Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(21)
Николай Беседин
 ВАСЯ

Ее звали Вася. Она пришла к нам на «Лот» вместе с этим полуименем-полупрозвищем, знакомая понаслышке едва ли не всей команде. Старший механик, старичок-латыш, говорил нам с некоторой ехидцей:

- Теперь мне кочегаров хватит, считай, вдвое больше стало.

Нас до этого было трое. Но никто не удивился. Знали, что Вася может отстоять и две, и три ходовых вахты у такого котла, как наш. А это многого стоило, особенно потому, что никакой шторм не мог свалить ее с ног.

Она пришла во время ужина.

Команда сидела вдоль берега, придерживая стоящие на планшире миски, и перебрасывалась обычными в это время шутками.

Вася держала в руках старый чемодан. Когда она поднялась по трапу на борт, все, словно по команде, замолчали. Она шла не торопясь, глядя прямо перед собой, и мне показалось, что в ее глазах не было ни малейшего намека на те чувства, которые испытывает человек, приходя на новое место работы. Старший кочегар, дядя Коля, знавший ее по другому судну, как обычно заикаясь, крикнул:

- Здорово, Вася!

Она ответила тихо и устало, не поворачиваясь на голос:

- Здравствуйте.

И тогда все как будто очнулись, и послышалось со всех сторон:

- Привет!

- Здорово!

- Наше вам!

- Салют, Вася!

Так началось особое для меня время жизни на «Лоте», оставившее о себе долгую, крутую, как боль, память.

Васю поселили в каюту вместе с официанткой Люсей и коком тетей Пашей. После этого каюта сразу обрела несвойственные ей запахи табака и крепкого чая и потеряла часть своего мягкого уюта, который отличал ее от всех других жилых помещений. Были отодвинуты на столе безделушки и розовые открытки с надписями вроде «жду ответа, как соловей лета», а их место заняли пачки табака, почерневшая алюминиевая ложка и громадный, почти на литр, толстый бокал, с которым Вася расставалась, только уходя на берег. Кок и официантка не возражали против таких изменений, зная крутой характер Васи. А что он таков, скоро убедилась вся команда.

«Лот» стоял в Лиепае, своей основной базе.

Был сентябрь. Погода перемежалась то полным безветрием, то резкими, по-осеннему холодными штормами. После нескольких выходов на траверз Балтийска с замерами, «Лот» ждал очередного задания. Команда работала восемь положенных часов, а вечером почти в полном составе собиралась на юте или в кубрике, забивая «козла», играя в шахматы или просто коротая время за всякой всячиной. До получки оставалось еще дня три. А потому мало кто рисковал пускаться с пустыми карманами в полный соблазнов город.

Были у нас и любители посидеть в женской каюте в компании с симпатичной и не возражающей против всяких там скабрезных шуточек Люсей. И особенно часто бывал там кочегар Дима, ладно скроенный и заносчивый парень, о котором поговаривали, что на берегу он водится с темной компанией, да я и сам видел у него однажды финку.

Нужно сказать, что команда «Лота», состоящая из двадцати восьми человек, была на редкость пестрая, собранная из совершенно разных по возрасту и по призванию людей. Среди них были, по моему тогдашнему мнению, три очень интересных человека, жизнь которых представлялась мне таинственной и полной скрытого смысла. С приходом Васи их стало четверо.

С одним из них, матросом Тихоном, я жил в одной каюте, которую он занимал на правах боцмана, временно исполняя его обязанности. Вечерами он рассказывал о себе, рассказывал как бы нехотя, мимоходом бросая слова:

- Чемодан с деньгами я сдал швейцару, а сам - в залу, прикинуть, что там за публика собралась и есть ли смысл...

Он рассказывал, как когда-то кутил в Вильнюсе. Всякий раз не забывал говорить, что ненавидит женщин, и что нет ни одной в мире твари, которая была бы ниже женщины. Везде, где только ни представлялась возможность, он проявлял это пренебрежение.

Тихон никогда не считал деньги, когда получал зарплату или сдачу в буфете, и никогда их не складывал, а комкал и небрежно заталкивал в карман.

Если нужно было достать рубль, он выгребал весь комок и брезгливо цедил:

- Отдели, мадемуазель, нужную банкноту.

