Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(20)
Виктор Кустов
  ОДИНОЧНОЕ ПЛАВАНИЕ

Чай с малиновым вареньем

Каменный мостик через небольшой ручей с крутыми и высокими берегами являлся единственной достопримечательностью города. До войны были еще две: собор, стоявший на левом, крутом берегу Двины (колокольным звоном объединявший тысячи две домов друг с дружкой да с небесной высью), и добротный, царских времен, большой мост, соединявший две стороны реки. Но и собор с его колокольней (ставшей в военное лихолетье наблюдательным пунктом для корректировки стрельбы), и большой бетонный мост были разрушены во время затяжных боев, когда река на много месяцев стала линией фронта.

Десять лет полуразрушенные толстые стены из красного кирпича напоминали горожанам о греховно забытом Боге. Женщины, живущие на правом берегу, проходя от парома на базар и обратно мимо этих стен, незаметно крестились, мужики крякали, затягивались едкими самокрутками, в который раз отмечая умение старых мастеров: вот ведь, чего только не делали с этими стенами, из каких калибров не били, живого места нет, а стоят...

Обломки моста, быки, торчащие из воды, меньше бросались в глаза - лишь засушливым летом, когда становились естественным спортивным снарядом для пацанов, перепрыгивающих по ним с берега на берег, да заставляли обладателей лодок проходить это место с осторожностью, а катера, не часто, но поднимающиеся в город из Витебска, и вовсе не могли идти выше и, если что и привозили для расположенных в верховьях редких селений, выгружали здесь, у паромной переправы, передавая привезенное хозяевам телег или стареньких грузовиков.

...В то лето, не из самых засушливых, но довольно сухое, удивлявшее вечерними сильными бездождевыми грозами, напоминавшими о войне, в город на запыленных грузовиках приехали саперы. Они обложили оставшиеся стены собора взрывчаткой, и однажды июльским безоблачным утром прогремели несколько взрывов, от которых вылетели стекла в близрасположенных домах, и толстые стены превратились в ярко-красную груду не утративших форму обломков кирпича. Спустя пару дней еще несколько взрывов потревожили горожан, и остатки большого моста разлетелись по реке, освобождая будущий фарватер (в городе открылась лесосплавная контора, а в верховьях Двины начал работать леспромхоз), оставив лишь прибрежные, не препятствующие судоходству клетки опор.

Битый кирпич постепенно вывезли, место расчистили, разгладили и сделали широкий спуск к переправе, замостив его булыжником. Теперь через реку на пароме переправлялись не только пешеходы и телеги, но и машины, которые прежде подъехать сюда не могли и преодолевали Двину лишь при крайней нужде за семь километров от города, через брод выше Ястребской головки (самое узкое место), на стареньком военном понтоне, с помощью заржавевшей лебедки. В паводок эта переправа не действовала, как и в ледостав и в ледоход. Паром же ходил до крепкого льда (паромщики каждый день скалывали пешнями нарастающий вдоль тросов лед) и начинал работать сразу же после ледохода.

Реликтовый же мостик, небольшой, всего с десяток метров длиной, но мощный, выгнутый, как спина рассерженной кошки, был на своем месте всегда, соединяя берега ручья, впадающего в реку, и продолжая тракт от далекого Смоленска к столь же неблизкому Невелю. Говорили, что по нему в свое время проезжала с надзором за своими западными границами императрица Екатерина.

В этой стороне, на окраине города, располагалась контора леспромхоза, и по мостику каждое утро, кроме воскресенья, проходили Жовнеры. Сразу за мостом они расходились: Полина шла налево, к конторе отдела рабочего снабжения леспромхоза, где служила младшим бухгалтером, а Иван торопился к узкоколейке, пересекавшей тракт, по которой дребезжащая тихоходная дрезина увозила его с лесорубами на делянку, где ночевал трелевочник.

Школа, в которую ходил Саша Жовнер, стояла как раз посередине между паромной переправой и каменным мостиком, и улица под окнами его класса периодически наполнялась перестуком тележных колес по булыжникам и тряским урчанием машин. Тогда голос Варвары Ефимовны исчезал в этом шуме, и можно было пошептаться с соседом по парте Вовкой Коротким, который на самом деле был самым длинным в классе и самым веснушчатым.

А обсудить было что. Заканчивался апрель, на березах набухли почки, вот-вот должен был потечь сладкий сок, и днем под яркими лучами солнца по песчаным улицам уже бежали ручьи. Лед на реке стал темным и рыхлым, и по нему отваживались ходить только самые отчаянные смельчаки (которым приходилось закраины либо перепрыгивать, либо перебегать по брошенным доскам), и не было дня, чтобы здесь, у самого берега, кто-нибудь не провалился. Суматошно выскакивая на берег, недотепа, на глазах у играющих в лапту на вытаявшем пустыре подростков и сидящих на скамеечке перед большим домом Сопко стариков, покуривающих ядреный самосад, бежал вверх по косогору, отмахиваясь от безобидных шуток насчет срамного места, которое в таких случаях отогревать надо в первую очередь с помощью соседки или, на худой конец, собственной жинки. Хуже было тем, кто умудрялся провалиться по пути из дома, на той стороне. В этом случае бедолага на некоторое время замирал в раздумье, а потом или трусцой продолжал свой путь, или, махнув рукой, торопился обратно на свой берег, уже не осторожничая и с лету преодолевая свою закраину. Как правило, в этом случае такому торопыге везло и он благополучно выскакивал на берег.

Это были последние дни, когда можно было еще покататься на коньках. У Вовки были дутыши, доставшиеся от старшего брата, ушедшего осенью в армию и служившего где-то на Урале, у Сашки - старые «снегурочки». Они нашли хорошее место: от Вовкиного дома, который стоял как раз там, где ручей впадал в Двину, вниз по течению, мимо мостовых быков тянулась ровная бесснежная поверхность. Она появилась только этой зимой, когда остатки моста перестали перегораживать реку. Под коньками лед шуршал, потрескивал, прогибался, заставляя быстро-быстро колотиться сердце, а потом на берегу долго еще рассказывать друг другу о самых страшных моментах стремительного и опасного бега...

С каждым днем желающих покататься становилось все меньше, и меньше и теперь выходить на лед из пацанов отваживались только Сашка и Вовка. Из них рисковым считался Короткий, потому что он был почти на голову выше Сашки и весил больше. Поэтому первым выходил на кромку, а потом катил по прозрачному льду, сквозь который возле заводей у камней можно было разглядеть сонных мальков, - Сашка. Но как он ни спешил, Вовка все равно на середине дистанции нагонял его и убегал вперед, и это был самый опасный момент: лед начинал оглушительно рваться, проседать, и Сашка замедлял шаг, уступая без сопротивления. Но так он поступал только сейчас, когда же лед был крепким, он всегда сопротивлялся до последнего, и нередко они, мешая друг другу, спотыкались и падали, и тогда более легкий Сашка катился на боку, на спине или животе дальше, без усилий оставляя друга позади...

Затарахтела под окнами медлительная телега (одноногий Яшка-цыган вез из пекарни, которая была на той стороне, хлеб в маленький магазинчик возле школы), и под это нудное тарахтенье Сашка задал самый главный вопрос:

- Катнемся после школы?

Вовка задумался.

- Хлипко уже, - прошептал он.

- Трусишь?

- Я?..

- Жовнер!

Варвара Ефимовна прошла к их парте, встала в проходе.

- Что я рассказывала?

Варвара Ефимовна учила их последний год, с пятого класса у них будет много разных предметов и учителей, и еще классный руководитель, и об этом было непривычно и в то же время заманчиво думать. И было немножко жалко Варвару Ефимовну, которая чем-то напоминала умершую Сашкину бабушку Марфу Федоровну.

- Мороз и солнце, день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный...

По тому, как развеселился класс, Сашка понял, что на этот раз не угадал.

- А что еще знаешь из стихотворений Александра Сергеевича?

- Александра Сергеевича?..

- Пушкина, - свистящим шепотом подсказал Вовка.

Обернулась Катя Савина, отличница и самая красивая девочка в классе, окинула его и Вовку снисходительным взглядом.

- Гляжу, поднимается медленно в гору

Лошадка, везущая хвороста воз... - вдруг ни с того ни сего, хорошо зная, что это стихотворение Некрасова (они учили на той неделе), брякнул Сашка, и сам заулыбался, поддавшись общему веселью, сдобренному криками, всхлипами, хлопаньем крышек парт и топотом.

- Са-ша... - удивленно протянула Варвара Ефимовна, и он, насупившись, торопливо отбарабанил:

- Я знаю, это Некрасов... Я хотел другое, вот:

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты...

И замолчал, потому что в классе стало оглушительно тихо, и он посмотрел на Варвару Ефимовну, не понимая, почему все повернулись в его сторону...

- Да, это одно из самых замечательных стихотворений Александра Сергеевича Пушкина, - произнесла Варвара Ефимовна, неторопливо прошла обратно к столу. - Но мы его не учили, и вы еще не скоро будете его изучать... А тебе оно понравилось?

Сашка кивнул.

- И как ты его понял?

- Я?.. Не знаю...

Сашка набычился, уставился в парту, на которой, хоть и замазано было чернилами, можно было прочесть: «Саша +К...». Дальше все было изрезано ножом и букв не разобрать.

- Ну, хорошо... Не будем сейчас говорить об этом стихотворении... Замечательно, что ты любишь Пушкина... Но нужно быть внимательным на уроках. А мы сегодня начинаем изучать басни Крылова... Ты знаешь какую-нибудь?

Сашка помотал головой.

- Ладно, садись и больше не отвлекайся...

Еще раз обернулась Савина, окинула его долгим заинтересованным взглядом и что-то зашептала Наде Беликовой. Та тоже оглянулась, громко фыркнула, наморщив вздернутый носик, махнула головой, отчего торчащие в разные стороны маленькие косички смешно дернулись.

Варвара Ефимовна продолжила свой рассказ о великом баснописце, который всей душой любил русский народ, живущий в невзгодах, и высмеивал через образы различных зверей богатых, нетрудящихся граждан.

- Так катаемся или нет? - не спуская с Варвары Ефимовны глаз, нетерпеливо прошептал Сашка.

- Посмотрим, - неуверенно отозвался Вовка. - Какой лед...

- Последний раз...

- Ладно, - решительно кивнул тот.

Теперь, когда было решено, чем они займутся после уроков, надо было придумать, как отомстить этой мартышке Беликовой. Но придумать Сашка ничего не успел, в коридоре раздался дребезжащий звон колокольчика, который тетя Даша трясла самоотверженно, с чувством исполненного долга, отчего звук его был громким и неприятным, и крышки парт радостно захлопали...

- Побежали!

Сашка догнал у двери Беликову, дернул ее за косичку, побежал дальше по коридору, зная, что она сейчас старается его догнать, и, на ходу вдевая руку в куртку, сшитую из отцовской шинели, выскочил на школьный двор. Здесь он легко увернулся от наконец-то догнавшей его Беликовой, подождал Вовку, вышедшего вместе с Катей, пошел с ними рядом.

- Мимолетное виденье... Это кто же, интересно? - не успокаивалась Беликова, не оставляя надежды достать его портфелем, и он огрел ее сумкой с учебниками и тетрадками.

Она оторопело замерла и неожиданно жалобно произнесла:

- А я Варваре Ефимовне пожалуюсь...

- Жалуйся, - легко согласился Сашка, хотя та вполне могла наябедничать, а Варвара Ефимовна могла вызвать в школу мать, и тогда он мог лишиться на несколько дней вечерних гуляний.

- Ты не дразни его, - неожиданно вступилась Савина. - Сама виновата.

- Я виновата? - удивилась та. - Кать, ты чего?.. Он меня за косичку дернул...

- Это потому, что ты ему нравишься. Вот ты и есть виденье, - сказала та, и Сашка почувствовал, что краснеет.

- Вот еще... - взвился он. - Да нужна она мне...

- А кто же тогда?..

Катя посмотрела на него, он встретился с ее взглядом, в котором не было никакого любопытства.

- Что вы к нему пристали, - вступился Вовка. - Я сейчас обеим косы оборву...

Он оглядел сверху всех троих, приподнял и опустил длинную Катькину косу.

- Да ну их. - Сашка перехватил поудобнее сумку. - Пошли быстрее, у нас дело есть...

- Какое это у вас дело? - ехидно поинтересовалась Беликова.

Косички ее опять заманчиво закачались, Сашка с трудом сдержался.

- А они на коньках вдоль берега гоняются, - сказала Катя. - Я их видела.

- Да ты что? - Глаза у Беликовой стали совсем круглыми, курносый нос еще больше загнулся вверх. - И сейчас гоняются?

- А куда они еще могут торопиться, - догадливо произнесла Катя.

- Вам какое дело... - миролюбиво сказал Вовка. - Ну, гоняем...

- Опасно же? - испугалась Надя. - Я видела, как вчера дядька один провалился. Чуть не утонул совсем...

- Давай посмотрим, как они гоняют, - предложила Савина и взглянула на Вовку. - Хотя они передумают...

- Да нам-то что, - неопределенно отозвался тот. - Хочется - глядите.

- А когда?

- Переоденемся, и айда, - неожиданно сказал Вовка, продолжая глядеть на Катю.

- Что ты им все рассказываешь, - дернул его за рукав короткого, доставшегося от старшего брата пальто Сашка. - Нечего им на нас пялиться.

- Хотят, пусть смотрят.

- Пошли ко мне, - повернулась Катя к подруге. - Пока они переоденутся, мы с тобой чаю с малиновым вареньем попьем... Успеем посмотреть, как они тонуть будут...

- Вот и пейте свой чай... Дотемна, - пожелал Сашка и на прощанье толкнул Беликову в спину...

На этот раз она его уже не догнала.

...Переодеться и Сашке и Вовке - что перепоясаться: только штаны другие, постарее, натянуть да вместо куртки и пальто надеть телогрейки. Вовка еще поесть что-то успел, пока Сашка к нему через ручей бежал, и даже свои дутыши примотал. Сашка плюхнулся рядом на днище перевернутой лодки Петрухи-рыбака, отдышался, стал «снегурочки» привязывать, исподволь за другом наблюдая.

А тот уже по доске промоину прибрежную перешел и на лед встал. Треск далеко укатился, Вовка назад на доску вскочил. Сашка палочкой веревку крепления крутить перестал. Но ничего, выдержал лед. Вовка еще раз на него встал, оттолкнулся, покатился неторопливо вдоль берега, и тут уже Сашке медлить нельзя было, мигом второй конек закрепил, доску пробежал и, не осторожничая, следом заторопился, треск стараясь обогнать...

Вовку он догнал за бетонными быками, перед паромной переправой, как раз где на крутом берегу скамейка стояла, от которой до Катькиного дома ближе, чем до Вовкиного.

Катька с Беликовой уже на берегу торчали (наверное, чай с вареньем пить не стали), на этой скамеечке чинно сидели, и вокруг них мелкотня увивалась из барака, который за спуском на паром стоял. А еще взрослые пацаны подошли, это Сашка увидел, а вот кто именно, разглядеть не успел, на остановившегося Вовку наскочил.

А дальше все так быстро произошло, что сообразить ни он, ни Вовка не успели: все вокруг затрещало, ноги разъехались, и вместе с поднимающейся вверх водой до макушки захлестнул страх, а ноги с коньками все опускались и опускались, не встречая опоры, и Сашка стал цепляться руками за встающие торчком льдины, за Вовкину руку, но это лишь замедлило погружение, и наконец вода коснулась лица и накрыла его с головой. И только тогда он ощутил дно под ногами, подпрыгнул, глотая воздух и пытаясь дотянуться до чего-то, чернеющего впереди, но валенки потянули назад, вода опять обожгла лицо, и снова пришлось отталкиваться, пугаясь все больше и больше, но на этот раз наверху его подхватила за ворот Вовкина рука, и он, прежде чем вновь уйти вниз, успел разглядеть Вовкин, задранный над водой, подбородок и где-то далеко и размыто - сбегающих по тропинке парней, а еще выше мелькнули теперь уже не праздно сидящие, а напряженно замершие фигурки одноклассниц и застывшая вокруг них малышня...

На этот раз он пробыл под водой совсем мало, Вовкина рука не отпустила его, потянула за собой, и он нащупал где-то внизу концами «снегурочек» дно, одновременно вытянув нос над водой, и так, медленно, разгоняя льдины в стороны, они побрели к ожидавшим их на берегу парням...

- Ну, вы учудили, - встретил их Петька Дадон. - Кто ж на коньках сейчас катается, на днях лед пойдет...

- А и утонули бы, - пробасил его друг Тимоха, широкоплечий переросток, выдергивая Вовку, а за ним Сашку, на берег. - А мамки бы потом выли...

- Не утонули же, - отмахнулся Вовка, опускаясь на грязные камни и отвязывая коньки.

Сашка, трясясь от холода и испуга, сел рядом, вылил воду из одного валенка, потом из другого, натянул их на мокрые штаны, хотел снять телогрейку, но Петька его остановил.

- Гони домой, малец, - скомандовал он. - Да на печку сразу залазь, а то захиреешь... И ты, Длинный, давай домой... - хлопнул по плечу Вовку. - По-шустрому...

- Мальчики, как же вы так... - вывернулась из-под его руки Беликова, глядя на них округлившимися, испуганными глазами.

Катя обошла ее, сверху вниз посмотрела на сидящего и также начинающего дрожать Вовку, неожиданно предложила:

- Пойдемте к нам чай с малиновым вареньем пить, он от простуды помогает...

- Катюха, ты лучше нас пригласи, - сказал Петька, проводя пальцем по наметившимся усам. - Они же тебе все полы дома зальют...

- А ты не тонул, - прищурилась та. - И не мокрый.

- А я бы попил с малиновым, - щелкая зубами, сказал Вовка, поднимаясь и старательно притопывая, чтобы скрыть дрожь. - Вот переоденусь и приду... А ты, Санек?..

Он несильно толкнул друга в плечо, и тот запинающимся голосом с трудом выговорил:

- Я то-о-же... Пере-о-оде-е-нусь...

- Ладно, валяйте домой, - скомандовал Петька. - Да по печкам, какие там чаи... И мы с Тимохой потопали, раз Катька нас в гости не зовет...

Та что-то ответила, но Сашка уже ничего не слышал и никого не видел: он неуклюже бежал, с трудом поднимая тяжеленные валенки и крепко сжимая в руках холодящие коньки, ощущая, как телогрейка становится все жестче, а его тело меньше, и пугаясь, что ему совсем расхочется двигаться.

Вдруг непонятно откуда возникли в памяти строки:

...«Отец, слышишь, рубит, а я отвожу...»

В лесу раздавался топор дровосека.

«А что, у отца-то большая семья?»

«Семья-то большая, да два человека

Всего мужиков-то, отец мой да я...» -

и он стал повторять их, не понимая смысла, не помня, откуда они, но приноравливаясь к их ритму, и бежать стало легче, тело вновь стало увеличиваться, заполняя холодное пространство под одеждой, и когда он ввалился в сени, ему уже было совсем тепло... Он вылез из подмерзшей телогрейки, поставил ее возле печурки, скинул валенки и забросил их на еще теплую печку, стянул штаны и все, что на нем было, голенький пробежал в комнату, нашел в комоде чистые трусы, майку, надел школьные штаны, подумав, достал из-под кровати новые, купленные к весне и еще ни разу не надеванные ботинки, взглянул на мокрую одежду, вздохнул, понимая, что вечером нагоняя не избежать, и не стал ничего убирать, накинув куртку, выскочил на улицу.

...Вовка тоже уже переоделся, но ему повезло меньше: мать раньше пришла с дежурства, и, причитая и ругаясь одновременно, она уже терла мокрую одежду в корыте, а телогрейка висела на ухвате перед растопленной печкой.

- Куда?! - кинулась она вдогонку и, поняв, что сына не остановить, крикнула: - Иди, пальто накинь!.. Чахотку заработаешь...

Вовка помедлил, но все-таки вернулся, вспомнил чахоточного Петруху-рыбака, и вышел в пальто, но застегиваться не стал.

- ...А ничего, - бодро произнес Сашка, - прокатились что надо...

- Ну да, матка тебе вечером всыпет...

- Не всыпет, - насупился тот, но настроение испортилось.

Остальную часть пути прошли молча.

У калитки перед Катькиным домом затоптались, каждый уступал дорогу другому, и неизвестно, как бы долго это продолжалось, если бы в окно их не увидела Беликова и не выскочила во двор.

- Ну что вы там застряли? - распахнула она калитку. - Давайте быстрей, чай остывает...

Сашка первым осторожно прошел по вымощенной булыжником дорожке (точно таким же, как на улице на той стороне от парома, к центру, - ее мостили пленные фашисты, когда еще Сашка не родился) к деревянному крыльцу, выкрашенному голубой и белой краской, с любопытством оглядываясь: он еще ни разу не был у Савиных.

Вовка его обогнал и первым вошел в дом.

Сашка заторопился за ним, снял в сенях ботинки, по пестрым дорожкам прошел в комнату, в которой за столом перед дымящимися чашками их ждала незнакомая девочка. И только привыкнув к солнечному свету, падающему из окон, и приглядевшись, он узнал в ней Катьку. Она была в красном в цветочках коротком платье и с распущенной косой. Но от этого увереннее себя не почувствовал и присел на край выгнутого стула, продолжая разглядывать эту незнакомую девочку. И что-то в ней было такое, отчего вдруг вспомнились слова Александра Сергеевича Пушкина: «...как мимолетное виденье...», но тут она отошла в сторону, свет из окна вновь ослепил его, он прикрыл глаза, а когда открыл, незнакомой девочки уже не было, а рядом Катька накладывала ему в розетку малиновое варенье.

- Вам надо пить горячий чай. Лучше варенье размешать прямо в нем, - назидательно произнесла она (совсем как Варвара Ефимовна) и сама положила ему в стакан две ложечки варенья. - Если не сладко, добавляйте из розеток.

- Спасибо, - неожиданно вырвалось у Сашки.

Он взглянул на Вовку. Тот уже громко швыркал чай, отправляя перед каждым глотком ложечку с вареньем в рот.

- Вкусное варенье, - сказал он. - Теть Валя варила?

- Бабушка. Маме некогда.

Сашка отпил глоток, зацепил немного варенья на кончик ложечки, положил в рот.

Варенье действительно было вкусным и пахучим. Оно напомнило лето и Вовкин сарай, где ночевали козы и на чердаке которого, в сене, хранилась антоновка и осенью стоял яблочный аромат, куда они с Вовкой, когда козы паслись, залезали и, похрустывая яблоками, обсуждали свои дела. Прошлой осенью они попытались там же покурить папирос, сделанных из сухих листьев, и чуть не сожгли сарай, хорошо, дядя Гена, Вовкин отец, приехавший с заработков на отдых (он плотничал по окрестным деревням и бывал дома не часто), зашел в него прибрать за козами и сразу выбросил загоревшееся сено на улицу. Тогда они получили по увесистому подзатыльнику, а Вовке потом еще досталось и ремня. Теперь в сарай они забирались украдкой и курить больше не пытались.

- ...Мы с Катей испугались: ну все, утонули наши мальчики, тебя совсем не видно, с головой ушел, а Вовкина шапка видна была... - делилась впечатлениями Беликова.

- Я на дно встал, там как раз еще камень... - сказал Вовка, вытирая нос рукавом и продолжая налегать на варенье.

- Петька бы их вытащил, - сказала Катя. - Он выше всех.

- Петька просто взрослый, - буркнул Вовка. - Когда я стану взрослым, я буду выше его.

- Конечно, ты будешь выше... И ты молодец, Саша мог утонуть, если бы не ты... - похвалила она.

- Не утонул бы, - обиделся Сашка. - Я тоже дно достал.

- Ну и что, что достал, все равно тебе было с головкой, а Вовка тебя вытащил, - вмешалась Беликова. - Он - настоящий друг. И его надо наградить медалью «За спасение утопающего».

- Это кто утопающий? - Сашка положил ложечку на пустую розетку, отодвинул недопитый чай, угрюмо уставился на Беликову. - Ты еще поговори тут...

- А я его не тащил, - вмешался Вовка, облизывая ложечку и с сожалением поглядывая на пустую розетку. - Так, попался под руку...

- Тебе еще варенья?

Катька положила в его розетку.

- Саш, а тебе?

- Спасибо... Не буду...

- Тебе надо хорошо прогреться...

- А он заболеть хочет, чтобы в школу не ходить, - ехидно заметила Беликова.

- Никто не хочет болеть, - не согласилась Катя. - Вон Петруха-рыбак всем говорит, что за здоровье все бы отдал, даже мотор лодочный...

(У Петрухи-рыбака был самый сильный в округе лодочный мотор.)

- А он хочет, - упрямо повторила Беликова. И ни с того ни с сего добавила: - И вообще, у меня голова от него болит.

Сашка непонимающе взглянул на нее, голова от него постоянно болела только у мамы.

- Ты меня за косы дергаешь, а у меня голова болит, - пояснила она таким голосом, словно собиралась заплакать, и Сашке вдруг стало ее жалко, и он сказал:

- Я больше не буду.

- Вот и хорошо, - обрадованно хлопнула в ладоши Катя. - Вот и помирились...

И взглянула на Вовку.

Тот уже доел наложенное варенье и облизывал ложечку.

- Еще?

- Не надо...

Он довольно откинулся на стуле, огляделся, спросил:

- А чего Сашка не доел?

- Я не хочу больше, - отозвался тот.

- А мне тепло стало, - признался Вовка и повернулся к Кате: - А родители скоро придут?

- Мама еще не скоро, а папа в командировке...

Катькин папа был снабженцем в райпо и в командировки ездил часто, поэтому Сашка его почти не помнил. Только блестящие сапоги и модный, драповый (мать так говорила) пиджак и брюки-галифе. Таким он его запомнил с того дня, когда их принимали в пионеры.

Катькину маму, тетю Валю, он видел несколько раз. Она была невысокой, красивой и, как ему казалось, очень доброй. Она работала заведующей каким-то служебным буфетом в городе, на другой стороне, рано уходила на работу и поздно приходила.

- Не болейте, мальчики, - вдруг просительно произнесла Беликова, и все трое удивленно посмотрели на нее.

- Ты чего, Надюха? - вдруг сорвавшимся голосом спросил Вовка. - Видишь, мы чаю с малиной напузырились, теперь не заболеем.

Но Надька все равно зашмыгала носом, и Катя стала ее успокаивать и даже вывела в другую комнату.

Надька жила с матерью, отец был художником и жил в Смоленске. Раз в год, как правило в сентябре, он приезжал к ним, привозил Надьке подарки, гостил несколько дней и снова уезжал. Когда он приезжал, Надька с гордостью ходила с ним по улицам, а тетя Ксения стеснялась, потому что работала нянечкой в больнице и была не чета художнику (так говорили взрослые).

- Ладно, нам пора идти, - поднялся из-за стола Вовка. - В гостях меру знать надо.

- Попейте еще, - появилась из другой комнаты Катя, а следом за ней, промокая белым платочком под глазами, вышла Надя.

- Да мы ж не лошади, - брякнул Вовка и тут же исправился: - Очень вкусно было...

- Саня... - Надя тронула Сашку за рукав. - Давай не будем ссориться... Никогда...

- А я... - Он хотел сказать, что это оттого, что она вредная, но посмотрел на нее и только добавил: - Ладно...

- Дай честное слово, что ты ее не будешь дергать за косы и бить сумкой, - вмешалась Катя.

- Да я...

- Дай ты им слово, - сказал Вовка, надевая пальто. - Чего тебе стоит...

- Нет. Слово должно быть твердое, как у взрослых, - неожиданно серьезно произнесла Катя. - И ты тоже, Вова, меня больше не задевай... Давай просто дружить...

- Ладно, будем просто дружить, - миролюбиво согласился тот.

- А ты, Саша?

- Будем дружить... - послушно кивнул он и стал торопливо зашнуровывать ботинки.

- Хорошо, мальчики... Хорошо, что вы не утонули, - со вздохом облегчения произнесла Надя.

Они торопливо прошли через двор, выскочили на улицу, и Вовка наконец выпалил с трудом удерживаемое:

- Ну и дура эта Беликова. Мало ты ее колотил...

- Теперь все, - вздохнул Сашка. - Слово дали... Дружить...

- Да ладно, подумаешь, слово...

- Нет... Раз дали, надо держать...

- Погоди вот, матка вечером тебе всыпет, и подраться захочется...

- Не всыпет, - огорчился Сашка и заторопился: - Я пошел, надо кур покормить, а то мамка просила...

- Я тоже уроки учить пойду...

Они махнули друг другу и неохотно разошлись...

Половодье

Ледоход начался вечером в субботу.

Мужики с прибрежной и окрестных улиц уже пришли с работы и собрались на берегу, рассевшись на скамейках возле домов (хозяева и кто постарше), стоя кружком на пустыре (молодые парни) или пристроившись на перевернутых лодках, недалеко от воды (владельцы этих самых лодок и заядлые рыбаки). Дымили, неторопливо обменивались мнениями, глядя на ноздреватый, уже отбитый от берегов, но еще неподвижный лед, и ожидали. Бабы тоже иногда появлялись на берегу, но не праздно, а с какой-либо целью: то воды зачерпнуть, то что прополоскать, то мужу выговорить за пустяшное ротозейство.

Мелкотня шныряла тут же, с деревянными пистолетами и саблями гоняясь друг за другом, по очереди зашибая носы, пачкая одежку зеленой, начинающей вылезать травкой и получая нагоняй от отцов. Пацаны же постарше кружили по берегу, но долго ждать уставали и возвращались на пустырь, где вяло, без обычного азарта, отбивали лапту. А сверстники Петьки Дадона пристраивались к вышедшим на берег старшеклассницам, наравне со взрослыми дымили папиросами и обсуждали предстоящее сезонное событие и скорое начало танцев в городском парке на большой стороне.

В мужских компаниях и на скамейках пришли к единому мнению: ежели сегодня не двинется, то ночь еще простоит, а уж наутро или на худой конец к полудню обязательно двинется. Кто-то уже слышал, а теперь пересказал, что вверху за Селезнями - чистая вода и только на Ястребках все застряло, затор вровень с берегами, а вода подпирает так, что лодки бы надо повыше перетащить: как начнет глыбами берег утюжить - и их смахнет...

Предложение поддержали, гуртом скатились по глинистому берегу к лодкам, не разбираясь, где чья, играючи перекинули их выше, под самый обрез берега, туда, куда вода на памяти никогда и не подымалась, и в общем гвалте чуть не пропустили начало ледохода. Хорошо, пацаны загалдели, сбежались с пустыря на берег, заслышав треск, и все мужики успели рассесться удобнее, курево достать и созерцать движение льдов, как и положено, - несуетно.

Сначала ноздреватое и уже отдающее синевой от пропитавшей воды ледяное полотно двинулось медленно, нехотя, уступая невидимому отсюда насилию, кое-где даже пытаясь сопротивляться, упираясь краями и со скрежетом наползая на берег, но напор становился все сильнее, сопротивление уже не задерживало набиравшее скорость движение, и, глядя на перетираемые на берегу строптивые льдины, дымя «беломориной», Иван и в этот ледоход, как и в прошлый, вновь сравнил его с другими половодьями, которые ему пришлось видеть на иных реках. И даже с войной... Вот так и тогда было, в сорок втором, под Сталинградом, когда, как и этот ледоход, никакое сопротивление фашистов уже не могло сдержать победоносное наступление наших войск.

Вместе с этим вспоминались и реки, там, на чужбине, на берегах которых остались лежать его друзья-товарищи, кому не суждено было увидеть ледоходы на своих реках... Да и не только ледоходы...

И всегда поминал Кирилла Евсеева, могилку которого сам подравнивал саперной лопаткой на берегу безымянной для него речушки. Он подравнивал, а внизу ползли чужие льдины последнего военного ледохода. И сержант Евсеев был последним в их разведвзводе, кто погиб на той войне, когда уже и погибать-то никто не должен был, но сопливый патриот-снайпер, воодушевленный фюрером, выскочил из своей детской и в упор выстрелил в улыбающегося Евсеева, не ожидавшего, что в таком чистеньком и уютном домике его может подстерегать смерть. Иван выбил тогда автомат из худых белых рук подростка, не сдержался, ударил наотмашь по большим испуганным глазам так, что тот растянулся вдоль стены и долго не мог очухаться, бросился перевязывать сержанта, но тот только и успел, что взглянуть на него и удивиться происшедшему...

И с этим непонимающим удивлением ушел из этого мира...

- Пацаны, чью-то лодку тащит!.. - разнесся над берегом мальчишеский крик.

И теперь даже подслеповатый дед Сурик разглядел, что затираемое льдинами темное пятно, продвигающееся вдоль берега, не нагромождение бревен, как он думал прежде («Вот бы эти бревнышки багорком да на бережок, за лето просохнут, хорошие дрова...»), а небольшая лодка.

- Видно, сорвало... Только не признаю, чья... - со свистом вдыхая воздух, произнес Петруха-рыбак и надрывно закашлялся.

- Достать надо бы, - произнес кто-то из мужиков. - Расстроится хозяин...

- Оно точно, - согласился Иван и оглянулся. Спросил Сурика: - Дед, багор-то у тебя есть?

- А как жа... - Тот поднялся со скамеечки, шустро переставляя худые ноги в больших валенках, пробежал в свой двор, вернулся с длинным неровным шестом, на конец которого был надет ржавый железный крюк, с трудом удерживая его на весу. - А как жа, у реки и без багра... А бревно пойдет как...

- Давай.

Иван перехватил багор, подкинул, поймал другой рукой, прикидывая, как ловчее его держать, и стал спускаться к воде.

- Вань, один не вытянешь, я помогу...

Прыгнул следом с берега Степан Ермаков, зять деда Сурика, живущий на другом краю, в леспромхозовском доме, и специально пришедший посмотреть ледоход и «раздавить» с дедом по этому поводу чекушку. Правда, чекушку они выпили, не дождавшись начала ледохода, и теперь Степан маялся, виноватясь за свою нетерпеливость и понимая, что исправить положение можно только, отметив настоящее событие новой чекушкой.

Он заскользил по глине и, если бы не Иван, так и укатил бы в реку, но тот вовремя выставил багор, и Степан обхватил шест, остановился, стараясь удержать равновесие.

- Вдвоем не справятся, - сипло сказал Петруха-рыбак. - Я б помог...

- Да чего уж, помогем...

Однорукий Николай Касиков (потерял левую руку еще в финскую, но в войну партизанил где-то под Витебском), осторожно ставя начищенные сапоги и умудряясь их не запачкать, спустился к Ивану, встал так, чтобы можно было правой рукой перехватить шест, крикнул:

- Бронька! А ты что багор зажал... Давай, тащи, не жмоть, одним не смогём...

Бронька Сопко, сосед деда Сурика, мордатый крепыш (служивший полгода в полицаях, вместе с расстрелянным потом батькой отсидевший четыре года, считавшийся теперь инвалидом и нигде не работавший), кинулся в свое подворье, и слышно было, как старая Сопчиха не хочет ему давать багор, но все-таки тот добился своего, принес хорошо слаженный, на белом, ровном и легком шесте, острый, отбивающий солнце (не то что дедов), и торопясь, оскальзываясь (лодка была уже совсем рядом), спустился к ним.

- Можа, еще помочь кому? - крикнул сверху кто-то из мужиков, но Иван махнул рукой, приглядываясь к уже побитой льдом и, может, совсем того не стоящей, чтобы доставать, лодке.

- Мешаться только...

Пройдя несколько шагов вперед, сказал Броньке, не выпускающему из рук свой багор:

- Я зацеплю с носа, а ты корму... Степан, подмогнешь ему, а ты, Николай, ко мне иди...

Касиков подбежал в самый раз. Иван уже багор накинул, потянул, и помощь пришлась как раз кстати, тем более что у Касикова хоть одна рука, но по силе что две любого из мужиков, - нос лодки так и рванулся к берегу, а Бронька со Степаном промедлили, завозились, затоптались на скользком берегу, и как Броньку его же багром скинуло в воду - никто не заметил, только и увидели, как тот выпученными глазами хлопал, на берег вылезая, да Сопчихин голос услыхали. (Вот ведьма, и как увидела-то со двора?..) Но Иван уже отвлекаться не стал, крикнул Степану, чтобы тот помощничка вытаскивал, а сам на ладони сплюнул, Касикову приналечь велел, вдвоем поднатужились, рванули да и скинули лодку в воду, а потом и к берегу подтащили, а тут Петька Дадон со своими дружками наскочил, - тем силушку девать некуда, - на руках ее к остальным лодкам и вынесли.

- Однако, Пантюхина это лодка, - просипел Петруха-рыбак.

Пантюха, или Пантелей Смирнов, был бобылем, появился в городе после войны неизвестно откуда и по какой причине. Был он молчалив и нелюдим. Жил на самом конце приречной улицы, и за его домом сразу начиналось старое кладбище, на котором он работал сторожем. Пацаны его побаивались и, бегая в орешник, начинавшийся сразу за кладбищем, дом обходили.

За орешником шли покосные луга, но говорили, что скоро уже и там начнут выделять участки, и тогда малая сторона догонит большую, на которой, аккурат напротив кладбища, недавно выросли мебельная фабрика и поселок из двухэтажных кирпичных домов. Сюда же перенесли из центра базар, и Пантюха в воскресные дни на своей лодчонке перевозил баб, укорачивающих путь до базара и с него на добрых пару-тройку километров.

Бронька, мокрый и измазанный в глине по самую макушку, наконец поднялся на берег, выставив вперед такой же измазанный багор, побежал в свой двор, и оттуда разнесся басистый голос Сопчихи, возвещавший, что Броньке досталось на орехи и за багор, и за купание...

- Не, не Пантюхина, - покачал головой Степан, провожая взглядом большую, сохранившую белизну льдину и с тоской вспоминая, что нечем отметить праздник... - У него больше... Пять женок сажает...

Петруха-рыбак возражать не стал.

Иван достал пачку папирос, протянул Касикову. Тот ловко, двумя пальцами, выдернул папиросу, поднес к огоньку трофейной зажигалки.

Задымили, не спуская глаз с реки, словно боясь пропустить что-нибудь важное.

- В сорок втором по таким вот льдинам от карателей убегали. - Касиков затянулся. - Только командиров пацан и не искупался... Легкий был и быстрый... Первым перебежал... А на берегу мина накрыла... Так и схоронили в воронке, все, что собрали...

Он бросил окурок, придавил носком сапога.

- Надо людям сказать про лодку-то, - напомнил дед Сурик. - Робят отправить, хай пробегуть вверх...

- Санек! - крикнул Иван, отыскивая глазами среди пацанов сына. - Иди сюда...

Подбежал Сашка, выжидательно замер.

- Сбегайте с дружками до Пантюхи, скажи: лодку поймали, не его ли?.. И по пути спрашивайте...

- Ага...

Сашка махнул Вовке, за ними увязались еще несколько пацанов, и они шумной ватагой пошли по улице...

Громко хлопнула калитка. Появился Бронька, уже в других штанах, телогрейке, чистый, довольный вниманием. Потеснил сидящих на его скамейке мужиков.

- Отмылся? - поинтересовался Степан.

Тот кивнул, расплылся в улыбке.

- Однако, заболеешь ты, Бронь, - сказал Степан.

Тот испуганно вскинул глаза.

- При такой катавасии обязательно надо внутрь принять, - продолжил тот. - Мы в артиллерии никаких лекарств не признавали, сто сталинских примешь - и хвороба отлетает...

Бронька молча моргал, не понимая, куда тот клонит.

- Н-да, - вздохнул Степан и уже прямым текстом пояснил: - Тащи маткин самогон, полечимся и заодно событию отметим...

- А-а... - опять разулыбался Бронька. - Сейчас спрошу...

На этот раз Сопчиха не кричала, а лишь что-то нашептывала, никто не смог разобрать, о чем шла речь во дворе, но скоро у калитки появился не Бронька, а она сама, как всегда в черном длинном платье и черном платке, надвинутом на самый лоб, с двухлитровой бутылью в руках. Оглядела сначала мужиков, сидящих на ее скамейке, потом скамейку перед домом деда Сурика, задержала тяжелый взгляд больших глаз на Степане, отчего тот передернул плечами и потянулся за новой папиросой.

- Событью, говоришь, отметить...

Голос у Сопчихи всегда был зычным, даже когда в доме командовал мужик. Дед Сурик, помнивший ее еще девкой, рассказывал, что многие парни из-за этого голоса и не женихались с ней. Вот и досталась ядреная молодуха приехавшему чужаку, у которого ни роду ни племени не было, даже фамилию жинкину взял, а потом оказалось, что родичи-то есть, но в проклятой Германии...

Степан собрался было ответить, какое событие он имел в виду, но она поставила бутыль на край скамейки, откуда только что поднялся Бронька, сказала:

- Отметь событью, помяни мужика моего, седни как раз душа его и отлетела...

- Да я вообще-то... - начал было Степан, но она, поманив за собой сына, уже скрылась во дворе, и он не успел ничего объяснить.

Пока, раздумывая, чесал затылок, вышел Бронька, поставил рядом с бутылью стакан, положил полбулки черного хлеба, шматок сала, нож, сделанный из немецкого штыка.

- Вот, матка дала...

Улыбнулся, оглядывая мужиков, и те понимающе покивали: что взять с придурка...

Степан сплюнул папиросу, потер руки.

- Помянуть человека тоже не грех...

Ловко нарезал сало, хлеб, плеснул в стакан.

- Испытаю...

Выпил, сморщился, бросил в рот корочку хлеба, пожевал вдумчиво.

- А что, мужики, первачок...

Уже весело налил полстакана, поднес деду Сурику. Тот помедлил, словно чего-то вспоминая, потом перекрестился:

- Царство небесное рабу твоему, - еще раз перекрестился. - Хоть и вредный был, но такого ж людского стада... - медленно, словно процеживая, выпил, крякнул, пожаловался: - На сальце зубов не хватат...

- Что ж ты, дед, людей стадом обзываешь? - спросил Иван. - Вроде не скотина мы...

- Не, Вань, не скотина, скотина добрее, своих не забивает... А стадо, потому что без пастыря не могем... Николашка был, царь значит, потом Ленин, потом Сталин, значит... нынче этот кукурузник, башковитый...

Степан поднес стакан Ивану. Тот помотал головой.

- Не за что пить...

- Ты ж слыхал, помяни усопшего...

- Врагов не поминаю.

Бронька улыбаться перестал, насупился.

- Что было, то прошло, быльем поросло, чего вспоминать. - Степан приблизился к Ивану, прошептал: - За ледоход выпей...

- Не буду, - отодвинул тот его руку со стаканом.

- Не хочешь, нам больше достанется.

Степан протянул стакан Касикову, но тот мотнул головой и произнес:

- Пацаны возвращаются...

Сашка еще издали выпалил:

- Не Пантюхина это, он сказал, что она сверху шла, наверное, деревенских...

- Точно, скорей всего из Селезней, - согласился Петруха-рыбак, принимая от Степана стакан. - Там такие я видел...

Начал пить, но так и не допил, зашелся в кашле, судорожно глотая воздух, и Степан вовремя успел перехватить стакан. С жалостью посмотрел на тщедушного чахоточника, пошел дальше обносить мужиков нежданным самогоном, прикидывая, чтобы еще на раз, а может, и более хватило, чтобы можно было потом вспомнить, какой славный был ледоход в одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году...

- А ить идет, - радостно сказал он, взглянув в сторону реки. - К завтрему весь сойдет...

- Не упрется на косе - сойдет, - подтвердил дед Сурик.

- В сплавной уже катера красят, - вставил молчаливый Михаил Привалов, мужик степенный и работящий, огород которого упирался в дедов, и там, возле межи, он начал ставить баньку, чем дед был недоволен. Сам он эту зиму работал в кузне при сплавной конторе, а до этого и плотничал, и лес валил, и дома ставил вместе с Генкой Коротким.

У Привалова было три девки, выродившиеся одна за другой, боевая жинка, работавшая продавщицей в сельпо и откликавшаяся на одно, без отчества, имя, так ее все и звали, и малые и старые: Нинка, хотя девки уже вытянулись с самого Привалова и вовсю невестились, гляди, не сегодня-завтра в подоле принесут. Старшую, русоволосую Вальку, по вечерам под раскидистым кустом сирени тискал Петька Дадон. Но ни Валька, ни остальные, хоть целоваться и давали, большего не позволяли, и у Петьки все руки были в синяках да ссадинах, оттого что Валька и отбивалась не жалеючи, и щипалась не играючи. Петька всем хвастался, что это она в страсти горячая, как сама Нинка, о которой нет-нет да и поговаривали, что та баба в постели - огонь, и мужикам уступчивая... Правда, последнее время, как Привалов перестал калымить по деревням и дома стал жить, сплетен поубавилось, но зато в компаниях подпившая Нинка любила всех мужиков перецеловать, отчего не раз ходила битой обиженными и ревнивыми бабами.

- А я выпью... Хоть и полицай он был, а особого зла не наделал... И Нинку мою с девками не сгубил...

Опрокинул стакан, вытер усы шершавой ладонью с заскорузлыми, несходящими мозолями, глянул на Ивана.

Тот промолчал. Знал он, что не лютовал Сопко, пока полицайствовал, ту же Нинку не выдал, не донес, что Привалов коммунистом был, на всю улицу единственным (правда, поговаривали, что в том заслуга самой Нинки, приласкавшей полицая, пока муж на фронте был, но кто, кроме нее, теперь это знать мог, а наговорить всякий горазд), но вспоминал Евсеева, других ребят, не доживших до этих дней, и холодно становилось в груди.

- Ладно, пойдем старшина, - сказал Касиков, - скоро уж День Победы придет, всех поминать станем...

- Бывайте, мужики.

Иван махнул рукой, пошел по улице, приноравливаясь к размашистому шагу Касикова.

- Давай зайдем ко мне, чекушка есть, - предложил он, когда они подошли к его дому.

Дом Жовнеров был самым свежим на улице, желтевшим еще пахучей, слезящейся янтарной смолой, дранкой, двумя окнами глядящим на разбухший почти до самых берегов ручей, тремя - в огород, на котором пять лет назад, начав строить дом, Иван посадил три прутика антоновки и куст крыжовника. Яблони в этом году, похоже, должны были наконец-то начать плодоносить по-настоящему (только сегодня Иван разглядывал и щупал набухшие почки), а крыжовник уже раздался и радовал негустыми, но зато крупными, с солнечной рыжинкой ягодинами.

Еще две стены выходили во двор, и в каждой было по окну, но из них любоваться было нечем, разве что гуляющими курами и сараем, где истошно требовал еды кабанчик.

Сначала дом был пятистенком, и Сашкина кровать стояла напротив родительской. Потом Полина стала стесняться ночных мужниных ласк, прислушиваться, все ей казалось, что сын слышит, чем они занимаются, и Иван выгородил между кухней и залом маленькую, чуть шире кровати, комнатку. Теперь сын спал за перегородкой, и они могли даже побаловаться, стараясь не особо скрипеть сеткой, или поругаться...

Полина только что вытащила из остывшей печки горшок с утренними щами, вычистила золу и приготовила дров на завтра, гостя встретила сдержанно, но сала и соленых огурцов из подпола принесла и щей чуть теплых разлила, а потом и сама присела, не отказалась от стопки. А там и настроение появилось, и Касиков не таким чужим показался.

Был тот дальним соседом, маленькой она его и не помнила, узнала лишь, когда дом помогал строить, да только ей это неинтересно было: куда важнее стены поднимающиеся (сколько же им у родителей жить...). Вот и радовалась каждому венцу да мужу ладному и сыну подрастающему, ничего вокруг не замечая...

- Полина-то у тебя - красавица... - Гость взглядом ее открытым окинул. - А девчонка никакая была... Как в сказке про гадкого утенка...

- А я вас не помню, - сказала Полина, не отказываясь и от второй стопочки. - Да и не такая уж я и поганенькая была... Путаете с кем-то...

- Не путаю... Я тут со своими кралями часто расхаживал, было дело... А вы, мелкота, любопытствовали, подглядывали... Худющая была... - прищурился Касиков. - А меня ты не могла не запомнить. Я ведь перед финской приезжал, весь город смотреть сбежался... Молодой командир, гимнастерка отглаженная, галифе... Думал, генералом буду... Кто ж знал, что мне в первом же бою руку так...

- У каждого своя судьба... - вставил Иван. - Вот ты про сына командира партизанского говорил... А он почему не прожил свое?..

- Ты прав, Ваня, у каждого свой путь... Сначала обидно было, а потом привык, приноровился, вот только когда партизанил, переживал, что фашистов бить в две руки не могу... Но зато взрывать научился...

- Только теперь это никому не нужно.

- Многое из того, чему мы на войне научились, не пригодилось. Да и мы по большому счету не очень нужны...

- На фронте нам политруки говорили: победим - всё будет, что пожелаем, каждому фронтовику - по дому, как в раю жить станем за товарищей-друзей наших, что не дожили... А пришли домой, сколько лет уже не разгибаемся?.. А живем все хуже... Теперь и за хлебом очереди... Этот еще кукурузник объявился... Мы за Сталина на смерть шли, а нам теперь говорят - культ какой-то... Я не понимаю... Но знаю, жил бы Сталин - сдержал слово, всем фронтовикам дал бы, что обещал...

- Ну, тут ты обольщаешься... - Касиков запнулся, взглянул на Ивана, поднял стопку. - Давай за тех, кого уже не будет с нами.

Выпили, не чокаясь, и притихшая Полина встала из-за стола, захлопотала, не мешая мужикам вести мужской разговор.

Пришел Сашка, прошмыгнул в свою комнату.

За окном уже стемнело. Затихли улицы, и порой даже сюда доносился звук ломающегося льда. Касиков собрался домой, и Иван вышел с ним покурить.

На берегу о чем-то громко заспорили мужики, он подумал, что скорее всего этот спор закончится дракой, но остался стоять у своей калитки: драчунов разнимать ему сегодня не хотелось. Подумал вдруг, ни с того ни с сего, что Касиков совсем не прост и все время что-то недоговаривает, держит при себе... И с чего за Броньку вступился, мол, пацан был, когда батька его помощником своим сделал, и отсидел, можно сказать, больше за компанию, чем по вине... Ладно, пусть так, он в те годы здесь не жил, на фронте воевал, да и лет много прошло, но вот никак не может привыкнуть, что на одной улице живут и те, кто по одну сторону стоял, и кто по другую...

На берегу точно задрались, закричали, заухали, он уже настроился идти, но шум начал стихать, похоже, Привалов драчунов растащил, он этого тоже не любил.

Иван вспомнил о том, что завтра воскресенье, на работу идти не надо и они понежатся с Полиной в кровати (пусть поросенок повизжит, не сдохнет), а потом пройдутся по городу, людей поглядят, в кино сходят, купят бутылочку вина и вечерком по-семейному посидят за столом... И не о прошлом, а будут говорить о красивом будущем, благодаря желанию увидеть которое он только и выжил...

...Как и говорил дед Сурик, лед ушел за одну ночь, утром еще подтянулись отставшие льдины, а еще через несколько дней стала опадать и вода (видно, миновал лед и Ригу, выплеснулся в море), обнажая глинистые берега. По ним сразу же засновали пацаны, собирая вымытые рекой патроны, гильзы от снарядов, в надежде наткнуться на настоящий пистолет или нож, но чаще находя неразорвавшиеся мины или пробитые каски.

Из взрослых только Петруха-рыбак не выдержал, на второй день заторопился с хваткой, надеясь в мутной воде на богатый улов, но попадались редкие подуст и голавль: рыба еще не пошла к берегу.

Пролетела уже совсем по-весеннему теплая неделя, наполнились березовым соком банки, девки получили первые подснежники, и в очередной выходной берега ожили: хозяева лодок принялись приводить их в порядок. Сбивались в таборы, ставили на огонь котел с варом, смолили, конопатили борта, заделывали щели. Редкие владельцы моторов выкладывали механизмы на подсохшую траву и в окружении малышни неторопливо, основательно прочищали, протирали, продували, прикидывая, что еще день-два, в крайнем случае, неделька - и вполне можно будет прокатиться на моторке к истоку Двины, где под низкими кустами в заводях не только подлещика или подуста, но и сома можно взять.

Безмоторные о рыбе особо не мечтали, на веслах в верховье (где рыба уже к бережку подошла) не уплывешь, но тоже оценивающе поглядывали на реку, сожалея, что еще не могут выйти на промысел смытых с береговых делянок и теперь бесхозных бревен, которые в хозяйстве всегда сгодятся. Братья Слепневы за три предыдущих весны умудрились на полдома натаскать, да еще топляка на всю зиму для печки. Слепни - братья ершистые, маленькие, но широкие, друг за друга горой и от всех на отшибе. Вот и на берегу свой костерок соорудили, свой чугунок с варом поставили. И багры наготове, под рукой, длинные, таких больше ни у кого нет, и возле их лодок уже два топляка лежат, забрели чуть не по пояс, но достали, - вверху прокараулили, выходит...

У Петрухи-рыбака лодка уже на мази, он всегда первый навигацию открывает, но нынче прижало его крепко, приготовить-то лодку приготовил, как раз в воскресенье выехать собирался, а пришлось отлеживаться... Не жилец он, это все знают... Может, и лето не переживет. Знают и не верят, всего пару лет назад казалось - сносу Петрухе не будет, словно мальчик бегал, по две смены на мебельной отстаивал. Может, оттого и прилепилась болезнь, от пыли всякой да клея...

А день выдался совсем теплый. Братья Слепни первые оголились, забелели сбитыми, нехудыми телами, а следом и остальные, кто помоложе, кому жар покоя не дает... Дед Сурик сверху, с бережка, на мужиков поглядывает и себя молодого вспоминает, вздыхает: вроде и хочется вернуться назад, и вроде как незачем, - сам не поймет.

Иван с чердака удочки достал: Сашка просил настроить. Проверил, ржавые крючки заменил, поплавки новые, из пера от чужих гусаков, настроил, закинул ему с обрывистого берега в том месте, где ручей с рекой соединяется. Вряд ли толк будет, но если хочет, пусть сидит. Сам вернулся домой, лодки у него не было, а в огороде дел немало. У Полины сегодня срочная работа, начальница вызвала, так что хозяйство на нем.

Ближе к полудню и ахнуло в стороне, словно пушка выстрелила. Или как когда саперы остатки моста взрывали. Мужики занятие свое прервали, Иван в огороде над лопатой распрямился, Сашка на пригорок выбежал, чтобы рассмотреть что-нибудь, но тишину только приваловские гусаки и утки нарушали, вперевалку к ручью пришедшие.

Постояли, погадали, что бы это могло быть, когда на небе ни облачка, да и продолжили своим заниматься.

К обеду и мужики с лодками справились, и Иван под грядки пол-огорода перекопал, и Сашка нарыбачился.

Мужики тут же на берегу, у тлеющего костерка, устроились, выложили на расстеленную плащ-палатку что у кого было, Бронька, оттого что не гонит его никто и как с равным разговаривают, сам самогону притащил (Сопчиха на базар уехала). Братья Слепни подумали, подумали, да и приватажились, с добрым шматом сала да со своим бутылем первача.

Выпили за славный весенний денек.

Иван тоже из печки горшок с картошкой достал, стопку себе налил, тут и влетела в дом Полина, сразу в Сашкину комнату кинулась, вылетела пулей.

- Вань, Сашка где?

- А чего ты, заполошная?.. Зачем он тебе?

- Где он?

Присела на скамейку напротив, а сама вот-вот заплачет.

- К длинному дружку ушел.

- Когда?

- Да только что...

Откинулась Полина к стене, стопку подставляет.

- Налей мне.

Выпила залпом и закусывать не стала, только поморщилась.

- Да что случилось? - повысил голос Иван. - Любка по работе выругала?

- Бабы сказали, ребятишки в нашем краю подорвались, я у Любки отпросилась и бегом...

- Какие ребятишки?

- Откуда я знаю?! - вскинулась Полина и сморщилась, скривилась, все-таки слезы пересилили. - А давно он ушел?

- Да тут все время крутился, рыбу ловил... Я ему удочки настроил...

- Не, я все-таки сбегаю к Коротким.

- Ну, баба... Валяй.

Иван стопку опрокинул, проводил жену взглядом: ладная она у него, только вот боязливая, все за Сашку боится, как тот с моста упал, чудом жив остался. После того случая сама захотела второго завести, да вот сколько с той поры живут - никак не получается.

Только успел закусить, на бережок собрался пройтись, Полина прибежала, вместе с Сашкой да с новостями. Оказывается, взрыв это был самый настоящий, Пантюху сейчас встретила, на его глазах все и произошло: пацаны заречные напротив кладбища во рву костер разложили и то ли мину, то ли снаряд на него и положили, тол хотели вытопить... Двоих, чьих - еще никто не знает, сразу насмерть, троих в больницу отнесли....

- Ты, сынок, смотри, в такие игры не играй, - просяще обратилась она к Сашке, набычившемуся, недовольному, что мать домой увела.

Только Катька гулять вышла, девчонки из барака как раз обсуждали, в догоняшки поиграть или в прятки, а тут его домой...

- Я пойду, а?.. - жалобно произнес он, не поднимая глаз.

- Куда опять?

- Ну ты ж видела, мы там играть в догоняшки собрались...

- Какие догоняшки?.. Ты в прошлом году доигрался, еле откачали...

- Полина... - остановил ее Иван. - Пусть идет, что ты пацана дергаешь. - И добавил строго, глядя на Сашку: - Стемнеет, чтобы как штык дома был...

- Может, лучше пусть посидит, уроки поучит?.. - неуверенно произнесла Полина, но, перехватив тяжелый взгляд мужа, добавила, погрозив Сашке пальцем: - Чтоб я больше не бегала за тобой...

Сашку как ветром сдуло.

- Присядь. - Иван разлил ей и себе остатки водки. - Пей... Это помогает. На фронте после боя так поминали...

- И в прошлом году, помнишь, ребятишки тоже подорвались... В блиндаж залезли, как в могилу...

Полина подержала стопку, потом выпила, закусила картофелиной, помолчала.

- Столько лет прошло, а каждую весну аукается...

- Видно, судьба у них такая...

Иван обнял ее за плечи, притянул к себе, завозил рукой по груди, она легонько шлепнула его, но отнимать ладонь не стала, и он мял все сильнее и сильнее и наконец подхватил на руки, понес на кровать, думая, что надо бы закрыть дверь на крючок (но не должен вроде никто зайти), и не стал отвлекаться, стащил с жены все, что на ней было, отчего Полина стыдливо стала прикрываться руками и глаза зажмурила, на себе трусы оставил, только спустил (мало ли кому вздумается все-таки зайти), навалился, подминая послушное желанное тело, прошептал невпопад:

- Глядишь, сестренку Сашке заделаем...

И ощутил, как Полинины руки впились ему в плечи, а ее горячие ноги крепко обхватили его бедра...

Потом, прикрыв жену одеялом, остывая рядом, словно продолжил разговор:

- На фронте я всякого насмотрелся. И понял: если суждено, значит, не уйти от судьбы... Иной прячется, кажется, ничего его не возьмет, а глядишь, уже команда похоронная в ров потащила...

- Уж сколько лет прошло, - безучастно отозвалась Полина, думая о чем-то своем. - И вспоминать бы не надо, а вот... - Повернулась, легла Ивану на грудь, заблестела глазами. - Скоро праздники, а у меня платья хорошего нет... Сегодня Любка пришла в новой кофте, юбке, расфуфыренная...

- Мне премию обещали, - проговорился Иван.

- Премию?.. К празднику?.. - И остыла. - Сашке сандалии надо купить, штаны какие-нибудь, вырос уже...

- Должно на все хватить, - сказал Иван. - Куплю я тебе платье...

Полина чмокнула его в щеку, вскочила с постели, голенькая пробежала к комоду, стала доставать кофты, юбки.

- Ты бы оделась, - сказал Иван, вставая и ревниво поглядывая в окна.

Но она уже не слышала, примеряя не ношенное всю зиму и оттого радующее не меньше, чем новое, и Иван, одевшись, вышел на улицу.

...На берегу захмелевшие мужики на этот раз не скандалили, слушали бородатого Пантюху, тоже уже изрядно угостившегося и теперь в который раз рассказывавшего, как у него на глазах бухнуло (он даже на задницу сел) и что им, отцам, за своими шкетами надо смотреть, потому что весь берег утыкан военными подарками, и сколько уже раз он гонял своих, малобережных, из лога, что за кладбищем, и сам сколько мин, патронов да всякого железа находил...

- И твоего гонял, с его другом длинным, - обрадованно сказал он, увидев Ивана. - Шустрые они, того и гляди...

И не закончил, потянулся к бутылке, посожалел о ее пустоте, но мужики этого не заметили, продолжая разговор.

Иван присел на скамейку рядом с дедом Суриком (тот сидел на ней один, остальные пристроились рядом на травке), стал слушать, о чем мужики ведут речь.

После сегодняшнего взрыва вспомнили, кто и как воевал на этих берегах, фашиста и финна проклятого, который в этих местах больше немца лютовал, мстя за поражение в ту короткую войну. Потом пришедший совсем недавно и оттого самый трезвый Степан напомнил, что скоро майские праздники, демонстрация, и все заторопились сообщить, что и на мебельной, и в сплавной, и в леспромхозе, - уже все готовятся, транспаранты рисуют... А на мебельной в секрете строят космический корабль в натуральную величину. Его еще на прошлую демонстрацию должны были построить, сразу после полета Юрки Гагарина, но не успели, директор за это выговор получил. И правильно, так ему и надо, нерасторопному, как же: земляк наш, смоленский, вокруг земного шара облетел, а на его родине корабля не могут построить... Но нынче точно будет... Во весь рост...

И говорят, пиво из Витебска привезут.

А фронтовикам велено награды надевать и банты красные...

Иван хотел сказать, что ему к празднику премию обещали, но промолчал: не сглазить бы...

Он подумал, что праздники - это хорошо, надо будет и к женкиной родне сходить (не пойдешь - Полина обидится), своих-то уже давно нет, отца еще до войны похоронили, отсюда неблизко, а мать с ним рядом положили... Сестра в Карпатах где-то живет, за гуцулом нелюдимым, оттого, наверное, и весточку не шлет... А может, кто и к ним нагрянет...

Мужики тут стали друг друга на будущие красные дни приглашать, на отказы обижаться и говорить все громче, руками махать все сильнее, братья Слепни даже на ноги вскочили, и Иван с трудом перекричал их.

- Остыньте, соседи!.. А давайте на праздник вот здесь стол собьем да и посидим на бережку все вместе....

И таким неожиданным показалось его предложение, что все замолчали враз. А потом загомонили, перебивая и заверяя друг друга, что это верное предложение, пора всем фронтовикам (да и женок прихватить) вместе посидеть, как на фронте бывало...

...Но не зря говорят: человек предполагает, а Бог располагает...

В аккурат на праздник утонул Петруха-рыбак. Утром, засветло (на демонстрацию он уже не ходил в прошлом году), с трудом дошел до лодки, завел мотор, поплыл в верховье. Пантюха его видел, крикнул ему еще, чего, мол, в праздник-то поплыл... Но вот что тот ответил - не разобрал, да и неважно ему это было, бабы в очередь на перевоз стояли, чтоб пораньше кто купить, кто продать на базаре что смог.

И уже когда с демонстрации возвращались, кто на причале парома ждал, а кто на нем был, лодку пустую увидели. Плыла себе та тихонечко по стрежню, покачивалась... Чья она, признали быстро. Петька Дадон с дружками тут же Кирюху, паромщика сухоногого, заставил остановить паром посередке, с носа баржи паромной спрыгнул в нее, чуть сам не сковырнулся, к берегу причалил. И все в ней было так, как всегда у Петрухи-рыбака, чистенько, сухо... Хорошая у него лодка...

Стали думать да гадать, в промежутках пиво потягивая, что не привязал лодку-то Петруха толком, вот и отвязалась... Правда, Дадон сказал, что цепь аккуратно на носу лежала... Но мог ведь и не привязывать, если ненадолго, подтянуть на берег, отойти... Но еще пиво допить не успели, как принесли пацаны новость: точно утонул Петруха-рыбак, и уже тело его прибило возле мебельной фабрики, а там бабы за водой пришли и увидели...

Кто-то вслух подумал, что ведь и оступиться мог, а мог и так, сам за борт... Не жилец ведь был...

И тут вспомнили, что у Петрухи-рыбака и фамилия есть и биография. И что появился в городке Петр Михайлович Тимошенко на другой год после победы, и был он тогда в военной форме, с капитанскими погонами, медалью «За боевые заслуги» и орденами Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. И глаза у него были печальные, а бабы потом судачили (и откуда только они все знают?), что был он пограничником и война застала его чуть ли не в самом Бресте, там все родичи и погибли. И вроде приехал он сюда, потому что жена у него была родом отсюда, только увезли ее еще совсем маленькой, и была она полькой. А старики помнили, что был-жил когда-то в их городе поляк Стефан, учивший всех желающих игре на скрипке и рисованию. Правда, это было так давно, что вспомнить маленькую девочку, дочку Стефана, никто не смог... Но, наверное, она была, если он приехал в совсем чужое место...

