Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(22)
Валентин Шаталов
 ЦЭЯ

В мединститут поступал я с большими надеждами - не просто стать рядовым врачом-лекарем, а ученым, сделать значительные открытия, взойти на обе ступени кандидата и доктора наук. Но все виделось как-то расплывчато, неконкретно. Мне нравились все области медицины, эти острова ясности в туманном море непознанного в природе человека. Кроме, разве что, проктологии. Лишь с третьего курса я как бы определился и уже занимался (не могу сказать, что работал) в нашем обществе невропатологов и психиатров - в рамках НСО, научного студенческого общества. Постепенно набирая обороты, я на пятом и шестом курсах уже сделал несколько докладов и сообщений, имел две московские публикации. Не так много, однако достаточно, чтобы мне дали диплом не просто врача-лечебника, как большинству выпускников, а специализированного уже как невропатолог и психиатр. Почему же в итоге я оказался в Сыре и едва не завяз в нем надолго (если не навсегда), а не пошел сразу в аспирантуру, как предполагал раньше? Ну, во-первых, я разочаровался в работе нашего научного общества с его устаревшей аппаратурой, где больше волтузили языком, чем творили науку, во-вторых, тянуло к писательству - и стихов, и прозы, - хоть меня почти не печатали, если не считать студенческую многотиражку, а в-третьих, скончался внезапно профессор, мой научный руководитель и старший друг, что буквально потрясло меня. И не стал я рваться в аспирантуру, а согласился пока понести повинность «распределения», поработать в глубинке, набраться клинического опыта.

Я получил направление в одну северную (но не полярную) область, в большое село Коровье, где поликлиника и больничка уже были, а врачей в них, можно сказать, и нет. Это был знаменитый Сырный район. Чтобы попасть в указанное село, нужно было сперва заехать в городок Сыр, в райздравотдел, а там, едва только узнали, что я невропатолог и психиатр, то и оставили сразу в Сыре, в районно-городской больнице.

Сперва я жил в общежитии, но уже через год меня заценили так, что, боясь потерять, дали однокомнатную квартирку со всеми удобствами. Тогда я и женился вскоре. На смазливой и заводной мастерице цеха того завода, продукт которого и стал именем города, то есть завода выдержанных сыров, или попросту - сырзавода. Большого, правда: на него работало три района этого молочного края. Как это случилось, не могу понять до сих пор. Сразу же видел, что не тянет она на роль спутницы жизни, не пара она мне, а я - ей. Словом, она это женила меня на себе, а не наоборот. Увидела в поликлинике, влюбилась, попросила одного моего приятеля познакомить нас, а затем - вопрос техники и умения. Я - человек не робкий и сильный, в том числе и по мужской части, когда дело дойдет до этого. А вначале всегда почти смущаюсь наедине с женщинами, краснею и бледнею, теряю все свое остроумие и даже дар речи. Не знаю, что делать дальше, боюсь проявить активность. Стыдно мне нагло вести дело к «этому». Не могу плутовать, клясться в любви, если ее нет. Не могу организовать свидание, как говорится. И теряю подчас лучших женщин из-за моей пришибленности. А еще психолог и психиатр, мог бы и спроектировать безупречно заранее.

Она взяла меня, одурманила и заставила «расписаться». Переехала из своей общаги в мою квартиру. И сперва было прекрасно. И я, и она взяли отпуск, и все время почти... Ну, вы понимаете? Но потом отпуск кончился. Работал я много, на две ставки, и пелена быстро спала. С грустью я обнаружил: у нас с ней нет ничего общего. Ничего! И она не из тех, кто может жить только с одним мужчиной, муж он там ей, брат или сват. И ничего тут не сделаешь! Ну нельзя, невозможно такой женщине жить с одним нормальным мужчиной! Жестоко!

