Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(21)
Николай Переяслов
 СТИВЕН КИНГ НА РУССКОЙ ПОЧВЕ

Кошмар начинается

…Но встречи с Дружбайло не получилось. Придя утром в управление внутренних дел, мы узнали, что полковника сегодня не будет, так как он еще вчера вечером уехал в областной центр на совещание. Подосадовав на невезение, мы уже хотели было убираться восвояси, как в эту самую минуту в коридоре - прямо за дверью приемной - послышался чей-то достаточно громкий голос:

- Привет, Санёк! Ты куда это так разбежался?

- Да надо срочно ехать на озеро Круглое! Только что позвонил по сотовому Мирон Трофимович и сказал, что забыл у себя в кабинете баночку с червями. - И, не замечая нас, в приемную вбежал паренек в милицейской форме с бренчащими на зажатом в руках брелоке ключами от машины.

- Маш! Я тут возьму на столе у Мирона Трофимовича… - начал он прямо на ходу объяснять секретарше цель своего столь поспешного вторжения в кабинет начальства, но, встретившись с ее предостерегающим взглядом, оглянулся на нас и замолчал.

- Ну ладно, - подал голос Леха, - мы придем к нему завтра. До свидания! - он кивнул, и мы торопливо покинули приемную.

- Я знаю, где это озеро, - полушепотом произнес он, когда мы вышли в коридор. - Мы сейчас возьмем наш автобус и махнем прямо туда. О таких делах как раз лучше всего-то и говорить не в официальной обстановке…

Мы сели в нещадно эксплуатируемый нами «РАФик» Виталькиного брата Шурика, и тот, вырулив за пределы города, повез нас по неширокой, но асфальтированной дороге в направлении шахты № 3-3 бис. По сторонам шоссейки, радуя уставшие от серых стен нашего подвала глаза, лежали размежеванные зелеными посадками акций поля пшеницы с покачивающимися на легком ветерке колосьями, в которых сквозь пшеничные зерна уже просвечивала энергия накопленного в них за время созревания солнца.

Автобус повернул на грунтовую дорогу, попетлял среди оврагов и небольших перелесков и вскоре остановился на широкой поляне. За окаймляющей полосой деревьев виднелась голубая вода озера. Мы выпрыгнули из «РАФика» и направились к берегу.

- И где нам его тут искать? - проворчал я, раздвигая прибрежные заросли.

- Да вон они! - выглянув через мое плечо, воскликнул Леха. - На той стороне, видишь? Вон Дружбайло, Вспученок, Киль… Он что, уже вернулся из Лондона? И Шлакоблочко здесь, уже прилетел из Америки… А это кто там рядом?

- Это Ракитный, председатель Общества любителей «Жигулевского», я как-то еще во время предвыборной кампании слышал на одном из митингов его выступление в поддержку Шлакоблочко, - подсказал Шурик.

- Смотри, смотри! - перешел вдруг на шепот Леха. - Это там с ними не Глан Обалдян? Ну, точно он! Видишь?

Я тоже узнал своего ночного собеседника, хотя сегодня он и был одет как турист - в какую-то клетчатую ковбойку, старые джинсы и мятую панаму. Спустившись с мэром к воде, они пристроились неподалеку от сидящего на берегу главы районной администрации и забросили удочки. Возле дымящегося на поляне костра возились, варганя какую-то еду, два черноволосых носатых парня кавказского вида.

- А это кто? - кивнул я на них Шурику.

- Да это ребята Ракитного, Рустам и Гази, его помощники по обществу любителей «Жигулевского». Из-за них как раз весь этот понт насчет скинхедов и пошел, им тогда в свалке по рожам досталось, вот Шлакоблочко с Килем и раздули эту историю…

Увидев появившегося на поляне отставного майора Петруненко с удочкой в одной руке и бутылкой «Клинского» в другой, я отпустил раздвинутые ветки и повернулся к автобусу.

- Поехали отсюда. Мы тут ни с кем ни о чем не договоримся. Это же одна компания.

- И что теперь? - уныло спросил Леха.

- Ничего, - пожал я плечами. - Просто надо всем им платить…

В таком невеселом расположении духа мы сели в автобус и возвратились в город. Хочешь не хочешь, а начатое надо было доводить до конца.

К концу рабочего дня состоялся еще один телефонный разговор с Ракитным, и уже со следующего утра у нас в издательстве появились два облаченных в черную форму охранника с надписью «Security» на рукавах и пластиковыми дубинками у пояса, которые оборудовали себе пост у входа в подвал, установив там два крутящихся кожаных кресла и однотумбовый стол, в который мы и поставили обусловленные подписанным тут же договором шесть бутылок «Жигулевского». Парни додежурили до вечера, а на ночь их сменила другая пара - те самые Рустам и Гази.

- Ладно, - сказал я, видя, что запущенный процесс идет уже почти без нашего участия. - Пока есть небольшая пауза и нас никто не схватил за горло, я смотаюсь на недельку к Светке в деревню.

Леха при этих словах недовольно скуксился. Виталька было тоже дернулся что-то возразить, но поскольку прямой необходимости в моем присутствии в подвале или на складе не было, то им не осталось ничего другого, как махнуть рукой и отпустить меня на побывку.

- Только не задерживайся там надолго, - проворчал Леха. - После десятого должны начинаться расчеты…

- Хорошо, - пообещал я и, побросав в дорожную сумку кое-какие личные вещи да накупленные в качестве гостинцев шоколадки, сел на автобус и отправился разыскивать Светкину деревню и расхваленный ею сеновал.