Купил Петр Михайлович тогда дом на берегу, устроился на мебельную фабрику... Незамужние девки, да и бабы одинокие, и так и эдак подъезжали к нему, да только без толку. Одно, кроме работы, знал бывший капитан - рыбалку. И скоро лучше всех местных ловить стал. А улов в больницу отдавал...

Вспомнили это мужики в тот праздничный день шестьдесят второго года и помянули еще одного, отправившегося в мир иной, негромко решив, что вполне возможно, что там, где уже народу видимо-невидимо, все же, похоже, лучше, чем здесь...

Немыкльское озеро

- Поднимайся, Санек...

Так сладко и уютно в кровати, глаза cовсем не хотят открываться, но через сон вспомнил Сашка, зачем его отец поднимает, и мигом подскочил, побежал к умывальнику. Лицо cмочил, шаровары, рубашку надел, встал возле стола, демонстрируя отцу, что готов.

Тот кружку с чаем к нему пододвинул.

- Пей... И поешь... Проголодаешься, пока доберемся...

Сашка вареное яйцо, не разжевывая, проглотил, сладким чаем, обжигаясь, запил...

Вышла заспанная мать, провела ладонью по вихрастому затылку сына.

- Хорошо поешь, чтобы силы были...

- Я уже.

- Подожди-ка... - Полина достала из кринки с родниковой водой кусок сливочного масла (раз в месяц она приносила его с работы), отрезала ломтик, наложила на кусочек хлеба, протянула.

- Съешь...

В другое время Сашка бы долго этот кусок смаковал, а сейчас даже вкуса не заметил. Быстренько прожевал, чаем запил и на отца выжидательно уставился. А тот в вещевой мешок, еще с войны сохранившийся, бутылку с чаем поставил, бутерброды с салом, в газету завернутые, положил, четыре яйца сваренных, соли щепотку, лука зеленого, только-только вылезшего на грядке, картошин в мундирах - в кожуре - отваренных. Оглядел все сверху, горловину затянул.

- Ну, мы готовы, мать...

- Ты за ним там поглядывай, - сказала Полина, поправляя мужу воротник выцветшей от времени и стирки гимнастерки.

Вышла следом на крыльцо.

Сашка уже возле сарая удочки переставляет, раздумывая, какие взять, но отец машет рукой.

- Иди сюда, мы с тобой спиннинги берем.

И уже держит большой и маленький, который Сашка в прошлом году бросать учился и даже одного щуренка поймал в заводи за кладбищем, возле лога.

- Так мы только щук ловить будем? - уточнил он, не решив, радоваться этому или огорчаться.

Одно дело, если плотву или подлещика, тут он бы наловил точно, а вот щук... Но зато если попадется, так уж попадется... Будет что рассказать осенью в школе и Вовке, когда тот вернется...

Вовка - в пионерском лагере. Сашка тоже хотел вместе с ним поехать, но родители решили в отпуск съездить в гости к папиной тетке в Осташков, и надо было выбирать. Вот он и выбрал путешествие. И не пожалел: лагерь совсем недалеко, вниз по Двине, а озеро Селигер далеко, они и на автобусе ехали, и на поезде. А само озеро такое огромное, и чайки большие, и камыши высокие, а возле камышей рыба ловится так, будто ее там видимо-невидимо.

Но больше всего ему запомнился театр. Тетя Нюра билетером в нем работала и их провела через служебный вход, а потом они сидели на приставных стульях совсем рядом со сценой, и пьеса была про девушку Татьяну...

А еще во дворе, где тетя Нюра жила, была девочка Аня, которая тоже ему понравилась, и он даже запомнил ее адрес...

Они только позавчера вернулись, завтра родителям на работу, но отец еще в Осташкове пообещал его дома на рыбалку свозить.

На улице еще только-только рассветает. Возле Пантюхиного дома пастух начал собирать стадо, доносилось мычанье коров и окрики хозяек. Было еще свежо, но солнце уже осветило поблескивающие росой склоны оврага, по которому бежал ручей. День обещал быть жарким.

Отец и Сашка перешли деревянный поскрипывающий мостик, поднялись к школе (Сашка забежал вперед, заглянул в непривычно пустой школьный двор), минули каменный мост и скособоченную хату сапожников Григорьевых (братьев Гришки и Федьки), приткнувшуюся к массивной опоре моста. (Их огород спускался к самому ручью, и в нижней, затапливаемой весной, части братья высаживали капусту. По первому снегу они ее срезали, квасили, и дух квашеной капусты на многие дни становился в округе самым сильным.)

Сашка, как и другие пацаны, братьев побаивался. Они были большие, кряжистые, обросшие, и когда стояли в черных кожаных фартуках, опустив мясистые волосатые руки, Сашка верил, что в войну, в большом городе Ленинграде (откуда приехали сразу после войны), они ели детей. Поэтому теперь, каждую зиму, чтобы преодолеть желание, объедались капустой. И он, и Вовка, и другие одноклассники старались в темноте не ходить мимо их хаты. И если кололи вилкой бычков или собирали в ручье шитиков (на них голавль клевал), огород обходили поверху.

За мостом булыжная мостовая заканчивалась. Дальше уходил песчаный накатанный тракт. Они пошли по тропинке рядом. Со стороны леспромхозовских домов, поднимая пыль, подошло стадо коров, заняло всю дорогу, неспешно направилось в сторону Суриковского хутора. За разваливающимся домом и дырявым забором хутора начинались луга с высоким разнотравьем, туда гоняли скот и городские, и из ближней деревни Красная. На хуторе, у Ваньки Кривого, были только две лошади и козы, и они паслись сами по себе, где придется.

Прошли вдоль железной колеи, поднялись на деревянный помост, у которого стояла, пыхтя и дребезжа, дрезина. К ней была прицеплена платформа. На платформе сидели мужики в черных спецовках и тетка в шароварах и пестрой мужской рубахе.

- Здорово, - сказал Иван, закидывая на платформу спиннинги, мешок и подсаживая Сашку.

- Здоров, - по очереди отозвались мужики, а тетка, щуря большие голубые глаза, сказала:

- Чего это, Вань, тебя видать не было...

- А я - отпускник, - весело отозвался отец. - А ты, Настя, все цветешь...

- Цвету и пахну, а все напрасно... А это что, твой?

Она посмотрела на Сашку, и он отвернулся: тетка ему не понравилась.

- Мой.

- А куда ж вы собрались? По грибы еще рано.

- А ты не видишь?..

Иван отодвинул спиннинги, сел на край платформы, свесив ноги, достал папиросу, повернулся к мужикам.

- Как там, на Немыкльском, щука идет?

- А кто ее знает, - отозвался пожилой мужик с большим красным носом. - Нам, чай, не до рыбалки. Мы без отпусков...

- Ну, тебе, Прохор, точно не до рыбалки, - сказал Иван.

Дрезина вдруг пискнула, дернулась и, с трудом набирая скорость, потащила платформу. Отец перехватил Сашку за пояс, отодвинул подальше к центру, приказал:

- Сиди на месте.

Мимо потянулись леспромхозовские, похожие друг на друга, покрытые белой дранкой, с одинаковыми палисадниками перед ними, дома, но скоро они кончились и начался лес. Деревья плотно обступили рельсы, их кроны цеплялись за крышу дрезины, за торчащие по углам платформы жерди; скоро позади был виден только узкий зеленый тоннель, и стало казаться, что никакого города, никаких домов вообще не было. Как не было Селигера, театра, чаек, девочки Ани...

Сашка сел удобнее, стал смотреть вперед на расступающиеся перед пахнущей соляркой, пыхтящей дрезиной деревья, с любопытством ожидая, что откроется за очередным изгибом дороги...

Мужики, сидя так же, как отец, по краям платформы, курили, глядя в по сторонам, думали о чем-то своем, тетка пододвинулась ближе к отцу, прижалась к его плечу, стала что-то нашептывать в ухо.

Сашка дернулся, чтобы отец обратил на него внимание, но тот лишь обхватил ладонью его руку.

Тетка продолжала шептать, отец улыбался, и это отвлекало Сашку. Он попытался освободить руку, но отец только сжал ее еще крепче и что-то стал говорить тетке. Та засмеялась, отодвинулась, а отец повернулся к нему, сказал:

- Сиди на месте, нам долго ехать.

И, придвинувшись к мужикам, стал что-то обсуждать с ними.

Тетка провела рукой по Сашкиной голове, вздохнула, откинулась на спину, раскинула руки, стала глядеть в голубое, без единого облачка, небо, и он перестал на нее злиться.

Она закрыла глаза, и теперь он мог разглядеть ее лицо с широкими скулами, задранным вверх носом, ярко-красными пухлыми, приоткрытыми губами...

Дрезина повернула, платформа мотнулась в сторону, тетка открыла глаза. Сашка отвернулся, стал разглядывать приближающуюся поляну, посередине которой стояла одинокая береза, потом деревья вновь обступили рельсы, открылась новая полянка, и так они долго еще чередовались, и то ли от этого, то ли от мерного раскачивания платформы, Сашка незаметно заснул...

Проснулся он оттого, что дрезина вдруг остановилась, а на платформу полезли какие-то мужики, здороваясь с теми, кто был на ней. Сразу стало тесно, и он придвинулся ближе к отцу. Наконец все расселись, дрезина опять пискнула, дернулась, поплыла вперед, оставляя позади длинную улицу почерневших домов, стоящих вдоль разбитой лесовозами дороги.

- Здесь живут? - удивился Сашка.

- Это Немыкли, - сказал отец. - Деревня. Нам с тобой уже скоро сходить...

- А что они здесь делают? - спросил Сашка, глядя на мужиков, враз закуривших и переговаривающихся между собой.

- Они здесь живут. А работают на делянке, где и я... Если успеем, мы с тобой на обратном пути зайдем, посмотришь, где я работаю...

Снова деревья обступили рельсы, солнечные лучи, прорываясь сквозь зеленые кроны, полосами скользили по дрезине, платформе, лицам мужиков и Насти, которая все чему-то смеялась, шепчась то с одним, то с другим, по пути они нанизывали клубы табачного дыма, исчезавшие позади, но их сменяли новые, и это движение казалось бесконечным, но тут дрезина начала притормаживать, скрипя и повизгивая, и отец, пододвинув на край спиннинги и мешок, спрыгнул, пошел рядом, потянул Сашку, подхватил на руки, опустил на пожухлую, вытоптанную, испачканную мазутом траву, прихватил спиннинги и мешок, махнул рукой.

- Все... Спасибо...

- Вань, без щук обратно не возьмем! - крикнула Настя.

- А я без щук и не вернусь.

- Все вы так говорите, - непонятно о чем отозвалась та.

Платформа скрылась за деревьями.

Отец вскинул мешок, пошел от колеи в лес. Сашка заторопился следом, и скоро они вышли на еле заметную тропинку. Та попетляла, попетляла среди белоствольных берез и редких низкорослых елей и вывела вдруг к невесть откуда появившимся нескольким мощным дубам. Лес сразу посветлел, заполнился пением птиц, жужжанием оводов и диких пчел. Задрав голову, Сашка засмотрелся на возвышающуюся над остальными вершину огромного дуба с резными листьями, и отец его поторопил:

- Скоро жор кончится, догоняй...

Он уже спускался по плавно уходящему вниз травянистому склону, покрытому старыми желтыми желудями и старыми листьями, к небольшому озеру, где возле берега стоял плот с воткнутым посередке шестом. Отец с ходу прыгнул на него, потопал, подымая мелкие волны.

- Иди сюда, посмотрим, удержит он нас?..

Сашка прыгнул на связанные бревна, плот качнулся, коричневая вода прокатилась по ногам.

- Придется мешок на берегу оставить.

Отец поднялся к ближнему дубу, повесил на нижний сухой сук мешок, выложив из него блесны, тесак и круг толстой лески. Вернувшись, вытащил шест из чмокнувшего ила, оттолкнулся, подождал, пока плот выплывет за камыши, полосой тянущиеся вдоль берега, подгреб шестом, выравнивая его, сказал Сашке:

- Подожди, я попробую...

Взял длинный спиннинг, окинул взглядом блесны, выбрал большую, желтую, привязал и сделал заброс в сторону берега, под золотистые кувшинки.

Стоя на другом краю плота, Сашка наклонился, зачерпнул ладонью воды. Она действительно была коричневой и остро пахла.

- Торфяники кругом, - сказал отец, заметив, как он наморщился. - Поэтому и запах. А рыба хорошая, не пахнет.

Он развернулся, забросил в другую сторону, крутанул катушку, и почти сразу же удилище рванулось, он резко потянул его на себя, прошептал:

- Есть...

Удилище прогибалось, щука была сильной и не хотела ловиться. Она метнулась на середину озера, потом к кувшинкам, плот задергался, поплыл следом.

- Упрись шестом, - сказал отец. - А то она нас затянет...

Сашка поднял шест, воткнул его в илистое дно, обхватил руками, но плот продолжал двигаться, и отец раздраженно произнес:

- Не так, вставь шест между бревнами...

Сашка потянул шест на себя, но тот не вытаскивался, и тогда отец шагнул к нему, отчего плот накренился и вода залила Сашкины сандалии, одной рукой помог вырвать шест, вставил его между бревнами, с силой надавил и вновь обхватил двумя руками трещащую катушку, стал медленно подматывать, приподымая удилище, и скоро из воды показалась большая острая морда, и отец оглянулся.

- Крюк забыли, - огорченно произнес он. Еще раз окинул взглядом виднеющуюся рыбу, потом плот и, вырвав шест, нетерпеливо протянул его Сашке. - Толкайся к берегу.

Сашка засуетился, ткнул шестом в дно и чуть не упал в воду.

- Не торопись, лучше подгребай...

Отец чуть открутил катушку, щучья морда скрылась в воде, он отпустил удилище и тут же неторопливо потянул его обратно.

-Уже подустала...

Сашка старательно подгребал. Рубашка и шаровары уже были мокрые от стекавшей с шеста воды, но берег приближался.

Отец стал медленно подкручивать катушку, потом быстро прошел по плоту, размашисто шагнул на берег, одновременно поднимая вверх спиннинг и рывком выбрасывая на траву длинное пятнистое тело, пружинисто изогнувшееся в воздухе. Сашка прыгнул с плота, но до берега не достал, упал в воду, чуть не заплакал от обиды, а отец откинул щуку дальше от воды и торопливо достал его, вытащил на берег.

- Килограмма на три, - возбужденно произнес он и, окинув Сашку взглядом, приказал: - Снимай все.

Пока Сашка раздевался, он отнес щуку в тень дуба, придавил обломком пня. Потом разложил Сашкины шаровары и рубашку на солнцепеке, спросил:

- Есть хочешь?

Сашка мотнул головой.

- Давай обсыхай... Можешь с берега побросать, а я сейчас быстренько вдоль камышей проплыву...И за щукой посмотри, чтоб не упрыгала...

И торопливо пошел к плоту, сильно оттолкнулся от берега, положил шест и сделал заброс...

Пока плот был виден, он ничего не поймал. Потом камыши закрыли отца.

Сашка поднялся к дубам, но и оттуда дальний конец озера не был виден, и он вернулся к разложенным вещам, успокоившейся щуке, сел рядом.

Солнце уже ощутимо припекало, над водой летали неторопливые стрекозы, лес еще сильнее звенел от пения невидимых птиц, глаза закрывались сами собой, но уснуть не получилось: вокруг него закружили оводы, и он решил, что лучше бросать спиннинг. Но первый же заброс оказался неудачным: катушка сорвалась, из лески получилась борода, которую он с трудом распутал, а когда начал вытягивать блесну, та зацепилась за корягу. Он походил в разные стороны, подергал, но отцепить не получилось. Хотел сплавать, вошел в воду и сразу же провалился в ил, из которого с трудом выбрался. Оставив спиннинг на берегу, вернулся к дубам.

В их тени было прохладно, и вновь появился плот. Он стал наблюдать за отцом, но жор, наверное, уже кончился.

Потом плот опять исчез, уже под ближним берегом, и он стал собирать старые желуди, попутно придумывая, что из них можно будет сделать, и не заметил, как причалил отец. Подбежал к плоту. Отец выбросил на берег двух щук, но они были явно меньше первой, воткнул посередине плота шест, спрыгнул сам. Подхватив под жабры щук, отнес их к первой в тень, спросил:

- Ты крапивы нигде не видел?

- Не видел.

- Пошли, поищем...

Они обошли весь берег, но крапивы не нашли, нарвали осоки, смочили водой и накрыли ею рыбу.

Отец снял мешок, развязал, разложил под дубом припасы, сказал:

- Давай поедим... Жарко уже, охота закончилась. А ты почему не бросал?

- Зацепилась, - сказал Сашка.

- Поедим - отцепим, - вяло произнес отец, глядя на щук. - Как думаешь, на котлеты хватит?

- Хватит.

- Значит, слово мы с тобой сдержали, - весело сказал он.

...После еды выходить на солнце совсем не хотелось, они прилегли в тени, и скоро отец захрапел.

Сашке спать расхотелось. Он прошел к озеру, с трудом вытащил шест, почему-то стараясь не шуметь, поплыл к коряге. Отцепил блесну, бросил пару раз, потом положил спиннинг, нырнул с плота, проплыл к кувшинкам, понюхал желтый цветок, вернулся обратно, вскарабкался на плот. Мигом слетелись оводы, и, отмахиваясь от них, он торопливо поплыл к берегу. Надел уже пересохшую рубашку, разостлал рядом с отцом шаровары, лег на них и закрыл глаза.

...Хорошо было на Селигере: напекло солнышко - перевалился за борт, поплавал, вылез обратно; ветерок обдувает, оводы не летают, сидишь, блаженствуешь, на поплавок смотришь... Задергался тот, ушел под воду - тащи... Не такая, конечно, рыба, как щуки, что отец поймал, но зато много и не скучно... И рука не устает... А вечером во дворе с пацанами и Аней картошку на костре пекли... Вкусная картошка... Аня снетки приносила, такая рыбешка маленькая, вкусная... Как семечки. Таких на удочку не ловят... А еще она говорила, что в Селигере русалки и водяные водятся, только они близко к берегу не подплывают, озеро ведь большое... И что на островах, которых там видимо-невидимо, всякие звери живут. И даже плохие люди, которые с войны остались... И разбойники. У Ани отец в охране работает, по озеру на лодке моторной ездит, он и их с Сашкой как-то прокатил. Они доплыли до большого острова, на котором медведь живет, и даже походили по берегу, шишек сосновых насобирали... И когда там вдвоем гуляли...

Кто-то толкнул Сашку в бок, он открыл глаза.

- Пора собираться, Санек.

Отец встал, потянулся, скинул брюки, разбежался и прямо с плота нырнул в озеро. Размашисто выбрасывая руки, поплыл к противоположному берегу. Доплыл до кувшинок, развернулся, довольно пофыркивая, так же энергично и высоко выбрасывая руки, поплыл обратно. Возле плота попытался встать на дно, но тут же, чертыхнувшись, ухватился руками за бревна.

- Так и засосет...

Вылез на плот, блестя загорелым телом с выпирающими мышцами, оглядел озеро, поднял голову.

- Освежись, Санек, да двинемся...

- Больше ловить не будем?

- Жарко, не будет больше клева до вечера. А нам скоро ехать... На котлеты же хватит... - Он взъерошил Сашке волосы. - Мы с тобой как-нибудь еще сюда приедем. Осенью. Тогда не так жарко и щука жадная...Не расстраивайся.

- Я не расстраиваюсь, - сказал Сашка.

- Тебе здесь понравилось?

- На Селигере лучше, - после паузы ответил он.

- Ну ты сравнил.

Отец стал собирать вещмешок.

- И туда как-нибудь еще съездим...

Сашка постоял в раздумье, потом спустился к плоту, сбросил рубашку, так же, как отец, нырнул, но перелететь, как он, камыши не смог, вошел в воду между ними и поцарапался почти до крови. Все равно попробовал тоже плыть размашисто, выпрямляя руки, но скоро устал и повернул обратно.

- Все вроде. Ничего не забыли...

Отец огляделся, на дно мешка положил осоку, уложил щук, затянул узел.

- Надо будет потом крапивы найти, переложить... Трогаем.

И неожиданно пошел в обход озера.

Сашка промедлил, потом торопливо нагнал отца, спросил:

- Мы же с другой стороны пришли?

- Правильно, мы пришли со стороны Немыклей, а идем к Ликовцам... А между ними как раз делянка, там я работаю...

- Мы туда идем?

- Там дрезина. И трактор мой... Хочешь прокатиться?

- А дашь? - оживился Сашка.

- Проедешь, - пообещал отец.

Они миновали дубы, дальше деревья были меньше, но стояли гуще. В тени их крон не надоедали оводы, да и жары не ощущалось. И пахло можжевельником, мхом. Откуда-то издалека ветер принес слабо различимый, чуждый остальным запах и следом еле слышный рокот. И унес дальше, в сторону невидимого озера.

Сашка оглянулся: теперь уже и дубов совсем не было видно. Он вздохнул, вспомнив, что не придется похвастаться перед друзьями выловленной щукой, и торопливо догнал отца.

...Сначала звук работающего трактора, а потом и хорошо различимый запах солярки незаметно вытеснили остальные звуки и запахи, теперь они с отцом шли в ту сторону, откуда они доносились, и наконец вышли на безлесное, перемолотое гусеницами, устланное сломанными ветками пространство, на дальнем краю которого визг пил чередовался с рокотом трелевочника, шумом падающих деревьев.

Отец оглянулся, подождал Сашку, сказал, обводя рукой это расчищенное место:

- Вот это наша делянка. А там мой трактор...

Они пошли по перепаханной черной земле, обходя торчащие ветки, и от этого гораздо медленнее, чем по лесу, но тем не менее скоро и трактор, и домик, приткнувшийся с краю леса, и даже фигурки людей, переходящих от дерева к дереву, стали хорошо видны, и теперь было понятно, что они делают.

Большие зеленые деревья дрожали под вгрызающимися в них, надсадно воющими пилами, падали, тщетно цепляясь за соседей, их тут же обступали мужики с топорами, торопливо обрубали трепещущие ветви, переходили к следующему упавшему дереву, а к беззащитному обнаженному стволу подъезжал трактор, дерево обвивали металлической петлей, трелевочник тащил его на расчищенное место, туда, где уже лежали такие же нагие деревья, и Сашка оглянулся назад: остался ли на месте лес, по которому они только что шли, или все уже позади превратилось в эту огромную, перепаханную и утратившую красоту делянку...

Трактор вдруг остановился, так и не дотащив очередное дерево к остальным, и лесорубы, побросав пилы, побежали в сторону домика, и те, что обрубали ветки, - тоже.

- Начальство приехало, что ли... - удивился отец, оглянулся. - Не отстал? - И ускорил шаг.

Трелевочник продолжал рокотать, на узкоколейке попыхивала дрезина, но нигде никого не было, все собрались возле домика. Рабочие стояли, плотно обступив что-то, и Сашке ничего не было видно из-за их спин.

Отец раздвинул сгрудившихся мужиков плечом.

Сашка проскользнул за ним.

На земле, покрытой опилками, лежала тетка в клетчатой мужской рубашке. Ее лицо было в крови и отливало синевой. Над ней наклонилась маленькая полная женщина в синем халате, а рядом двое мужиков держали за руки третьего. У него были большие, выпученные и, казалось, никого не видящие глаза, перекошенное лицо. Через разорванную рубаху было видно, как временами вздымались бугорки мышц, и тогда мужики крепче держали того.

- Убью стерву! - то ли кричал, то ли выл мужик, пытаясь вырваться.

Отец спросил:

- Что произошло-то?

- Васька вот, Настену прибил, - отозвался один из держащих.

- Васька, ты чего?

- Чего я... - Тот неожиданно всхлипнул. - Всю ночь в городе блядовала... Рубаха вон на ней чья?.. Убью хахаля!..

Вновь взвыл, замотал головой с густой шевелюрой, рванулся, но мужики держали крепко.

- Наубиваешься... Посадят дурака... - недовольно произнесла женщина и похлопала Настю по щекам..

Та шумно вздохнула, открыла глаза, уцепилась за руку женщины. Прошептала:

- Ирод...

К отцу протиснулся щупленький мужичок в испачканной мазутом майке.

- Привет, Вань.

- Здорово, тезка...

- Васька Настю опять уму-разуму учил... - Мужичок хохотнул. - Потеха.

Настя громко застонала, заохала, плачущим голосом произнесла:

- Ирод ты... У мамки я была, и рубаха это браткина... Фашист...

- Я тебе пообзываюсь, - неожиданно тихим голосом произнес Васька и обмяк, зашмыгал носом, произнес: - Да пустите вы, не буду я больше...

Выдернул руки, шагнул к Насте.

- Не подходи, фашист...

Настя поднялась, шагнула в сторону.

- Ты, это, меня так не обзывай, - со скрытой угрозой в голосе произнес Василий, но остановился. - Ты, это... Я фашистов крошил... Не обзывай... Я ведь узнаю, Настька, где ты гулеванила... Я ведь, ежели обманываешь, забью насмерть... И хахаля твоего тоже... Ты меня знаешь...

- А ты не угрожай, не угрожай! - Женщина обняла Настю за плечи. - Ишь как девку-то разукрасил... В кутузку тебя надо...

- А ты не лезь, Варюха, это наше семейное дело...

- Семейное... А как убьешь?

- А они живучие, - негромко отозвался кто-то из лесорубов.

- Цыть! - прикрикнула Варвара, оглядывая мужиков. - Вот и рожай да рости вас таких...

- Я от тебя уйду... С мамкой жить буду... И брату пожалуюсь, - скривила распухшие губы Настя.

- Ты ночь где-то гулеванила, а я тут метался... Я еще разузнаю...

Василий вновь забелел лицом, замутнел глазами, шагнул в ее сторону.

- Варь, уведи меня...

Настя, прикрывая лицо руками, покачиваясь, торопливо пошла к домику.

- Настя!.. - в голосе Василия прозвучала растерянность. - Ты, это, не дури...

- Эх, Васек, прежде бы разобрался... Угробишь бабу ни за что и сам сядешь, - произнес пожилой мужик, державший Василия.

- А... Ничего с ней не будет...

Настя и Варвара скрылись в домике.

Василий махнул рукой, подхватил топор, торчащий в бревне подле домика, пошел к сваленному дереву.

Мужики стали расходиться.

Побрел к дрезине машинист.

- А ты чего, тезка, уже работать вышел? - спросил вертлявый Иван.

- Не... Мы с сыном на озере были, щук ловили, - сказал отец, опустив руку на Сашкино плечо.

- Твой, что ли?

- А то чей... Вот дай-ка мы с ним прокатимся, пока тебе делать нечего....

- Валяй... А я покурю в тенечке.

Мужичок ловко выбил из кармана широких, покрытых масляными пятнами брюк пачку « Прибоя», губами вытащил папиросу, из другого кармана выдавил коробку спичек, прикурил и исчез за домиком, где под дощатым навесом возле бочки с зацветшей водой и пожарным щитом, набитым на дерево (на котором одиноко висел выкрашенный красной краской багор на короткой рукоятке), стояла скамейка.

Отец положил мешок в тень возле стенки домика, подтолкнул Сашку в сторону трактора.

Трелевочник сладко пах горячим металлом и соляркой.

Отец потеснился на черном сиденье, усадил рядом Сашку, положил его руки на рычаги, накрыл сверху своими.

- Вот сейчас и поедем...

Трактор взревел, дернулся и, гремя гусеницами, покатил вперед.

- Теперь тяни рычаги, как вожжи, вправо, влево...

Отец убрал свои руки, и Сашка судорожно сжал вибрирующие рычаги, отчего правый отклонился назад и трактор повернул направо. Он торопливо потянул левый, и трактор круто развернулся влево...

- Не рви, - сказал отец. - Мягко тяни... Возьми сейчас немного правее, а то мужиков задавим...

Сашка осторожно потянул правый рычаг, и трактор плавно повернул вправо, объехал рубящих сучья мужиков, среди которых выделялся Василий, сильнее и чаще остальных размахивающий блестевшим на солнце топором.

- Отпускай! - скомандовал отец.

Он бросил рычаг.

Трактор поехал в сторону леса.

- Бери еще вправо, на место поставим, - сказал отец.

Сашка встал на дрожащий железный пол, потянул рычаг, уже не сомневаясь в послушности этой большой и сильной машины.

- Ну и как, нравится? - спросил отец, нажимая ногой на педаль, передвигая рычаг, отчего трактор замер на месте.

- Да, - кивнул Сашка, с неохотой вылезая из горячей кабины.

- Я тебя научу, - пообещал отец. - Сейчас Ваньке надо работать.

- Когда научишь? - спросил Сашка.

- Да вот как-нибудь приедешь со мной на целый день и покатаешься...

Отец помог ему спрыгнуть.

Из-под навеса вышел Ванька, не спеша направился к ним.

- А ведь он ее так когда-нибудь и в самом деле прибьет! - неожиданно прокричал он. - Дурак Васька, на нары захотел...

- Ревнивый он сильно, - сказал отец.

- А чего ревновать?.. Нашел принцессу... Да меня на нее вожжами не затащишь. - Он выплюнул замусоленный окурок. - Баб вокруг - завались. Гуляй - не хочу, чего к одной лепиться...

Цвиркнул через дыру на месте переднего зуба - плевок улетел далеко вперед - и встал на гусеницу, обернулся.

- А щук-то хоть поймали?

- Поймали, - ответил отец.

- Поедем домой, покажешь...

Ванька залез в кабину, трелевочник взревел и бодро покатил к очищенному дереву.

- Пойдем крапивы нарвем,- сказал отец и направился к дрезине.

Они перешли узкоколейку, по протоптанной широкой тропинке прошли через небольшой низкорослый сосновый лес, перемежающийся зарослями можжевельника, и вышли к деревне. Была она совсем маленькой (два десятка домов стояли по сторонам короткой улицы) и пустынной.

Отец уверенно прошел к ближнему, стоящему чуть в стороне и выглядевшему поновее дому, на котором висела квадратная дощечка с тремя большими буквами «ОРС» и ниже, помельче, - «Магазин», поднялся на вышарканное сапогами крыльцо, вошел в распахнутую настежь дверь.

За деревянной, покрытой грязными пятнами стойкой на табурете сидела, подперев ладонями щеки, девушка. Перед ней лежала потрепанная книга. Она подняла глаза, взглянула на вошедших.

- Здравствуй, Танечка... - весело произнес отец, опустив руки на прилавок. - Замуж еще не вышла?

- За кого?

Девушка встала, перекинула со спины на грудь большую толстую косу (таких Сашка никогда прежде не видел - ниже пояса).

- Да за тобой вон все ребята гуртом ходят, а ты никак не выберешь...

- Они не за мной, они за вином приходят...

- Эх, был бы я помоложе...

- А и так в самый раз, - прищурилась Танечка, наклонилась через прилавок, отчего из-под цветастой блузки выглянули налитые белые груди.

- Значит, был бы не женат...- неожиданно смутился отец и подтолкнул Сашку вперед. - Между прочим, это мой сынишка...

Татьяна скользнула взглядом по Сашке.

- Не похож...

- Похож, - не согласился отец. - Ладно, ты скажи, где у вас тут крапивы можно нарвать?

- Крапивы? - Она вдруг залилась смехом, похожим на перезвон колокольчиков. - Зачем тебе крапива?

- Да мы тут щук на озере наловили с Санькой. - Он посмотрел на сына. - А жарит же, боюсь, не довезу...

- А крапива зачем?.. Бить, что ли, щук будешь?

- А крапива как раз охладит...

- Никогда не слышала.

- Проверенное средство... Так есть крапива в вашей деревне?

- Да за магазин зайдите, я там видела...

- Пошли, Санек...

За магазином действительно торчало несколько кустов крапивы, и отец, быстро и ловко, прихватывая их под самый корень, наломал, сложил.

- Сходи, попроси у тети Тани какую-нибудь бумажку ненужную, обвернуть, чтоб руки не обжечь.

- Не пойду, - буркнул Сашка.

- Почему? - Отец пристально посмотрел на него.

- Не пойду, и все...

- Как хочешь...

Он быстро взбежал на крыльцо, вошел в магазин, прикрыв за собой дверь.

Пробыл он там довольно долго, вернулся с вырванными из книжки страницами, обмотал ими стебли.

- Ну что, пошли обратно?

Сашка кивнул.

- Может, тебе чего купить? - спросил отец. - Леденцов, а?

- Не хочу.

- Не хочешь - не надо...

Он поднялся на крыльцо, крикнул, не заходя в магазин:

- Бывай, Танюша - красивая коса...

...Обратно шли быстро, отец сказал, что надо поторопиться, чтобы не держали из-за них дрезину, и их действительно уже ждали, укладывали крапиву в мешок и перекладывали ею щук они уже на платформе, поэтому мужики увидели улов и высказались кто как хотел. И пришли к единодушному мнению, что улов средний, ловили, бывало, и крупнее, на семь и больше килограммов, особенно по весне, когда настоящий жор бывает, но летом и такой улов редкость.

Отец согласился, что не самая удачная рыбалка получилась, но он еще свою десятикилограммовую выловит...

В стороне от мужиков на краю платформы сидел и беспрестанно курил Василий. Настена с Варварой теснились на дрезине, не захотев ехать с мужиками. Когда она залезала в кабину, Сашка видел, что лицо у нее опухло и было неприятного синего цвета. И одного глаза совсем не видно.

Василия мужики не задевали, и он так и просидел в одиночестве до самого города, а потом сразу же подбежал к дрезине, стал говорить Настене, что он погорячился, все контузия виновата, потому что когда злится, ему видится всякое... Сколько раз врукопашную ходил, когда в штрафбате был... И что не надо ей к матке идти. И надо обратно вертаться, домой...

Варвара повела молчаливую Настену вдоль путей в сторону леспромхозовских домов, а он понуро побрел следом, продолжая виновато говорить...

Солнце уже скатилось к крышам Суриковского хутора, было свежо и приятно. Они шли с отцом по темнеющим улицам, и неожиданно Сашка сказал:

- А она совсем не похожа на Таню.

- Кто не похож?

- Да эта, с косой... В магазине...

- Но ее так зовут.

- В театре была Таня, у нее две маленькие косички...

- В театре? - вопросительно повторил отец и догадался: - А... ты о спектакле, который мы в Осташкове смотрели?.. Действительно, не похожа. Там совсем другая Таня...

И они замолчали.

...Мать облегченно вздохнула, увидев их. Тут же взялась разделывать рыбу (пока та не пропала), перекрутила и даже пожарила на керогазе котлеты.

Сашка съел одну и пошел спать, глаза уже сами собой закрывались. И приснилась ему некрасивая, синяя Настена, у которой была длинная и толстая коса.

И ему было так ее жалко, что он во сне заплакал...

Мужские забавы

Сплавная контора расширялась: за Селезнями, в верховьях Двины, леспромхоз начал валить лес, и теперь ежедневно катера тащили вниз по реке плоты. Изгибающиеся, словно живые, эти огромные ленты привлекали мальчишек возможностью прокатиться от остатков моста (в этом месте катера шли на самом малом, чуть быстрее, чем течение, и с особой осторожностью) до изогнутой песчаной косы, городского пляжа на другом конце города. За косой, в устье небольшого ручья, и базировалась сплавная контора, занимая все больше и больше места прибывающими катерами.

С плотов пацанов гоняли матросы, боясь, что те могут попасть под глени и утонуть. Это придавало короткому путешествию оттенок состязания между пловцами и плотогонами и манило еще больше.

Отработав всю воду, с первым ледком катера вставали в отгороженный вдоль берега затон на зимнюю стоянку и ремонт. Один кузнец уже не справлялся с работой, и в помощь к Привалову начальство приставило пришлого, недавно освободившегося из заключения мужика. Звали его тоже Михаилом, и в отличие от Привалова, которому тот был ростом по плечо, в городе его окрестили Мишей-маленьким. Но, несмотря на незавидный рост, Миша-маленький исправно махал молотом, не прося передыха, и на блестевшее от пота, играющее мускулами его тело забегали (по выдуманной надобности) поглядеть конторские бабы. Заглядывали и леспромхозовские молодки (их контора была недалеко), и Миша-маленький охотно брался исправить изношенный нож или выгнуть кольцо для калитки, но на приглашение незамужних молодух зайти после работы отказывался.

Появился он еще в августе, когда в последние теплые деньки лета коса собирала подростков со всей правобережной стороны, но уже не столько покупаться в холодеющей с каждым днем реке, а чтобы восторженно встретиться после недолгой разлуки (кто ездил в пионерский лагерь, кто в гости к родственникам в недалекие деревни или даже в Смоленск) и погреться на слабеющем солнышке. В кузнице в эту пору работы было немного, и в обеденный перерыв Миша-маленький приходил на косу, теряясь среди пацанов из-за своего роста и одновременно выгодно выделяясь мускулатурой. Старшеклассницы и задержавшиеся на отдыхе студентки провожали его откровенно заинтересованными взглядами и старались оказаться как можно ближе к нему. Пацаны же наблюдали за ним исподлобья, сбиваясь в группки и обсуждая свое, неотложное. И в первые дни его появления получалось, что как только он заходил в воду, вокруг тут же начинали плескаться одни девчонки, а выходил - пацаны словно по команде бежали в реку.

Но через пару дней Миша-маленький подошел к группке самых взрослых пацанов, присел рядом, бросил на желтый песок колоду карт, предложил:

- Ну, кто в очко со мной, по копеечке...

Тимка, верховодивший в отсутствие Петьки Дадона, уехавшего на недельку к тетке в Вильнюс, окинул того долгим взглядом, оценив бугрящиеся мускулы и татуировку на предплечье, гласившую «Мал, да удал», а чуть ниже - «Век свободы не видать», лениво подгреб колоду, перевернул, словно убеждаясь в подлинности карт, произнес:

- А чего по копеечке, могем и по рублю...

- Ну, по рублю еще рановато, - двусмысленно отозвался тот и протянул Тимохе руку, признавая в нем старшего.

- Михаил...

- Тимофей, - помедлив, отозвался Тимка.

Миша-маленький обвел взглядом остальных, но ручкаться с ними не стал, скинул карту Тимке, потом себе, снова Тимке... Тот, опять же неторопливо, словно раздумывая, поднес карты к глазам, сказал:

- Давай еще...

Миша-маленький прищурился, взглянул, словно выстрелил, на Тимку и медленно потянул карту.

- А может, передумаешь?..

- Давай, не жлобься, - грубовато бросил тот, приложил взятую карту к остальным, уставился в разноцветный веер в широкой, с большими шишками сбитых костей, руке, стал считать, от напряжения шевеля губами.

Миша-маленький окинул взглядом пацанов, усмехнулся.

- Перебор!

Тимка бросил карты.

- Десятка с прокладкой, - весело произнес Миша-маленький, ловко тасуя карты и оглядывая настороженных пацанов.

Колода словно летала по воздуху, совсем не касаясь его ладоней, и в то же время перед глазами возникала то одна раскрытая карта, то другая, наконец этот полет закончился стремительным выбросом двух карт в сторону Тимки.

Тот, помедлив, осторожно взял их, тут же затребовал еще одну и, не ожидая, когда Миша-маленький возьмет себе, довольно улыбаясь, выложил перед собой туза, шестерку и даму.

- Двадцатка...

- Ай-яй-яй... Хорошая прокладка, почти десятка...

Миша-маленький перевернул свою закрытую, это была десятка, и тут же набросил сверху туза.

- Очко...

И, обведя взглядом пацанов, пока колода продолжила в его руках свой неуловимый притягательный танец, предложил:

- Так что, может, еще кто присоединится... По копеечке?..

- Давай еще.

Тимка вытянул руку, одну за другой взял две карты и со вздохом облегчения бросил их на песок.

- Очко!

- Резонно.

Миша-маленький поднял руки.

- Против лома...

- Я и говорю, мы могем и по рублю, - поднимаясь, произнес Тимка. - Только нам окунуться надо.

И неторопливо пошел к воде.

Пацаны, отряхивая налипший песок, потянулись за ним.

Миша-маленький спрятал колоду под одежду и, быстро перебирая мускулистыми ногами, разбежался, высоко подпрыгнул и вытянутыми руками вошел в воду рядом с остановившимися пацанами.

Не выныривал он долго (те уж заволновались: мало ли какой валун мог оказаться на пути) и появился там, где не ожидали, почти на середине реки, возле самого борта катера, тянущего плот.

Оттуда, перегнувшись, что-то стал кричать матрос, потом и капитан выглянул из рубки, грозя кулаком одновременно и ему, уже поднимающемуся на первую гленю, и пацанам, торопливо плывущим от берега, - погрозил и исчез, понимая, что больше ничего сделать не может, а матрос подхватил багор, пробежал на корму, выставил его на пенную струю от винта, уходящую к плоту, и тоже замер, не зная, что делать дальше.

Миша-маленький прошел по гленям к подплывшим пацанам, вместе с ними стал нырять и возвращаться обратно, пока не прыгнули с последней глени, а плот уже был за затоном сплавной конторы, им пришлось долго потом идти по каменистому берегу к пляжу, и по пути он познакомился со всеми и стал своим.

Еще несколько дней продержалась жаркая погода, и в обеденный перерыв Миша-маленький обязательно спускался на пляж, но уже не купался, а играл с пацанами в карты. Играли по копеечке все, даже самый младший в компании Колька Жбанов, который прилепился к взрослым пацанам благодаря тому, что жил как раз напротив пляжа и был незаменим во время долгих летних бдений, доставляя изголодавшимся купальщикам с огорода огурцы, яблоки, а то и шмат сала с хлебом. Он учился в одном классе с Сашкой Жовнером, но в отличие от сверстников не выглядел угловатым, тело его было налитым и округлым, а лицо, увенчанное светлыми кудряшками, напоминало девчоночье. Он нравился всем девочкам в классе и даже старшеклассницам, может, поэтому не очень-то дружил с одноклассниками, но зато был вхож во взрослые компании и уже не раз наравне с ними пробовал вино и тайно покуривал.

Миша-маленький Жбана сразу выделил, стал опекать, пообещав всем сделать из него классного игрока, и, вероятно, потому тот тоже иногда выигрывал. Но чаще всех в выигрыше оставался Миша-маленький, и к концу купального сезона все (меньше остальных - Тимоха и Жбан) были ему должны. Последний раз собирая колоду, уже под набежавшими синими облаками, готовыми вот-вот разразиться дождем, Миша-маленький еще раз напомнил пацанам, что святее карточного долга ничего нет, но тут же сообщил, что прощает всем их долги, амнистирует за похвальное поведение, а так как у него недавно была получка и Привалова сегодня на работе нет (отпросился по семейным делам, скорее всего, к зиме баньку достроить), пригласил обмыть это дело красненьким.

Предложение это оживленно поддержали Тимоха, Венька Хрен (Хренин), закончивший весной восьмой класс и еще не выбравший, куда пойти работать: в леспромхоз подсобником или в сплавную учеником моториста; Ванька Приблуда, бросивший школу после шестого класса и уже два года работавший на мебельной фабрике (там директором был друг погибшего Ивана Приблуды, он и взял недомерка на всякие поручения, пока годы не выйдут, чтобы к чему настоящему пристроить), и Колька Жбан. Последний по просьбе Миши-маленького побежал домой за салом, луком и бурыми помидорами. Приблуду отправили в дальний леспромхозовский магазин (аж к узкоколейке) за хлебом (там пекли вкусный, духмяный). Тимоха, как самый старший, вместе с Мишей-маленьким пошли в магазин, принадлежащий сплавной, покупать вино.

Широкая дебелая продавщица Клава, краснея пухлыми щеками, на стук двери шустро выкатила из подсобки, на ходу что-то прожевывая и окидывая взглядом маслянистых глаз вошедших. Было ей чуть за тридцать, мужик ее, шебутной и драчливый Степан Мостовой, где-то в Карелии отбывал срок за поножовщину по пьяной лавочке. Клава изнемогала в одиночестве (детей Бог не дал) и в телесном томлении порой зазывала какого-нибудь не совсем завалящего мужичка помочь переставить в подсобке ящики. После совместной непродолжительной работы она весьма охотно расплачивалась натурой. Правда, большинство перебывавших в подсобке натуру, даже такую податливую, считали довеском к более существенному, тому же плодово-ягодному местного розлива, и, обиженно вздыхая, Клава уступала уговорам, удивляясь, отчего ее пышущая жаром натура не удовлетворяет мужиков. Путем длительных сравнений и сопоставлений она пришла к выводу, что просто ей попадаются не те помощники, и стала приглашать еще не привыкших к кислятине подростков, приезжающих на отдых к родственникам из больших городов и забегавших за конфетами для своих девочек. И ей даже начало нравиться безусое скорое неистовство на ее пышном теле худосочных помощников, но только при виде Миши-маленького она томилась по-настоящему, до слабости в нижней части тела, воображая, как мяли бы ее его мускулистые руки. (Степка ее был хоть и жилистым, но худым, не за что подержаться...)

Мишу-маленького она попросила подсобить уже во вторую встречу и, совместно переставив бочку с ржавой селедкой, тут же оголилась, выпростав обе налитые и розовеющие бубончиками груди, сама положила на них его ладонь, ожидая, что та сейчас сожмет их до желанного стона, но тот ладонь невежливо выдернул. Клава так и замерла, топорщась грудями и хлопая глазами.

- Ты, это... спрячь добро... - сказал Миша-маленький. - Побереги зрелость для мужа...

- Перезрею, пока объявится-то, - обронила она, но лямки сарафана на плечи натянула, грудь запахнула. И не преминула подколоть: - А ты малохольный, али как?

- А я братков не предаю...

- Ну-ну, - не поняла Клава и вздохнула, отгоняя вновь нахлынувшее желание, - уж так от Миши-маленького мужиком пахло...

После того виделись они нередко, но Клава помочь больше не просила, хотя взгляд на мускулистой, блестящей от пота фигуре, прикрытой синей майкой, задерживала не таясь...

...Миша-маленький окинул взглядом скудный прилавок, сказал Тиме, что несолидно бормотухой обмывать их дружбу, и попросил у Клавы одну беленькую и бутылку недешевого портвейна.

- Чистенькую для нас с тобой, - пояснил он Тимохе, поднимая его в собственных глазах, отчего тот сразу признал Мишу-маленького пожизненным другом, а себя должником того.

- С чего гуляем? - поинтересовалась Клава, выставляя бутылки и беззастенчиво разглядывая Тимоху, которого видела впервые. И строго добавила: - А этого я не встречала, приезжий?

- Наш это, наш, - пряча водку в карман широких штанов и передавая портвейн Тимке, отозвался Миша-маленький.

- Наших я всех знаю, - не согласилась Клава, продолжая разглядывать длинного, на голову выше Миши-маленького, мосластого, но уже набирающего мышцы и мужскую тяжесть Тимоху.

- Да наш я, тетка, - пробасил тот и, втянув загорелый живот, вставил бутылку за ремень, выпустил сверху застиранную рубаху.

- Какая я тебе тетка, - фыркнула Клава, - племянничек нашелся... - И пожалела: - Поди, без закуски...

Прошла в подсобку, вернулась с полукольцом колбасы, селедкой, завернутой в промасленную газету.

- Нате... Хлеба у меня нет, кончился...

- Хлеб у нас найдется. - Миша-маленький выгреб из глубокого кармана мелочь. - Сколько за это насчитала?

- А ничего... Закусите хоть...

- Ну, Клава... - Миша-маленький развел руками и предложил: - А ты свою лавочку закрывай да айда с нами...

- Куда это с вами? - заинтересовалась та.

- А мы вот у меня, в кузне...

- Ну да, рестора-ация... - протянула она. - Идите уж...

Хрен, ожидавший их у магазина, тоже оценил щедрость нового приятеля, хотел разглядеть бутылки, но Миша-маленький велел не суетиться и просочиться в кузницу незаметно, рабочий день еще не закончился, мало ли что взбредет в голову начальству. Так оно и вышло: у входа на территорию, перед хлипкими, но металлическими воротами, их встретил Гордеев, начальник сплавной.

Был он грузен, одутловат лицом и, невзирая на прошедшее лето, белолиц и белотел. Может, оттого, что ходил в любую жару в изрядно поношенных форменных рубашке и штанах. Но если в будние дни такая одежда особого авторитета ему не придавала (намозолила глаза), то парадный морской китель с наутюженными новыми штанами и рядами боевых орденов и медалей, погоны и, главное, кортик, составляющие атрибуты праздничного парадного вида, впечатляли и давали сплавникам веское основание, даже несмотря на трудовые дела (которые, кстати, были неплохими), гордиться своим предприятием. На майских и ноябрьских демонстрациях Гордеев неизменно шагал в самых первых рядах, вместе с руководителями города и иными героями фронта и тыла и был единственным моряком в этом сухопутном городе. Прислали его сюда для организации сплавной конторы три года назад из Ленинграда, где он прожил всю свою бессознательную и сознательную жизнь, и воевал он где-то там же (или в северных водах) - был командиром боевого катера. В Ленинграде и теперь жили его жена и две дочери, они приезжали сюда на летние месяцы, как на дачу, все трое целыми днями вылеживали на берегу, и всех троих, ослепительно белых, казалось, солнце не брало; дочери были уже взрослые, широкобедрые и рыжие, жена - объемная, но с роскошными каштановыми волосами, падающими почти до пояса. Они загорали обычно на территории сплавной, расстелив на расчищенное рабочими от камней место старое суконное одеяло, и мастеровые из ремонтных цехов, перекуривая, рядком высаживались на косогоре, сверху изучая городские тела и отмечая, что в молодости женка директора была, похоже, жгучей девкой, оттого, видать, он такой пришибленный и ходит.

Но пришибленным Гордеев ходил по другой причине. Когда его сосватали на эту должность, сорвав с вполне приличного места в Ленинграде, он думал, что в считанные месяцы наладит работу и вернется обратно. Поэтому и жить устроился в общежитии леспромхоза (где обитали одинокие, в основном приезжавшие подкалымить в сезон на лесозаготовках), и семью на переезд не настраивал. Одним словом, приехал, как в недлинную командировку, которых у него на прежней работе бывало немало. Но спустя полгода, когда контора исправно отработала первую навигацию, его попросили подождать, пока не найдется достойная замена, через год сообщили о производственной необходимости продолжать руководить расширяющейся конторой, а когда этой зимой он наконец не выдержал и рубанул наотмашь: или увольняете или уезжаю самовольно, на заседании бюро райкома КПСС (членом которого он был) недвусмысленно объяснили: уезжаешь - партбилет на стол и никакой тебе ответственной должности даже в таком большом и нуждающемся в толковых и проверенных руководителях городе-герое Ленинграде...

Партбилет Гордеев не бросил, понимал, чем чреват такой безумный поступок, но с того дня потерял всякий интерес к работе, и только благодаря тому, что производство уже было отлажено, а кадры он умел подбирать и подобрал отменные, контора эффективно развивалась, готовясь к еще большим трудовым достижениям в очередной навигации...

...Гордеев вопросительно уставился на Мишу-маленького, с трудом уходя от своих мыслей, привычно произнес:

- Почему не на рабочем месте?

- Да вот, юное поколение изъявило желание ознакомиться с рабочей профессией молотобойца с целью продолжения дальнейшей полноценной и полезной жизни... - нашелся Миша-маленький и, не очень сам понимая, что сказал, добавил: - В порядке шефской помощи школе...

- Молотобойца, говоришь...

Гордеев оглядел Тиму и Хрена.

- А не жидковаты ли?..

- А мясо нарастет, были бы кости... - с вызовом произнес Миша-маленький, засовывая рукой в кармане бутылку между ног и одновременно придирчиво окидывая взглядом живот Тимохи: портвейн не выпирал.

- Ладно... А ты в каком классе?.. - уставился Гордеев на Тимоху.

- В десятый собираюсь, - не смутился тот. - А может, еще и не пойду, работать подамся...

- Троечник?

- Как положено...

- Тогда лучше работать, - бросил Гордеев, неожиданно нахмурясь, и пошел в сторону магазина.

- Десятка с прокладкой, - с облегчением выдохнул Миша-маленький, махнул рукой и, быстро перебирая короткими ногами, пересек пыльный двор, исчез в черном проеме расположенной на отшибе кузницы. Тима и Хрен юркнули следом и стали привыкать к переходу от света в темноту.

- Не жмурьтесь, рано еще, - раздался голос Миши-маленького. - Загребай сюда...

В дальнем углу, за горном, он (преодолев сопротивление Привалова) выгородил из горбылей уголок, где устроил невысокие нары, набросал на них промасленных рваных полушубков (у мотористов набрал) и какого-то тряпья и во времена ничегонеделания отлеживался в тени в жару и в тепле по холодку, а то и на ночь оставался, когда не хотелось идти в общежитие, где в комнате с ним проживали еще трое невесть каким ветром занесенных в эти места латышей, пахавших в леспромхозе, молчаливых, некомпанейских, между собой и то почти не говорящих; с ними в комнате даже лежать было тоскливо. Он пытался в первые дни их расшевелить, соблазнял перекинуться в картишки или аккуратно и уютно посидеть за бутылочкой, но они делали вид, что ничего не понимают и ничего не хотят.

- Располагайтесь, - сказал Миша-маленький, усаживаясь на нары, подобрав кренделем ноги и сдвигая с необструганных досок тряпье.

Тима поставил рядом с водкой портвейн, Хрен выложил селедку и колбасу.

- Посуды мало, - сказал Миша-маленький, доставая откуда-то стакан.

Подул в него, поставил рядом.

- Где наш юный снабженец?..

И Жбан, словно ждал этих слов, возник в проеме, тяжело дыша, придерживая рукой топорщащуюся рубаху.

- Я по берегу, через дырку, - пояснил он свою запыханность, выпрастовывая из-под рубахи и помидоры, и лук, и приличный шмат прошлогоднего сала.

- Поди, встреть Приблуду, а то еще на начальника напорется... Ежели кто заинтересуется, скажешь, что, мол, молотобойцами собираетесь быть...

Тот понятливо кивнул и убежал.

Миша-маленький аккуратно все разложил на досках, велел Тиме и Хрену принести подходящих чурок из сложенных возле кузницы (ими разжигали горн), расставить их возле нар, так что теперь они все сидели ниже него и хорошо были видны. Рядом с собой он отвел место Жбану, потом посадил Тиму, рядом Хрена и на дальнем чурбаке - Приблуду.

- Все должно быть по правилам, - пояснил он, оббивая сургуч с бутылки маленькой блестящей финочкой, невесть откуда появившейся у него в руке. - Жбана я приблизил по его молодости и перспективности, так что вы его не трогайте... Тимофей смотреть за вами всеми будет, его место рядом со мной. А вы, - он пристально посмотрел на Хрена и Приблуду, - должны все, что он скажет, выполнять и место свое знать.

Он протер стакан пальцем, налил в него почти до краев водки, выпятил грудь, выдохнул, запрокинул голову и стал медленно вливать ее в открытый рот. Маленький кадык размеренно ходил вверх-вниз, не сбиваясь с выбранного темпа, словно зная, что за ним наблюдают.

Медленно опустил пустой стакан, хрустнул луковицей, бросил в рот отломанную хлебную корку, прожевал и только потом сказал:

- Покатилась... десятка без прокладки...

Налил ровно столько же, протянул стакан Тиме.

Тот растерянно поглядел на него, водку ему пить еще не приходилось.

Обычно они с Петькой и другими пацанами перед танцами брали плодово-ягодное, а во всякие праздники - вино покрепче. Дадон после этого становился общительным и наглым, запросто знакомился с девушками и, как правило, с какой-нибудь и исчезал. Пацанов тянуло на подвиги, они разбредались вокруг танцплощадки и в конце концов либо брали еще вина, либо непременно находили, с кем подраться. Дадон и Тимоху сводил с какой-нибудь девчонкой, тот пару раз танцевал, молчаливо отводя ее в перерыве между танцами к ограде и не отпуская от себя, потом она все-таки умудрялась вывернуться из его объятий и он уходил подальше в заросли и тишину, устраивался на скамейке или просто на теплой земле и мечтал...

Он неуверенно взял стакан, зажмурился и, широко раскрыв рот, опрокинул его, влив в себя содержимое за три глотка, и, не успев толком сообразить, что почувствовал, тут же откусил луковицу, морщась от горечи то ли водки, то ли лука и ощущая, как заслезились глаза.

- Закусывай, Тимофей, закусывай...

Миша-маленький полоснул сало, бросил пластик на кусок хлеба, подал Тиме.

- Пить в нашей жизни надо уметь. Плохо, что этому в школе не учат. Недопонимают учителя... И правительство недопонимает, что русскому человеку такая грамотешка необходима.

Он плеснул в стакан портвейна, протянул Жбану, и тот торопливо зачмокал, отчего закашлялся и половину вина выплевал, но Миша-маленький сделал вид, что ничего не заметил, передал стакан Хрену - тот выпил привычно, обтер губы тыльной стороной ладони и только потом взял кусок колбасы.

Приблуда пил долго, словно заталкивая вино в себя, но все-таки стакан допил и стал быстро заедать всем, что подвернулось под руку, ни на кого не обращая внимания и держа в поле зрения еду.

- Еще по одной.

Миша-маленький теперь налил полстакана и выпил одним махом.

Достал из-под тряпья пачку «Беломора», прикурил, выпустил кольцо дыма, неторопливо налил в стакан, кивнул Тиме. Тот помедлил, ему уже было тепло и легко, и Миша-маленький, возвышавшийся над ним, казался самым близким человеком (даже ближе Дадона, с которым они дружили с самого рождения); он потянулся к стакану, но почему-то взял блестящую финочку, с наборной удобной рукояткой.

- Нравится? - спросил Миша-маленький. - Сам сделал... И вам сделаю...

Хрен протянул руку, и Тима отдал финочку ему, а сам наконец дотянулся до стакана, выпил, не ощущая вкуса, помедлил, размышляя, надо ли чего-нибудь съесть.

- Закусывай, закусывай, - подсказал Миша-маленький. - А то сблюешь все, деньги на ветер...

И сунул ему в рот помидор.

Пацанам тоже пополовинил, оставляя еще на третий заход, потому что меньше трех не должно быть, и дал папироску Хрену, единственному, кто курил, кроме него, по-настоящему, а протянутую руку Жбана отбил и сказал, что ему с его личиком курить совсем не пристало. И ласково погладил по щеке.

Тот надулся было, но тут же, безошибочно угадав, что Миша-маленький к нему благосклонен, просительно произнес:

- Я тоже такую финочку хочу.

И завертел, закрутил в руках отблескивающее, даже издали вызывающее неприятный холодок в животе, лезвие.

- Сделаю я тебе, - пообещал Миша-маленький, ласково глядя на Жбана.

- И мне не помешала бы, - сипло сказал Хрен и откашлялся, бросил папироску в сторону горна.

- Тебе тоже сделаю, - расщедрился тот, поглаживая Жбана по голове. - Я вам всем сделаю, но не сразу... - И после паузы веско добавил: - Мужику без оружия нельзя...

Прикурил новую папиросу, собрался рассказать, как пацаном нашел в окопах возле родной деревни недалеко от Москвы настоящий немецкий тесак (как новенький, сохранившийся в полуистлевшей шинели) и этим тесаком, когда зажали его за глухой стеной клуба в соседнем селе, куда пошел на танцы, местные, ударил, дико крича, их вожака, длиннорукого бугая, и тот, удивленно всхлипнув, стал оседать перед ним на колени, пока не скорчился, а он, сжимая в руке окровавленный тесак, кинулся на остальных, враз брызнувших по сторонам, и даже приостановился, вдруг ощутив себя сильным и неуязвимым, прежде чем исчезнуть в темноте... Собрался, но тут же вспомнил и все, что было потом, и передумал. И только веско добавил:

- С хорошей финкой ничего не страшно...

- Вот и я говорю, нужная вещь, - поддержал его Хрен, перекидывая финку с ладони на ладонь.

- Но баловаться не надо, - назидательно произнес Миша-маленький, забирая нож и пряча его где-то за спиной.

Подставил стакан ближе к себе, взял бутылку, но налить не успел, в дверном проеме, перекрывая свет, вдруг возникла широкая фигура, и он дернулся было, чтобы спрятать водку, но признал Клаву.

- Кто к нам пришел...

- Приглашали - пришла...

- Ну-ка пацаны, кресло мадаме...

Тима вскочил, пьяно качнулся.

- Ты сиди, Тимофей, не твое это дело, - жестко произнес Миша-маленький. - Приблуда, чего сидишь?.. Быстро поднялся, усадил гостью... - Спросил Клаву: - Тебе чего налить?

- Беленькой... Капельку...

- Я так и думал.

Он плеснул полстакана, протянул

- Много мне, - кокетливо произнесла Клава, беря стакан и опускаясь на чурбан, на котором до этого сидел Приблуда.

- Штрафная... До дна.

Миша-маленький глянул в сторону двери, надо бы закрыть от всяких глаз, но тогда в кузнице совсем темно будет...

- Да уж никого нет, - словно угадав его мысли, сказала Клава. - Рабочий день - то закончился.

- Да начальник тут шастал...

- Начальник пошел...

- Вернуться может.

- Не вернется...

Клава короткими толстыми пальчиками подхватила кружок колбасы, медленно выпила, поморщилась, жуя, произнесла:

- Горькая... Ух!..

И, прожевав, похвасталась, не удержалась, хотя и просил ее Гордеев не разносить по округе.

- Начальник теперь через меня всегда проходит... - Упреждая возможные вопросы, пояснила: - Он теперь тоже выпивает. Каждый день.

- Во дает... А на вид не скажешь, - удивился Миша-маленький. - С тобой, что ли?

- Отчего ж... Я ему неинтересна... Как некоторым... В подсобке. Я ему там закуски приготовлю, бутылочку поставлю, а сама у прилавка...

- А чего ж он дома не может?

- Стесняется... Говорит, одному неловко, а в компании не положено.

- Бедняга, - искренне пожалел Миша-маленький, вылил себе остатки водки, выпил, не закусывая, закурил папиросу, грубовато поинтересовался: - Ну, хоть щупает?

- Кто?.. Гордеев?.. Да он же старик, - хихикнула Клава.

- Старый конь борозды не испортит...

- По мне, так лучше пусть молоденький егозит. - Клава опять хихикнула и поглядела на Тиму.

Тот смутился, потянулся к стакану, но Миша-маленький остановил:

- Вам хватит... Мы вот с Клавой сейчас портвейнчик допьем, пока видно еще...

И он, подняв бутылку, постарался чего-то разглядеть в уже ощутимых сумерках, налил в стакан, протянул Клаве, и та, не спуская глаз с Тимы, опять так же медленно выхлебала и закусывать не стала.

Миша-маленький долил остальное, быстро выпил, соскользнул с нар, не терпящим возражений тоном сказал:

- Пошли купнемся, засиделись...

И первым вышел в начинающую густеть темноту.

Подождал заторопившегося следом Жбана и пошел к дыре в заборе, открывающей, помимо ворот, уже запертых, самый короткий путь к реке. Оглянулся еще раз, за Жбаном шел Приблуда. Остальные, похоже, задерживались, и Миша-маленький не стал их ждать, быстро спустился на пляж, бросил на песок одежду, голяком вошел в реку с еле различимым противоположным берегом, громко фыркая и шлепая, поплыл в темноту, метя на бакен, покачивающийся на самом стрежне, но на полдороге передумал и так же шумно вернулся обратно.

Жбан и Приблуда разделись, но купаться не стали, они лежали на остывающем песке, и Миша-маленький, раздвинув их, лег между, стал поглаживать упругую и источающую сухое тепло спину Жбана, волнуясь и с трудом сдерживая себя.

- Чего хорошего в этих бабах, - вдруг вырвалось у него, и захотелось рассказать, как по возвращении с отсидки попал он в притон, где обмывали волю познавшие нары, и крепко пьяного, ни разу не целованного, положили его между двух голых баб (одна из них была толстой и противно пахла, а другая - до жалостливой тошноты худой), и хозяин притона напутствовал его словами, что все бабы устроены одинаково, нечего в них искать загадочного и сладкого, у одной только мяса больше, а у другой кости гремят, и как ему не хотелось, но с помощью горячих пальцев той и другой он положенное сделал, потыкался в одну и другую и тут же сбежал, теперь уже совсем не сомневаясь, что гораздо приятнее лежать на нарах, обнявшись с такими пацанами, как сам, и ощущая запах здорового мужского тела... - Лучше мужской дружбы ничего не бывает... - потянул он к себе ладное тело Жбана, почувствовал его сопротивление, неохотно убрал руку, сел.

- Я тебе финку сделаю, - негромко пообещал тому, успокаиваясь.