Слышал: Таня возобновляет старые связи. В ответ деланно изумлялся: что вы, она меня любит, дорожит нашим браком, этого не может быть. А если смеется с кем-то на улице, то от веселья просто... Целуется?.. Да бросьте вы, говорю, вранье это. Пожилой педагог, бывший мой пациент, встретил меня на улице. «Не люблю, - говорит, - сплетни, и не мое это, может, дело, но мужья всегда узнают последними. Делайте что-то со своей женой, она вас позорит. У вашей Татьяны любовник - только из армии, и весь наш Сырок знает об этом. Этот Игорь - дворник, он чистит дворы и чужие квартиры тоже, как утверждают иные. Жалко мне вас, добрый вы человек, славный врач. Зачем это вы с ней...» - махнул рукой и пошел прочь.

Пробовал говорить с женой, но она все отрицала, причем с такой «жаркой искренностью» (она, мол, красива, столько завистников, врут, клевещут), что мне становилось стыдно. Я умолкал, делал вид, что ей верю; мне и хотелось верить, чтобы избежать ненавистных тягот скандалов и развода. Но в душе понимал, что все правда, чувствовал неверное тело, когда по ночам трогал ее. Думал так: пока не увижу сам, не узнаю точно, буду жить с ней, а потом уже решать стану...

Многое я мог бы простить ей, но и для меня есть предел. Однажды я пришел домой днем и застал жену в нашей супружеской постели сразу с двумя парнями: один - это пресловутый Игорь, а другой - брат его...

И на этом все. Собрал вещи и уехал, бросив квартиру, к родителям своим в южный приморский город. Потом развелся заочно (она, получив квартиру, не возражала), выпросил и свои документы (администрация больницы понимала, что я опозорен в Сыре и лучше мне бежать из него) и поступил на работу в родном городе, невропатологом. Жил у родителей, занимая двухкомнатную мансарду. Красиво как у меня тут было! Первая комната от входной двери - спальня: широкая мягкая кровать, шкаф, комод, сундук резной деревянный, с плетением бронзовым, старинный... Два мансардных окна и большое торцовое, светло как! У окна - диван, на полу - палас, а на нем - шкура медведя, подбитая сукном красным. Вдоль двух длинных стен - стеллажи с книгами нашей семейной библиотеки. Письменный стол, телевизор, электрокамин. Осенью, при открытых окнах, вваливаются в них виноградные лозы, устилая диван листьями и огромными гроздьями зрелого винограда... Перед дверью в мансарду - балкончик крытый, на него вела широкая наружная лестница с перилами, прочная, дубовая. Здесь я и жил, автономно весьма. Общался с друзьями, читал, писал, думал, смотрел телек, слушал классическую музыку. В свободное время, ясно, по вечерам. С женщинами встречался эпизодически, по их инициативе, стараясь к ним не привязываться и относясь настороженно, чтобы не повторить прошлого.

Между тем врачебная моя репутация быстро росла, и желающих попасть на прием было много. Так и вошла однажды в моей кабинет - по какому-то, в сущности, пустяку, - эта невероятная женщина, Цэя.

Стоило бросить взгляд - и я все понял. Откуда-то взялись силы, и я стал таким внимательным, блестящим, всезнающим и уверенным (профессор бы позавидовал), источал столько добра и участия, что она это оценила: с людьми не говорят так, только с любимыми и богами. Позже она сказала своей подруге: «Я вошла в кабинет инертной, а вышла влюбленной». Для меня же просто кончилось чудо, и я с грустью понял - это не для меня. Хорошо, если попросту эпизод, каприз. Но серьезно связать свою жизнь простому труженику-мужчине с такой женщиной - значит, отдать ей себя всего, служить ей до своего последнего выдоха, для себя самого оставшись разбитым, пустым корытом. А я любил читать, писать, думать, путешествовать без комфорта (был горным туристом), имел обо всем собственное суждение, ценил свой духовный суверенитет, «самостоянье», как говорил Пушкин...

