мальчик, - и от теплоты внезапно перекинулась к властному, безотказному:
- Ложись!
И Рыжик, ловя оком что-то ослепительно белое, затененное ночной темнотой, мелькающее в ловких движениях, издающее головокружительный запах сладкого дразнящего чужого пота, юркнул под одеяло, как делал дома.
Но женщина уже проскользнула раньше его. Их голени непроизвольно переплелись, и он, обращенный лицом к потолку, испытывал, как чем-то наливается, не подчиняющимся его рассудку. И невесомые ладони женщины словно обшаривали его и жадно добрались до мест, от которых - будь он в рассудке - он бы отстранил ее пальцы. Но все делалось непредсказуемо, будто его надули горячим воздухом и он способен взлететь. И он разобрал в гуще задыхающихся стенаний:
- Вот так... вот так... милый...
Он инстинктом зверя представил себя хозяином этой женщины и подмял ее, опираясь на локти, чтобы не раздавить ее, - это его пугало, - и стал вкатываться в нее, как волна за волной в лоно берега, бесконечно, яростно, и, отхлынув, с очередным неистовством погружаясь в стихию.
А потом, словно проколотый шар, он обмяк и паленно дышал, уткнувшись в ее шею, не ведая, что делать дальше. И донеслись до него обычные слова:
- Пойди в ванную...
И он, покачиваясь, на ощупь тронулся по незнакомому коридору.
А позже они лежали рядом, и она поразилась:
- Какой ты сильный... У меня никогда так не было... Ведь ты меня не бросишь?..
- Нет, - хрипанул он. - А только боязно и больно...
И когда она провожала его до дверей, он, обернувшись, чтобы попрощаться, жадно воззрился на ее распахнутый халатик, чуть прикрывающий колени, и, как перышко, подкинул ее на руки и отнес в комнату, целуя волосы, пальцы...
- Спасибо, - захлебывался он, лишь целуя, и тогда она со всевластностью женщины снова опрокинула его на себя, и они едва дотянулись до выключателя, чтобы погасить свет.
- Ну, пожалуй, и хватит тебе нянькой быть, - вызвала завуч через некоторое время Рыжика, подозрительно рассматривая его заострившееся лицо и полукружье теней под глазами. - Девочки освободились. Им ловчее.
И тогда Валентина Ивановна, сама явясь в школу, отказалась от помощи, солгав, что переведена на более укороченную службу.
- Ну, что ж, - постучала костяшками пальцев по столу завуч, - так и должно было случиться. Время такое сумасшедшее. Всякий свое ищет... - и Валентина Ивановна так покраснела, что завучу стало жалко ее и она дослала: - А мой Павел Николаевич в последний день войны убит. Как нелепо! - И она прижала платок к глазам и, не отстраняя его от лица, пожелала: - Идите. Счастья вам.
И Валентина Ивановна бросилась из школы, как из камеры пыток, упрекая себя и укоряя и до смертной тоски мечтая скорее прижать к себе своего Рыжика.
Они не расстались. И он по-прежнему обхаживал детей, кормил их и привязывался к ним, участвуя в их неприхотливых забавах.
Однажды Рыжик бухнул:
- Чего так! Давай поженимся. Я ведь уже и воевал бы, длись еще война.
- Что ты несешь! - стукнула кулаком Валя. - Какая война! Хватит мне одной на всю жизнь, - а потом притаилась и непривычно долго молчала, разглядывая узор на скатерти, как будто ее на днях купила.
- Я ведь замужем. А вдруг он жив? Как же мне быть? Двоеженкой?
- Ты моя, - упорно набычился Рыжик.
- Твоя и только твоя, но пойми... - и больше ничего не досказала.
Через месяц Рыжик пожелал ее познакомить с бабушкой.
- Я ее люблю. А она догадывается, что кто-то у меня завелся... Навестим...