И, поднимаясь, велел:

- Давайте-ка по домам... И чтоб мамкам не проговорились, где вино пили... И вообще, обо всем, что мы говорили, молчок... Десятка с прокладкой...

- Понимаем, не маленькие, - отозвался Приблуда.

Миша-маленький повернулся и, не ожидая, послушаются его или нет, пошел обратно к лазу.

У дверей кузницы, все так же распахнутых настежь, помедлил: из темноты доносились приглушенные сдавленные всхлипы, поскрипывание нар, он шагнул внутрь, остановился, привыкая глазами, и наконец разглядел на нарах шевелящийся белый клубок, не зная, кто еще там, кроме Клавы (ее толстые белые ноги, задранные вверх, были хорошо видны), и спросил:

- Клава, кого ты там обучаешь?

Та ойкнула, ноги резко опустились вниз, но до конца не упали, чей-то белый зад вздернул их обратно, и она со смешком ответила:

- Да обоих приходится... Уже вот закончила... Может, теперь ты меня поучишь?

- Не научилась... - буркнул Миша-маленький. - Постель всю уделали...

Клава отодвинула куда-то за спину то ли Тиму, то ли Хрена и теперь распласталась перед ним, белея уже всем, чем только можно, и ожидая его, и он подошел, сдерживая дыхание, сунул руку под горячее и потное тело, нашарил в тряпье жесткую рукоять финки, резко выдернул, не заботясь о том, чтобы острое лезвие не коснулось белой плоти, повернулся и заторопился обратно...

За углом кузницы он увидел сидящего на корточках полуголого Тиму, спросил зачем-то:

- Познал?..

И не ожидая очевидного ответа, добавил:

- Все они одинаково... пахнут... Домой иди...

И почему-то подумал, что Хрену должны нравиться и запах пота, и большие сиськи, и разваленные бедра, неважно, кому это все принадлежит. И сжимая финку в руке, побрел в сторону общежития.

...Что произошло потом, никто толком рассказать не мог. Да и сам Миша-маленький, хоть убей, не мог после вспомнить, из-за чего он полез на латышей (те утверждали, что ни с того ни с сего заявил, что терпеть не может молчунов и что место им у параши), стал выкидывать их вещи из комнаты, и когда один из них попытался его урезонить, вытащил финку и ткнул шибко смелого латыша в бок, но тот оказался и жилистым, и ловким и в последнее мгновение увернулся, отчего лезвие лишь скользнуло, развалив только кожу и не проникнув внутрь, а тут подоспели на помощь остальные двое, заломили ему руки («Уйдите, суки позорные!.. Всех зарежу!»), связали руки, ноги ремнями, бросили на кровать, раненого уложили рядом, перевязали куском простыни, один из них сбегал в леспромхозовский медпункт, где дежурил фельдшер, а по ходу завернул и в милицейский околоток, и два милиционера пришли раньше и утащили упирающегося Мишу-маленького, перед этим (не обращая внимания на наблюдающих латышей) несколько раз (для приведения в чувство) ткнув того немаленьким кулаком в закровеневшее лицо; потом прибежал и запыхавшийся толстенький и старенький фельдшер, сопровождаемый латышом, размотал окровавленную простынь, глянул на разваленное мясо, сказал, что внутренности не задеты, но шить надо и крови много вышло, и велел раненого собирать, пошел названивать в больницу (которая находилась на другой стороне), чтобы прислали какой-никакой транспорт. Но латыши ждать не стали, подхватили товарища под руки, доволокли-донесли до реки, там сорвали с цепи какую-то лодку, перегребли на другой берег, поближе к больнице, и доставили раненого прежде, чем полуторка, переделанная под медицинский фургон, смогла тронуться.

С латышом все обошлось, и шибко злым на Мишу-маленького он не был. И хоть Гордеев тоже характеризовал его положительно (постаралась Клава, нашла чего доброго рассказать про него), - за то, что он уже не первый раз судился (да и резал тоже), дали ему срок немаленький и отправили на этот раз куда-то далеко, чуть ли не за Урал, так, во всяком случае, всем потом рассказывала Клава.

Привалов сильно переживал. Как коммунист, он считал себя виновным в случившемся, потому что не успел перевоспитать оступившегося парня.

- И сдалась мне эта баня, - винился он перед мужиками, выходя из жаркой кузницы передохнуть. - Он у меня получше энтого был...

И кивал в сторону выходящего следом и покуривающего в стороне Хрена.

Пионерское лето

Последнее пионерское лето (в седьмом классе вступают в комсомол) Сашка провел замечательно. Сначала его отвезли в Смоленск к маминому дядьке, отставному майору органов госбезопасности, который, выйдя на пенсию, для родственников организовал нечто вроде съезда на своей пригородной даче.

Сашке понравилась и дача (большой деревянный дом, с высоким крыльцом и узкой длинной верандой), находящаяся в сосновом бору, и хозяева (дядя Гена, широкий, большой и веселый, и тетя Тамара, в два раза тоньше его, задумчивая и незаметная), и разновозрастные родственники, а с младшим сыном дяди Гены (он его называл, как и мама, дядей) Славкой, который был на полгода старше и на полголовы выше, они подружились.

Два дня взрослые отмечали знаменательное событие «обретения воли» (по выражению дяди Гены), чередуя застолье с походами на недалекое озеро, где мужчины обязательно устраивали состязательные заплывы, баламутя коричневатую воду, захлебываясь и долго потом откашливаясь (некоторые сходили по этой причине с дистанции и приходили в себя на берегу), а женщины вручали победителю венок из желтых кувшинок; безмятежный сон на веранде или прямо у стены дома, в тенечке, на разостланных старых шинелях хозяина (их набралось несколько штук, раскинуться можно было раздольно всем желающим), - с громокоголосыми прогулками по бору в поисках заведомо не выросших грибов. В этих походах, как правило, кто-нибудь (чаще всего парочки) терялся, и под дурманяще пахнущими соснами долго разносилось веселое ауканье.

Пацаны тоже увязывались за взрослыми и чаще всего изображали неуловимых и незримых обитателей этого бора, тайно подглядывая такую заманчивую взрослую жизнь.

Спустя два дня, изрядно уставшие и помятые, не совсем протрезвевшие гости стали разъезжаться, и дядя Гена, страдая от вдруг нахлынувших пустоты и тишины в гулких комнатах, уговорил Полину оставить Сашку погостить.

- Пусть он у нас побудет. Мы вот тут пару дней, а потом в город вернемся. У меня там еще дела доделать всякие надо, а Санек город посмотрит. Я его в крепость свожу, в театр, ты же говорила, ему в Осташкове в театре понравилось... И на Днепре порыбачим...

- Действительно, пусть город посмотрит, - поддержал его Иван. - Будет что рассказать одноклассникам.

- Оставляй, Полечка, со своим управляемся, с твоим тоже ничего не случится, - присоединила свой голос немногословная тетя Тамара.

- Так и быть, - согласилась мать и стала наговаривать дяде Гене, чтобы никуда он Сашку одного не отпускал. - Заблудится один... Он ведь в больших городах не был никогда.

- Не волнуйся, Полюшка, ничего с этими басурманами не будет. Мой такие закоулки знает, что я и не подозревал об их наличии. Хотя сама понимаешь, в какие тайны я по долгу службы посвящен...

- Но только на недельку, не больше... Я еще хочу его в пионерский лагерь отправить. Путевку на вторую смену обещали.

- А наш не захотел. Мы его каждое лето отправляли на две смены... А в этом уперся - сбегу, и все... - пожаловалась тетя Тамара.

- Понятное дело, надоели ему пионервожатые, - хохотнул дядя Гена чему-то своему и тут же серьезно добавил: - Переходный возраст, ничего не попишешь, на девчонок потянуло, а там ведь не дают попетушиться...

- Ну ты скажешь, - махнула рукой тетя Тамара. - Рано еще...

- Чего рано-то... Вон женилка-то как по утрам топорщится...

- Ну тебя.

Тетя Тамара ушла в дом.

- Не... Наш на девчонок еще не смотрит, - неуверенно произнесла Полина.

- Так я и поверил... Ладно, мужики - это не девки, в подоле не принесут. Мы можем не переживать, правда, Иван?

Дядя Гена подмигнул отцу, проводил гостей до калитки, махнул рукой ожидавшим в сторонке пацанам, издали пробасил:

- Остаешься, Санек, у нас, иди с родителями попрощайся...

Прощание было недолгим (Сашке не терпелось убежать к пацанам, которые ожидали его) и радостно-легким, после чего началась наполненная впечатлениями неделя.

Славку, казалось, знал весь город. Даже взрослые парни здоровались с ним, а среди сверстников в округе он был бесспорным лидером. Днями они пропадали на оставшейся на дне давнего карьера сажелке (когда строили микрорайон пятиэтажек, в котором дядя Гена и получил квартиру, отсюда брали щебень), заполненной мутной водой и превращенной в пляж окрестной детворой. В промежутках между купаниями они играли в карты, покуривали или делали набег в недалекий сад, бывший всего несколько лет назад, до строительства микрорайона, пригородным, который вроде бы еще и охраняли, но не очень ретиво, и сторож (седой, но крепкий на вид мужик), на треск веток вылезающий из шалаша, сооруженного под раскидистой и уже почти не плодоносящей яблоней, лишь начинал их материть и чуть ускорял шаг, поигрывая увесистой дубинкой. Бегать он не собирался, ружья у него не было, и пацаны ссыпались с яблонь неторопливо, успевали подобрать упавшие яблоки с земли и легкой трусцой покидали сад. Идти на сажелку сторож не решался, это была не его территория, и он не жаждал рисковать.

Славка отбирал лучшие яблоки и первым делом нес их загоравшим выше, на зеленой травке, девчонкам, среди которых выделялась белокурая Ольга. Она была года на два старше; узкая талия, округлые бедра и уже сформировавшаяся, вызывающе вздымающаяся грудь делали ее предметом внимания всех пацанов, холостых парней и даже взрослых женатых мужиков. В ответ на подношение она ласково улыбалась Славке и заводила вялый разговор, одновременно окидывая оценивающим взглядом прибывающих на берег, задерживая его на хорошо одетых мужчинах.

Других пацанов к Ольге Славка не подпускал и говорить сальности о ней тоже запретил.

У Ольги был и постоянный ухажер, невысокий плотный боксер Толя, уже работавший и осенью уходящий в армию. Появлялся он возле сажелки, как правило, на исходе дня, неторопливо раздевался, аккуратной стопкой укладывая возле Ольги брюки, рубашку, составив вместе неизменно начищенные туфли, и, поигрывая выпирающими мускулами, под взглядами женской части загорающих неторопливо шел к воде. Здесь он замирал на некоторое время, задумчиво разглядывая купающихся, потом вдруг делал резкое движение вперед и почти без брызг нырял. Выныривал он на середине сажелки и долго плавал в разные стороны в одиночестве, периодически приглашая Ольгу присоединиться к нему. Та, приподнимаясь, ответно махала смуглой рукой, но оставалась лежать в окружении подружек, гордясь, что такой видный и сильный парень увивается за нею.

Когда приходил Толя, Славка поднимал пацанов и они возвращались в микрорайон, находя другие занятия. Чаще всего отправлялись болтаться по городу, выбирая каждый раз новый маршрут и по пути попивая газировку без сиропа (на большее чаще всего не хватало денег). Но однажды им повезло: под трибунами городского стадиона, куда они попали через щель в заборе, они нашли несколько полтинников, высыпавшихся из кармана какого-то болельщика, - этого хватило и на сигареты, и на бутылку вина (у Славки была знакомая продавщица, которая его признавала за взрослого).

Вино тянули уже в темноте на берегу безлюдной сажелки, по-взрослому закусывая дымом кислючих сигарет (Сашка сразу же закашлялся, его вырвало выпитым вином, и ни пить, ни курить он больше не рискнул), обсуждали девчонок, и Славка нарушил свой собственный запрет, сказав, что самая лучшая фигура у Ольги и что она обязательно будет его девушкой, и даже не девушкой, а женой. Осмелевшие от вина пацаны стали говорить, что она старше и выше его, к тому же у них с Толькой все на полном серьезе, и когда она закончит школу, а Толька отслужит, они сыграют свадьбу, об этом уже все знают.

- Не будет свадьбы! - вскочил на ноги Славка и как был, в сандалиях, брюках и рубашке, побежал в воду, споткнувшись, упал, сбив о камни в кровь ладони, и тихо, но так, что всем стало не по себе, произнес: - Или будет моя, или ничья...

В субботу утром дядя Гена объявил, что пришло время культурной программе, но Славка наотрез отказался ходить по музеям, заявив, что ему там нечего делать, насмотрелся уже, что своих забот предостаточно, тот же велик отремонтировать (он месяц назад на спуске к сажелке врезался в обломок скалы и погнул колесо), тетя Тамара тоже сослалась на свои дела, и они пошли вдвоем.

Из долгого и медленного изучения памятников истории и архитектуры Смоленска (дядя Гена повел Сашку пешком от самого дома до крепостной стены, а это заняло не меньше часа) ему запомнились больше всего тенистая прохлада парка возле красной стены и эскимо на палочке, которое купил ему дядя Гена. И еще запомнился изгиб быстрого Днепра, который был хорошо виден сверху. Дядя Гена сказал, что с рыбалкой, похоже, никак не получится, потому что лодки у него нет, а без лодки, с берега, ничего не ловится. Сосед же, на которого он рассчитывал, уплыл куда-то в верховья Днепра за большой рыбой на несколько дней. Но зато в театр они обязательно сходят. И поэтому на обратной дороге они специально сделали крюк, дошли до площади, на которой стояло отличающееся от всех остальных здание театра. И тут дядю Гену ждало разочарование: собственный театр уехал куда-то на гастроли, а в гостях был приезжий, осташковский, и шла арбузовская «Таня».

- Может, еще раз сходишь? - вопросительно произнес дядя Гена. - И я заодно с тобой... В театре давно не был и эту самую Татьяну не смотрел...

Но Сашка покачал головой и сказал, что второй раз ему совсем не хочется смотреть, что он хорошо помнит всю пьесу, хотя на самом деле он боялся, что на этот раз впечатление может оказаться не таким сильным и изменит то, первое.

- Ну, как знаешь, - согласился дядя Гена, и они пошли домой.

По пути он купил пару бутылок свежего пива (на их глазах разгружали в центральный гастроном), настроение у него улучшилось, и он стал убеждать Сашку, что это даже неплохо, что за один раз не удовлетворили все желания, будет еще повод приехать к ним в гости, а то, глядишь, после школы и учиться дальше надумает в институте, и тогда уж будет время все посмотреть...

Сашка охотно соглашался, он нисколько не расстроился невыполнению намеченной программы, потому что Славка, стремительно поглощающий яичницу на маленькой кухне, сообщил, что они с пацанами идут пошататься по вечернему городу, и он, отказавшись от глазуньи, настоятельно предлагаемой тетей Тамарой (Славка ждать не хотел), выскочил вслед за ним на улицу.

Оказалось, что в планах было посещение танцев в центральном парке.

...В их маленьком городке тоже летом по вечерам за рекой (там была единственная в городке танцплощадка) проходили танцы, и в тихую погоду звуки духового оркестра доносились до их дома. Взрослые ребята, возглавляемые Петькой Дадоном, ходили туда, и, как правило, эти походы заканчивались драками с заречными. В начале лета (перед тем как уехать к родне в Ярославль) Вовка Короткий тоже пошел с ними. Он надел новые штаны и белую рубашку, - и то и другое потом тетя Женя долго отстирывала, кляня непутевого сына, драчунов большебережных, укатившего на заработки мужа, а заодно и залезших в огород и натворивших там безобразий собственных коз.

Сашка на взрослых танцах ни разу не был. На школьных вечерах он в основном простаивал у стенки, если только его не приглашала Надька Беликова. Танцевать с кем угодно ему не хотелось, а нравилась больше всех Катя, которая предпочитала всем остальным Кольку Жбанова, охотно шла только с ним и даже на дамские танцы приглашала только его. Пару раз он приглашал ее (когда Кольки не было), она танцевала, отстранившись от него и не говоря ни слова. С Колькой же все время о чем-то щебетала, улыбалась и прижималась (это было видно всем), а Надька сказала ему, что по Катьке сохнуть даже не стоит, у них с Колькой настоящая любовь, почти как у Ромео с Джульеттой.

Про Ромео и Джульетту Сашка не читал; минувшей зимой он прочел все книги Александра Дюма, которые были: и «Трех мушкетеров» и «Виконтов...», каждый день после школы бегая через реку в городскую библиотеку, где в единственном экземпляре в читальном зале были эти книги. Там, как правило в одиночестве, и читал их, засиживаясь до закрытия. И был уверен, что Катя скорее похожа на мадам Бонасье, чем на какую-то Джульетту... А может быть, даже на Миледи... И в первом случае ему хотелось быть темпераментным д’Артаньяном, а во втором - рассудительным и не знающим жалости Атосом...

Они опять взяли бутылку красного вина и, завернув к сажелке, распили ее (Сашка тоже немного глотнул), и, враз развеселившиеся и возбужденные, пошли на звуки музыки.

Танцплощадка была большой, освещенной со всех сторон мощными прожекторами. Под козырьком играл эстрадный оркестр (Сашка никогда прежде не видел таких инструментов). Народу было много, но большинство или стояли по сторонам площадки, или толпились перед входом, у которого, сурово нахмурясь, возвышались два мускулистых парня-дружинника с красными повязками, прикрывая собой худенькую, похожую на подростка женщину-контролера.

Славка оставил ребят на аллее недалеко от входа, сам куда-то исчез и, спустя несколько минут, вернулся злой.

- Все, пацаны, сегодня мы его проучим! - заявил он не терпящим возражений голосом.

- Кого? - робко поинтересовался Сашка, у которого хмель уже выветрился, и было отчего-то тоскливо.

- Недогадливый у тебя брательник, - сказал Герка, лучший Славкин друг, с первой встречи не испытывающий к Сашке симпатии. - Толяна учить будем, деревня...

- За что? - опять удивился тот, и тут уже и остальные пацаны загомонили, загоготали, хлопая себя по животам, словно он сказал что-то очень смешное.

- Ладно, ты останешься, - прервал регот Славка. - Отвечать за тебя...

- Еще чего! - обиделся Сашка. - Надо так надо... У нас тоже из-за девчонок дерутся... Только старшеклассники. И глупо это, ты же ее не заставишь с тобой дружить...

- Мал ты еще, - отрезал Славка, не вдаваясь в разъяснения, и повернулся к остальным: - В общем, так, пацаны, ждите меня на скамейке... - Он махнул рукой в глубину аллеи, где было потемнее. - Я скомандую, когда начинать.

Сашка обиженно стоял в стороне. Ему хотелось напомнить Славке, что он ненамного и старше, всего-то на полгода, а то, что выше ростом, еще ничего не значит, он еще догонит... Но пока он собирался все высказать, тот стремительно исчез.

Обида не проходила. Подумал: может быть, пойти домой, но тут же эту мысль отогнал, понимая, что все тогда решат, что он струсил. Хотя драться, тем более бить одного, не хотелось. Ему доводилось участвовать в уличных драках (с теми же заречными или леспромхозовскими, забредавшими на их территорию), суматошных, громких, жестоких, когда в ход шло все, что подворачивалось под руку, но после них, кроме шишек и синяков, всегда возникала жалость и к себе, и к такому же побитому и неудовлетворенному противнику. К тому же мушкетеры признавали честный поединок, и Сашка считал, что если Славке так хочется, он должен просто подраться один на один с Ольгиным ухажером. Конечно, в этом случае шансов у Славки никаких, но зато это будет честное поражение...

Пока ждали Славку, чуть несколько раз не сцепились с другими пацанами, а один раз даже пришлось убегать от дружинников, привлеченных эмоциональными Геркиными инструкциями, подкрепленными наглядными действиями: как вести в будущей драке, - и направившихся в их сторону.

Наконец в светлом конце аллеи появилась Ольга с подругой. Они, весело переговариваясь и пританцовывая, приближались к ним, чуть в стороне неторопливо вышагивал Толька, а следом крался Славка. Он подгадал так, что как раз возле ожидавших пацанов опередил болтающих подруг и встал перед Толькой.

Тот чуть не налетел на запыхавшегося Славку, удивился:

- Ты чего?

Герка глянул на пацанов, сделал пару шагов вперед и встал рядом со Славкой.

- Они пусть идут, - неожиданно охрипшим голосом произнес Славка, не глядя на девчонок.

- Рита, пошли, - неуверенно произнесла Ольга, подхватывая подругу под локоть и проходя между ребятами. - И ты, Толь... Обещал же проводить?.. Обещал... - неожиданно просительно, остановившись и с нескрываемым любопытством глядя на Славку, произнесла она.

- Я вас догоню, - отозвался Толька и, выждав, когда подружки немного отойдут, с угрозой произнес: - А ну, мелюзга, отбрызни...

И тут неожиданно для себя Сашка встал рядом со Славкой, вдруг ощутив их кровное родство и видя в широкоплечем боксере собственного соперника - Кольку Жбана.

- Это мы мелюзга? - выплеснул он нерассосавшуюся обиду. - Оставь в покое Ольгу, она не для тебя...

- А ты еще откуда такой?..

Толька стремительно выкинул вперед руку с жестким кулаком, и Сашка не понял, как он очутился на земле. И уже снизу он видел сталкивающиеся, переплетающиеся ноги и тела, слышал разноголосый, нечленораздельный и невоспроизводимый крик, а потом вскочил, уступая место то ли Герке, то ли еще кому, и рванулся в гущу тел, в центре которой должен был находиться Толька, но вдруг оттуда что-то вырвалось, побежало по аллее, и следом разнеслась прерывистая дробь милицейского свистка...

- К сажелке! - услышал он Славкин голос и побежал следом за ним в темноту, под деревья, понимая, что вполне может заблудиться в этом совершенно незнакомом ему месте, и стараясь не отстать от пацанов, подгоняемых пугающей трелью и громыханьем тяжелых ног, - и, может, оттого умудрился даже обогнать всех, не спуская глаз со Славкиной спины.

Наконец трель затихла, освещенная аллея осталась далеко позади, и Славка замедлил бег, остановился, поджидая остальных. Сплюнул, потрогал челюсть, спросил шумно дышащего Сашку:

- Цел?..

Тот не успел ответить, подбежавший Герка лихо цвиркнул, произнес с присвистом:

- Зуб, зараза, выбил...

- Совсем? - зачем-то уточнил Славка.

- Не, - радостно отозвался тот. - Сломал... А он у меня слабый был, я им орехи щелкал... Но зато я ему по шнобелю врезал...

Подбегавшие пацаны падали на траву, наперебой рассказывая, кто куда попал.

- Брательник у тебя ничего, - сказал вдруг Герка. - Не трус...

Из темноты донеслись голоса. Кто-то интересовался, стоит ли идти дальше, и враз примолкшие пацаны разглядели невдалеке смутные тени дружинников. Славка поднял руку, махнул вперед, и они молча, друг за другом, стараясь не шуметь и задыхаясь от невысказанных впечатлений, побежали в сторону дыры в кирпичном заборе, через которую ближе всего было к сажелке...

На следующий день за Сашкой приехала мама и после обеда они уехали. Сашкин ядреный синяк и Славкину вспухшую губу они списали на вечернее неудачное ныряние в сажелку, испачканную одежду - на товарищескую борьбу (за что все равно получили взбучку, и дядя Гена явно не поверил их россказням). Детально обсудить происшедшее и выработать стратегию на будущее им не дали, и лишь спустя несколько месяцев Сашка узнал, что Толька пацанов (как обещал, убегая) по одному так и не изловил, потому что через несколько дней его отправили на спортивные сборы, потом на соревнования, вернулся он только в сентябре, пацаны уже ходили в школу, а он работал, и их дороги никак не пересекались, а потом его забрали в армию и он укатил на Балтийское море, так как сам изъявил желание служить на подводной лодке. Славка стал гулять с Ольгой, нисколько не смущаясь того, что она выше ростом и бесстрашно отгоняя от нее желающих закадрить. Порой она даже позволяла ему поцеловать себя, хотя все еще считала маленьким.

Об этом Сашка узнал в свой зимний приезд в Смоленск...

...Пионерский лагерь, где он провел почти весь август, находился в сосновом бору, в сорока километрах от их города ниже по течению, возле деревни Беляево. Сашке не понравился режим, минутное купание в отгороженной сеткой реке, не понравилась ежевечерняя долгая перекличка возле флага, сопровождаемая беспощадными укусами комаров.

Понравился сухой, пронизанный солнцем и остро пахнущий смолой бор. Недалеко от лагерной территории, на берегу реки, в одну из самовольных отлучек (чтобы вдоволь накупаться) они с Витькой Заречным, с которым он подружился, нашли заросшие окопы (здесь наши солдаты в самом начале войны долго держали оборону и все до одного погибли, об этом им рассказал директор лагеря), облазили их, нарыли немало гильз и обязательно нашли бы еще что-нибудь более существенное, если бы не надо было делать это тайком и смена длилась бы дольше.

А еще ему понравилась пионервожатая Лика, учившаяся в педагогическом институте в Смоленске. У нее были веселые глаза и мелкие ямочки на щечках, которые появлялись, когда она улыбалась. Лика выделяла его, позволяла нарушать режим и на прощальном костре увела за домики и учила целоваться. А еще она разрешила ему потрогать не вмещающиеся в ладони, жгучие бугорки грудей, которые под его пальцами становились упругими...

Вернувшись из лагеря, он с приехавшим из Ярославля Вовкой (заявившим, что Волга лучше их реки) хотел сходить на городские танцы, но тот его отговорил, объяснив, что одному или вдвоем лучше на той стороне не появляться и тем более девок заречных не приглашать, потому что небитым потом не уйдешь, и если уж идти, то вместе со взрослыми парнями. Но те все никак не могли собраться, и в конце концов желание перегорело.

Пару раз они вдвоем сходили на веслах на дадоновской лодке вверх до Ястребской головки на рыбалку, но поймали совсем мало. Потом вернувшийся с заработков Вовкин отец взялся ремонтировать сарай и заставил Вовку ему помогать.

Катя тоже на лето куда-то уехала. Сашка каждый вечер прогуливался возле ее дома и однажды столкнулся с Беликовой. И удивился: за лето та сильно изменилась, почти догнала его ростом (хотя еще весной была на полголовы ниже), грудь у нее стала оттопыриваться, а выглядывающие из-под юбки коричневые от загара ноги приобрели округлость. Но самое главное - в ее глазах появился странный блеск, а большие яркие губы теперь все время чему-то улыбались.

Она встрече обрадовалась, сообщила, что Катя еще не приехала из Подмосковья (у нее там родня по отцовской линии), рассказала, что все лето провела с отцом, ездила с ним и в Псков, и в Новгород, помогала восстанавливать старые картины и теперь знает, куда пойдет после школы учиться, и вообще было так интересно, с ними ездили студенты-практиканты, будущие художники, очень талантливые, веселые... А почему он такой грустный?.. Плохо отдохнул?.. Ну почему, в пионерлагере тоже можно отдохнуть, хотя, конечно, режим, дисциплина - занудно, другое дело вот так, как она: новые города, встречи...

- Не торопишься?..

И тут же подцепила его под руку (раньше она так никогда не делала и он никого так не держал), повела к берегу, продолжая рассказывать, как это сложно - восстановить старую картину, на которой ничего разглядеть невозможно, какое должно быть внимание, терпение...

- А я зато с пионервожатой целовался, - вдруг выпалил Сашка.

Беликова придержала шаг, убрала руку, отстранилась, вызывающе глядя на него, то ли оценивая, то ли показывая себя, уверенная, что неплохо выглядит в белоснежной кофте, короткой черной юбке (из-под которой под порывами ветра выглядывали белые трусики), выставив вперед правую ногу, словно демонстрируя аккуратные белые, почти взрослые туфельки...

- С пионервожатой?.. Подумаешь... В меня один художник взрослый влюбился...

- А я целовался...

- А он меня на руках носил...

- Потому что ты легкая, - неожиданно заявил Сашка, чувствуя волнение и противоречивое желание.

Сумерки становились все гуще, хорошо видимый отсюда паром уже начинал терять очертания, а звуки разносились над водой все отчетливее. На той стороне возле лодок, белея большими телами, купалась парочка. Мужчина в воде обнимал женщину, и сюда отчетливо доносился воркующий голос той...

Сашка вдруг понял, что изменилось в Беликовой. Многообещающий блеск в ее глазах неудержимо притягивал, вызывал сердцебиение, и он, не в силах сопротивляться ему, протянул руку, намереваясь потянуть за короткую косу (в которую превратились две привычные косички), но неожиданно для себя нежно провел по ней ладонью, вдыхая тонкий запах прогретых душистых трав и теряя от него ощущение реальности, быстро впился губами в полураскрытые алые губы Беликовой (оказавшиеся неожиданно сладкими) и тут же, отстранившись, выпалил:

- Целоваться интереснее...

Беликова отвернулась, ничего не говоря, прошла к скамейке (с которой когда-то они с Катькой наблюдали за тонущими одноклассниками) и негромко, серьезно сказала:

- Ты мне нравишься, Саша... Но тебе же нравится Катя?.. Хотя она тебя совсем не любит...

- А я, может быть, ее тоже не люблю, - с вызовом произнес он, подойдя к скамейке, и, стоя напротив, стал разглядывать округлившиеся плечи, длинную, тонкую (вызывающую неведомое прежде чувство нежности) шею и вытянутую вперед красивую ногу в очень даже красивой туфельке. И признался: - Ты мне сейчас тоже нравишься...

- Больше, чем пионервожатая?

- Пионервожатая?.. - хмыкнул он. - Она - старуха. Это я так... Мне нравилась в Смоленске одна девчонка, за ней все парни там ходят, - вдруг вспомнил он Ольгу. - Дерутся даже из-за нее.

- И ты тоже дрался? - вскинула глаза Беликова.

- Я?.. - Сашка помедлил. Вспомнил Толю-боксера и сказал: - Дрался... С хахалем одним, взрослым... Привязывался к ней...

- Правда?

Беликова вскинула глаза, вытянула шею, раскрыла рот, и Сашка, наклонившись, чмокнул ее в теплые, вкусные губы, выпрямился, потянул ее за руку.

- Пойдем, погуляем. - И деловито добавил: - Он от нас сбежал...

- Так ты был не один?

В голосе ее прозвучало разочарование.

- Я тебе говорю, он взрослый. Боксер, - обиженно произнес Сашка, отпуская ее руку, но она не позволила, перехватила своей, горячей, сильно сжала и шепотом, прижавшись к нему, спросила:

- Ты страдаешь?

- Почему? - удивился он.

- Ну как же, разлука, - протянула она. - Ты - здесь, она - в Смоленске...

- А у нее там есть парень, - проговорился он.

- Значит, она тебя не любила, - сделала вывод Беликова. - Вот я о тебе вспоминала. Даже когда меня на руках носили... А ты обо мне?

Она остановилась, приблизила лицо, и он не отвел взгляда, кивнул, потому что сейчас ему казалось, что он действительно вспоминал о ней, хотя на самом деле ни разу даже не подумал.

- Врешь, - вдруг сказала она, увернувшись, не позволив ему поцеловать, но руку не отпустила, решительно повела за собой от реки, на улицу, ведущую от парома мимо Катькиного дома к каменному мостику, за которым жила. И здесь, уже в полной темноте, остановившись у калитки, сама обхватила его за шею и поцеловала долгим, до головокружения, поцелуем и ускользнула, прошелестев: «До свидания», - и оставив его в растерянном и радостном возбуждении...

Он чувствовал себя окрыленным, сильным, уверенным, ему даже захотелось заглянуть к угрюмым братьям Григорьевым, в маленьком оконце дома которых тускло светилась керосиновая лампа, - теперь он их совсем не боялся.

И он не мог не зайти к Вовке.

Тот только что поужинал, неохотно согласился прогуляться, сообщив, что наработался за день, но все-таки они прошлись по берегу. Он без особого интереса выслушал Сашку и веско резюмировал все услышанное:

- Они сейчас зреть начинают, бабами становиться... А мы - мужиками...Ты что, еще не мучаешься по утрам?

Ощущая, что краснеет, Сашка промямлил:

- Когда писать хочется...

- А у меня с одной девахой чуть не получилось, - оживился Вовка. - Я по Волге на барже ходил, с дядькой. А его помощник дочку с собой брал, она в шестой перешла. Мы с ней так нацеловались, что не хочу... И раздевались до трусов. Нам батька ее помешал...

- А она что, сама раздевалась? - удивленно спросил Сашка.

- А то... Я ей понравился.

- Я Беликовой тоже нравлюсь, - сказал Сашка. - Только ты никому не болтай.

- Могила, - отозвался Вовка. - Гуляйте, мне что, жалко? Мне больше Катька нравится...

...Они теперь гуляли каждый вечер, но не допоздна. Надина мать была строгой (да и Сашкина тоже не стеснялась по вечерам кричать его на всю округу). Они просиживали на скамеечках или, спрятавшись в зарослях сирени, целовались подолгу и до боли. Вовка догадливо вздыхал, провожая взглядом принаряженного друга, и неохотно шел помогать отцу. Малышня уже приметила их и не давала проходу, обзывая женихом и невестой, и Надя каждый раз выбирала новый маршрут, чтобы обойти их, но и на самых тихих улочках всегда находились любопытные глаза, и скоро вся малая сторона знала о том, что малой Жовнер и дочка художника из Смоленска дружат всерьез.

Приехала Катька. Надя зашла за ней, и они вместе пришли к реке, где ждал Сашка. Катя тоже изменилась. Она стала еще выше и теперь почти догнала Вовку Короткого, грудь у нее была больше, чем у Нади, бедра - шире, и когда они стояли рядом, она выглядела старшей сестрой. Коричневые глаза словно смеялись, разглядывая все вокруг, их нельзя было не заметить, как и роскошную русую косу, заканчивающуюся у самого пояса, и Петька Дадон, пробегающий мимо них к парому, не удержался, признался:

- Ну, Катюха, ты совсем заневестилась... Погодь меня, в армию вот схожу... По-соседски и сойдемся...

- А я в жданки не играю, - весело ответила та. - И здесь оставаться не хочу...

- Ну да, принца ждешь, - прокричал тот, сбегая по тропинке. - А принцы только в сказках, глупенькая...

- Это для тебя...

С Сашкой Катька поздоровалась кивком головы, продолжая слушать восторженный рассказ подруги, и когда та замолчала, ожидая такого же монолога о происшедшем за время, пока не виделись, сказала, что отдыхала на дачах под Москвой, была великолепная компания москвичей, все перезнакомились, подружились, обменялись адресами.

- Понравился кто-нибудь? - не сдержала любопытства Надя, совсем забыв о стоящем возле них Сашке.

- Понравился, - вскинула черные густые брови Катя.

- И кто же? - чуть не задохнулась Надя.

- Так, один... Будущий офицер...

- Такой взрослый? - удивилась та. - И что вы, целовались?

- А ты все хочешь знать?

Катя фыркнула, побежала по тропинке вниз к воде.

Надя заторопилась следом, а Сашка остался, присел на скамейку, мысленно сравнивая тонкую и угловатую Надю и притягательно-высокомерную Катю...

Теперь они стали по вечерам ходить втроем. Подруги без умолку щебетали, а Сашка дулся и злился. Надя уже не казалась ему такой необычной, а Катю все больше хотелось поцеловать, но одновременно он стеснялся идти с ней рядом из-за того, что она была выше. Как правило, он держался на некотором отдалении от них, в разговор вступал неохотно. Порой перехватывал заинтересованные взгляды Кати и по ним догадывался, что об их отношениях с Надей она все знает. И, скорее всего, знает и о пионервожатой Лике, и об Ольге... И от их взглядов ему становилось необъяснимо радостно, и он думал, что обязательно подрастет, нагонит Катю, и тогда ни неведомый курсант, ни Колька Жбанов (никуда на лето не ездивший, подрабатывавший в сплавной конторе матросом, загоревший до черноты и накачавший мускулы так, что теперь на него заглядывались даже старшеклассницы) не смогут никуда ее увезти. А он будет ее носить на руках...

Потом прогулки кончились, наступил сентябрь, состоялась первая школьная линейка, на которой все с трудом узнавали друг друга и удивлялись, какими они стали, а Колька Жбан предложил отметить это событие у него, и они в первую учебную субботу почти всем седьмым «б» пошли к нему в гости, пили вишневую настойку, приготовленную его матерью-медсестрой и оказавшуюся такой крепкой, что пацаны разбрелись потом по пляжу, оставив девчонок одних, и только поздним вечером, когда по городу забегали родители, стали приходить в себя.

Мать Жбана удивлялась, что дети такие слабенькие (ее Колька ходил как огурчик, хотя выпил не меньше остальных), передавала их взволнованным родителям, и Надя вместе с Полиной провожала домой Сашку. По дороге они все время о чем-то говорили между собой, но Сашка ничего не понимал, потому что думал о Жбане и Катьке, которые, раздевшись, обнимались на пляже возле деревянного ледореза и целовались так, что слышно было далеко...

А на следующее утро приехал дядя Семен.

Дядька из Сибири

Он был высокий и крепкий, и мать почти спряталась в его объятиях, а Сашка полетел под потолок, не успев ничего ни понять, ни испугаться, потому что дядю Семена он помнил смутно и совсем другим, когда тот гонял его, маленького, от берега, когда рыбачил. А еще он помнил, как его провожали в армию и взрослые женщины плакали за столом в дедушкином дворе, потому что армия была где-то так далеко, что дядя Семен не смог приехать ни на похороны деда Ивана, ни на похороны бабки Марфы. И вот теперь он возвышался над ним, обдавая густым запахом одеколона, белея накрахмаленной рубахой, а мать уже суетилась, собирая на стол, и отец чинно присел на лавку, готовясь выслушать женину родню.

- Ну, ты уже совсем большой. - Дядя Семен наконец опустил Сашку на пол, оглядел еще раз. - Хорошо, что не стал ничего покупать... Полина! - повернулся к сестре. - Я тебе денег дам, ты моему племяннику, чего надо, купи...

- Сем, да ничего не надо....

- Ладно, я знаю...

Он вскинул на стол большой фанерный чемодан, распахнул его, стал доставать красивые блестящие плитки шоколада (такие Сашка видел в Смоленске в большом магазине), потом бутылки с невиданными наклейками, и тут уже Иван зачмокал губами, стал разглядывать.

- Армянский коньячок, наилучший, в Москве брал, - пояснил дядя Семен. - А это тебе, Поль... - вытащил яркий, в красных цветах, отрез. - Платье сшей... Пока я тут буду...

Полина всплеснула руками.

- Дорогой ведь...

- Не дороже денег, сестренка!

Достал коробку с нарисованной на ней спиннинговой катушкой, протянул Ивану.

- Это тебе... Щук-то ловишь?

- Бывает, - отозвался тот и неторопливо раскрыл коробку, вытащил блестящую большую катушку. - В самый раз угадал, а то все из строя вышли... Ленинградская...

- Я тебе еще чего вышлю в посылке, - махнул рукой дядя Семен. - Я всем вышлю... Не переть же через всю страну...

И засмеялся недосказанному.

- А я коньяк один раз всего и пробовал, - сказал Иван, вертя в руках бутылку. - В сорок пятом, в Риге. Там склады штабные растаскивали, и нам маленько перепало... Но другой был... Французский...

- Понятное дело, у них откуда армянский, не дошли...

- Клопами пахнет...

- Это смотря как пить. Если кружками, то точно... А я привык. Но у меня есть и беленькая... - Из бездонного чемодана он вытащил две прозрачные бутылки с длинными горлышками. - «Столичная», самого высокого качества.

- Не пил, - признался отец. - Мы тут все самогон потребляем...

- Ну-ка, подставляй ладони. - Дядя Семен сложил четыре плитки шоколада, протянул Сашке. - Держи, с друзьями поделишься...

- Зачем так много? - Полина поставила на стол шкворчащую яичницу. - Сынок, ты их спрячь, помаленьку бери.

Сашка помялся, поглядывая на мать, потом ушел в свою комнату.

- Брось ты, сестренка, пусть пацан наедается. Надо будет, еще купим... Что вы, в самом деле, жлобствуете. На, держи... - Широкой мозолистой ладонью он подхватил остальные плитки, выложил на стол, ловко развернул одну. - Коньяк им закусывают...

- А мы не жлобствуем, - скрывая обиду, возразила Полина. - Только на мои шестьдесят и Ванькины восемьдесят широко не разбежишься... Да и не бывает у нас такого, не завозим... Кто покупать-то станет?... Коньяки у нас только начальство пьет, а шоколад их дети едят.

- Ладно тебе, - насупился Иван. - Посуду давай.

Полина выставила стопки.

- А рюмок нет? - поинтересовался Семен.

- Не разжились за ненадобностью, - отозвался Иван, открывая бутылку «Столичной».

Вышел Сашка.

- Мам, я пошел.

- Куда?.. - спросила Полина. - А завтракать?

- На рыбалку... Я шоколаду взял...

- Давай, племяш, продолжай традицию, у нас в родове все рыбаки... - Семен проводил Сашку взглядом. - Я уезжал, он ведь во был, - показал рукой ниже колена. - Бежит время... Это сколько ж я не приезжал?..

- Лет десять, - вздохнула Полина, присаживаясь рядом с мужем и любовно глядя на брата. - Уж мамку пять лет как похоронили.

- Не мог, сестренка, приехать, не мог...

Семен налил в рюмку коньяку, посмотрел на Полину.

- Тебе чего?

- А давай этого твоего, попробую... Чего его так начальство любит?..

- Полезно... А насчет клопов - привыкаешь и не чуешь...

- Только немного. - Она придержала бутылку за горлышко.

- Давайте помянем мамку с папкой, - поднял стопку Семен.

Выпили не чокаясь, молча закусили.

- А я дом-то ваш не видел толком. - Семен покрутил головой. - Справный дом... Порося держите, вижу...

- Курей еще... - подсказала Полина.

- Картоху садите...

- А без нее не проживешь.

- Давай за встречу, - разлил Иван.

- Давай.

На этот раз звонко чокнулись и Полина не допила, отполовинила.

- А чего так? - поинтересовался Семен. - Сегодня выходной вроде. Всесоюзный.

- Да хозяйство ж... И к портнихе схожу. - Полина кинула взгляд на отрез, лежащий на подоконнике.

- Это надо... Это понятно, женский нетерпеж...

- А ты женился или все один, как бобыль?

- Один остался. - Семен посерьезнел, потянулся за бутылкой. - Давайте по третьей, как положено, за нас, а потом беги к своей портнихе...

Выпил, не ожидая остальных, зажевал долькой шоколада.

- Когда батя помер, я телеграмму-то через неделю только увидел. Мы тогда на трассе были, в тайге, ЛЭП ставили, торопились до весны закончить, пока земля мерзлая, вкалывали без выходных... И связь с миром от вертолета до вертолета. Домой вернулся, а уже и девять дней скоро. И помянуть нечем, сухой закон у нас был...

Он помолчал, вертя в руках рюмку.

- А когда мамка померла, телеграмма вовремя пришла, я отпуск мигом оформил, на аэродром начальник на своей машине отправил, а тут запуржило на четыре дня. Все четыре просидел в вагончике дежурного, - ни одного борта, даже грузового... Вот так получилось...

Поднял голову, взглянул на Полину.

- Завтра сводишь... Нет, сегодня давай к ним сходим.

- Сходим, - согласилась Полина. - Как жил-то?.. Я Сашку попросила, чтоб показал на карте в учебнике, - далеко-о... Там же холодно, и зима все...

- Привыкаешь... Служить-то меня в Комсомольск-на-Амуре привезли. Дальше только Колыма да Сахалин. Там и демобилизовался. Домой собрался вертаться, да Зинку зацепил. Она в столовой работала. Пацан у нее маленький был... Два года мы с ней пожили.

- Пацан твой, что ли?

- Да нет, от первого ее... Она потом с ним опять и зашурымурила. Я по снабжению в партии геологической работал, разъезды частые, а они опять и спелись... Я рассчитался, в поезд сел, решил: все, домой еду. А в вагоне-ресторане с одним вербовщиком разговорился, тот и уболтал. Чуть за Байкал переехали, я и сошел с ним. Есть там такая речка, Мамакан. Вот на ней гидростанцию мы строили. Там я трассу под ЛЭП и бил... Там и на аэродроме сидел. И с Иркой жить начали. Сейчас покажу...

Он снял с гвоздя на стене пиджак, вытащил из внутреннего кармана объемистый бумажник, достал оттуда фотографию, протянул Полине.

- Красивая, - сказала та, передала Ивану.

Тот посмотрел, вернул Семену.

- Гарная дивчина. Хохлушка, похоже...

- Хохлушка. - Семен вздохнул. - Из Одессы.

- Ну и чего же ты с ней не приехал? - поинтересовалась Полина и догадливо добавила: - Не слюбились?..

- Слюбились. Только детей вот нет... Болеет она.

- Так лечиться надо...

- Лечилась... И на моря мы с ней ездили, и в санатории... Эскулапы говорят, надежды никакой... - Он повесил пиджак. - Уехала она прошлой зимой к себе в Одессу.

- Как уехала?

- Сказала, что не хочет мне жизнь ломать, я ж все о сыне ей талдычил, пока не разобрался, что к чему... Она - на юг, а я - на север подался от тоски, новую гидростанцию строить, заполярную. Оттуда вот сейчас и прибыл. У нас лето уже кончилось, дай, думаю, еще зацеплю кусочек, два года уже из снегов не выбирался. У меня ж путевка через неделю, на Кавказ, ванны-грязи принимать...

- А я думала, ты совсем вернулся.

- Не-е, сестренка, засосали меня снега, а может, деньги большие... Я ведь копейку не считаю... Живу, как хочу... В батькином доме, ты писала, Мишка с семьей теперь?

Полина кивнула.

- Я на него особо уже не в обиде и, как писал, от своей доли отказываюсь. Только в твою пользу.

- Да пусть, Сем, живут. У него две девчонки... Да и вам пора помириться, братья все ж таки... Кровь родная.

- Помиримся, я зла не держу. Но и не забыл ничего...

- Ты тоже виноват...

- Ладно, встретитесь - разберетесь, - вмешался Иван. - Дело житейское... У нас тут и сейчас каждый выходной брат на брата по пьяни кидается... - И уточнил: - Так, говоришь, большие деньги зарабатываешь?

- Нормальные... На все хватает. Там у меня жить есть где, у нас же рыбалка, охота - не сравнить с вашей... Вот думаю лодку купить, мотоцикл «Урал» с коляской, а то машину взять, записался на очередь.

- А чем же ты занимаешься?

- Бригадир я. На Мамаканской бетонщиком был, разряд у меня самый высокий, а сейчас плотниками командую, поселок пока строим. Поставили на главное направление... Я в десанте был, в числе первых. Высадили нас с вертолета: скала над рекой, тайга жиденькая, с Мамаканской не сравнить, и ближайшее жилье за сто верст с гаком. Игарка да Дудинка. И Норильск чуть дальше. До первых двух по воде можно, а в Норильск только вертолетом... Слыхал про такие города?

Иван покачал головой.

- Игарка - это на Енисее порт такой речной, лес там грузят на корабли морские, а те везут на материк... Дудинка тоже недалеко. А Норильск - большой город, дома кирпичные, высотные, красивые... И магазины большие, и в них все есть...

- Как это все? - перебила Полина. - Прямо все-все?..

- Из продуктов все. Колбас сортов двадцать, а то и больше, мясо всякое, даже оленина бывает... Ну, зверь там такой живет, навроде лося. Рыбы валом всякой. Шоколада, конфет - глаза разбегаются. Вина разные, иностранные, консервы...

- Масло?

- И масло, конечно, фрукты даже зимой...

- А фрукты-то откуда?

- Привозят. Самолетами...

- А механизаторы тоже хорошо зарабатывают? - вмешался Иван.

- Не меньше моего. У нас же полярные, коэффициент... Сотни три, а то и больше получается...

- Ну да... - Иван налил Семену коньяка, себе водки. Полина прикрыла свою стопку ладошкой. - Давай за Сталина выпьем.

- С чего это ты? - вскинулся Семен. - Давно уж нет отца народов, а ты вспомнил...

- Выпьем.

Иван поднял стопку.

- Ладно, помянем и его, человек все-таки был... Благодаря ему, можно сказать, Норильск построили... Для которого мы теперь ГЭС строим. Вот тебе связь... Ты можешь за это выпить, а я - за свое.

Иван выпил, закусил.

- Он нам после войны жизнь как в раю обещал. Всем фронтовикам, говорил, работать не надо будет, пенсион ежемесячный за кровь пролитую выдавать станут, как сыр в масле кататься живые будут... Выжили мы, вернулись домой, оказалось, потерпеть надо, разрушенное восстановить, одни бабы, само собой, не справятся. Понятное дело, рукава засучили. И правда, скоро талоны отменили... Ты их не помнишь.

- Помню, у нас-то разница маленькая... Ты с какого года?

- С двадцать четвертого.

- А я с тридцать пятого... А талоны отменили - я уж немаленький был.

- Цены каждую весну снижал. А потом помер, и о нас забыли. Все, райской жизни не будет, сказали. А вот теперь говорят: лет через двадцать коммунизм построим и заживем... Это сколько ж мне будет через двадцать лет?.. И на хрена мне тогда этот коммунизм?!

- Вань, ну ты еще про политику начни, - недовольно произнесла Полина, поднимаясь. - Болтаете всякое с Касиковым. И выпивать хватит... Мы еще на кладбище собирались.

- Да, пойдем обязательно, мамку с батькой навестим... И к Мишке зайдем, - сказал Семен. - Родичей соберем, посидим, как положено... А насчет коммунизма... - Семен поднялся. - Так он уже есть, но не для всех. Были и есть паны, и есть холопы, обижайся, хочешь, или не обижайся... А есть такие места, где экспериментально почти коммунизм... Я вот своей жизнью доволен. Хочешь, поедем со мной?

- Ладно тебе, - махнула рукой Полина. - Сам пропал и нас за собой...

- Пропал, говоришь?

Семен вновь вытащил из кармана пухлый бумажник, развалил его, достал толстую пачку денег, сберегательную книжку.

- Гляди, сестренка... Вот тут у меня на текущие расходы полторы тыщи, а на книжке еще три, если не хватит, сертификат есть...

- Тыщи?..

Полина осторожно потрогала деньги.

- Заработал?

- Да не вор я, - засмеялся Семен. - Меня даже грамотами награждали, может, и орден дадут скоро. - Повернулся к Ивану: - Я ж говорю, жить можно... Я в Норильск по делам летал, там с дедом одним познакомился, тот за политику сидел, потом, правда, списали с него судимость, ошибочная, мол... Так он город начинал строить. Ничего, говорит, кроме тундры и оленей, не было... Много всякого мне порассказал. Пожил бы еще «отец народов», все равно обещанного вам, фронтовикам, не выполнил бы.

- Он сказал, войну выиграем, - и выиграли...

- Ладно, Ваня, спорить сегодня не стану. Только могу точно сказать: у вас здесь райская жизнь не наступит и коммунизм не придет. А вот у нас жить по-людски можно... Хоть и холодно бывает...

Семен поднялся, прошел к умывальнику, шумно фыркая, поплескал в лицо, глядясь в выщербленное зеркальце, закрепленное на стене, спросил:

- А банька-то у вас есть?

- Нет у нас. Мишка батькину подправил, туда ходим... Вчера вот как раз были, - отозвалась Полина.

- Значит, сегодня еще протопим, - сказал Семен, выходя во двор.

Иван вышел следом.

Полина наскоро убрала со стола, тоже ополоснула лицо, с хозяйственным мылом вымыла руки, развернула отрез, встав перед недавно купленным трюмо, приложила к себе, покрутилась, прикинула, что, кроме платья, может еще получиться и кофточка, потом аккуратно свернула, положила в комод. Из-под простынь в нижнем ящике достала трешку, подумав, добавила к ним еще два рубля мятыми бумажками, пересчитала оставшиеся, вздохнула и взяла еще рубль.

Вышла во двор, высыпала сечки курам, пройдя на берег, покричала Сашку, но тот не отозвался, и она вернулась во двор.

Мужики сидели на приступке крыльца, подставив уже нежаркому сентябрьскому солнцу поджарое, загоревшее до черноты - Иваново и белое, широкое, с буграми мышц - Семеново тела. Полина провела по спинам ладонями, словно вбирая одновременно и их непохожесть, и похожую силу, отчего вдруг всплеснулась радостная уверенность в том, что теперь она надежно защищена от всех невзгод, весело произнесла:

- Ну что, мужчины вы мои, идем?.. - И добавила: - Надо бы Сашку взять, давно деда с бабой не навещал.

- Так ты же звала, - поднимаясь, сказал Иван.

- Нету его.

- Рыба-ачит, - протянул Семен. - Не порть пацану праздник... Помню, мамка как с берега крикнет, а тут самый клев, и так обидно... Не порть... Мы с ним потом сходим.

Возле мостика столкнулись с дедом Суриком. Тот неспешно ковылял к своему дому от колодца, раскачивая на коромысле чуть выше середки наполненные ведра. Перед принаряженными Жовнерами он остановился, близоруко щурясь, оглядел Семена,

- Что это за хлопец, Вань, с твоей женкой обнимается?

- А ты, дедуля, чего с половинками ходишь? Удача наполовину не бывает, она или есть, или ее нет.

- Бойкий... Только глядеть не умеешь. С твоего бока как не видно удачи, вроде наполовину пустые ведра, а с моего - так она булькает, с моего они наполовину полные... - Дед переступил, отчего ведра закачались, выплескивая воду. - Видал, моя правда, тесно ей в них... Чей же, не признаю?

- Да Семка это, брат мой!

Полина подцепила Семена под локоть, стала обходить деда.

- Теперь вроде чуть признал, рыбак заядлый был... Покойная Марфа все его кликала... И с девками всю сирень мне ободрал...

- Надо же, запомнил, - удивился Семен. - Каюсь, было дело... Девка была стоящая...

- Это кто ж? - поинтересовалась Полина.

- Да вроде Настя Макеева... А может, какая другая...

- Ничо удалец-молодец вымахал... - встрял дед. - В гости али насовсем?

- В гости, - обернулась Полина, не отпуская руку Семена.

Они перешли мостик, а дед Сурик все смотрел им вслед и только потом, неторопливо переваливаясь, двинулся по пыльной улице.

Пока дошли до каменного моста, повстречали немало знакомых. Полина, идя между мужем и братом, охотно отвечала на расспросы. Семен приглашал всех заходить в гости и удивлялся, что не встретил ни одного своего знакомого.

- А твои погодки, кто не вернулся, как ты, после армии, кто потом уехал, а кто и спился...

- А Митька Саврасов? - вспомнил своего дружка он. - Здесь, нет?

- Митьки уж давно нет, - вздохнула Полина. - Деревом его придавило...

- Как придавило?

- На делянке, зазевался...

- Выпивший он был, - пояснил Иван. - Заметался и как раз под комель угодил...

- К нему тоже зайду, - после паузы сказал Семен. - А девки, они-то не спились и в армию не ходили?..

- А я твоих девок помню?.. Их сколько было-то... - отозвалась Полина.

- Ну, Настена здесь, как я понял.

- Здесь, в леспромхозе учетчицей, - сказал Иван. - За Васькой Трепловым замужем.

- Чего-то не помню такого...

- А он моложе ее лет на пять...

- Во подцепила Настена мальца... А Клавка Шумилова?

- Это которая продавщица, что ли? - Полина взглянула на мужа. - Гулящая-дающая...

- А что, и по сю пору гуляет? - хохотнул Семен. - Она из всех наших девок первая Ванюшке Скокову отдалась, еще в восьмом классе... Выходит, здесь живет... Кстати, а он-то где, тогда курсантом был, теперь, поди, не меньше майора?

- Кто знает? Скоковы все лет пять назад поднялись, дом продали и уехали. Говорили, к нему куда-то в Белоруссию, там жить вроде сытнее.

Семен вдруг остановился на развилке, откуда большак уходил в сторону кладбища, а узенькая, на одну подводу, улочка - к родительскому дому.

- Пошли к Мишке, - сказал он.

- А на кладбище?

- После... И в магазин зайти надо. И вот что, сестренка... - Он вытащил бумажник, достал деньги, отсчитал, протянул Полине: - Тут две сотни, это тебе, и чтоб платье сшила. Сашке чего-нибудь купи, и на все про все...

- Ну тебя! - Полина замахала руками. - У нас есть деньги, а тебе еще ехать...

- У меня на все хватит.

Семен вложил деньги ей в руку.

- Надо чего-нибудь в магазине купить. Колбасы там, сыра, сладостей... племянницам моим... Сколько им?

- Вальке скоро девять, а Надьке - шесть... Только колбасы у нас не бывает. И сыра тоже...

- А что же бывает?

- Хлеб покупаем, селедку привозят, консервы бывают, крупы, макароны нечасто...

- А водка?

- Водка всегда есть, - вмешался Иван. - Вино наше, запах чуешь?

- А я думал, гниет где что... Ладно, давайте хоть водки возьмем, вина женщинам... И селедки, пожалуй...

- К магазину назад надо вертаться, - сказала Полина.

- Вы тут на скамеечке посидите, поговорите, - махнул рукой Иван на голубенькую скамейку под окнами аккуратного, обшитого досками дома. - Я быстро обернусь.

Полина протянула ему деньги.

- Схорони получше... И не шибко там...

-Ладно, не маленький...

И он заторопился в сторону реки, к орсовскому магазину.

Семен опустился на скамейку.

- Чего-то дома этого не припомню... Тут вроде раньше какие-то старики жили?

- Те уж померли давно, а дети их продали приезжим, молодым. Мы их не знаем. Он вроде в сплавной, на катере работает, а она с детями...

- Да... Все течет, все меняется... - вздохнул Семен. - Мне казалось, наша улица и широкая и длинная, а гляжу сейчас, совсем маленькая, перепрыгнуть можно... Сплавной конторы раньше не было, а тут катера по Двине шастают... И леспромхоза... Гончарную мастерскую помню, дед Сурик там командовал, батьку помню за кругом гончарным... Сыродельню, возле нее голавль всегда держался, ручеек оттуда пахучий стекал... Да этот еще, маслозавод... Пасеки вокруг города... И кони были, особенно до войны...

- Теперь еще мебельная фабрика есть, - с гордостью произнесла Полина. - Комоды делают, шкафы... У нас комод видел?.. Говорят, расширяться будет, еще с зеркалами начнут делать, да кровати будто... А ты насчет колбасы не переживай, найдется у Мишки, чем закусить. Лизка корову, поросенка держит, уток, и он рыбачит без продыху.

- Не работает?

- Сторожит в леспромхозе... День там, два - на реке.

- Он же плотничал? По деревням калымил...

- Так я ж тебе писала! - вскинулась Полина. - Докалымил... Допился до чертиков, пока удар не хватил, руки-ноги отказали. Зато теперь в рот не берет.

- А я понял, что переболел...

- Да если б... Руки совсем слабые стали. И ноги... Но, слава Богу, отошли. Говорит только медленно. Группу ему дали и велели на легкую работу устроиться... Лизка теперь командует. И тянет все, увидишь, и дом в порядке у нее, и Мишка, и девки чистенькие... Золотая баба непутевому досталась.

- Да уж, - задумчиво произнес Семен, вспомнив прошлое. - Из-за нее чуть не покалечил меня...

- А может, чувствовал, что выходит она его со временем, - вдруг сказала Полина. - Ты бы погулял - и прощай, деваха, а он по ней сох...

- Наверное, ты права, - согласился он, поднимаясь навстречу возвратившемуся Ивану.

Тот протянул бутылку, перехватил освободившейся рукой расползающийся замасленный сверток, обронил:

- Еще чуток, и выскользнула бы, зараза.

Завернул торчащие селедочные хвосты, сказал Семену:

- Перевалова встретил, кланялся тебе.

- Не припомню, кто это?

- Недалеко от нас живет. Он батьку хорошо знал, учился у него, до войны часто приходил. Да и потом... Ну, теть Женю не помнишь? Девки у нее одна за другой рожались, а она все сына хотела... Ты уезжал, а у нее все трое были... Про которую всякое рассказывали, что в войну было, - подсказала Полина.

- Его не припомню...

- Здоровый, степенный мужик. Кузнецом сейчас работает... - сказал Иван.

- Ладно, вечером познакомимся, - отмахнул рукой заботу Семен, открывая калитку родительского дома.

На его неожиданно дрогнувшее: «Есть кто живой?..» - из сеней выглянула худая, мосластая женщина, в клетчатом коричневом сарафане и закрывшей волосы, аккуратно повязанной косынке.

- Не ждала сегодня гостей, а мы вот нагрянули... - громко произнесла Полина. - Где там братик, чего прячется?

- Как же ж... Дома его застать захотела... Да он ныне на Двине и живет, - проговорила та, не спуская глаз с Семена, и вдруг замолчала, словно забыла, что говорить, всплеснула руками, коснулась ими платка, будто собираясь его сдернуть, да так и замерла. - Батюшки мои, неужто Семен?..

- А я думал, не признаешь... - радостно выдохнул тот. И отступил назад. - А ты вроде совсем не изменилась...

- Скажешь... - Лиза наконец решилась, сдернула косынку, рассыпав пшеничные волосы, оттенившие синие глаза, узкое лицо, отчего действительно помолодела. Позвала, не оборачиваясь: - Валька!

Из дома вышла удивительно похожая на нее девочка, встала рядом с матерью, исподлобья глядя на Семена.

- Это, значит, твоя старшая, - торопливо сказал тот и протянул руку. - Ну, здравствуй, племянница...

Та спрятала свою руку за спину, а вывернувшаяся из-за нее маленькая, смуглая, совсем не похожая на сестру Надя смело протянула свою, звонко сообщила:

- Меня зовут Надя. А маму мою - Лиза, а папу - Миша...

- А меня - Семен... Я твой дядя...

- А у нас есть дядя Ваня.

- И я тоже ваш дядя... А папка где?

- Да вот Валька сейчас сбегает. - Лиза подтолкнула старшую в спину. - Крикни папке, что дядя Семен из Сибири приехал, пусть сейчас же вертается.

Та стрельнула глазами на дядю Семена, выскочила за калитку.

- А я-а-а...- заныла Надя.

- А мы с тобой пойдем переоденемся, чтобы красивыми быть. - Лиза скользнула взглядом по Семену, выговорила Полине: - А ты чего стоишь, ты ж все знаешь... На стол накрывай.

- Действительно, долго мне эти хвосты держать, провонялся весь! - напомнил Иван и пошел за Лизой.

Из дома послышался ее голос:

- Чего вы ее покупали, будто у нас своей рыбы не хватает...

Семен задержался на крыльце.

- Иди, - сказал он Полине. - Я тут погуляю, в огород схожу, привыкну...

- Баньку погляди...

- А дом Мишка содержит в порядке. Как при бате...

- Лизка больше... Она теперь тут командует...

Полина ушла в дом.

Семен, словно что-то выискивая, прошел по двору, снял и потрогал висящую на бревенчатой стене источенную косу, заглянул в загородку, где топтались куры, постоял у хлева, от которого шел дух животины, потом толкнул хлипкую калиточку и прошел в огород.

Возле дома между грядок с луком и чесноком стояли молоденькие яблони, судя по большим зеленым плодам и по запаху - антоновка (их прежде не было), в дальнем углу, за обновленной банькой, виднелись разлапистые старые - уже отплодоносивший белый налив да безымянные, но сочные и красные, осенние. Он не удержался, сорвал, надкусил румяный бок, вспоминая, как набивал в такую вот пору яблоками майку и, таясь от матери, лез через забор в соседний огород, а оттуда, через двор Ваньки Кудрявого, на берег, где ждал его закадычный друг Митька; утолив голод яблоками, они вновь заходили в воду, не в силах оторваться от рыбалки. Вспомнил и другие вечера, когда все так же через соседский огород приносил яблоки девкам, развлекаемым в его отсутствие на скамеечке под березами верным Митькой. После яблок губы у девок были сладкие и липкие, оттого и не отцеплялись долго...

Здесь его и нашел Мишка. Он был такой же худой и сутуловатый, каким Семен его помнил, только вот лицо прорезали морщины да глаза смотрели настороженно, словно чего-то опасаясь. Семен шагнул вперед, стиснул обтянутое застиранной майкой, загоревшее до черноты костистое тело, прижался щекой к ощутимой щетине.

- Здорово, Мишаня...

- Семка... - Мишка всхлипнул. - Семка, братик... - Он зашмыгал носом, отвернулся, провел рукой по лицу. - Чего ж ты так... нежданно... А мы тут... А я вот на реке...

- Все хорошо, брат... За домом ты следишь... Память наша... Смотри, не продай...

- Да ты что?.. Зачем?

- Эй, братья! - Полина обхватила своими маленькими, но крепкими пальцами их ладони. - А ну-ка, пошли в дом, нечего тут секретничать...