Лет ему в то время было, наверное, около сорока пяти. Высокого роста, сильный, ежедневно занимающийся зарядкой, легко поднимающий одной рукой три буечных якоря, он казался мне настоящим мужчиной...

Второй был латыш, Гартвиг, тоже крепкого телосложения, но впечатление он производил какое-то двойственное. Его немужская мягкость в движениях, бледноватое лицо и театральная интеллигентность в разговоре казались мне какими-то нарочитыми.

- Вам не трудно подать мою робу? - говорил он.

Замкнутость не вязалась с той совершенно остервенелой работой, которую он проявлял во время шторма или аврала!..

А еще Гартвиг фантастически играл в шахматы. Я ему проигрывал без его ферзя, без ладьи и ферзя, получал мат на заказанной клетке, на заказанном ходу, и это несмотря на то, что он во время игры бывал частенько пьян, а у меня был второй разряд по шахматам. О его прошлом никто ничего не знал, как не знали и того, где он любит проводить свое время.

Третьим был Дима. Его жаргон мне казался высшим достижением человеческой речи. И Люся, кажется, предпочитала его общество. Если ее смех был слышен даже на баке, значит, можно было быть уверенным, что Дима в женской каюте...

В тот вечер именно так все и было. Мы с Гартвигом сидели за шахматами, но я совершенно не мог сосредоточиться из-за беспрерывно доносящегося до нас смеха Люси, и поэтому раз за разом проигрывал. Вася, только что сдав вахту и помывшись, сидела со своим бокалом и пила чай.

Неожиданно смех Люси прекратился, а еще через несколько мгновений из ее каюты вылетел Дима и, в буквальном смысле пролетев несколько метров по воздуху, грохнулся о трап. Вскочив после падения на ноги, он хотел было ринуться в горячке обратно в каюту к официантке, но в это время вышла Вася и спокойно, коротким мужским ударом стукнула Диму в лицо. Он взмахнул руками и чуть было не грохнулся еще раз, но был кем-то подхвачен и отнесен в кубрик. Потом он, правда, порывался снова выскочить на палубу, но его уговорили не дергаться, и он в конце концов смирился и затих. Один из матросов, бывший вместе с Димой в женской каюте, потом рассказывал нам:

- Пришла Вася и сначала вроде ничего, молчит. Посидела немного, а потом говорит: давай, мол, мужики, валяйте отсюда, я спать буду. Ну, а Димка возьми да и ляпни ей: а кто, мол, тебе мешает, товарищ кочегар? Ложись и спи... Вася - еще раз ему то же самое. А Димка тогда говорит: да какие проблемы? пускай раздевается и ложится, он мужиков не стесняется...

А дальше Вася взяла Димку одной рукой за грудь, а другой двинула его в челюсть, потом встряхнула и потащила к выходу. Димка опомнился и давай махать руками. Тогда Вася ударила его коленом в пах, еще раз кулаком по морде и вышвырнула на палубу.

Случай этот еще долго обсуждался нами во всех подробно-стях. Не удивился происшествию только дядя Коля:

- А-а-а вы, ч-что, не-не-не знали? Вася бьет ка-ка-как мужик. Чуть чего, сразу по-по-по мо-о-о-орде. Еще не раз увидите.

Разбирать это происшествие не стали, хотя Димка и настаивал. Потом, правда, он сам сказал:

- Ладно, профсоюз. Не трогайте ее, она и так обижена. Мы с ней, демофродиткой, сами посчитаемся.

Постепенно мы узнали все привычки Васи. И, глядя на нее во время ходовой вахты, на ее сухожильные ноги в короткой юбке, на мускулистые руки с синеватым отливом, на грязный белый чехол ее бескозырки, из-под которой, как вода заброшенного пруда, тускло поблескивало неправильной формы лицо с длинным мясистым носом, на ее глаза, глубоко спрятанные за веками, я иногда забывал, что Вася женщина. Она кидала уголь, потом брала ломик и легко ворочали им в топке, подламывая шлаковую подушку. Резак и шуровка летали у нее, едва касаясь рук. Потом она подходила к ведру и пила два-три глотка, и снова кидала уголь. Пламя играло у нее на руках, на шее и гасло, едва касаясь лица, как звезды гаснут в воде. И все-таки иногда она опускалась на перевернутую бадью, мягко, по-женски, падали между коленями руки, опускалась голова, и тогда видны были выпадавшие из-под бескозырки волосы, она их поправляла, потом поднимала голову и вытирала со щек пот. И снова шла к топкам.

