Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(20)
Софья Бекова
 ОРЛОВ

О военруке Федоре Андреевиче Орлове ходили легенды. Была в их числе и такая, например. Входит Федор Андреевич в класс, в настроении веселом и бодром, а видит вокруг себя постные физиономии учеников 8-го «Б». Класс был слабенький, троечник на троечнике, и на уроках все сидели тихо, как мышки, и обычно с похоронным видом.

- А, вы уже знаете !.. - вдруг говорит Федор Андреевич, подходя к учительскому столу. - Боже, какой позор! Маленькое невинное Кривозерье!

Поначалу никто не решается спросить, а что, собственно, в этом «невинном Кривозерье» стряслось. Федор Андреевичвовсю шурует дальше.

-Теперь начальство из Москвы понаедет. Скажут, в Пензе одни дураки живут!.. Ну, да ладно, наше дело - надевать противогазы на скорость. Вот и начнем...

- А что случилось-то? - не выдерживает кто-то.

- Где?- Федор Андреевич делает «большие глаза».

- В Кривозерье!

- В Кривозерье? Неужто не знаете?.. Что, правда, не знаете? - Орлов разводит руками и безмерно удивляется. - Ну как же! На коровник упала бомба! Отцы-командиры из артучилища напутали и вместо того, чтобы уничтожить какую-то полигонскую развалюху, влупили по коровнику. Навоз - на все Кривозерье, скандал - на всю Россию.

С возрастом, конечно, понимаешь, что шутка так себе, с тухлятинкой. Но восьмиклассники с восторгом пересказывали ее своим приятелям, а те - своим. Так что она вошла в анналы. Можно сказать, была выбита чугунными буквами на скрижалях школьной истории. Мила Коровина слышала байку раз десять, но готова была слушать еще и еще.

- Что, так и сказал? Бомба упала? - переспрашивала она, сияя черными татарскими глазами.

- Ага, бомба! И прямо на коровник! Буренки - в одну сторону, доярки - в другую. А колхозный сторож с перепугу бегом бежал до самого дома!.. А потом Федор Андреевич сказал, что неплохо было бы сброситься - в фонд помощи пострадавшему сельскому хозяйству. И пусть бы эту инициативу поддержала вся школа, а там и вся область.

Цели своей Орлов добился. Восьмой «Б» взбодрился. Мутные взгляды троечников прояснились. Правда, что это была шутка, никто не понял. И на перемене староста Шура приступила к сбору денег. С целлофановым мешочком, который приятно отягощали круглые блестящие монетки, дети пришли к завучу - рапортовать, что начало спасению отечественного сельского хозяйства положено. Тут-то юмор военрука и всплыл на поверхность.

Завуч Ирина Викторовна, дама с высокой прической, зацементированной лаком, оскорбилась. Словно послушница, прочитавшая на монастырских воротах неприличное слово. Бедная Шура, побледнев, упала в обморок, и у нее начались первые в жизни месячные…

О себе Федор Андреевич тоже немало чего интересного порассказал. Например, что сразу после войны он, молоденький офицер, служил на Украине. А в тех местах наводил страх на население какой-то бендеровский атаман, и как чекисты ни бились, шайку его накрыть не могли. И вдруг выясняется, что новоприбывший Федька Орлов, и мать родная не отличит, похож на неуловимого атамана.

- Ну, - сказали Федору Андреевичу и положили на плечо мужественную начальственную руку, - готов ты помочь родной стране поймать бандита?

- Всегда готов!

- Верим, Федя. Другого ответа и не ждали!

И начали Орлова готовить к операции.

Перво-наперво кормить стали как на убой. Во-вторых, учили пить самогонушку и курить махорку.

Ох и трудная это была подготовка!.. Но как только Федор Андреевич впервые махнул стопарь и не потерял сознание, тут же и назначили боевую операцию.

Посадили добра молодца на коня и пустили в дремучий лес.

А тем временем настоящий атаман где-то неподалеку выпускал на волю кишки мирных крестьян.

Федор Андреич, имея задачу выведать местонахождение главного бандитского штаба, поехал куда глазоньки глядели.

Как чекисты и предполагали, напали на него дозорные, хотели было яйца отрезать по привычке, а потом вдруг увидали, что перед ними сам грозный атаман, ну и, понятное дело, передумали. А Федор Андреевич, как учили, притворился пьяненьким. «Вот что, - говорит, - хлопцы, я дорогу разбираю плохо, вас и вовсе никого не узнаю, и, до кучи, конь подо мною чужой».

- А где же Орлик? - спрашивает его бандитская одноглазая рожа.

- Ногу сломал, сердешный, пришлось пристрелить!

Дальше в рассказе Федора Андреевича следовали трудно запоминающиеся подробности, которые можно свести к одному - пили.

Когда процесс приобрел завершенность, то есть бандиты валялись на полу, потеряв сознание от немеренного количества самогона, Орлов кое-как взобрался на коня, хорошо, не задом наперед, и поплелся куда-то в чащу, стараясь изо всех сил не выпасть из гнезда. В смысле из седла.

- Ночь, - почти пел Федор Андреевич. - Кругом чаща лохматая. Воют волки голодные! Кажется мне, сейчас выскочит из кустов атаман-разбойник или кореш его одноглазый...

В скучные времена казенного социализма, провозгласившего своим лозунгом убогость быта и образа мыслей, Орлов был для детей словно посланец из другого мира. Фокусник, достававший из рукава одно яркое впечатление за другим.

- Куда еду, не знаю. Только молюсь - Боже, спаси и сохрани коммуниста Федьку Орлова!

Нет, не мог Господь наплевать на такого замечательного человека. Невероятнейшим образом, как, и сам объяснить не в силах, но выехал он прямехонько к своим. Выехал, железным усилием воли напрягая остатки сознания, и повалился в руки товарищей-чекистов.

А на другой день явился в бандитский штаб и сам атаман.

- Опочки! - удивилась черная с перепою одноглазая рожа. - И Орлик живой!

- Что значит живой?

- А то и значит, батько, что мы с тобой пили, а нынче утром, как проснулись и протрезвели, мы есть, а тебя, отец родной, нету!

- Ну? - захохотал атаман. - А точно, что протрезвели?

Но не успела банда выяснить, кто где был и чем занимался, как повыскакивали из кустов наши храбрые чекисты и - пах! пах! руки вверх! - всех перевязали.

- А мне, - подытожил Федор Андреевич, - дали орден Красной Звезды.

Признаться, в Милиной душе шевельнулся червь сомнения: а ну как Орлов по всегдашней манере своей разыгрывает учеников - уж слишком живописен выходил рассказ. Но каково же было ее раскаяние, когда однажды военрук пришел в школу не в форме, а в цивильном черном костюме, и на груди его, как капля крови, алел орден Красной Звезды.

Федор Андреевич был картинно красив. Среднего роста, держался гордо, как петух из сказки про заячью избушку.