- Вот так она... - сказал вдруг Миша, и из глаз его медленно выкатились слезинки. - Водила она нас так, маленькие когда... Помнишь?

И он вскинул голову, вытянув беззащитную шею.

- Пошли, пошли...

Семен обхватил узкие плечи брата, повел его вслед за Полиной.

...И уже стоя у накрытого стола в доме, в котором все было до боли знакомо, вдруг он предложил сходить на кладбище, и, прихватив с собой закуски, они семейственно, вместе с девчонками («Надо было все-таки взять с собой Сашку...»), прошлись по переулкам, останавливаясь почти у каждого двора, потому что здесь Семена помнили все и теперь спешили высказать отстоявшееся во времени: о сорванных цветах, обнесенных садах, обманутых девках... Он искренне удивлялся некогда содеянному, заверяя всех, что давно уже остепенился и женат, скоро дети пойдут... Удивлялись, что еще не заимел, потому что парень был хваткий да видный, сколько девок сохло... Мог бы и не ехать невесть куда, в Сибирь дальнюю, а здесь поджениться, глядишь, уже куча бы бегала: «У нас девки на это бравые...»

Попробуй с этим не согласись.

И искренне соглашался, припоминая всех своих подружек, отплакавших его перед тем, как уехал грузовик, переоборудованный под пассажирские перевозки, на котором его с одногодками громкоголосые офицеры отправляли в Смоленск. (Оттуда - еще далее, кого куда... И выпало ему очутиться чуть не на самом краю земли. Тогда боязно было, а теперь не жалеет...)

У прибранных, ухоженных могилок, сомкнувшихся холмиками (словно и тут родители не могли друг без друга), разложили принесенное, разлили в стопки (Мишка прикрыл подставленную ему ладонью, помотал головой, и Полина шепнула: «Не настаивай»), помянули и, помолчав, заговорили о своем, неотложном, все продолжая выпытывать, как кто жил эти улетевшие годы. Говорили в голос, не утаивая от родителей радость встречи долгожданной и примирение, понимание крепости родства. Девчонки, присмиревшие вначале, стали играть между могилками, нисколько не боясь мертвых, и, глядя на них, Семен все более находил в каждой черты и Мишки, но все же старшая явно походила больше на Лизу, и он вдруг подумал, что вполне ведь могла бы быть и его дочкой, если бы тогда, в пуне, заполненной духовитым сеном (только вернулись с покоса, перекидали с телеги, и Лизка по-соседски помогала), совсем некстати не появился Мишка и не пришлось ему вскакивать с уже почти сдавшейся напору Лизки и отбиваться, а потом убегать от совсем ошалевшего брата...

Вспомнил и прогнал прошлое, испугавшись, что, сбудься то, - и тогда не было бы его другой, сегодняшней жизни.

Взглянул на жену брата, совсем не похожую на заметную, пышнотелую (только вот волосы те же) соседку, бедра которой столь призывно покачивались, что заманивали каждого созревающего юнца, и вот только Мишка, пришедший из армии артиллерийским сержантом, оценил в ней что-то другое и принялся отгонять охочих да прытких...

И как-то и сладко, и горько стало одновременно. Сладко от необъяснимого духовного слияния их всех вот здесь, среди могилок, и горько от невозможности вернуть время вспять, переделать, перекроить по-иному многое из того, что навсегда осталось там, в прошлом...

Потом так же неторопливо возвращались по тем же улочкам, и высыпавшие на лавочки соседи доузнавали то, о чем додумались за это время, вспоминая теперь и более дальние годы, чуть ли не довоенные, когда Семен совсем еще ничего не помнил, а Мишка - чуть-чуть, и только Полина побольше, потому что к концу войны как раз заневестилась и невылазно сидела на дальнем хуторе с братьями, при каждом постороннем звуке бросаясь в подпол, где исправно зажимала им рты...

Об этом чуть поговорили уже за столом в родительском (а теперь Мишкином) доме, и Ивану тут нашлось что сказать, потому что Полину он так впервые и увидел, когда с разведкой завернули на хутор (немцы уже отходили, откатывались в сторону Невеля), а та не признала за своих и кинулась прятаться, заметалась да и попала прямо в объятия только что отрастившего усы ефрейтора. Потом разнесло их еще на годы, ему выпали военные дороги, ей - труд с темна до темна, но вот, видно, суждено было вновь встретиться, теперь уже надолго... Может, для того, чтобы Сашка родился...

- А наш Санька где? - вдруг вспомнил Семен о самом старшем брате, которого толком и не помнил, потому что тот в войну уже был офицером и всю ее оттопал, отстрадал, на фронте же и женился, а потом остался в иных краях, и единственное, что помнил он, самый младший, - это когда перед самой войной вошел в дом весь подтянутый, в блестящих ремнях, военный и батя долго тискал его в объятиях, а мамка всплескивала руками и плакала, как плакала и потом, когда пришел треугольник из госпиталя, где он отлежал почти полгода, а потом опять был ранен, но Бог миловал, остался жив.

- Сашка наш в Армении служит, на границе, - сказала Полина. - Они с Алей хорошо живут. Детей трое, две девки и парень.

- Вот у меня племяшей! - весело произнес Семен. - До кого ж дослужился?

- Ка-пи-тан был, - по слогам выговорил Мишка. - Наверно, май-йора уже дали...

- Ты гляди, - искренне удивился Семен. - А я и не знал... - И повернулся к Полине: - Сына в его честь назвали?

Та кивнула.

- Надо будет к нему съездить, - сказал Семен. - Адресок возьму и как-нибудь загляну.

И за столом все оживленно стали обсуждать возможную поездку к старшему и давно уже не виденному никем брату, в жаркую и каменистую Армению (в которой и лесов-то настоящих нет, и дома к скалам притуляются), заранее напутствуя, передавая наказы, и на этом расстались, потому что в другом доме ждало еще одно, уже обещанное многим застолье. И хоть было оно менее интересным и важным для Семена, но он с удовольствием отсидел и его, уже прохладным для остальных (а для него в самый раз) вечерком, рядом с жующим шоколад Сашкой, потягивая в одиночестве никому не приглянувшийся коньяк и слушая, но уже не пытаясь возражать ни однорукому и злому Касикову (не признающему кукурузу и кубинский тростниковый сахар), ни верящему, что на Марсе тоже есть жизнь и она гораздо лучше, чем у них, деду Сурику (поминавшему Циолковского, которого когда-то ему довелось видеть, во что мало кто верил), ни Привалову, старающемуся перевести разговор в более понятное русло - о рыбалке, грибах, которые этой осенью уродились, сплавной конторе, получившей еще пару катеров. А еще он обратил внимание на подсевшую к нему Привалиху, ту самую тетку Женьку, которую он теперь вспомнил, потому что она, похоже, совсем не изменилась, а взгляд больших и призывных глаз кружил голову похлеще коньяка, лишая всяческой памяти, отчего его рука под столом скоро устроилась в горячем месте между ее ног и что-то там пощипывала в нетерпении, на что тетя Женя похихикивала и водила ногами вправо-влево, но в тот самый момент, когда он понял, что терпеть больше не может, вдруг быстро встала и увела недовольного Привалова домой. После этого стали расходиться и остальные гости, и наконец он смог растянуться на набитом сеном матраце, под многозвездным небом, проглядывающим через ветви антоновки (настоял на таком ночлеге, отринув все предложения), и глядя на мигающие и падающие звездочки, заснул быстро и легко, с ощущением радостного грядущего дня, как бывало только в далеком детстве...

Сашкиным одноклассникам дядя Семен понравился. Он пришел с Сашкой в школу, в которой, оказывается, тоже когда-то учился, и Варвара Ефимовна (она и его учила читать и писать, только тогда была гораздо моложе) провела его по всем классам; он купил в учительскую вина и большой белый торт, а в Сашкин класс - конфет, шоколадных, в ярких обертках (до этого если они с пацанами и покупали, то без фантиков, похрустывающие на зубах, как песок, и не очень сладкие). В классе дядя Семен сразу приметил Катю. Сашка слышал, как он расспрашивал о ней у мамки и сказал, что девочка явно скороспелая, «нимфеточка-конфеточка». (Что это значит, Сашка не знал, но запомнил.) И Кольку Жбана заметил, о котором тоже спросил, чей будет, и сказал: «Смазливенький мальчик, таких в зонах за девочек держат». Мамка удивилась, откуда он это знает, а дядя Семен ответил, что служить ему пришлось, охраняя всякую публику...

Обойдя городок и повстречавшись с теми, кого еще не видел и кто из знакомых остался в городе, попробовав порыбачить на старых уловистых местах и убедившись, что они перестали быть таковыми, Семен решил съездить на расхваленное Иваном Немыкльское озеро, половить щук, и рано утром вместе с ним выехал на делянку.

Мужики, которых он совсем не знал (тем более держащихся особняком трех латышей, по слухам, сбежавших от органов, продолжавших неустанно выявлять на территории Латвии врагов), вмиг раскурили его на пачку «Казбека», наперебой советуя, под какой стороной щуку искать и где в озере коряги, и из этих советов выходило, что все они отменные и знающие рыбаки, хотя Иван сразу предупредил его, чтобы никому не верил, никто из них спиннинг в руках не держал, а вот поллитровку - за милую душу...

Семен пообещал мужикам за дельные советы угощенье после рыбалки и все удивлялся лесу, через который ехали, поясняя, что там, где он живет, деревьев почти нет, тундра: болота, мхи, а зимой, которая почти девять месяцев, - снег да полярное сияние. И мужики сочувствующе вздыхали, искренне его жалея и не понимая, как даже большие заработки (да и какие они большие, вон латыши почти по три нормы дают, вот это деньжищи!) могут заставить жить в таких местах. Семен посмеялся над их нелепыми опасениями и непониманием, что такое «большие деньги», но спорить не стал, наслаждаясь осенним нежарким днем, запахами грибных мест и мерным рокотом дрезины, казалось, застывшей среди желтеющих деревьев и кустарников.

И тем не менее, как и положено, приехали к началу смены.

Иван указал Семену тропинку, уже набитую местными рыбаками (начался осенний жор), и пошел к трактору. Лесорубы завизжали пилами, застучали топорами, и под этот многоголосый шум Семен пересек делянку, миновал подберезник, заросли можжевельника, скоро вошел под кроны мощных дубов и неожиданно быстро оказался на берегу озера.

Рыбаков не было, солидный плот, явно рассчитанный не на одного, поджидал в конце тропинки, и он с ходу бросил на него мешок с сухим пайком и запасными блеснами, положил спиннинг и заплыл в приглянувшийся, заросший камышом угол. Стал обкидывать оконца, каждый раз ожидая волнующего рывка, но его все не было. Не брала щука и дальше от берега, и, объехав все озеро, он приткнул плот к берегу возле красавцев дубов, перенес под ближний вещмешок и спиннинг и пошел по шуршащим, уже схваченным желтизной фигурным листьям, втягивая пахнущий прелью воздух, - и неожиданно для себя наткнулся на семейство небольших молоденьких боровиков, робко выглядывающих из-под листвы, наклонился, пока не решив, срезать или нет, и заметил невдалеке еще парочку, а следом виднелась коричневая шляпка совсем уже взрослого подосиновика. Достал нож и, обойдя дубраву, сложил на разостланную «Правду» (которую Иван как коммунист был обязан выписывать и во что Полина завернула пирожки с яйцом, очень даже вкусные) приличную горку грибов. Были здесь, помимо крепеньких белых, молоденькие подосиновики и подберезовики. Довольно хмыкнул, еще разок обошел дубраву, но на этот раз отыскал всего лишь парочку маленьких подосиновиков, взглянул в просвете от крон на небо, затягиваемое явно дождевыми облаками, и взялся за спиннинг, решив все-таки не возвращаться пусть и удачливым, но грибником.

И, похоже, попал на запоздалый жор. Первый же заброс соблазнил почти двухкилограммовую щуку, которая зацепилась у самого берега и вылетела, словно вдогонку за блесной. Второй был холостым, а на третьем опять попался небольшой щуренок. Потом снова несколько забросов были безрезультатными, он решил пройти по берегу, но через десяток метров понял, отчего стоит здесь и второй, не понадобившийся сегодня плот, да и третий, совсем нищенский, приткнулся к камышам: болотистые склоны не позволяли подойти к воде. Оттолкнул свой плот и, чуть отплыв, бросил вдоль самых камышей - и почти на первом обороте рвануло так, что сомнений о величине польстившейся на блесну щуки не оставалось. Он с трудом удерживал одной рукой катушку (большая, подаренная им же Ивану, ленинградская), другой пытаясь воткнуть между бревнами шест, чтобы остановить движение плота; наконец ему это удалось, щука не успела уйти в гущу камышей, и теперь оставалось не дать ей окрутить какую-нибудь невидимую корягу, выбросить блесну или порвать собственную губу. Он начал вываживать, медленно, чутко реагируя на все ее маневры, как делал это на северном пороге, вываживая десяти-, а то и более килограммовых тайменей, словно перенесясь за многие тысячи километров, и оттого особо не заволновался, подтащив к плоту в половину своего роста рыбину, а стал тихонько толкаться шестом к берегу, не давая щуке слабину, и она только у самого обреза воды рванулась на простор, но Семен отработанным движением (как делал это с маленькими тайменятами, когда под рукой не было крюка) сунул ладонь под просторную жабрину и метнул рыбину на траву, прыгая следом и придавливая изогнувшийся хвост коленом...

Уложив на дно вещмешка парочку первых щук, враз потерявших ценность, и рассыпав сверху грибы (которые тоже уже не представляли особого интереса), он пропустил через зубастую пасть все еще пытающейся сопротивляться щуки гибкий ивовый прут, завязал его, накинул на плечо, так что щучья голова терлась о ремень, а хвост скользил по траве, и под уже накрапывающим и, судя по всему, затяжным дождем торопливо пошел в сторону делянки....

Как ни спешил, но от дождя не убежал и под навес возле вагончика, под которым покуривали мужики в ожидании дрезины, пришел вымокший до нитки. Мужики щуку оценили, наперебой стали вспоминать, ловил ли кто таких, вынуждены были признать, что не было и такое событие надо бы обмыть, к тому же все равно дождь разошелся, работы уже не будет (только трелевочник Ивана все еще стаскивал стволы в кучу), а дрезину еще часа два ждать.

Семен с этими доводами охотно согласился, спросил, есть ли где поблизости магазин, тут же нашлись желающие сбегать, но он вызвался сходить сам, все одно мокрей уже не будет, и, выслушав путаные объяснения, махнув рукой, заскользил по глинистой тропинке в деревню.

Магазин он нашел сразу (да и мудрено было не углядеть его, стоящий на отшибе), и Таня, то ли пережидая дождь, то ли замечтавшись над раскрытой книгой, то ли по какой другой причине, оказалась на месте, перед полупустыми полками. Она с нескрываемым любопытством уставилась на чужака.

- Ой, какой ты мокрый... - ласково произнесла, словно увидела перед собой лопоухого щенка или умилительного котенка. - Давай, я тебе плащ-палатку дам...

И вынесла из закутка, где держала пустые ящики, отцовскую плащ-палатку, протянула Семену.

- А рубашку сыми да выжми... И брюки можешь, я смотреть не буду...

- А то и посмотри, - игриво отозвался Семен, пораженный такой простотой и необъяснимым гостеприимством, и тут же скинул и рубаху, и штаны, хотел даже снять чуть подмокшие трусы, но решил, что это будет совсем уж бестактно, выжал на себе, надел плащ-палатку, просунул руки в прорези, достал из штанов подмокшие деньги, разложил на прилавке...

- А дай-ка мне, молодайка, беленькой, бутылочек так пяток...

- А в рабочее время спиртное мы не продаем, - отозвалась продавщица, откладывая книгу в сторону.

- Всем? - перегнулся через прилавок Семен, чуть не коснувшись губами розового ушка под кудрявым завитком.

- Всем, кто работает на делянке.

- А я не работаю, - рассмеялся Семен. - Я, миленькая моя, отдыхающий...

- А я не миленькая... И не твоя...

Таня качнулась навстречу, распахивая разрез между двумя куполами.

- А жаль.

- Не врешь?

- А чего мне врать? - удивился Семен.

- А если врешь?.. Меня уволят...

- Святая простота! - Семен не удержался, коснулся ладонью атласной щечки, и девушка вдруг доверчиво прижалась к ней, склонив голову к плечу. - Как же тебя зовут, красавица?

- Татьяна.

- Давай, Танечка, водочки, а то мужички заждались... Видишь, льет как из ведра, а они замерзли, могут заболеть, тогда точно начальство тебя уволит... А я к тебе еще загляну, - пообещал Семен.

Скинул плащ-палатку, натянул влажные штаны и рубаху, протянул плащ-палатку Татьяне.

- Потом отдашь, - сказала та.

- Ну, Танечка, я твой вечный должник... Семеном меня зовут.

Он вновь накинул плащ-палатку, захватил в ладони бутылки и, бросив с порога: - Ты меня обязательно жди... - исчез.

Танечка вздохнула, коснулась ладонью щеки, которая все еще горела от мужской шершавой ладони, вздохнула еще раз, села, подперев голову, и стала смотреть на дверь...

...До прихода дрезины водки хватило и даже чуток осталось на допитие в дощатом щелястом вагоне, на который догадались заменить платформу. В нем хоть и капало, но не так густо, а от папиросного дыма и тел было совсем тепло. Захмелевшие мужики уже давно забыли, по какому поводу выпили, обсуждали дела леспромхозовские, смело ругая начальство (только латыши молча сидели в уголке), а Семен, пристроившийся у открытой двери, поинтересовался у Ивана:

- Старшина, ты как разведчик должен знать, что за деваха торгует в деревне.

- Местная.

- Не замужем?

- Понравилась, - догадался тот.

- Завлекательная.

- Девчонка еще. Только школу кончила.

- Ну, лет шестнадцать то есть?

- Семнадцать.

- Ну вот, уже взросленькая.

- Да, кобелей вокруг нее много крутится.

- Ну, это ты чересчур грубо... Мы тоже с тобой той же породы... А дивчина ничего... Ласковая...

И Семен замолчал, вспоминая доверчивый и участливый взгляд карих глаз и прикидывая, что лучше: вернуть плащ-палатку с Иваном или привезти самому...

На следующий день опять лил дождь, рабочих на делянку не повезли. Иван тоже остался в мастерских помогать ремонтировать другие трактора. Семен сходил к Мишке (пригодилась Татьянина плащ-палатка), пообедал у них, а вернувшись, увидел возле калитки женщину в клеенчатом плащике, притулившуюся под выступающей крышей.

Женщина откинула капюшон, подняла лицо, напряженно вглядываясь, и он удивленно произнес:

- Настя?..

- Признал... А я слышу: красивый мужик в городе объявился, дай, думаю, погляжу... За погляд ведь не бьют, да и с него не убудет... - с наигранным весельем произнесла она.

- Заходи, гостьей будешь, - открыл он калитку.

- Да нет... Давай уж лучше прогуляемся...

- А может, лучше посидим?.. Коньячку выпьем?

Но она неторопливо пошла к реке, и он поправил плащ-палатку и, еще раз вспомнив Таню (добрая все ж дивчина), догнал ее, пошел рядом.

Настя шла уверенно, словно зная наперед, куда и зачем, и наконец остановилась подле приземистых кустов сирени, которые Семен не без труда, но признал (за это время они разрослись), нырнула в полумрак и позвала:

- Иди сюда.

Семен наклонил голову, прошуршал плащ-палаткой, распрямился: действительно, здесь было почти сухо и стояла низенькая скамеечка.

- Что-то я скамейку не припомню, - сказал он.

- А ее и не было тогда... А как целовались, помнишь?

Настя расстегнула плащ, прильнула к нему. Он обхватил ее за талию, подумал, что давно уже не обнимал женщин, закинул голову, нащупывая губами ее губы, и впился в них, безжалостно стискивая податливое, горячее тело и стряхивая с себя плащ-палатку, неловко подгребая ее возле скамейки так, чтобы Настя опускалась на нее, а не на прелую листву. Кудахтнув, испуганно выметнулась откуда-то заблудившаяся курица. Настя фыркнула и, словно что-то окончательно решив, опустилась на плащ-палатку, стала расстегивать кофту, поддернула юбку, и Семен, не церемонясь, стащил трусики, прильнул к женскому телу, больше ощущая свою плоть, чем ее, заторопился (мысленно соглашаясь, что от желания вполне можно сойти с ума), наконец излился в нее, запоздало думая, что, может, и не стоило этого делать, но тут же отогнал эту заботу: не маленькая, должна была сама позаботиться...

Лежа, успокаивал дыхание, прислушиваясь к рукам, скользящим по груди, думая, что годы все же берут свое и Настена уже не та, что была раньше... Хотя - эта сирень, она рядом... Словно вернулся в прошлое... Только вот тогда до этого у них не дошло. Дед Сурик помешал.

- Могли бы и в доме, на кровати, - сказал он. - Все равно никого нет. Полина и Иван на работе. Сашка в школе.

- А ты красивый стал, - сказала она. - И большой...

- И богатый, - усмехнулся он. - К тому же неженатый...

- А я слыхала, женат...

- Был, - сказал он и, не вдаваясь в подробности, пояснил: - Развелся. А детей Бог не дал. А ты?

- У меня муж ревнивый...

- Вроде моложе тебя...

- А ты уже знаешь...

- Городок-то маленький.

Он положил руку ей на грудь, стараясь припомнить, какой она была много лет назад, и с сожалением отмечая, что теперь это невозможно, - под его ладонью было мягкое, явно не похожее на давнее, юное, - но грудь стала напрягаться, словно не соглашаясь с ним, и он вновь почувствовал желание и слился с ней и был долго, так что заставил ее приглушенно ахать, приникая к нему, извиваясь, стараясь пристроиться как можно плотнее, и наконец расслабленно откинуться, не отпуская его от себя.

- Давно мне не было так хорошо, - прошептала она, касаясь его мочки, и вдруг засмеялась с каким-то облегчением.

- Ты чего?

- Да так, своему, бабьему...

Села на скамеечку. Оправила юбку, надела лифчик, застегнула кофту.

- Надолго приехал-то?

- На неделе уеду.

- Пошли...

Она поднялась, отряхнулась, первой вышла из этого тайного приюта влюбленных.

Он поднял плащ-палатку, нагнувшись, вылез следом, встряхнул ее, но надевать не стал - дождь почти не шел.

- Ты надень, - сказала вдруг Настя. - Мой полоумный уже где-нибудь рыщет, подумает чего...

- Ну да. Ничего, не догадается...

- А ничего и не было. - Она повернулась к нему, запрокинула голову, стараясь перехватить взгляд. - Просто одноклассники встретились, поговорили...

- Настя!.. Курва!.. Убью!.. - донеслось со стороны паромной переправы.

- Слышишь?

Она вздохнула.

- Это меня...

- Давай, я ему морду набью.

- Я тебе набью... Ты уедешь, а мне оставаться

Она наконец встретилась с его взглядом, помедлила, словно ожидая чего-то, но Семен отвернулся, посмотрел в сторону парома, откуда, размахивая руками, спотыкаясь, спешил-торопился маленький человечек.

- Не твой? - поинтересовался.

- А ну его, пусть побегает...

Она быстро пошла от берега к мосту через ручей.

Он нагнал, придержал за руку.

- А может, тебе от него уйти?

- Еще чего! - удивилась она. - Кто ж еще так полюбит. Ты?..

Он отвел глаза.

- Не переживай, - сказала Настя. - Я теперь счастливая... И ты будь счастлив...

И заторопилась, побежала вперед, оставляя позади и его, и карабкающегося по глинистому откосу мужа, и, может, что-то еще, о чем знала только она...

...На следующий день Семен поехал отдавать плащ-палатку, сделал Тане предложение, зашел к ее родителям, сообщил им о своем желании жениться на их дочери, когда она станет совершеннолетней, сказав, что ни от нее, ни от них сразу ответа не ждет, время еще есть, но намерение у него твердое, записал свой адрес и пообещал Тане писать каждый день.

Вернувшись в город, устроил прощальный ужин и на несколько дней раньше, чем собирался, уехал, оставив совершенно растерянную и враз повзрослевшую Таню, одиноко и страшно рыдающую Настену, огорченную Полину, всплакнувшего брата и обрадованного подаренным напоследок перочинным ножом со множеством лезвий Сашку.

Непредвиденные обстоятельства

Хотя мать и предупреждала, чтобы никому не говорил, Сашка не сдержался, поделился новостью с Вовкой. А случилось это в один из апрельских дней, когда солнце уже припекало совсем по-весеннему, лед начал отходить от берегов, но еще по нему через реку ходили все, а не только самые отчаянные. С пацанами договорились после школы поиграть в лапту, но тех почему-то не было, и вдвоем они решили не терять зря время, обследовать ручей напротив уже подсохшего, начавшего покрываться ярко-зеленой травой заливного лужка (хорошее поле для игр!).

- А мы, наверное, летом уедем, - сказал вдруг Сашка, пристроившись на торчащем сером валуне и выливая из сапога воду (он только что зачерпнул в него - прыгнул с покрытого водой льда на берег и поскользнулся).

Вовка стоял рядом, поглядывая то на мостик, по которому должны были прийти пацаны, то на Сашкину ногу, которую тот пытался отогреть на солнце, и равнодушно произнес:

- Угу... Я тоже опять в Ярославль поеду...

- Совсем уедем! - поразился такому равнодушию Сашка.

- И я после восьмого класса совсем уеду... - сказал Вовка и, помолчав, от нечего делать поинтересовался: - А куда?

- В Сибирь, - не без хвастливой нотки ответил Сашка.

Вовка совсем не удивился, только уточнил:

- А зачем?

- Жить. Навсегда... Как дядя Семен, шоколад буду есть, когда захочу, и все покупать...

- Врешь.

Вовка сунул два пальца в рот, пронзительно свистнул, замахал рукой появившимся на другом берегу ручья пацанам, спросил: - Ты домой пойдешь переобуваться или играть будешь?

Сашка, морщась от холода, обернул ногу влажной портянкой, натянул сапог, попрыгал, поглядывая в сторону скатывающихся с пригорка ребят, и решительно произнес:

- Играть. Бегать буду - согреется...

Хотел еще поговорить о Сибири, в которой ему придется скоро жить, но тут начали делиться, занимать места, и не до разговоров стало.

...Вечером, засыпая, он опять услышал всхлипывания, плачущий голос мамки, которая, оказывается, совсем не хотела никуда ехать и чего-то боялась, и успокаивающий, но не очень уверенный голос отца, и решил, что если они не радуются переезду, он тоже об этом больше говорить никому не будет.

Эти разговоры начались в феврале, после того как мать несколько дней приходила домой поздно и все рассказывала отцу о ревизорах, присланных из Смоленска, которые все копают, и от этого ее начальница сама не своя ходит, потому как что-то с чем-то не сходится и получается большая растрата и теперь ревизоры собираются сообщать в органы.

Отец ее успокаивал, убеждая, что ее-то дело маленькое, чего ей волноваться, но мать говорила, что он ничего не понимает, потому что под многими бумагами стоит ее подпись, начальница просила ее подписать, и она подписывала.

- Ну вот об этом им и расскажи, - повышал голос отец. - Не сама ведь брала, только подписывала...

- А кто же теперь поверит? - дрожащим голосом не соглашалась мать. - Любка говорит, что не помнит, чтобы заставляла подписывать, не было, мол, такого... Прямо в глаза, бесстыжая...

- Погоди, не реви, может, все обойдется... - Он гладил ее по вздрагивающим плечам. - В органах разберутся. Разве по нашей жизни не видно, что не брали ничего?..

- Не брала, - соглашалась мать.

Потом эти разговоры становились все более громкими, заканчивающимися, как правило, мамкиным плачем и нервным курением отца на крыльце, и в такие вечера Сашка старался не выходить из своей комнаты, сидя над учебниками, и, может, поэтому оценки у него теперь были отличные по всем предметам.

Мать написала письмо дяде Семену. Ответ пришел как раз вчера, она прочитала его после ужина вслух, и Сашка понял, что в своем письме она спрашивала дядьку, можно ли переехать к нему и как там у них с жильем и работой.

Из ответа дяди Семена получалось, что приехать можно без проблем, люди требуются, а трактористы вообще скоро нужны будут позарез, уже участок механизации создается, и он может хоть сейчас прислать вызов отцу, по которому и подъемные выплатят сразу же, и дорогу оплатят. Что касается бухгалтеров, то пока они не требуются, но он поговорил с начальником строительства, и тот сказал, что место в конторе найдется и Полине. На нее тоже можно оформить вызов. Жить есть где, на первое время у него места хватит, поселок расстраивается, уже четыре двухэтажных дома готовы, люди начинают приезжать. Охота, рыбалка - каких в их городке и не видели. И из продуктов самое необходимое есть, а осенью всего завезут. Вот только сухой закон, и если они надумают ехать, пусть в Москве, в Столешниковом переулке, в специальном магазине купят армянского коньяка пару ящиков, деньги он вышлет.

А еще дядька писал, что если Полина сможет уволиться, пусть выезжает немедля, потому что никому она ничего не докажет и навесят на нее все, что только можно. И пусть не надеется ни на какую справедливость... Как соберутся, сразу пусть сообщат телеграммой, а он тут же вышлет деньги на дорогу.

- Может, и прав он, - помолчав, произнес отец.

- Ему-то чего?! - всплеснула руками мать. - А тут дом, хозяйство...

- А то увольняйся и поезжай, - вдруг загорелся отец. - Сашку забирай, а я пока останусь. А там определимся...

- И Сашку со школы дергать... Некуда торопиться. Пусть седьмой класс закончит, - не согласилась Полина. - Дядя Гена говорит, должны разобраться. В органах ведь не дураки работают... Он знает.

Отец возражать не стал.

А Сашке хотелось вмешаться, сказать, что он и в Сибири закончит седьмой класс, если так нужно ехать, но вдруг жалко стало, что от ребят уедет.

Тогда промолчал, а теперь не сдержался.

Вот и сболтнул, думал, Вовка расспрашивать начнет, можно будет обсудить, стоит ли ехать... Больше поделиться ему было не с кем. С Надькой они поссорились перед Новым годом еще. Она оказалась похожей на всех остальных девчонок, стала заигрывать с новеньким - чернявеньким Стасиком Нечипоренко, который приехал из Витебска к началу второй четверти. Папа у него был каким-то начальником, и Нечипоренко сразу сошелся с пацанами и девчонками, угощая всех печеньем и пончиками. Правда, он сам стал приставать к Беликовой, и первое время она не соглашалась с ним никуда ходить, не очень охотно шла танцевать на школьных вечерах и Сашке жаловалась, что тот ей надоел, но в декабре Сашка видел, как они на расчищенном возле бывшего моста катке, взявшись за руки, катались, а потом под берегом, куда не доставал свет от прожектора, освещавшего каток, целовались...

Вовка тоже поругался с Катькой, с которой осенью долго гулял, пока Колька Жбанов не обращал на нее внимания. А потом тот вдруг пригласил ее на танцы в городской Дом культуры, куда ходил со взрослыми парнями, и хотя она отказалась, но после этого стала гулять с ним. Вовка сначала хотел побить Жбана, и они договорились встретиться после уроков на берегу, чтобы выяснить отношения, но тот пришел не один, привел Приблуду и Хрена (про которого говорили, что он ходит с финкой и запросто может пырнуть). Вовка пришел с Сашкой и все равно хотел драться, но откуда-то вывернулся наприпараженный Петька Дадон, сказал, что из-за девки, да еще малолетки (пусть даже это и Катька), нечего носы кровянить, и посоветовал сначала Вовке выяснить с Катькой отношения. Заставил насупленных соперников пожать друг другу руки, назидательно заметил, что мужская дружба надежнее, и убежал.

Вовка совету внял, вызвал Катьку на разговор, они недолго простояли на берегу, потом Катька ушла домой, а Вовка сказал, что невелика и потеря, потому что она целоваться и обниматься совсем не любит, а все ходит, держась за руку, как маленькая...

Зато они вдвоем замечательно провели зимние каникулы. Накатались на коньках, половили налимов на переметы, несколько раз ходили на лыжах далеко за город, дальше Ястребской головки, а с первого мартовского тепла в их округе вдруг все пацаны заразились лаптой и целыми днями пропадали на лужайке возле ручья.

...В выходной мать решила поехать к дяде Гене, и Сашка напросился с ней.

Они приехали без предупреждения, поэтому дядю Гену дома не застали, он уже перебрался на дачу, хотя на улицах и тем более в лесу еще лежал снег и лишь на южных склонах пригорков чуть зазеленела травка. Полина расстроилась, стала ругать себя за то, что не сообщила о приезде, но тетя Тамара сбегала к соседу, который как раз настроился на своем «Москвиче» проехать, посмотреть свою дачу, находящуюся в том же месте, и тот охотно взял ее с собой: все не так скучно...

Сашка ехать не захотел, они со Славкой еще даже не успели перекинуться парой фраз, хотя у каждого было что рассказать. К тому же со Славкой можно было, не опасаясь, обсудить и возможный переезд, потому что тот был в курсе всех событий.

Тетя Тамара и Полина дали им немного денег, и они пошли в кафе, где Славку хорошо знали, и он даже предложил выпить вина, уверяя, что ему дадут, но Сашка не решился, и они взяли ситро и мороженого. Славка сказал, что теперь они с Ольгой встречаются каждый день и он ей все больше нравится. Правда, она еще отвечает на Толькины письма (и даже читает их вслух), в которых тот клянется в любви до гроба и просит высылать почаще фотографии. Но этого не скрывает. А отвечает, потому что знает, как тяжело служить, тем более на подводной лодке, недавно несколько недель наверх не поднимались... Но это неважно, попишет-попишет и перестанет, служить Толяну долго, а за это время Ольга его обязательно забудет...

Сашка похвастался, что целовался с пионервожатой в лагере, которая учится здесь, в Смоленске, решив, что о Беликовой говорить не стоит. Славка усмехнулся и предложил пойти к девчонкам, с которыми можно делать и все остальное. Сашка удивился, что это можно сделать так легко, и, не в силах преодолеть любопытство, стал расспрашивать, какие они. Славка сказал, что бывал там выпивши, девчонок не разглядел, с одной делал все, что надо, - и ничего хорошего. Но это оттого, что девчонка ему не нравилась, они вообще готовы за стакан вина делать это с кем угодно. Другое дело - Ольга. Когда он ее видит, знает, что если нужно будет - отдаст за нее жизнь. И готов целовать ее везде-везде... И они уже не раз лежали в постели, ему так нравится целовать ей грудь и живот, но она все время бывает в трусиках и говорит, что девичью честь отдаст только жениху.

- Долго тебе ждать, - понимающе вздохнул Сашка.

- А я ждать не буду, - возразил тот. - Она в этом году школу закончит, и я с ней жить стану.

Сашка с удивлением взглянул на Славку. И хотя тот выглядел старше своего возраста, все равно было очевидно, что летом он не будет похож на настоящего жениха.

- Ты уедешь, а я к ней пойду, - сказал Славка. - Не могу, как соскучился. На других даже смотреть не хочется...

И Сашка вдруг вспомнил Катьку и почувствовал, как под ложечкой засосало, и стало почему-то грустно...

Полина вернулась как раз к последнему автобусу, в хорошем настроении, дома сказала отцу, что дядя Гена считает: там, где надо, разберутся, и в случае чего велел сразу же сообщить ему.

...Но, видно, не разобрались, потому что еще через неделю она пришла домой среди белого дня и долго плакала, уткнувшись в подушку. Сашка даже испугался, хотел бежать за тетей Лизой, но пришел отец, стал успокаивать мать, говоря, что подписка о невыезде еще ничего не значит, так положено, когда идет следствие...

Мать опять написала письмо дяде Семену.

Теперь ее все время вызывали на допросы, и она все чаще и чаще плакала.

На майские праздники они никуда не ходили. На Первое мая только сходили на демонстрацию (мать не пошла, сказала, что плохо себя чувствует), потом к ним пришли дядя Миша и тетя Лиза с девчонками. Сашке с сестрами было не очень интересно, он сказал дома, что они собираются всем классом, и после не очень праздничного по настроению обеда убежал.

Вовка предложил вместе со взрослыми пацанами сходить на танцы в городской Дом культуры на ту сторону (танцы в честь праздника начались рано). Они пошли с Петькой Дадоном, недовольным Тимкой (который предлагал лучше где-нибудь просто посидеть, выпить вина) и с Валькой Приваловой, которую пригласил Петька. Та явилась вся в завитушках и в летнем платье, хотя было не очень тепло, и выглядела совсем взрослой и незнакомой. Дадон с ней скоро где-то пропал, а Сашка, выйдя из душного помещения, заполненного незнакомыми девчонками и ребятами (явно старше их), увидел возле Дома культуры Надьку с Нечипоренко и Катьку со Жбаном (они теперь часто гуляли вчетвером) и, вернувшись, сказал об этом Вовке. Тот только что оттанцевал с какой-то заречной рыжей дылдой (с него ростом), сообщил, что она работает на мебельной фабрике и пригласила его в общежитие, отметить Первое мая, и они уже даже поцеловались, правда, чуть-чуть, и ему все равно, с кем там Катька. И еще новая знакомая сказала, что живет с подругой, так что можно идти вдвоем.

Сашка идти наотрез отказался (на дылду даже смотреть было противно!) и ушел домой.

Гостей уже не было, отец перекапывал место под грядки, мать гладила. Он переоделся, побежал к пацанам, игравшим в лапту, и за игрой настроение скоро улучшилось.

Расходились уже в темноте, возбужденные игрой, все еще выспаривающие друг у друга победу, и на мосту столкнулись с Петькой Дадоном. Он пробежал мимо них, не остановившись, как обычно, пытаясь на ходу вдеть руку в рукав пиджака (новенького, приобретенного на заработанное, сегодня впервые надетого), а за ним бежала тетя Нина Привалиха, без стеснения обзывая его всякими нехорошими словами и громогласно сообщая на всю улицу, что он только что в бане обесчестил ее дочку.

- Ах ты, прелюбодей!.. - выпалила она на середине моста, замедляя шаг и хватая воздух открытым ртом, и Петька, уже сворачивающий за мостом в переулок, ведущий к его дому, вдруг остановился и заявил:

- А я, между прочим, на Вальке жениться собрался!

Привалиха, словно подброшенная пружиной, подбежала к нему, ухватилась за так и не надетый толком пиджак, громко одобрила:

- Женись, соблазнитель!.. А то я тебе твою женилку враз оторву!..

- Я же сказал...

Петька постарался освободиться, но Привалиха держала цепко.

- Вот и пойдем сейчас в загсу.

- Да куда сейчас?.. Не работает же...

- Тогда... - Привалиха запнулась. И вдруг решительно произнесла: - Тогда пойдем к нам, свадьбу сыграем...

- Какую свадьбу? - удивился Петька. - Я еще родителям должен сказать.

- А ты не переживай, я своих девок сейчас за ними отправлю... А мы с тобой, зятек, пока стол накроем, постель вам постелим... Чтоб все как положено, как у людей было...

Петька пытался еще что-то возражать, но Привалиха взяла его под руку и повела обратно через мост, мимо стоящих пацанов, и Петька сказал Сашке:

- Сгоняй за Тимкой, что ли... Пусть придет, шафером будет...

- Да, Санек, давай сбегай... - подтвердила Привалиха. - Скажи, Петька Дадон женится на Вальке Приваловой. И родителям передай, чтобы к нам шли, праздновать будем... У нас сегодня весь день, с утра и до следующего утра, - праздничный...

Сашка кивнул, помедлил, раздумывая, что делать сначала, потом решил, чтобы мать не беспокоилась, забежать домой. Новость он выпалил единым духом, но как ни спешил, пришлось ничего не понявшим родителям подробно рассказать, что произошло на мосту.

- Ну, Привалиха... - усмехнулся отец. - Бой-баба... Неужто Петька влип?..

- Что значит влип?.. - вскинулась мать. - Как девок портить, так можно, а как отвечать - в кусты...

- Какие кусты, ты же слыхала, в бане она их застукала...

- А ты не смейся, правильно сделала, а то и девку бы ославил, и что бы еще было, неизвестно...

- Неизвестно, что будет, - возразил отец. - Поженит она их, а если не любят?..

- Разбегутся, будет женой оставленной, а не девкой брошенной... - Мать поглядела на Сашку так, словно он уже заведомо был в чем-то виноват. - Ты тоже на ус мотай, чтобы у меня девок не обманывал... Ладно, беги, куда там тебя тетя Женя отправила...

К Тимке, который жил недалеко, за паромной переправой, бежать не пришлось: перед паромом на той стороне в сгущающихся сумерках он разглядел бегущую галдящую толпу, за которой катилась еще более многочисленная толпа зареченских. Догоняющие уже почти наседали на убегающих, паромщик Кирюха чуть оттянул паром от причала, как раз на средний прыжок (не впервой), стоял наготове возле троса, придерживая надетую на него деревянную колотушку с прорезью. Взрослые мужики, возвращавшиеся домой с праздничных застолий и гуляний, оставив жен и подруг, скинув пиджаки, уже сгрудились на краю, готовые прийти на помощь своим.

Бегущие орали, матерились, угрожали, но все это слилось в единый, невообразимый, одновременно и возбуждающий, и пугающий гул.

Перед причалом убегающие вдруг приостановились, рассыпались вправо-влево по берегу, по чьей-то команде набирая камни поувесистей, и на мгновение догоняющие замялись, помедлили и позволили убегающим попрыгать на паром. Кирюша тут же рванул на себя деревяшку, и трос облепила часть запрыгнувших, потянула голыми руками (а часть встала на краю, угрожающе подняв камни), и паром резво рванул вперед, расстояние между ним и причалом расширилось и стало стремительно увеличиваться, не оставляя догонявшим никаких шансов. Они встали на краю причала, обещая еще разобраться и грозя будущими набегами на большебережных, на что те с радостью соглашались, в свою очередь пугая кровяной юшкой всех, кто придет на их берег.

Разогнавшийся паром сильно ткнулся в причал на своем берегу, еле удержавшиеся на ногах возбужденные пацаны сошли на берег, но расходиться не стали, вспоминая детали происшедшего перед Домом культуры сражения и продолжая выкрикивать угрозы в сторону также не ушедших еще с того причала и охотно отзывающихся противников.

Сашка подошел к Тимке, окруженному пацанами и в отсутствие Дадона являющемуся главным, передал ему, что сказал Петька. Тимка сразу не понял, прикрикнул на ребят, чтобы не галдели, и даже со второго раза, когда уже хорошо все расслышал не только он, переспросил:

- Не брешешь?..

- С чего ему брехать? - вывернулся откуда-то Вовка, поглаживая ладонью бок. - Петька с Валькой давно уже любятся...

Пацаны примолкли, осмысливая услышанное и прозорливо понимая, что Дадону теперь будет не до них, уставились на Тимку, заранее признавая в нем главаря.

- Ладно, расходимся, - подал команду тот. - Следующий раз мы им праздник устроим. - И наконец ответил Сашке: - Скажи Петьке, приду... Только домой загляну...

Следом за Тимкой стали неохотно расходиться и пацаны, до конца не сбросившие напряжение, а оттого никак не определившиеся, что бы еще сделать.

- А с чего подрались? - поинтересовался Сашка, переживая, что не был со всеми вместе, пока они с Вовкой шли к его дому.

- Кто его знает... Я танцевал, а тут пацаны выбегать начали, и я выскочил, ну и начал махаться... - Вовка опять потер бок. - Кто-то дрыном зацепил, больно, сил нет... Но я тоже врезал...

- А девчонки? - спросил Сашка.

- А им-то чего, они в зале остались... Наверное, уже в своем общежитии...

- Я про Надю с Катькой.

- Так их уже не было... Они потанцевали и ушли... Вчетвером... - И помолчав, добавил: - Колька их домой повел, отмечать...

- К Приваловым не пойдешь? - спросил Сашка.

- Не... Бок болит сильно...

Вовка закрыл за собой калитку, а Сашка заторопился к Приваловым, сообщить Дадону, что его поручение выполнено.

...Свадьба (хотя какая там свадьба, ни сватовства, ни платья белого, ни бумажки из загса, ни застав пацанячьих, выкуп требующих, ни конфет и россыпи копеечек, за которыми самые шустрые мелкие умудрялись между ног проскальзывать, скорее - застолье) получилась развеселой. Приглашенные спешно и неожиданно гости прибыли уже в приличном подпитии. Мужики благодарили правительство и Привалиху за очень полезное совмещение двух знаменательных событий, позволивших не страдать в поисках бодрящих напитков, «горько» кричали отчаянно и часто, оттого, может, ни жених, ни невеста и не смущались, а приникали друг к другу надолго, в промежутках с удивлением оглядывая тесное застолье (места всем соседям не хватило, менее почетные, заглянувшие ненароком, стояли за спинами сидящих, официально приглашенных), довольно быстро обсудившее подобную поспешность и вполне удовлетворенное объяснениями Привалихи: «Молодым не стерпелось, так и пусть любятся и милуются, а не томятся ожиданием»... Жить на первое время она брала их к себе, а потом с новой родней думала обсудить будущее устройство молодых уже не торопясь, основательно.

Новая родня, немолодые родители Петьки Дадона, пенсионеры, люди тихие и незаметные (Илья Семенович всю жизнь портняжил, да и сейчас еще нет-нет да подрабатывал, Дарья Ивановна по сей день еще убирала в школе), сидели рядом с женихом, ничего не понимающие, но со всем соглашающиеся, и лишь периодически напоминали Привалихе, что домик у них совсем маленький, а вот огород большой, но совсем неухоженный, они вдвоем за всем доглядеть не успевают, а Петеньке все некогда, работает... Может, теперь вот молодайка поможет...

- У нас тоже огород хороший, - не преминула отметить скороспелая теща, но тут же, вспомнив о двух других девках, крутившихся подле стола и с нескрываемым любопытством разглядывавших свою сестру-невесту, а попутно то словом, то рукой задевающих неожиданно смутившегося и молчаливого Тиму, добавила: - Поможем, приведем в порядок, Валюха у меня на все руки... Вот на почту ее пристроила. Почтальоншей будет... Заработок твердый...

- Петенька тоже хорошо зарабатывает, - негромко сказала Дарья Ивановна, незаметно разглядывая девку, выпавшую вдруг ей в невестки, и припоминая ее маленькой, в том возрасте, когда еще слушаются окриков, не шляются зазря по вымытым коридорам, не то что большие, - им что говори, что не говори...

Привалов тоже поглядывал на жениха, до конца еще не веря, что теперь этот худой белобрысый парень, который еще совсем недавно лазил по ручью в нелепо больших (от старшего брата) трусах, - его зять, и прикидывая, как с ним жить, на что надеяться, будет ли тот подспорьем в ведении хозяйства или отвадит и Вальку из дома. А еще, глядя на новую родню, он думал, что теперь надо будет всерьез и о доме для молодых позаботиться, может, даже уже этим летом выписать в леспромхозе лес да сложить пока на своем огороде...

За полночь Привалиха торжественно проводила жениха и невесту в отведенную им комнату (из которой выселила в зал младших девок), но гостей разгонять не стала, распрощалась лишь с теми, кто собрался (в числе первых ушли родители Петьки и Жовнеры), пригласив их заглянуть еще и днем, чтобы обмыть настоящих молодоженов. Она все примеривалась к новой Валькиной фамилии (надо же, Дадониха...) и была на удивление уступчивой: не мешала досветла самым стойким (Степану Ермакову, явившемуся без всякого приглашения и приведшему с собой Броньку, спавшего теперь в блюдце с остатками картошки) допивать самогон; на пару часов прикорнула рядом с храпевшим Приваловым и уже на зорьке была на ногах, вместе с по новой похмелявшимися встретила совсем не выспавшихся молодых, невнятно поздравив тех с началом семейной жизни.

Валька тут же, с улыбкой (за которой словно скрывалось какое-то неведомое остальным знание), выпроводила засидевшихся и задремавших за столом гостей, поручив Петьке довести их до родных ворот, взялась убирать со стола, напомнив присевшей с краю на лавку матери, что завтра надо будет сходить и расписаться и что с Петькой они все обговорили, комнаты им пока хватит, а там стоит и насчет дома своего подумать. И, глядя на нее, мать неожиданно всплакнула от осознания безвозвратно и стремительно уходящего времени...

...Свадьба Дадона на несколько дней стала предметом пересудов, оттеснив слушок о том, что в леспромхозовском торге ревизия нашла большие нарушения и теперь всех, кто там работает, допрашивают и скорее всего посадят. Но после майских праздников слушок этот стал главным в разговорах на скамеечках, и даже первая размолвка молодых, когда Валька гоняла по улице настроившегося идти на танцы за реку Петьку, не перебила его. На Полину соседки стали смотреть участливо, возле колодца пропускать вперед и, провожая взглядами, перешептываться. Та плакала по вечерам, глаза у нее теперь были обведены черными кругами, такими же, как когда хоронили бабушку, отец на крыльце курил папиросы одну за другой, зло отгоняя надоедливых глупых кур. Сашка не выходил из своей комнаты, по несколько раз перечитывая заданные уроки. Учителя не могли нахвалиться, он уже исправил все свои предыдущие четверки и становился, как и Катька, круглым отличником. Но его это совсем не радовало (вот если бы ростом догнал... Тем более осталось немного, если подняться на носочках, то как раз вровень). Она продолжала смотреть на него свысока и по вечерам гуляла с Колькой Жбаном, который был почти такого роста, как она.

У Беликовой с Нечипоренко дружбы не получилось, тот познакомился на городской олимпиаде по физике с зареченской девчонкой и сказал Надьке, что не может ее обманывать и гулять ему с ней совсем не хочется. Об этом он сам рассказал Вовке и Кольке, когда Жбан предложил им покурить за школьным туалетом.

Курить оказалось совсем неприятно, сначала, правда, закружилась голова и школьный забор, кусты черемухи возле него стали заваливаться, но потом Сашка долго откашливался и сдерживал тошноту. Стас тоже закашлялся до слез, выбросил папиросу и сказал, что, видимо, курить ему нельзя, потому что у них в семье никто не курит. Вовка удивился, ему курить понравилось, и он заявил, что теперь сам начнет покупать папиросы, а не угощаться у Жбана, который мог уже дымить, не вынимая папиросу изо рта, и пускать дым синими извивающимися кольцами.

Слухи, что родители Сашки собираются уезжать в Сибирь, дошли и до одноклассников (Вовка проговорился девчонкам), и, вероятно, поэтому Надька вдруг на переменке подошла к нему и предложила помириться, погулять вечером.

Вечера были уже совсем теплые, и они ушли по большаку за узкоколейку, дошли почти до хутора, на котором жил кривоногий Ванька Струк. Пока шли, Надька рассказала ему, что у Катьки с Колькой дружить не получается, потому что Колька уже и пьет, и курит, водится с Венькой Хрениным, а Катька этого не хочет, и они постоянно ругаются... И вообще, он Катьке все меньше нравится. Сашка сказал, что в таком случае пусть она дружит с Нечипоренко, он ни с Хреном, ни с Приблудой не водится, физику лучше всех знает...

- Стасик хороший мальчик, - со вздохом произнесла Надя. - Но он какой-то неинтересный... Он какой-то, ну... - Она запнулась. - Слишком правильный... И потом, совсем не красивый...

- Это ты так говоришь, потому что он перестал с тобой дружить.

- Он?! - фыркнула Надька. - Это я перестала с ним дружить, потому что с ним скучно.

- А со мной? - сорвавшимся голосом спросил Сашка.

- А с тобой можно разговаривать обо всем... А с ним только про физику или звезды... И ты еще стихи читаешь... А еще девчонки говорят, что ты скоро уедешь в Сибирь. Навсегда...

Она остановилась, повернулась к нему, приблизилась так, что почти касалась лицом его лица, положила узкие ладони ему на грудь.

- Это правда?

- Наверное, - проговорил он, вдыхая волнующий запах, идущий от ее волос.

Она коснулась его пересохших губ своими, мягкими и влажными, отстранилась, взяла за руку, со вздохом произнесла:

- И мы с тобой больше не встретимся...

- Почему же? - возразил он, проглатывая неожиданно возникший в горле ком. - Я буду приезжать.

- Из Сибири? - удивилась она. - Это так далеко!.. Мы с Катькой в атласе посмотрели, это даже дальше, чем целина.

- Конечно, дальше, - согласился Сашка, вспомнив, как бабы плакали, провожая уезжавших на целину мужиков и сверстников Петьки Дадона, а Касиков разъяснял им, что целина - это хоть и в Советском Союзе, но до нее даже дальше, чем до Берлина, однако поезда туда тоже ходят. - Я на поезде буду приезжать.

- Может, и я уеду после восьмого класса, - сказала Надька. - Папка говорит, что у меня есть способности, и хочет, чтобы я поступила в художественное училище.

- Куда ты уедешь? - испугался Сашка.

- В Ленинград, наверное... Или в Москву... Мы с Катькой еще не решили.

- Она тоже уезжает?

- Конечно.

Они шли вдвоем по безлюдному вечернему большаку, взявшись за руки, и, украдкой поглядывая на Надю, он ощущал, как сладко замирает сердце. И ясно понимал, что ему совсем не хочется никуда уезжать, и при одной мысли о том, что он не увидит больше ее доверчивых глаз, становилось тоскливо...

Теперь он сам предлагал погулять после уроков (не стесняясь увивающихся следом вредных детишек, обзывающих их женихом и невестой), но это получалось все реже и реже, - заканчивались занятия.

...В аттестате у него были одни пятерки, их с Катькой на последней общешкольной линейке поздравили и вручили грамоты. У Надьки и Стасика Нечипоренко были по две четверки, но их тоже наградили: Стаса за участие в олимпиаде, а Надю за то, что выпускала школьную стенгазету.

Надя пригласила Катьку и Сашку к себе в гости (за ней приехал отец, он уезжал в Псковскую область что-то реставрировать и брал ее с собой). Они попили втроем чаю с яблочным пирогом, испеченным Надиной мамой, потом проводили Катьку домой и, забравшись в сирень деда Сурика, долго целовались на скамейке, пока их не спугнул Бронька, разыскивающий пропавшую курицу. Хотели еще постоять у Надиного дома, но вышла тетя Ксения, позвала ее, и Надя, чмокнув его на прощанье в щеку, придерживая свою руку в его руке, сказала, что будет ждать от него письма.

И Сашке одновременно и очень захотелось уехать и никуда не уезжать...

Он вернулся домой поздно, но мать даже не спросила, где он был. Они с отцом сидели за столом, негромко разговаривая. Он положил перед ней грамоту, она похвалила его и сказала:

- Садись, сынок... Вот дядя Семен нас вызывает к себе... И деньги прислал на дорогу...

Она вздохнула, всхлипнула, лицо ее наморщилось.

- Ну ладно, перестань, - сказал отец и потянулся за папиросой.

- Не буду, не буду... - Она смахнула рукой слезу, продолжила, глядя на Сашку: - Ты уже взрослый и должен все понимать. Вы с отцом поедете вдвоем. Я пока останусь. Устроитесь, обживетесь, и я приеду.

- А когда? - спросил он, пугаясь, что не успеет со всеми, с кем хотел, попрощаться.

- Что - когда?

- Когда мы поедем?

- Да вот я уволюсь, соберемся и поедем, - сказал отец, поднимаясь из-за стола и разминая папиросу.

- Скоро, - обреченно произнесла мать.

...Следующая неделя, уже летняя, свободная от школьных забот, вся прошла в сборах (мать за заботами даже перестала плакать), в прощаниях с родственниками и друзьями. Каждый вечер к ним заглядывал кто-нибудь из соседей, не отказывался от предложенной стопочки (теперь водку держали про запас) за легкую и длинную дорожку, и оттого, что по стопочке приходилось пригубливать и ему, отец тоже ходил по дому веселый, словно совсем не огорчался, что им придется ехать в неведомые дали одним, без матери.

Одноклассники, строившие собственные планы на лето, прощались с Сашкой сдержанно, словно в сентябре вновь должны были встретиться в школе. Только Вовка, вдруг осознавший, что его друг действительно уезжает далеко и, может быть, навсегда, прибегал с утра за Сашкой и не отходил от него целыми днями.

Неделя пролетела стремительно, вдруг выяснилось, что все необходимое уже уложено, билеты куплены, зарубленные на дорогу куры сварены и Жовнерам уже надо ехать. Накануне отъезда приехал из Смоленска дядя Гена, пришли дядя Миша, тетя Лиза с девчонками, заглянул Касиков (его пригласил отец). Взрослые посидели за столом, обсуждая и дальнюю поездку (ничего, доберутся, Семен ведь приехал), и Полинино начальство, которое валит теперь все свои грехи на нее. И Касиков сказал, что как не было прежде справедливости, так нет ее и сейчас, на что дядя Гена попросил его думать о том, что говорит, и не сравнивать времена царского бесправия и нынешние светлые, в которые, увы, еще живут и нечестные, неперевоспитанные люди. Отец тоже встрял в разговор, уточнив, что Касиков, говоря о бесправии, имел в виду не в целом государство, а всего лишь начальников, которые собственное воровство списывают теперь на его жену. Мать этот спор прервала, неожиданно затянула песню про бродягу, который подходит к озеру Байкал, что находится в самом центре Сибири, и остальные стали нестройно ей подпевать, а Сашка незаметно вышел на улицу.

На небе мигали звезды, от ночной прохлады было зябко, настоящее лето еще не наступило. Сильно пахло распустившейся сиренью. Он присел на лавочку перед домом и вдруг до острой тоски понял, что завтра утром они с отцом действительно сядут в автобус и он повезет их далеко- далеко...

И ему стало до слез жалко всех, кто останется здесь и с кем он уже не увидится завтра утром.

Он всхлипнул, вскинул голову вверх и стал смотреть на звезды, старательно моргая, чтобы слезы не закрывали их...

Дальняя дорога

Даже с верхней палубы трудно было что-либо разглядеть на берегах, кроме не прерывающейся зеленой стены тайги и самих берегов, то отвесно-крутых, то песчано-пологих, напоминавших о пляжной косе на родной реке, и Сашка был уверен, что река, по которой они плыли, была шире Волги (которая, со слов Вовки, была, в свою очередь, в десять раз шире их Западной Двины). И пароход был во много-много раз больше самого большого катера, когда-либо плывшего по Двине, и он уже который день скользил вниз по течению все расширяющейся водной ленты.

Сашка уже исследовал весь пароход, за исключением тех мест, куда его не пускали, и предпочитал теперь всем закоулкам большого движущегося дома верхнюю палубу. С нее было видно далеко во все стороны (надо было только переходить на разные борта, на нос и корму), и лишь оглушал громкоговоритель, из которого периодически разносились над безлюдными берегами популярные мелодии, а чаще всего - песня про каких-то девчонок, которые плывут и плывут куда-то по неведомой Ангаре... Ангару он и боялся пропустить, потому что утром по радио объявили, что они вот-вот должны будут проплыть мимо нее, вливающейся в Енисей. И хоть отец и сказал, что они обязательно пришвартуются к берегу, потому что там плановая остановка, он все-таки никуда с палубы не уходил.

Река иногда сужалась и вспенивалась, и тогда пароход шел, почти задевая большие, раскачивающиеся, похожие на ваньку-встаньку, полосатые бакены и сам начинал несильно покачиваться, а из рубки, где находился капитан, управлявший этим огромным кораблем, доносились отрывистые команды. Потом река вновь расширялась, бакены оставались далеко по сторонам и капитан, в отутюженном белом костюме, уходил куда-то внутрь, наверное, отдыхать в свою каюту.

По утрам, когда над водой висел туман, пароход почти безостановочно дудел, и Сашка от этого просыпался, быстро одевался и бежал наверх, но в это время стоять на палубе было и неинтересно, и зябко, и он с неохотой шел или в каюту, в которой они жили, или в большую комнату, где отец целыми днями играл в бильярд и пил пиво.

Они плыли уже третий день, а до этого много дней ехали на поезде после того, как всего за день доехали до Москвы, а там переехали с вокзала на вокзал (Сашка теперь точно знал, как выглядит метро), оставили два больших чемодана в камере хранения (там были их зимние вещи и сало), взяли билеты на вечер следующего дня и поехали к дяде Паше, знакомому отца, с которым он воевал.

Дядя Паша оказался толстым и веселым, а его жена Люба тоже была толстой, но сердитой. Дядя Паша был инвалид: у него в голове с войны остался осколок снаряда, поэтому он не работал, а целыми днями сидел дома (Сашка бы на его месте всю Москву исходил!) и выпиливал лобзиком всяческие фигурки и узоры, из которых потом склеивал шкатулки и табакерки. Они стояли повсюду в квартире, и тетя Люба периодически их роняла и громко материлась. Тогда дядя Паша наклонялся к отцу и вполголоса говорил:

- Во дает... И годы не берут...

Оказалось, что они поженились еще во время войны, только тогда оба были совсем худенькие, а тетя Люба к тому же - самой веселой в медсанбате, и к ней все бойцы приставали, поэтому она научилась хорошо материться и очень привыкла так выражать свои эмоции. (Об этом отец сказал ему, когда они уже ехали в поезде.)

Дядя Паша съездил с ними в Столешников переулок, где они, как и написал дядя Семен, купили два ящика армянского коньяка. Потом он помог отцу перевезти эти коробки в камеру хранения на Ярославский вокзал (Вовка тоже с него ездил). Потом они поехали на Красную площадь, отец хотел сводить Сашку в Мавзолей, чтобы он увидел основателя Советского государства, но очередь была длиннющая, а до закрытия времени оставалось мало, и они, обойдя Кремль, сфотографировавшись у Царь-пушки и Царь-колокола, вернулись в Черемушки (так назывался новый район Москвы, в котором жил дядя Паша), нарезали сала, которое отец привез им в подарок, дядя Паша нажарил картошки, выставил на стол бутылку водки, и они долго, до прихода с работы тети Любы, сидели, выпивали и разговаривали и совсем не ели.

Сашка сначала послушал, о чем они вспоминали, надеясь услышать о всяких подвигах, но они говорили в основном о каких-то незнакомых ему людях, рассказывая друг другу, где и кто оказался после войны, о боевых медсестрах (дядя Паша вспомнил какую-то Машку, с которой у отца была любовь, спросил, знает ли он, где она сейчас, но отец прервал его, сказав, что ничего о Марии не знает и все уже давно осталось в прошлом), о генерале, который вручал им медали, когда вдвоем вернулись из разведки... Сашка хотел попросить рассказать, что это была за разведка (если дали медаль, значит, был подвиг), но они выпили, не чокаясь, за тех, кто тогда не вернулся вместе с ними, и надолго замолчали.

Потом отец спросил, вылечилась ли тетя Люба, на что дядя Паша махнул рукой и сказал, что все без толку, и, видно, куковать им век вдвоем, и они задымили специально купленными отцом папиросами «Герцеговина Флор», которые, как он говорил, курил Сталин.

У Сашки от дыма разболелась голова, и он сказал, что пойдет на улицу. Отец велел далеко от дома не отходить, а то запросто можно заблудиться среди похожих многоэтажек, и он, обойдя дом, где жил дядя Паша, вернулся и до прихода тети Любы торчал на балконе, не зная, чем заняться.

Тетя Люба принесла еще одну бутылку водки, и они выпили втроем, потом втроем же стали курить и петь незнакомые песни их юности, и тетя Люба перестала сердиться и начала смеяться, и смех у нее был на удивление заразительный, такой, что даже Сашка пришел с балкона на кухню, и она наложила ему картошки, нарезала колбасы, белого батона и дала пару конфет в обертках с нарисованными медведями, которых он никогда прежде не видел, оказавшихся очень вкусными. И такая она ему понравилась.

Он думал, что они еще останутся ночевать, но тут отец стал торопить всех, дядя Паша и тетя Люба проводили их на автобусную остановку, рассказав, как быстрее доехать до вокзала. На прощанье тетя Люба Сашку расцеловала, сказала, что после школы пусть обязательно приезжает поступать в Москву, будет жить у них как родной. Приложила платок к лицу, еще раз крепко прижала к себе Сашку. От нее пахло духами, водкой и папиросами, но это не было неприятно, и он подумал: хорошо бы жить в Москве, в которой в магазинах все-все есть...

В поезде Сашка ездил и раньше, поэтому вагон не разглядывал, а быстро занял верхнюю полку. Отцу досталась нижняя, он поставил под нее чемоданы, переживая, что в вагоне жарко и сваренные для них тетей Любой два десятка яиц и кусок вареной колбасы могут пропасть, надо будет их съедать в первую очередь, но тут напротив них стал разворачивать постель высокий и горбоносый мужчина, приговаривая, что хороший сосед - самое главное в этой жизни, и выставляя на столик большую пузатую переплетенную бутыль. Он оказался азербайджанцем из Баку, ехал в Казань, откуда еще должен был добираться на какое-то нефтяное месторождение, а в бутыли было вино, и они с отцом тут же нашли общий язык, потому что буровую, на которой работал Хасан, приводили в движение дизели и он сам имел документы тракториста, хотя работал мастером. Он пил вино, ел яйца и сало и уговаривал отца ехать с ним на буровую, ему очень нужен тракторист (потому что бывший допился до белой горячки, а нового никак не найдут), и будет у него заработок, через полгода - и домик свой в поселке, пусть тогда жена приезжает, не боится...