Валя принаряжалась ко встрече с замиранием сердца. Высмотрела в своем скудном гардеробе платье - черное, бархатное, ненадеванное с довоенного счастья. Она приколола брошь, светлые волосы тщательно промыла душистым мылом, расчесала, рассыпала по воротнику платья, натянула праздничные фельдикосовые чулки и едва прирумянила губы, припудрилась.
- Ну, как я? - выставилась перед Рыжиком.
Рыжик обомлел.
Перед ним, играючи, красовалась очаровательная девушка, - наверное, чуть постарше его, ну совсем чуть.
- Да чудо! - ахнул он. - Двигаем скорее, пока ничего не изменилось.
- Да что изменится? Я для тебя такая и есть.
Бабушка привечала по-старомодному. Кланялась, благодарила за гостевание, вынесла пирог с брусникой, наливочки-самоделки, до назойливости обсуждала Рыжика, какой он умный да в житейской жизни одинокий.
- А ведь девушку себе как на ярмарке выследил. Средь нынешних и не сыскать. Мне и помирать можно. Снята забота об нем, - и по-старушечьи прямо спросила: - Ты его любишь?
И Валя, ошеломленная непоказным радушием, тоже не затенилась:
- Да. Люблю, - и смутилась, задергалась мыслями, быстрыми и колкими, потому что, выпустив это признание впервые, сама себе толчками сердца продиктовала, что любит этого юношу с едва завязавшейся жизнью, в которую она вторглась так разбойно-непрошенно, - и на радость ли для него в будущем?
- Я вас иконкой и благословлю. Стара я. Свидимся ли? Бог знает. Сердце прыгает, как птичка в клетке.
Они наклонили головы, и образ Богоматери остудил медной оправой чело Рыжика и чело Вали.
- Ну, вот и совсем по-русски.
А потом допоздна листали альбомы с фотографиями маленького Рыжика, его родителей, деда и самой бабки - и Вале грезилось, что она не вторглась, а просто вступила в чье-то бытие, и что в этом альбоме найдется когда-нибудь и для нее место.
Рыжик, окончив десятилетку, избрал строительную специальность: вкалывал рабочим, а после техникума стал прорабом на стройке.
Жизнь его с Валей вошла в спокойную колею, без огорчений и ссор.
Одно лишь опечалило обоих - скончалась бабушка, и они похоронили ее, как она и завещала, по полному православному обряду.
Квартира закрепилась за Рыжиком, и через некий срок они с Валей прибрали ее, освоили и зачастую, загоревшись друг по другу, хаживали в свое «гнездышко», как говаривала Валя, и предавались там ненастороженной, иступленной любви, не страшась вырвавшимся стоном смутить уже подрастающих детей.
Однажды, когда Рыжик, заматеревший, раздавшийся в плечах и особенно мужиковатый в кирзовых сапогах и брезентовой робе, руководил перемещением бетонных плит, на стройку влетела Валя, растрепанная, растерянная, в красных пятнах по лицу.
- Ты можешь освободиться? - метнулась она.
- Могу, - с беспокойным предчувствием отозвался Рыжик, - что с тобой? - и поручил своему заместителю следить за производством.
Они свернули в ближайший сквер, и Рыжик, сняв кепку, вытер потный лоб и снова повторил:
- Что с тобой?
- Митя живой! Вызвали меня в военкомат, известили, что его с перебитыми позвонками, лишенного речи, ничего не прознав у него, ухайдакали в госпиталь хроников на остров Валаам. А тут к нему вернулся дар речи, и обсказал он врачам, кто он есть и что семья у него в Ленинграде. В военкомате уточнили: он в полной неподвижности, можете его держать в госпитале на Валааме, можете забрать, если условия позволяют. Я тут же решительно сказала, что заберем, и вот прибежала к тебе. Поступай, как знаешь. Грех мне лишнюю обузу на тебя взваливать.
Рыжик был односложен:
- Возьмем, - задумываясь о неизбежных сложностях, которые, естественно, навалятся на семью.
Они оба оформили отпуска и на теплоходе поплыли на Валаам, мало переговариваясь в пути, но каждый мучительно вычерчивал, как пойдет теперь их жизнь.