Деревня с названием типа Загуляевка или Закаляевка была на трассе всего одна, и называлась она Заголянка, поскольку рядом с нею находились два хорошо видимых со стороны шоссе больших и голых без растительности холма округлой формы, окруженных с трех сторон густым зеленым массивом, что очень походило на то, как если бы некая огромная бабища задрала по нужде свою широченную зеленую юбку и заголила на виду у всех ядреные круглые ягодицы.

Вывалив на стол перед бабушкой Зиной горку шоколадок «Сударушка» и батончиков «Баунти», я оплатил себе этим самым право бесконтрольной ночевки на ее душистом и шуршащем сеновале, куда ко мне каждую из этих десяти сказочных ночей забиралась по сбитой из круглых жердей лестнице неугомонная и безудержная в своих любовных фантазиях Светка, и устраивала там та-ако-о-о-е-е…

Мы много купались в реке, загорали, гуляли по окрестным лесам и холмам, поливали указанные бабой Зиной грядки, пили на открытой веранде душистый крепкий чай, заваренный с добавлением молодых смородиновых листьев, а потом до самых звезд сидели на скамейке перед воротами ее дома, дурея от пения соловьев, кислорода и растворяющего нас, точно сахар в кипятке, ощущения счастья.

Несмотря на свою традиционную для русских деревень ширину, улица была настолько густо обсажена тополями и вязами, что они образовывали почти полностью закрывающие собой небесную высь своды, и только над нашей скамейкой кроны оставляли большой прямоугольный просвет, в котором мы, как на экране кинотеатра, наблюдали за кружащимися над нашими головами лепестками созвездий да маневрирующими между ними огоньками спутников.

- Это наше с тобой секретное окно, - глядя однажды в этот прямоугольник, сказала мне Светка.

- Угу, - согласился я. - В секретный сад. В котором никогда не заканчивается пора цветения.

Так промелькнула неделя, пошла другая. Я и не заметил, как подкралось и потом вдруг осталось за спиной обусловленное десятое число, к которому я обещал ребятам возвратиться в город. По правде сказать, мне очень не хотелось прерывать эту деревенскую идиллию, но быть - пускай даже и в глазах такого мудака как Леха - дезертиром и сволочью мне не хотелось тоже…

Так что, как ни крути, а всему наступает конец.

И в один из особенно райских и беззаботно-счастливых вечеров я случайно услышал, что на следующее утро сосед бабы Зины Иван Иванович Перевершин собирается ехать на своей машине в город и готов прихватить с собой за компанию попутчиков. Подумав, что это было бы намного лучше, чем тащиться пешком до трассы и торчать там неизвестно сколько времени в ожидании проходящего мимо заголянского поворота автобуса, а потом чуть ли не два часа трястись в нем, стоя в заложенном мешками и сумками проходе, поскольку занять свободные места можно только отправляясь от одного из конечных пунктов, я постучал в окошко дома Ивана Ивановича и, вызвав его на крыльцо, договорился о времени нашего утреннего выезда.

- Ты все-таки решил завтра ехать? - спросила Светка, когда, переговорив с Перевершиным, я возвратился к ней на скамейку возле ворот бабиного Зининого дома.

Я не стал ничего объяснять Светке, а просто сказал ей: «Так надо», - и на этом обсуждение данного вопроса было закрыто.

Не похожей на все предыдущие прошла у нас и последняя ночь на сеновале. Светка была вся какая-то погасшая и, в отличие от наших прежних кувырканий, не только не проявляла какой-либо собственной инициативы, но и почти не откликалась на исходящие с моей стороны попытки проявления нежностей. Да, правду сказать, я и сам был в эту ночь как бы с выключенным аккумулятором, и хотя вроде бы что-то и делал на физиологическом уровне, но душою и мыслями был в это время уже очень далеко и от Заголянки, и от шуршащего при каждом шевелении тела сеновала, и от приткнувшейся мне под бочок в какой-то своей обиде Светки…

А поэтому утро принесло с собой даже некоторое облегчение, как его обычно приносит конец любой нелепо затянувшейся непроясненности. Хотя был момент, который добавил собой порцию тоски к моему и без того не самому радужному состоянию.

- Не уезжай, - не открывая глаз, попросила вдруг Светка. - Я сегодня видела один очень нехороший сон… Как будто над Красногвардейском летали громадные стоматологические клещи и, ныряя в открытые окна домов, выдергивали там у кого-то зубы. Улицы города были по колени завалены окровавленными зубами…

- Ну что ты, - попробовал я ее успокоить, поднимаясь, хотя самого меня аж передернуло от представленной картины, - это же только сон и не больше. Пойми, я не могу не ехать, я обещал ребятам, что через неделю буду уже опять с ними, а задержался чуть ли не вдвое дольше…

Боясь затянуть узел ненужного разбирательства, я спустился по лестнице на землю, умыл колодезной водой лицо, выпил стакан холодного вчерашнего чая и, увидев, что Перевершин открывает ворота и выкатывает на улицу свои красные «Жигули», взял собранную еще с вечера сумку и вышел за калитку. Светка при этом так и не слезла с сеновала, чтобы поцеловать меня на дорогу или хотя бы помахать рукой вслед отъезжающей машине. Впрочем, никто не вышел проводить и Ивана Ивановича, так что, может быть, подобные сантименты в Заголянке не были приняты вовсе, а потому я вскоре перестал ломать себе над этим голову и начал просто смотреть на остающиеся за окном машины зеленые мили.