Не уговорив отца, он стал ходить по вагону и уговаривать других мужиков. Все охотно пили из фигурных стаканчиков вино (у него оказалась еще одна бутыль), но у всех были свои планы, все обещали подумать и записывали огрызком невесть откуда взявшегося карандаша адрес и фамилию Хасана.

На верхнюю полку напротив забрался парень, который назвался Гришей. Как только поезд тронулся, он открыл толстую книгу и на предложение Хасана выпить вина и отцовское - перекусить яичками - только мотал головой. Утром его уже не было, а на его полку переложил свои вещи Хасан, уступив свое место («Все равно сегодня уже выходить, с таким соседом прощаться, вах...») старушке, едущей в Омск к сыну, который работал на этой самой железной дороге, а потому ее с почетом встречают и провожают хозяева вагонов - «и чаем аккуратно поят, а все остальное с собой, и пирожков напекла, и яиц наварила, и ту же курочку...»

Они ехали много дней. За это время люди приходили и уходили, кто - не задержавшись надолго в памяти (хотя ехал, может быть, и ночь, и день, и еще...), а кто - запомнившись, даже если и посидел на лавочке вагонной несколько часов. Вагон был плацкартный, и поэтому большинство ехали от одного города до другого, а расстояния между ними становились все больше и больше, и переезды уже занимали то весь день, то ночь, и на место старушки в Омске пришел военный, который строго взглянул на отца, отодвинул на столике в его сторону сверток с недоеденным хлебом и салом, сдул оставшиеся крошки, застелил газетой «Правда» свою половину, на нее поставил принесенный от проводника стакан в подстаканнике и сказал, что питаться будет исключительно в вагоне-ресторане, поэтому заранее отказывается от всех приглашений, а вот чай будет пить, и если сосед хочет, пусть присоединяется.

Звали его Серафим Феликсович, ехал он дальше их (за тот самый неведомый Байкал, который бродяга должен был переплыть), по каким-то секретным делам (об этом он сообщил сразу, чтобы предотвратить всякие ненужные вопросы о профессии), и на каждой остановке он покупал газеты и читал их внимательно и долго.

Отец тоже стал покупать газеты и так же медленно, в промежутках между сном и едой, читать, но чай с Серафимом Феликсовичем не пил, а приносил его, когда тот уходил в ресторан.

От города к городу ехали с родителями и дети. Они знакомились быстро и легко, перемещались по вагону стремительно и непредсказуемо, вели свои разговоры, но сверстников Сашки не было, в основном это были дошколята.

На второй день Сашка познакомился с девочкой Верой, которая с родителями приезжала в гости в Москву и тоже была на Красной площади, каталась в метро, даже сходила в Мавзолей и видела, что Ленин лежит совсем как живой, а перед Мавзолеем и внутри стоят, как неживые, солдаты, и папа (он, как и мама, - врач) сказал, что это очень трудная и ответственная служба и отбирают туда самых здоровых парней. Она была на два года младше и ехала в Красноярск, где они жили. Она сказала, что зима у них хоть и длинная, но совсем не страшная, а когда сильный мороз, они в школу не ходят, а идут кататься с горки на санках, - они живут недалеко от Енисея, и там хорошие горки. А еще у них за городом есть знаменитые скалы, которые имеют разную форму, называются «Столбы», и они зимой с папой и мамой ездят туда на автобусе и ходят на лыжах.

Он узнал, что дикие звери в город не заходят, а в парках есть белочки, но их мало, и они очень пугливые. Но вот за городом, возле «Столбов», они видели следы и зайцев, и лис, и даже волков. Но медвежьих точно не видели.

Вера была почти с него ростом и сильная. Она занималась в конькобежной секции, бегала на коньках, называемых «ножами», участвовала в соревнованиях. Он вначале думал, что они одногодки, а когда узнал, что она закончила пять классов, испугался: вдруг все девочки в Сибири такие рослые и крупные. (А почему бы и нет, условия жизни формируют человека.) Он стал присматриваться на остановках к местным детям, разгуливающим на перронах, но никакого отличия их от смоленских или московских не нашел.

Родители Веры тоже оказались невысокими (меньше его отца) и добрыми. Они вначале очень переживали, что едут не в купейном вагоне (оказывается, бывают вагоны с отдельными комнатами), но потом Верин отец, Марк Иосифович, договорился с проводником, и к ним больше никто не подсаживался, они занимали втроем четыре полки, и Сашка одну ночь переночевал напротив Верки, они долго вечером переговаривались. Она рассказывала о мальчишках в их классе, которые ну совсем не интересны, а вот в секции есть Эдик (он тоже, как и Сашка, закончил семь классов), он ей нравится, и вообще... Сашка тоже разоткровенничался и так расписал Беликову, что чуть не расплакался от тоски, потому что любовь у них на расстоянии получалась ничуть не хуже, чем у Ромео и Джульетты. Верка слушала внимательно, и в быстро проносящихся полосах света от фонарей редких полустанков, мимо которых они проезжали, были видны ее восторженные глаза...

Утром Маргарита Федоровна, Верина мама, накормила его бутербродами с колбасой, напоила ароматным чаем (такой он никогда не пил, они купили его в Москве и везли домой) и долго расспрашивала, откуда и куда они едут, удивилась, что мать отпустила его с отцом, а сама не поехала, и стала говорить, что совершенно напрасно москвичи и те, кто живет ближе к Европе, считают, что Сибирь - это окраина России, что сама она тоже неместная, с Украины, из-под Киева, там родилась, но вот уже давно живет в Красноярске, и ей этот город нравится. А еще больше нравится Иркутск, в котором она заканчивала («Вместе заканчивали», - вставил Марк Иосифович) медицинский институт, «да, верно, вместе, Марк приехал из Биробиджана, у него тетка в Иркутске», а она поступила, потому что они тогда жили недалеко, на Байкале, отец у нее биолог, изучал животный мир.

Сашка осмелился и спросил про Байкал, о нем он последнее время часто слышал и представлял его таким же большим, как Селигер, озером с коричневой водой и камышами, но Маргарита Федоровна засмеялась, пояснив, что Байкал больше Селигера, его называют морем и в нем совершенно прозрачная вода, такая, что видно на многие метры, и очень холодная, поэтому в ней камыши не растут, а берегов не видно, и островов, кроме одного большого, на котором живут люди и называется он Ольхон, нет. Потому что оно очень глубокое. И вокруг озера - горы, а берега высокие, и на них или тайга растет, или совсем ничего, голая степь, например, она проходила практику на Ольхоне, вот там как раз есть и безлесные места.

- Байкал - это замечательно, - вздохнул Марк Иосифович, который, оказывается, тоже практику проходил в маленьком поселке на берегу Байкала, но он считал, что вода совсем не холодная, просто надо настроиться, вот он, например, каждый день окунался...

- Я представляю, - засмеялась Маргарита Федоровна, от чего на ее щеках появились ямочки, и поправила Марку Иосифовичу завернувшийся воротничок рубашки. - Выскакивал как ошпаренный, да еще с криком...

- А что, папа кричать умеет? - поинтересовалась Вера, дожевывая бутерброд.

- Еще как! - подтвердила Маргарита Федоровна.

- Да ладно тебе, - смущенно произнес Марк Иосифович и, сняв очки, стал их протирать отворотом рубашки.

Глаза оказались у него маленькие и беззащитные.

- Он змей боится ужасно. Мы как-то с ним за грибами ходили и наткнулись на змею, так наш папа так кричал...

- А я, между прочим, в Норильске был, - перевел разговор Марк Иосифович, водрузив очки и повернувшись к Сашке. - Удивительный город. Кругом тундра, зимой снег во все стороны, а когда ветер задует, с ног сбивает... И дома, проспект весь в огнях, магазины, рестораны...

- Рестораны?.. - встрепенулась Маргарита Федоровна.

- Ну да, у нас в одном, называется «Таймыр», заключительный банкет был, - пояснил Марк Иосифович.

- А ты мне об этом не говорил, только о заседаниях...

- Это мелочи...

- Конечно...

Они продолжили вяло выяснять, что же было в той давней поездке Марка Иосифовича в Норильск (Вера еще в школу не ходила); колеса стучали на стыках, мимо тянулась зеленая тайга, отец подремывал, укрывшись прикупленной на остановке «Правдой», соседа не было, и они с Верой стали играть в шахматы (Сашка предлагал в карты, но Вера сказала, что ее родители считают, что играть в карты - дурной тон). Играл он совсем плохо (потому что первый раз шахматы увидел у дяди Гены и с ним же да со Славкой всего несколько раз и сыграл), и Вера сразу же поставила ему детский мат и стала объяснять, как нужно играть грамотно, по теории...

Колеса стучали, тянулась по сторонам тайга, мелькали совсем редкие станции, менялись соседи. И ехать уже стало привычно и интересно. Но скоро приехали и они.

В Красноярске из их вагона вышли только Вера с родителями и он с отцом. Они тут же на перроне познакомились, Маргарита Федоровна стала предлагать заехать к ним, немножко привести себя в порядок, но отец твердо отказался, и она сказала, что лучше всего им лететь дальше самолетом (Сашке очень захотелось посмотреть на самолет), но отец опять покачал головой (потому что дядя Семен написал, что лучше, если они поплывут на пароходе, это медленнее, но надежнее, да и багаж доставят в сохранности, а в самолете придется сдавать), а рядом уже стоял с тележкой носильщик, прекрасно понимая, что с чемоданами и коробками им никак не справиться, и тогда Верины родители наперебой стали объяснять, как от вокзала железнодорожного добраться до речного, сказав, сколько это будет стоить, если ехать на такси, и они так и сделали: загрузились в такси, правда, пришлось заплатить больше, потому что коробки заняли заднее сиденье и получилось, что они наняли всю машину.

На прощанье Вера протянула ему листочек со своим адресом и попросила написать, когда они доберутся до неизвестной даже здесь, в Красноярске, реки Хантайка, пообещав сегодня же дома посмотреть на карте края, которая у них есть, где такая река течет. И позавидовала тому, что он еще поплывет на пароходе по Енисею и так много всего увидит...

У Сашки все еще стучали в ушах вагонные колеса, от привокзальной суеты кружилась голова; сидя между коробками на заднем сиденье, он толком даже не разглядел город (но он, очевидно, был меньше Москвы, наверное, такой же, как Смоленск), потом они выгрузились возле речного вокзала - здания, стоящего на берегу широкой (шире Западной Двины) реки, отец пошел искать представителя «Хантайгэсстроя» (велел в письме дядя Семен), а он сидел на чемоданах и коробках, пялился на быструю и темную реку, снующие лодки и катерки, на большой белоснежный пароход, почти возвышавшийся над зданием, и думал, что в Сибири нисколько не холоднее, чем у них, а судя по пацанам и взрослым, смело входящим в реку, вода в ней должна быть теплой. Ему очень хотелось искупаться, но он продолжал сидеть на солнцепеке, пока не вернулся отец, ведя за собой носильщика, и тот донес их чемоданы и коробки до трапа огромного парохода, попасть на который им помог совершенно лысый и суетливый толстячок - тот самый представитель, о котором писал дядя Семен. Он шел вместе с ними, энергично размахивая короткими и толстыми ручками, периодически обтирая потный лоб и лысину под серой шляпой и беспрестанно бегая глазами по причалу, пароходу, пассажирам, неспешной вереницей поднимающимся на него, и держал в толстых и влажных пальцах их билеты. Он посожалел, что они не приехали вчера, потому что только вчера ушла баржа прямиком на Хантайку со всяческими стройматериалами и техникой и они могли бы замечательно доплыть на ней сразу до места, а следующая теперь будет не раньше, чем через неделю, ее еще надо загрузить, поэтому он весь в мыле (и это действительно было похоже), и они совершенно случайно застали его на месте...

В каюте он без эмоций принял бутылку коньяка (так писал дядя Семен), велел передать Семену Ивановичу привет и, объяснив, что делать по прибытии в Игарку, убежал.

Каюта была маленькая, на двоих, и они посередке поставили коробки и чемоданы, поднялись наверх и уже с верхней палубы оглядели и набережную, и длинный выгнутый мост через Енисей, и песчаные отмели, обсыпанные купальщиками, и такие же, как в Смоленске, Москве и других городах, которые они видели из окон вагона, дымящие трубы, возвышающиеся над плоскими крышами похожих же многоэтажек. Оглядели и согласились с дядей Семеном, что и в этой стране, называемой Сибирью, живут такие же люди - и, может быть, даже живут лучше, свободнее, вон какие просторы проезжали... Об этом, правда, подумал только Иван, Сашка просто разглядывал купальщиков, завидуя мальчишкам, резвящимся среди манящих радостной прохладой брызг...

На пароходе детей не было, зато плыли в Игарку студенты - веселые, с гитарой, облюбовавшие корму и уютно устроившиеся там (капитан, строгий и бородатый, как и положено, с выгнутой трубкой в зубах, подумал-посмотрел и разрешил). Их было семеро, они называли себя «десантом» и «интендант-командой», говорили, что едут на уникальную стройку и за ними чуть позже, сдав экзамены, туда прибудет весь отряд, загорали, читали, пели-проговаривали странные песни, из которых Сашка только и запомнил, что «люди едут за деньгами, убегают от обиды и тоски, а я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги...», и поверил, что смуглые, гибкие парни действительно едут за мечтами... А еще ему очень хотелось играть на гитаре, так же как худенький узколицый и длинноносый Венька, возле которого кроме студентов постоянно крутились две девушки (одна полненькая, беленькая, с большой косой, хохотушка, а другая - почти на голову выше, с короткой стрижкой, серьезная, все время одергивающая подругу), плывшие в Игарку работать после педучилища, и, может быть, именно о них и разносилось по утрам и вечерам из пароходного динамика:

...Чуть охрипший гудок парохода

уплывает в таежную тьму,

две девчонки танцуют, танцуют на палубе,

звезды с неба летят за корму.

А река бежит, зовет куда-то,

плывут сибирские девчата

навстречу утренней заре,

по Ангаре, по Ангаре...

И они действительно под эту песню кружились на палубе, словно иллюстрируя текст, и оттого все вместе: полноводная река, поросшие тайгой берега, назойливые комары, танцующие девушки и задумчиво глядящий на них с примолкшей гитарой Венька, - казались единым и неделимым целым Сибири...

Правда, плыли они не по Ангаре, а Ангару лишь пересекли в том месте, где она соединилась с Енисеем, влившись в него изумрудной полосой и еще больше отдалив берега, и каждая втекающая потом река или речушка делали Енисей все шире и шире, словно подтверждая сказанное как-то отцом: «Могучая река»...

Плыл еще дядя Игорь, с которым отец сошелся в первый же день, когда они разглядывали с палубы набережную. Он тоже был на войне, оттого и подошел к ним: «Я фронтовика сразу узнаю, не Первый Белорусский?» - и обрадовался, словно встретил родственника, потому что «здесь у нас в основном молодежь да бывшие заключенные, фронтовиков не так много», и еще больше обрадовался, когда оказалось, что они коллеги по воинской профессии, да и по званию. «Ну, старшина, сама судьба нас свела, судьба...» И потащил их в пароходный ресторан, в котором они и просидели до отплытия и не увидели в Красноярске ничего больше.

Дядя Игорь работал на большом кране в Игарском порту, возвращался из отпуска - гостил у матери, которая жила в Минусинске, да не догостил, оставил жену с детьми, заторопился обратно, потому что летом самая работа - навигация, корабли со всех концов мира, кого загрузить, кого разгрузить... Лучше бы зимой отдыхать, работы тогда - так себе, туда-сюда по земле, да летом хочется погреться. Как попал в Игарку сразу после демобилизации, так уже сколько лет, все надбавки северные собрал, денег хватает и на юг съездить, на море, да летом работа вот, а зимой чего там делать?.. И вообще, хоть и сибиряк он, нравится ему больше Россия, Подмосковье и их места, смоленские... Гагарин не зря оттуда родом... Но и среди сибиряков героев - ого-го... И в войну были (без них не победили бы), и сейчас, а почему? Да потому, что сама природа сибирская заставляет человека на себя надеяться да трудностей не бояться...

Теперь отец с дядей Игорем пропадали или в бильярдной (отец неплохо играл, «после войны пришлось служить в Риге, а там в части стол был, вот и поигрывал»), или в ресторане.

Сашка подружился со студентами, особенно с Венькой, оказывается, они учились в Москве в авиационном институте (хотя все были из разных мест, кто с Украины, кто с Урала, а Венька - из Витебска, на одной реке выросли, может, потому и сошлись), в Красноярск прилетели самолетом («Милое дело, восемь часов - и на другом конце света, а тут ползешь как черепаха...»), дальше до места дислокации можно было добраться только по воде. Он наслушался споров о песнях неведомого ему Высоцкого (артист, в театре на Таганке работает, «сидел, поэтому блатные песни у него». - «Да чушь все это, нигде он не сидел, просто голос такой, а песни отличные...»), Венька даже пытался исполнить что-нибудь из его песен, отчаянно хрипя и дергая струны, но ни музыка, ни слова на Сашку впечатления не произвели.

После завтрака, обычно состоящего из консервированной каши с мясом и чая (кипяток брали в буфете), подставив нежаркому солнцу уже изрядно просмолившиеся тела, ребята заводили совсем непонятные разговоры о каких-то беззвучных и стремительных самолетах, о больших космических кораблях, о том, что авиация со временем заменит весь транспорт на Земле и никто не будет ни ездить на поездах, ни тем более тащиться так, как они, - еле-еле по воде. С этим утверждением, правда, согласились не все, вспомнив об океанах, составляющих большую часть поверхности Земли, которые бороздят морские пароходы, танкеры, сухогрузы, не говоря уже о военных линкорах и крейсерах, и пришли сообща к выводу, что, вероятнее всего, будет придуман какой-нибудь гибрид самолета с кораблем или, может быть, с дирижаблем, но, несомненно, что-то скоростное будет придумано, потому что наступает век скоростей, время научно- технической революции, их время...

Когда Сашка уставал от разговоров или когда появлялись Наташа и Маша (пухленькую хохотушку звали Машей, а неулыбчивую - Наташей) и становились центром внимания, Сашка шел на нос и смотрел на медленно наплывающие берега. Они были все так же покрыты зеленой стеной, и трудно было представить, что за ней происходит и есть ли вообще там жизнь... Нечасто встречались такие же пароходы или большие катера, и тогда они обменивались длинными сочными гудками, и люди на палубах с нескрываемым любопытством разглядывали друг друга, приветливо махали руками, словно встретили старых добрых знакомых, и долго еще провожали взглядами удаляющиеся суда.

За Ангарой пароход останавливался у каждого поселения, правда, было их совсем мало. Издали он начинал трубить, потом замедлял скорость и замирал напротив деревянных приземистых домов, сбросив якорь, и тогда от берегов стремительно, словно наперегонки, к нему устремлялись моторные и весельные лодки. Первыми к сброшенному веревочному трапу, естественно, прибывали моторки, они и забирали все дефицитное (и прежде всего пару ящиков пива, которое в этих местах было большой редкостью); от них наверх поднимали больших рыбин (Сашка никогда в жизни таких не видел), с весельных лодок тянули вверх рыбу помельче, соленую или вяленую, но и на нее находился покупатель, и самым медлительным хватало водки...

Случалось, кто-нибудь из покрытых бородой или щетиной, обряженных в противоэнцефалитный костюм мужиков терял терпение и тут же, стоя в покачивающейся лодке, сбивал-сворачивал пробку и, запрокинув голову, прикладывался к бутылке, утоляя смертельную жажду, гукал ходящим туда-сюда кадыком, уже плавно опускал недопитое, морщился довольно, благодушно махал рукой глядящим на него пассажирам, гостеприимно приглашал заглядывать в их глухомань, и, уже не торопясь, словно о чем-то раздумывая или сожалея о скором расставании, отплывал от борта и, ткнувшись в берег, оставался в лодке, вокруг которой тут же собиралась радостная компания.

Как правило, хорошего не хватало, и тогда, крича и размахивая руками, чтобы пароход не вздумал уйти, мужики толкали лодку обратно, взвизгивал мотор, и она неслась опять к трапу, возле которого уже стоял наготове буфетчик с бутылками. Но теперь он рыбу не брал, и наверх передавали мятые бумажки. Он их тщательно пересчитывал, уточнял, получал требуемое и лишь потом в авоське опускал звенящие поллитровки. Пустую авоську вытягивал обратно, после этого трап поднимали уже насовсем, с тарахтеньем наматывалась якорная цепь, и, сообщив о своем отходе гудком, пароход продолжал свой путь.

Стоянки были самыми неприятными часами, потому что на всех, находящихся на палубе, набрасывались или оводы, если останавливались в жаркие часы, или комары, если день был прохладный или наступал вечер. И те и другие кусали как дома, но их было так много, что отмахнуться, казалось, невозможно, и от укусов чесалось и болело все тело.

По мере того как они приближались к Полярному кругу, дневная жара стала спадать, ночью от реки тянуло прохладой (студенты по вечерам надевали куртки, Наташа и Маша приходили танцевать в свитерах), комары вытеснили оводов, тайга становилась заметно реже, и наконец они увидели задранные вверх стрелы портовых кранов, а потом стоящие вдоль берега большие морские сухогрузы и саму Игарку, город, от которого до места их прибытия оставалось, если верить дяде Игорю, совсем ничего, короче гусиного перелета... Одним словом, рукой подать...

Большинство пассажиров плыли до Игарки, а пароход шел еще дальше, до какого-то краеземного Диксона, но в Игарке сошли почти все, и пароход словно разом потерял всю праздничность, даже бодрая песенка о продолжающих танцевать на палубе сибирских девчатах больше не поднимала настроение оставшихся.

Дядя Игорь сразу предложил пойти к нему, потому что явно сегодня им уже никуда не удастся уехать, так как «ОМика» он у причала не видит. Отец не поверил (он уже знал, что «ОМик» - это маленький однопалубный пароходик, на котором им предстояло плыть теперь уже до конечной точки на реке Хантайка), пошел в кассу, но так и оказалось, ждать надо было до завтра, и, оставив коробки и чемоданы у дежурного по вокзалу (дядя Игорь договорился), налегке пошли в город, пахнущий опилками и рыбой, вдоль улицы с одинаковыми деревянными домами, в одном из которых и жил дядя Игорь. И было в доме не жарко, и совсем не звенели комары, можно было раздеться и умыться под краном, но лучше для начала отправиться в настоящую баню, смыть дорожную пыль. И дядя Игорь повел их в городскую баню, стоящую на крутом берегу, с которого можно было разглядеть темную полоску противоположного берега и моряков на океанских кораблях, застывших вдоль причала, заваленного досками, деревом, контейнерами и всякой всячиной...

После бани в буфете задерживаться не стали, заторопились домой, где ждало специально припасенное (закупленное дядей Игорем еще в Красноярске и прикупленное отцом уже в пароходном буфете) пиво, и, довольно вздыхая, они пили его, ведя неспешный разговор о российском (на зависть заграницам, оттого и зарятся) раздолье, о богатствах немереных и о том, что ого-го сколько еще в себе Север таит под мерзлотой вечной. Изредка закусывали вяленым хариусом и опять неспешно разговаривали, а Сашка поел только соленой рыбы и купленной по дороге колбасы (у дяди Игоря в холодильнике было шаром покати) и, пристроившись на мягком диване, уснул...

На следующий день небо затянули тучи, пока еще легкие, сероватые, но все наливающиеся синевой. Подул холодный ветер, словно лето уже закончилось. Они с утра привели себя в порядок (нагладили брюки, рубашки, которые отец накануне постирал), сходили на причал. «ОМик» уже стоял у деревянной стены, но отправляться он должен был в обед, и дядя Игорь предложил зайти в ресторан, расположенный рядом с Домом моряка, в котором, даже если бы и зашли, они ничего купить не могли.

- Это для морячков иностранных, - сказал дядя Игорь. - Там все только за валюту. Мы меняем, когда требуется. Им-то чего, только выпить и надо, а уж этого добра и мы на свой рубль найдем. Там, правда, всякие виски, ром, бренди... Пижонство, но бутылки красивые... У них губа не дура. Им тоже водочка лучше или спирт... У нас этого добра завались... А у них там шмотки всякие импортные, так мы меняем наши рублики на их тугрики и отовариваемся...

- И немцы бывают? - спросил отец.

- Не, не видел... Англичане всякие, французы... Им от порта до порта шлепать по Северному Ледовитому выгодно... Нормальные мужики. - Дядя Игорь закинул назад падающую на глаза седеющую прядь. - Хоть и при капитализме живут, а простые ребята и выпить не дураки... И девок потискать... У нас тут для них специально есть такие. Неофициально, конечно, не местные, то ли из Ленинграда приезжают, то ли из самой Москвы. На сезон, как навигация открывается, они уже тут, лед встал - их вьюгой сдуло...

- Что-то не видно... - сказал отец, оглядываясь.

- Кого?

- Ни тех, ни других...

- Ну ты даешь, Ваня, день же еще... Вот погоди, вечером насмотришься... Ах да, вы ж поплывете... А то оставайтесь до следующего «ОМика».

- Нет. И так полмесяца едем, - покачал головой отец. - Полина там, наверное, извелась уже, доберемся, сразу сообщить надо.

- Понятное дело, - согласился дядя Игорь. - Бабы - они народ переживающий...

Они поели в ресторане густого вкусного борща и необычного на вкус тушеного мяса, оказавшегося олениной; отец и дядя Игорь выпили на посошок, отчего оба завеселели, заговорились, и если бы не Сашка, на «ОМик» они бы точно опоздали, и так прибежали, когда уже трап затаскивали, пришлось дяде Игорю канат держать, пока они коробки и чемоданы переносили, поэтому самое главное уже кричали они друг другу: отец с пароходика, а дядя Игорь с причала, - кричали, что обязательно еще встретятся и посидят семейно, потому что теперь совсем рядом живут, соседи...

Пароходик гукнул, развернулся, и в пелене начавшего моросить дождя Игарка стала отдаляться, размываться, становясь призрачным видением кранов и крутой лестницы, и вокруг, так же как и сверху, простиралась лишь одна вода...

Но скоро безбрежье закончилось, пароходик нырнул между вдруг возникших скалистых берегов и медленно стал подниматься вверх по течению быстрой и узкой, с удивительно чистой водой, реки.

Это был приток Енисея, Хантайка, на котором строилась гидростанция и куда, оказывается, тоже плыли студенты; они заняли место на маленьком носу, прячась от ветра и дождя под растянутым брезентом, и Венька опять перебирал струны (снова сообщал теперь уже этим берегам, что едет не за чем иным, а за туманом, который выглядел, как моросящий дождь), а Сашка вглядывался в скалистые берега, покрытые хотя и не такой густой, как вдоль Енисея, но все же тайгой.

Отец составил ящики и чемоданы под навесом возле деревянной скамьи, на которой они сидели, и сказал, что сходит в буфет за папиросами, но вернулся не скоро, уже совсем веселый, и тут же на скамейке придремал, поэтому он совсем не видел берегов Хантайки (по которым уже можно было сразу определить, что купаться в такой реке холодно) и с трудом понял, где они находятся, и сообразил, что делать, когда «ОМик» свистнул и начал пристраиваться к деревянному (как для парома) причалу и Сашка растолкал его.

А потом они увидели среди стоящих людей, в одинаковых больших плащах с накинутыми капюшонами, дядю Семена, который первым шагнул на пароходик и тут же отыскал их, ухватился за коробки, протянул их кому-то, похожему на него (в таком же длинном плаще), а следом передал и чемоданы, и еще через несколько минут они уже тряслись в деревянной будке на колесах, придерживаясь и сталкиваясь друг с другом, нетерпеливо ожидая, когда эта жуткая езда закончится, - и наконец остановились.

И это был конец дороги.

Морозный март

Совсем нетрудно представить, как выглядели эти берега над порогом до того дня, когда на них ступила нога человека. Потому что было это недавно, всего лишь чуть больше года назад, и за это время среди чахлых и редких деревьев поднялись, забелели, выстраиваясь в короткую улицу, четыре двухэтажных дома-общежития, длинное одноэтажное здание школы (половину которого занимал спортзал), приземистое, квадратное, тоже одноэтажное здание управления строительства, которое после возведения другого, трехэтажного (штат постоянно увеличивался), должны были передать поселковому совету, - правда, его пока не было. Рядом уже тянулись вверх с десяток свежих срубов, которые за месяц-два должны были вырасти в такие же двухэтажки, только уже с полноценными квартирами, но их все равно было недостаточно: народ в это лето плыл и плыл, завлекаемый щедрыми на обещания вербовщиками и страстными приглашениями родных и знакомых. Наиболее предприимчивые и приехавшие сюда надолго строили собственное жилье: маленькие домики-избушки, называемые здесь балками, в которых посреди единственной большой комнаты сооружалась добротная печь, ей предстояло исправно дымить-трудиться долгую заполярную зиму.

Поселок закладывался на одном берегу, высоком и ровном, в километре от порога, а на другом, более низком, над разлившейся после стремнины заводью, спешно ставился палаточный городок. Многоместные военные палатки обшивались с двух сторон досками, утеплялись опилками, в них также сооружались из бочек печи, а к полотняному входу пристраивали деревянный тамбур с двумя дверьми. Уже было очевидно, что они тоже не будут пустовать, сюда расселяли бессемейных и не востребованных до поры до времени специалистов. Пока самой почетной и востребованной была профессия плотника.

Оба поселка жили, практически не соприкасаясь, только начальство курсировало на маленьком шустром катерке между двумя берегами да поторапливало командированных важных монтажников, перебрасывающих через порог (над самой его манящей и пугающей стремниной) пешеходный, подвешенный на тросах «крымский» мостик. И уже складывались на скалистом берегу конструкции металлического, крепкого, однопролетного, способного выдержать многотонные КрАЗы и МАЗы.

Возле палаточного городка, названного Пионерным, соорудили длинный пирс (взрывники взорвали, а специально приплывшая из Игарки черпалка-драга углубила прибрежное дно), и сюда, в глубокую заводь, вымытую пенными валами, теперь подплывали груженые баржи, с которых, порой без помощи единственного крана, сносились на невдалеке сооруженные помосты (над ними затем поднимались брезентовые крыши) мешки, ящики, тюки, - все то, что требовалось, чтобы выжить до следующей навигации.

На другой стороне, рядом с причалом для «ОМика», на расчищенной площадке встали большие цистерны, и сюда со стоящих далеко от берега топливных барж по длинным шлангам перекачивалось горючее.

Прибывала и техника, но самая необходимая: новые дизели для электростанции, оборудование для котельной, водовозы, автокраны, бульдозеры, основное же должно было прийти уже по зимнику и пока оставалось в Игарке, где у гидростроителей был свой большой склад, на который Семен договорился на время пристроить учетчиком Полину.

Ивану повезло: как раз пришли два бульдозера (на той барже, куда они не попали), и его тут же посадили на один, он только и успел, что несколько дней пообвыкнуть в Семеновом балке.

Место учетчика держали еще пару недель, потом Семен договорился, чтобы при грядущем увеличении штата Полину взяли в бухгалтерию в управление строительства (с нового года ожидалось значительное увеличение численности), но пришло письмо, из которого выходило, что так скоро Полину не стоит ждать, потому что и по словам адвоката, и по мнению дяди Гены, приехавшего из Смоленска помочь племяннице, все идет к тому, что срок ей дадут.

«От сумы да тюрьмы не зарекайся, - писала неожиданно спокойно Полина. - Следователь требует, чтобы я взяла на себя хотя бы какую-то часть вины, да и адвокат считает, что так будет лучше, иначе свалят все на меня, а я думаю, что как будет, так и будет, и не стану брать чужого. Никогда прежде не брала и теперь не буду. А если придется переселяться за забор, значит, тому следует быть...»

Иван под диктовку Семена написал письмо, в котором советовал откинуть такие настроения и серьезно поговорить с адвокатом. Если нужны будут деньги, они тут же вышлют, пусть только адвокат работает как надо, а не делает вид...

Но из очередного письма (Иваново еще не могло дойти) стало ясно, что теперь в вину Полины не ставится вся недостача (помог дядя Гена разобраться), а вменяется то, что она действительно делала, подписывая документы на списание тех продуктов, которые по устному приказу начальства отпускались для всяких праздничных событий (да и тем же ревизорам из области). Она их списывала (Люба приказывала), а на самом деле списывать не имела права.

Вскоре после этого письма пришла весточка от дяди Гены, который сообщил, что Полине дали два года, он походатайствовал, ее перевели в Смоленск, тут у него есть возможность чаще ее навещать, он уже договорился, чтобы ее устроили в пищеблок, а там они напишут кассационную жалобу, и даже если ничего не получится, два года пролетят незаметно. «Держись, Иван, на фронте труднее было, но прошли то, пройдем и это... За домом вашим Лизка с Мишей поглядывают, они вам привет передают и говорят, чтобы не беспокоились, огород к зиме приберут, а живность Полина распродала, надо было с адвокатом рассчитаться».

Письмо писалось в сентябре, а принесли его уже в октябре, когда за окном стояли морозы и лежал нешуточный снег (все-таки далеко от тихой и теплой Западной Двины до бурной, холодной Хантайки), и пришедшие ближе к полуночи отец и дядя Семен (у них был аврал, нужно было срочно сдать теплотрассу для новых домов) выпили последнюю (держали в заначке под приезд Полины) бутылку коньяка и долго говорили, нещадно стуча кулаком по столу и доедая пюре из сухой картошки, которое в обед наварил Сашка.

Из этого громкого разговора он понял, что мать посадили в тюрьму, но особого значения этому не придал, лишь пожалел себя, потому что каждый день варить что-нибудь к приходу с работы отца и дядьки ему не очень хотелось, но таков был уговор самых первых дней, когда на их с отцом новоселье в дядькином балке собрались его друзья: высокий, с красным лицом, побитым оспинками, Юрка-вертолетчик (он и вправду летал раньше на вертолете, а потом его списали по здоровью, и теперь он возил начальника строительства на «газике»); Роман Петрович, молодой, полнощекий, с маленькими, но острыми глазками, - прораб участка, на котором мастером работал дядя Семен (он всего пару лет назад закончил институт, сам выбрал эту стройку и работал азартно, «на орден», так говорил дядя Семен), и неулыбчивый бригадир плотников Васильев, мужик в годах, но одинокий, все жизнь мотающийся по стройкам (они с Семеном были знакомы еще с Мамаканской), постоянный товарищ дяди Семена на охоте и рыбалке. Он-то и пообещал подарить Сашке на минувшее четырнадцатилетие, как и положено мужчине, оружие - и к концу лета обещание сдержал, подарил одностволку двадцать восьмого калибра и три десятка патронов в придачу, еще раз напомнив, что каждый мужчина должен уметь обращаться с оружием, чтобы и пропитание добыть, и за себя постоять при необходимости.

Сашка от восторга чуть не завизжал: ружье было предметом мечтаний последних дней, потому что сразу за балком начиналась лесотундра, покрытая множеством озер, на которых вольно жилось всякой летающей живности (по ночам даже в балке были слышны гусиные испуганные крики - песец промышлял), и он уже несколько раз снимал со стены двустволку дяди Семена, прицеливался в маленькое оконце, за которым виднелся склон, уходящий к болотам, но все не решался попросить, чтобы с пацанами (Колькой Метелиным, тоже недавно приехавшим из украинского города Краматорск, на год младше, но по виду не скажешь, такой же длинный, как Вовка Короткий; Валеркой Чайкой, маленьким, но широкоплечим, будущим одноклассником, жившим прежде в каком- то Кокчетаве) поохотиться на дичь, да и на рыбалку отправиться вверх по Хантайке, куда безоружному идти было боязно (взрослые говорили, что в той стороне недалеко от поселка видели по весне медведя). Они даже сделали луки и стрелы с острыми, из консервной жести, наконечниками и пытались с ними охотиться, но стрелы либо не долетали до спокойно плавающих уток, либо не попадали в них, поэтому после пары безуспешных походов они переключились на рыбалку.

На выходе из порога мужики ловили на спиннинг с искусственной мышью тайменя, но попадался он не так часто, да и снасть нужна была надежная, а дядя Семен свой спиннинг не давал, и они приловчились выше порога ловить хариуса.

Рыбалка эта, новая для Сашки, была похожа на ловлю голавлей, только на конец лески вместо поплавка и крючка с наживкой привязывалась искусственная мушка из мулине (лучше всех их делал Колька), которую нужно было постоянно забрасывать и медленно, так, чтобы она бороздила поверхность воды, подтаскивать. Хариус, невидимый в пенящейся воде, выворачивался всегда неожиданно и волнующе рвал удилище на себя, счастливчик кричал «Есть!», торопливо тянул сопротивляющуюся рыбину к берегу, остальные по каменным глыбам торопились к выводимой, на удивление сильной добыче, чтобы подхватить ее у камней, выбросить на берег, не дав взлететь в спасительной свечке...

Но желающих поймать рыбы на жареху и засолку было немало, и хариуса на пороге становилось все меньше; ребята все чаще поглядывали на речной изгиб, в ту сторону, откуда Хантайка текла и где, как говорили взрослые рыбаки, имеющие лодки (и дядя Семен это подтверждал, хотя лодку еще только собирался купить и даже уже заказал тому самому лысому представителю в Красноярске, который их посадил на теплоход, подобрать дюральку понадежнее и мотор посильнее), был еще один порог, а потом третий и четвертый, и там хариуса, крупнее, чем у поселка, но главное - тайменя (добычи настоящих рыбаков) было полно. Туда же выезжали на большую охоту во время весеннего и осеннего перелета, запасаясь и гусятиной с утятиной в довесок к перемороженной говядине да приевшимся консервам.

Ружье было очень кстати, но появилось оно у Сашки поздновато, всего-то и сходили пару раз на ближние озера, но так ничего и не добыли, утки, гоняемые ленивыми охотниками, предпочитающими близкую охоту, были уже осторожными, пугаными и близко не подпускали, а гусь держался дальше от поселка, туда надо было идти с ночевкой. Собирались сходить, но так и не собрались: начались занятия в школе.

Помещение школы было маленьким, и учеников в ней тоже было очень мало, самым старшим был девятый класс, в котором учились всего четыре человека, два парня и две девчонки. В восьмом, кроме Сашки и Чайки, были еще четверо парней и четыре девчонки. Верховодили Колька Белкин (которого все звали Кокой) и его двоюродная сестра Юлька Колупанова.

Кока был самым высоким, выглядел старше своих лет (говорили, что он уже по-настоящему живет с женщиной, которая чуть ли не в матери ему годится) и приехал раньше всех, еще прошлым летом. Учился он на тройки, зато занимался баскетболом и уже играл в составе сборной управления, которую организовали весной. Летом он был на соревнованиях и сборах в Красноярске и Норильске. На новеньких он смотрел свысока - и в прямом смысле тоже, возвышаясь над самым высоким из ребят на голову, признавая только очкастого Аркашу Распадина, тоже уже старожила, проучившегося полгода в седьмом классе и считавшегося лучшим учеником.

Юлька, широкая, белобрысая, скуластая, с повадками мальчишки, в отличие от Белкина Сашку заметила, посожалела, что он не вышел ростом, и искренне удивилась, что тот в своей прежней школе учился совсем без четверок. Она тут же ушла от Зины Мальковой (почти отличницы), приехавшей из Томска, с которой сидела в седьмом классе за одной партой, к нему, заявив Чайке, что в их классе девочки выбирают, с кем им сидеть, а не наоборот.

Кока подтвердил это (он сидел рядом со щуплым Распадиным, иронично и молчаливо улыбающимся), вытянув в проход длинные ноги и изучая вновь прибывших девчонок. Их было две: лупоглазая, маленькая, в крупных веснушках, Света Пантелеева, приехавшая из недалекого Енисейска, а оттого нисколько не чувствующая себя чужой, и Ира Сверлова, высокая, под стать Белкину, худоватая, но с симпатичным личиком, обрамленным длинными, спадающими прядями черных волос. Она приехала из Ленинграда (папа у нее был главным маркшейдером), тоже умела смотреть свысока и грубоватые приставания Коки пресекла довольно решительно, заявив, что если он будет ее оскорблять, скажет об этом директрисе (женщине властной и одинокой, явно питающей слабость к женскому полу и с трудом терпящей мужской), которая и привела Ирочку в класс и просила ее любить и не обижать.

Ребята Коку особо не интересовали, он только спросил у Димы Горбыня (самого высокого после него), жившего до этого в Минусинске, не играл ли тот в баскетбол, но оказалось, что тот увлекался волейболом, и Кока интерес всякий к нему утратил, а на Эдика Огурцова даже не взглянул: тот был неприметным и тихим, как, должно быть, и деревня где-то в оренбургских степях, откуда он приехал...

Сашке Юлька тут же, раскладывая учебники, сообщила, что теперь он находится под ее защитой (это значило, что под защитой ее брата), но он должен будет делать за нее все контрольные.

Сашка хотел было сбросить ее книги и тетради с парты, но взглянув на внимательно наблюдающего за ними Коку, молча наклонил голову.

В школе ничего интересного не было (не сравнить с охотой или рыбалкой), занимались они постоянно в одном и том же классе, а к ним приходили разные учителя. За исключением учителя географии и истории Захара Ивановича (он был уже на пенсии, ничего не рассказывал и не объяснял, просто называл страницы в учебниках, на уроках географии приглашал к карте кого-нибудь из учеников и предлагал остальным задавать всякие каверзные вопросы, про то, что и где на ней находится, а на истории - по хронологии всяких исторических событий), это были женщины, а химичка Ольга Яковлевна (она же классный руководитель), математичка Софья Максимовна и физичка Танечка-Ванечка (Татьяна Ивановна) - совсем молоденькими, только закончившими университеты и приехавшими в поселок этим летом.

Кока, который был почти на голову выше каждой из них, беззастенчиво разглядывая, прерывал их, когда ему хотелось, задавая вопросы, не относящиеся к теме, например о том, чему учат в университете и чем еще можно, помимо учебы, там заниматься, и много ли спортивных секций... Танечка-Ванечка сначала охотно отвечала ему, потом начинала нервничать, поглядывать на часы, просить Белкина с этими вопросами обратиться к ней после уроков (ей Кока явно нравился), - она, как правило, не успевала объяснить все, что хотела, и, рдея щечками, просила ее извинить, обещая учесть это при проверке домашнего задания.

Ольга Яковлевна выходила из себя через пару вопросов, начинала нервно постукивать ладонью по столу и повышать голос и наконец срывалась на крик, отчего ее большие губы некрасиво тряслись, портя впечатление от роскошных светлых волос, которые волной опускались ей на грудь. Если Белкин доводил ее совсем, она оставляла класс после уроков и проводила воспитательную работу, обещая все-все рассказать директрисе, но так ни разу той и не наябедничала.

Софья Максимовна молча подходила к Коке, останавливалась, прижавшись полным бедром к парте, смотрела на него, не моргая, карими глазами, и тот замолкал и первым отводил взгляд. Она, покачивая (на зависть всем девчонкам) фигуристым телом, возвращалась к столу и, словно никакого вопроса не было, продолжала урок.

Каждый день сразу после занятий Кока и Юлька шли в спортзал, Распадин и остальные расходились по домам, а Сашка с Валеркой, наскоро перекусив и надев сапоги (Валерка - простые резиновые, а Сашка - болотные, до бедер, подарок дяди Семена), брали ружье и спускались вниз, на болота, в надежде вернуться если не с гусем, то с какой-нибудь кряквой или, на худой конец, с вальдшнепом. Но болота буквально на глазах пустели, птицы улетали на юг, в места зимовки, а маршрут тех, кто лето провел еще севернее, пролегал в стороне от поселка, возле четвертого порога (вот почему и ездили туда настоящие охотники), и даже если им и удавалось подобраться к какой-нибудь еще не тронувшейся в путь стае, попасть в цель все никак не удавалось, и поэтому, разуверившись в охотничьей удаче, однажды они набрали с собой пустых бутылок и решили учиться стрелять.

Был один из погожих сентябрьских дней, когда возвращались запоздавшие отпускники и на последних рейсах «ОМика» подъезжали самые медлительные вербованные. (В их числе был и худой, загорелый до черноты Вовка Лысаков, еще один новенький в восьмом классе, приехавший оттуда, куда все надеялись со временем переехать, - из города Сочи.) Как обещали старожилы, еще два-три таких дня - и придет с Северного Ледовитого океана первый снег и мороз, но эти дни оспаривали подобное предположение, радуя и расслабляя одновременно. К тому же лето оказалось урожайным на грибы, и ближайшие склоны прочесывала целая армия грибников, свободных от работы или же вырвавшихся на пару часов в обеденный перерыв. Сашка предложил тоже набрать грибов на жареху, подумав, что это будет вкуснее, чем надоевшая отварная вермишель с тушенкой, но Валерка, которому не терпелось пострелять (он даже ружье попросил понести), отговорил, обещая обязательную удачу после того, как они потренируются на бутылках.

Бутылки расстреляли возле первого опустевшего озера (Валерка стрелял очевидно точнее), деловито уточняя дальность, попадание в цель и кучность (очень даже неплохие, метров с двадцати можно было надеяться на удачу), решили, что теперь готовы к охоте (тем более, что патронов осталось с десяток, не больше), и направились дальше, к длинному болоту, на котором прежде всегда кормились утки и в центре которого кто-то соорудил скрадок, закрыв настил из жердей поднятой над водой крышей из пихтовых и еловых веток. Прохлюпали до скрадка, Сашка - смело, не особо разбирая путь, Валерка - с опаской, боясь зачерпнуть в сапоги. Присели на настил, отдышались, оглядели водную гладь. В сужающемся конце виднелась стайка уток, безмятежно плавающих среди кочек, но они были далеко.

- Надо по берегу к ним подойти, - предложил Валерка, оспаривая право первого выстрела.

- Ладно, - не очень охотно согласился Сашка. - Давай так: ты пойдешь их спугнешь, а я подожду здесь.

- А если они не испугаются, а я без ружья? - не согласился тот. - Чего зря ноги бить. Да и стреляю я лучше.

- Хорошо, ты останешься в скрадке, а я сам их подниму, -помедлив, предложил Сашка. - Но только потом я ружье у тебя заберу и сам буду охотиться.

- Идет, - неожиданно с радостью согласился Валерка.

Он тут же удобнее устроился на настиле, положил рядом с собой ружье, пару патронов, поправил ветки, прищурившись, глянул в щель между ними.

- Отличный обзор... Ты только их на меня гони...

Сашка вздохнул, зачавкал к берегу, не особо прячась, втайне надеясь, что утки поднимутся и ему не придется петлять между редкими деревьями, но те продолжали плавать вдоль берега.

Он забежал за деревья и, ощущая появившийся азарт, стал уже всерьез подкрадываться к ним, воображая, как будет потом выговаривать Валерке, что напрасно оставил ему ружье, потому что подобрался совсем близко, на верный выстрел...

И на самом деле так все и получилось: перед кочками был бугор (а на нем росла ягода морошка, он уже знал, что это такое, и не сдержался, прежде оборвал ягоды), и он, лежа за ним, как на ладони видел больших и неторопливых уток и был уверен, что отсюда без сомнений попал бы в самую ближнюю, плавающую совсем рядом, и даже решил вернуться обратно за ружьем, начал отползать назад, но та утка, на которую он все это время смотрел, вдруг вытянула шею, застыла и тут же заскользила от берега. Он приподнялся, чтобы перебежать под деревья, и присмотренная им утка, а за ней остальные, шумно захлопали крыльями, поплыли-полетели в сторону скрадка, все еще не определившись, оставаться ли дальше в этом месте или перелететь на другое, и тут со стороны скрадка раздался выстрел, утки тревожно закрякали и уже без колебаний стали набирать высоту.

Сашка побежал по берегу, гадая, попал Валерка или нет, шумно дыша, дохлюпал до скрадка, увидел одиноко лежащее ружье и лишь потом услышал крик и разглядел барахтающегося в воде Валерку.

- Сапоги... Засосало... - разобрал он, наблюдая за Валеркиной рукой, подминавшей вместе с кочкой и утиную шею. - Не могу...

Телогрейка топорщилась за его спиной, поднимаясь наверх, в то время как его подбородок уже касался темной жижи.

Сашка оглянулся, сгреб ветки со скрадка, бросил в его сторону, но те не долетели. Он попытался оторвать жерди, но они были прибиты к поперечинам, закрепленным на стояках, уходящих в воду. Тогда он схватил ружье и рванулся вперед.

- Осторожно! - предупредил Валерка. - Здесь топь...

Сашка сделал несколько шагов, чувствуя, как с каждым новым шагом ноги проваливаются все глубже и глубже, остановился, держа ружье за ствол, выкинул его вперед, но Валерка не смог дотянуться. Он сделал еще шаг вперед, задыхаясь от страха, что сейчас сам так же, как Валерка, провалится в трясину, но нога нащупала неустойчивую опору.

Валерка наконец дотянулся до приклада, потянул ружье к себе.

Сашка глубоко вздохнул, качнулся и стал проваливаться.

- Я тону, - неуверенно произнес он.

- Отпусти ружье, - сказал Валерка.

Он послушно разжал пальцы, и Валерка рванулся вперед, одновременно подкладывая ружье под себя и рукой цепляясь за кочку, все еще не отпуская утку.

- Вылезай, - сказал Сашка, пытаясь освободить сапоги и удивляясь, что вместо этого они уходят все глубже и глубже.

И тогда он лег на спину, сжавшись от холода, вытащил ноги из раструбов, отполз, перевернувшись, потянул за петли к себе сапоги, и они потихоньку стали подниматься.

Он отползал назад, а за ним, загребая руками и невидимой из-за грязи уткой, двигался Валерка...

Только выбравшись на настил, они вспомнили о ружье.

Валерка дернулся было обратно, попутно сожалея и об оставленных сапогах, но Сашка трезво рассудил, что и то, и другое уже засосало болото и лучше всего, пока не наступил вечер и не похолодало, поторопиться домой, чтобы до прихода родителей отмыться и постирать одежду.

- А я попал, - вдруг сказал Валерка, пододвигая поближе к себе черный комок и поджимая босые ноги.

- Попал, - согласился Сашка, запоздало сожалея, что отговорил того поискать ружье.

Взглянул в сторону уже успокоившейся и зеркально гладкой жижи и поднялся...

...О том, что произошло, он рассказал отцу и дядьке в воскресенье, когда они все остались дома. На улице уже ощутимо похолодало, очевидно было, что не сегодня - завтра пойдет снег, отец решил перестирать все, что накопилось, и обнаружил грязные брюки. Они так явно пахли болотом, что он поинтересовался, не пришлось ли сыну искупаться в его ежедневных прогулках в тундру. Сашка не хотел рассказывать, но, отвечая на вопросы, незаметно все и выложил.

Отец, отставив стирку, потребовал дневник; убедившись, что оценок там нет никаких, ни плохих, ни хороших, тем не менее заявил, что запрещает ему выходить из поселка, но дядя Семен остановил его, сказав, что теперь и без всякого запрета внизу делать нечего, еще несколько дней - и ударит мороз, а там придет настоящая зима. Жаль только, что теперь на белых куропаток, которые со снежком появятся, ходить Сашке будет не с чем. И помолчав, словно оценивая истинность Сашкиных переживаний, сказал:

- Если к этому времени мне новое ружье привезут, я тебе свое подарю...

Сашка кинул взгляд на висящую на стене вороненую двустволку, патронташ с папковыми патронами и не смог сдержаться:

- Правда?

- А я разве тебя обманывал?

- Пусть подрастет еще, - буркнул Иван, шоркая в тазу штаны.

- Да он уже вырос, похоже, - сказал Семен, пристально глядя на племянника. - Друга в беде не бросил, ружье - ладно... Главное, что пацан не утонул... Опыт приобрел, теперь знает, что с тундрой не шутят...

- Да это Валерка полез, - начал оправдываться Сашка, но дядя Семен перебил:

- А ты бы не кинулся к подранку?

И Сашка пожал плечами:

- Не знаю...

- А вот теперь не станешь торопиться... Твое тебе и так достанется, а не свое не добудешь...

Валерка теперь сидел с новеньким, Вовкой Лысаковым, который со всеми в классе быстро сошелся, а с девчонками даже подружился, охотно выполняя все их просьбы. Помогло ему в этом то, что он неплохо играл на гитаре (почти как Венька) и пел. Гитару он принес с собой в школу в первый день, хотел сразу же записаться в музыкальный кружок, но кружка не оказалось, он пошел к директрисе, стал говорить, что спорт не всем может нравиться (их в обязательном порядке записывали во всякие секции, Сашка записался на классическую борьбу, занятия по которой должны были начаться с нового года) и что нужно создать музыкальный ансамбль. Директрисе идея понравилась, она сказала, что выяснит, кто в школе на чем играет, и действительно спустя неделю собрала в спортзале (прервав тренировку баскетболистов) тех, кто занимался прежде музыкой.

Больше всего было девочек, которые учились на пианино (в том числе Светка Пантелеева - она почти закончила музыкалку), одна девочка из седьмого класса играла на скрипке, Генка Горковенко из девятого играл на кларнете (он привез его с собой), а также на саксофоне, которого в поселке ни у кого не оказалось. Даже Валерка в своем Кокчетаве учился на тромбоне и хотел стать трубачом, а Лысаков, помимо гитары, мог играть на мандолине и балалайке, а еще, как он выразился, «стучать по барабанам».

Директриса смотром музыкальных сил осталась довольна, велела Лысакову составить список необходимых инструментов для тех, кто уже готов играть (помимо пианино, необходимость в котором для нее очевидна, и она пойдет решать этот вопрос к начальнику строительства), продумать состав вокально-инструментального ансамбля и поручила руководить новоявленным кружком Танечке-Ванечке, которая в свое время закончила музыкальную школу по классу аккордеона.

Сашка тоже присутствовал на этом собрании, хотя ни на чем не играл (то, чему его научил Венька, пока стройотряд работал в поселке, Лысаков осмеял, сказав, что семиструнка - это уже вчерашний день и надо играть на настоящей шестиструнной гитаре за неимением электрической), зашел с друзьями, но когда директриса спросила, на чем он играет, заявил, что начинал учиться на саксофоне, и, чувствуя, что краснеет, добавил, что, правда, совсем недолго.

Валерка удивился, почему он ему об этом не говорил, а Горковенко, подойдя после собрания, поинтересовался, освоил ли он кларнет, потому что перед саксофоном обязательно нужно научиться играть на кларнете, на что Сашка помотал головой, даже не представляя, как тот может выглядеть, и опять краснея.

- Жаль, - сказал Генка. - Я думал, ты мне что-нибудь покажешь...

- Лучше ты мне покажи, - сказал Сашка. - Я очень хочу научиться...

Генка оглядел его сверху вниз, провел пальцем под носом, где наметились черные усики, и сказал, что на очередную встречу инструмент принесет и даст ему попробовать поиграть.

Он действительно принес кларнет, это оказалась длинная черная дудка с блестящими клапанами, и, может, оттого, что на дудках и пастушьих рожках Сашка раньше пытался играть, он быстро усвоил урок и через несколько занятий вполне прилично стал выдувать звуки популярной мелодии...

За окнами уже вовсю господствовала зима, снег закрыл грязь, мороз скрепил, и она уже не выползала из-под колес машин. Река выше порога тоже уже покрылась льдом, внизу еще парила, закрывая туманом палаточный городок, в котором заканчивались приготовления к зиме. Он оказался более многочисленным, чем деревянный поселок, и поэтому здесь построили и клуб - длинный деревянный барак, в одном конце которого была невысокая сцена и вешался экран, а в другом выступала будочка киномеханика с квадратными окошками.

Монтажники успели до морозов перекинуть большой автомобильный мост через порог, и теперь ничто не препятствовало общению двух сторон. В палаточном городке, где расселились в основном одинокие и всего несколько семей, приехавших последними рейсами «ОМика», жили веселее, потому что там варили самогон. (Лысаков с матерью тоже жил в палатке, называемой общежитием для малосемейных, отличающейся от прочих деревянными перегородками и двумя печками в центре вместо одной, так как перегородки мешали расходиться теплу по всем углам). Начальник строительства сам много раз пытался найти нарушителя сухого закона, но, как рассказывал Юрка-вертолетчик, все их поездки заканчивались тем, что в «газике» невесть откуда появлялась трехлитровая банка с самогоном. Эту банку он и приносил к дяде Семену, и они тесной компанией, по-семейному (из приглашенных были только Роман Петрович и Васильев), за приятными беседами проводили выходной.

В клубе нечасто (когда по заказу управления прилетал вертолет с чем-нибудь неотложным и привозил попутно коробки) показывали кино. Отопления в нем никакого не было, пар от дыхания и густой табачный дым пеленой закрывали экран, но это особо не мешало, смотрели любой фильм громко, с комментариями по ходу действия (зачастую не нравящимися немногочисленным женщинам), и требовали крутить все больше фильмы летние, с полуодетыми девицами, из которых особой популярностью пользовалась «Кавказская пленница». Пацаны обычно смотрели фильм с обратной стороны прозрачного экрана, полулежа на сцене, прижавшись друг к другу и тоже потихоньку, в рукав, покуривая.

В ноябре ударили настоящие морозы, за сорок, и кино показывать перестали: аппарат не крутился. Особо заинтересованные в культурном досуге даже ходили к начальнику строительства, убеждая его выделить на протирку аппарата спирт, чтобы люди могли полезно провести время и повысить свой культурный уровень, но тот заявил, что спирта у него нет, а культурно время можно проводить и за чтением литературы и газет в библиотеке, которая к тому времени открылась в одной из палаток, и отправил ходоков к секретарю парткома. Тот, в свою очередь, тут же принял меры и, определив из числа коммунистов агитаторов, обязал их по выходным проводить в палатках политбеседы и всякие встречи. (Отца на ноябрьские праздники пригласили рассказать о том, как он воевал, и вернулся он очень довольный. Может быть, потому, что вечером всех участников войны, а их оказалось два десятка, поздравляли в столовой и каждому вручили в подарок по бутылке водки, и праздник у них не был сухим.)

К новогоднему вечеру Лысаков с помощью Танечки-Ванечки создал ансамбль, в котором, помимо них (Танечка-Ванечка - на аккордеоне, он - на гитаре), вполне прилично играл на кларнете Горковенко, на скрипке - Лиля Гольфштейн, отчаянно на балалайке - Валерка (единственный инструмент, который нашли в поселке, кроме гармошки, но на ней никто не захотел играть). Что-либо вместе они исполнить не могли, поэтому разучили отдельные песни и композиции. Лиля играла соло на скрипке - нечто заунывное и жалобное, Горковенко исполнил звенящую переливчатую мелодию, потом они с Лилей дуэтом сыграли что-то классическое, а вместе с гитарным перебором Лысакова - цыганское. Танечка-Ванечка несколько популярных песен сыграла на аккордеоне, напевая несильным голосом, но всем очень понравилось, особенно песенка из «Кавказской пленницы» про медведей, которые крутят земную ось. Валерка сбацал на балалайке разухабистую плясовую, а Лысаков удивил всех, завершив концерт песней собственного сочинения про заполярный поселок строителей и ребят семидесятой широты...

Перед новогодней ночью на работе всем выдали по бутылке шампанского и вина, и пришло большое письмо от дяди Гены, который писал, что Полина пристроена хорошо, не перетруждается, освоила профессию повара, у всех на хорошем счету, а начальник обещает походатайствовать о ее досрочном освобождении, но надо будет соответственно побеспокоиться, - он думает, рублей триста должно хватить. Еще он писал, что носит ей передачки каждый месяц: поесть, что Тамара сварганит, и все необходимое, чего закажет из вещей, поэтому она не бедствует. Интересовался, как они устроились, как ведет себя Сашка, потому что его Славка совсем от рук отбился, - не знает, что с ним и делать, поперек лавки уже не уложишь, выше его вытянулся... А Полина переживает, чтобы они между собой не ссорились и с Семеном жили дружно, пока она не приедет. А еще она велела ему искать покупателя на дом, потому что возвращаться обратно не хочет, сразу поедет к ним на север.

К Новому году отец получил премию, и он тут же пошел на почту и отправил деньги дяде Гене, а следом - письмо, в котором просил сообщить телеграммой, если этого будет мало.

Но эти взрослые дела Сашку особо не интересовали. Конечно, лучше было, если бы мать жила с ними, но от этого у него проблем навряд ли стало меньше (разве что готовить не надо было бы). А они то возникали, то исчезали сами по себе. К примеру, с появлением Лысакова Юлька словно забыла о Сашке. Сидеть она продолжала с ним и контрольные писала с его помощью, но не скрывала симпатию к новичку и непривычно просяще уговаривала того научить играть на гитаре. Лысаков согласно кивал головой, но ссылался на занятость и все откладывал и откладывал: полная и грубоватая Юлька ему совсем не нравилась, он явно был неравнодушен к Ире Сверловой, с которой они были даже похожи (комплекцией и разрезом глаз - несомненно, а во всем остальном были противоположностью). Ира охотно болтала с ним, хотя подружиться не стремилась, но даже этого было достаточно для того, чтобы Кока бесился от ревности и доводил дурнушку Пантелееву, во всеуслышание объясняясь ей в любви. Та хлопала большими, круглыми, из-под очков, глазами, краснела прыщеватыми пухлыми щечками и начинала беззвучно плакать. Это длилось до тех пор, пока за выбежавшую из класса в очередной раз заплаканную Светку не вступились Ира и тихонькая Малькова. И это так поразило Юльку, что она тоже сделала братцу внушение и сама сходила за Светкой в туалет, привела ее и заставила Белкина при всех извиниться и пообещать, что больше доводить ее не будет.

Сашке тоже нравилась Ира, но она была выше его и из всех ребят, непонятно за что, явно выделяла Эдика Огурцова, который учился так себе, ходил в волейбольную секцию, где хорошим игроком не считался, после школы торопился домой. У него была своя компания ребят младше его, с которыми он расчистил между домами площадку, залил водой, и получилось что-то наподобие маленького катка. Но коньков в поселке не оказалось, и малышня каталась на подвязанных на валенки дощечках, сбивая друг друга, больше дурачась. Еще он охотно помогал завхозу школы ремонтировать мебель и скоро стал незаменим при изготовлении рамок для наглядных пособий. Ольга Яковлевна пообещала ему учесть это при выведении годовых оценок.

Кока первый догадался, кто по-настоящему нравится Ирке, и, вызвав Эдика на крыльцо школы, криво улыбаясь, предупредил, что набьет морду, если узнает, что они гуляют.

Откуда об этом разговоре стало известно директрисе, - очевидно, что ни тот, ни другой ей ничего не могли сказать, потому что вместе вернулись в класс и все уроки не спускали друг с друга глаз, - но сразу после уроков их вызвали в учительскую, и Капитолина Харлампиевна, придавливая в стеклянной ребристой пепельнице папиросу с полосками темно-красной помады, коротко и четко поставила их в известность, что если только она узнает, что они подрались, оба враз вылетят из школы и ничье заступничество в этом случае ни одному из них не поможет.

- Невзирая ни на какие заслуги, даже если бы вы были орденоносцами, - сказала она, глядя в упор на Белкина.

И грозно вопрошающе уточнила:

- Все поняли?

Кока попытался что-то возразить, но она подняла руку и нервно замахала, отправляя их за дверь.

Кока рвал и метал, пытаясь выяснить, откуда она все узнала, и наконец обозвал доносчиком Лысакова. И тогда Ирка призналась, что рассказала она, и если Белкин хоть кого-нибудь тронет, она добьется, чтобы его из школы исключили.

Она выпалила это так зло, с такой ненавистью, что Кока даже опешил. Он сидел за партой, она стояла перед ним, глядя сверху вниз, прижавшись к крышке стола точеными ножками, обтянутыми капроном и заманчиво выглядывающими из-под коричневого школьного платья, он переводил взгляд с ее лица на эти соблазнительно близкие ножки, масляно улыбаясь, и только когда Ирка почти закричала: «Ты все понял?!» - словно очнулся, медленно распрямился, отчего сравнялся с ней, и, не до конца разогнувшись (мешала парта), удивленно спросил:

- Так тебе этот глист нравится?

- Мне нравятся все мальчики, кроме тебя, - выпалила Ирка. - И я не хочу и не буду с тобой больше разговаривать...

Кока опять заулыбался, почесал коротко стриженный затылок, подержал возле лица руку, словно раздумывая, ударить или нет прожигающую его взглядом Сверлову, решил, что не стоит, хмыкнул, нарочито расхохотался.