Теплоход бурунил Балтику, и на горизонте обозначился остров с дикими замшелыми валунами, столетними соснами, с проступающими вдали покарябанными монастырскими постройками, в бывших кельях которых влачили свой убогий век заброшенные и забывшие сами себя воины.
Их завели в приемный покой, где вытянутый, сухой, как доска, обстриженный наголо, неузнаваемый для Вали, покоился живой труп - Митя, бывший командир отдельного морского батальона.
Валя замигала ресницами и рванулась к нему, - не зная, прикоснуться ли? Митя только повел на нее взглядом, не шевелясь, и спросил чужим голосом:
- Оставишь тут? - равнодушно спросил, уже давно смирившийся со своей участью.
- Что ты! - закричала Валя. - Вот мы с ним за тобой приехали, - указала она на Рыжика, никак не представляя его.
И Рыжик с помощью санитаров перевалил легкое тело Мити на носилки, и они с Валей ухватились за ручки.
- «Утку» не забудьте, - безучастно напомнил Митя, и они с болью вняли его неустройству.
Носилки укрепили на палубе, присоседясь на канаты возле него, и пассажиры заелозили на другой дальний край палубы, чтобы там смеяться, пить вино, растягивать меха гармоники и приставать к девицам.
Они боялись спрашивать о чем-нибудь Митю, а он лежал с устремленными в небо глазами, и мнилось по едва уловимому движению его лица, что в нем напрягается мыслительный процесс, который он доверяет только себе.
Лишь поведя глазами на Рыжика, попросил:
- «Утку».
И тот, торопясь, неумело подставил стеклянный сосуд с ручкой и терпеливо ждал, пока Митя удовлетворял свою потребность.
От пристани в Ленинграде его несли на носилках, потому что ни трамвай, ни такси не могли вместить этого несгибающегося человека.
Паша и Коля уже знали, что привезут больного отца, и с недоумением и бесцеремонным любопытством жались к носилкам, глядя на совсем чужого человека.
- Дети? - спросил Митя, и веки его на миг прикрылись, и еще он спросил: - Оба мои?
- Да, да, - залепетала Валя. - Двойняшки!
Митя, усталый и разбитый дорогой, был устроен на широком топчане, удобном для него, а кровать Павла и Николая разместили рядком во внушительном проеме, прилегающем к кухне.
- Потом разберемся, - отмахнулась Валя.
Рыжик ночевал дома, у бабушки. А на следующий день, придя, как обычно, услышал:
- Ты бы поспешил. «Утку» мне...
И Рыжик со всех ног бросился к больному, радуясь, что вот и он тут нужен со своей помощью.
Первый день минул суматошно. Валя, еще отпускная, кормила сама мужа и сидела с ним подолгу, ничего не говоря, а ожидая его вопросов. И они прозвучали.
- С парнем живешь? - оглушил Митя.
- Да, - словно ком, сглотнула Валя.
- Правильно. Я уже никакой. А он вроде молодой и не занозистый.
- Не занозистый, - машинально, эхом откликнулась Валя. - Ведь бумага была: «Пропал...».
Митя не проронил ни слова в ответ.
- И сколько так меня уважишь? - поинтересовался Митя.
- Всю жизнь, - честно заявила Валя. - А он, Рыжик, у нас тоже как член семьи.
- Правильно, - хлопнул глазами Митя, повторив: - Я уже никакой...
А через неделю, когда Рыжик услужливо подавал ему «утку», приказал ему Митя:
- Сядь. Ты в этом доме хозяин. А я вроде как жилец. Скажи Вале, чтоб развод соорудила, и распишитесь.
- Зачем? - растерялся Рыжик. - И так можно.
- Нельзя, - возразил Митя. - Дети растут. Они наши с тобой. Мне-то недолго небо коптить, сам зришь...