Где-то уже на второй половине пути к городу дорогу неожиданно накрыло облако густого, почти непроницаемого тумана. Иван Иванович вынужден был сбросить газ и вести машину прямо-таки с черепашьей скоростью. Устав глядеть на прилипшую к стеклам плотную белую массу, я потихоньку закрыл глаза и задремал. Мне даже успело привидеться что-то типа бессюжетного и почти не запомнившегося в деталях сна, который вдруг тяжело сдавил мое сердце обжигающе холодной, прямо-таки леденящей рукой какого-то необъяснимого ужаса, так что мне даже показалось, будто я чувствую, как оно начинает покрываться белоснежной, как и окутывающий нас туман, паутиной инея.

- Ну, блин, совсем ни хрена не видать! - выдернул меня из этого состояния голос Перевершина. - Ты посиди пока в машине, а я выйду и немного пройдусь вперед. По спидометру мы уже должны быть на въезде в город, но разве же в этом молоке что-нибудь можно разглядеть?..

Он вышел из машины, громко захлопнув за собой дверцу, и больше я его уже никогда не видел. Правда, несколько мгновений спустя после того, как он исчез в тумане, мне показалось, будто мимо машины метнулась в том же направлении некая непонятная черная тень, напоминающая то ли восьминогую собаку, то ли гигантского лохматого паука размером со взрослого ротвейлера, но видение длилось так микроскопически недолго, что я, честно говоря, даже и не понял, было ли оно явью или всего только продолжением моего сна. Минут через несколько после этого мне опять-таки почудилось, что где-то неподалеку кто-то вроде бы испуганно вскрикнул, но, сколько я ни напрягал после этого слух, ничего похожего больше не повторилось, за стеклами «Жигулей» раздавалось только какое-то непонятное мне монотонное шуршание да потрескивание, и я опять погрузился в дрему.

В следующий раз я открыл глаза от ощущения, будто меня кто-то внимательно разглядывает. Еще не выбравшись как следует из трясины сна, я начал медленно разлеплять ресницы и в разжижаемом солнечными лучами и словно бы слегка сносимом ветром в сторону поредевшем тумане увидел громадную темную тень, что, словно ребенок над упавшей на пол игрушкой, склонилась над капотом застывших посреди дороги красных «Жигулей». Эта странная фигура распрямилась, и я увидел, как мимо меня, чередуясь, проплыли два гигантских, теряющихся в высоте столба, от грузной поступи которых содрогнулась земля под машиной. Провожая их оцепеневшим взглядом, я вытянул шею к заднему стеклу и смотрел, как исчезает вдали эта фантастическая тень и как одновременно с этим, уволакиваемый ею, словно мантия за плечами короля, уползает куда-то и облако этого странного тумана.

Повернув голову, я увидел перед собой очищающуюся от белой дымки ленту асфальта, на обочине которого возвышался установленный на двух опорах щит с надписью «БИ+ GSM удобен ВСЕМ!», и виднеющиеся метрах в пятистах впереди машины крайние дома Красногвардейска. На лобовом же стекле «Жигулей» отчетливо выделялся прижатый одним из «дворников» продолговатый прямоугольничек белого картона, и, осторожно приоткрыв дверцу, я быстренько выскочил из машины и выдернул из-под «дворника» эту странную открытку. Не знаю, что я ожидал на ней увидеть, но почему-то подумалось, что эта бумажка каким-то образом должна быть связана с ушедшим в туман Перевершиным - что, может быть, это переданное им с кем-нибудь из идущих в мою сторону путников сообщение, которое тот, проходя мимо стоящей на шоссе машины и видя, что я сплю, просто сунул под щетку «дворника», или что-нибудь в таком роде.

Однако это была обычная визитная карточка, на которой, обведенные тонкой черной рамочкой, были выведены фамилия ее владельца и название его фирмы. Быстренько возвратившись в салон, я прочитал:

О. ГИДНЕВ

Международная ассоциация

«Смерть без границ».

«Похоронная контора, что ли?» - промелькнуло в сознании, и тут же куда-то улетучилась машинальная, как процедура сплевывания для курильщиков, попытка осмыслить прочитанное, после чего я с минуту или две посидел без всякого движения, а потом привстал с места и, опираясь правой рукой на зеркало заднего вида, перегнулся через спинку водительского кресла, бросил визитку на пустое переднее сиденье и надавил левой рукой на сигнал. Резкий звук всколыхнул собой рассветную тишину, разгоняя остатки словно бы зависшего вокруг машины наваждения. Но Иван Иванович на него не откликнулся. Тогда я, стараясь быть все время начеку, открыл со своей стороны дверцу и, выставив на асфальт левую ногу, немного посидел так, не выходя из машины. Но вокруг было абсолютно спокойно и тихо, с восточной стороны небосвода пурпурно-розовой занавеской колыхалось привычное рассветное зарево, во дворах частных домовладельцев запевали жестяными голосами свои дребезжащие песни петухи, и я решился еще раз выйти из машины. Теперь уже - окончательно.

Обведя прощальным взглядом салон «Жигулей», я подтянул к себе свою дорожную сумку и, уже почти выходя из машины, заглянул напоследок в зеркало. Сдвинутое мною чуть ниже, чем следовало бы для нормального обзора остающейся за спиной дороги, оно таким образом отражало не вид через заднее стекло, а только пустое водительское сиденье да лежащий на его краю белый прямоугольничек визитки. То, что было написано на ней мелким шрифтом, разглядеть на зеркальной поверхности было невозможно, но зато набранная крупными буквами фамилия владельца карточки читалась довольно отчетливо и, вздрогнув от какого-то тайного узнавания, я прочитал вывернутое отражением наизнанку слово. «ВЕНДИГО». Не знаю, что оно обозначало, но на сердце почему-то тут же шевельнулся холодок страха из моего недавнего дорожного сна. Быстро выскочив из машины, я поддернул начавшие почему-то сваливаться с меня штаны, закинул на плечо сумку и, поминутно крутя по сторонам головой и настороженно оглядываясь, торопливо зашагал в направлении города…

Поэты умирают первыми

- Ну, где ты там загулял, едрена вошь? - с нескрываемой укоризной в голосе закричал Леха, когда я, немного отдохнув и приняв после дороги душ, появился на пороге подвала. - Обещал к десятому числу возвратиться, а сам все не едешь и не едешь?