Общение с озабоченными тетками от педагогики, несчастными в своем стремлении насадить железную дисциплину, - недолюбленными, измотанными вечной борьбой с живым началом, - травмировало юные души школьников. А Федор Андреевич был веселый, не давящий, - ну как его не любить! Мила Коровина гордилась тем, какое впечатление производит ее кумир на других людей. Учительницы расцветали при его появлении. Даже завуч Ирина Викторовна, самая засушенная педагогиня в школе, вся словно памятник, вырубленный из куска горной породы, становилась похожей на человека. В том смысле, что на лице ее появлялись положительные эмоции. Не так чтобы много, а как пишут судмедэксперты в заключении о смерти - «следы». И все же это были следы эмоций, отличных от гнева и раздражения. «Ух!» - рыкал аки лев Федор Андреевич, появляясь в школьной столовой, еще не открывшейся на завтрак. Он клацал великолепными зубами, делал особенный жест, словно ловя в объятия подушку. Голоногие пухлые поварихи, сновавшие между столами, с визгом и хохотом бросались врассыпную. Мелькали белые поварские куртки, фартуки, распаренно-розовые икры. Федор Андреевич покидал столовую с победным видом и гречкой, которую в те времена было не достать. Иногда ему перепадали сгущенное молоко или говяжьи кости.

«Герой!» - умилялась заведующая производством, вспоминая выправку военрука. Обожание Федора Андреевича женщинами Коровиной нравилось по тому же закону творческого бескорыстия, по которому художник позволяет другим людям любоваться своими картинами.

Когда она выросла, то все равно не научилась философски реагировать на жизненные обломы. Иногда, редко, она вдруг проникалась к какому-либо человеку сложным чувством, в котором было много желания найти мудрого собеседника, друга-ровню, общение с которым возвышало бы над обыденностью существования. И когда выяснялось, что ее порыв никому, кроме нее, не нужен, она грустила. Вот и тогда ее словно щелкнули по носу.

Ей очень-очень захотелось просто посмотреть на Федора Андреевича. Он был первым из разбудивших в Миле то сложное чувство. Именно он - наверное, потому, что вокруг нее не было взрослых мужчин, соответствующих ее представлению о том, каким должен быть мужчина. Все больше попадались дяденьки. И она улизнула с урока математики. И придумала какой-то повод, чтобы подняться в кабинет на третий этаж. Зная, что у Федора Андреевича в этот час занятий нет, влетела в класс, не постучавшись. И словно с разбега наскочила на стену.

Каштановые блестящие волосы рассыпались по плечам. Рука белела на синем платье. Мила только через несколько секунд осознала, что тяжелый водопад волос принадлежит учительнице пения Инге Борисовне, а кисть на ее спине - рука Федора Андреевича. Инга Борисовна сидела у Орлова на коленях, и он обнимал ее. Мужчина и женщина целовались.

- Здравствуйте, - сказала Мила упавшим голосом.

- Ты забыл запереть дверь, - обращаясь к Орлову, тихо произнесла Инга Борисовна.

Будь Коровина взрослой, она бы сообразила, что следует уйти. А она стояла, маленькая, толстенькая, розовощекая, словно поросенок, и не могла двинуться с места, как приросла к деревянным дощечкам паркетного пола. У нее плохо получалось совместить в уме целующуюся пару, место которой в кинотеатре, на экране, с реальными Федором Андреевичем, человеком женатым, и учительницей музыки.

Пауза затянулась. Мила видела, что Инга Борисовна сердится. Потеряв терпение, она встала с колен военрука, оправила юбку, надела очки - они висели у нее на шее на серебряной цепочке, по моде того времени.

Очки портили учительницу музыки, зрительно уменьшали ее глаза. Инга Борисовна вообще, на вкус Коровиной, была не фонтан - с тяжелым подбородком, чересчур крупными губами, придававшими ей сходство с рыбой. Девочка Мила не видела того, что откроется ей только лет через десять - пятнадцать. По сравнению с Орловым Инга Борисовна была молода. Она другая, таинственная, не жена. Не внесла Мила в число достоинств учительницы музыки, похожей на рыбу, и ее бюст - большую, роскошную грудь.

Инга Борисовна поправила волосы; под ее пальцами они заструились параллельными извивистыми волнами.

Не дождавшись, когда глупая девчонка выйдет, покинула кабинет сама.

Вся сцена длиласьнесколько минут. Практически в тишине.

Коровиной стало страшно.

- Я хотела сказать… - лепетала Мила, упорно не догадываясь, что нужно бежать. - Простите!

Федор Андреевич поморщился. Не вставая со стула, поманил девочку к себе. Зная, как та его боготворит, он взял с нее слово, что ни одна живая душа не узнает о случившемся. Мила, чуть не плача, пообещала.

- Это была шутка, надеюсь, ты понимаешь, - доверительно понизил голос Орлов.

Мила закивала.

Девочка честно запретила себе думать о том, чему она стала свидетелем. Как и в свое время вытеснила из головы то стыдное, что рассказывали ей взрослые мальчишки о мужчинах и женщинах. Она испугалась потерять то драгоценное, самое святое в жизни, что называется любовью к другому человеку и хранится, словно жемчужина в коробочке, в душе.

История в кабинете НВП заставила Милу по-новому взглянуть на жену Орлова Марфу Михайловну, которая была у них классной руководительницей и параллельно преподавала русский язык и литературу.

Собственно, через Марфу-то Михайловну шестой «А» и был обязан знакомством с блистательным военруком. Начальная военная подготовка начиналась с восьмого класса, но Орлова с первого года своего классного руководства приглашала мужа натаскивать детей в маршировке. В те годы в «Зарницу» играли все.

Пышнотелая кареглазая блондинка Марфа Михайловна ассоциировалась у Милы с обширной цитатой из классиков. Из-за любви ее к животворящему слову русских литераторов. На уроках она - много, пышно, с выражением - читала вслух. То сюсюкая, если изображала провинциальную барыню, то наливая голос густотой, если следовал, скажем, кусок про Ноздрева.

Носик Марфы Михайловны характеризовался маленькими размерами и остренькой формой. Из той же производственной партии Господь выбрал и подбородок. В профиль лицо напоминало фигурную скобку. И портрет Павла Иваныча Чичикова, если судить о нем по иллюстрациям художника Акимова к «Мертвым душам».

В дневниках Марфа Михайловна тоже расписывалась в эдаком гоголевском, вернее, маниловском стиле - двумя пальцами она бралась за ручку, аккуратно выводила круглые буковки, и при этом ее маленький пухлый мизинчик отстоял в сторону. Как задние ножки приземлившегося на горизонтальную поверхность комара обыкновенного, не из рода анофелес, нарисованного на плакате «Малярии - бой!» в школьном медицинском кабинете.

«Орлова», - любовно выписывала классная руководительница, и на последней букве делала стремительное движение. Пряничная подпись, как подарок бантом, обогащалась вычурной завитушкой.