Какой же она была, эта волшебная Цэя? Трудно определить, описать. Больше здесь впечатления, непосредственного воздействия, эманации как бы, быстро мелькающих образов, картин, эпитетов и сравнений. Ассоциаций, волшебства, тайны. А физически? Чуть выше среднего роста, прекрасно сложена: божественные шея и плечи, грудь крупная, высокая и упругая, девичья прямо (а ведь у нее была уже дочь пяти лет, как я узнал потом), талия безупречная, а вот нижняя часть - икры, бедра и ягодицы - несколько больше эталонов красоты, но сногсшибательны совершенно. По наружной стороне бедер - «ассирийские ленты» (эротические полосы целлюлита) - признак высшей женской красоты на Востоке. Такие же ленточки, только тоньше, и не предплечьях, обнаженных по локоть. Кисти рук и ступни ног - нежные и изящные, ухоженные, с маникюром и педикюром. Походка и все движения рук и тела дивные, бесподобные и настолько естественные, что иначе нельзя представить. Лицо и все черты его - совершенной красоты, кожа - чуть матовая, «тонированная», но не косметикой, губы шикарные, чувственные, ярко-красные от природы. Брови, ресницы - свои, черные и густые, огромная волна темно-каштановых локонов, натуральных, ниже плеч. И наконец - глаза. Черные и огромные, полные невозможной страсти. В них легко утонуть, исчезнуть, раствориться начисто, до конца, не выпадая в осадок. И во всем облике - гордая уверенность в своей безграничной власти над всеми людьми, женщинами и мужчинами. Голос чуть бархатный, ласкающий душу, нежный, речь умная, связная, без запинки. И еще что-то в ней тайное, невозможное, неуловимое. Очарование незаметной почти печали...

Цэя осталась незабываемой для меня, но я старался о ней не думать, забыть, изъять из сознания. И преуспел в этом. Как-то встретил ее в поликлинике - она стояла у аптечного лотка. «Здравствуйте, Цэя!» - сказал я, чуть поклонившись. «Здравствуйте, Валентин!» - просто откликнулась она. Меня это «Валентин» тронуло очень, как признак некой интимности, ответного притяжения. Но и забыл тут же. Вскоре какая-то женщина, проходя мимо (даже не рассмотрел ее), внятно сказала: «Она влюблена в вас». Или почудилось? Догнать бы ее, спросить. Но не стал.

В воскресенье зашел ко мне в мансарду Моисей Каликман, местный Фигаро (он говорил всегда: «Хорошо, что отец мой Борух, а не мать баруха»). Пересказал местные сплетни, потом лукаво так посмотрел и спрашивает: «Ты знаешь красотку с нечеловечьим, змеиным именем?» - «Цэю?» - тут же нашелся я. «Да, Цэю. Говорят, ты ей нравишься. Только непросто все здесь, опасно...»

От него я и узнал все подробности.

Отец Цэи русский, а мать - еврейка. А она, Цэя, отдыхая в Сочи, отдалась огромному звероподобному армянину, заросшему, как горилла, до пяток, носа и глаз курчавыми волосами. Проводила с ним время (мягко говоря) и «подзалетела», после чего и стала в растерянности его женой. Потом она поняла, кто он, да было уже поздно. А он был бандюган, местный авторитет, страшный, неуязвимый. Из лап такого не вырваться, иначе всю семью ее вырежет - брата, отца и мать. А ее - после всех, значит, на десерт. Так и сказал грозно. Сорвал ее с третьего курса МГУ и заточил в свой мрачный большой дом. Тут и родила она свою дочь - прелестное чудо ныне пяти лет, тут и жила, сама - чудо дивное, прозябала, читая множество книг, рисуя пейзажи и плетя замечательные кружева. Больше рожать детей от чудовища не хотела, предохранялась тайно, наверное. Нет, у нее есть подруги, и ходит она одна или с ними куда захочет - на выставки и так далее, однако на пляж, концерт, в театр или кафе - только с сестрой мужа или другими его родственницами, которые не оставляли ее одну буквально ни на минуту. Трясуны-наркоманы («колесники») на дискотеках ее не интересовали, а в ночной клуб или ресторан - только с мужем, да и то крайне редко - тот бывал там с другими, предпочитая глупых девок, бесстыжих и наглых, что и водку пили как лошади, а жена - лимонад да шампанское лишь. Потому и влюбилась она в меня, что, сознавая редкую красоту свою и неотразимое обаяние (сексопильность, как пошло говорят теперь), устала жить без любви...