- Да попутку ждал. Там без машины далеко до дороги идти.

- Ага! Ты там себе комфортный проезд обеспечивал, а мы тут с Виталькой от бандюков должны были отбиваться.

- От каких бандюков?

- От тех самых. Которые с нас свою долю требуют. Или это не ты обещал им выплатить после десятого числа их проценты за «крышу»?

- Ну, я… Только мы ведь все вместе решали…

- Угу. Вот они все и прибежали. А денег пока что не перечислено ни копейки, в магазинах говорят, что реализация идет медленно, книги почти никто не покупает, и вообще… Короче, Виталька тут один был, когда пришли сразу и от Дружбайло, и от кого-то еще, я их всех и не помню.

- И что?

- А то! Устроили ему тут… встречу без галстуков. Лежит теперь дома с сотрясением мозга.

- Выходит, он все-таки у него был…

- Они нашли. И, кстати, у нас с тобой тоже обещали найти, если в течение этой недели мы не рассчитаемся с ними за «крышу».

- Да на фига нам такая крыша, при которой нас бьют прямо на рабочем месте!

- Так их же приятели и били. Люди Ракитного.

- Ну и… что нам теперь делать? - я уже начал жалеть, что не остался у Светки если не насовсем, то хотя бы еще на недельку.

- Не знаю. Надо как-то срочно разрекламировать наше издание, чтоб люди его кинулись покупать. Другого способа раздобыть денег не существует… Что тут можно придумать, как ты считаешь?

- Хрен его знает… Я ведь его и прочитать-то еще не успел. Так - одну или две вещички… Сейчас вот пойду домой и буду думать.

Я взял со стопок готовой продукции несколько свежеотпечатанных книжек, пожал Лехе на прощание руку и, стараясь не встретиться взглядом с нашими сволочными охранниками, застывшими на своем «посту» с дурацкими бутылками «Жигулевского» в руках, повернулся и двинулся по ступенькам к выходу на улицу.

- Кстати, - оглянулся я уже в дверях на Леху. - Ты случайно не помнишь, что значит слово Вендиго? Мне кажется, я его где-то недавно встречал.

- Ну еще бы! - встрепенулся Леха. - Это же имя индейского бога смерти, которое упоминается в романе Кинга «Кладбище домашних животных». Стыдно не знать продукцию собственной фирмы.

- Хорошо, исправлюсь, - пообещал я и шагнул за дверь.

Солнце уже успело перебраться через забор своего полуденного пика, и мне было даже странно вспоминать о каком-то столь напугавшем меня нынешним утром тумане.

Медленно идя под старыми, все еще кадящими белым дымом пуха тополями, я смотрел, как мой любимый город живет своей, казалось бы, раз и навсегда установившейся будничной жизнью. Вон возвращаются с Колхозного рынка (он у нас так и не сменил своего названия, двинувшись в наступившую криминально-капиталистическую формацию под старым социалистическим именем) скучные от своих ежедневных забот домохозяйки с сумками в руках. Вон пролетел куда-то на сверкающем, точно лакированный ботинок, черном «Мерседесе» владелец сети городских сигаретных киосков Артем Маммутович Браздовский. А вон толпятся перед стеклянной будочкой прессы наши местные «пикейные жилеты», ведущие нескончаемый, как смена дня и ночи, диалог о том, кому бы они не рискнули положить в рот палец - Прямилову, Незворотному, Шлакоблочко или Килю.

-…А разве Дружбайло - не голова? - уловил я возглас одного из них, проходя мимо киоска «Горпечати», в витринах которого пестрела традиционная для последних лет палитра из газет. На одной из дальних полок за спинами расфуфыренных столичных изданий я увидел также приткнувшийся бедным родственником черно-белый выпуск нашего районного «Маяка» с крупно набранной на первой полосе шапкой «НАХОДКА В ЗАБОЕ ШАХТЫ № 3-3 БИС» и рядом с ним - полусогнувшийся серенький листочек «Красногвардейского литератора». Здесь же теперь продавались сигареты, жвачки и презервативы.

- …Еще какая голова! - согласился кто-то из его собеседников. - Я бы ему палец в рот ни за что не положил! Не-е, ни за что.

- Это точно, - подтвердили, закачав седыми головами, и другие…

Пройдя мимо, я пересек небольшой прямоугольный скверик и вышел на совершенно безлюдную в это время суток площадь перед гостиницей «Высотная». Вечером ее, как правило, запруживают и проститутки, и всякого рода шантрапа, продающая или покупающая тут дозу наркоты для укола, а в дневное время суток на ней делать нечего, и она пустует. Бросив чисто машинальный взгляд в сторону сверкающего стеклянными дверями подъезда гостиницы, я увидел, как на ее крыльцо взлетает затянутый в свои любимые черные джинсы и черную вельветовую рубаху поэт Ян Голоптичий.

«Какая же это шлюха назначила ему здесь столь раннее свидание? - подумал я мимоходом. - Не иначе, как нас опять осчастливила своим визитом Машка Исламова! Если это так, то впереди почти наверняка намечаются какие-то внеочередные выборы…».