«И как они с Федором Андреевичем целуются?» - думала Мила, наблюдая, как Марфа Михайловна, вся в образе, читает вслух «Тараса Бульбу». И хотя Инга Борисовна тоже, на Милин вкус, была не высший сорт, ее молодость больше гармонировала с исключительностью военрука.

...Вторая четверть подходила к концу. Школа готовилась к новогодним праздникам. В спортивном зале, где всегда, несмотря на хорошее отопление здания в целом, царил ровный, одинаковый холод, установили сосну, именуемую елкой. Смоляной волшебный аромат просочился в коридоры и классы, отравив сознание учащихся близостью каникул. Учиться стало невмоготу.

Детей обязали принести из дома по елочной игрушке, а классы - нарисовать стенгазеты для придания праздничного антуража стенам спортзала, выкрашенным блекло-голубой эмалью, тоскливой, как зарплата бюджетника. Краску руководство школы выпросило у шефов - администрации завода приборов и конденсаторов.

Мила Коровина, воодушевленная выходившими за четверть пятерками по алгебре и русскому языку, бегала с одноклассницами на четвертый этаж смотреть на елку. Это удавалось, если в спортзал поднималась завуч Ирина Викторовна, дабы бросить лишний взгляд на процесс приготовления к грядущим утренникам. Она открывала алюминиевым ключом старую дверь с ободранным штапиком, исчезала внутри таинственного холодного пространства, и девочки следили за ней в узкий просвет двери и ждали чуда.

Толстоногая елка в вульгарных бумажных бусах, похожая на цыганку с привокзальной площади, стояла в центре помещения, тонула в полумраке, который производили высокие ячеистые окна, занимающие всю левую стену спортзала. Иголки, как и полагается, излучали божественные запахи, от которых сбивалось дыхание.

И вдруг эту идиллическую атмосферу взорвала необыкновенная новость.

Секретарша Айседора Спиридоновна по фамилии Краснобрыжая разглядела в походке учительницы музыки подозрительную неуклюжесть. Инга Борисовна не стала отпираться и в кабинете завуча призналась активисткам педагогического серпентария, что беременна. Но имя совратителя назвать отказалась.

Вообще-то Инге Борисовне было двадцать восемь, давно не девочка, но коллектив активизировался, как прыщи при половом созревании.

Незамужняя учительница собирается рожать? Караул! Как прикажете после этого ругать восьмиклассниц за мини-юбки?

Мила Коровина сопоставила детали и сделала неприятное открытие.

Два дня она мучилась. На третий - не выдержала и под большим секретом рассказала все, что знала, однокласснику Максиму Краснобрыжеву, сыну той самой Айседоры Спиридоновны, которую, как кару небесную, боялась вся школа. Потому что она была непревзойденным специалистом в искусстве плести интриги.

Вопреки законам генетики, Макс не унаследовал от мамаши страсти к перемыванию чужих костей. Он был молчалив. Даже слегка заторможен. Когда-то в начальных классах они на ритмике танцевали с Милой в паре. Флегматичный Макс упорно отставал в движениях на один музыкальный такт. С его помощью можно было объяснить глухонемому, что такое эхо.

Краснобрыжий-младший, как могила, надежно хранил чужие тайны. Но то ли в этот раз «могилу» вскрыли, то ли Айседора Спиридоновна еще от кого-то узнала, но только грянул гром. Потрясенная школа назвала вслух имя отца.

И началось «Отелло» в нагрузку с «Гамлетом».

Айседора баламутила коллектив. Отведя в сторонку то одну, то другую учительницу, а то и собрав небольшой кружок, она сообщала подробности одна другой скандальней.

Главные героини мелодрамы - Марфа Михайловна и Инга Борисовна - ходили как оплеванные.

Федору Андреевичу отказали в прежнем расположении. В частности, завпроизводством поклялась, что фигушки еще достанется греча распроклятому бабнику. Молоденькие дуры-пионервожатые ревели в туалетах. И даже у Ирины Викторовны с расстройства ее знаменитая высокая прическа стала валиться набок, по аналогии с Пизанской башней.

Атмосфера в школе наэлектризовалась до предела. В воздухе веяло предчувствием грозовой развязки.

И она не замедлила последовать.

Через пять дней после того, как в школу вбежала Айседора Спиридоновна, сотрясаясь от нетерпения, - так ей хотелось представить общественности сенсационную информацию; после того, как по коридорам прошелестела распавшимся змеиным клубком ошеломляющая новость, заставившая вскрикнуть Ингу Борисовну и разрыдаться Марфу Михайловну, - с Федором Андреевичем случился удар.

Коровины жили в пятиэтажке рядом с универмагом. А через двор - Орловы, в большом, похожем на океанский лайнер, девятиэтажном доме из белого кирпича. Даже аншлаг здесь был некоторым образом морской. На углу, по светлой поверхности стены неизвестные крупно намалевали К-19. В смысле - улица Крупской, дом 19. Видимо, писали для облегчения жизни скорой помощи и прочих экстренных служб, но получилось, что будто бы здесь встала на прикол атомная подлодка. Пока еще ни у кого из людей, населяющих дом, подобных ассоциаций не возникало, но через несколько лет аббревиатура «К-дефис-номер» станет для русского человека символом беды.

Марфа Михайловна временно не работала, практически жила в больнице, и ночь, и день - у койки парализованного мужа. Классное руководство приняла молодая учительница с картофельной фамилией Лорх, а русский язык и литературу взялась преподавать завуч Ирина Викторовна.

В середине апреля серые облака расступились, брызнуло яркое, словно апельсиновый сок, солнце.

Как-то раз воскресным утром домоседка Мила решила изменить своей привычке все выходные проводить на диване с книжкой. И вышла во двор.

Природу-матушку, словно пролетарские массы на первых коммунистических субботниках, пучил революционный энтузиазм. Как и положено в это время года, ручьи текли, чирикали птахи. Серая левретка смешно скакала по жидкому снегу, высоко вскидывая лапы, словно дрессированная лошадь. Долговязая девочка-подросток в сиреневой курточке, выкликая имя животного, тщетно пыталась призвать его к порядку. Узкотелая псина весело носилась, разбрызгивая снежную кашу, и радовалась жизни.

Мила стояла у подъезда, собираясь с мыслями. Налево пойти, где в центре были магазины? Или направо, до библиотеки? Она решительно не умела гулять просто так, без цели.

И в этот момент Коровина увидела пару, медленно, в абсолютно не совпадающем ритме с окружающим миром, выходящую из-за угла дома.

Милино сердце оборвалось. Кто это брел, держась за Марфу Михайловну? Что это был за ужасный старик?..

Тринадцатилетняя отроковица сдержала крик. Федор Андреевич! Боже милосердный, во что он превратился!