- Нужна ты мне больно, за мной получше девки бегают, - бросил, как смог презрительнее, и, хлопнув крышкой парты так, что зазвенели стекла, вышел из класса.

Это случилось перед Новым годом, на следующий день он в школу не пришел, а еще через пару дней уехал на соревнования со взрослой командой в Игарку, оттуда в Норильск, потом в Красноярск, и вернулся только к концу января, со множеством грамот за победы и первым спортивным разрядом. Привела его в класс директриса, которая объяснила всем, что он защищал честь управления строительства на различных соревнованиях и что начальник строительства наградил его похвальной грамотой, просил помочь наверстать пропущенные уроки (об этом она уже переговорила с учителями), и закончила фразой, что такими учениками школа гордится.

Кока сел на свое место рядом с Аркашей Распадиным и свысока оглядел класс; задержав взгляд на Ирке, улыбнулся так, что было очевидно: она его уже не интересует...

Сашке было обидно за Ирку, она ему нравилась все больше и больше, но он почти не надеялся на взаимность и признался в этом Валерке, ожидая, что тот обнадежит его, но Валерка лишь отмахнулся, заявив, что, по нему, так в классе ни одной стоящей девчонки нет, другое дело в ансамбле, там сейчас много новеньких прибавилось из седьмого класса, есть симпатичные... А еще они с Лысаковым были однажды в женском общежитии, в палаточном городке, так там есть такие девчонки... Взрослые, опытные. Вовка им весь вечер на гитаре играл. Самогон пили, целовались... с одной... Фигуристая, года на три старше, не больше, самый цимус...

И предложил:

- Пошли с нами, я познакомлю. Там девок на любой вкус, выберешь... Взрослеть уже нам пора...

Сашка покраснел и отказался, хотя из рассказа Валерки понял, что целовался он по ходу, раздевая, и уже почти совсем раздел, да подруга помешала, а та, с которой он, была не против...

От этих слов все внизу живота напряглось, как по утрам, и Сашка перевел разговор на охоту: куропатки совсем рядом с поселком летали стаями, дядьке ружье заказанное еще не привезли, но он пообещал дать на разок свое. Валерка согласился, наметили на воскресенье, но тут зарядили такие холода, что все остановилось, и отец и дядька сидели дома, школа, само собой, не работала, поселок накрыл густой, непонятно откуда взявшийся туман, говорили, что мороз ниже пятидесяти (термометр за окном вообще лопнул), печка топилась постоянно, непланово пожирая запасенный уголь, подкидывать его приходилось и среди ночи, но тем не менее стены балка повлажнели, под утро покрывались изморозью, а спали они одетыми, набросив сверху на одеяла овчинные полушубки и откуда-то принесенный дядькой длинный тулуп (под которым Сашка наконец-то переставал дрожать).

Такими были конец января и начало февраля, а потом морозы спали, задержавшись на тридцати градусах (тогда впервые Сашка увидел северное сияние: плывущие по черному небу, переливающиеся световые ленты, вызывающие одновременно и восторг и страх), строители начали нагонять упущенное (страшно «горел план»), дядя Семен с отцом с работы возвращались ближе к полуночи и уходили, когда он еще спал, да и в школе количество уроков увеличили, нагоняя отставание, и охоту пришлось отложить.

Начало марта принесло ветреную, но теплую погоду (меньше двадцати градусов мороза), они закончили четверть, и после Международного женского дня (в школе было чаепитие с печеньем, булочками, тортами и пирожками, напеченными мамами и учителями, и мамы сидели тут же, за одним столом, и Ольга Яковлевна очень сожалела, что Сашкиной мамы нет среди них) начались каникулы.

Тут Валерка загорелся поохотиться на куропаток, но Лысакову пришла в голову идея сходить всем вместе в лыжный поход (лыжи привезли в школу перед Новым годом, начальник строительства, передавая их, выразил надежду, что будущая лыжная секция подготовит хороших спортсменов-разрядников), он слышал от мужиков, что километрах в десяти от поселка, на ближайшем притоке Хантайки, есть охотничья избушка, и там можно пожить пару дней, походить на лыжах.

Идею поддержал Валерка. Сашка тоже согласился пойти. К ним присоединились Эдик Огурцов и Димка Горбынь, из ансамбля - Генка Горковенко. Очень хотела пойти Лиля Гольфштейн, но ее не пустили родители. Из девчонок (которых Валерка и Сашка не хотели брать, но Вовка уговорил) изъявили желание Светка Пантелеева и Зина Малькова. Собиралась Юлька (она, собственно, и настояла, чтобы взяли девчонок), но перед выходом ей пришлось срочно лететь в Норильск на соревнования с Кокой в качестве психологической поддержки, и они пошли без нее. И без учителя. Собиралась с ними Танечка-Ванечка, но неожиданно заболела какой-то женской болезнью. Выдавая лыжи из школьного склада, она не скрывала своего сожаления и напутствовала Горковенко, как самого старшего среди них, чтобы он следил за остальными и не позволял обижать девчонок.

День был как по заказу, всего около десяти градусов, лениво падал крупный снег, настроение у отбывающих было задорное, у провожающих - завистливое: вдруг выяснилось, что желающих идти гораздо больше, но Танечка-Ванечка сказала, что ей выдали только восемь пар лыж и даже если бы и хотела, она ничем не может помочь. Кто-то из жаждущих бросился искать директрису, но ее не оказалось ни в школе, ни дома, и пока несчастные желающие и счастливые походники ожидали печального гонца, время приблизилось к обеду, и Горковенко, серьезно отнесшийся к своему старшинству, начал торопить всех, напомнив, что весенний день еще не настолько длинен, а до темноты нужно обязательно дойти до зимовья и устроиться в нем.

Лихо, с криками, скатились по склону на берег белоснежной Хантайки и почти сразу же, за первым поворотом, подняли большую стаю ослепительно белых, с черными бусинками глаз, куропаток, и Валерка, скинув варежки, захлопал в ладоши, засвистел, не в силах сдержать охотничий азарт, крикнул Сашке:

- Надо было ружье взять!

Тот развел руками: дядька и отец на работе, они даже не знают, что он пошел в поход, еще вчера неясно было, идут или нет, оставил записку на столе, бросил в дядькин рюкзак (который взял без спроса) булку хлеба, пару банок тушенки, банку сгущенного молока, немного чая да нож, сделанный отцом из немецкого штыка, а вот ружье без разрешения взять не решился.

Генка Горковенко пошел вперед по нетронутой целине, сразу задав такой темп, что через пару километров всем стало жарко, а девчонки остались далеко позади. Эдик тоже приотстал, то ли поджидая их, то ли отдыхая, это Сашка заметил, когда поднялся на крутой берег, отделяющий приток от реки.

Впереди уже торил по склону лыжню Вовка, держа направление на выступающий береговой поворот, за ним, почти наступая на лыжи, шел Валерка, и они были уже довольно далеко. Генка Горковенко, видимо, вспомнив о девчонках, остановился, пропустив Димку, опершись на палки, стал рядом с лыжней, ожидая отставших.

Сашка подошел к нему и тоже остановился, наблюдая за фигурами первых, уже пересекавших не очень широкую речку, за которой на том берегу виднелись деревья. Через пару минут он ощутил холод и только сейчас заметил, что снег уже не идет, а по реке потянул низовой, поднимающий поземку ветерок.

- Похоже, холодает, - сказал он.

- А я думал, мне кажется, - охотно откликнулся Генка. - Если Вовка точно рассказывал, то вот за тем поворотом должно уже быть зимовье. - Он ткнул палкой в сторону скалистого берега, на который уже медленно поднимались трое лыжников, почти сливаясь один с другим.

- Иди вперед, мы с Эдиком с девчонками придем. По лыжне быстрее и легче, а они там уже, похоже, выдохлись, - сказал Сашка, отмечая, что лыжники не движутся.

Генка посмотрел назад, девчонки с Огурцовым были уже недалеко, и встал на лыжню

- Только идите все вместе, - сказал он. - Мало у кого что случится.

- Ладно, - махнул рукой Сашка.

Генка размашисто покатил вперед и, когда к продрогшему вконец Сашке подошли девчонки с Эдиком, почти уже нагнал ребят.

Девчонки тут же попадали на снег, тяжело дыша, стали умолять хоть немного отдохнуть, но Сашка стал их торопить, показывая на затянутый пеленой, уже явно скатывающийся к горизонту солнечный круг и растирая щеки, опаленные все усиливающимся ветром.

- Мороз будет, - поддержал его Эдик. И пояснил: - Тучи поднимаются. Если вызвездит, точно мороз ударит.

- Я уже замерз, - признался Сашка, вдруг ощутив вызывающее страх беспокойство, и добавил: - Давайте просто пойдем не очень быстро...

Девчонки с неохотой поднялись, он встал перед ними на лыжню, пробежал несколько метров, пытаясь согреться, но это не помогло, и он уже быстро, как только мог, пробежал до берега и вернулся обратно, встретив девчонок и замыкающего Эдика на середине реки.

Ребят уже не было видно, они перевалили за склон. Бледный шар солнца неожиданно быстро стал заходить за торчащие пики заснеженных деревьев, виднеющихся на оставленном берегу, и он сменил замерзшего Эдика в хвосте, а тот побежал вперед. Девчонки шли медленно, но почему-то не мерзли, и пока взобрались на верх склона, Сашка снова не чувствовал ног, и теперь уже он рванулся вперед по лыжне, уходящей круто вниз и обрывающейся на выступе, похожем на трамплин (как те, что они насыпали на крутом берегу Западной Двины, соревнуясь, кто дальше прыгнет), и, неожиданно зацепив лыжу об лыжу, неловко упал и только поэтому не свалился сверху на пытающихся выбраться из сугроба под уступом Вовку и Валерку. Поднявшись, он увидел, что еще одна лыжня, не дойдя до скалы, отходит в сторону, и уже не спеша подкатился к краю, разглядел сверху все еще барахтающихся в снегу ребят, Генку, стоящего поодаль и наблюдающего за ними, одиноко бредущего через реку к уже по-настоящему покрытому лесом противоположному берегу Димку. Потом и Генка, что-то сказав ребятам, заскользил по лыжне следом за Димкой, а Валерка остался рядом с Вовкой.

Сашка велел девчонкам ехать за ним, объехал скалу по проложенной до него лыжне и скатился вниз, чуть не врезавшись в Вовку.

Тот стоял без лыж, провалившись по пояс в снег, а рядом Валерка пытался привязать шнурком от рюкзака отломанный носок к лыже.

- Сломал, - не ожидая вопроса, пояснил Вовка и, задирая голову, посмотрел в сторону скалы, с которой только что скатился. - Трамплинчик побольше, чем у спортсменов...

- Запросто мог расшибиться, - приподнялся с колен Валерка. - Давай, надевай этот обломок и потопали.

Пока Вовка делал первые неуверенные шаги, подъехали девчонки, поохали, поахали, и они отправили их с Эдиком вперед, чтобы те протопили к их приходу избушку, потому что теперь идти придется медленно и они, само собой, промерзнут.

Вовка действительно шел медленно, нелепо прихлопывая обломанной лыжей, порой пытаясь катиться на одной, падая, часто останавливаясь, чтобы Валерка подправил встающий поперек обломок. Сашка несколько раз поджидал их, ежась и поглядывая на темную полосу на берегу, обещавшую если не спасение от крепчающего мороза, то защиту от пронизывающего ветра. Эдик с девчонками давно уже скрылись среди деревьев, вслед за Димкой и Генкой, которым Вовка сказал, что избушка должна быть где-то в этом лесочке.

Стало заметно темнеть, заискрились первые звезды, он вспомнил слова Эдика, но можно было уже и без примет не сомневаться, что мороз явно набирает силу. Он крикнул Валерке с Вовкой, что побежит вперед, догонит ушедших и привезет чьи-нибудь лыжи, и те поторопили его, посожалев, что не догадались об этом раньше.

...Он догнал остальных в густом ельнике, куда нырнула вдруг лыжня, и уже было порадовался близкому теплу и безопасности, когда выкатился к брошенным на снегу лыжам и увидел ребят, вытаптывающих круг в глубоком снегу.

- Темно уже зимовье искать, - пояснил Генка. - Будем костер разводить... А где Вовка с Валеркой?

- Идут.

Сашка скинул лыжи и присоединился к ним. Потом, проваливаясь по пояс, они облазили весь ельник, добывая из-под снега сухие ветки. Их оказалось немного, но хватило для того, чтобы развести костер, а Генка отыскал и начал рубить стоящий в стороне сухостой, не забыв напомнить прильнувшим к разгорающемуся костру, что лучшая защита от мороза - это движение.

В просвете между кронами звезды уже разгорелись вовсю, костер грел только с одной стороны, заставляя их вертеться на месте и отнимая последние силы и желание.

Генка наконец свалил сухостой, заставил их идти ломать сучья и разрубать на куски ствол, сам присел у костра, вытряхнул из ботинок спрессованный снег, но тут же вновь заставил ломать лапник.

- Ничего, переночуем, - успокаивал он растерянных ребят. - Я знаю, как нодью сложить... Это такой костер из стволов. Горит медленно, а жара много. Все охотники зимой у таких ночуют. Лапника накидаем побольше, снег до земли протает, будет, как в избушке, только без крыши...

Вдруг послышались голоса, и к костру вышли двое незнакомых бородатых мужиков с рюкзаками и ружьями за плечами.

Остановились, оглядели примолкших ребят. Повыше и постарше спросил:

- А чего ж вы друзей бросили?

И тут Сашка только вспомнил, что должен отнести лыжи Вовке.

- Далеко они? - вывернулся вперед Генка. - Мы их не бросали...

- Да с километр, однако... Один там совсем идти не хочет...

- Лыжи надо отнести, - рванулся Сашка.

- Я сам отвезу, давай свои.

Генка нацепил лыжи, подхватил под мышку Сашкины и нырнул под черные лапы ельника.

- Да вы никак тут ночевать устраиваетесь? - удивился второй охотник, поменьше ростом, со жгуче-черной бородой и веселыми глазами.

- Собираемся, - сказал Димка.

- А к утру не меньше сорока будет, - веско произнес он. - Померзнете, однако... Из поселка?

- А вы? - настороженно поинтересовался Эдик.

- Мы - само собой... Тут недалеко зимовье.

- А мы к нему и шли, - заторопилась Светка, - только заблудились, а вы туда идете?.. Вы нас не бросайте, возьмите с собой...

И замерла, вопрошающе обводя невидящим взглядом (очки она сняла, они у костра потели) обоих.

- Туда идем, - помедлив, произнес старший. И повернулся к товарищу: - Замерзнут ведь... - После утвердительного кивка сказал: - Собирайте свои манатки и идите за нами по лыжне.

И повернувшись, они пошли сквозь ельник.

Оставшиеся стали суетливо надевать лыжи, первым торопливо нырнул в ельник Эдик, за ним Димка, потом, спотыкаясь и падая, Светка.

- Очки надень, - посоветовала Зина. - И меня подожди, а то зайдешь куда-нибудь, - и двинулась следом.

Сашка остался один.

Он огляделся, ощутив пугающее одиночество среди черной ночи, достал из рюкзака нож, засунул за отворот телогрейки, подошел ближе к костру, бросил в огонь заготовленные ветки, откачнулся от затрещавшего, заискрившего пламени, и тут из ельника показался Димка.

- Ты вот что, у костра жди, за нами не иди, я тебе лыжи привезу, - проговорил он. - Они сказали, что зимовье совсем недалеко.

- Подожду, - обрадовался Сашка. - Да и Валерка с Вовкой и Генкой вот-вот подойдут...

Димка исчез, он опять остался один.

Вокруг стояла тишина, было слышно только пощелкивание искр и потрескивание деревьев, сжимающихся от мороза. Но ему казалось, что из темноты за ним наблюдает множество горящих звериных глаз, хотя охотники сказали, что в этих местах кроме песца (на которого они и ставили ловушки) да куропаток никого не встречали. Он подошел к самому костру, стал постукивать носками ботинок друг о друга, пытаясь вернуть чувствительность пальцам и думая, как, должно быть, страшно остаться совсем одному...

Он не знал, сколько прошло времени, но заготовленные ветки успели прогореть, и он, преодолевая страх, уже попытался притащить к затухающему костру сваленный, но так и не разрубленный сухостой, когда возле костра появился Валерка. Лицо его было белым как мел, ресницы и брови обметаны инеем, и Сашка догадался, что тот обморозился, - захватив в варежку снега, стал оттирать ему щеки и нос, а Валерка непонимающе смотрел на него и молча кривился. И наконец произнес:

- Вовка замерз.

- Ты иди по лыжне, - сказал Сашка, глядя на чуть утратившие смертельную белизну щеки, не особенно вникая в сказанное, подталкивая послушного Валерку в спину, понимая, что больше он ничем ему не может помочь. - Иди, там где-то зимовье... Ребята...

И Валерка послушно пошел, а он с утроенной энергией взялся за сухостой, крича от бессилия и размазывая замерзающие тут же слезы по щекам, потом бросился в ельник, стал обламывать зеленые ветки, и за этим его и застал Димка. Он принес лыжи, помог Сашке надеть их (пальцы так и не отошли) и, как он Валерку, стал подталкивать его вперед, рассказывая, что зимовье совсем рядом и там уже тепло, поэтому он и задержался, нужно было заготовить дров, а Валерку он встретил и теперь они все дойдут.

- А Вовка? - спросил Сашка.

Димка ничего не ответил.

- Генка там еще с ним, - напомнил Сашка.

- Ты один дойдешь? - спросил Димка.

- Не знаю, - честно признался он, с трудом преодолевая вдруг навалившееся желание спать.

Совсем не хотелось никуда идти, и он, еле передвигая ноги, как сквозь сон слышал подстегивающий голос Димки: «Иди! Не останавливайся, иди!» - пытался удержать падающее тело, и как долго это продолжалось, сказать не мог, потому что очнулся от того, что горело все тело, и увидел перед собой черную бороду и красные ладони.

- Ну, этот тоже жить будет, - услышал он и, почувствовав губами край кружки, стал глотать обжигающую жидкость, закашлялся, отвалился к стене, и кто-то подложил ему под голову телогрейку.

А потом в морозных клубах в дверном проеме появился Димка, и он услышал то же, что говорил лежащий на полатях и укутанный телогрейками, но все еще продолжавший дрожать, Валерка.

- Вовка замерз.

- А второй, постарше который, он где? - спросил мужик в клетчатой рубахе с засученными рукавами.

- Не знаю, - помотал головой Димка. - Я его не встретил.

- И лыжня никуда не отходила? - поинтересовался другой охотник.

- Не видел... Темно...

- Похоже, в поселок побежал, - догадался первый. - Тоже может не дойти...

...Генка дошел...

Ранним утром обитатели самого крайнего к реке балка услышали, как кто-то скребется в дверь. Хозяин удивился, никакой живности в округе не было, несколько собак, появившихся в поселке, жили в основном в палаточном городке и возле дизельной, но на всякий случай вышел посмотреть.

- Гляжу, а этот парень сидит у порога. Без шапки, перчаток, лицо как у покойника, глаза пьяные... И бормочет: «Замерзают... лыжня...» Жинка в школе работает, его узнала, говорит, беда стряслась, ну и побежала к начальнику...

Начальник строительства тут же снарядил спасательную экспедицию, которую возглавил Юрка-вертолетчик. С ним пошли несколько охотников. Уже при свете дня (а он выдался морозный, градусов тридцать, ясный) они быстро дошли до зимовья, застав путешественников в предстартовой суете. (Охотники еще на рассвете отправились проверять свои ловушки.)

Особенно обрадовались спасателям девчонки. Светка даже расплакалась, уткнувшись в меховую куртку Юрки-вертолетчика.

Спасатели уже знали, что случилось (они прошли мимо тела), обрадовались, что с остальными все обстоит более-менее, хотя у Валерки отмерзли кончики ушей и щеки и его надо было срочно доставить в больницу. Оказалось, что и у Сашки тоже прихватило пальцы ног, и их надо будет подлечить.

Спасатели выпили горячего чаю, заставили ребят поесть и надеть принесенные свитера и шерстяные носки, и все вместе пошли в сторону поселка.

...Вовка не дошел до избушки не больше полукилометра.

Спасатели накрыли его куском брезента, и проходившие мимо школьники видели только бесформенный темный ком на искрящемся на солнце снегу. Когда они скрылись за деревьями, оставшиеся спасатели уложили согнутое тело на брезент, брезент закрепили на запасной паре широких охотничьих лыж, настроили постромки и, меняя друг друга, потащили этот скорбный груз...

Через несколько недель, еще по зимнику, Вовкина мать, поседевшая в тот день, уехала.

Генке Горковенко ампутировали два пальца на левой и фалангу указательного на правой руке и кончики ушей. Он стал руководить ансамблем, хотя играть на кларнете и саксофоне (который весной привезли из Москвы) не мог. Но зато отменно научился барабанить на ударных.

У Валерки на ушах и щеках со временем появилась новая розовая кожа.

Сашка тоже вылечил пальцы ног, но они теперь мерзли даже в теплую погоду.

Отец очень переживал за него. Когда по поселку разнеслась печальная новость, он подумал, что замерз именно Сашка. (Генка не сказал сразу, кто, а потом его на вертолете отправили в Норильск.) Сначала отец заявил, чтобы больше ни шагу из дома, кроме школы, но спустя два дня, когда Юрка-вертолетчик пришел с самогоном и они, выпив, вернулись в разговоре к случившемуся, послушался Семена и Юрку, которые, услышав подробности похода от других участников, посчитали, что Сашка вел себя правильно и, опять же, будет теперь знать, что в тундре надо быть ко всему готовым и учиться выживать. Правда, согласились, что, не появись охотники и не отведи ребятишек в зимовье, все могло бы закончиться гораздо хуже...

Школа долго гудела. Случившееся восприняли по-разному и учителя, и школьники. Кто-то считал всех выживших виновными в том, что произошло. Кто-то - чуть ли не героями из рассказов Джека Лондона. Танечка-Ванечка винила себя, что отпустила ребят одних. Юлька и Ирка, не ходившие в поход, всех жалели и поплакали вместе с Зиной и Светкой и на похоронах Вовки, и в классе при встрече.

Изменились и отношения ребят. Ходившие в поход стали ближе и внимательнее друг к другу. И когда Колька Белкин высказал удивление, оглядывая самого слабого - Сашку, - что с ним ничего не случилось, Димка Горбынь подошел к нему и тихим голосом посоветовал заткнуться со своим, никому не интересным мнением и впредь помалкивать. Кока было дернулся, но рядом с Димкой встали Валерка и Эдик, и он, не скрывая своего удивления, ретировался из класса.

Заполярное лето

Весна в Заполярье - явление стремительное и неуловимое. Только оттоптали майские хрустящие снега на первой в поселке праздничной демонстрации, только начали темнеть в тундре болота, только откурлыкали потянувшиеся из теплых южных сторон гуси, только набухли смолистые почки, - а уже потекли-побежали ручьи, зачернели склоны, захлюпала под ногами грязь, раскрылись, словно выстрелили, ослепительно изумрудные листья, и вот уже вздыбилась толстым льдом Хантайка, напряглась перед порогом, налегла посеревшей ледовой массой да и затрещала, заворочалась, переламываясь о выступы, устремилась вниз, прихватывая с собой обломки скалы, вывороченные деревья и все, что попадется под это неостановимое движение...

Не столь ли стремительна и коротка жизнь...

Давно ли была шальная юность, когда чуть за двадцать и позади война, и ты жив, на новенькой гимнастерке весомо покачиваются медали и матово блестит орден, дослуживаешь последние дни в тихом и чужом городке (в котором все же еще витает дух войны, но он тебя уже не тронет, не должен тронуть), и когда ты идешь по вымощенным булыжником улицам города, победивший его, принесший избавление, ты уверен, что все симпатичные иноземки провожают тебя влюбленными взглядами и ты можешь делать все, что хочешь, и вся длинная-длинная (в которой исполнится все, о чем мечтаешь) жизнь - впереди, и ты все еще успеешь - все! - поэтому можешь не торопиться, медленно потягивать холодное пиво за стойкой уже открывшегося среди руин заведения, в котором хозяин подобострастно улыбается (но в глазах сквозит пугливая настороженность, и тебе это нравится), переговариваться взглядами с беленькой, в кудряшках, помощницей хозяина, у которой волнующе-пухлые губки, грешно покачивающиеся бедра и такой же пугливо-обещающий взгляд.

В твоем хозяйстве среди всяческого трофейного добра (которое тебе доверили охранять, пока бумаги обегут положенную дистанцию) всегда найдется укромный уголок, а солдатики исправно исполнят службу, пока ты будешь в этом уголке, на трофейных перинах, нещадно мять чужой непонятный говор, интонации которого то злят, то расслабляют, то заставляют вспомнить прошлое, то забыть и совсем не слушать никаких отрицаний, никаких просьб, насильно оставляя свое семя: пусть рождаются дети от победителя, и неважно, что не дано им знать своих отцов и корней, все равно это когда-нибудь помешает ненавидеть неведомое родство...

Так и не понял Иван, отчего вдруг вспомнилась эта короткая послевоенная служба перед демобилизацией и белесая помощница хозяина забегаловки (а может, родственница?), имя которой даже и не запомнил (да и знал ли, да и надо ли было знать, на одну ночь-то...), отчего вдруг подумалось, глядя на Сашку, что, может, и еще где ходит его плоть и кровь, смешанная с чужеродной, вот только тому, если он есть на свете, будет сейчас как раз столько, сколько было ему тогда...

Шальная, пьянящая юность...

Как заполярная весна...

А может, это просто показалось, оттого что толком разглядеть ее не успел, работы навалилось невпроворот, планировали площадки под промбазу на левом берегу и разгрузочную - на правом, снимали грунт, выворачивали скальные обломки двумя бульдозерами с рассвета дотемна и опаздывали: вдруг затеплело, зажурчало, вот-вот лед уйдет вслед за енисейским, а там уже и баржи заторопятся сначала из Игарки, куда подвозили самое необходимое, потом из Красноярска, этим летом основной завоз, в зиму уже начнется работа на отводном канале, на основных сооружениях. А тут еще второй бульдозерист заболел, и не нашлось на замену (вербовщики только-только разлетелись по стране), вот и пришлось и ночь прихватывать (хотя какая там ночь, только солнце спрячется за горизонтом, глядишь, уже снова выкатывает), чтобы закончить побыстрее на одной стороне и перебраться на другую.

Мазовецкий, начальник строительства, встречая его то на одном, то на другом берегу, скрипел зубами, гонял начальников пониже, кроя матом их нерасторопность, и грозился всех их поставить под начало бывшего разведчика, потом вскидывал жилистую руку, ждал, пока Иван вылезет из кабины, протягивал пачку ленинградского, фабрики имени Урицкого, «Беломора», они закуривали, и он вкрадчиво объяснял Ивану, поглядывая на бывавшего рядом парторга, что нынче у них почти так же, как на фронте, когда надо, несмотря ни на что, к началу навигации все эти площадки отгладить, чтобы баржи с оборудованием, техникой, которые пойдут теперь одна за другой, не стояли, не задерживались больше положенного, и что он, начальник строительства, хорошо понимает, как ему непросто, но придет время, все вознаградится, а пока премию обязательно подбросит и за сверхурочные он получит.

Докурив, он растирал каблуком хромового сапога окурок и, не ожидая подчиненных, быстрым шагом шел к «газику», в котором дремал Юрка-вертолетчик (опять была бурная ночь с очередной возлюбленной). Здесь, нервно оббивая налипшую грязь, поднимал тяжелое лицо, с синевой под глазами, обводил не предвещающим ничего хорошего взглядом прорабов и мастеров и обещал:

- Не выдержит фронтовик, сами за рычаги сядете, вкруговую... Ищите бульдозеристов, где хотите, их время наступает...

Ожесточенно хлопал дверцей и катил-трясся по колдобинам временных дорог на дизельную, на строительство домов, на верхний портал, к которому начали бить дорогу, к геодезистам в лабораторию, посмотреть последние данные по водному режиму и надолго - к заказчику, чтобы закопаться в чертежах будущей гидростанции, которую никто никогда еще не сооружал...

Семен тоже приходил поздно, этим летом должны были построить большую часть поселка, и он комплектовал все новые и новые бригады даже из разнорабочих, обучая их тут же, на строительной площадке, хотя бы чуть-чуть махать топором, пока баржи не подвезли строительные материалы. У Мазовецкого претензий к нему не было, но он пообещал спросить сполна осенью, а до осени оставалось совсем чуть-чуть: встретить да проводить лето - это Семен уже знал из собственного опыта, поэтому расслабления себе не давал.

Ни у того, ни у другого не было времени даже написать Полине, и поэтому за всех писал Сашка. Из последнего пришедшего от матери письма получалось, что она всем довольна, относятся к ней там все хорошо и есть надежда, что она приедет к ним уже в этом году. Она больше задавала вопросов: как они устроились, получится ли что-нибудь с собственным жильем, что с работой, как закончил восьмой класс Сашка, хорошо ли они питаются и не ходят ли грязными.

Дядя Гена писал не часто и по существу, что деньги он, кому надо, отдал, обещание получил, еще пару месяцев - и будет ясно, получится с досрочным освобождением или нет, хотя «по всему должно получиться»; на дом покупатель нашелся, они уже сторговались, и Полину цена устроила, и теперь он ждет доверенность, чтобы все как положено оформить. Новые хозяева - вроде люди неплохие, перебираются из Селезней, пенсионеры, за домом будут приглядывать, так что Иван может не волноваться.

Семен в этом месте фыркнул, мол, какая разница, будут присматривать или нет, возврата туда у них уже не будет, другая жизнь...

Иван не согласился, он все еще считал, что приехал сюда на время, пару-тройку лет - и вернется обратно. Ему было жалко, что дом продали, он хорошо помнил каждое бревнышко, каждую доску и надеялся, вернувшись, выкупить его обратно.

А Сашка то хотел, то не хотел вернуться. Но хотел он вернуться если не героем, то во всяком случае таким, чтобы наконец и Катька его заметила, влюбилась в него. Он надеялся, что теперь они будут вровень, потому что за этот год он вытянулся и даже обогнал Аркашку Распадина и сравнялся с Валеркой, только тот был гораздо шире...

- Нет, Ваня, - говорил Семен. - Никуда ты теперь отсюда не уедешь, пока стройка не закончится. Это настоящая жизнь, которой ты прежде и не жил-то, разве как на фронте, и она затягивает. Хоть и выматываешься, а не сравнить ее с вашей, материковской. Там ради куска хлеба горбатишься, а тут, понимаешь, - дело делаешь... И когда купюры отслюнявливают, это только подтверждает - не зря пахал... Как хохлы говорят, вещь маешь... Это только кажется, что вот накопишь, завяжешь в узелок и туда, к огурцам да теплой речке, а потом соображаешь: а как же все остальное, чего не видал, не пробовал?.. А разве не интересно досмотреть, чего тут после нас получится, как эта самая ГЭС за Полярным кругом выглядеть вживую, не на чертежах, будет?.. Мне уже сейчас интересно... Ничего, в отпуск съездишь, поймешь, куда тебя тянет...

В отпуск в это лето, хотя и можно было, Иван не планировал ехать. Некуда. Да и начальство не отпустило бы. А на следующий, уже прикидывал, вместе с Полиной можно было и на юг, в санаторий прокатиться, желудок подлечить, а потом еще куда-нибудь всем вместе, три месяца получится отдых, на все должно хватить...

Только весна просквозила, жахнул не по-северному жаркий июнь. И засновали по еще полноводной Хантайке баржи: вверх - низкие, груженые, вниз - высокие, порожние. На первой пришли и бульдозера новые, и самосвалы, и контейнер спирта, с осени планировали сухой закон отменять. Планировали, но не удержалась новость, разнеслась по палаточному городку, где и жили грузчики да стропальщики, взбудоражила, поиспортила вкус самогона, и пришлось Мазовецкому раньше времени сухой закон отменять, выставить спирт в двух магазинах, в поселке и палаточном городке, да выходной сделать. Хватило его на пару дней, а гулял народ не меньше недели, запасся. Двое в палаточном городке сгорели. Пили как самогон, не разбавляя и не закусывая, потому нутро синий огонь и выел. Чуть поубавили прыть, причину определили, и через неделю снова потянулся народ к магазинам. Но тут уж и врать не пришлось, не было больше спиртного, а баржу со всякими винами, водкой и коньяками остановил Мазовецкий в Игарке, велев ждать конца навигации.

Сашка запросился в двухнедельное путешествие на катере по Енисею. (Управление строительства приобрело катер для замеров глубины фарватера да иных аварийных работ - баржи растащить, но делать на нем пока было нечего, вода еще стояла большая, и Мазовецкий согласился на уговоры Капитолины Харлампиевны выделить тот на пару недель для путешествия старшеклассников по окрестностям.) Восьмой класс он закончил без четверок (хотя с математикой обстояло не так все гладко и Софья Максимовна сказала, что ставит пятерку с натяжкой), экзамены сдал без проблем, вполне заслуживал поощрения (к тому же не будет шастать по болотам), и Иван согласился.

Костяком водной команды стали уже девятиклассники (все собирались учиться дальше), и к ним немного добавилось восьмиклассников. Не поехал Колька Белкин (у него началась череда спортивных соревнований, и, похоже, он собирался переезжать в Норильск), Юлька с родителями уехала отдыхать в Крым, Распадин - в Иркутск (у него там жила бабушка). Ирка Сверлова предпочла путешествие по Енисею лету в Ленинграде. Лиле Гольфштейн опять не разрешили родители, напомнив, что уже был один поход, из которого, если бы она пошла, могла совсем не вернуться... Она очень расстроилась, просила Генку Горковенко (которого ее родители очень уважали) поговорить с ними, но тот сказал, что сам воду не любит и никуда не поедет, поэтому не найдет веских аргументов.

Лилечка вытерла слезы, уставилась на него большими маслянистыми глазами (самое заметное в ее лице) и призналась, что так даже и лучше, они смогут порепетировать новую программу. Генка напомнил, что все разъезжаются на каникулы, некому репетировать, но Лилечка сказала, что это вполне можно делать вдвоем, и, вскинув остренький подбородок, посмотрела на Генку очень долго...

На этот раз, несмотря на недомогание (она оказалась на удивление болезненной), с ними поехала Танечка-Ванечка, которая в отпуск никуда не собиралась в отличие от всех остальных учителей.

Ольга Яковлевна уезжала к родителям в Новосибирск, и сразу после очередного отпуска у нее начинался декретный, а потом последекретный (а отец ребенка, оказывается, был летчиком и прилетал к ней перед Новым годом, тогда они и зачали, об этом рассказал Юрка-вертолетчик).

Софья Максимовна улетела на Кавказ, в санаторий.

Остальные учителя тоже разъезжались кто куда.

Из-за Танечки-Ванечки задержались с отплытием почти на неделю (оформляла экзаменационные ведомости), но наконец отвалили от причала, оставляя позади каменистый берег с урчащим бульдозером (Иван как раз заканчивал площадку и на несколько минут остановился, наблюдая за погрузкой), и катер с большой белой надписью на борту «Гидростроитель Хантайки» довольно резво поплыл вниз по течению.

Катер был вполне приличный, не очень большой, меньше «ОМика», но и не маленький (во всяком случае больше тех, которые ходили по Западной Двине). Внутри оказалось довольно вместительное помещение, в котором с трудом, но разместились все двенадцать (включая Танечку-Ванечку), а еще маленькая капитанская каютка, где теперь жили три члена команды: капитан Глебов, седовласый, сухощавый и строгий, приехавший из Абакана, где тоже плавал на катерах, и зарабатывающий за Полярным кругом хорошую пенсию; механик, он же старпом, Павел Иванович Бормышев, мужчина уже в годах, солидный и глуховатый, знающий дизеля как свои пять пальцев и оттого командированный на катер приказом начальника строительства, чтобы не угробить судовой движок с первых же дней по неумению (специалистов таких в поселке не оказалось), и матрос, он же кок, Григорий Григорьевич Григорьев, двадцати с небольшим лет от роду, бывший москвич, залетевший на стройку сразу после школы и в зимнее время помогающий дизелисту. (Надо сказать, готовить он умел и любил гораздо больше, чем обхаживать ревущие дизеля, - все же за плечами два года службы поваром.) Был еще камбуз и капитанский мостик - вполне приличных размеров площадка, возвышающаяся над катером. Половина площадки была отгорожена (там находился штурвал), половина открыта, и с нее был хороший обзор в три стороны.

Маршрут наметили не дальний: спуститься по Хантайке, остановиться и посмотреть Игарку, подняться до притока Енисея Курейки, зайти в Туруханск и на Курейку (до поселка, в котором Сталин отбывал ссылку) и вернуться обратно. Путешествие должно было сочетать в себе спортивные мероприятия (кроссы по берегу, игру в волейбол или футбол и, если будет теплая вода, купание); экскурсионно-познавательные (посещение музея в Туруханске и порта в Игарке) и познавательные (знакомство с руинами музея-мемориала Сталину на Курейке).

И программа (если судить по отчету Танечки-Ванечки) была успешно выполнена в части купания (на протоках Енисея вода оказалась вполне приличная, и они два дня вместо одного провели на них, загорая и купаясь, - сумели уговорить Татьяну Ивановну и капитана), футбольных и волейбольных баталий на песчаном берегу Енисея и дальних прогулок в вечернее время (с первых дней почти все разбились на пары, и даже Сашка гулял с Галкой Стаднюк из восьмого класса), лазания по кедрам возле бывшего мемориала на Курейке за молодыми молочными шишками... По всем остальным пунктам - условно, потому что в музеях и портах они надолго не задерживались, но кое-что запомнили (например, рассказ экскурсовода в Туруханске о большой неосуществленной стройке - северной железной дороге, упершейся некогда в берег Енисея и ныне поросшей высокой травой забвения).

Не отразила она в отчете то, что за эти дни лучше узнала ребят, а они - друг друга.

Ирка Сверлова, к примеру, оказалась капризной, совсем не приспособленной к самостоятельному существованию, она прилипла с первого дня к Эдику Огурцову, везде ходила с ним, держась за руку, когда купалась, требовала, чтобы он помогал ей выйти на берег и накрывал полотенцем, и спустя три дня Эдик переметнулся к Зинке Мальковой, которая была не такой уж молчуньей, и, кроме того, у нее оказалась красивая фигура. Ирка, подувшись, прилепилась к Димке, которого не отпустила до самого возвращения. Колька Метелин, который на этот раз поплыл с ними (в лыжный поход он идти не захотел), неожиданно для всех задружил с Пантелеевой, и они по вечерам, хихикая и ойкая, спрятавшись от комаров под одеялом, возились на пустом капитанском мостике или корме.

Танечка-Ванечка оставалась строгой первые два дня, пока Григорий Григорьевич не переплыл с ней вместе протоку и они не исчезли надолго в зарослях кустарника на той стороне...

Сначала вернулась она, потом Григорий Григорьевич, который искренне удивился, что не смог ее найти, но с этого дня они так же, как остальные пары, стали исчезать по вечерам на одним им ведомых тропах и подолгу задерживаться у догорающего костра, не уставая разговаривать друг с другом. Итогом этих длительных бесед, очевидно, и стало то, что в конце путешествия Григорий Григорьевич, погладив свои черные усики (он ими очень гордился), заявил на последнем совместном с командой ужине (по этому поводу, не таясь, все пили вино), что осмыслил свою жизнь и понял: довольно, словно перекати-поле (есть такое растение в степи), метаться по стране, нужно получить профессию и сознательно делать свою жизнь.

К Танечке-Ванечке он обращался исключительно по имени-отчеству, но если верить пронырливому и все знающему Метелину, то во время ночных купаний голяком в довольно холодном Енисее называл ее не иначе как Танечка и на прихваченном одеяле вытворял с ней все, что хотел...

Но то ли оттого, что похожая на угловатого подростка, с распахнутыми и испуганными (словно все время ожидающими неприятностей) глазами Танечка-Ванечка неожиданно изменилась, словно вдруг отгородилась от всего вокруг, что ее всегда так раздражало и нервировало, то ли потому, что они представляли из себя неплохую пару, - хотя Григорий Григорьевич и был младше, смотрелся он рядом с ней солидно, с его круглым лицом, лоснящимся то ли от камбузного жара, то ли от удовольствия бытия, с усиками и налитым телом, - пересуды как-то быстро сами по себе затихли, и их приняли как равных, по-братски уступая место у костра, делясь горячим чаем, предупреждая вслед, чтобы далеко не уходили в темноте, и порой оговариваясь, называя учительницу Танечкой, и она не поправляла, охотно откликалась, словно и сама забыла о своем социальном статусе.

Механик Бормышев практически на палубе не появлялся, даже обедал отдельно, но вот на стоянках по вечерам любил посидеть на бережку, после принятой стопочки или двух (запасся сразу же в Игарке, на ночь не мог без этого, был грех, об этом в свое время и начальника строительства предупредил, и капитана, и Глебов, вздохнув, согласился, хотя сам принимал исключительно по праздникам и никак не страдал от сухого закона) попыхтеть папиросой и понаблюдать за молодью. Глядел и улыбался, может, своим, неведомым остальным, воспоминаниям, а может, еще чему; был он неговорлив, да и слышал после многочасовых сидений у дизелей с трудом, о чем те щебетали.

Капитан же видел все и знал обо всем, что происходило, и умудрялся появляться тогда, когда в нем была какая-нибудь нужда, и поэтому с ним все сдружились, особенно девчонки, и он потакал их желаниям, останавливался, где им вдруг хотелось, и плыл тогда, когда загоралось.

Может, от этого и возникло и запомнилось ощущение полной свободы и удовлетворения всех желаний...

Это в целом, в частностях же все у всех было по-разному.

У Сашки с Галкой никак не сложилось (она ему не нравилась), он скоро стал бегать от нее, пристраиваться к местным пацанам, ловившим рыбу на Енисее, или сидеть у костра, тайно мечтая о том, чтобы к нему подсела Ирка, которая, может, именно своей несамостоятельностью и капризностью и притягивала его. И однажды, как раз в тот вечер, когда они разошлись с Эдиком, она долго сидела с ним, и, отмахиваясь от комаров кедровыми лапами, они говорили о всякой чепухе: о звездах и фантастических мирах, описываемых фантастами, чьи романы Сашка любил; о местах, откуда они приехали, и об оставшихся там друзьях (и получалось, что они самые верные и лучшие в мире); о том, что через два года разъедутся по разным городам (Ирка вернется в Ленинград), станут студентами (правда, она еще не решила, кем быть, потому что папа говорит, что будущее - за толковыми инженерами, а мама настаивает, чтобы она пошла в гуманитарии, изучала иностранные языки, - зная их, можно работать и переводчиком, и преподавателем, и гидом иностранных делегаций, а дед у нее - юрист, профессор...), а потом они станут совсем взрослыми, и обязательно знаменитыми, орденоносцами, и встретятся через много-много лет... И они смеялись, воображая, какими старенькими и немощными они будут, и совсем не веря в это...

В тот вечер между ними что-то возникло. Но это было не любовное влечение (наоборот, Сашке вдруг совсем расхотелось с ней целоваться), они словно доверили друг другу нечто тайное, и это соединило их как брата и сестру (Ирка тоже была в семье единственным ребенком), поэтому дальнейшие откровения об обманувшем ее ожидания Эдике и настойчивые расспросы о Димке уже не вызвали у Сашки ревности, и он тоже разоткровенничался, вдруг рассказав и о Кате (все равно когда-нибудь она обязательно оценит его!), и о Наде Беликовой, о которой рассказывать было сладостно-приятно, и верилось, что так оно и было: верная, трогательная любовь, в которой не было ничего грязного, а лишь беспредельные, физически ощущаемые нежность и умиление...

Ирка слушала его, открыв рот, и потом вдруг сказала, что если бы он был немножко другим на лицо и повыше ростом, она бы, скорее всего, влюбилась в него так же, как Надя. А еще она сказала, что вполне понимает ее и не понимает Катю (разве что - если она намного его выше). И помолчав, с огорчением призналась, что не может никак постичь, почему так несправедливо: вот Белкин - большой, красивый, а говорить с ним совсем не интересно, он только и знает, что трещать о баскетболе да соревнованиях, или лапать начинает... Почему все парни, которые ей нравятся, только одного и хотят?..

Сашка попытался вступиться за парней и стал говорить, что тот же самый Колька Белкин не так уж и ограничен, просто он считает, что с девчонками нужно вести себя так, как ведет, и не старается, чтобы им было интересно, потому что... потому что он видит в них прежде всего предмет вожделений...

Если бы было светло, Ирка наверняка увидела бы, как после этих слов все его лицо залила краска, но в отблесках костра она, естественно, этого не заметила и только чуть дольше посмотрела на него, снова вздохнула и неожиданно сказала:

- Пушкин и Лермонтов тоже были не очень высокие...

- А Сирано де Бержерак - с длинным носом, - брякнул Сашка.

- Кто это?.. Я не слышала, - честно призналась Ирка.

- Поэт был такой... Он любил одну даму, а ей нравился другой, и он писал стихи, а выдавал их за стихи ее возлюбленного...

- Боже, как же она разочаровалась, когда узнала! - искренне воскликнула Ирка, и он подумал, что она многое понимает так же, как он, и, наверное, оттого им вместе хорошо и уютно даже без объятий и поцелуев.

И от неожиданного ощущения своей власти над этой красивой девчонкой с фигурными, капризно вздернутыми губами и острым взглядом карих глаз он вдруг окликнул нерешительно топтавшегося в стороне Димку (не хотел мешать их разговору), попросил посидеть с Иркой и ушел, оставив их вдвоем, ощущая одновременно и печаль, и радующую легкость, которые, наверное, должен был ощущать и Сирано де Бержерак...

На обратном пути они еще раз зашли в Игарку (хотя это уже не планировалось), настоял Бормышев, спохватившийся, что не сделал запасов своего снотворного на время ожидания отмены в поселке сухого закона (самогон после чистой и мягкой заводской уже не прельщал), и капитан уступил его напору («Дмитрич, не зайдем, болеть буду, движок чувствовать перестану»), приткнулся к берегу, не дойдя до причала, рядом с покачивающимися на волнах лодками и дав на все про все пару часов, и пацаны тоже выпросили у Татьяны Ивановны разрешения погулять по городу, настроившись на оставшиеся карманные деньги купить сигарет с фильтром в красивых коробках (таких в поселковых магазинах не было), которые видели в портовом буфете в первый заезд. (И Валерка, и Димка, и Колька Метелин курили уже по-настоящему, да и Сашка уже научился втягивать дым и не кашлять.) Вчетвером и отпросились, но буфет не работал, и они по длинной деревянной лестнице взбежали на высокий берег, поднялись к Дому моряка, непонятно на что надеясь, потому что еще в первый раз выяснили, что в магазинчике внутри есть любые сигареты, но их продают на так называемую валюту, о которой никто из них ничего не знал и ни разу не видел, - и чуть не столкнулись с иностранными моряками.

Их было двое. Они были в белых, грубых, неглаженых костюмах без всяких вензелей или погон, с пестрыми косынками, повязанными на шею, и в сбитых на затылок беретах. Между ними, с застывшей улыбкой, хихикая и взмахивая белыми оголенными руками, стояла девушка в кофточке, чуть прикрывающей выпирающую ослепительными полушариями грудь, и короткой юбочке, заканчивающейся гораздо выше колен, отчего взгляд неизбежно падал на налитые ноги, колени с ямочками по бокам, останавливался на черных туфлях (как на чужеродном тому, что находилось выше) на высоких каблуках (вот если бы такие каблуки были на мужских ботинках!) и возвращался к неестественно ярким губам и наведенным глазам. Что-то показалось в ней знакомое, Сашка оглянулся, встретился с ней взглядом и узнал - это была одна из «ангарских девчонок», Маша, с которой год назад они плыли на пароходе и которая сейчас должна была учить детей... Он удивился и даже остановился, продолжая глядеть на нее и собираясь окликнуть, но та лишь скользнула по нему безразличным взглядом, подставила локти под руки моряков и, выкидывая вперед удлиненные туфлями ноги, вошла вместе с ними в распахнутые двери клуба...

- Ты чего, Санек? - Валерка сплюнул вслед им. - Застыл как памятник... Чувиха понравилась?

- Я ее знаю.

- Да ты что? - Валерка даже закашлялся от неожиданности. - Ты чего, эту лярву знаешь?.. Может, ты и в публичном доме уже бывал?.. - И громко, вгоняя его в краску, прокричал: - Пацаны, Санек-то от нас скрывает свою тайную жизнь...

- Перестань, - обиделся Сашка. - Мы с ней просто плыли на пароходе.

- Ну да, просто, - не унимался Валерка. - С такой кралей... Я бы не упустил...

- Учительница она... После педучилища.

Эта фраза повергла ребят в буйное веселье. Они хохотали, держась за животы, сгибаясь до самой земли, и редкие прохожие стали уже поглядывать на них.

- Вот такую бы учительницу нам, - вставил Димка.

- Такие полушария! - не унимался Валерка. - Ты, наверное, их натискался...

Сашка повернулся и молча пошел обратно. Ему совсем не хотелось обсуждать прелести Маши, и отчего-то было обидно, что ошибся в ней.

Он хотел рассказать об этой встрече Ирке, но та вдруг уединилась, отмахнувшись и от него, и от Димки, стояла на носу, глядела на проплывающие, совсем близкие после енисейских, берега Хантайки и о чем-то думала.

Потом она призналась Сашке, что ей всегда становится грустно, когда что-то хорошее заканчивается и она чувствует, что этому уже не будет продолжения, как когда перелистываешь страницу в интересной книге и вдруг понимаешь, что прочитанное уже не повторится, будет что-то новое... А еще она сказала, что ей вдруг вспомнился Ленинград и так захотелось домой, покататься по каналам, побродить по набережным... Там тоже бывают белые ночи, и пусть не так, как здесь, солнце все же чуть-чуть заходит, но тем не менее так здорово гулять по почти безлюдному, тихому, спящему городу, кажется, что он наблюдает за тобой, радуется вместе с тобой и принадлежит только тебе...

Она призналась ему в этом, когда путешествие уже закончилось и они загорали на прогревшейся скале над маленьким изумрудным озером недалеко от причала, в котором вода прогревалась почти так же, как в Енисее, и куда теперь, в последние жаркие июльские дни, стягивались все, кто остался на лето в поселке. И он, ни с того ни сего, вдруг пообещал познакомить ее с Венькой (тот опять приехал в составе отряда, уже бригадиром, и они работали на строительстве домов под началом дяди Семена), осекся, потому что на мгновение понял, что будущее разведет их, но, преодолев необъяснимое сожаление, неожиданно для себя провел ладонью по ее горячей коричневой спине, коснувшись завязок купальника, и, чувствуя, как она замерла, беззащитно доверившись ему, уже твердо пообещал это сделать.

Венька ей понравился.

Она стала каждый вечер умолять Сашку пойти с ней к костру студентов, садилась напротив гитариста и сидела до тех пор, пока тот не уходил спать.

Так продолжалось несколько вечеров, наконец Сашка оставил ее одну, попросив Веньку довести ее до дома, и после этого вечера она уже не звала его больше, и Венька перестал по вечерам играть и петь наводящие грусть песни...

Неделю постояла оглушительная жара и резко сменилась короткими, но злыми грозами, которые, в свою очередь, притащили за собой уже беззвучные, но длинные дожди, а те - прохладу, оводов сменили комары и мошка, отчаяннее стал бросаться на мушки хариус, и они иногда втроем, но чаще вдвоем с Колькой Метелиным (Валерка больше любил охотиться) пропадали на реке, уходя все выше и выше по течению и возвращаясь с рюкзаками, ощутимо оттягивающими плечи.

Дядя Семен вечером засыпал солью выпотрошенные тушки, отмечая, что, глядишь, этак племяш и заготовит рыбы на зиму, поскольку у него с батькой нет времени ни порыбачить, ни поохотиться по-настоящему.

И это действительно было так. Короткое лето подстегивало, планы трещали по швам, намеченные сроки сдачи домов и основных производственных объектов срывались, людей (несмотря на то, что практически с каждым «ОМиком» кто-нибудь приезжал) катастрофически не хватало, завезенная техника простаивала, специалисты были наперечет, приехавших бульдозеристов тут же садили на новенькую, еще в солидоле, технику, и их оказалось недостаточно, потому что создавался участок механизации, строились ремонтные мастерские, прокидывались теплотрассы от котельной к новым домам, а тут еще планировалось осенью создать участок основных сооружений, и туда тоже требовались в первую очередь механизаторы.

Мазовецкий все рассылал и рассылал вербовщиков по стране, не скупясь на деньги и крепкие выражения, сам неделями сидел в главке, в Москве, ходил по институтам, соблазняя выпускников большими заработками, стремительной карьерой и уникальной стройкой, а возвращаясь, умолял всех работать от темна до темна (пока ночи не было), приказывая проводить двойную оплату и обещая большой отдых зимой, в актировки, и даже был вынужден еще раз уступить настойчивым просьбам трудящихся, - выдать напрямую, на рабочие места, по пол-литре спирта, специально доставленного из Игарки (контейнеры с красивыми бутылками все еще стояли там, ждали последнюю баржу и команды), и последнее воскресенье августа поселок отгулял от зари до зари, отчего рабочий понедельник начался с опозданием, но его скоро наверстали остервеневшие, вошедшие в азарт мужики и наконец нагнали план, позволили начальнику строительства отрапортовать о достигнутых результатах и даже наметившемся опережении, о чем сообщила, пусть и несколькими строками, центральная «Правда».

Эту информацию вывесили на доске приказов в управлении, а затем на специально сделанном щите на стене почты.

Уже перед началом занятий отказался рыбачить Колька Метелица: им дали квартиру в новом доме, и нужно было переезжать и обустраиваться. Сашка один далеко идти не рискнул, поднялся за пару поворотов по Хантайке, поймал несколько не очень крупных хайрюзят и повернул обратно.

На этом рыбалка закончилась, но полезли грибы, да в таком изобилии, что за неделю все желающие выбрать не могли. Сашка - грибник так себе, и то пару ведер домой приволок, а вот Валерка не меньше шести. Грибы засаливал отец, он это умел. И жарил тоже вкуснее всех, хотя сметаны не было (со сметаной - вообще пальчики оближешь).

Полмесяца ели грибы да рыбу, рыбу и грибы, стараясь забыть вкус сушеной картошки, липких макарон и тушенки. (Правда, в эту навигацию завезли картошки настоящей и мороженого мяса, но все это осталось на складах и в холодильниках в Игарке, в поселке не было приспособленных помещений, склад срочно строился, холодильные установки только-только завезли и начали устанавливать, и там тоже был аврал, потому что часть овощей и мяса должны были завезти еще по реке, а уж потом остальное довозить по зимнику.) Но никто не жаловался. Правда, хотелось еще и дичи, но ружье дядьке так и не привезли, зато неожиданно пришла на барже дюралевая лодка и мотор «Вихрь».

Из металлических листов сварщики сшили ему на берегу, возле разгрузочной площадки в Пионерном, шкаф под мотор (к которому он примкнул на цепь и лодку), он, договорившись с охраной (чтобы те посматривали, народу в поселке уже стало много и разного), в течение недели каждый день заезжал на попутках, обглядывал, протирал, подкручивал и в первый выходной столкнул лодку на воду, завел мотор и стал нарезать круги, заходя все дальше и дальше в гремящий поток, вылетающий из порога, заставляя мотор то отчаянно реветь, то ровно и уверенно стрекотать, а лодку бросаться из стороны в сторону, ложиться на борта и взлетать на пенных валах...

Потом посадил Ивана и Сашку и проехал с ними вниз по течению, нещадно выкручивая рукоятку газа, привставая навстречу напору воздуха и довольно улыбаясь.

Вниз лодка летела, без усилий оставляя позади уходящие в Игарку баржи (теперь завоз шел уже только оттуда), вверх шла медленнее, преодолевая быстрое течение, и тем не менее легко обогнала возвращающийся после замеров глубины фарватера «Гидростроитель Хантайки». (Сашка помахал рукой капитану в рубке и Григорию Григорьевичу, подошедшему к борту.)

- Жалко, поздно привезли, - сожалеюще произнес Семен, когда вернулись обратно. - На будущее лето перевезу наверх и будем на рыбалку ездить до самого озера. Всю речку пройдем, притоки, все верхние пороги... И на охоту на ней, на перелет, - милое дело....

- А чего ждать, давай в следующее воскресенье и рванем? - загорелся Иван, которому лодочная прогулка напомнила прошлое и остро захотелось пережить почти забытое ощущение единоборства с сильной рыбиной. - Ты же обещал научить тайменя добывать?

- Обещал... И тайменя, и нельму, и осетра на Енисее... На следующее лето покатаемся, - говорил Семен, устанавливая мотор в шкафу и пристраивая рядом бак с топливом. - В этом не получится. К холодам пять домов надо сдать, теперь даже без выходных будем работать.

Иван вздохнул - с этим не поспоришь. Казалось, давно ли для него было в новинку так выкладываться на работе (в леспромхозе авралы если и бывали, то от силы дня два-три в конце квартала, а так, как здесь, из месяца в месяц, - такого и не знал), а уже свыкся, с пониманием относится. Правда, и деньги здесь другие, за год уже отложил столько, сколько до этого и в жизни не было. Разве что в армии, сразу после войны, в руках держать пришлось, да и то были трофейные.

А так уже привык к новой жизни. И к холодам, и к заработкам. Только вот радоваться этому, как и усталость преодолевать, в одиночку приходилось: Полина далеко, Семена своими открытиями не удивишь, он и к деньгам, и к авралам давно привык, по утрам вскакивает как ни в чем не бывало, весь день мотается между своей бригадой, начальством и снабженцами да еще успевает в женское общежитие сбегать, вроде зазнобу там отыскал... Иван так уже не сумеет. Может оттого, что постарше, а может, что Полины рядом нет...

Все лето с восьми до полуночи за рычагами, Сашку даже некогда толком разглядеть, заметил, что вытянулся тот, повзрослел, совсем самостоятельным стал, своей жизнью живет. Вот и к школе сам себе все необходимое купил: костюм новый, туфли, куртку блестящую, модную, учебники... Иван уже даже не спрашивает, что, зачем и почему, все равно не поймет, похоже, сын взрослым становится, а матери рядом нет...

И друзья у него взрослые. Валерка, так тот вообще мужичок, уже и курит не таясь (Сашка тоже курит, но прячется, а ему все некогда поговорить, да и не знает как, сам смолит по две пачки в день, вот Полина приедет...). А девка, с которой он дружит, как на выданье, все уже при ней, и выше вроде немного, на каблуках так заметно. Сашка говорит, что дружат, хотя какая дружба, когда прыщи досаждают да по утрам писька вверх задирается, уже вполне любовь может быть...

Но в этих вопросах Иван не советчик, у него другой любовный опыт, с наганом под подушкой да под стрельбу заполошную.

Семен, тот тоже отметил, что девка броская, симпатичная, через пару лет парней помучает, но вот поверил в их дружбу, у него другой опыт.

Ирка и вправду как прилипла к Сашке. Она даже с ним за одну парту села, уговорив Юльку пересесть к Зинке. (Та согласилась, потому что Зинка тоже контрольные на пятерки писала.)

Юлька с материка вернулась какая-то другая. Загорелая дочерна, само собой, но уже не такая, как прежде, грубая. Непривычно уступчивая. Долго скрывала, а потом все-таки проболталась, и от Зинки разошлось, что летом она познакомилась на море с местным парнем, он спасателем был, и они жили как муж и жена, и теперь она с ума сходит без него, письма пишет каждый день и, наверное, не выдержит, уедет к нему.

Ирка рассказу поверила, и на переменках они стали уединяться и шушукаться, торопясь поделиться своими переживаниями, потому что Ирка тоже была без ума от Веньки, который вот-вот должен был уезжать, и поэтому она уже примеряла чужой опыт разлуки, боясь потерять любовь, но не решаясь уступить любимому, читая в Юлькиных глазах и растерянность, и, как ей казалось, даже сожаление о случившемся на ночном пустынном пляже...

Сразу после занятий она бежала к дому, который крыла Венькина бригада, отрывала его от работы, с трудом соглашалась уйти, а вечером вновь являлась к бригадной бытовке, хотя песен уже никто не пел, а сразу после ужина стройотрядовцы заваливались в общежитии на кровати и моментально засыпали. Венька задерживался минут на пять, чтобы проводить ее домой и поцеловать в подъезде, пахнущем смолой (они совсем недавно переехали в сданный дом), и, беспрестанно зевая, возвращался в общежитие и засыпал не раздеваясь.

Аркаша Распадин, почти не изменившийся внешне, но научившийся курить, теперь стал вполне своим, вместе с остальными бегая на перекуры за здание школы, вниз по склону. Однажды своего любимца перехватила на обратном пути похудевшая и подобревшая Софья Максимовна и, поморщившись, назидательно заметила, что табачный запах изо рта хорошим девочкам не нравится. Но Аркаша, обсуждая это с пацанами, посмеялся над подобным заблуждением, потому что теперь все хорошие девчонки в больших городах обязательно курили. Только, конечно, не «Прибой» или «Беломор», а импортные сигареты в красивых пачках.

Колька Белкин в сентябре в школу не пришел. У него опять были какие-то соревнования, и Юлька сказала, что он останется в Норильске в интернате, потому что у него большое спортивное будущее и он должен постоянно тренироваться.

В классе появилась новенькая девчонка: невысокая, смуглая, с волнистыми густыми волосами, падающими на плечи, и волнующим Сашку взглядом черных глаз. Звали ее Аллой Тихомировой, приехала она из Донецка, восьмой класс закончила без троек, но самое главное, - она играла на гитаре ничуть не хуже Веньки.

Вместо Ольги Яковлевны химию стал вести Захар Иванович (на замену родившей девочку Ольги Яковлевны никто не приехал), который в этом году так и не уехал на родную Кубань из-за неторопливых и раздумчивых сборов.

Танечка-Ванечка жила теперь с Григорием Григорьевичем в отгороженном в общежитии закутке (им обещали квартиру в одном из строящихся домов). Брак они еще не оформили (для этого надо было ехать в Игарку), решили подождать, пока начнет работать поссовет, здание для которого уже освободили (управление строительства перешло в новое, большое).

В школьные заботы впрягались с неохотой, дни еще стояли довольно теплые (лишь по ночам ощутимо холодало), и сидению над учебниками предпочитали совместные прогулки по поселку, привыкая к новым ощущениям себя и других.

А потом в одночасье снегопадом заявила о себе близкая зима.

Стремительно собрались и уплыли стройотрядовцы. (Ирка в тот день пропустила уроки, после проводов остатки дня проплакала, помня о Веньке распухшими губами и нацелованным телом, но не пожалела, что так и не уступила его желанию.)

Мазовецкий перебросил всех рабочих с портала на завершение теплотрассы в поселке.

Бульдозеры и прочую технику собрали на новой базе механизации для профилактического ремонта, и теперь у Ивана был нормальный нормированный трудовой день, зато Семен не появлялся дома, ночуя в бытовке, потому что теперь на домах работали в две смены...

Наконец в поселок пришла баржа со спиртным. Новость эта мигом разнеслась по обоим берегам, но начальник строительства популярно объяснил на планерке, что в магазинах все появится, когда будут полностью готовы к зимовке. И закончил непонятно и афористично, зато культурно, для залетного корреспондента из Красноярска:

- Быстрее сделаем, короче ожидание...

...На последнем «ОМике», без письма или телеграммы, совершенно неожиданно приехала Полина...

Одиночное плавание

Несложно представить, что может чувствовать шестнадцатилетний паренек, которому вдруг позволили самостоятельно пересечь половину огромной страны. Труднее вообразить те фонтанирующие эмоции, что всю эту некороткую дорогу рождали самые невероятные фантазии, ибо он преодолевал расстояния, приближаясь к местам, что и по сей день оставались для него самыми уютными и безопасными, заселенными самыми близкими людьми.

Позади оставались тысячи километров, невообразимое пространство, заполненное бескрайней тайгой, болотами и озерами, широкими и не очень реками, горными хребтами, большими городами и совсем малюсенькими деревеньками; слившиеся до невидимости самолетные винты рубили морозный воздух за толстыми стеклами иллюминаторов, по проходу вышагивала улыбчивая и внимательная стюардесса (внешне очень похожая на Софью Максимовну), охотно откликавшаяся на любые просьбы, дремали или читали уютно устроившиеся в креслах пассажиры, а он все никак не мог поверить, что еще только вчера по бетонному краю будущей взлетно-посадочной полосы строящегося поселкового аэродрома шел к раскручивающему тяжелые лопасти вертолету, а дядя Семен и мать махали ему вслед, и даже когда вертолет оторвался от площадки и стал карабкаться наверх, к белым пушистым облакам, отдаляя и уменьшая и людей, глядящих вверх, и черные машины, и золотистые дома, и зеленую отсюда реку, и порог, и, наконец, весь поселок, и медленно поплыл над пятнистой безлюдной тундрой, ему казалось, что в этом гремящем металлическом воздушном корабле сидит не он, а кто-то другой, чьими глазами он может все это видеть.