Однако догадка моя не оправдалась. Не потому, правда, что этих выборов не намечалось вовсе, а просто потому, что поэт бежал в гостиницу по приглашению не самой Исламовой, а ее близкой московской подруги - тележурналистки канала «Ню-ТВ» Гилены Пашок, которой она, узнав, что той предстоит командировка в Красногвардейск, передала телефон нашего местного секс-символа.

Звонок столичной теледивы застал поэта за сочинением передовицы для очередного выпуска «Красногвардейского литератора», в которой он в пух и прах разносил выпущенный нами одним из первых и уже давно продающийся во всех магазинах города и района роман Стивена Кинга «Сияющий». Перелистнув две-три первые страницы и решив, что этого вполне достаточно, чтобы говорить о нем в безапелляционно-разгромном тоне, он как раз подводил работу к тому особенно удачному на его взгляд пассажу, в котором собирался натыкать носом в дерьмо и местную власть, и нас с нашим проектом, и, главное, критика Антона Северского, когда вдруг раздалась дребезжащая трель телефонного аппарата и, подняв трубку, он услышал заигрывающе-призывный голосок московской фифочки. Щебеча, словно вырвавшаяся из клетки канарейка, та передала ему горячий привет от Исламовой и намекнула, что она только что приняла освежающий душ и жаждет познакомиться с секс-символом города Красногвардейска не по телефону, а, так сказать, в непосредственном контакте.

Забыв обо всей своей писанине, Ян стремительно сбросил с себя застиранное домашнее трико темно-синего цвета с отвисшими на коленях пузырями, вскочил в висевшие наготове на спинке стула джинсы, попшикался одеколоном с названием «MAN IS MAN» и чуть ли не вприпрыжку понесся в гостиницу.

Если бы кроме стеклянных дверей у гостиницы «Высотная» были такими же еще и стены, то можно было бы видеть, как, не дожидаясь лифта, он пулей взвился на второй этаж и, прошмыгнув по пустынному в это время дня коридору, выстучал по двери 217-го номера какую-то нетерпеливую бодренькую мелодию вроде арии «Сердце красавицы склонно к измене». Постояв в томительном ожидании несколько секунд и не дождавшись никакого шевеления с той стороны, Янчик повторил свой стук с такой силой, что белоснежная плоскость восприняла эти усилия как попытку своего открывания и медленно поплыла внутрь номера. Подтолкнув ее снаружи, поэт, полыхая все более багровеющими от возбуждения прыщами, шагнул в апартаменты.

Но там было пусто.

Обведя взглядом помещение, он на какое-то время задержал его на вываленных прямо на диван кружевных трусиках и лифчиках, хмыкнул про себя при виде рассыпанных на тумбочке блестящих пакетиков с кондомами, завистливо пересчитал сложенные рядом в небольшой штабель разноцветные сигаретные блоки и только потом обратил внимание на лежащий посередине стола листок, хотя он и был оставлен здесь явно с таким расчетом, чтобы его заметили первым. Это оказалась адресованная ему записка, в которой красивым женским почерком было написано: «Милый Янчик! Не обижайся и не скучай, мне пришлось срочно выбежать на улицу, чтобы взять интервью для моей программы. Через пару минуточек я буду в номере и щедро вознагражу тебя за ожидание. Целую, твоя Гиля».

- Сука, - без злобы, а скорее, единственно в качестве констатации факта высказался Ян. - Могла бы заняться делами и после того...

И в эту самую минуту в ванной послышался некий негромкий стук, словно бы там уронили на пол какой-нибудь тюбик или расческу.

- Ага! - встрепенулся поэт и, возбужденно подрагивая ноздрями, поспешил в направлении звука.

Однако же, распахнув в нетерпении дверь ванной комнаты, он увидел, что в ней, как и в самом 217-м номере, нет ни души, и хотел уже было из-за этого окончательно расстроиться, как вдруг уловил некое скрытое шевеление за закрывающей ванну полупрозрачной занавеской.

- Гилечка, это ты? - полупозвал он приторным голосочком и, испытывая какую-то несвойственную ему ранее неуверенность, сделал несколько настороженных шагов по направлению к ванне и затем отодвинул в сторону заслоняющую ее занавеску.

И почувствовал, что превращается в неспособный ни пошевелиться, ни издать какой бы то ни было звук, столб. Перед ним в наполовину наполненной водой ванне сидела мертвая женщина, и при этом было видно, что мертва она уже далеко не первый день. Тело ее полиловело и успело покрыться трупными пятнами, раздутый живот, словно остров плоти, выпирал из пованивающей, несвежей воды. Блестящие, большие, похожие на мраморные шарики глаза вперились в Голоптичего, а лиловые губы растянула ухмылка, больше напоминающая гримасу. Руки неподвижно вцепились в насечки на краях фарфоровой ванны, как крабьи клешни.

«Но ведь Гилечка же тут полчаса назад мылась», - тупо подумал Ян.

И в эту минуту утопленница приподняла голову.

Голоптичий в ужасе закричал.

Однако с губ не сорвалось ни звука, крик рванулся обратно и утонул во тьме его нутра, словно оборвавшееся ведро в глубине колодца. Он почувствовал, что обмочился, он ясно ощущал, как под черными джинсами сбегают по ногам горячие стручки мочи, но не мог заставить себя при этом ни пошевелиться, ни хотя бы оторвать взгляд от женщины в ванне.