Под глазами легли черные круги. Щеки, две дряблые складки кожи, нависали над шарфом, словно бульдожьи брыли.

Он был одет в свою прежнюю одежду, и это давало возможность судить, как много плоти сожгла в себе болезнь - пальто висело мешком.

Но всего больнее было увидеть лицо: глаза, ненормально глядящие куда-то вверх, перекошенный рот, усмехающийся одной стороной. Если раньше это лицо жило и менялось, под кожей сокращались и распрямлялись здоровые эластичные мимические мышцы, теперь оно словно налилось свинцовой неподвижностью, застыло серой уродливой маской.

Мила попятилась и спиной вломилась в жидкие кусты сирени.

- Калека! - ахнула она.

Орловы зашли в свой подъезд.

...Та встреча отравила Милину совесть. Девочка страдала и убеждала себя, что она не при чем, чувство вины жгло ее каленым железом.

Она допросила Максима. Тот подтвердил, что сохранил тайну. Но Мила не удовлетворилась ответом и продолжала мучиться.

- Это Марфа Михайловна виновата, - однажды решила она. - Наверное, ругала его за учительницу музыки...

А время катилось в звездную бесконечность кольцом Соломона, на чьей изнанке было начертано: «И это пройдет!»

К новому учебному году Марфа Михайловна вернулась к преподаванию. Инга Борисовна благополучно разродилась сыном, которого назвала Павликом. Федор Андреевич тихо угасал в своей квартире.

Как-то раз жарким сентябрьским днем Мила возвращалась из школы и разглядела на лоджии Орловых, она была на пятом этаже, темное пятно. Похоже было, что Федор Андреевич сидит на низком стуле, скрытый балконным поручнем.

Мила - скорее, на всякий случай, нежели действительно уверенная, что Федор Андреевич находится там, - кивнула, здороваясь. И затрепетала, когда пятно качнулось в ответ. Теперь всякий раз, когда Мила возвращалась из школы, она проделывала путь чуть-чуть длиннее, чтобы оказаться под окнами Орловых и поздороваться с Федором Андреевичем. Она не могла видеть лица бывшего военрука, но ей было спокойнее жить на земле, зная, что тот узнает ее, что стоит только кивнуть, как неясное пятно с готовностью откликнется, мол, жив еще, жив...

В ноябре Мила заболела воспалением легких.

Когда она вернулась в класс из стационара, с абсцессами на ягодицах от бесчисленных уколов антибиотиков, узнала, что Федор Андреевич умер.

Что смерть, что горе - кольцо Соломона продолжало свой неутомимый бег по Млечному пути.

Двоечница Лидка Полосухина пришла на дискотеку в бирюзовых вельветовых штанах. В эпоху социализма их расцветка была словно удар в печень. История приобретения тоже казалась фантастической - с точки зрения Милы, комсомолки и хорошистки. Полосухина день отдежурила возле универмага, пропустив занятия в школе, ночь перекликалась в очереди, не ела, не пила, а на следующие сутки рано утром, когда магазин открылся, и толпа, забыв про номера, хлынула к кассам, оказалась там одной из первых и «оторвала»-таки брючный шедевр капиталистического производства.

Мила познала, что такое раздвоение личности. Сознание трещало по швам, как хозяйская стелька в зубах борзого щенка. С одной стороны, она считала интерес к одежде явлением того же порядка, что и секс до свадьбы. Не для порядочных девушек. С другой стороны, завидовала по-черному.

В девятом классе Мила начала красить глаза и губы. Переживала, что подружка Анютка Чудайкина, как ни занятие в кружке рисования, приходит в обнове. И хотя все Анюткины наряды были из разряда «стара-барыня-пульхерья», одно длиннополое платье из панбархата чего стоило, да и волосы она укладывала наверх, как сорокалетняя женщина, - все равно Милу угнетало, что у нее, умницы-красавицы, лишь фиолетовый в клеточку костюм, да еще коричневое платье с воротником-шалькой, одна нормальная юбка и джинсы, которые на самом деле ей не идут. Ну не идут, и все тут.

Становление личности, отягощенное половым созреванием, оно требует стольких сил!

Десятый класс. Выпускные экзамены. Выпускной вечер.

Макс сделал попытку ее поцеловать.

Ей было приятно. Но Макс не был героем. Тихий несуразный троечник. И она его отвергла.

К довершению всех несчастий Мила до крови натерла ногу новыми белыми лодочками, купленными матерью из расчета, что их можно будет надеть на второй день свадьбы, если таковая случится.

Вступительные экзамены, пахнущие корвалолом и шампанским. Строительный институт. Лекции, практические занятия, лабораторки...

И Мила забыла школу.

Да и как не забыть! Времена-то какие наступили, господи! Одна тыща девятьсот восемьдесят пятый год, восемьдесят шестой, восемьдесят седьмой!..

- Ах, он гений! - воскликнула Коровина-мама и вскочила с дивана.

Диван обиженно заскрипел пружинами, требуя к себе, как к ветерану, почтительного отношения. В телевизоре резал правду-матку молодой Ельцин. Милина мать, воодушевленная его энергией, никак не могла успокоиться и бегала по комнате взад-вперед.

Мила не знала, чему больше удивляться - то ли новому курсу партии с ее «уроками правды», то ли поведению матери. Она, женщина мудрая, на политику не заводная, никогда не брала в руки газет, ну разве что ее вконец не донимала бессонница; она, по собственному ее выражению, как савраска, работала на двух работах, плюс вела домашнее хозяйство. До политики ли тут! А вот и ее пробило на гражданскую позицию.

- Наконец-то! Дождались! - суетилась мать, мелькая туда-сюда в небольшом пространстве комнаты.

- Остынь, Светлана! - ворчал отец. Но было понятно, что и его воодушевил энтузиазм жены. У всей семьи было ощущение, что, несмотря на полночный час, за окном встает солнце.

- Это животворное революционное начало! - воскликнула Мила, вдохновленная необыкновенной выходкой маман.

Фраза получилась ужасная, фальшивая, и Миле стало неловко.

Но отец посмотрел на дочку с уважением.

- Людка, ты бы в комитет комсомола сходила, что ли, записалась в активисты. Это хорошо - быть активистом!

- Угу, - согласилась Мила.

В ее голове звучало:

- Мы-шли-под-гро-хот-ка-но-нады... Мы-смер-ти-смот-ре-ли-в-ли-цо!..

И понеслось население в политику! До чего же славно было - все считали себя интеллигентами, страстно читали газеты, до хрипоты спорили на кухне. Милины приятели по институту полезли в философские дебри, принялись подкапываться под гегелевскую свободу как необходимость, под марксовы антагонизмы, под ленинское «страдание от неразвитости капитализма». По-русски - сразу, фанатично, на века - благословили перестройку, ужасно переживали, что в «нашей дыре» не видно никаких перемен, ну хотя бы крошечных. И когда некий несчастный, доведенный до ручки невыносимой жизнью, пошел вопить под окна обкома, кинулись друг другу в объятья с поздравлениями, мол, наконец-то и до нас, убогих, докатилось.