И в Алыкели, аэропорту Норильска, где стояли большие длинные самолеты (которые он до этого видел только на картинке), идя на посадку с остальными пассажирами, он все еще не верил, что не очень настойчивая его просьба отпустить на лето на материк действительно возымела действие...

Он настроился, что проведет лето в поселке, охотясь и рыбача, и придумывал аргументы, чтобы убедить дядю Семена разрешать ему брать лодку (перевезенную уже выше порога), а насчет поездки обмолвился просто так, когда рассказывал за праздничным столом, кто и где из его одноклассников собирается отдыхать. Практически все (теперь уже десятиклассники, будущие выпускники) уезжали на лето. Всем вместе отдохнуть у Жовнеров не получалось: мать только с Нового года вышла работать бухгалтером в управление строительства, ей отпуск был еще не положен, а отец один ехать никуда не хотел.

Если бы не присутствующий при разговоре дядя Семен, скорее всего, Сашка остался бы в поселке, но тот вдруг поддержал племянника, сказав, что парня стоит поощрить: девятый класс закончил с одной четверкой (по математике, Софья Максимовна на этот раз не пожалела), стрелять научился (он сдержал слово, подарил свое ружье, тулку шестнадцатого калибра, а сам купил двустволку двенадцатого), тайменя тоже взял (по весне на сбросе порога зацепился килограммов на семь, с полчаса, не меньше, Сашка его вываживал), готовить и стирать тоже умеет - вполне самостоятельный мужик, и нечего ему прозябать в поселке, к вину приучаться, ладно уж, покуривать начал, только пусть не тянет всякую дрянь (дядька курил болгарские в узкой пачке - «Трезор», в квадратной голубой - «Стюардессу» или ленинградские «Друг» с симпатичной собачьей мордой на коробке); понятно желание встретиться со своими старыми знакомыми, себя показать... Половину денег на дорогу он добавит.

И тут же достал из кармана пухлый бумажник, отсчитал несколько купюр. Полина попыталась остановить его, но Семен уже завелся (может, коньяк сказался, а может, оттого, что сидели по радостному поводу - его наградили медалью), стал убеждать, что дорога только кажется длинной, а на самом деле на самолетах - это считанные часы, со всякими пересадками за пару дней можно добраться, и самое сложное - в Москве не запутаться, из аэропорта в аэропорт переезжая. Тут Иван вспомнил дядю Пашу и тетю Любу, сказал, что можно им телеграмму отбить, чтобы в Москве встретили и в Быково из Домодедово перевезли; он тоже был в хорошем настроении. Полине ничего не оставалось, как всерьез отнестись к сказанному; она попыталась возражать, ссылаясь на собственный опыт (билетов на самолет в Москве не было, столпотворение в аэропорту, встать негде, чудом улетела, билет с рук перехватила), но и Семен напомнил, что летела она в начале сентября, когда отпускники возвращаются, сейчас труднее туда улететь, а обратно пусть вернется раньше, в начале августа, в это время самолеты почти пустые летают. И тут уж и Сашка клятвенно пообещал не потеряться в дороге, все еще не очень веря, что это свершится.

Во время разговора Полина нет-нет да и окидывала сына пытливым взглядом - за год и три месяца, что она его не видела, он сильно изменился, и она никак не могла к этому привыкнуть.

Вообще она долго привыкала ко всему, что встретило ее после того, как позади прогремела железная калитка, отделяя ее от всего того, что было с ней в тот год. Пока жила у дяди Гены, под утро подскакивала, как по команде, хотя могла и полежать, никто не подгонял, мигом убирала постель, шла на кухню, начинала готовить (нисколько не думая, понравится это тете Тамаре или нет) и потом все чего-то делала, суетилась, словно никак не могла найти самое себя. И здесь еще долго не могла привыкнуть ко всему, что вокруг, удивленно разглядывая спящего мужа, белый низкий потолок, маленький домик на скале, в котором она теперь жила...

Не могла привыкнуть и к стремительно пришедшей зиме (казалось, только вошла в маленький домик под желтеющими березами, а уже захолодало, замело, завалило огромными сугробами), к морозам, при которых нельзя вывесить постиранное белье (промерзнет до ломкости), к чудному и непонятному сиянию в небе; ее спасало только то, что в балке (где теперь они остались жить своей семьей, Семен получил однокомнатную квартиру и жил там с какой-то женщиной, с которой никак их не мог познакомить) все было запущено, и она целыми днями вымывала, вычищала, подклеивала, подкрашивала, штопала, да еще готовила завтраки, обеды и ужины, на которые через день забегал и Семен.

Чуть освоившись, она попыталась вернуться к прежним отношениям с сыном, указывая ему, что и как делать, требуя, чтобы садился учить уроки, но столкнулась с молчаливым непониманием, стала ругать за то, что курит, и опять уперлась в стену молчания. Сказала об этом Ивану, тот развел руками; он тоже, пока жили без нее, за занятиями Сашку почти не видел, но в его дела не вмешивался, насчет курения говорил, а что толку, не бить же... Хорошо, что к вину не пристрастился, как его дружок, Валерка. Тот хлыщет как взрослый, с батькой уже на пару пьют. Напомнил и про поход, в котором одноклассник замерз, а Сашка, как другие рассказывали, как мужик себя вел.

Семен, которому она тоже пожаловалась (не вытерпела), отделался одним словом: «Вырос».

И это слово заставило ее взглянуть на сына по-новому, и она увидела, что тот уже с нее ростом, начал басить, а под носом наметилась черная полоска, и поесть или постирать что-либо не просит, сам приготовит, постирает. Но и не сообщает, куда уходит, надолго ли, а про школу вообще ничего не говорит; спросит мать об оценках - ответит, дневник покажет, а сам не похвастается, даже если и есть чем.

Обратила внимание и на друзей, неожиданно взрослых, на одноклассниц, которых уже иначе как девушками и не назовешь. Согласилась, что, наверное, ей теперь нужно относиться к сыну иначе, может быть, как к брату... Но нет, это уж слишком далеко, он ведь ее сын... Но так и не успела найти верный тон, с января Семен устроил ее на работу, сумел убедить главного бухгалтера, которого знал с первых дней, с десанта (да тот особо и не сомневался, знал, как бывает), что невиновной отсидела. Кое-что она знала и умела, но здесь была другая, чем прежде, работа, большие объемы, и с первого дня пришлось учиться, вникать, разбираться, и уходила она теперь вместе с Иваном, а приходила гораздо позже, и Сашка опять стал хозяином в доме, разве что обеды теперь готовила она... Поэтому и не смогла тогда, за столом, найти убедительные аргументы, хотя очень не хотелось сына никуда отпускать.

...Несколько дней Сашка к разговору о поездке не возвращался, некогда было; одноклассники стали разъезжаться, провожали то одного, то другого. Чаще всего собирались у Тихомировой (у нее родители работали на основных сооружениях, а там теперь началась запарка, обводной канал заканчивали, к перекрытию готовились) или у Ирки, у которой отец вообще только ночевать приходил, а мать улетела в командировку в Красноярск.

Первым Валерка в свой Кокчетав сорвался вместе с родителями. Отец у него плотником был, за год, как за два, заработал, а теперь почти все необходимое уже построили, так, несколько домов осталось да клуб и школу новую, но это уже не те заработки, и Вениамин Чайка собирался после отпуска податься в плотники-бетонщики на основные, там самые заработки после перекрытия начнутся, осенью. А потом можно будет и сына пристроить. Он на Север исключительно заработать приехал и распыляться на всякую романтику не хотел. И сын у него жизнь понимает, добытчик растет, горизонты ясно видит, без всякого тумана.

Валерка на проводы всякого вина накупил, и белого, и красного, всех выпить заставил, сам пил больше всех и самым трезвым остался. А Светка Пантелеева от вина смешливой стала, и на кухне, куда Валерка ее увел, беспрестанно хохотала, пока он ей засосы на шею ставил...

Потом Аркаша в Иркутск улетал. Он тоже бутылку вина купил, но пить никто не хотел, а покурить даже девчонки попробовали. Лучше всех с сигаретой Ирка смотрелась (у нее как раз и собрались), поэтому все ребята вокруг нее вертелись (кроме Аркаши, которого Алка куда-то утащила).

У Зинки Мальковой вдруг парень выискался в Игарке (сказала, что прошлым летом познакомилась, когда плавали, а никто не видел), она к нему отправилась, ее на «ОМик» проводили и с причала покричали, чтобы хорошо все было. Ирка на этот счет высказалась однозначно, мол, вернется, как и Юлька, беременной, а потом так же через полгода уедет.

Пока возвращались в поселок по отгрейдерованным и политым (чтобы не поднималась пыль) дорогам, периодически шарахаясь к обочинам от ревущих МАЗов и КрАЗов, обсудили и Юльку: вроде бы родила она мальчика и теперь живет с бабушкой и дедушкой где-то в Крыму, потому что отец от ребенка отказывается и жениться не хочет.

Можно было бы, конечно, более точно все узнать, Юлькины родители остались здесь, но она с ними никого не знакомила. У Белкина тоже не спросишь, в поселке он не появлялся, последнее, что они знали, - что он переехал в Красноярск и теперь учится в школе со спортивным уклоном.

Сашка Ирку поддел, мол, сама так же залететь можешь, но та только фыркнула: «От кого?». Он напомнил о Веньке, но она сказала, что вот уже полгода они не переписываются, и вообще, он ей совсем не интересен, в поселке теперь много симпатичных парней, прохода не дают, но замуж и тем более рожать она не торопится, сначала закончит институт. (Она тоже собиралась на лето в Ленинград, ждала мать, и Сашка очень хотел лететь с ней, но ничего не получилось, из Норильска был прямой самолет, и она полетела на нем двумя днями раньше.)

Их оставалось все меньше. Эдик Огурцов уехал насовсем еще в мае, как только похоронили отца (он у него был классным сварщиком, но сильно пьющим, и сгорел от спирта), и никому свой адрес не оставил.

Светка Пантелеева собиралась ехать в пионерский лагерь под Красноярск пионервожатой или кем получится (знакомые ее родителей обещали пристроить), еще точно не знала, поедет или нет, поэтому чувствовала себя то провожающей, то отъезжающей.

Алка еще не знала, поедет вообще куда или нет, одну ее родители никуда не отпускали, а сможет кто-нибудь из них поехать с ней, было неясно: отец на МАЗе работал, а у водителей самый заработок начался, мать - в технической лаборатории, она в отпуск пойти могла, но ехать без мужа не хотела (так Алка сказала).

Получилось, что за Иркиными скомканными проводами (они с матерью в один день собрались, и попрощался с ней только Димка, с которым она опять начала гулять и даже целоваться) провожали и Сашку.

Купили болгарского вина, шоколада, наговорили пожеланий, а потом разошлись по углам. Димка без стеснения к Алке стал клинья подбивать, Сашка от Светки избавился, стал мешать (за Ирку обидно было). Димка посидел-посидел с ними, а потом и смылся куда-то. И Светка ушла. А они с Алкой заговорились, потом еще вина выпили, а потом целоваться стали. И Алка сама губы выставляла, и язык просовывала, и смеялась не вовремя, и он смеялся, так у нее заразительно получалось, что вся обида проходила. А еще она позволяла ему руками ее сиськи трогать, только когда он сильно сжимал, руку его убирала...

Потом они все прибрали и гулять пошли. На Хантайку к порогу сходили, по поселку долго бродили, удивляясь, что он такой безлюдный, а когда он ее к дому привел, Алкина мать их встретила, чуть не плача, сказала, что они с отцом с ума сходят и Сашкины родители тоже, уже утро скоро...

Но ведь светло было, а часов с собой не взяли...

Больше с Алкой погулять (и поцеловаться) не удалось, назавтра он улетал, а она пошла матери в лабораторию помогать...

Последним аргументом за его поездку стало то, что знакомые дяди Семена в Москву летели. Они и пообещали за ним посмотреть. А там его должны были однополчане отца встретить, но Москва по метеоусловиям не принимала, их посадили в Горьком, и прилетели они в Домодедово в четыре утра по московскому (у них в поселке еще только полночь пробила, пацаны гуляют вовсю), дяди Паши и тети Любы среди встречающих не было.

...Только что прошла гроза, взлетная полоса и здание блестели от дождя, на асфальте стояли лужи, и восток начал розоветь, отгоняя ночь дальше на запад. Остро пахло разнотравьем, и дышалось удивительно легко, отчего совсем не хотелось спать, и он готов был пешком идти до неведомого ему аэропорта «Быково», откуда нужно было лететь в Смоленск, но соседи в самолете, пожилые муж с женой, норильчане, тоже ехали в Быково (им нужно было лететь дальше оттуда), и они пообещали знакомым дяди Семена доставить его, взяли такси и покатили вокруг Москвы, уже просыпающейся, наполняющейся людьми и машинами; глядя на тянущуюся по сторонам дороги стену ярко-зеленого леса, так похожего на их, смоленский, Сашка незаметно заснул и проснулся уже, когда «Волга» остановилась на площади перед гораздо меньшим, чем в Домодедово, зданием, за которым виднелись небольшие самолеты, и послушно пошел за его новыми опекунами. Те провели его к кассам, убедились, что он берет билет до Смоленска, и заторопились на регистрацию своего рейса.

Его самолет вылетал в восемь утра, и он погулял по площади и зданию вокзала, выпил в буфете чаю с пирожным, бдительно прижимая рюкзак ногами под столом (дядя Семен дал, сказав, что чемоданом все ноги обобьет, а то, что рубашки и брюки помнутся, не беда, Лизка отутюжит), и успел даже погреться на солнышке, удивительно ласковом по сравнению с их, заполярным, и наконец пошел на посадку.

На этот раз самолетик был самый маленький, двухкрылый, мест в нем было совсем мало, и те не все заняты: кроме Сашки летели еще две тетки, строгий мужчина в костюме и галстуке, с пухлым коричневым потертым портфелем, два парня в стройотрядовской форме (на рукаве которой была эмблема МВТУ и нашивка: «Гагарин») и улыбающийся, так же как Сашка, занявший место у иллюминатора и сразу же приникший к нему, солдат.

Самолетик загудел, зачихал, засвистел винтом, легко побежал по бетону и взмыл вверх, устремляясь к низким облакам, накренился, открывая перед Сашкой панораму рассеянных между деревьями домов и улиц, мерно тарахтя, полетел на поднимающееся солнце и, вновь развернувшись, стал уходить к далекой синеющей туче (край ее Сашка видел в иллюминатор, видел и безобидные стрелки-молнии, пробегающие по ней).

Он стал разглядывать поезд, движущийся по рельсам, уходящим неведомо куда и приходящим неведомо откуда, машины, такие маленькие сверху, снующие и по широким асфальтовым, и по пыльным и узким проселочным дорогам, неширокие речки и небольшие озера (как Немыкльское), окаймленные камышом, задерживая взгляд на совсем малюсеньких фигурках рыбаков.

Самолетик ровно тарахтел, картина внизу медленно менялась, города и большие поселки сменили небольшие деревни, леса перемежались полями, смотреть вниз стало неинтересно, и он стал глядеть в открытую дверь кабины пилотов, где за их спинами виднелся кусочек приборной доски со всякими лампочками и тумблерами, а выше - край темнеющего неба.

Туча постепенно приближалась, становясь все больше и больше, из кабины доносились неразличимые слова, которыми пилоты перебрасывались между собой и говорили кому-то, пробивающемуся сквозь неприятный треск. Самолетик начало трясти, сначала мелко, как на неровной, но терпимой грунтовой дороге, потом по-настоящему, как на ухабах разбитых лесовозами проселков, мотор завыл, и он вдруг круто развернулся и стал быстро снижаться, держа курс на небольшой город (на Смоленск не очень похоже) внизу. Сашка прижался к стеклу, стараясь разглядеть его получше, и тут между крыльями вспыхнула ослепительная извилистая лента, и он потерял сознание...

Очнулся, когда самолетик катил по серой утрамбованной земле к маленькому зданию, над которым торчала деревянная надпись: «Вязьма». Язык во рту был большим, тело непослушным, ноги - ватными, он с трудом спустился на землю и побрел к этому домику, испуганно глядя на наливающуюся зловещей синевой и приближающуюся, беспрерывно рокочущую и выбрасывающую стремительные молнии тучу.

Под крышей, среди суетливых пассажиров, он пришел в себя, пристроился на скамейке между двумя полными тетками и задремал, - и наверное, проспал бы отправку, если бы не проходивший мимо летчик (ему было видно со своего места через открытую дверь, тот несколько раз оглядывался на него).

- Паренек, - услышал он, и кто-то потряс его за плечо. - Лететь пора... Ты ведь с нашего борта, в Смоленск?

- Угу, - отозвался он, торопливо нашаривая рукой под лавкой рюкзак.

- Разряд видел? - вдруг спросил летчик.

- Между крыльями... - поднял глаза он, глядя в выбритое скуластое лицо. - А потом не помню...

- Электричество, - непонятно произнес тот и поторопил: - Пошли, сейчас взлетаем...

На этот раз небо было чистым, почти без облаков.

И над Смоленском оно было таким же, и пока пылил на автобусе оставшиеся сто километров, и над Двиной, куда он первым делом, бросив в дедовом доме рюкзак, нырнул, смывая усталость непостижимо многокилометровой дороги и впитывая силу ласковой реки, вдыхая острый запах сырого дерева, доносившийся вместе с визгом пил со стороны леспромхозовских цехов, и сладковатый - солярки, от стоящих у затона катеров.

Медленно вышел из воды, с волнением разглядывая лежащих на песке пацанов и девчонок и удивляясь, что не видит ни одного знакомого, и, уже поднимаясь по набитой множеством босых ног песчаной тропинке на берег, вдруг столкнулся со спускающимся Жбаном, которого если бы увидел издали, не признал: тот остался такого же роста (теперь даже был чуть ниже Сашки), но заметно раздался в плечах. Он помедлил, убеждаясь, что не ошибся, и Колька остановился, уставясь на него светло-голубыми, словно выцветшими глазами, что-то припоминая, и наконец скривил пухлые губы.

- Санек, ты что ли?

- Здорово, Коль.

- Откуда взялся?

- Да вот... на каникулы прилетел...

- Это из Сибири вроде?.. С предками?

- Один.

Колька помолчал, осмысливая услышанное, его припухлое, с маленьким курносым носом, лицо начало распускаться, и он заискивающе предложил:

- Пошли скупнемся...

- Только что... А что, из нашего класса только ты остался, ни одной знакомой физиономии?

- Почти... Ладно, купаться не буду... - Он торопливо поднялся по тропинке к дороге, остановился, поджидая Сашку. - Пойдем вина выпьем. - Колькины глаза заблестели. - За встречу. У нас плодово-ягодное дешевое. - Он выжидательно взглянул на Сашку.

Тот вытащил из кармана брюк пачку «Стюардессы» (дядя Семен в рюкзак бросил, чтобы дрянь не курил), открыл, протянул:

- Угощайся...

Колька прихватил сразу две, одну заложил за ухо, вторую понюхал, размял короткими пальцами с широкими ногтями, похлопал себя по плавкам. Сашка щелкнул блестящей зажигалкой, купленной в Быково.

Выпустили дым, поглядывая на косу: Сашка - с надеждой увидеть знакомых, Колька - с затаенной, становящейся все более навязчивой, мыслью.

- А лучше вечерком, - неожиданно произнес он и пояснил ничего не понявшему Сашке: - Пацаны с работы придут, посидим, а потом на танцы можно сходить...

- Посидим, конечно, - согласился Сашка. - Я подойду... К тебе?

- Ко мне, - радостно произнес Колька и ткнул рукой в дом через дорогу. - Вот же я живу.

- Я помню, - сказал Сашка.

- Дай-ка еще прикурить. - Колька подался к зажигалке. - Легкие какие-то... Пойду, искупнусь все-таки...

И засеменил-покатился вниз по склону...

Дома уже все были в сборе, кроме Вальки (она в пионерлагере отдыхала, только вчера отправили). Дядя Миша за эти годы совсем не изменился, только высох, рубаха на нем теперь, как на пугале в огороде, висела. Тетя Лиза какой была, такой и осталась, словно время ее не брало, а Надька вытянулась и поглядывала на кузена без стеснения, с любопытством.

Сашка достал из рюкзака переданные подарки: дядя Мише набор крючков и лесок (персонально от дяди Семена) и теплую рубаху (которая оказалась совсем большой), тете Лизе - пушистый платок (от Полины) и отрез на платье. («Ой, когда шить-то, времени совсем нету...») Надьке коробку цветных карандашей. Для Вальки готовальню, а еще деньгами, чтобы сами, чего хотят, купили...

Тетя Лиза деньги и готовальню тут же прибрала в комод (туда потом и то, что на питание Сашка дал, тоже положила), назидательно сказав Надьке, что к школе надо будет всякого покупать, тогда и пригодятся.

Пока он купаться ходил, тетя Лиза уже рыбы пожарила, картошки отварила, сала нарезала, стол накрыла. Принесла из погреба и вишневой наливки. Всем налила, даже Надьке капнула, выпили за встречу. Тетя Лиза стала угощать да приговаривать, что совсем не узнать, вырос, возмужал, побелел, однако, от холодов... И все всплескивала руками, как это его одного Полина отпустила... А дядя Миша кивал, почти ничего не ел, только наливку потягивал, и все хотел что-то спросить, но тетю Лизу никак не мог опередить...

После наливки тепло и радостно стало, и Сашка охотно стал рассказывать, что жить на Севере очень даже интересно. Морозы, конечно, бывают, и зимой - полярная ночь, солнце вовсе не выглядывает, темнота, но зато летом целые сутки не заходит, светло, книжку читать можно. Похвастался, что у него свое ружье есть, на охоту ходить совсем рядом, а рыба там - не сравнить, в сто раз больше самой крупной, какая в Двине водится. Дядя Миша тут умудрился вставить, что недавно мужики сома поймали на пуд с лишком, еле несли вдвоем на весле... Сашка сказал, что таймени на Хантайке по несколько пудов и что сам он не совсем большого, но почти как этот сом, поймал. А потом стал рассказывать про Семенову лодку, которая все остальные обгоняет, потому что дядя Семен мотор отрегулировал, чтобы перекаты на ней проходить, про работу родителей, заработки (об этом дядя Миша спросил), одним словом, все обсказал, что их интересовало, а поднимаясь из-за стола, тетю Лизу попросил отутюжить рубашку новую белую, что мать положила, брюки и спать пошел на Валькину кровать.

Хорошо, Надька разбудила (он попросил), а то бы так до утра, наверное, и проспал, - сонной Валькина постель оказалась. Оделся быстро, от ужина отказался, пообещал долго не гулять и к Колькиному дому пошел.

По пути Любовь Сергеевну, бывшую классную, встретил, она как раз корову из пришедшего стада забирала. Сашку она не сразу признала, а потом тоже стала расспрашивать, как да что, про мать, работает ли, и надолго задержала.

Колька уже ждал, сидел на лавочке, папироски одну за другой смолил. От сигареты не отказался, тут же ее от папиросы прикурил, напомнил, что магазин вот-вот закроется.

Сходили в магазин, хорошего вина там не было, взяли портвейна и плодово-ягодного, и Жбан повел его к парому. Там, недалеко от Тимкиного дома, под раскидистой ивой, на травянистом склоне, закрытом от улицы густым кустом сирени, и расположились. Сюда и пацаны должны были подойти.

- Мы тут всегда собираемся, они знают, - пояснил Колька.

Он все порывался плодово-ягодное открыть, но Сашка сказал, что надо всех подождать, пусть лучше расскажет пока, кто из одноклассников - где?

Вовка Короткий, оказывается, несколько дней как опять к своей родне в Ярославль укатил, после десятого класса собирается в мореходку поступать. (Сашка огорчился, Вовку ему очень хотелось увидеть.) У Петьки Дадона уже две девчонки, и он совсем из дома не выходит, у Вальки под каблуком. Тимка с Клавкой Мостовой живут как муж и жена, хотя она его на столько лет старше... Все уже об этом знают, и даже Степан в тюряге. Грозится, когда придет, голову обоим открутить. Хрен сидит, по весне ножом солдатика на танцах пырнул, у них теперь тут недалеко военный городок, чего-то ищут, склад какой-то, еще с войны, что ли, разминировать собираются... Кто еще его интересует?

- Что-то ты про девчонок ничего не говоришь?

- А чего про них скажешь, гуляют себе, женихов приглядывают...

- У нас в классе одна на материк в каникулы в прошлом году съездила - и родила, - сказал Сашка.

- Да с наших мамки глаз не спускают... Катька уже и на танцы не ходит. Вокруг нее тут один курсантик крутиться начал, с той стороны, почти каждый вечер гуляют. С родителями познакомился...

- А Надька Беликова? - перебил он, ему было неприятно слышать о том, что у Катьки кто-то есть.

- Опять укатила c папашей в какую-то экспедицию... Надька у нас теперь - не подступись, вся из себя городская, никто ей не нравится...

- Изменилась?

- Надька-то?.. Ну как сказать... - Колька окинул Сашку взглядом. - Вот ты вроде изменился, и вроде такой же... И она... Фигурка у нее теперь что надо, буфера приличные... Глазищи... Но строит из себя много...

- А Катька?

- Да чего тебе они сдались, сейчас на танцы пойдем, таких мочалок подцепим...

- А у тебя что, с Катькой ничего не вышло?

- У меня?.. У меня ничего и не было.

- Так она вроде в тебя втюрилась?

- А?.. Так это давно было, когда ты еще с нами учился... На большой стороне такие девахи есть... На мебельную понаехали из Витебска, уговаривать не надо. А Катька замуж хочет...

Сашка перевел дыхание, ему вдруг стало радостно оттого, что у Кольки с Катькой все разладилось. Неважно, что есть какой-то курсантик, на него еще надо поглядеть... И на Надьку хотелось бы взглянуть, неужели так изменилась?

- Где же твои пацаны? - спросил он, глядя на противоположный, постепенно скрывающийся в сумерках берег. Как раз там, за маслосырозаводом, была городская танцплощадка. - Уже темнеет, танцы, наверное, начались...

- А какие пацаны?.. Тимка, наверное, опять Клавку тискает, мы с ним вчера здесь отсидели. Приблуда должен подбежать да Стас... - Прислушался. - А танцев еще нет, когда играют, тут слышно.

- Стас Нечипоренко?.. А он что, никуда не уехал?

- Папаня его на катер матросом пристроил. Перевоспитывает.

- Стаса?

- Тебя сколько не было? - вскинулся Колька. - Они с Хреном вместе тогда были, когда тот финкой... Стаса тогда батяня отмазал. И Хрен, молодец, не выдал... Какие еще новости... Нету... Разве что еще Бронька пропал...

- Как пропал?

- Как раз на старый Новый год. С утра вышел, и больше его никто не видел. Сопчиха тут такой шмон навела, всю милицию на ноги поставила, мол, за батьку ему отомстили, утопили... Все полыньи, в которых бабы стирали, обшарили. Не нашли.

- Куда же он делся?

- Кто его знает... С ним ведь никто не водился.

- Похоже, у вас тут перемен немало, - произнес Сашка и снисходительно посмотрел на Кольку, решительно открывающего бутылку плодово-ягодного.

- Перемен?.. Да ну их...

Тот явно не слушал, поглощенный занятием и сгорая от нетерпения.

Зашуршала сирень, и к ним пролез Стас. Сашка с трудом его узнал: он утратил свою округлость и лоск, вытянулся, явно обогнав ростом и Сашку и Жбана, из-под клетчатой рубашки выглядывали черные от загара грудь и ключицы. Он с любопытством пригляделся к Сашке и наконец узнал и искренне удивился.

- Тю... Жовнер, что ли?.. Откуда взялся?

- Отдыхать он приехал, из Сибири. Один, - поторопился объяснить Колька, держа открытую бутылку в согнутой руке. - За это и выпиваем... Ну, Санек, с приездом...

И, запрокинув голову, забулькал, заходил кадыком. Наконец опустил бутылку, протянул Сашке.

- Я другого, - сказал тот, открывая портвейн.

Сделал пару глотков, поморщился, стал глядеть, как пьет Стас, - так же привычно и громко, как Колька.

Тот допил плодово-ягодное, засунул пустую бутылку под ветки.

- Сдадим в следующий раз.

Взял у Сашки конфету, неторопливо развернув, бросил в рот, откинулся на скамейке, вытянув вперед худые ноги.

- Хорошо... Вечер замечательный...

Сашка вдруг вспомнил Север, там в это время солнце только к горизонту подкатилось, самосвалы пылят... Алка с Димкой, наверное, гуляют...

- Давай еще, - протянул Колька портвейн.

- Не буду... Светке обещал погулять...- сказал Стас.

- Гарбузихе, что ли? - встрепенулся Колька. - Так с ней же Приблуда жмется...

- Она его от борта...Сказала, что в меня втюрилась.

- Ну, Стасик...

Колька приложился к бутылке.

- Приблуда с ней кувыркался, как хотел...

- Треплется, она ему не дала.

Колька протянул бутылку Сашке. Тот помотал головой.

- Нравы, однако, у вас, - сказал, поднимаясь. - Так идете или нет?

- Идем-идем, - приподнялся Стас, задев рукой бутылку, и Колька чудом подхватил ее, выдохнул:

- Ну вы даете... Чуть не разлили.

- Допивай, - великодушно предложил Стас. - Мне к Светке...

И первым полез через сирень...

Пока переплыли на пароме (пообщались с Кирюхой-паромщиком, который, на удивление, Сашку признал и похвалил за бравый вид) и дошли до танцплощадки, оба стали веселыми, забыв про Сашку, обсуждали каких-то девок с мебельной фабрики (которые всем дают), потом Светку, которую тоже кто только не лапал; в аллеях парка перед танцплощадкой стали здороваться со знакомыми пацанами, останавливаясь и представляя Сашку, который приехал черт-те откуда, из самой Сибири... Мимо пробегали группками девчонки в праздничных платьицах, и с ними тоже здоровались и тоже кричали, что это их бывший одноклассник, который теперь живет на краю земли... Девчонки в отличие от пацанов проявляли явное любопытство, окидывая его оценивающими взглядами.

На танцплощадке заиграл духовой оркестр, выдувая какой-то вальс, девчата потянулись по деревянной лестнице на звучный помост, пацаны сгрудились внизу, задымили папиросами, и Сашка тоже собрался было вытащить сигареты, о которых совсем забыл, и тут увидел Катьку.

Она шла под руку с невысоким, вровень ей, пареньком в военной форме, перетянутой широким армейским ремнем. Лицо у него было круглое, одновременно и важное, и удивленное, левую руку он держал на одном уровне, словно она не принадлежала его телу и жила совершенно отдельно от него. За нее уцепилась Катя. Сашка хотел показать на них Кольке или Стасу, узнать, что за фраер, но тех рядом уже не было, и он решительно шагнул вперед, в полосу света от покачивающегося фонаря, встал перед ними.

- Тебе чего? - Курсант весь сжался, напружинился, но руку не опустил, продолжая все так же поддерживать Катькину.

- Здравствуй, Катя, - сказал Сашка, глядя прямо ей в глаза, и, выждав, когда в них удивление сменилось любопытством, подтвердил: - Да, это я...

- Санька?.. - искренне обрадовалась она и, повернув голову к ухажеру, пояснила: - Сереж, мы вместе учились до седьмого класса. Потом он уехал в Сибирь... - И уже с явным интересом взглянула на Сашку, который теперь был ростом ничуть не меньше ее курсанта. - С родителями приехал?

Он ожидал совсем другого. Ожидал удивления, слов о том, что он изменился, ведь и она тоже за эти два года стала другой. Только прежней осталась коса, которую она то перекидывала назад, то теребила на груди. И еще ему хотелось с ней погулять по этим аллеям, пройти на Двину, посидеть на крутом берегу, глядя на огни на той стороне, и рассказать о том, что с ним произошло за эти два года. И узнать, что случилось у нее. Но его очень отвлекал курсант, он оглянулся в надежде, что Стас и Колька рядом и они уведут того, но их не было видно, и он зачем-то спросил:

- А Нади нет?

- Нади?.. Она же с отцом в Ленинградскую область уехала... - И, неожиданно прищурившись, блеснув глазами (отчего у него забилось сердце), игриво спросила: - Соскучился? - И пояснила молчаливо стоящему курсантику: - Они так дружили в детстве...

Тот понимающе кивнул и решительно потянул ее за собой, в сторону танцплощадки. И Сашка пристроился рядом, не зная, что делать, и неожиданно брякнул, стараясь не замечать курсанта:

- Давай потанцуем...

- Ты меня приглашаешь? - Катька вытащила свою руку из-под руки ухажера и произнесла, глядя куда-то мимо них: - Хорошо... - И, повернувшись к растерянному кавалеру, сказала: - Мы немного пошепчемся, и я вернусь...

Сашка решительно взял ее прохладную руку, повел в гущу танцующих, и тут оркестр перестал играть.

- Жаль, - засмеялась Катька и неожиданно добавила: - А ты какой-то совсем другой...

- Какой?

Он продолжал держать ее за руку, и они стояли в центре пустеющей площадки.

Она потянула его к краю, он пошел за ней, задыхаясь от ощущения этой близости. Остановились у ограды, спрятавшись за спинами ожидающих нового танца, и он молил только об одном: чтобы их не разыскал курсантик.

- Ты стал таким взрослым... Наверное, это оттого, что там холодно...

- От переживаний, - неожиданно брякнул он и, увидев Сережу, который был совсем рядом, заторопился: - Но мы так и не потанцевали... Может, просто уйдем? Погуляем, поговорим?..

Она тоже заметила Сергея, пробирающегося к ним, и вдруг потянула Сашку за собой, заскользила между стоящими к центру площадки, и тут оркестр снова заиграл, все пришло в движение, и Сашка решительно прижал Катю к себе, стал шептать в пахнущее ландышем ушко, что совсем не забывал ее, и Двину, и городок, хотя за эти годы так много всего произошло, и они уже действительно не маленькие, поэтому им есть о чем поговорить...

Катька кивала, чуть не касаясь щекой его щеки, и шептала, что Надька была бы рада его видеть, и она тоже рада, он же видел ребят, одноклассников, они совсем неинтересны, им главное - выпить вина, из-за этого отец устроил работать Стаса матросом, а он все равно пьет... И Колька пьет... И учится плохо, чуть из школы не отчислили... И им обязательно надо поговорить, но только не сейчас, не сегодня, потому что Сережа обидится, а она ему обещала погулять... Он скоро уедет.

Она вскинула глаза, отстранилась:

- А ты надолго приехал?

- Не очень, - сникшим голосом отозвался Сашка, не в силах понять, почему она отдает предпочтение какому-то совсем неинтересному курсанту, и с нежеланием выпуская выскальзывающую узкую ладонь.

Катя, полуобернувшись, помахала ему рукой и заторопилась к ожидающему у ограды, насупленному Сереже.

Сашка перешел на противоположную сторону, достал сигарету, размял, но прикуривать не стал, на танцплощадке не курили. Хотел спуститься вниз, разыскать пропавших ребят, но тут к нему подошла невысокая девушка с каштановыми волнистыми волосами, обрамляющими маленькое личико, положила руку ему на плечо и, вскинув зеленые и словно смеющиеся глаза, произнесла утвердительно:

- Дамский танец...

Он послушно пошел за ней, пытаясь отыскать взглядом среди танцующих Катю, но девушка сама повела, умело лавируя, не позволяя ему наступить ей на ноги, и он наконец заметил ее, обхватил удобнее, сказал:

- Давайте знакомиться, я - Александр...

- А я - Женя... Я вас прежде не видела.

- Я только сегодня приехал.

- С корабля - на бал, - улыбнулась она, вскинула глаза, поймала его взгляд и долго не отводила. Наконец спросила: - Издалека?

И не ожидая ответа, легко развернулась, повела его в другую сторону, и он стал стараться, чтобы не сломать этот удивительно легкий танец, одновременно пытаясь лучше разглядеть свою партнершу.

Густые, отливающие солнцем волосы ему понравились. И даже несколько веснушек на маленьком лице со вздернутым носиком вызвали умиление. Но больше всего глаза, в которых прыгали бесенята.

- Издалека, - в тон ей повторил он.

- Учитесь?

Он удивленно взглянул на нее.

- В каком смысле?

- А я в университете, в Ленинграде...

- Нет, я из Сибири приехал, - уклончиво отозвался он.

- Из Сибири?.. И у вас здесь знакомые?

- Мы здесь жили.

- А я отдыхать приехала, к тетке и сестре. Уже неделю здесь.

- Нравится?

- Да. Река теплая, город тихий, сонный... Маленький... Здесь, наверное, все друг друга знают?

В это время оркестр перестал играть, и она торопливо добавила:

- Вы, наверное, тоже с моей сестрой знаете друг друга?

- Может быть, - неуверенно отозвался он, хотя практически никого из тех, кто был сегодня на танцплощадке, не знал, в детстве у него были другие интересы и знакомые...

- А вот сейчас и проверим...

Женя взяла его за руку и решительно повела к группе девчонок, стоящих возле оркестровой площадки.

Сестра, которую звали Верой, оказалась смешливой болтушкой, они быстро разобрались, что жили на разных берегах, учились в разных школах, но тем не менее Вера вспомнила, что, вполне вероятно, на какой-нибудь олимпиаде могла его видеть, и Сашка припомнил единственную, на которой случайно оказался, в седьмом классе, по алгебре, но Вера помотала головой: она на химической была и на два года старше, и теперь вот учится в Ленинграде, а отдыхать привезла с собой сестру.

Болтать с ними было легко, словно они уже давным-давно знают друг друга, и он не заметил, как простоял рядом вальс, и на медленное танго сам пригласил Женю.

На этот раз обнял ее уже по-настоящему, прижав к себе так, чтобы чувствовать гибкое и легкое тело, и неожиданно прошептал ей на ухо:

- А я сегодня мог погибнуть...

- Как? - Она даже остановилась. - Тонул?

- Почему тонул? - перехватил он роль ведущего.

- Потому что я плохо плаваю и очень боюсь утонуть, - неожиданно призналась она.

- А я боюсь электричества, - разоткровенничался он. - Когда был маленький, сунул палец в патрон. А потом однажды с другом мы нашли провод под напряжением, он его взял, а я за него... Хорошо, что мужик какой-то мимо проходил, нас откинул... А сегодня в наш самолет молния ударила. Я даже сознание потерял...

- Бедный Сашенька...

Она произнесла это таким голосом, что Сашка не выдержал, коснулся губами ее щечки, пахнущей молоком, медом и чуть-чуть - весной.

Она подняла руку, провела ладонью по его щеке, глядя в его лицо, и на этот раз в зеленых глазах бесенята не прыгали, они были вопросительно распахнуты. Он на мгновение прикоснулся своими губами к ее приоткрытым, и она опустила голову.

- Но с вами ничего не случилось?

- Мы сели на вынужденную в Вязьме, это недалеко от Смоленска, грозу переждали и полетели дальше...

- Хорошо, что с тобой ничего не случилось, - сказала Женя.

- Давай уйдем, - вдруг предложил он. - Погуляем по городу, я два года в нем не был, интересно, что изменилось...

- А я в нем ничего не знаю, мы с Верой только на пляж и ходим. И дома в основном лежим, загораем в саду... Давай, только сестру с собой возьмем...

- А может, без нее? - неуверенно предложил он.

- Хорошо, тогда я ей скажу, чтобы не искала меня...

Танец закончился, они подошли к Вере (которая явно уходить с танцплощадки не собиралась, ее только что пригласил рослый солдатик), она согласно покивала на все предложения Жени, и они быстро сбежали вниз, пошли по аллее к выходу из парка.

Вечер был теплый и тихий, настоящий летний, Сашка предложил сразу же переехать на свою сторону, потому что на большой Женя уже кое-что знала, а вот где он жил, даже не могла и предположить, и он повел ее прежде всего к их дому (окна в котором почему-то не светились, хотя было не так поздно и у соседей везде горели); постояв на мостике над ручьем (на котором первый раз по-настоящему поцеловались), перешли его, потом заглянули в школьный двор, он показал окна своего седьмого «б» (теперь, правда, уже не его), с удивлением отмечая, что обо всем рассказывает как о чем-то далеком и совсем не относящемся к нему...

Потом они опять вернулись на большую сторону, и по пути к ее дому он рассказал ей о Севере и о том, что хотел рассказать Кате, и она искренне переживала, слушая его рассказ о походе, переспрашивала о том, что видели во время поездки на катере по Енисею, и соглашалась, что Сибирь - это очень-очень далеко, но вполне возможно, что после университета она уедет туда работать. И Сашка к месту вспомнил об Ирке, которая тоже коренная ленинградка, а живет на Севере, и он ей нравится...

Потом Женя сказала, что уже поздно, и они долго целовались, стоя у калитки дома, где она жила (это было довольно далеко от реки, на большаке на Смоленск), и расставаясь, так приникли друг к другу, что не хватило дыхания; она выскользнула из его объятий, оставив волнующий запах весны, и прошептала, что на следующие танцы обязательно придет и они там встретятся...

Сашка шел по темным улицам родного города и с трудом сдерживал переполнявшую его радость. Он был уверен, что это лето пройдет у него замечательно, потому что впереди были еще встречи и с Женей, и с Катей...

Перед паромом его ждали Колька с Эдиком. Эдик тут же кинулся навстречу, взмолился:

- Выручай, Санек, будь другом...

- Что случилось?

- Выручай, только ты можешь... Надо вместо меня сходить за плотом... Три-четыре дня...

- Толком объясни...

- Я же тебе говорил, батя его перевоспитываться на катер пристроил. Чтобы узнал цену трудовому рублю и не болтался по городу, - вмешался Колька. - Завтра ему плыть за плотом, а потом вниз, до Витебска.

- Ну и что?

- А ему Светка предложила завтра вечером поехать на пару дней к ее деду на пасеку.

- Ты же понимаешь, Санек, что это значит, - потряс длинными руками Стас. - Два дня безоглядной любви и неги...

- Медом объедитесь, - вдруг сказал Сашка, вкладывая в эти слова, помимо очевидного, еще какой-то смысл.

- Ничего, выдержим... Выручай... Сходи за меня в этот рейс...

- А что, Колька не может?

- Да меня кэп близко не подпустит к катеру... Я же с Хреном дружил, а теперь начальник конторы приказал даже на территорию не пускать.

- А Стаса?

- У него батя - тоже начальник, договорился...

- Ладно, чего про батяню... Я кэпа уговорю, - продолжал просительно убеждать Стас. - Знаешь, как отдохнешь на реке... Проплывешь столько километров, насмотришься на девчонок, их по берегам не счесть... А в Витебске в таких купальниках, все наголо... Тебе же нет разницы, где отдыхать...

- Я вообще обещал на танцы прийти...

- Успеешь...

- Да не успеет он на следующие, - возразил ему Колька. - Я бы выручил, но... - Он развел руками. - Соглашайся, Санек. И пойдем на бережок. Эдик по этому поводу угощает.

- Да... Вот, бутылку взял, - выдернул тот из-под рубашки плодово-ягодную.

- Да я не хочу, - покачал головой Сашка, еще сомневаясь, но уже соблазняясь неожиданным путешествием по Двине. - А если кэп упрется?

- Куда он денется, ему матрос нужен, а где еще возьмет? Завтра с утра отплывать... - обрадовался Стас, принимая его слова за согласие. - Я к шести часам за тобой забегу. Ты же у дядьки живешь? - Сашка кивнул. - Вот и прибегу, отведу на катер, кэпу скажу, что приболел, куда он денется...

- Ладно, - согласился Сашка. - Тогда я пошел, выспаться надо...

- А вино?

- Без меня, - махнул он рукой и прыгнул на отходивший паром...

...Стас разбудил на рассвете. Глаза у него были красные, лицо припухшее, он сказал, что совсем не спал, зашли с Колькой в общежитие мебельной фабрики, всю ночь тискали девок, но так ничего и не добились, поэтому он действительно болеет и все получается по правде.

Кэп, седовласый и спокойный мужик (чем-то похожий на Привалова, может быть, невозмутимым спокойствием), молча выслушал длинные и слезные объяснения Стаса, окидывая оценивающим взглядом стоящего подле Сашку, одетого в рубашку с короткими рукавами и узкие старенькие, но чистые брюки, корзину, в которую тетя Лиза (удивленная этим неожиданным отъездом и долго расспрашивавшая что да почему) положила шмат сала, хлеба, лука, опять же жареной рыбы, - наконец проронил сквозь прокуренные до желтизны усы:

- Лечись, коль так уж...

И, повернувшись, глядя теперь уже только на Сашку, спросил:

- Плавать хоть умеешь?

(Стас сказал, что он приехал с Севера и очень мечтает пройти на катере по реке.)

- Я вообще здесь родился и вырос, - сказал Сашка, совсем не одобряя пацанячье поведение Стаса.

- Чего-то я тебя не припомню, - прищурился кэп и закурил папиросу. - Чей будешь?

- Жовнер...

- Не слыхал...

- Мать у меня - Полоцкая... Полина Ивановна...

- А, дочка Ванькина... Так бы и говорил... Ладно, поднимайся...

- Я пошел? - вопросительно произнес Стас.

- Иди, болезный... Батьке-то ничего не говорить, али как?

- Ничего, Евсей Леонардович...

Стас уничиженно глядел снизу вверх на кэпа.

- Ладно... А с товарищем сам потом поделишься зарплатой...

- Само собой... - заторопился тот.

- Разберемся, - сказал Сашка, поднимаясь на борт катера, пахнущего соляркой и горячим металлом.

Катер был средний, поменьше «Гидростроителя Заполярья», но и не маленький. И команда из трех человек: кэпа, механика и матроса. Жили все в одном кубрике, маленьком, только-только на троих, и камбуз был чуть больше гальюна, но бежал катерок довольно быстро, и уже через полчаса город остался позади, а мимо потянулись поросшие орешником и ивняком берега Двины.

Сашка познакомился с Костей, недавно демобилизовавшимся из армии бывшим танкистом, тут же исчезнувшим в грохочущем чреве катера, разделся в кубрике до плавок, пристроился на носу, разглядывая берега (кэп сказал, что его работа начнется позже, когда зацепят плот), подремывая и грезя о том, что будет, когда он вернется из этого неожиданного плавания....

Река становилась все уже, берега поросли низким кустарником и деревьями, за Селезнями потянулся сосновый бор, выросший на крутом песчаном берегу, и вдруг проплыл мимо одинокий дом над самой кручей, под кронами деревьев. Поднявшийся на палубу Костя пояснил, что этот дом построили в прошлом году чудики, московские профессора, муж с женой. Вроде они когда-то были геологами, до пенсии, а теперь в городе жить не могут...

- Надо же, в городе не могут, - мотал он кудлатой головой, морща перепачканный в мазуте нос. - Да я бы в Москве за милую душу жил, из нее никуда б и не выезжал... Асфальт - сапог не надо, транспорт - куда хочешь, туда и поезжай, а в метро прямо дворцы, жить можно... В магазинах все есть... Я из армии через нее проезжал, только и мечтал: пожить бы в столице... А они, видите ли, не могут... - Он скривил рот. - Понятно, старички уже, соображают плохо...

Покурил, сообщил, что скоро река совсем узкой станет, на пару плотов, а там уже и Горюны недалеко, леспромхозовские затоны. Оттуда и потянут плот.

Кэп Сашку окликнул, велел палубу промыть, он с удовольствием этим занялся, не жалея воды, подымаемой ведром на веревке из-за борта, шлепая босыми ногами по охлажденному железу.

К Горюнам как раз и закончил.

Солнце уже в зените стояло, когда приткнулись к травянистому болотистому берегу, рядом с лодочной привязью, напротив виднеющихся на пригорке поодаль домов. Самый крайний был явно бакенщика, возле торчали шесты и бакены. Оттуда и поковылял в их сторону кривоногий мужичок в замызганной клетчатой кепке и резиновых сапогах...

- Здоров, Евсей! - издали прокричал он неожиданно звонким голосом. - Мое хозяйство там везде на месте?..

- Стоят! - отозвался кэп, подходя к трапу и поглядывая в сторону мужиков, суетящихся выше по течению среди плавающих бревен. - Что, плот сбить не успели?

- Не успели.

Мужичок ловко вскарабкался по спущенному трапу, присел на бортик, взял у кэпа папиросу, аппетитно затянулся, выждал паузу, прислушиваясь к благотворному влиянию втянутого дыма.

- Однако, заночевать вам придется...

- Они мне все планы срывают, - не сильно расстроился кэп. - Я к вечеру как раз бы до города дошел...

- Ничего, план нагонишь... Плот возьми хороший...

- Вода малая, - задумчиво произнес кэп. - Ястребская головка совсем узкая, завести может, ежели длинный...

- На пару гленей...

- На пару, пожалуй, возьму...

- Так я им скажу, чтобы сбили... - привстал мужичок.

- Скажи... На пару больше... И чтоб по зорьке выйти...

Мужичок скатился по крутому трапу и запрыгал-побежал к мужикам, орудующим баграми и, как теперь разглядел Сашка, вяжущим проволокой лесные полотна, растянутые вдоль берега.

- Пошли обедать, - сказал кэп и, гремя сапогами (с утра вроде был в сандалиях), стал спускаться на берег.

Костя торопливо ополоснул руки, вытер о штаны, скомандовал:

- Айда, матрос!

По пути он объяснил, что на лесных складах есть столовая леспромхозовская, кормят там сытно и, ежели вот так, как сегодня, задержка по их вине, команду катера - бесплатно.

- Так что, Санек, готовь пузо, про запас наедимся...

Столовая оказалась деревянным домиком, разделенным пополам: на одной половине стояла большая печка, а на другой - длинный деревянный стол. Полная краснощекая немолодая повариха молча поставила перед ними чугун со щами и макароны с мясом на большой сковороде.

И куда только в него лезло, но ел Костя точно за двоих, а то и троих. А вернувшись на катер, он бросил в тенек на палубе замасленный матрац и тут же захрапел.

Кэп тоже ушел отдыхать - в кубрик, а Сашка взял общую удочку и, сидя на корме, на хлебный мякиш стал ловить небольшую плотву и уклейку.

Скоро откуда-то от домов появился большой и неспешный, черный, с серыми подпалинами по бокам, кот, присел на берегу напротив и не торопясь, словно так и должно было быть, стал есть откидываемую ему рыбу.

Временами Сашка отрывал взгляд от поплавка и смотрел, как бродят по воде мужики, отлавливая новые бревна, периодически скатывающиеся с лысого, вытертого до блеска склона выше по реке, откуда доносилось урчание трактора, и подгоняя их другим, скручивающим толстой проволокой одиночек в плотную, покачивающуюся на мелкой зыби, поверхность.

Плот все увеличивался, вытягиваясь длинной лентой и приближаясь к катеру, солнце уходило за вершины деревьев, кот наконец наелся (похоже, как и Костя, - про запас) и медленно, зигзагами, выбирая места поположе, побрел вверх по склону.

Сашка собрал удочку и поднялся следом.

В Горюнах оказалось всего шесть бревенчатых домов (не считая столовой), возле которых не было ни одного человека, мимо них тянулась разбитая лесовозами, с колеями по колено, но сейчас сухая и пыльная дорога. Откуда-то вывернулась пара разомлевших от жары мохнатых собак, которые какое-то время брели за ним следом, но потом отстали и завалились в тень. Знойно жужжали пчелы, и порой наскакивали слепни, он сломал веточку березы, вяло отмахивался ею и никак не мог решить, стоит идти дальше или можно уже поворачивать обратно.

За последним домом дорога пересекала полянку, на которой в высокой траве паслись шесть коров, и снова исчезала среди деревьев.

С той стороны доносился звук пилы, сменяемый тягучим шумом от падения деревьев. Когда пила смолкала, были слышны и рокот трелевочника, и нечеткие голоса, перекликающиеся между собой, и невидимую леспромхозовскую делянку он представлял точно такой же, как в Немыклях, и отчего-то вдруг вспомнил избитую Настену и плачущего Ваську...

Вернулся на катер и решил уже по-настоящему порыбачить, чтобы наловить на уху, походил по берегу, забрасывая в уловистые, на взгляд, места, но ничего путного не попалось, и если бы не бакенщик (он же по совместительству учетчик), принесший двухкилограммовую щуку, ухи не получилось бы, а так посидели вечерком у костра, выпили понемногу водочки (кэп к ухе выставил, Сашка отказался), покалякали о засушливом лете, отчего река все мелеет и мелеет и в оба глядеть и бакенщику, и капитану, о слабой рыбалке, леспромхозовских делах, новом начальнике сплавной конторы (Гордеев уехал, добился своего, теперь был новый, из бывших фронтовиков, здешний, смоленский, взялся круто за дисциплину, не выпьешь на работе, как прежде), порядили, успеют или нет мужики сбить плот к утру (те все еще вязали в темноте), и пораньше легли спать, чтобы с зорьки не зевать, потому что день будет уже по-настоящему рабочий.

И Сашка уснул сразу и спохватился вместе с остальными еще по темну.

Плот был готов.

И кривоногий учетчик с мужиками уже вертелся на берегу, подпрыгивал на плоту, проверяя буксировочные тросы, направляя их, пока катер на самых малых отходил к фарватеру, и потом, когда плот тронулся, начал отлепляться от берега, переламываясь гленями, он и остальные суетливо бегали, подталкивая баграми бревна то тут, то там, и наконец отстали, остались стоять по пояс в воде, провожая взглядами уходящий плот, и кэп пару раз подал им сигнал, что все в порядке, и это же относилось и к Сашке, стоящему на плоту, тоже с багром в руках, чья работа теперь и начиналась.

В первый день его главной обязанностью было смотреть, все ли хорошо сделали рабочие, плотно ли сбиты глени, не вырывается ли какое бревно из связки, и он несколько раз прошел плот с одного конца в другой, то отдаляясь, то приближаясь к натужно мечущему из-под кормы воду катеру, и в самом конце плота рокота мотора совсем не было слышно, лето вокруг звенело, ветерок доносил запах трав и настоянной на тепле хвои, отчего хотелось петь и прыгать, и он прыгал с бревна на бревно и почему-то пел про ангарских девчонок, которые танцевали на палубе, и выделывал непонятные коленца, пока не поскользнулся и не разбил ногу, - и теперь уже ходил по плоту осторожно, деловито осматривая даже самые надежные на взгляд глени и ощущая непостижимое свое единство и с этими берегами, поросшими лесом, и с бакенами, остающимися по сторонам, и с коричневатой, безостановочно катящейся куда-то водой. Солнце поднималось все выше, становилось все жарче и жарче, он уже несколько раз нырял с плота, плыл рядом, соревнуясь с катером (и радуясь и сожалея одновременно, что это теперь доступно ему без всякого волнения), лежал на покачивающихся бревнах, снова купался...

В обед приехал на лодке, привязанной к катеру, Костя, привез в солдатском котелке перловую кашу с куском мяса и компот в бутылке из-под водки. Подождал, пока Сашка поест, поинтересовался, все ли глени надежно стянуты, и предупредил, что скоро будет головка, извилистый и узкий перекат, а плот нынче длинный, лучше ему отойти назад, если какие бревна выбьет, может, поймает, но ежели начнет гленя дыбором вставать, кэп приказал: пусть не лезет, лучше в воду прыгает и плывет к берегу...

Сашка покивал, не особо вникая в смысл и припоминая Ястребскую головку, на которой они с Вовкой Коротким пытались ловить (но так и не поймали) язей, глядя на проезжих мужиков, спускавшихся сверху на байдарках, у которых ловко получалось их таскать на хитрую снасть, сцепленную из двух спиннингов.

Спросил, нет ли на катере дорожек, вполне можно было бы распустить с плота, глядишь, щук наловили бы...

Костя шлепнул себя по лбу, оставив мазутное пятно, мол, как это сам не догадался, и пообещал в очередной раз, когда приплывет, привезти пару дорожек.

- Только их не везде надо распускать, знаешь, как обрывает... По глубине... И к вечерку, днем щука дремлет...

И поплыл обратно, еще раз напомнив, чтобы в случае чего не лез на рожон.

Но Ястребская головка оказалась совсем не страшной, так - чуть побыстрее течение и кое-где буруны над камнями (не сравнить с Хантайским порогом, да что с порогом, с перекатами), кэп вписался в фарватер, только хвост чуть занесло в сторону и крайнее бревно последней глени глухо стукнулось о невидимый камень, оставляя на нем кору, пропищало, побилось, но так и не вырвалось из связки, хотя Сашка на всякий случай подскочил, воткнул в вертящееся бревно багор и постоял, пока плот не вытянулся прямой линией...

Катер посигналил, поравнявшись с первыми домами города, он отложил багор, перешел в центр плота, теперь точно зная, что надо делать, и первых окраинных купальщиков отгонял вполне успешно, перебегая с глени на гленю, но с пляжа их кинулось к плоту несколько десятков и к передним, и к задним гленям, он метнулся туда-сюда, понял, что нигде не успеет, и пошел неторопливо по плоту, по пути покрикивая на пловцов, из-под руки оглядывая берег, пытаясь разглядеть знакомых, и ему показалось даже, что он увидел рыжие волосы Жени, заторопился к хвосту, желая убедиться, что это она, и совсем не обращая внимания ни на оставшихся ныряльщиков (и те сами плюхались от него, как весенние лягушки), ни на опасные изгибы плота, лавирующего среди берегов, но понять, Женя это или нет, он так и не успел. Однако на всякий случай отчаянно помахал, надеясь, что она его разглядела.

Остался позади пляж, затон, последние дома, военный городок (которого еще два года назад не было, он догадался, что это такое, по солдатам, перекуривающим на берегу), осталась позади деревня Красная (самая близкая к городу, с деревенскими не раз были стычки и у большебережных, и у них), и он понял, что останавливаться они не будут (когда узнал, что по ночам плот пришвартовывают к берегу, надеялся, что заночуют в городе и он встретится с Женей). Солнце уже скатывалось к горизонту, но грело ощутимо, он еще раз окунулся, лег на теплые бревна на последней глене, слушая плеск воды, хлюпающей между бревнами, стал глядеть в бледно-голубое бездонное небо без единого, даже малюсенького, облачка, ощущая, как наполняется силой его тело и как эта сила жаждет выхода... И вновь мысли вернулись к Жене, потом к Катьке, почему-то вспомнилась Ирка, которая сейчас совсем недалеко, в своем Ленинграде. И может, тоже в это время лежит на берегу Невы и так же смотрит в небо.

По берегам картофельные поля (в Красной был колхоз) сменили сначала березовые перелески, а потом начался настоящий большой хвойный лес, который тянулся более чем на двадцать километров, заканчиваясь почти на границе с Белоруссией, и где-то в нем был пионерлагерь, в котором когда-то отдыхал Сашка (пионервожатая Лика!). Но в этот день до бора они не доплыли: хоть солнце стояло еще высоко, катер вдруг стал забирать к левому берегу и за поворотом вошел почти в стоячую воду длинного омута, ткнулся носом в песчаный берег, и пока первая гленя приближалась к нему, Костя, сбросив на берег буксирные тросы, успел сбежать к мотору, тот взревел, катер, поднимая муть со дна, попятился, развернулся и быстро поплыл обратно, чуть не цепляя бортом плот, волной отгоняя его ближе к берегу, и когда первая гленя стала наползать на желтый песок, он уже толкал носом последнюю, а Костя кричал Сашке, чтобы тот выпрыгивал на берег и чалил плот за какое-нибудь дерево.

И тут только Сашка догадался, для чего на последней глене лежал свернутый пеньковый канат.

Прихватив конец, прыгнул раньше времени, уйдя в воду с головой, и засуетился, замахал рукой, вытянув вторую, с канатом, стараясь опередить плот, и, наконец, нащупал дно, побежал к корявой березе, стоящей у самой воды, разматывая канат и задыхаясь, царапая колени и ладони, дополз до нее, обкрутил ствол канатом, потом еще раз, а катер уже подравнивал среднюю, выдавшуюся к середине реки часть, и плот длинной лентой послушно врезался в песчаный берег...

Канат натянулся и вновь обвис. Плот занял свое место.

Катер обогнул его и приткнулся рядом с первой гленей, преграждая бортом ей путь по течению.

Мотор заглох.

На палубе появился Костя, засвистел, замахал ему руками, и он пошел по мягкому и теплому песку, неожиданно почувствовав, как потяжелели руки и ноги.

- Все, ночуем здесь, - сообщил Костя, сбежавший на берег, и с размаху бросился в воду.

Фыркая и ахая, размашисто проплыл несколько метров, развернулся, нырнул, вынырнул не хуже какого-нибудь шального тайменя, чуть ли не до пояса выскочив из воды, прокричал:

- Ах, хорошо жить!..

И вышел на берег.

Попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха, прокричал:

- Санек, тащи веток! Ужин на костре сварганим, не хочу в камбузе преть...

Пока Санька собирал сушняк, он принес на берег кастрюлю с картошкой, банку тушенки, сварганил из камней нечто наподобие печки, и скоро картошка булькала на ней, распространяя аппетитный запах.

Поужинать успели до заката, до основных комаров, и кэп, сказав, что подъем будет завтра ранний, первым ушел спать.

Костя тоже задержался на одну папироску, а Сашке спать совсем не хотелось.

Он лежал у догорающего костра и смотрел на звезды, которых становилось все больше и больше, и думал, что, наверное, не такие уж и дураки эти московские профессора, которые не захотели жить в городе...

...Кэп поднял его еще затемно. Объяснил, что делать, и на малых оборотах начал потихоньку натягивать троса, осторожно трогая плот с мели. Сашка с трудом различал в только начинающей рассеиваться ночи, как медленно отрывались от берега гленя за гленей, и когда тронулась предпоследняя, размотал канат с березы, стал потихоньку травить и чуть не забыл сам заскочить на плот...

Кэп погудел, что набирает скорость, как раз выглянуло солнце, разгоняя последние остатки ночи, и плот медленно стал выходить на фарватер...

В этот день они проплыли мимо территории пионерского лагеря, но пляж был безлюден (не попали во время купания), оставили позади сосновый лес, миновали деревушку, возле которой купалась мелюзга, и полосатый столб на берегу, на котором значилось, что это и есть граница с Белоруссией.

День опять выдался безоблачный и жаркий, и Сашка опять нырял с плота, пытался обогнать его, и на этот раз отдыхал в полную силу, даже покемарил: населенных пунктов было не очень много и река здесь была пошире, поэтому купающиеся на плот не плыли, а лишь провожали его взглядами, как Сашка, в свою очередь, провожал взглядом фигурки в ярких купальниках, но совсем не в таких, о которых трепался Стас...

И на этот раз остановились в похожей заводи, только теперь у правого берега, и почти по темноте, Костя объяснил, что завтра к вечеру будут на месте, а останавливаются они там, где кэп всегда это делает.

В этот день под вечер Сашка распустил дорожки и одну оборвал, но на другую попались две неплохие щучки. Костя их пожарил, и они вкусно поужинали (весь день жили на консервах), и теперь уже Сашка заснул вместе со всеми.

...На следующий день, под самый вечер, когда уже была видна окраина Витебска и многолюдные купальщики на берегах Двины (была суббота, короткий рабочий день), плот, следуя строго по фарватеру, вдруг застопорился одной из средних гленей, сдерживая хвост (хорошо, что тот завернулся к берегу, а не к середине реки, иначе быть затору), и, несмотря на надрывающийся мотор и летящие из-под кормы фонтаны, не сдвинулся с места, и тогда кэп скинул прямо в реку тросы, прижал хвост к мелкому берегу (отчего каната не хватило до него и пришлось забивать кол прямо в дно), велел Сашке отгонять от плота охотников за бревнами и поплыл в Витебск за буксиром.

Буксир пришел уже в темноте, и два капитана решили, что нечего даже и пытаться сдернуть с мели плот ночью; капитан буксира пригласил кэпа к себе домой (они оказались старыми знакомыми). Кэп махнул рукой, пришвартовал к берегу катер, строго-настрого наказал Косте отвечать за все и укатил на буксире.

Костя, в свою очередь, огласил, что он остается на катере (нельзя ведь оставить матчасть), а Сашка пусть спит на плоту: мало ли кому бревнышек захочется. (Он даже выделил ему свой запасной промасленный матрац.) И отлучился на пару часов, вернувшись с носатой и высокой девицей, явно навеселе, и с бутылкой вина, и спровадил все-таки Сашку на плот, а девицу утащил в душный кубрик, откуда она скоро вылезла нагишом и долго плескалась возле катера, пока Костя не заставил ее одеться и не отвел туда, откуда взял.

Когда он вернулся, Сашка уже не слышал.