А та в это время начала садиться. Она садилась, продолжая ухмыляться, не сводя с него тяжелого каменного взгляда. Мертвые руки скребли фарфор. Груди колыхались, как старые-престарые боксерские груши. Тихонько плеснулась вокруг поднимающегося тела застойная вода. Она не дышала. Уже много лет это был труп, и если бы Ян в эту минуту мог сопоставить слышанные им ранее истории, то он бы наверняка вспомнил, как ее когда-то звали. Потому что это была примадонна Мариинского театра Альбина Кшисовская, найденная в 1913 году горничной гостиницы «Проезжая» то ли утонувшей, то ли даже утопленной в ванне этого самого номера.

Развернувшись на подкашивающихся ногах, поэт в панике бросился вон. Он стрелой вылетел из ванной, его глаза выскакивали из орбит, волосы встали дыбом, как у ежа, который приготовился свернуться клубком, разинутый рот не исторгал ни звука. Он подлетел к двери номера 217, но та оказалась закрыта. Он забарабанил по ней, совершенно не соображая, что дверь не заперта и достаточно просто повернуть ручку, чтобы выбраться наружу. Из его рта неслись оглушительные вопли, но уловить их человеческим ухом было невозможно. Он мог лишь барабанить в дверь и прислушиваться, как за спиной подбирается к нему покойница - пятнистый живот, сухие волосы, протянутые вперед руки - нечто, волшебным образом забальзамированное и пролежавшее здесь, в ванне, не одно десятилетие.

Время словно бы остановилось, давая Яну возможность опомниться. И только-только он расслабился, только начал понимать, что дверь, должно быть, не заперта и можно спокойно выйти в спасительный коридор, к людям, подальше от этого нестерпимого ужаса, как сырые, покрытые пятнами, воняющие тиной и рыбой руки мягко сомкнулись на его шее, неумолимо разворачивая его так, чтобы в свою последнюю минуту он еще успел посмотреть в приблизившееся к нему на расстояние поцелуя мертвое лиловое лицо…

Уже через час после того, что произошло в 217-м номере гостиницы «Высотная», о таинственной смерти поэта было известно всему Красногвардейску. Попервоначалу, говорят, даже сграбастали в качестве подозреваемой саму Гилену Пашок, предположив, что это именно она и удавила Голоптичего вследствие глубочайшего разочарования, охватившего ее по причине несоответствия сексуальной репутации поэта его реальным возможностям, но журналистка, во-первых, тут же предоставила ментам свое неопровержимое алиби в лице местного предпринимателя и политика Альберта Лохопудренко, возглавлявшего в Красногвардейске филиал московского водочного завода «Кристалл», который немедленно прибыл в отделение и подтвердил факт их (сугубо деловой) встречи за стенами гостиницы в то самое время, когда там погиб Голоптичий, а во-вторых, московская стерва умудрилась каким-то образом дозвониться до своей телестудии, и оттуда незамедлительно начали давить по всем каналам и на следователя Бахыта Кондомова, и на полковника Дружбайло, и на самих мэра с губернатором, так что часа через полтора после своего препровождения в отделение милиции Гилена Пашок была с извинениями оттуда выпущена и на лучшем милицейском «Форде» с мигалками возвращена в гостиницу. Быстренько собрав с дивана свои трусы и бюстгальтеры да ссыпав с тумбочки в сумку презервативы и сигареты, она связалась по мобильнику с Альбертом Лохопудренко, который тут же подогнал к дверям гостиницы темно-зеленый «Volkswagen» и увез ее в областной центр, откуда, в отличие от красногвардейского вокзала, не раз в три дня, а каждый вечер уходило по два-три скорых поезда на столицу.

По пути они сделали тридцатиминутную остановку на обочине трассы, и Гилена хотя бы в малой степени компенсировала с предпринимателем дозу того удовольствия, которое ей так и не смог доставить из-за своей непредвиденной и таинственной гибели прыщеватый секс-символ Красногвардейска.

Час спустя она преспокойно села в купе полупустого спального вагона, поставила перед собой на столик бутылку коньяка, выложила плитку шоколада, сигареты и зажигалку и, вычеркнув из памяти все произошедшее за этот день, отбыла в свои московские будни.

В Красногвардейске же между тем продолжали происходить необъяснимые и весьма-таки страшные события, причем, начав свое кровавое дело с убийства поэта Голоптичего, невольно запущенная нами в момент нажатия пусковой кнопки «Pandemoniuma» мистическая мясорубка пошла для начала выкашивать тот литературный круг, который группировался вокруг профессора Гуськова. Примерно часа полтора спустя после того, как потревоженный звонком Гилены Пашок Ян вбегал в фойе гостиницы «Высотная», а я шел к себе домой отсыпаться после ранней дороги из Заголянки, в комнате на втором этаже районного Дома культуры начали собираться члены литературной студии МГО во главе с самим Владимиром Ливановичем. Вообще-то они обычно сходились сюда часам к шести вечера, но в этот день их собрал в столь непривычное время обзвонивший всех Глеб Колтухов, пообещавший привезти тираж своей мемуарной книги под названием «Николай Рубцов: между преисподней и адом», которую он только что отпечатал в одной из типографий областного центра при спонсорской помощи Артема Браздовского и Альберта Лохопудренко. Уж как ему удалось вытрясти из них деньги, останется известно только ему да Богу, но в тот момент, когда собравшиеся по его звонку студийцы уже начали томиться затянувшимся ожиданием и посылать по его адресу недвусмысленные пожелания, а профессор в четвертый раз подряд намекнул на то, что раз уж они собрались тут все вместе, то неплохо было бы по этому поводу чего-нибудь выпить, дверь с несменяемой полвека табличкой «МГО СП» распахнулась и, сбросив с себя на пол гору упакованных в коричневую бумагу и перетянутых пластиковыми ленточками книжных пачек, в студию ввалился усталый, но счастливый Глеб, который, гордо посверкивая глазами, принялся тут же вынимать из них темно-фиолетовые томики и небрежно, словно бы ему это уже до чертиков надоело, надписывать на них друзьям свои автографы.