- Давайте что-нибудь делать! Иначе... помрем! - металась оголтелая общественность. Граждане верили, что достаточно наверху появиться хорошему человеку, и все будет по-другому. Он, этот славный товарищ, поворотит проржавевший государственный механизм к нашей муравьиной нужде, сделает народ счастливым, а не усядется в который раз на его уставшую шею.

- Черт побери! - ввернет кто-нибудь на очередной партконференции или депутатской тусовке, которые смотрела вся страна. И мы-то хохотать, мы-то обниматься, дескать, ура, наши начальники тоже люди, ничто человеческое им не чуждо.

...Наступил похмельный 1991-й год. На прилавках магазинов лежали сосновые ветки.

Однажды вечером Мила возвращалась домой после шопинга. На землю слетали крупные мохнатые снежинки. В чернильно-синем воздухе, подсвеченном золотистыми шарами уличных фонарей, вальсировал кордебалет крохотных балерин в белых пачках. Исполнив танец, снежинки ложились на крыши домов, дороги, деревья, погружая город в тишину и глубокий сон.

Лирическое настроение Милы не портили даже приземленные консервы «Сайра» и кило репчатого лука, которые она тащила из продуктового магазина для матери, затеявшей к ужину рыбный салат.

И тут протрубили фанфары, обрушив воображаемые декорации рождественской сказки. В Милин локоть вцепились пальцы, и неожиданный голос завопил под ухом:

- Кого я вижу!

Мила, вздрогнув, обернулась. Дора Спиридоновна, собственной персоной, стояла перед нею. Счастливая, по выражению сэра Марка Твена, словно ангел, объевшийся пирогом.

Коровина тоже обрадовалась встрече, хотя с Айседорой требовалось держать ухо востро. Женщина она была своеобразная.

С неброской, как у профессионального чекиста, физиономии школьной секретарши не сходила улыбка.

Невыразительные глазки, почти сливавшиеся по цвету со стеклами очков, щурились от удовольствия при встрече со знакомым. Но горе простодырам, купившимся на эмоциональную реакцию и, к примеру, пригласившим Краснобрыжую в гости. Она умела выстраивать негативную информацию на пустом месте.

Брошенный на диван хозяйский халат превращался в ее сахарных устах в грандиозный беспорядок. Ковер на стене - в признак мещанства. Картина вместо ковра - в не имеющее под собой никакого эстетического основания намерение пустить честным людям пыль в глаза.

С такими талантами не в педагогике киснуть, а лоббировать интересы ЦРУ в американском конгрессе. Вот бы уж она обосновала необходимость расходов на холодную войну с СССР!..

- Ой, Милочка, - защебетала Айседора Спиридоновна, просвечивая девушку взглядом не хуже компьютерного томографа. - Сколько лет, сколько зим!.. Все такая же, бледненький огонечек. И шубочка не ахти... Как поживаешь? Не замужем?

Мила со свойственной девушкам горячностью раскритиковала мужчин в пух и прах. И такие, и сякие, и вообще - ярмо на шею!

Дора Спиридоновна посочувствовала:

- Да не переживай, глядишь, еще выскочишь!

- И не подумаю! Мужчины - тупиковая ветвь эволюции! Неудачная мутация икс-хромосомы.

- Как-как?.. Правду сказать, сама ты, девка, виновата. Поразбрасывалась женихами, а теперь локти кусаешь. И тот тебе был плох, и другой не хорош. А какие парни крутились! Ванюша Борисов, Алеша Смирнов, этот, как его... Прости господи - Андрэ, у которого папаня эфиоп!.. Да и мой обормот - чем не жених?

- А Максим уже нашел себе невесту?

Вместо ответа Дора Спиридоновна махнула рукой, мол, оставим тему, не актуально. Мила удивилась, про сына как про объект брачных устремлений всякой порядочной барышни Краснобрыжая могла трындеть часами.

- Ой, Милушка, тут у нас новость-то какая! Про Марфу Михайловну, монахиню, слыхала?

Дора Спиридоновна сделала паузу и многозначительно подняла вверх белесые бровки.

- И что же Марфа Михайловна?

- Жуть! - Дора Спиридоновна закатила глаза. Дескать, ну просто словами не передать, до чего же Марфа Михайловна отличилась.

- Ну?

- Салазки гну. Влюбилась!..

- Марфа Михайловна влюбилась?

- Да, да, Марфа Михайловна. Можешь ты себе это представить? На старости лет. В преддверие заслуженного отдыха. В пять-де-сят!

- И в кого же?

- Вот и мы мозги сломали, кому эдакое счастье привалило.

- А почему вы думаете, что Марфа Михайловна влюбилась?

- Ну, как же! Во-первых, живет она теперь не в своей квартире, а у любовника. Ее племянник Коленька с какой-то подружкой поделился, та еще кому-то шепнула, ну и до нас распрекрасно докатилось. Впрочем, мы и сами заметили - раньше она с кем ни с кем из коллег под ручку да до дому. А теперь как до «Моды» дойдет, оглянется по сторонам, не видит ли кто, и - нырк!- в Петровский переулок. Мы - за ней, а ее и след простыл. Учителя прямо извелись. А математичка Анастасия Павловна, бывшая лучшая подруга Марфы Михайловны, - бывшая, потому что всех прежних знакомых Марфа Михайловна за версту обходит, даже здоровается с неохотой, - так вот Анастасия Павловна однажды нам сказала. Все, девки, сказала, я больше не могу, у меня уже желудок чешется от любопытства, умру, но узнаю, кто таков. И стала она на правах старинной знакомой, вроде как в шутку, приставать. И ныла, и зудела, как слепень, скажи да скажи, кто твой любовник. Та не выдержала, ка-ак вскочит в учительской со стула - глазюки горят, ноздри раздуваются! - ну, думаем, все, щас прибьет математичку. Увы! Всего-то и было, что она как хватит кулаком об стол. Да с таким, знаешь ли, апломбом, и говорит: «Отстаньте вы от меня, банные листы! Ну, влюбилась я, влюбилась, успокойтесь!» Ненормальная баба, одним словом.

Айседора Спиридоновна победоносно поглядела на Милу.

- А как она изменилась! Увидишь - упадешь. Высохла, словно спичечка. Ни груди, ни задницы - все плоско. А еще волосишки обкромсала, перекрасилась в брюнетку. На бровях, они ведь у нее тоже светлые были, сделала химию. Лицо - словно другой человек.

И привычки переменила. Говорит теперь мало, строго. За весь день не улыбнется ни разу. Раньше нет-нет да и заманишь ее с Федором Андреевичем на какую-нибудь художественную самодеятельность. Теперь - ни за что. Ни на кого не смотрит, здоровается сквозь зубы, ученики ей до фени - ждет не дождется звонка. Только он прозвенит, она - фыр-р-р! - и улетела.