- Такие вот пироги, дорогой мой, - в заключение сказал Миша. - Она боится не столько за себя, как за тебя, прости за нескладность речи. И надеется на чудо, видно, на случай. Только напрасно все, бесполезно. Правда, Черный Армян, как его называли раньше, пока не укрепилось прозвище Кракатук, - прагматик, не отморозок вовсе. Он жесток, страшен, но не делает ничего лишнего, словно знает и соблюдает принцип «бритвы Оккама». Его не подставишь по пустякам, как подловил лейтенант Яго генерала Отелло. Никого не убьет он, если не убедится лично, не поймает с поличным. Одно свидание можно бы организовать на пару часов, днем, ясно. И два, пожалуй. (Но это теоретически. Я не берусь, говорю сразу.) Но вы же на этом не остановитесь. А поймает на месте - отвернет головы, страшной смертью умрете оба! Так что выпало тебе счастье, да скорее - оно несчастье, гордиться гордись, да не осрамись!

Стоило задуматься... Ведь закон в данном случае - ноль, ничего не значит. А убить врага, так много врагов (у него банда целая) не могу я, не создан для этого.

Через неделю после визита Миши я встретил ее в большом магазине готового платья, куда зашел присмотреть костюм или пиджак. Я привык обходить его весь, как выставку (редко бываю в них, в магазинах). И вот в женском отделе - она с подругой. Заметила, подошла. Просто сказала: «Здравствуйте!». «Здравствуйте, Цирцея Арнольдовна!» (Я уже знал полное ее имя-отчество.) Не удивилась нисколько.

- Знаете, не могли бы вы уделить мне минут двадцать?

- Да хоть всю жизнь, что еще осталась. Разве что-нибудь может быть важнее?

- Я хочу выбрать себе наряд, полагаясь на ваш вкус.

Мы стали выбирать одежды, она примеряла (подруга ее помогала) и, выходя из кабины, демонстрировала их мне. И странное дело! Грубовато пошитые предметы массового производства, платья и блузки, преображались на ее теле, становясь совершенными. Я так и сказал ей:

- Похоже, вопросы моды и стиля для вас превращаются в восклицания. Вам к лицу все!

Она улыбнулась и, ничего не купив, подошла ближе.

- И ничего удивительного, - продолжал я. - Вы ведь случайно попали к нам, в мир людей, по досадной ошибке, видно.

- Вы это заметили? - она спросила серьезно.

- Да, с первого взгляда.

- А мой муж и понять такого не сможет.

Я помрачнел. Она долго внимательно на меня смотрела. Вдруг встрепенулась:

- Хотите, я скажу вам, что вы сейчас подумали? Вы ведь уже в курсе моей истории, верно? Вы подумали обо мне: «Бриллиант чистой воды в обрамлении мерзкой пошлости и позорного зла».

Я закрыл руками лицо. Она угадала точно! Даже так: не «в оправе», а «в обрамлении», как неправильно я подумал. Как же так можно?

Когда я открыл глаза, ее уже не было.

Потом получил письмо - передала ее подруга, сунула в руку. Сказала: «Это от Цэи, прочитайте дома, не торопясь». Я и открыл дома, уде вечером.

«Дорогой, милый, любимый мой!

Не судьба нам быть вместе.

Кракатук никогда меня не отпустит, не даст свободу, не вырваться мне из его цепких лап.