И взволнованная Валя, исполняя волю мужа, бегала по конторам, объясняла, что-то подписывала, выставляла Рыжика напоказ, - дескать, вот он кто. И женщины из канцелярий не упрекали ее, не подкалывали, а словно радуясь выпавшему ей счастью в горе, наставляли, подписывали, отправляли куда следует дальше...
- Ты хорошая женщина, что калеку прибрала. А Рыжик твой за благой поступок тебе выпал, - заключила заведующая загсом, заочно их соединив.
И Валя заплакала прямо у нее в кабинете, потому что колебания ее души долго не могли проясниться. А посторонняя начальница, старше ее по возрасту, разрубила узел.
И свадьбу праздновали. У кровати Мити. Павел, Николай, Валя и Рыжик.
- Ты мне несколько капель спиртного в лимонад капни, врачи настрого алкоголь запретили, но несколько капель не помеха. Как хорошо, что люди мы!
Последних его слов окружающие не очень поняли, не вникли, но выпили, чокаясь, и напоследок Митя как будто завещал, приближаясь в одиночестве к вечности:
- И ревности у меня никакой. И дети - они твои, Рыжик. А я еще полежу так да и сковырнусь. Куда мне такому, - и это он высказал так убедительно, что никто не оспорил его, а Валя еще три капли красного нацедила ему в лимонад.
Но беспокойство нахлынуло в дом. Рыжик стал все меньше и меньше бывать в семье, занятый чем-то своим, не раскрываясь. Он научил Павла и Николая подавать «утку», и всем стало ясно, что он избегает и ужинов, и даже ночей с Валей.
- Ну, вот и конец с Рыжиком, Митя. Верно, девушку себе под пару выискал.
- Но он же муж...
- А... - махнула рукой Валя. - Это все для людской отчетности...
Наступало Девятое мая. Рыжик то появлялся, то, стремглав, убегал, и Валя, страдая, боялась правды, боялась спросить: «Кто у тебя есть?»
И в ночь на девятое он не появился у Вали, а часу в седьмом утра позвонил в дверь и загромыхал складной железной коляской.
- Это для Мити. Мы со слесарем Ванькой смастерили. Сегодня Митя с нами на праздник поедет...
И Валя, не сдерживаясь, кинулась ему на шею, целуя, давясь словами, зареванная:
- Значит, не разлюбишь никогда?
- Ясно, никогда. А еще больше буду, - гладил он ее волосы и приметил в них сединки, но об этом не обмолвился.
Митя разволновался.
- Ордена мои, медали приколите... И знак Гвардии...
И его вынесли на носилках, переложили на коляску со слегка изогнутой спинкой, потому что Митя чуть-чуть приподняться мог.
Его везли среди ликующего народа, красных развевающихся знамен, и награды позвякивали на его пиджаке, а ветераны улыбались ему, и ответно звенели их ордена и медали.
Они догромыхали до парка им. Ленина и пристали к освободившейся скамейке. И Митя так жадно-возбужденно смотрел на пробившуюся первую травку, щебечущих птиц, толпу в нарядных одеждах, и выдыхал, как воздух:
- А все-таки Победа за нами! За нами, понимаете! И я, покалеченный командир, нынче под знаменами своего Генералиссимуса. Так ведь?
- Так, Митя, - хором отвечали ему все. И видно было, что он утомлен от перевозбуждения, и его повезли домой молчаливо-счастливого, хотя на лице его ничего не отражалось.
Он сразу заснул. И спал долго. И на следующий день до него не могли добудиться. А когда притронулась к нему Валя, то с криком отдернулась в сторону, потому что рука его была холодная, как жесть.
Его похоронили под крестом, а в основание креста воткнули и прикрепили красную звезду, потому что он всегда гордился, что воевал командиром особого коммунистического морского батальона.
И жизнь у них шла, как у миллионов советских людей, - по накатанной колее.
Рыжик стал инженером, а Валя так и не покидала свой трамвайно-троллейбусный парк.
Павел и Николай выросли. Один последовал по стопам Рыжика - инженерил.