Мила уже давно стояла у своего подъезда, но Айседора Спиридоновна все ее не отпускала. Наконец, тема была исчерпана до последней крошечки, и Краснобрыжая стала прощаться.

- Ну, Милушка, ты к Максиму-то заходи! Телевизор посмотрите, чайку попьете!

...Рассказ озадачил девушку. Не верилось, что «цитата из Гоголя» так кардинально переменилась.

Но через некоторое время стали до Коровиной доходить слухи о Марфе Михайловне один другого чудесней.

То годы про нее ничего не было слышно, то вдруг информационное поле земли, если, конечно, эдакая мурь и в самом деле существует, как будто прорвало.

Даже Милина мама как-то раз взволнованно сообщила, что сегодня встретила Марфу Михайловну, и та «уж так-то, уж так-то похудела, ну прямо рак желудка у нее как будто».

- И пальто велико, и лицо осунулось, и ноги о голенища сапог бьются, как карандаши в стакане.

Мила пила на кухне молоко.

- Говорят, у нее любовь, - сказала она.

Мать искренне порадовалась:

- И слава Богу, лишь бы не онкология!

Бывшие одноклассники позвали Коровину-младшую в школу на вечер выпускников. Предчувствие подсказывало, что лучше бы и не ходить, но - девушка Мила была молодая, еще верила, что там, за горизонтом - чудеса, и потому все-таки потащилась.

Предчувствия ее не обманули.

В холле уже толпились с потерянным видом разновозрастные выпускники, в динамиках звучали «Школьные годы чудесные», когда Коровина толкнула тяжелую дубовую дверь, такую знакомую, такую родную, что даже мурашки побежали по спине.

Организация мероприятия, как водится, хромала. Народ понятия не имел, чем себя занять. Старые учителя, которых, действительно, было приятно встретить после стольких лет разлуки, не пришли - у кого ноги болели, кто нянчил внуков; за старших товарищей отдувались молоденькие учителки, которые на фиг никому не упали. Постаревшая завуч Ирина Викторовна, все в той же прическе а-ля башня, только почти седая, стояла у дверей, улыбалась входящему люду и объясняла, где теперь раздевалка.

Со всех сторон неслось: «Шурёна, милая, привет!», «Андрюха, здорово, гад!», «Ленка, ты?»...

Толпа выпускников повалила в актовый зал.

Мила чувствовала себя ужасно неловко и понятия не имела о чем говорить, например, с той же Лидкой Полосухиной, которая теперь держала палатки на рынке и ощущала себя хозяйкой жизни.

- Милочка, душечка, - поймала Коровину за руку Ирина Викторовна, - скажи что-нибудь оптимистическое! Я тебя объявлю.

Начался концерт художественной самодеятельности. Дергаясь, как мотыли на уде, третьеклашки исполнили матросский танец. Угреватые барышни, вперив взгляды в потолок, спели про алые паруса и дружбу. Ну и, конечно же, не обошлось без танца маленьких лебедей. Нарядившись в юбки и платки, в кеды сорок пятого размера, пареньки сбацали бессмертный номер. Публика, воспитанная на этой изуверской пародии, смеялась от души.

По очереди на сцену поднимались бывшие отличники, ныне мало оплачиваемые инженеры, и благодарили родную школу. Серые от преждевременного геморроя лица, опущенные плечи. Экс-звезды, источившие зубы о гранит науки.

Почему-то, размышляла Мила, если люди те же инженеры или, к примеру, дворники, они работают.

Примитивно. За деньги. А если, прости Господи, учителя, то непременно «творят подвиг».

Неуравновешенные тетки ненавидят детей, орут на бедных двоечников, как вертухаи на зоне, но со сцены это называется «сеять разумное, доброе, вечное». Русский двойной стандарт. В голове - одно, на языке - другое.

Впрочем, Мила не рискнула озвучить мысль публично и слилась с предыдущими ораторами в оргазме словоблудия.

Педагоги с готовностью уронили слезу.

Потом все разбрелись по классам.

Как Мила и предполагала, Марфа Михайловна на вечер не явилась.

- Сказала, что заболела, - съехидничала Айседора Спиридоновна.

А вот она-то, конечно же, была тут как тут. И даже при параде - в черном, обсыпанном блестками платье, которое ей категорически не шло. Яркий, вечерний наряд не сочетался с бледной, не тронутой макияжем физиономией, очками в толстой оправе и тупорылыми ботильонами с базарной распродажи.

Не спросив Милиного согласия, Краснобрыжая потащила девушку в другое, темное крыло здания, где не слышалось звуков, не прогуливались парами излишне декольтированные десятиклассницы, исполненные надежд, и где можно было уединиться для разговора.

- Во-первых, - без предисловий начала Айседора, едва только они вошли в кабинет истории и зажгли свет, - разведка донесла, кто таков есть этот загадочный господин, этот граф Монте-Кристо.

- Ну?

- Есть у меня один человечек...

Мила смотрела Доре Спиридоновне в рот - как шевелятся узенькие бескровные губы, с которых, словно шелуха от семечек, слетают ядовитые словечки. Она и слушала мать Максима, и против воли уплывала воспоминаниями в далекое школьное детство, в котором сын этой женщины, черноволосый мальчик в заляпанном клеем костюмчике, неуклюже танцует с нею летку-енку, хронически не попадая в такт. И держит Милу за руку.

- ...я изредка наведывалась к ней. Не велик золотник тетя Тоня, но, думаю, авось и тетя Тоня на что-то сгодится. И вот недавно встречаю ее, старую перешницу. Ну, привет, теть Тонь. - Здорово, коли не шутишь. - Как дела? - Как сажа бела. - То, се, разговорились...

В восьмом классе они целовались, по-настоящему. И Максим сказал, что когда облака плывут в сторону, где стоит ее дом, он счастлив.

- ...я едва тетю Тоню не задушила в объятьях. Вся школа от любопытства чумная ходит, глядят на меня, мол, что же ты, Дора Айседоровна, честь фирмы пятнаешь, не разнюхала ни шиша, а тут информация, прямо в руки прет. Ну, говорю, голубушка тетя Тоня, ставь чайник на плиту, доставай сушки, рассказывай. А нечего, говорит, и рассказывать. Как нечего? Ты начни, дело пойдет. Кто таков этот жених? А тетя Тоня и отвечает, мол, неизвестно. Лица даже ни разу не видала, одно заметила - сутулый. Сдается мне, говорит, что он уголовник. Потому что если из квартиры выходит, кепчонку надвинет пониже, воротник подымет и чешет таким манером мусор выбрасывать. Ну, ладно, тетя Тоня, а разговоры ты под дверью не подслушивала? В доме-то как? - Жена на мужа орет, весь подъезд в курсе дел. Обижаешь, Дорушка, не в первый раз замужем, ходила, говорит, и под дверью слушать. Так они там словно бы помирают - ни звуку, ни шороху. Если б любовь или пьянка, был бы смех или плач. А тут - гробовая тишина, как провалились.