Я, ты же знаешь, - не от мира сего, и владею редчайшей силой вызывать у мужчин, даже помимо воли, страшную безумную страсть. Потому я нужна ему, и он со мной не расстанется, хоть и знает, что я его ненавижу. Сам же он никогда не любил меня, как и других, неспособен любить вообще. Сейчас - ненавидит тоже, но ему доставляет радость держать меня, как рабыню, в неволе. И не может он жить без моей страсти. А для меня... Как это горестно и безумно сладко наслаждаться с врагом своим! Страсть, мазохизм и садизм сразу! И еще ненависть с отвращением! Букет целый. Прости за откровенность, я не должна была бы писать такое. Но ты ведь все равно знаешь, видел, какая я. Он - муж-чудовище, боится меня. После долгой, ужасной страсти выгоняет всегда в мою спальню и запирает свои окна и двери на все запоры, страшась, что зарежу его во сне. Или зарублю топором, усеку голову, как Юдифь Олоферну...

А ты-то, ты, милый! Думаешь, у меня будут любовники. Считаешь, мне нужно отдать, посвятить твою жизнь. И ты на это готов, конечно. Женщины - разные все, как и мужчины. Много ты знаешь, а таких женщин, как я, - нет. Полюбив раз (а я никого еще не любила), я была б верной тебе всю жизнь, любила бы только тебя. Я была бы музой твоей, хранительницей и вдохновительницей, каких не увидишь даже в счастливых снах. Со мной бы ты далеко пошел!..

Но выхода нет. Наша любовь - самоубийство. Мы оба еще молоды, рано нам умирать, уходить в никуда. Ифигения в Авлиде принесла себя в жертву, но ведь Богине! И ради Отчизны. А не я не хочу приносить в жертву дьяволу свою жизнь, а тем более - твою. Ради торжества Зла. Не ищи со мной встреч, не нужно. Ах, я сейчас так устала морально, что нет сил даже проститься с тобой. Но в душе я навеки твоя. Цэя».

Прочитав письмо, я поцеловал его, уронил голову на руки и горько заплакал. Почему так несправедливо все, почему?! Не знаю. Но в одно верю: Кракатук боялся напрасно. Цэя, красота сама и добро, не могла отсечь ему голову, как жестокая древняя иудейка с таким же именем, Иудифь...

Работал много, ходил печальный, думал о Цэе.

Как-то под вечер вбегает ко мне ее подруга и говорит тихо, почти на ухо, хоть в кабинете, кроме нас с ней, никого не было:

- Цэя просит вас завтра в два часа дня выйти во двор и отойти вправо, где розы. На пару всего минут, она хочет что-то сказать вам, - и убежала сразу.

Время тотчас пошло медленней. Ждал, думал, тревожился. В два ровно был уже возле роз. Словно бы ниоткуда - Цэя. Нарядная, возбужденная, большие глаза блестят странно.

- Слушай, мы скоро в Москву. Надолго, если не навсегда. Но сегодня в полночь, слышишь меня, ровно в полночь я буду с тобой. В полночь мы будем вместе! Все, я пошла. Запомни: ровно в полночь сегодня, - и исчезла.

Я прошел в свой кабинет, продолжил прием больных. Но был озадачен, бледен. Все думал, думал. Доработал кое-как, пришел домой. Лег отдохнуть, но заснуть так и не смог. Когда встал, побрился второй раз сегодня, умылся, надел новые трусы, майку, сорочку, лучший костюм, галстук, туфли. Десять часов тридцать минут вечера уже. Выпил кофе. Пробовал читать, думал. Допустим, она знает, где я живу, как войти. Калитка не закрывается, собак во дворе нет. Все в доме спят. Вышел, мелькнул по дорожке тенью, поднялся по лесенке. Тут, когда знаешь, просто. А до моего дома как? Одна или с подругой? Нет, только одна, доверять никому нельзя. Цэя умная. И почему так поздно? Наверное, чтобы заснули все у нее в доме. А муж, видно, в отлучке, нет его в эту ночь дома. Но ровно в полночь! Господи... Нет, видно так. Это у меня пока телефона нет, а у нее есть. Вызовет такси, подъедет, выйдя метров за сто, у другого дома, и прибежит ко мне. Рассчитала, что ровно в полночь. И сказала так, чтобы таинственный. Стоп. А назад как? А!... Не хочу думать, просто ждать буду, осталось недолго, уже полчаса всего. Закрыл глаза, пробуя успокоиться. Открыл настежь двери - входную и в кабинет свой (конец мая был, тепло уже).