А Николай окончил дипломатическую академию и был зачислен в штат Посольства СССР в Бельгии и частенько родителям подкидывал то одно, то другое.
Рыжик погрузнел, его огненные волосы поблекли, и наметились лысины. Нос отяжелел и обрел четко вырезанные крылья, и когда он сердился, то крылья носа раздувались сами собой.
Валя следила за собой с тщательностью молодой девушки и не жалела денег на косметический кабинет. Она похудела и совсем не казалась обабившейся пятидесятипятилетней женщиной.
А Рыжику исполнилось сорок пять. И они с Валей отмечали праздник вдвоем, не любя шумных застолий, выискивая удовольствие в неторопких беседах друг с другом.
Но в этот день неожиданно-предчувственно зашлось, застучало сердце у Вали. Она пристально вгляделась в Рыжика, расположившегося напротив, и предсказала себе с тревогой: «В соку мужик!». Мускулы его бугрились под клетчатой рубашкой: грудь, подернутая жирком, дышала мощью, и крупная голова оборачивалась по углам, словно не находя себе чего-то притягательного.
«Уйдет! Теперь уйдет! На что я ему, когда созрела пора Рыжику сгибать молодое женское тело, как зацветшие березки, грубо-чувственно впиваться в чьи-то нежно-раскрытые губы и жестоко, до дрожи, холить пока еще им не тронутую плоть, воспламеняя себя. На что я ему, хоть и прожито столько! Ведь он расцвел, а я, несмотря на все ухищрения, начала отцветать, да и в привычку ему стала».
Она тоскливо уставилась на него, и он с непониманием подметил этот взгляд.
- Чем недовольна? - спросил.
И она с прирожденной прямотой, резанула:
- Уйдешь ты от меня теперь. Выходила я в тебе мужика, а теперь сила в тебе такая, что любую свернешь... Закон жизни.
И Рыжик, пожалуй, впервые в их жизни, выпалил ей:
- Дура!
И отодвинув с треском стул, обогнул стол, тряхнул Валю за плечи, и когда она поднялась перед ним во весь свой рост, рванул ее праздничное платье так, что посыпались со звоном перламутровые пуговицы, и ее, невольно отбивающуюся, испуганную даже, швырнул на прибранный топчан и своими влипчивыми губами вдавился в ее грудь, осторожно скользнув зубами по набухшему соску, и не как всегда, а остервенело мял ее, перекидывал по-всякому, и она застонала то ли от счастья, то ли от боли, то ли от низвергнувшейся страсти.
- Ну что - уйду? - вставил он между железными рывками своего налитого тела, расплющивая ее.
- Милый... - выстанывала она. И, несмотря на его неистовство и необходительность, твердила: - Милый... милый... никуда... до смерти...
А годы шли. И чудилось, что они движутся друг другу навстречу, стирая разницу лет, волновавшую их когда-то, и нынче незаметную, пустую.
Я не встречал Рыжика много десятилетий. И вдруг в толпе остановил он меня.
- Ты? - с таким изумлением выпалил он, словно я уже не должен был быть на земле.
- Ты? - мое изумление не уступало его.
И как бывает со старыми одноклассниками, взахлеб разболтались, вспоминая товарищей, и они теперь представлялись нам очень близкими.
- А как здоровье? - полюбопытствовал я наконец.
- Бык! - похвалился Рыжик. - Ничего не берет. А у тебя?
- А ко мне уже хвори присобачиваются. Вот и сердце пошло вполоборота.
- Нехорошо, - загрустнел Рыжик. - Я-то порой читаю тебя, думаю, выбился в большие люди, а ты - «сердце»! Встретились бы раньше, я б тебе совет дал, как не болеть вовсе.
- Как? - заинтересовался я.
- А очень просто. Любить всю жизнь лишь единственную женщину. И никакую другую.
- У тебя получилось?
- Да по мне видишь!
- Ну что же, тебе повезло. Завидую. Да только поздно я тебя повстречал, Рыжик! |