- А Федор Андреевич был герой, - сказала Мила, думая о своем.

- Ой, правда, - подтвердила секретарша, - какой мужик был Федор Андреевич! Но ничего, я выведу его вдовушку на чистую воду!

С тем и расстались.

Мила пошла в класс, сама не зная зачем. Ей не хотелось, но было неудобно уходить вот так сразу, еще подумают, что она слишком гордая. Напоследок она увидела, как Айседора Спиридоновна отловила в коридоре Ингу Борисовну и стала грозить ей пальцем, мол, как можно, дорогуша, быть такой хорошенькой.

Постаревшая и подурневшая Инга Борисовна жеманно улыбалась, дескать, да ладно вам преувеличивать, все-то вы выдумываете.

Мила знала из рассказа все той же Краснобрыжей, что рыбообразная учительница музыки так и не вышла замуж. А сынок у нее - умничка, уже читает.

И вдруг Коровина увидала, что по лестнице спускается Максим.

Если она сейчас продолжит свой путь, они поравняются друг с другом где-нибудь на середине пролета.

Мила уже набрала в грудь воздуха, чтобы сказать: «Привет!», как в очередной раз педагогическая стихия, налетев, порвала парус мечте. Путь девушке неожиданно перегородила Анастасия Павловна, бывшая Милина учительница математики.

- Коровина, - командирским басом прогудела Анастасия Павловна, которую ученики за богатырский рост и телосложение прозвали Пиночетом. - Рада видеть вас, славная Коровишидзе!

У Анастасии Павловны была идиотская манера выворачивать фамилии на национальный лад. Мила постеснялась не обрадоваться встрече.

- Как ваши дела? - вяло поинтересовалась она.

- Океюшки! А у тебя?

Мила видела, что Максим остановился на ступенях лестницы и ждет.

- Анастасия Павловна, - сказала Мила, - вы замечательно выглядите.

Учительница просияла. Дурной вкус Пиночета вошел в школьные поговорки, и только для самой Анастасии Павловны данное обстоятельство было неведомо. Она искренне гордилась своими нарядами. Вот и теперь на ней было вязаное платье кичовой зеленой расцветки.

- Стараемся, Милочка, - скромно прогудела Анастасия Павловна, - нам теперь грех не стараться...

Максим был все такой же - несуразный, ничем не примечательный парень. Если бы он пригласил ее танцевать, наверняка, как в третьем классе, нелепо дергался бы и не попадал в такт.

- А почему?

И адская машина замолотила:

- Ты что, Коровян, с Луны свалилась? Про Марфу Михайловну не в курсе?..

Не меньше четверти часа возбужденная Анастасия Павловна «по секрету» посвящала Милу в уже известные подробности.

Максим по-прежнему стоял на лестнице, и Миле нужно было делать исторический выбор, она это чувствовала, но ей не хотелось его делать. Что ни предпочти, все будет плохо. Она, увы, не любила Максима. Но и человека, который бы любил ее, у нее тоже не было.

А не выйти замуж для женщины в глазах общества все равно, что быть изнасилованной. Вроде и не виновата, а все равно стыдно. И подружки шепчутся за спиной.

После пассажа про усохшую задницу и перекрашенные брови Мила не выдержала и, наплевав на приличия, побежала по лестнице. Переживая, что сотворила глупость, Мила тем не менее спускалась вниз. Для Максима это означало: «Нет!»

- Не ожидала от вас, Коровина, - разочарованно пробасила математичка. - Фу, как портятся дети!

...Летом 2005 года жители дома-субмарины К-19 могли наблюдать чудную картину.

Вдоль дома на всех парах неслась коляска пожарного красного цвета. К лобовой части ее был привязан поводок. С поводка, натянутого наподобие струны, рвалась вперед рыжая неудержимая такса. Она загребала лапами, скребла когтями асфальт, и вся была словно камень, пущенный чьей-то рукой. Коляску удерживала от опрокидывания уже не слишком молодая тетя в модном светлом костюме. Она рулила коляской как капитан штурвалом. Если псина брала влево, тетя отклонялась вправо, и наоборот. Спина женщины составляла с воображаемой вертикалью угол в 45 градусов.

Весь этот поезд шпарил на приличной скорости, заставляя прохожих шарахаться в разные стороны.

Людмила отдавала себе отчет, что выглядит глупо, но ей нужно было выгулять и собаку, и сына.

Солнце сияло, давая силы жить. Мила радовалась - в пасмурную погоду измотанную бытовыми проблемами одинокую мамашу терзала черная депрессия, как ворон печенку Прометея.

Умом Мила понимала, что жить не хочется от постоянного недосыпа, но понимание не добавляло оптимизма.

Ей было за тридцать. К этому времени ученые уже делают свои главные открытия, артистки завоевывают любовь народа, честолюбивые молодые люди получают посты генеральных директоров и депутатов.

А у нее в сухом остатке - только маленький ребенок. Ни денег, ни мужа, ни любовника, и кроме пенсии, на горизонте не просматривается никаких изменений в судьбе. В системе ценностей пореформенной России она была никто.

Ненормальная такса захотела в парк и повернула влево. Пока они стояли на пешеходном переходе, ожидая, когда загорится «зеленый мужичок», Люсьена перебирала лапами, точно механизм на холостом ходу.

В парке Мила отцепила рыжую бестию от поводка, и та сразу же умчалась в кусты.

Недалеко от танцплощадки была любимая Милина скамеечка, туда она и покатила свою красную коляску.

Увы, какая-то старушка уже сидела на скамеечке. Ее седые кудряшки прятались под розовую ажурную шляпку. Летний ветерок шевелил подол ситцевого в голубой цветочек платья.

Мила рассердилась. Она плохо владела собой из-за хронического стресса, и ярость благородная вскипала как волна в ее душе по малейшему поводу.

Но в следующую секунду Мила узнала старушку. Это была Орлова, ее учительница русского языка и классная руководительница. Жена, вернее, вдова Федора Андреевича. Ходячая иллюстрация к «Мертвым душам».

- Здравствуйте, Марфа Михайловна!

Орлова подняла голову от журнала, который читала, держа на коленях, секунду помедлила, видимо, соотнося толстоватую тетеньку, стоявшую перед ней, с той девочкой, что жила в ее памяти, и улыбнулась.

- Мила Коровина!

- Верно, Мила, только уже не Коровина.

- Да, конечно... Что ты стоишь? Садись. Рассказывай, где ты, как ты?

Мила пожала плечами.

- Вот воспитываю... Пеленки, распашонки....

...Ей понадобилось пройти рентген, и она обратилась в диагностический центр. Возможно, ее предупреждали, что накануне процедуры есть нельзя. Видимо, она забыла.