- А Протопопов где? - поинтересовался он, на мгновение отвлекаясь от процедуры подписывания.

- Мишка? Так они с Саней Студенем позавчера в Пицунду укатили. Им Юра Глобусов туда по блату путевки достал через московский Литфонд, вот они и уехали.

- Хороша б была Пицунда, если б не было там «Бунда», - заметил, глядя куда-то в угол, Гуськов.

- Да там сейчас никого нет, - объяснил Хаврюшин. - После прошлогоднего рейда Гилаева на Сухуми туда теперь никто и не ездит…

- А Стервовеликова с Голоптичим почему не видно? - окинул взором присутствовавших Колтухов.

- Никанор звонил мне сегодня утром из пригорода и сказал, что не сможет приехать, - пояснил заместитель профессора Гуськова и его тезка - секретарь литературной студии Володя Холопов. - Он там с кем-то из своих приятелей создает в Интернете электронную версию нашей газеты.

- А я слышал, будто он там себе какую-то бабеночку нашел, - не без зависти в голосе заметил Плюшев. - Ей еще и тридцати нет, а она уже года два как вдова. Муж погиб на 3-3 бис при взрыве метана. Помните, осенью позапрошлого года там была авария?..

- Короче, нас на бабу променял, - буркнул из своего угла профессор.

- Ну, а Ян куда подевался?

- А у Яна как раз в это время… - начал было опять говорить Плюшев, но в эту самую минуту в кабинете вдруг раздался прямо-таки панический визг телефона, и разговор на этом оборвался.

- Алло? - небрежно поднеся к уху трубку, проворчал Гуськов, но, услышав первые слова звонившего, весь словно бы окаменел, а его налитое свекольной тяжестью лицо начало бледнеть и принимать какое-то незнакомо испуганное выражение. - Вы это точно знаете? Что? Видели, как его выносили?..

Он еще какое-то время молча дослушивал говорившего, кивая в знак понимания услышанного, затем опустил трубку на колени и беззвучно уставился на свое окружение. И ни Колтухов, ни Холопов, ни кто-либо другой из студийцев не решился потревожить это его затянувшееся пугающее молчание, чтобы поинтересоваться, что же за сообщение услышал Владимир Ливанович, если оно его так шокировало.

Но профессор в конце концов очнулся и сам.

- Голоптичий погиб, - сказал он минуты две-три спустя внезапно осипшим, как при простуде или ангине, голосом и, протянув перед собой наугад руку, разжал пальцы и положил трубку мимо телефонного аппарата. - Только что его нашли в одном из номером гостиницы «Высотная» со следами удушения на шее.

- Ни хрена себе! - аж подскочил со своего стула Холопов. - Вот это расклад! Догулялся все-таки Янчик. Докуролесил. А я ведь его предупреждал, что рано или поздно…

Но на него тут же со всех сторон зашикали повскакивавшие со своих мест престарелые красногвардейские поэтессы, и секретарь, презрительно фыркнув, заткнулся.

- Помянуть бы надо, - выдержав для успокоения страстей некую паузу, изрек Гуськов. - Как на Руси принято…

Тут же собрали деньги и снарядили гонцов за водкой. Минут через пятнадцать посланники возвратились назад, звеня многочисленными бутылками.

- Опять ничего не взяли пожрать, уроды! - досадливо кривя губы, проворчал в углу кабинета Колтухов, видя, что из закуски ходоки принесли только две буханки черного хлеба да полуторалитровую бутылку пепси. Хотя на деле, конечно, он был убит вовсе не фактом отсутствия колбасы на столе и даже не вестью о неожиданной смерти своего товарища по литературе, а более всего тем, что эта самая смерть так бесповоротно заслонила собой торжество выхода его книги. Книги, на появление которой он возлагал такие большие надежды…

Началась пьянка.