А затем начались чудеса. Сперва - запах духов вроде; его нет, но он есть, эманация как бы, воспоминание. Духи Цэи, что ощущал тогда, в магазине. Следом - несуществующая таинственная музыка, сладостная, нежная, но и тревожная чуть, призывающая к чему-то. Вот и вибрация подключилась, легкое, но заметное дрожание, как при слабом-слабом землетрясении. Тоже не наяву как бы: рюмки на полке стоят спокойно, вода в графине не шелохнется. И - голоса, стоны любовные, музыка страстная; вспышки цветные, картинки быстрые, рассмотреть невозможно. Тут - более долго - женщина на кровати, обнаженная, невиданной красоты; выгнулась вся дугой в пароксизме страсти. В красном ярчайшем свете. И все это - тремор, картинки, звуки - увеличивается, нарастает, красные вспышки всюду, как грохот взрыва!.. Вдруг в голове у меня стрельнуло, закружилось, смешалось все, почудилось, что умираю. Вскочил, чтобы не упасть на пол, бросил взгляд на часы - полночь. Выбежал на балкон, отдышался свежим прохладным воздухом. Сердце все колотилось громко, но голова медленно прояснялась. Вот как взвинтил себя, с ума сойти можно!..

Вернулся к себе. Ноль часов двадцать минут. Стой! А где Цэя? Чуть не забыл о ней от чудес этих. Еще часа два ждал ее, выходил даже вниз, на улицу. Никого, ничего. Тишь. Тогда только понял: не придет. И вроде как легче стало. Лег, заснул. Снились разные женщины, вроде и Цэя, но не уверен. Смутно все...

Дня через три встретил ее на улице. Улыбается радостно, но лукаво.

- Ну как? - спрашивает.

- Что как? Никак. Ждал тебя, ждал, чуть с ума не сошел, но ты не пришла...

- Но я не могу же, ты знаешь...

- А зачем тогда говорила? «Буду с тобой, ровно в полночь»... А не пришла, обманула. Или случилось что?

- Но я же не говорила тебе, что приду. Только, что буду с тобой, мы будем вместе.

- А как же это возможно, ты не пришла ведь.

Озорство схлынула с лица ее. Она смотрела в мои глаза долго, печально, с сомнением и укором.

- Это ты такой толстокожий. Бегемот. А я была в полночь с тобой, и мне было так хорошо, как никогда в жизни! Глупый ты, хоть и врач. Прощай.

Тогда я ничего не понял. Это теперь стало ясно...

Больше я ее не видел. Они отбыли в Москву. Муж ее далеко пошел, его нынче все знают. И денег, и власти у него куда больше, чем у меня. Правда, зовут его теперь по-другому...

А я часто думаю о милой моей красавице, что реально так и не стала моей. Будь я тогда смелей и упорней, мы бы с ней встретились. И может, она бы не потеряла голову - в буквальном смысле, - сжалился бы над ней муж. Я бы, конечно, потерял точно, но ведь не просто за женщину - богиню, царицу Клео, главную героиню «Египетских ночей» Пушкина. А в таком случае, и потеряв голову, останешься с прибылью. Да что там без головы! С такой женщиной и при таком раскладе будешь богаче самого...

Жалко, что не таков я. Простите меня, романтики. Прощай, Цэя.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.