Когда ввели в вену лекарство, стало горячо во всем теле и затошнило. Мила и опомниться не успела, как пирожок с мясом, которым она позавтракала, полупереваренный, оказался на полу.

Санитарка, которую позвали убрать кислую лужу, бросила на Милу свирепый взгляд, как на врага.

Мила расстроилась, ей было неловко еще и потому, что она была раздета.

Она попросила у санитарки прощения. Но та не удостоила ее ответом. Судя по тому, как старуха орудовала шваброй, можно было понять, что она искренне желает дуре-пациентке поскорее отбросить копыта.

Видимо, у нее было несчастное лицо, потому что врач постарался ее утешить:

- Ничего страшного, сейчас это уберут.

Мила удивилась добрым словам и, чтобы скрыть это, пошутила:

- Вы, видимо, не русский.

Теперь удивился врач:

- Верно. А как вы догадались?

Как оказалось, молодой человек приехал из Израиля. Влюбился в русскую женщину и остался здесь жить.

За несколько лет он полностью избавился от акцента, и только неадекватность реакций выдавала его иностранное происхождение.

Мила иногда задумывалась, что, наверное, несуразный Максим вел бы себя по отношению к ней как тот врач. А вот бывший Милин муж больше напоминал санитарку. Он постоянно капал ей на мозги, что она плохая - не так готовит, слишком много денег тратит на себя, вместо того, чтобы тратить их на мужа. Не так ходит, не занимается физкультурой, мало зарабатывает. И вообще, мама хотела бы для него другую жену.

Короче, они развелись.

Потом она родила. Отцом ребенка был молоденький мальчик, коллега по работе. По-новой впрягаться в хомут брака не хотелось, да и мальчик, собственно, не настаивал. Это был фактурный голубоглазый эгоист, с чувственным, как у девушки, ртом. И у его новой пассии, - Мила столкнулась с ними вечером в парке, гуляя с коляской, - грудь едва не выпадала из минималистической кружевной блузки. Плюс розовые кожаные шортики, больше похожие на трусики. Куда с Милиным целлюлитом против такой-то красоты!

Решившись родить, она рассчитывала обрести смысл и полноту бытия. Идентифицировала себя с мадонной.

И очень удивилась, когда узнала, что ребенок - это сплошные проблемы. Денег не хватало, собака ревновала, а «смысл бытия» орал недуром каждую ночь. Мила прониклась сочувствием к репрессированным, которых сталинские соколы пытали в застенках, не давая спать неделями.

...За годы, что они не виделись, Марфа Михайловна сильно изменилась. Она стала похожа на английскую старушку, ну, по крайней мере, как выводят авторы в своих романах типичных английских старушек. Эдакая Мисс Марпл с поправкой на Пензу. Интеллигентная пожилая леди. Нарядные туфельки, белые пуговки, чуточку духов. Антитеза русской бабуле.

- А ведь мы ни разу не встретились... Странно, правда?

- У меня квартира в Арбекове, однокомнатная. Я здесь временно, мама помогает с малышом.

Помолчали.

На ветку сирени уселся воробей. Мимо по асфальтовой дорожке прошли две женщины в джинсовых платьях, похожих на восточные халаты, и в белых дырявчатых шлепанцах.

Миле ужасно захотелось расспросить Орлову о том, о чем когда-то взахлеб трындели все педагоги.

- Марфа Михайловна, простите за любопытство... Я слышала, вы полюбили.

Орлова махнула рукой, мол, да ладно, что было, то прошло.

- О вас тогда много говорили. И что похудели. И что изменили внешность.

- Людям только бы языками почесать!

- А все-таки... Почему другой? Вы разлюбили Федора Андреевича? Устали ухаживать?

Марфа Михайловна закрыла журнал, погладила ладонями глянцевую обложку. Мила прочитала название: «Коммерсант-Власть» и уважительно хмыкнула, надо же, какие мы продвинутые!

- Ну, хорошо... Видишь ли, у Феди был брат.

Она сказала так тихо, что Мила переспросила:

- Брат?

- Да. И они были довольно похожи...

- Ну, прямо индийское кино...

- Да уж, кино... После войны Павел ушел к бендеровцам. Служил недолго, никто, кроме Федора, об этом не знал. Он мог промолчать. Но не промолчал. И Павла посадили.

Марфа Михайловна вздохнула. Потом заговорила быстрее, сбивчиво:

-Я ничего не знала. Даже не догадывалась. Федор никогда не говорил про брата. Потом, конечно, я припомнила, что как-то раз он рассказывал историю про двойника, которого героически победил. Видимо, совесть его мучила, оправдывался он таким способом...

Из кустов вынырнула с высунутым от бега и жары языком Люсьена. Села рядом, почесала задней лапой ухо и устало брякнулась рыжей мордой на белые босоножки хозяйки.

- Какая смешная, - улыбнулась Марфа Михайловна. - На крысу похожа!

- И вы про крысу... А что потом?

- А потом Пашу выпустили. И он приехал к нам. Так я и узнала. Помню, они сидели за столом, пили. Оба бледные, оба мученики. После встречи с братом в Феде что-то сломалось. Он сильно переживал. Закрутил с этой Ингой Борисовной...

Мила вдруг снова увидела душераздирающую картину - Марфа Михайловна ведет под руку человека, надевшего на лицо безжизненную маску Федора Андреевича, тощая шея, обвисшие щеки.

- Когда он умер, Паша приехал снова. И сказал, что любит меня.

- А вы?

- И я его полюбила. С ним было намного проще.

- А что теперь?

- То есть?

- Ну, где ваш Павел? Вы вместе?

- Да вон он!

Мила обернулась в сторону, куда кивком головы указала Марфа Михайловна. Со стороны стадиона шаркающей походкой приближался старичок. Светлые мятые брюки, белая в полоску рубашечка, черные сандалии, обутые на носки. И лицо - почти один в один…

- Надо же, - поразилась Людмила.

Марфа Михайловна засуетилась, стала засовывать журнал в сумочку, потом встала со скамейки, начала прощаться. Мыслями она уже была со своим Павлом.

- Рада была повидать, - улыбнулась Марфа Михайловна и поспешила навстречу согбенному под тяжестью лет кавалеру.

«Эх, - укорила себя Мила, - что же я не спросила, замужем она или нет!»

Розовая ажурная шляпка пару раз мелькнула поверх кустов сирени, которыми была обсажена парковая дорожка, и скрылась за поворотом.

«Смысл бытия» завозился на подушках, просыпаясь. Мила вскочила со скамейки и толкнула коляску вперед. Нельзя было дать малышу проснуться. Если их чумной выезд обогатится еще и голодными младенческими воплями, это будет совсем конец света. Мила кликнула собаку и заторопилась домой.

Разбойница Люсьена скакала рядом с коляской, не давала взять себя за ошейник, чтобы прицепить к нему поводок.

Июньское солнце пекло все сильней.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.