Сначала поднимали стаканы в память о только что погибшем поэте, произнося многозначительные речи о том, что поэты всегда погибают первыми, потом несколько раз прошлись по адресу местной власти, которая по-прежнему не считала нужным финансировать работу литературной студии, а час спустя уже не говорили ни о ком другом, кроме как о критике Антоне Северском, опубликовавшем дня три тому назад в «Маяке» статью под названием «Нравственные критерии в творчестве современных писателей», в которой он опять задевал литературный уровень профессорских «Дневников», говоря, что они свидетельствуют о корпускулярности и раздробленности его сознания, а это, дескать, является характерным в первую очередь для тех, чей мозг поражен многолетней алкогольной интоксикацией, из-за чего он оказывается не в состоянии удержать какую-либо большеобъемную мысль в ее логической целостности. Ну, а кроме того, писал далее в этой своей статье Северский, в сознании алкоголика дела всех других людей выглядят почти исключительно как мышиная возня, зато любое - даже самое что ни на есть ничтожное! - из предстоящих в перспективе ему лично дел гипертрофируется до размеров чуть ли не вселенского масштаба, и это очень хорошо видно по стихотворению Николая Рубцова «В горнице», где лирический герой, не вставая с кровати, наблюдает за тем, как его матушка носит в дом при свете ночной звезды с улицы воду. Зачем, задавался вопросом критик, матушке понадобилось среди ночи брать ведро и идти на улицу за водой? И почему при этом ее великовозрастный сыночек ей не помогает? Причина, на его взгляд, заключалась в следующем. Во времена Николая Рубцова одним из самых страшных преступлений считалось самогоноварение, за которое тогда следовало весьма серьезное уголовное наказание, так что народ в СССР вынужден был заниматься этим делом тайком, в том числе - и ночами. Процесс этот представлял собой не что иное, как перегонку браги путем ее обычного кипячения, после чего проходящие через змеевик пары охлаждались и выпадали в виде готового спиртового конденсата. Вот для этой-то, мол, цели матушка в стихотворении Рубцова и носит в дом ночью воду, а все остальные дела она может делать и днем, не опасаясь, что ее застанут за ними соседи или участковый милиционер. Что же касается самого лирического героя, то, судя по его собственному признанию в том, что «красные цветы мои в садике завяли все, лодка на речной мели скоро догниет совсем», он явно валяется на кровати без сил после весьма и весьма продолжительного запоя. Наверное, делал логический вывод Северский, именно для того, чтобы «подлечить» его после этого «забега в ширину», и взялась матушка за свое небезопасное по советским временам дело. И вот лежит наш герой при этом на кровати, дожидается спасительной стопочки матушкиного зелья да представляет, как он завтра, встав на ноги, выйдет из дома на улицу, увидит знакомую с детства иву и займется житейскими делами. «Завтра у меня под ней, - говорит он, словно бы о какой-то невиданной по величине работе, о предстоящих ему впереди элементарнейших делах, - будет хлопотливый день! - и далее поясняет, в чем же будут состоять эти невероятные по масштабам хлопоты: - Буду поливать цветы, думать о своей судьбе, буду до ночной звезды лодку мастерить себе…».

Практически то же самое, заключал под конец своего рассуждения Антон Северский, мы можем обнаружить и в «Дневниках» профессора Гуськова.

Находившийся последние дни в областном центре, где печаталась его книга, Колтухов еще не читал этой статьи и не знал, что строками его любимого поэта побивался его литературный босс, а потому сидел по своему обыкновению вместе с Плюшевым в углу кабинета, давился растворимым баночным кофе производства Мытищинского ООО «Ruskafe-Gold» с красиво выведенным на этикетке слоганом «Чимбо. Оддавать луччее» да исподлобья поглядывал на наливающуюся водкой компанию.

- Ну, все, капут! Профессор начинает вырубаться! - обронил Глеб, заметив, как Гуськов по своему обыкновению начал время от времени выпадать из общего хода застолья и минут на пять-семь отключаться, уходя прямо посреди произносимой фразы в своеобразную мини-спячку, из которой он затем так же неожиданно и естественно выходил, открывая глаза и как ни в чем ни бывало занося карандашиком в блокнот некие пришедшие ему в голову во время этого краткого отключения мысли или же рифмы, после чего внезапно вскидывал на окружающих свою бульдожью голову и раздраженно вопрошал: «Ну? В чем дело? Почему никто не следит за стаканами? Колтухов, это, в конце концов, я здесь заснул или ты?..».

- У нас нынче демократия, - кося глазом из-за поднесенной ко рту чашки, ворчливо откликнулся Глеб. - Так что пускай за стаканами Холопов следит, он ваш заместитель, да и ближе всех к бутылкам находится. А то не хватало еще, чтоб лучший поэт России вставал вам водку наливать. Рубцов бы мне после этого руки не подал…

- Рубцов, Рубцов! - передразнил его профессор. - Рубцов - поэт для интеллектуальных скопцов. А для молодцов пишет Ю. Кузнецов.

- Кто? Кузнецов? - начал заводиться Колтухов, настроение которого было безнадежно испорчено тем обстоятельством, что смерть Голоптичего испоганила праздник выхода его книги. - Да что он значит, этот ваш Кузнецов со всеми его поэмами, против любого, даже самого короткого Колиного стихотворения! Подумаешь - он пил из черепа отца! А вот услышать, как лошадь белая в поле темное вскинет голову и заржет, ему слабо? Или описать, как матушка выходит ночью по воду? А?..

- Кузнецову ничего не слабо, - наливаясь темной краской, отчеканил Гуськов, - он таких стихотворений, как про эту твою сраную матушку, с которой ты носишься как с писаной торбой, мог бы насочинять сотни, если бы захотел… Да так вон и Стервовеликов может накатать, не правда ли, Никанор? - профессор тяжело повертел головой в поисках поэта Стервовеликова, но того, как мы уже знаем, в этот день в литературной студии не было, так как он третий день гостил в доме у своего двоюродного брата Ивана Безбулатова и, сидя перед светящимся монитором марки «Daewoo», путешествовал по Интернету в поисках хотя бы каких-нибудь упоминаний своей фамилии. Но в какие бы сайты он ни забирался и электронные версии каких бы изданий не пересматривал, в глаза все время лезла начинающаяся на ту же букву фамилия критика Антона Северского, тогда как фамилия поэта-сатирика Стервовеликова не встретилась ему пока еще ни разу.

- Иван! - с плохо скрываемой обидой подзывал он Безбулатова. - Ты мне что-то не то здесь открыл. Давай-ка мы пошарим еще на сайте «Тенета» и в библиотеке Конгресса США.

И, все больше мрачнея лицом, он упорно склонялся к экрану монитора, уже прекрасно понимая в глубине души, что и здесь результат будет точно таким, как и раньше. Но как же не хотелось признаться самому себе в полном бесславии, Господи…

А тем временем на втором этаже Красногвардейского районного Дома культуры за дверью с многовариантно истолковываемой аббревиатурой МГО СП назревала неотвратимая ссора...

(отрывок)

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.