Вахту она несла легко, не то что дядя Коля, который хотя тоже не опускал пар, но делал это тяжело, почти из последних сил, так, что после вахты едва выбирался наверх и ложился тут же на верхнюю решетку.

После получки Вася дня на три пропадала.

Обычно она заходила в первый же буфет и брала стакан водки и кружку пива. Потом шла в город, там ее видели то у кинотеатра, то в парке, то просто на улицах. Вася была веселой, задевала мужчин, шутила. Но вскоре она мрачнела, заходила в закусочную и пила там водку, плакала, пока ее, почти бессознательную, не выталкивали на улицу.

После трех дней она приходила на «Лот». Плохо приходилось тому, кто попадался ей в это время под руку. В каюте она падала на койку и спала полсуток. Потом, приведя себя в порядок, шла к старшему механику и спрашивала:

- Сколько я должна вахт?

Капитан пробовал с ней говорить о том, чтобы она взяла себя в руки, что так себя вести не подобает, пытались говорить и другие. Но никто не верил, да так оно и было на самом деле, что Васю можно перевоспитать.

Но зато, когда на ходовой вахте садился пар или когда кто-то был болен или укачивался, Вася стояла и две, и три вахты подряд. Может быть, поэтому ее у нас и не увольняли, как делали на других судах.

Постепенно мы к ней привыкли и даже по-своему любили ее или, пожалуй, жалели. Когда «Лот» шел спокойным рейсом, она сидела в свободное время на юте с неизменным бокалом в руке и медленно пила чай вприкуску. Глаза ее были почти неподвижны и ровным счетом ничего не выражали. Все для нее как будто умирало, и мне становилось жутко от ощущения глубокого одиночества этого человека.

На «Лоте» все шло своим чередом. По-прежнему поднимал якоря Тихон и рассказывал мне о своих «золотых деньках»; по-прежнему надраивался перед уходом на берег Дима и, приходя назад помятый, старался ни на кого не смотреть; по-прежнему дни стоянок сменялись выходами на замеры, на ремонт буев, вех, на их установку и заправку.

Никто не помнит, когда это началось, потому что никто не придал ему значения, но почему-то все сразу заметили, что это уже случилось.

Однажды в очередную получку Вася никуда не ушла. Не ушла она и в следующую, хотя, казалось, ничто ей не мешало.

Вечером как-то Тихон сказал мне, что с Васей что-то неладное.

- Баба она, потому и трудно понять, что с ней. Но что-то есть, а то бы она пила.

Я и сам заметил, что Вася как будто переменилась. А скоро поползли разные слухи. Дядя Коля божился, что такое, насколько он помнит, с Васей впервые, и заключил авторитетно:

- У-убей меня, не-не знаю. Наверное, у-уволит-ся скоро.

Старший механик говорил при всех, что Вася, наконец, взяла себя в руки, что сказывается воздействие коллектива. Люся предполагала, что она собирается в отпуск, а потому копит деньги. И только Димка не высказывал ничего определенного, а только как-то нехорошо посмеивался: мол, подождите, скоро все узнаете...

Между тем наступила осень, и работы «Лоту» прибавилось. То и дело выходили из строя буи, требовалась постановка новых, участились замеры. Море почти беспрерывно штормило, и вахты были тяжелые до изнурения.

Отдельный человек как-то перестал замечаться, все будто слились в одну команду, которая дышала одними легкими, работала одними руками, и у которой билось одно сердце. Старое гидрографическое судно, которое с трудом против ветра в шесть баллов давало два узла, выполняло тройную работу добротного тральщика-стотонника.

Тогда я понял, что означали слова старшего механика, когда он говорил, что Вася стоит трех кочегаров. Она стояла вахту и вместо меня, если не хватало пяти атмосфер давления пара из восьми положенных, которые я держал в котле из последних сил, и вместо Димки, когда тот приносил больничный, не говоря уж о своих кровных вахтах.

В те редкие дни или, вернее, часы стоянок, которые выпадали «Лоту», Вася по-прежнему сидела на судне и никуда не уходила.