Он нисколько не обиделся; невдалеке мерцал-переливался огнями незнакомый большой город, откуда-то с берега доносились звонкие девичьи голоса. Ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь забрался на плот, но, конечно, лучше, чтобы это был не вор, а какая-нибудь красивая и одинокая девчонка, с которой они могли бы поговорить об этой замечательной звездной ночи, о томлении, которое называется любовью. Эта девушка должна была быть такой же стройной, как Ирка, с таким же красивым лицом, как у Кати, нежной, как Женя, участливой, как Надя, и, может быть, чуть-чуть добавить к этому всему Алкиной вульгарности...

И ему приснилась такая девушка, но он не успел ее рассмотреть, потому что матрац под ним стал ерзать, и, вскочив на ноги, он увидел, что их катер и буксир, натужась, тянут плот к другому берегу, и тот, треща и перегибаясь, медленно идет, приближая гленю, на которой он спал, к тому месту, где его что-то держало, - и только тут увидел, что позади бороздит воду вырванный кол, подтянул канат и отметил, что плот уже скользит между бакенами и мимо проплывает только-только просыпающийся воскресный город...

Он так хотел погулять по Витебску, но как только отбуксировали плот под разгрузочные лебедки, которые, несмотря на выходной день, натужно визжали, вытаскивая кипы бревен из воды на ровный берег, сдали все бумаги в контору и получили свои, кэп велел поднимать трап и заторопился обратно. И на этот раз Сашка ходил по палубе, привыкая к малюсенькому свободному пространству и сожалея, что плавание оказалось не таким уж и длинным.

Когда отошли от Витебска, кэп позвал его в рубку и, приказав строго-настрого идти между бакенами, оставил у штурвала, а сам ушел в кубрик.

Сашка сначала испугался, мало ли что может случиться, но потом освоился и уже залихватски крутил штурвал, еле сдерживаясь, чтобы не начать выделывать зигзаги...

Вылез наверх и Костя, блестя промасленным, потным телом, обтер руки ветошью, постоял с ним рядом, напомнив, что встречные суда нужно пропускать слева, и пошел охлаждаться на ветерок...

Потом вернулся кэп, и они плыли до самой-самой темноты, а когда остановились, наскоро перекусили и легли спать кто где: кэп - в кубрике, Сашка - на носу, а Костя - на корме. Трапа на берег не скидывали: хотя и стояли в безлюдном месте, но мало ли кого носит по белу свету...

А с рассветом опять поплыли вверх по течению и после обеда были дома.

Сашка умылся, надел чистую рубашку и брюки и побежал к Кольке.

Тот вышел грустный и злой, с фингалом под глазом: в воскресенье после танцев они с Приблудой опять были в фабричном общежитии и налетели на каких-то мужиков. Пришлось помахаться.

Сашка поинтересовался, где Стас, послезавтра катер опять идет за плотом, кэп беспокоится, но Колька сказал, что Стаса эти дни не видел, наверное, совсем прилип на пасеке... И пообещал завтра разыскать. Вскользь поинтересовался, как плавалось, и тут же предложил взять бутылочку, обмыть путешествие.

Сашка сказал, что пить не хочет, и предложил сходить на танцы.

- А сегодня танцев нет, - ехидно заметил тот, явно обиженный отказом насчет плодово-ягодной. - Танцы у нас три дня в неделю...

- Ладно, пойду погуляю, - сказал Сашка и, чтобы тот не обижался, протянул ему деньги: - Возьми на вино...

Колька тут же встрепенулся, засуетился, мигом накинул рубашку, сандалии на босу ногу и заторопился в магазин, по пути убеждая его глотнуть хоть чуть-чуть, но Сашка наотрез отказался и свернул к парому...

Оказывается, он совсем не помнил дом, в котором жила Женя. Прошел всю улицу, но так и не узнал, вроде все калитки на одно лицо и дома похожие... Оставалась надежда, что вдруг встретит Женю, но сколько раз ни промаршировал по пыльной дороге, так и не встретил и вернулся домой огорченный...

Наутро прибежал Стас, явно настроившийся договориться еще на одно плавание, но Сашка сразу сказал, что ничего не получится, у него и так немного дней осталось, скоро лететь обратно, надо и отдохнуть.

Стас огорчился, но настаивать не стал. Сказал, что, может, так и лучше, пусть Светка задумается над своим поведением, а то такая недотрога... за что его всего пчелы искусали.

- Не сбылись мечты? - улыбнулся Сашка, отчего-то радуясь, что Светка оказалась не такой уж и доступной.

- Ну, я ее все равно возьму, - с вызовом произнес Стас. - Говорит, она хочет по-серьезному, а не на раз... А я, может, тоже по-серьезному...

- Нравится?

- Не знаю, - повел костистыми плечами Стас. - Фигурка у нее ничего, ладненькая... И на лицо не уродка... Меня злит, когда я не получаю, что мне хочется... Жаль, конечно, что ты не можешь еще разок меня подменить...

Сашка развел руками. Ему надо было еще и по родне походить, по знакомым, и так уже передавали, что обижаются, - приехал, а глаз не кажет. Встретил Касикова, тот все расспрашивал, как устроились, про отца, кем работает, что получает... Тетя Лиза Настену видела, та про дядю Семена спрашивала. Она не работает, с маленьким сыном дома сидит. Васька как напивается, горлопанит на всю улицу, что тот не от него, но руку теперь на Настю не поднимает, та, когда родила, сразу предупредила: тронет - так и пусть знает, топором сонного зарубит... А трезвый ничего, любит пацана, возится с ним...

Это ему тетя Лиза рассказала.

Зашел к Петьке Дадону, тот вроде должен был о Вовке Коротком знать как и что, и дома не застал, а Вальку сразу и не признал, большая стала, полногрудая, совсем как ее мать. Она Сашку тоже не сразу узнала, и поговорить не смогли толком, маленькие отвлекали, только и сказала, что шпаненком его помнит, когда под стол пешком ходил (намного ли старше сама!), а теперь вроде уже и парень... Да что Петька теперь работает допоздна, и некогда ему ни с кем якшаться.

Заглянул к Вовкиным родителям. Геннадий Емельянович как раз на крыльце корзинку плел, так тот, похоже, совсем не признал (они, правда, редко виделись), но сказал, что Вовка у старшего брата живет и точно собирается моряком стать, а насчет адреса надо бы у матери спросить, но той дома нет... Как и где Жовнеры теперь живут, он даже не поинтересовался, не зря его Дундуком звали. Сашка пообещал потом забежать за адресом.

Погулял еще без цели по знакомым улицам, в промтоварном магазине Катьку встретил, помог гребешок выбрать, а потом посидели на лавочке у ее дома, поболтали. Она и рассказала, что в их классе почти все девчонки уже женихов приглядели, а кто уже и замуж собирается сразу после десятого класса. У Надьки тоже парень есть, из экспедиции, но она скрывает, а со своими не очень-то гуляет, говорит - неинтересно, поговорить не о чем. И она права. Вот с Сережкой им есть о чем поговорить. Он про учебу свою рассказывает, про будущую офицерскую профессию, а одноклассники только вино и пьют. А если говорят, то про рыбалку, лодки да мотоциклы. У Сашки тоже такие одноклассники?

Сашка возмутился, хотя признал, что вино они тоже иногда пьют, но легкое, болгарское или венгерское. Только не так, чтобы напиться, а для веселья. А так и пацаны, и девчонки очень даже интересные. И стал рассказывать про Димку Горбаня, Валерку Чайку, Аркашу Распадина, про Ирку, пока не увидел, что Катьке это совсем неинтересно, и тогда стал говорить, что она такая же красивая и, судя по всему, все так же нравится ребятам, а Сережка - это так, очередное увлечение. Как Колька Жбанов когда-то или Стас...

- О них мне не напоминай... - поморщилась она. - Да и не нравились они мне так, чтобы очень... А теперь тем более... А Сережка не пьет.

- Совсем?

- Чуть-чуть... Мы с ним договорились переписываться, а после школы я поеду поступать, будем встречаться, дружить... Может, и поженимся.

- А вы хоть целуетесь? - грубовато спросил он.

Глаза у Катьки блеснули, она усмехнулась, отодвинувшись, посмотрела на него и долго не отводила взгляда, отчего Сашка покраснел и буркнул:

- Извини, я сморозил... - И, поймав ее взгляд, неожиданно признался: - Может, оттого, что ты мне еще нравишься...

На этот раз она первой опустила глаза и заторопилась домой.

А он пошел на Смоленский большак, но опять дом не узнал и Женю не встретил...

...На следующий день, у леспромхозовского магазина, куда тетя Лиза попросила его сходить за сахаром (начинались ягоды, и она потихоньку запасала на варенье), он столкнулся с Таней, продавщицей из Ликовец.

Он ее сразу узнал, потому что она совсем не изменилась, только разве чуть пополнела, отчего платье на ней обтягивало фигуристое тело, заставляя мужиков отрываться от пивных кружек или стаканов, чтобы проводить ее взглядом и поцокать языком.

Она тоже узнала Сашку, придержала за руку, на всякий случай уточнив, не его ли дядька живет в Сибири, и убедившись, попросила сказать адрес и долго повторяла, чтобы запомнить. Потом спросила про мать, кем работает и нравится ли ей там (оказывается, она ее знала), как долго он еще будет отдыхать, где живет, и все время улыбалась и на этот раз ему понравилась.

А потом наступила среда, он нагладился, поскреб дядькиной бритвой под носом (там уже заметно чернело), наодеколонился и еле дождался вечера. Но на танцах не было ни Жени, ни Катьки. Не было и Стаса (он в этот вечер сидел, скорее всего, на песчаном берегу длинного омута). Колька покрутился возле танцплощадки, предложил Сашке от огорчения выпить вина, но тот отказался, и он исчез, вероятнее всего, ища компаньонов.

Сашка постоял у ограды почти до самого конца, пару раз всего потанцевав с пригласившими его девушками явно не школьного возраста, и пошел в город.

Он попытался еще раз найти, где живет Женя, но опять не смог и рано вернулся домой. Зато в этот вечер они посидели по-семейному, и на этот раз он ответил на все вопросы, пообещав, что обязательно передаст настоятельное предложение матери и дяде Семену приехать в отпуск в родительский дом.

До субботы пару раз на зорьке выезжал с дядей Мишей ловить на ходовую. Дядька далеко не ездил, тут же, напротив дома, в небольшой ямочке у него было прикормленное место, и он ежедневно снимал свой урожай: пару десятков плотичек, голавлей, подлещиков, но бывало, что и доставал одного-двух хороших лещей, и тогда рыбалку сворачивал, оставляя мелочь про запас на следующий день, и возвращался домой, где вторую половину дня проводил либо в огороде, неторопливо копаясь, либо сидя на крылечке и наблюдая за суетливой живностью.

Сашке не повезло, лещей в эти дни им не попалось, но на традиционную жареху, как всегда, наловили.

В отличие от дядьки вторую половину дня он проводил в перемещениях по городу (хотя это уже не было столь интересно, как в первые дни) или на пляже, где назойливым собеседником с одной, уже приевшейся песней, был Колька.

В субботу на танцы он отправился раньше, решив ждать Женю или ее сестру у входа, но тем не менее чуть их не пропустил из-за Стаса, который вернулся из плавания, получил аванс, посчитал, сколько нужно отдать Сашке, и долго отсчитывал мелочь, хотя тот сразу сказал, что денег ему не надо и если хотят, пусть на них возьмут втроем с Колькой и Приблудой (который в тот вечер впервые появился, - оказывается, болел, отравился чем-то, даже в больнице лежал) вина. Стас отсчитал все же положенное, но насчет вина возражать не стал и тут же побежал к ожидающим на скамейке в аллее друзьям, а Сашка заметил уже поднимающихся на танцплощадку сестер.

Он окликнул Женю, она обернулась, помахала рукой и, сказав что-то сестре, спустилась обратно.

- Привет, - отчего-то волнуясь, поздоровался Сашка.

- Привет, - улыбнулась она.

- А я твой дом не нашел.

- Почему?

- Потому что они все такие одинаковые....

- Это тебе показалось.

Они стояли, мешая подходившим на танцы, и он предложил:

- Давай погуляем, ты расскажешь, чем ты занималась эти дни. В среду тебя не было.

- А мы в деревню ездили, к еще одной моей тетке. - Она неторопливо пошла по аллее к выходу из парка. - Я там отсыпалась, по лесу гуляла, купалась.

- Деревня далеко?

- Под Смоленском.

- А я тоже путешествовал, - сказал он. - Я по Двине на плоту до Витебска прошел с верховья. Матросом.

- Как на плоту? - удивилась она.

И Сашка стал подробно рассказывать о своем плавании. Она с интересом слушала и шла, придерживая его под руку, иногда прижимаясь к нему, и он тогда ощущал движение ее тела своим бедром и сильнее прижимал ее локоть.

Они кружили по городу, не замечая времени, и он узнал, что в деревне она научилась доить корову и это совсем не трудно, надо только быть ласковой. А из молока они делали сметану и творог. А еще она сама собирала мед, доставая соты. А еще, оказывается, так сладко спать на душистом сене...

- Ты, наверное, все это знаешь? - взглянула она на него. - Это я - городская неумеха...

Он признался, что ничего этого никогда не делал, а на сене они с Вовкой, другом, который собирается стать капитаном, только пытались курить, и он совсем не помнит, как оно пахнет.

- Пошли, - вдруг предложила Женя.

Она взяла его руку в свою маленькую ладонь и повела за собой.

Наконец остановилась перед чем-то знакомой калиткой.

Она сказала:

- Запоминай.

Они вошли в просторный чистый двор, освещенный тусклой лампочкой, висящей под козырьком крыльца, и она повела его еще дальше, к деревянному старому сараю. Повозившись, приоткрыла дверь, сказала:

- Заходи, не бойся...

Он вошел за ней следом и прежде ощутил запах, а потом разглядел гору сена перед собой.

Она раскинула руки и вдруг стала падать вперед, он рванулся, пытаясь удержать, и упал рядом.

Женя засмеялась, заразительно, громко, повернулась к нему, травинкой стала водить по его лицу.

- Почему ты не знаешь, как пахнет сено? - задумчиво произнесла она. - Мне простительно, я родилась, выросла среди каменных домов, а ты ведь здесь вырос?

- Да, - подтвердил он. - Но мы коровы никогда не держали, и мне почему-то не хотелось это знать...

- Это возраст, - назидательно произнесла она. - Мне, наверное, тоже несколько лет назад не понравилось бы... Все-таки оно колется...

Она придвинулась к нему так, что он, в тусклой полоске падающего из приоткрытой двери света, ничего не видел, кроме глаз, казалось, светящихся в темноте, и эти глаза заставили его податься к ней, коснуться пересохшими губами ее влажных губ. Сено под ними сжималось, тела проваливались, отдаляясь, и они тянулись друг к другу, чтобы губы не разошлись, наконец Сашка развернулся, положил ей под плечи свою руку и впился в губы по-настоящему, теряя ощущение реальности, словно от ударившего в голову вина. И она обхватила его своими руками, стала гладить по голове, плечам, и он, задыхаясь от колотящегося сердца, начал расстегивать кофточку, шалея от запаха открывающегося тела, от маленьких округлых грудей, от того, как она, выгнувшись, сняла трусики, и чувствуя, что уже не может сдерживать напряжение, возникшее в паху, ткнулся куда-то в низ Жениного живота и застонал, стал изливать неведомо куда это напряжение, стыдясь и огорчаясь до слез, и отодвинулся в сторону, натягивая плавки.

Женя придвинулась к нему, сама нашла губами его губы, стала целовать, нежно касаясь кончиком языка, и вдруг укусила так, что он отпрянул со стоном, но она не отпустила, опять прижалась к нему, откинув в сторону юбку и кофту, совершенно голая, нисколько этого не стыдящаяся, и теперь он видел ее всю, маленькую и аккуратную, видел ее пышные волосы, в которых поблескивала соломка, коричневые пятнышки сосков и темный треугольник между ног. И снова все внизу начало напрягаться, он лег на нее, торопясь сдернуть плавки, но она удержала его руку и стала гладить ему спину, потом сама сняла с него плавки и, коснувшись рукой его напряженной плоти, подалась вперед, и он стал входить в теплое и влажное лоно и на этот раз пережил извержение вместе с нею, до боли сжимая ее в своих объятиях... И еще долго лежал так, покрывая ее тело поцелуями и сам наслаждаясь прикосновениями ее губ, ее рук...

- А ты сильный, - нарушила она тишину первой.

И присев, неторопливо надела трусики, накинула юбку и блузку. Сашка тоже оделся.

Теперь они сидели, обняв друг друга, нежно касаясь губами лиц.

- Теперь ты знаешь, как пахнет сено, - с загадочной интонацией произнесла она. - Головокружительно, не правда ли?

- Да, - выдохнул он.

Ему не хотелось говорить, просто вот так сидеть, ощущая ее рядом, смотреть в щель на тусклый свет, уголок подметенного двора, ощущать запах меда, молока, ветра, солнца, собранный в этом сарае, и хотелось только, чтобы это никогда не кончалось.

Кто-то заговорил-забубнил за забором, отвлекая, раздражая. Женя поднялась, протянула ему руку.

- Вставай, Верка пришла...

Они вышли на свет, встретили у калитки входящую сестру, захлопывающую ее перед каким-то кавалером, стоящим на улице, и та от неожиданности испуганно вскрикнула.

- Ну вы даете... А я думала, куда подевались...

- Мы только-только пришли, - соврала Женя. - Весь город исходили, я привела Сашу чаю попить...

- Уже поздно, - недовольно произнесла Вера.

- Сколько?.. Мы без часов, - сказала Женя и обожгла Сашку заискрившимися глазами.

- Да уже больше двенадцати...

Вера поднялась на крыльцо, завозилась с замком, и Сашка негромко спросил:

- А где же тетка?

- Они в деревне остались на выходные, - негромко ответила Женя и прошептала на ухо: - А ты разве не догадался, что их нет?.. Я бы тебя не привела, если бы они были...

- Ладно, я не буду пить чай, - громко сказал Сашка, хотя не мог представить, как он останется сейчас один, без Жени.

Вера гремела кастрюлями в доме, свет из которого теперь хорошо освещал весь двор, и в приоткрытые двери сарая была видна вмятина в том месте, где они лежали. Одна. Большая. Сашке захотелось, чтобы она осталась навсегда. Женя проследила за его взглядом, улыбнулась, потянула его за калитку и здесь, в тени забора, крепко поцеловала, обхватив шею руками, прошептала:

- Тебе понравилось?

И он, вновь ощущая возвращающееся желание, выдохнул:

- Очень... Я без тебя теперь не смогу...

- Я тоже буду о тебе скучать.

- Когда мы увидимся завтра?

- Сегодня... Уже сегодня... Мы с сестрой поедем в Смоленск.

- А послезавтра?

- Завтра... Пока не знаю.

- Тогда я сейчас не уйду.

- Хорошо, давай я тебя провожу...

Они провожали так друг друга до утра и расстались возле калитки, когда по большаку от города в сторону лугов потянулось стадо и корова во дворе требовательно замычала.

В доме вспыхнул свет, на крыльцо вышла заспанная Вера. Женька чмокнула его в щеку, прикрывая ладошкой зевоту, коснулась ладонью его лица и убежала выпускать Зорьку, и он, уходя, слышал ее голос: «Иди, милая, иди...» - и голос Веры, удивлявшейся, что она так рано сегодня поднялась.

Сашка шел по улице, и ему было легко и радостно, и выплывающие из утреннего тумана добродушно-любопытные морды коров казались чудесными существами, хорошо понимающими его состояние, и он не стеснялся делиться с ними своими впечатлениями, пока не выплыло красное, сморщенное лицо пастуха, и Сашка замолчал на полуслове, удивленно моргая, и лицо вдруг заиграло влажными поблекшими глазами, и из беззубого рта вышло:

- От девахи, однако... Молодость...

И все исчезло в тумане, превратившись в длинный тонкий уползающий кнут...

Сашка постоял, глядя вслед, соображая, снится ему это или нет, и больше уже ни с кем делиться переживаниями не стал...

Женя задержалась на несколько дней в Смоленске, он не находил себе места и либо бесцельно шатался по городу, либо валялся дома, читая все, что было у дядьки. Заглядывал Колька, приглашая посидеть на бережку (он один был не при деле, Приблуда тоже работал на мебельной), но желания пить или вести какие-либо разговоры у Сашки никакого не было, и он ссудил пару раз того деньгами, но сам никуда не пошел.

Наконец Женя приехала, они встретились у танцплощадки (Сашка так и не запомнил снова дом), опять пошли гулять по городу, и он пытался в укромном месте на берегу Двины, напротив дома деда Сурика (он все еще гонял отсюда влюбленных), повторить ту ночь, но она сказала, что у женщин бывают дни, когда этого делать нельзя, и он стал ждать, когда эти дни закончатся, удовлетворяясь разговорами и волнующими поцелуями, живя теперь ожиданием вечеров и повторением сказочной близости, но эти дни так и не закончились, а Женя вдруг сообщила, что уже уезжает, но провожать ее не надо, ей не хочется, чтобы соседки сплетничали потом... Он попросил у нее адрес, но она сказала, что напишет ему сама, и записала его адрес на тетрадном листочке.

В последний вечер они простились не поздно (она сказала, что ей нужно выспаться перед дорогой), нацеловавшись до боли в губах, и он еще долго кружил по городу, пытаясь развеять тоску, и даже заходил к Кольке, у которого вина, естественно, не нашлось, и они просто посидели на берегу, покурили, и Сашка не сдержался, рассказал тому, что встретил удивительную девушку и, похоже, влюбился в нее.

Колька понимающе вздохнул, лениво стал гадать, кто бы это мог быть, но так и не догадался (Женю он не запомнил) и философски заметил, что все проходит, вдруг напомнив, что ведь и Катьку Сашка любил, и Надю Беликову, и какую-то Ирку, о которой сам рассказывал...

Сашка обиделся и ушел спать, а наутро пошел на автостанцию (в надежде, что еще раз увидит Женю), но она, наверное, уехала очень рано.

Он купил билет, сел в автобус и укатил в Смоленск.

Дядя Гена страшно удивился, увидев его на пороге, а потом обрадовался, долго расспрашивал, как они устроились на Севере и как там себя чувствует мать («хотя ведь и на Севере люди живут, и в Магадане, да в какой только дали не живут, и ничего...»), осаживая Славку, который вымахал выше всех и на полголовы был больше Сашки и уже брился, оставляя под носом тонкую черную полоску (что очень почему-то нравилось тете Томе). Славке тоже хотелось пообщаться с повзрослевшим братцем, и наконец они остались вдвоем и смогли поговорить, прогуливаясь по микрорайону.

Славка сразу оценил, что Сашка научился стрелять, даже имеет ружье, и то, что не замерз в походе, его путешествия и по Енисею и через полстраны сюда, и даже по Двине, и стал жаловаться на скуку, которая заедает его здесь. Сашка поинтересовался, как у них обстоят дела с Ольгой. Он сказал, что та поклялась ему в верности, теперь остается только немного подождать, и как только он закончит школу, они поженятся. Но вместе так и не живут (она не хочет), а вокруг него девок увивается, бери какую хочешь (и Сашка поверил, Славка действительно был видным парнем, таким же, как Белкин), но донесут ведь, а ему Ольга дороже всех (и это Сашка понял, вспомнив Женю).

Они съездили в центр, поели мороженого в кафе (у Сашки деньги еще были). Потом Славка заторопился к своей Ольге, а Сашка сказал, что поедет обратно, так что пусть его не ждут. А через неделю, когда возвращаться домой будет, обязательно заглянет.

На том и расстались.

...Несколько дней он читал, купался и гулял в одиночестве по вечерам и однажды на скамеечке у парома увидел Катьку. Присел рядом, и они разговорились. Оказалось, что Сережа уже уехал и она теперь без него скучает, но на танцы не ходит, потому что обещала не ходить. И обещала ждать.

Сашка стал убеждать ее, что это глупо - терять лучшее время жизни и что навряд ли ее Сережа ведет себя так же, и она неожиданно согласилась с этим, но сказала, что мужчины могут себе позволить неверность, а женщины - нет.

Эта тема показалась интересной обоим, и они стали живо ее обсуждать. Главным аргументом доводов Сашки за свободные отношения была полная нелепица такой ее позиции, потому что если мужчинам можно, а женщинам нет, тогда с кем это делать мужчинам?..

Но Катька очевидность и бесспорность данного аргумента не признавала и становилась все красноречивее, ее лицо с правильными, а оттого не всегда привлекательными чертами раскраснелось, и она была столь обольстительна, что Сашка не выдержал и в самый эмоциональный момент быстро поцеловал ее в блестевшие губы. Она сразу замолчала, открыв рот, уставилась на него и вдруг рассмеялась.

- Это твой аргумент?.. А целоваться не умеешь...

- Не умею?

И он поцеловал ее уже по-настоящему, с языком (как делала это Женя), и она не сразу оттолкнула его и неожиданно просяще произнесла:

- Больше не надо, ладно?

И ему стало жалко Катьку и совсем не хотелось ее тискать, и всего остального, ему вдруг показалось, что она совсем маленькая и ничего не понимающая, пытающаяся жить по кем-то придуманным и внушенным ей правилам. И в этих правилах была прописана пресная, без неожиданностей и, может быть, неприятностей, но и без особых радостей, ровная жизнь до самой старости.

Он вспомнил нагую фигурку Жени на душистом сене, попытался вообразить на ее месте Катьку - и не смог: она обязательно должна была застелить сено простыней, аккуратно сложить свою одежду, а скорее всего вообще не позволила бы, чтобы это произошло в каком-то сарае... И от этого окончательно ушла прежняя робость перед ней, болезненное желание понравиться.

Я вас любил, чего же боле...

Нет, она ему еще нравилась, и ему приятно было сидеть рядом с ней, но он знал, что теперь не будет о ней грезить по ночам, воображать встречу, сравнивать с Иркой или Аллой и тем более с Женей.

И почему-то пожалел Сережку...

- Захочешь, скажи, - неожиданно грубовато бросил он, чувствуя свое превосходство и понимая, что сейчас лучше всего уйти, пусть теперь она думает о нем. И поднимаясь, многозначительно произнес: - Надеюсь, до моего отъезда еще увидимся...

- Не знаю... Я теперь никуда не хожу, так, на берег только...

- Я тебя найду, - пообещал он и, насвистывая, неторопливо пошел по берегу...

Накануне отъезда вдруг заявилась Таня из Ликовец. Он был один дома, дядя Миша рыбачил, тетя Лиза ушла с Надькой в город, покупать чего-то к школе, он сидел на крыльце, наблюдая за шныряющими по двору курами (погода была пасмурная, не покупаешься, а опять цедить с Колькой плодово-ягодное не хотелось). На этот раз она показалась ему не столь привлекательной, как прежде (хотя большая толстая коса была на месте и фигурка у нее - закачаешься), может, из-за какого-то рассеянного, словно разглядывающего все время что-то у него за спиной взгляда. Он откровенно удивился (вот уж кого не ждал!). Она сказала, что ей очень интересно, как живут люди в других местах, в частности на Севере, и она долго и подробно все расспрашивала, особенно о погоде и о том, во что одеваются женщины, и вообще, есть ли они там, и много ли их. Спросила и о дяде Семене, как он живет. Сашка честно рассказал все, что знал. Она вроде даже смутилась, когда услышала о том, что у него есть женщина, хотя еще и не жена, и попросила написать на листке подробный адрес дядьки, пояснив, что с ним знакома и он предлагал ей уехать с ним, а сейчас леспромхоз сокращается, делянку закрывают, в деревне совсем никого, кроме стариков, не останется, а в городе тоже много не заработаешь, да и молодых совсем мало, разве что школьники, и она и боится куда-то ехать, и надо, потому что засидится тут в девках никому не нужная...

И Сашка неожиданно для себя стал ее убеждать, что бояться ехать не надо, потому что хуже не будет (вспомнив вдруг бабкину присказку: «Все, что делается, - к лучшему»), вот он уже привык, даже сейчас тянет обратно. И деньги там хорошие зарабатывают, не сравнить. И вообще нормально жить... И в конце совсем обнадежил Татьяну.

- Дядька со своей... так живет, не расписываясь. Говорит, не уверен... И детей не заводит...

- А я маленьких люблю, - призналась Татьяна и заторопилась на дрезину, которая должна была вот-вот отправиться за рабочими на делянку, напомнив Сашке давнюю поездку на Немыкльское озеро.

Он проводил ее за калитку и подумал, что обязательно расскажет дяде Семену о ее визите, хотя она просила его не говорить.

...В последний день решил все-таки попрощаться с Катькой (которую после того спора так и не видел), зашел к ней домой. Она вышла на скамеечку под окнами, и поэтому даже поцеловаться на прощанье не получилось, пожали руки, пообещали помнить друг друга и разошлись.

Перед отъездом он сходил специально на большую сторону в центральный гастроном, купил там хорошего дорогого вина и пошел к Кольке. У него дома и посидели вдвоем (Стас опять плавал, а Приблуда попал в больницу, на этот раз его сильно избили солдатики, задирался не по делу) недолго, говорить уже было не о чем и не о ком, пить не очень и хотелось, еще надо было и у дядьки отужинать.

Домой Сашка купил бутылку самой дорогой водки, но сам пить совсем не стал, а дядька и тетя Лиза выпили по чуть-чуть и долго потом перечисляли знакомых родителей, от которых обязательно надо было передать привет и поклониться (оказывается, почти полгорода их знали и его тоже видели, хотя с трудом признали, помнят - бегал шкет маленький, а гляди - парень уже), он всех так и не запомнил (хотя честно старался), но главное запомнил: все ждут их всех вместе в гости и всегда будут рады принять в родительском доме.

Тетя Лиза хотела чего-то еще передать для дяди Семена, несколько раз порывалась, но, поглядев на Сашку, передумывала, словно не верила, что он запомнит или, может быть, поймет, и наконец наказала просто не забыть сказать, что у Настены мальчик растет и что Танька, продавщица с делянки, все интересуется, как он там живет.

Сашка не стал говорить, что она приходила, и обещал все передать слово в слово...

Утром они втроем проводили его на самый первый автобус, и он уехал в Смоленск. Там сразу переехал на железнодорожный вокзал, купил билет на отходящий поезд и только и успел, что позвонить дяде Гене и сказать ему об этом, опять пообещав передать самые искренние приглашения родителям и дядьке приехать в отпуск и не забывать родню, хоть изредка писать.

Вечером уже был в Москве, и опять же повезло: билеты на вылетающий ночью на Норильск рейс были (только начался август, и пока еще северяне отдыхали на юге), и он ранним утром (летели навстречу дню) уже созерцал красный шар незаходящего солнца над вершинами Путоран, потом пил кофе, согреваясь после ознобного ветерка, тянущего со стороны Ледовитого океана, потом дежурил возле кассы вместе с остальными пассажирами (в большей части командированными, бывшими в Норильске по делам, но знакомых среди них не оказалось), ждал, будет сегодня вертолет на Хантайку или нет, и вертолет полетел, и он попал на него и к вечернему, опять же еще незакатному солнцу уже отсыпался в своей постели, распланировав предварительно ближайшие походы по реке и болотам...

Заманчивые дали

Только у Ирки сомнений и не было, она еще с детства, наверное, вбила себе в голову, что будет юристом (лишь делала вид, что еще не решила), как дед-профессор, который и по сей день преподавал в университете (оттого и поступать не боялась). И родители ее не возражали, хотя сами были инженерами и профессия им нравилась. Сказали: хочешь юристом - двигай. (Родители у нее свойские, Сашка с ними, да и не только с ними, познакомился, когда экзамены сдавали, а их родители соображали насчет выпускного бала.)

Аркаша, куда поступать, еще не решил (может, в машиностроители или энергетики, очень перспективные профессии), но однозначно собирался ехать в Иркутск, где вузов хватало: и университет, и сельхоз, и иняз, но все это так себе, мелочь, самый большой был политехнический институт. Аркаша и жил недалеко от студгородка, да и инженерные специальности только там...

Зина Малькова тоже знала, что вернется в свой Томск, где будет поступать на радиэлектронику (у нее какой-то родственник там учился и убедил ее, что это профессия будущего). И парень, к которому она в Игарку ездила, туда собирался поступать. У них была любовь, и они уже жили как муж и жена (так девчонки трепались), хотя Зина только и сказала, что действительно, поступать они вместе будут. (А он вроде уже после армии работал в порту.) Вероятно, девчонки были правы, потому что Зинку стало не узнать: глаза блестят и на парней свысока смотрит, словно они все недостойны ее внимания или она что-то такое знает, о чем им неведомо...

(Кстати, о Сашке Алка то же самое сказала, насчет тайного знания...)

Светка еще не решила, будет ли вообще поступать, хотя ей очень понравилось в пионерском лагере работать с детишками и в десятом классе у нее была общественная нагрузка - шефство над шестым классом, и все говорили, что у нее получается работать с мелкими. Далеко она ехать не собиралась, и вероятнее всего, если и будет поступать, то в Красноярске...

Димка знал только, что ему нравится профессия геолога, но куда поступать будет, еще не решил. (Правда, и шансов у него было мало, а Софья Максимовна считала, что в технический вуз вообще никаких, потому что учился он на сплошные тройки, а по математике - так с натяжкой и экзамены сдал чудом.)

Алка собиралась вернуться на Украину и поступать там в Донецке или Киеве, может быть, на журналистику, у нее хорошо получались сочинения, и она уже даже опубликовала пару заметок о жизни школы в газете «Гидростроитель Заполярья», которая недавно стала выходить в поселке. Она нравилась директрисе, которая вела у них литературу и русский, и та обещала посодействовать, в Киевском университете у нее были хорошие знакомые (оказывается, она там когда-то жила).

Валерка в бурных дебатах о будущей профессии участия не принимал, изложив свою мечту коротко и доступно: «Где хорошо заработать можно, туда и пойду». Сейчас таким местом были основные сооружения и больше всех получали плотники-бетонщики, и он собирался освоить эту профессию.

Сашка не знал, куда податься. Ему понравился один фильм, в котором показывали журналиста. Тот все время разгуливал по городу, ходил в кафе, к знакомым, потом летал в командировку на Камчатку, в долину гейзеров. Ему тоже хотелось путешествовать и ни от кого не зависеть. Во всяком случае, не ходить на работу, как все вокруг, от и до...

А еще ему нравились фильмы про геологов. И про горы. А песни Высоцкого, которые когда-то он впервые услышал от Веньки, звучали теперь на всех кассетниках и с гибких пластинок в радиолах. (С каникул все привезли.)

И куда ехать, он тоже не знал. Ирка уговаривала его поступать в Ленинграде и обещала, что город ему понравится, она покажет ему все достопримечательности, и вообще им будет вдвоем здорово.

Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра...

(В Ленинграде к тому же училась Женя.)

Аркаша говорил, что северная столица по интеллектуальной жизни уже уступает Иркутску, ибо ее разъедает (как и Москву) снобизм, что именно за Сибирью будущее, еще Ломоносов предрек: «Могущество России будет прирастать Сибирью». И вообще, красивее Иркутска города он не видел. «А Ленинград? - нависала над ним Ирка. - Общепризнанный мировой шедевр архитектуры!» - «А Ангара? Байкал? - поднимался Аркаша, поправляя худым средним пальцем очки и не желая сдаваться. - Уникальное озеро!.. А декабристы!» - «Ну, допустим, декабристы с нашей площади начались», - ловила его Ирка. «Зато где закончились? - загорался Аркаша. - Вы их изгнали, а мы - приняли... У нас они жили, музей есть...» - «А у нас музеев - завались. Один Эрмитаж чего стоит... Ты в нем был?» - «Я вообще в Ленинграде не был, - сознавался Аркаша и менял тему. - Зато у вас климат плохой, чахоточный, это общеизвестно. А у нас - сибирское здоровье...»

Так они могли долго пикироваться и никогда не соглашались друг с другом.

Алка тоже приглашала на теплый юг и хитро щурилась, словно обещая что-то еще, и он ей сказал, что если действительно надумает стать журналистом, поедет поступать вместе с ней.

В десятом классе у них сложились интересные отношения. Она так никуда и не уезжала на лето, он вернулся рано, в августе, и они вдвоем почти месяц и на рыбалку вместе ходили (она оказалась азартным рыбаком!), и за грибами, даже как-то на болота ее брал, куликов пострелять. Сашка ей единственной про Женю рассказал. Пацанам так, что, мол, была девчонка, а ей - почти все, и как познакомились, как гуляли и как простились... Даже про то, что знает теперь, как с женщиной быть, намекнул, но так, неконкретно, мол, теперь все-все женские тайны знает.

Рассказал, потому что не мог сдержаться, надо было хоть с кем поделиться, и потому, что хотелось понять (вдруг подскажет), почему с Женей они всего один раз и были (не считать же самый первый, когда оконфузился). Но, может, оттого, что всего не мог рассказать, и Алка ничего не подсказала, только подулась немного (приревновала) да потом, когда целовались, нет-нет да и спрашивала ехидно, похожа она на его Женю хоть чуточку. И даже как-то разделась перед ним, правда, не совсем, до трусиков, и ничего не позволила...

Потом Ирка приехала, вся из себя взрослая, накрашенная, неприступная (Алка рядом с ней явно проигрывала, Сашке с ней сразу неинтересно стало). Она почему-то Сашкины уши выбрала, слова вставить не давала. Оказывается, с Венькой они окончательно не расстались, тот к ней даже в Ленинград приезжал и несколько дней жил у них и маме ее понравился («Но я ему ничего не разрешила, мне учиться надо, а не детей нянчить»). Он как раз в этом году диплом получил и по распределению куда-то на Волгу уезжал.

- Замуж предлагал, - похвасталась она. - Обещал всю жизнь на руках носить.

- А ты?

- А я сказала, что если подождет, пока университет закончу, - ради Бога.

- А он?

- Будет ждать!

А еще у нее какой-то Дмитрий появился, аспирант у деда, умница... Она ему голову закружила, а сама никак разобраться не может, нравится он ей или нет...

Пока с Иркой общались, Алка к Димке переметнулась, но вслух жаловалась, что хоть бы кто еще в классе появился, хоть какой новенький для стимула. Но в десятый выпускной, видно, никто не захотел детей с привычных мест срывать, так и доучились они ввосьмером. Зато предметы, необходимые для поступления, хорошо усвоили, хотя тому же Валерке они были ни к чему. Софья Максимовна им даже вступительные задачки давала решать, а остальные учителя каждого спрашивали на каждом уроке.

Танечка-Ванечка с начала года тоже всякие хитроумные задания стала давать и про университет рассказывать интересно, жалко, до конца не доучила, в декрет ушла. Они с Григорием Григорьевичем все-таки расписались, и рожать она никуда не поехала, первая в поселке в новой больнице девочку родила.

А Ольга Яковлевна так и не вернулась с материка, говорили, что ребенок у нее больной родился и она его выхаживает. Вместо нее приехала новая химичка, пожилая и строгая (подруга директрисы), которой на пенсию уже скоро идти надо было. Заставляла все по учебнику учить. Сначала бойкотировать ее пытались, она дополнительные занятия устраивала, потом поняли, что лучше талдычить чего хочет, главное - быстро и непонятно. И Захара Ивановича вспоминали, который всякие интересные опыты проводил.

Вообще много всяких событий произошло за этот год, но самое главное - перекрытие Хантайки.

Перекрывали уже перед самой зимой (снег лежал, но еще тонким слоем), в школе занятия отменили, весь поселок высыпал на порог (кроме тех, кто работал, - у них посмотреть со стороны времени не было), все берега облепили. (Сашка такого никогда прежде не видел и не переживал.)

По черной дороге беспрестанной вереницей спускались груженые и поднимались пустые самосвалы. Внизу, на отсыпанной заранее площадке, позволяющей только-только развернуться и разъехаться, они пятились задом к быстрому потоку, поднимали кузова, и огромные глыбы, связанные между собой тросами, ухали вниз, поднимая каскад холодных брызг... Одна машина отъезжала, а очередная уже вставала на ее место, и все повторялось... Среди этих машин мельтешили фигурки начальника строительства и специалистов (дядя Семен тоже был там), но они ни во что не вмешивались, как и все, наблюдая за гудящей, несдающейся рекой. И казалось, что ничего не получится, что Хантайка все равно все унесет, но метр за метром площадка расширялась, рычащие бульдозеры сноровисто зачищали ее, подталкивая поднимающиеся над водой глыбы все дальше и дальше к противоположному берегу, и когда один из них вдруг заглох на краю прорана и растерянный бульдозерист задрал капот, пытаясь понять, в чем дело (хорошо, это был не отец, он в это время продолжал на своем расталкивать глыбы), Мазовецкий, а следом все остальные подбежали к застывшему бульдозеру, пару минут чего-то выяснял, потом замахал руками, призывая другой, отцовский, бульдозер подъехать, и отмашисто рубанул, и еще раз, нетерпеливо, угрожающе, и подошедший бульдозер уперся отвалом в собрата и стал подталкивать его к краю, пока тот не накренился и не провалился в пенный поток, и тут же следом на него посыпались новые блоки...

И после этого река сдалась.

...Пошел снег, мокрый, крупными хлопьями, густо, почти закрыв панораму, но никто не ушел, все стояли до победного, до того момента, когда уже совсем тоненький, белый от сдерживаемой энергии, ручеек не закрыли глыбы, и хотя еще шли и шли машины, еще сыпали и сыпали породу, а бульдозеры разгребали ее, поднимая плотину все выше и выше, все закричали «Ура!», стали бросать вверх шапки, перчатки, открывать принесенное с собой шампанское и вино, и они вместе с учителями тоже выпили шампанского, все из одной бутылки, прикладываясь по очереди и захлебываясь, откашливаясь, поздравляли друг друга, словно сами принимали непосредственное участие в покорении стремительной Хантайки...

Потом все пошли смотреть, как она течет через отводной канал, тоже быстрая, но не такая строптивая, как по своему руслу, и вернулись в поселок уже по легшему на всю зиму снегу, на котором оставались и следы все еще движущихся от карьера к реке машин, и их следы...

Теперь Семен и Полина работали в управлении основных сооружений. Он - начальником участка (заочно поступил в институт), а она - старшим бухгалтером. Иван - в управлении механизации. После перекрытия его наградили денежной премией и грамотой и назначили бригадиром. Теперь в его ведении была ремонтная база и все бульдозеры, поэтому, как и Семен, и Полина, он стал работать, если надо было, и по выходным.

Темп жизни в разросшемся и ставшем многолюдном поселке изменился. Помимо поссовета и новой большой школы (было уже много классов) построили двухэтажный Дом культуры (куда теперь охотно заезжали гастролеры, гидростроители не были разборчивы и шли на всех) и ресторан, в котором по вечерам мест никогда не было, а в выходные проходили всякие торжества. Семен свой день рождения отмечал в нем одним из первых, народу тогда собралось много, но в основном все из старых знакомых, кого Сашка хорошо знал. Они называли себя десантниками и, выпив за Семена, стали вспоминать, как четыре года назад (как время летит!) высаживались на заросший безлюдный берег Хантайки. Вспоминали и хвалили друг друга за сделанное.

Семен привел тогда и свою сожительницу, высокомерную накрашенную полногрудую даму, которая была явно старше и поглядывала на всех свысока (она работала начальником отдела снабжения). Было видно, что их особо ничего и не связывает, сошлись, скорее всего, от одиночества.

Об этом Полина, не сдержавшись, и шепнула брату. Тот согласно покивал и развел руками, дескать, не могу найти зазнобу... А эта хоть обедом кормит да контрольные помогает делать.

С того дня Полина стала подбирать ему невест, но то ли времени не хватало, то ли действительно не из кого было выбрать (самые лучшие были замужем); пока подбирала, они уже разбежались, и Семен опять остался завидным женихом (как она говорила), перебиваясь встречами с женщинами гулящими (она это очень не одобряла, чувствуя свою ответственность за младшего брата).

Она уже освоилась в поселке, прошлое постарались и она, и все, кто знал, поскорее забыть (а кому положено было знать, не были болтливы), работала так, что это заметили и перевели и на новое, более ответственное место, и на новую должность, охотно откликалась на все просьбы Капитолины Харлампиевны, поэтому и в школе была в родительском комитете. Главенствовала и дома, и в холостяцкой теперь квартире брата, поддерживая их в идеальном порядке.

Сашка по приезде из своего путешествия за семейным ужином рассказал про всех родственников и знакомых, которых видел и о которых упоминала тетя Лиза. Сказал и про Татьяну из Ликовец, мол, хотела бы приехать. Семен, расслабившись двумя рюмками водки, поцокал языком, дескать, девка что надо, и, наверное, напрасно он тогда ее не увез, да вот силком ведь все равно мил не будешь... Не им ведь интересовалась Танечка, а заработками... Значит, в головке ее не он отложился...

Полина возразила, что ничего он в женщинах не понимает, хотя и поменял их уже немало, с чем тот не согласился категорически и сказал, что ежели к нему Татьяна приедет, женится на ней, а за длинным рублем - пусть в другое место катит, Север большой, везде надбавки есть...

Тем не менее Полина написала тете Лизе письмо (о чем, кроме них, никто не знал), и весной, как раз перед экзаменами, у них в квартире появилась Татьяна... Растерянная, с трудом воспринимающая все вокруг и пристающая к Сашке с глупыми вопросами, отвлекая его от дел, старающаяся угодить Полине, пытающаяся готовить, гладить, убирать... Будто домработница.

Потом Полина устроила воскресный ужин, на котором посадили Семена и Танечку рядом, и Сашка не сдержался, фыркнул: все-таки дядька был стар для нее, а она, неприступная принцесса там, в Ликовцах, здесь выглядела полной простушкой. Но симпатичной (особенно по сравнению с начальницей по снабжению), этого не отнимешь...

После ужина Полина отправила их погулять по ночному светлому поселку, надеялась, что те не вернутся, но они вернулись, и Татьяна еще почти все лето прожила у них (и когда уже Сашка уехал), потому что, оказывается, сказала дядьке, что в постель с ним ляжет только после того, как зарегистрируются...

Полина устроила ее работать в ресторан официанткой. Семен теперь часто заходил туда обедать, но до августа так и не надумали ничего, а потом она поехала с ним в верховья Хантайки на рыбалку, и там комары загнали их в один спальник, и вернулась она уже в его квартиру, но вещички ее еще оставались некоторое время у Полины, пока не стало очевидно, что пора идти регистрироваться, а то смешно будет, когда невеста беременная...

Так у Сашки появилась тетя Таня, которая всего на несколько лет-то и была старше...

Школьные экзамены сдали все, кто на что, в силу умения и желания. Валерка (которому оценки нужны были как мертвому припарки) - на все троечки, но твердые, без натяжек. Зина, Ирка и Аркаша - на одни пятерки. Димка математику на троечку с натяжкой, остальные на четверки, а Сашка сочинение написал на четверку, но зато остальные предметы сдал на пятерки. Аттестат был хоть и не красный, но все-таки вполне дававший надежду.

- Но не аттестат главное, - назидательно напутствовала их Софья Максимовна, ставшая классным руководителем. - Главное - знания...

Она ехала в отпуск в Иркутск и пообещала Распадину с ним там встретиться и помочь, если что, у нее были друзья среди преподавателей политеха.

Алка, сдавшая с двумя тройками и двумя пятерками (по русскому и литературе), заявила, что она будет поступать на журналистику, и собралась ехать вместе с матерью в Киев (убедила директриса).

А потом был самый замечательный день, когда о них говорил весь поселок, - выпускной вечер, на котором Сашка метался между Иркой (которой вдруг разонравились все вокруг, и она хотела этот вечер провести только с ним, своим лучшим другом) и Алкой, вызывающе прицепившейся к Аркаше, за которым после Нового года (когда застала их с Иркой целующимися в классе) откровенно бегала. Ирка ничего, кроме того, чтобы идти с ним под ручку, не хотела (а у него жали новые модные туфли), а Алка, бросая взгляды в его сторону, многозначительно оттягивала пальцем глубокий вырез белого выпускного платья, обещая нечто поинтереснее пустого шатания по поселку и прощального невпечатляющего (по причине отсутствия темноты) костра над порогом, на дне которого теперь вовсю и днем и ночью шла работа.

Он стал придумывать причины, чтобы увести Ирку домой, но она так его и не отпустила до утра, а Аркашка назавтра и еще несколько дней до отъезда был похож на объевшегося сметаной кота. Может, поэтому Сашка и решил поехать не с Алкой в Киев, а лететь в Иркутск с Аркашей, поступать на геологоразведочный факультет политеха.

- Ну и дурак, - сказала Алка, когда они собрались у нее на проводы (она улетала первой). - Я ему даже грудь не показала, так, поцеловались несколько раз...

И Сашка утащил ее в спальню и там совсем хотел озвереть, но в дверь стали стучать, укорять, что уединяться нехорошо, и пришлось удовлетвориться только несколькими засосами и обещанием всего остального при следующей встрече.

А встретиться они все договорились на новогодние каникулы, когда уже станут студентами (кто хотел, конечно) и сдадут первую сессию.

...За Алкой улетали они с Аркашей, и на этот раз собрались у него (мать наготовила вкусненького, но не до еды было); проводы получились почему-то грустными, может, оттого, что Светка напилась и стала признаваться Аркаше в любви, а потом заплакала, и пока Аркаша с Зинкой ее успокаивали, а Валерка с Димкой потягивали вино, они с Иркой некрасиво смылись, ушли далеко за поселок, через мост, мимо бывшего Пионерного (где уже никаких палаток не стояло, а была только погрузочно-разгрузочная площадка, заставленная контейнерами и даже вагонами без колес). По гравийной дороге, отмахиваясь от назойливых комаров и находя все время темы для разговора, дошли почти до самого аэродрома, куда теперь ежедневно прилетали маленькие «кукурузники». И Ирка призналась, что не думала, что ей так жалко будет расставаться со всеми, и что они стали ей ближе, чем ее одноклассники в Ленинграде (он мог бы сказать то же самое), конечно, она всегда будет ему рада, и если вдруг он передумает насчет Иркутска, пусть приезжает в Ленинград, адрес знает, и вполне может быть, что ей не нужен ни Венька, ни Димка-аспирант (который постоянно интересуется у деда, когда она приедет), может быть, нужен только он... А он почему-то думал, что это не так и что у них не должно было ничего получиться, потому что они слишком хорошо уже знают друг друга. Так хорошо, что им достаточно просто сидеть рядом, чувствуя тепло другого, и оттого, что теперь они этого тепла не будут чувствовать, она и расстраивается. И он пообещал прилетать к ней.

(«А почему бы и нет?» - вспомнил он этот разговор уже в Иркутске, глядя на расписание самолетов Иркутск - Ленинград...)

- Дорого, - трезво сказала она.

- Ничего, я заработаю на билеты... - И понимая, что это прозвучало неубедительно, добавил: - Если что, у родителей попрошу... А на каникулы, как договорились, приедешь?

- Наверное, - неуверенно произнесла она. - Если родители в поселке останутся...

Для Иркиных родителей теперь, после перекрытия, когда скалистые берега стали соединять бетонным телом плотины, в котором должны были со временем стоять турбины, вырабатывающие ток для Норильска, стройка уже не была интересной, и они поговаривали о будущей, самой крупной, Саяно-Шушенской в верховьях Енисея и о дальневосточной Зейской. Они были у нее гораздо большими романтиками, чем дед-юрист, и Ирка призналась Сашке, что, слушая их разговоры, вдруг стала сомневаться, правильно ли она выбрала профессию. (Правда, сомнения эти были недолгими, все-таки, пока родители мотались по стране, воспитывали ее дед и баба Вероника, которая всю жизнь прожила в одном-единственном городе и лучше всего умела содержать дом, а на Хантайку она попала только потому, что сама захотела пожить с родителями.)

А вот Сашка всерьез засомневался, правильно ли выбрал, куда поступать, но уже были куплены билеты до самого Иркутска и Аркашина мама, тетя Шура, наготовила кучу всего, что только вдвоем и можно было перенести. Она договорилась с диспетчером, и их доставили на отдельном автобусе прямо к самолету, который прилетел на Алыкель, а там были грузчики, с их помощью они сдали весь багаж и через пару часов уже летели на другом, большом самолете в Красноярск и все время просили у симпатичной и молоденькой стюардессы газированной воды и прилипали к иллюминатору, пытаясь разглядеть в просветах между белыми облаками что-нибудь кроме тайги, и им вдвоем было не скучно и не одиноко, наоборот, все вокруг радовало и веселило.

В Красноярске им пришлось ждать самолет до утра, но вдвоем это опять же было не утомительно. Они полночи проболтали, устроившись на жестких сиденьях, а потом покемарили до своего борта и еще через два часа, как раз к завтраку, ехали уже на такси в сторону плотины, возле которой в старом квартале, построенном еще гидростроителями, и жили Аркашины бабушка с дедушкой в деревянном большом доме, с огородиком, засаженным яблонями, малиной и грядками с овощами, и где Сашка должен был жить вместе с Аркашей в его комнате (во всяком случае, пока будет сдавать экзамены), об этом договорились еще раньше Полина и тетя Шура, а та позвонила, предупредила бабушку, и их уже ждали, на столе стояли оладьи с малиновым вареньем в хрустальной вазочке, и Сашка вдруг вспомнил что-то почти забытое из детства и почувствовал себя совсем как дома.

Последний год они с Аркадием подружились, часто бывали друг у друга в гостях, родители тоже между собой перезнакомились и, судя по всему, понравились. К тому же отец Аркадия тоже работал начальником участка на основных, и они с дядей Семеном хорошо знали друг друга.

...Дед и бабка у Аркаши оказались замечательные, в их дела не вмешивались, а в комнату, прежде чем войти, стучали и спрашивали разрешения. Они оба были учителями, только дед Филипп ушел на пенсию с места директора школы, а бабка Анисья всю жизнь преподавала немецкий язык. Оба были на фронте и оба занимались там контрпропагандой, поэтому в особых передрягах не бывали, но у деда был орден Красной Звезды, а у бабки медаль «За отвагу». Они были седовласы и чем-то похожи. Аркаша сказал, что это естественно: когда люди долго вместе живут (а они жили уже больше сорока лет), они обязательно начинают походить друг на друга. Сашка этого не знал и никогда не задумывался, своих дедов и бабок он помнил очень плохо, они поумирали, когда он был совсем маленький, поэтому таких наблюдений у него не было.

Первые несколько дней Аркаша показывал ему город, который оказался почти такой же или даже больше, чем Смоленск, а Ангара несомненно шире Днепра, а перед плотиной она была как море (и называлось это Иркутским морем), по которому ходили белые пароходики и совсем недалеко было и до Байкала (они договорились после экзаменов обязательно туда съездить). Ему очень понравилась набережная, недалеко от которой были корпуса университета и здание драматического театра. Понравился и студенческий городок политеха, который отличался от остальных районов большим количеством молодежи.

- Это еще мало, - пояснил Аркадий, - основная масса студентов сейчас разъехалась. А это начали съезжаться абитуриенты.

По вечерам между пятиэтажными корпусами общежитий, расположенными недалеко от Ангары, гуляющей молодежи было так много (особенно девушек), что у Сашки глаза разбегались. И такие они были яркие и симпатичные, что он специально уговаривал Аркашу по вечерам ездить туда гулять, втайне надеясь с кем-нибудь познакомиться. Но Аркаша говорил, что главное сейчас - поступить, девчонки никуда не денутся, все равно поступят самые красивые, потому что они и самые умные, и заставлял его читать учебники, в шутку жалуясь на него бабушке Анисье. Та качала головой и мягко говорила, что действительно важно поступить, и тогда все дороги откроются, и столько еще будет в их жизни встреч, расставаний, а главное - студенческие годы, праздничнее которых вообще ничего не бывает...

Сашка согласно кивал, хотя не очень-то верил, и устраивался на раскладушке, начинал зубрить теоремы и аксиомы.

Перед экзаменами, когда они уже сдали документы, Сашка - как и собирался, на геологоразведочный, а Аркадий неожиданно для всех (даже для тети Шуры) - на химико-технологический («за химией будущее, скоро все будут есть искусственное мясо, произведенное из нефти, благодаря химикам. Перспектива!»), позвонила Софья Максимовна, поинтересовалась, нужна ли помощь. Аркаша (он с ней разговаривал) сказал, что вроде пока вопросов нет, и попросил разрешения, если что, перезвонить. Она продиктовала свой телефон, но они и так с ней столкнулись через пару дней в коридоре института. Она стояла возле окна с бородатым мужчиной и была совсем не такой, какой они ее знали. На ней была совсем короткая юбочка, открывающая загорелые, чуть полноватые ноги, откровенно выше колен (в школе она носила юбки исключительно ниже), белая блузка с большим отворотом, в разрезе которой хорошо были видны налитые груди (они первый раз видели такой откровенный вырез), и вела она себя странно, сама клала мужчине на плечо руку, смеялась беспрестанно и беспричинно (а они думали, что она не умеет смеяться) и заглядывала тому в глаза. Они даже приостановились, помедлили, нерешительно здороваясь, и она откликнулась механически и только потом увидела их и, все еще продолжая улыбаться, пояснила мужчине:

- А это мои самые северные ученики, Ося... - И спросила, обращаясь прежде всего к Аркаше: - Куда поступаете?

Они сказали.

Она одобрила Аркашин выбор, предупредив, что на его факультет будет большой конкурс, нужно хорошо подготовиться, а на геологоразведочный даже не знает, есть ли конкурс. И выжидательно взглянула на мужчину.

- Как всегда, - подсказал тот. - Стабильно средний...

- Ну да, романтики помельчали...

- Поубавилось... И правильно, сколько можно...

- А сам-то... - со смехом произнесла она, и он развел руками.

- Я - один из последних...

- Ой ли?.. А Саша вот поступает...

Мужчина окинул взглядом Сашку и сказал примирительно:

- Будем тогда считать его одним из последних...

- Не слушай дяденьку, - повернулась она к Сашке. - Романтики всегда будут, другое дело, какое количество?.. Это я как неромантик говорю...

- Как прагматик, - подсказал мужчина. - Физик, то бишь математик...

Они тут же забыли о ребятах, продолжая, может быть, свой давний спор, и те незаметно ретировались...

За неделю до экзаменов прилетела суетливая тетя Шура, и в доме сразу все приобрело полувоенный порядок: завтрак - в восемь утра, обед не позже двух, ужин - в восемь. С завтрака до обеда - занятия, потом прогулка или кино в близлежащем кинотеатре «Комсомолец» (естественно, детские, дневные фильмы), после ужина снова занятия; чтобы лучше запоминалось, книжку клали под подушки и на ночь.

Скорее всего благодаря тете Шуре Сашка и сдал экзамены, хотя самый первый, математику устно, чуть не завалил (права была Софья Максимовна: поверхностно он относился к этой точной дисциплине, вольно), получил троечку (Аркаша - четыре), зато потом под присмотром тети Шуры так навалился на остальные предметы, что два сдал на четверки, а сочинение даже написал на пять. (У Аркаши были две пятерки и одна четверка, но у них на факультете и конкурс побольше, проходной балл был выше.)

И хотя еще не было зачисления, все-таки уговорили тетю Шуру до заседания приемной комиссии отпустить их на Байкал.

Тут и дед Филипп поддержал, и бабушка Анисья, и она согласилась, но чтобы вместе с ней. Это, конечно, было не так интересно, тем более что на «Ракете» (на которой они поплыли по Ангаре к Байкалу) было полно девчонок, тоже уже сдавших экзамены, но еще не знающих, поступили или нет, и они познакомились с подругами, одна из них поступала в университет, а другая в иняз. Обе приехали из Улан-Удэ, были на удивление загорелыми (и когда только успели?) и словоохотливыми. Одну звали Рита, а другую (которая в иняз поступала) - Лена. Сашка сразу с Леной задружил, а Аркаше ни одна не понравилась, но из солидарности угощал мороженым Риту, и они беседовали об историческом прошлом Иркутска, овеянном традициями, заложенными декабристами (Рита поступала на исторический).

Тетя Шура не преминула внести свою дисциплинирующую струю, предложив всем вместе поужинать по возвращении у них дома, Аркаша тут же уцепился за это, на его взгляд, весьма дельное предложение и, отведя мать в сторону, убедил ее, что лучше все же будет, если они сводят девочек в кафе без нее, и от нее требуется только некая материальная поддержка.

Тетя Шура уже поняла свою ошибку, но было поздно что-либо отменять (сын этого бы не простил), и она материальную поддержку оказала, и по возвращении с Байкала (вода в нем действительно оказалась на удивление прозрачной и холодной, несмотря на жаркий день, редко кто отваживался купаться) они вчетвером пошли в кафе «Север» (выбрали его не случайно, северяне все-таки) и отметили сдачу экзаменов хорошим ужином с вином, заранее поздравляя друг друга, и оказалось, что преждевременно: Лена по баллам не прошла, и спустя пару дней они провожали ее, плачущую, на поезд, сами - уже полноправные студенты: Рита - исторического факультета университета, Аркаша - будущий химик и Сашка, только уже как бы геолог и как бы и не геолог, потому что пришел на комиссию тогда, когда группы на разведку месторождений, куда он подавал документы, уже укомплектовали, и хотя проходной балл его позволял претендовать на место, уж очень был убедителен тот самый мужчина с бородой (оказавшийся Осипом Матвеевичем Затонским, старшим преподавателем кафедры по бурению глубоких скважин), который и уговорил его перейти в группу будущих специалистов по бурению. Это был всего лишь второй набор на новую, мало кому известную специальность (хотя уже что-то писали и рассказывали про нефтяную Тюмень, Самотлор), конкурса туда не было, и теперь тех, кто выбрал другие специальности, но недобрал проходного балла, агитировали переписать заявление.

Осип Матвеевич, глядя голубыми честными глазами, убеждал его и всех, кто прислушивался, сидя напротив других членов приемной комиссии, что это самая перспективная профессия второй половины двадцатого века, пройдет пять лет (как раз они закончат институт) - и нефтяники будут нарасхват, потому что идет научно-техническая революция, транспорта все больше, а значит, требуется все больше и больше топлива, нужно искать и добывать все больше нефти, из которой оно производится, и Сибирь - это кладовая полезных ископаемых, в том числе и нефтяных месторождений, а буровиков уже сегодня не хватает... И нет перспективнее профессии...

Сашку он убедил.

Впрочем, это и было не трудно, потому что он не представлял, чем геофизик отличается от гидрогеолога, а горный инженер - от поисковика.

Тетя Шура этого различия тоже не знала, и родители, и дядя Семен, поэтому все восприняли самую главную новость - что он стал студентом, и теперь нужно было определяться по-настоящему с жильем (с общежитием ничего не получилось, сразу заявление не написал, а теперь не было мест). Бабушка Анисья стала говорить, что ничего страшного, если он поживет вместе с Аркашей (это со временем могло не устроить ни его, ни Аркадия), но на первых порах, на одну сессию, - вполне, и на общем совете решили, что они поживут вместе. На этом настояла тетя Шура, почему-то убежденная в том, что так они смогут лучше контролировать друг друга и заниматься, потому что первая сессия (это она знала по собственному опыту) - самая ужасная...

Но до сессии было еще так далеко, и они ходили купаться на сажелки, оставшиеся на месте карьеров вдоль Ангары ниже плотины, загорали, приставали к местным девчонкам, вообразив, что статус студента делает их неотразимыми (за что один раз получили от местных пацанов и потом несколько дней зализывали раны и синяки), и с любопытством ждали известий об остальных одноклассниках. (Тетя Шура улетела обратно и обещала им все сообщить.)

Оказалось, что все (кто хотел, естественно) поступили: Ирка, как и мечтала, - в университет на юридический; Зина - в Томский радиотехнический (парень ее засыпался на сочинении, но устроился в Томске на работу, и они уже подали заявление в ЗАГС); Светка - в Красноярский педагогический; Алка - в Киевский госуниверситет (не без помощи директрисы). Димка и Валерка никуда не поступали. Димка уехал в свой Минусинск, и, чем там занимался, никто не знал, а Валерка работал плотником-бетонщиком, вернее, пока подсобником, учился.

Но это было так далеко и как-то уже отстраненно, вне их жизни, а вокруг бурлил большой город, стояли последние теплые летние деньки и последние беззаботные, и они наслаждались ничегонеделанием и не заметили, как наступил сентябрь, и однажды утром они с трудом втиснулись в переполненный автобус, дотащились на нем до остановки напротив большого здания, занимающего квартал, к которому со всех сторон: со стороны студгородка, автобусных и трамвайной остановок, - торопливо шли молодые, оживленные парни и девушки, объединяясь перед широкими дверьми в живой улыбающийся поток, и они тоже были в этой радующей и наполняющей уверенностью и энергией человеческой реке, с удовольствием ощущая себя ее частицей и не сомневаясь, что впереди их всех ждет только самое прекрасное...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.