В декабре «Лот» стал на средний ремонт в Клайпеде. Этот порт с тихими улицами, неспешной жизнью магазинов, кинотеатров, совсем не походящий на суетливую жизнь больших портов, нравился нам, и мы были вдвойне рады и ему, и окончанию бесконечных выходов в море.

Подходили мы к нему вечером. Я стоял на корме и всматривался в знакомые береговые огни. Было легко и весело. Подошла Вася.

- Ты был здесь раньше?

- Да, был, хороший город, очень мне нравится, - начал я скороговоркой. - А особенно - вокзал.

- Да, неплохой город, - тихо ответила Вася. - А вот вокзала я что-то не помню. Это за казармами?..

Я так обрадовался этому неожиданному разговору, необычному для Васи, что начал рассказывать ей о Клайпеде все, что знал и не знал. Она долго слушала, то улыбаясь, то переспрашивая. Потом сказала:

- Я здесь много раз была, - и добавила, помолчав: - Давно только.

Свободная от вахты команда собиралась на берег, надраивалась, чистилась, гладилась. Я спросил Васю, не пойдет ли и она. Она ответила быстро, даже слишком быстро:

- Нет, не пойду.

И уже собиралась уйти в каюту, но потом вдруг спросила:

- А ты пойдешь?

- Да, сейчас пойду собираться.

- Знаешь что? - тихо сказала она, подходя. - Купи мне селедки, моченых яблок и какой-нибудь икры, все равно какой. И еще белого материала два метра... Нет, купи пять. И прямо мне занеси. Заверни только, чтоб никто не видел. Ладно, Никита?

Она впервые назвала меня по имени.

Если бы я в то время был хоть немного внимательней, то увидел бы, как загорелось что-то в ее голубых глазах, и как это осветило ее лицо, и каким оно стало в это время не похожим на то, которое я привык видеть.

Она торопливо дала мне деньги, словно боясь, что я могу отказаться, и быстро ушла в каюту...

Когда я вернулся, она встретила меня около каюты, закрыла за мной дверь и потом спросила:

- Ну?.. Купил?

Я купил ей все, кроме моченых яблок, которые нигде не продавались. Вася как-то неловко сказала «спасибо», а потом замолчала.

Я хотел было рассказать, как изменился город за то время, пока я в нем не был, но она, казалось, не слушала. Когда я уже стал выходить, она вдруг вдогонку крикнула:

- Ну, а как город-то?..

Этот вечер кончился неприятным скандалом, и если бы не Вася, то....

Впрочем, все по порядку.

Я уже дремал, когда смутно услышал какие-то крики. Кто-то громко и остервенело сыпал матом. Прислушавшись, я понял, что это Тихон.

- Что, тварь блатная... Думаешь, морду отъел на больничных, так теперь клешни поднимать можешь?..

Я соскочил с койки, вылетел в кубрик и остановился... Вокруг стола медленно шел Тихон в одной тельняшке с боцман-ским ножом в руке - взлохмаченный, огромный, как глыба, он надвигался на Димку, который медленно пятился от него, держа финку в откинутой назад руке. Димка время от времени истошно выкрикивал:

- Не подходи, сволочь мародерская, убью, попишу, падаль!..

Все, кто был в кубрике, прижались к койкам или залезли на них, а некоторые смотрели с палубы через открытый входной люк. Я испуганно закричал:

- Тихон, не надо! Бросьте ножи!

Потом бросился к выходу и столкнулся на палубе с Гартвигом.

- Они же порежут друг друга, - начал я доказывать ему, - убить могут, нужно остановить их, отнять ножи!

На Гартвига это не подействовало. Он спокойно, как на уроке, сказал, что разве он похож на милиционера, на капитана или, на худой конец, на старшего механика? Тогда я бросился к Васе. Она что-то шила, но сразу же отложила свое дело и пошла со мной. Перед кубриком я пропустил ее вперед.

Тихон почти хрипел:

- Ну что, тварь, крови хочешь? На, получай!

Из-за Васи я увидел, как Тихон ударил себя ножом в руку выше локтя, и рукав тельняшки вмиг стал красным до самого плеча. Кто-то закричал:

- Сволочи! Звери!

Ближе к нам оказался Димка. Вася подошла к нему и схватила за руку:

- Бросай нож.

Все замолчали. Стало тихо, как в больничной палате.

Димка как-то согнулся, и вдруг закричал:

- А он? Пусть он тоже бросит!

Вася громко повторила:

- Бросай нож. Кому говорят, сопляк!

Димка положил финку на стол и отодвинулся за Васю.

Потом она подошла к Тихону, молча взяла из его рук боцманский нож и потом сказала ему:

- Иди к Люське, она перевяжет.

В кубрик заглянул третий помощник:

- Что тут у вас? Не поделили что-нибудь?

Ему никто не ответил. Никто не смотрел друг на друга, все молча расходились, как будто спеша по неотложным делам. Кубрик быстро опустел. Остались только я и дядя Коля. Сильно заикаясь, он говорил как бы себе:

- Ч-че-черт его знает, чего Ти-ти-хон взъелся. Васе на-а-плевать на Ди-имку. Не-не таких би-би-ла.

Только через несколько дней, когда все улеглось, я узнал от Тихона, что же тогда произошло.

Просьба Васи принести ей кое-что из города не осталась незамеченной. В кубрике опять зашел разговор о том, почему Вася не ходит на берег. И кто-то, вспомнив фразу Димки посчитаться с ней, предположил, что Вася сидит на «Лоте» из-за боязни его угрозы. Тихон поддержал это мнение. Потом стал все больше и больше расходиться: Димку он всегда недолюбливая за его прилипчивость к бабьим юбкам. По его твердому убеждению, женщина только оскверняет мужчину, поэтому ей нужно отдавать минимум внимания. А раз будешь гоняться за юбками, сам станешь бабой, даже хуже бабы.

Еще меньше он прощал драку с женщинами. Димка же, по мнению Тихона, нарушил оба этих запрета.

Именно в разгар этого разговора, когда Тихон перешел уже исключительно на сильно выразительную речь, пришел Димка. Тихон взял его за грудь, посадил на банку и спросил в упор:

- Бабу бить собираешься? Из-за угла?

Димка не сразу понял серьезность положения, поэтому повел себя нагло. Это еще больше распалило Тихона.

Началась ссора. Димка вырвался и, отскочив в сторону, вытащил финку. Тогда Тихон схватил лежащий на столе боцманский нож...

Вася вела себя так, как будто ничего не произошло.

А в марте все уже знали, что Димка был не при чем. Просто Вася была беременна. Это стало известно после того, как однажды она упала, когда на стояночной вахте нагнулась за ломиком перед чисткой топки. Вызвали «скорую помощь»...

Сопровождающим двум матросам сказали, что навещать Василису Егоровну пусть приходят в роддом.

На «Лоте» это известие, вопреки моему ожиданию, вызвало веселую деловитость. Никто не зубоскалил, не отпускал сальных шуток. Готовились торжественно и с шиком отметить появление нового члена команды. Был даже выбран оргкомитет во главе со старшим помощником капитана. Шкаф Васи, ее кровать были буквально завалены принадлежностями из отдела «Для самых маленьких».

Вася же чувствовала себя неважно. Роды не наступали, а боли не проходили.

На четвертый день, как всегда, я пришел перед самым концом приема передач, но дежурная сестра не встретила меня обычным ворчанием, что мы и так завалили палату, и когда это нашествие только кончится. Она молча взяла принесенные мною моченые яблоки, ушла и почти сразу вернулась.

- Мертвого родила, - сказала она медленно, как будто выжала из себя. - Маленький такой, кро... крохотный, маль... мальч... - и беззвучно заплакала, припав к стене всем телом.

Я машинально вышел во двор и остановился недалеко от окна палаты, где лежала Вася. Я стоял и смотрел на вечерний город, на бухту, где он повторялся в весенней щедрости моря, и ничего не видел. Я слышал голос Васи, ее слова:

- ...И еще белого материала два метра... Нет, купи пять.

И вдруг отчетливо услышал недалеко мужской голос:

- Василисочка, василек мой, скажи, чтобы меня пустили к вам, Василисушка...

Я медленно подошел к выходу.

Через полторы недели Вася уходила от нас. Она наотрез отказалась, чтобы ее провожали. Взошла по трапу со своим старым чемоданом, прошла немного, потом обернулась и так стояла минуты две-три.

Когда она почти уже скрылась, «Лот» дал три длинных гудка, как при прощании с уходящим в трудное плавание кораблем...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.