Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(22)
Джинжер
 ХРУСТ КОКОНА

Наш уютный дворик был надежно защищен со всех сторон. Три пятиэтажки, словно каменный великан с вытянутыми вперед руками, ограждали местную детвору от опасностей большого мира. Четвертым заслоном от неприятностей служила стена старой электрической подстанции с примыкавшим к ней огородом деда Тихона. В глубине огорода стояла его ветхая деревянная хатенка. В сырую погоду она напоминала избушку Бабы-Яги из мультфильмов и детских сказок про всякую нечисть: черная, забывшая, а может, и никогда не знавшая масляной краски. В погожие дни старик сидел на табуретке у покосившегося и местами дырявого штакетника с неизменной самокруткой в желтых пальцах. Дымивший табак лениво тлел в глубине прослюнявленного кусочка газеты, и так же лениво в воздухе расползался дым вперемешку со смачным запахом самосада. И хотя у деда Тихона всегда был суровый вид, и вся его лачуга вместе с заросшим садом не производила приятного впечатления, он был отличным стариком, и мы любили валяться летом в лопухах его огорода, удобно расположившись где-нибудь недалеко от колченогой табуретки. Такое разумное расстояние давало нам возможность слышать разные истории, которые дед бурчал себе под нос, а заодно и тихонько секретничать, чтобы наши тайны не донеслись до его уха.

Как-то раз мы услышали его разговор с почтальоншей бабой Машей. Она отдала ему очередной номер «Правды» и устало навалилась своим грузным телом на хлипкий забор.

- Несознательный ты, Тишка, подписчик, - укорила деда. - Вона Гребенкины, из тридцать восьмой квартиры, целую пачку газет получают, а ты тока одну.

- Их тама шесть человек живет. Одной на всех не хватит, - ответил дед, засовывая под себя газету.

- А тебе, значит, хватает?

- Хватает. Сру я редко, а курю экономно. Ишшо и остается.

- Вот из-за твоего характера и дети-то от тебя сбежали. Разве же с таким уживешься?! - ткнула почтальонша толстым коротким пальцем в сторону деда.

- А ты что ли жила со мной? Брешешь тутова. Иди отсель, у меня от тебя махорка тухнет.

- Ирод ты, ирод и есть. С людями разговаривать разучился, бирюк чертов.

Почтальонша подняла пузатую коричневую сумку, перекинула ее потертый ремень через голову, пристроив тяжелую ношу на свой огромный живот, и гордо двинулась к ближайшему подъезду.

- Лярва висложопая, - пробурчал ей вдогонку дед Тихон.

Мы покатывались со смеху над забавным именем «Тишка», которое явно не подходило глубокому старику со сморщенным лицом и над смешным говором. А уж «лярва висложопая» привела нас в щенячий восторг. Мы не знали, что такое лярва, да и слово «висложопая» не очень-то походило на приличное, зато оно нам всем очень понравилось. Отныне всех провинившихся в наших глазах взрослых тетенек, мы так и обзывали между собой - висложопыми лярвами.

От деда мы узнали, что белые калачики на его цветах съедобные. На вкус они были не очень-то, но от нечего делать можно было и ими похрустеть. А вот белые, похожие на семечки мягкие катушки, прятавшиеся в земле или в гнилой коре огромной черемухи, есть было нельзя.

- Энто коконы, - пояснил нам дед. - С них потом казявки разные вылупляются, как цыплаки с яйцев.

- Какие казявки?

- А кто ж их разберет. Могет, бабочка, а могет, муха. Иль паук какой-нибудь. Вот, повылупляются, тады и узнаем.

- А зачем им коконы?

- Ну, энто у них такой надежный припрят, где они силушку копют перед тем, как взрослыми стать. Лежат себе сейчас и в ус не дуют, как дитенки во чреве материнском. Природа-матушка, она ить все прокумекала.

- В чем, в чем лежат? - переспрашивали мы, давясь от хохота.

- В пузе мамкином, дурносмехи. Иль вот, как вы сейчас здесь валяетесь, жизни не нюхавшие ишшо. А придет час ваш, разлетитесь-расползетесь отсель, что энти бабочки.

- Дед, а если я раздавлю сейчас этот кокон, из него тогда ничего не вылупится? - спросил Игорь.

- Раздавить - ума много не надоть.

- Ну, а если случайно? - не унимался Игорь.

- На все воля Господня, - вздохнул дед.

***

Покинуть пределы двора можно было через две арки в плечах многоглазого великана. Эти выходы вели на ту самую улицу, на которой малышне строго-настрого запрещали появляться без родителей. Бдительные бабульки, вечно вязавшие шерстяные носки на зеленых скамейках, успевали вовремя поймать за шиворот любого сорванца. С карапузами не церемонились, забрасывали без лишних разговоров обратно в песочницу. С теми, кто постарше, вели переговоры:

- Ты куда эт намылился? А ну-ка вертайся назад! Нечего там тебе делать. Иди, на качелях покатайся. Щас, может, кто еще выйдет.

Хозяйственная сумка или авоська, зажатая в детском кулачке, служила официальным пропуском:

- В магазин послали? Ну, беги! Только смотри, осторожнее там!

Гастроном с овощным располагались на первом этаже головы великана, нужно было только завернуть за угол. К тому же все работники, начиная с заведующих и заканчивая грузчиками, знали нас почти всех по именам. Подсобные двери магазинов выходили прямиком в наш двор - продуктового слева, а овощного справа. По утрам грузовики и крытые фургоны заезжали через арки и пристраивались к высоким бетонным площадкам, чтобы освободиться от тяжелых пятидесятилитровых бидонов со свежей сметаной, деревянных ящиков с лимонадом, от огромных капроновых сеток с картошкой, луком, морковкой. Дяденьки в темно-синих халатах, не успевшие еще с вечера протрезветь, неторопливо разгружали все это, помогая себе отборными матерными словами, которые мы впитывали в себя вместе с той же купленной родителями сметаной и остальными продуктами.

В карманах грузчиков всегда были дешевые карамельки в потрепанных фантиках с прилипшей табачной крошкой, и они угощали конфетами любого вертевшегося рядом ребенка. Иногда из кармана могла появиться даже маленькая шоколадка с фруктовой начинкой. Нашим родителям так не везло. За все, что они получали из тех же карманов, им приходилось отдавать деньги. Как из волшебной коробки циркового фокусника, грузчики доставали из бездонных недр своих спецовок бесформенные свертки в жирных пятнах, яркие бумажные и жестяные коробочки, бутылки, обернутые газетой. Первый самостоятельный поход в ближайший магазин знаменовал собой повышение дворового статуса. Ты уже не мелюзга, которую как щенков за шкирку таскают. Ты почти взрослый, тебе доверили целую пригоршню монеток и ответственное дело - купить пакет молока или творожных сладких сырков для всей семьи. В магазины нас отпускали с самых малых лет. Главное было дотянуться рукой до прилавка. Продавщицы в белых халатах и высоких накрахмаленных колпаках даже в кассу не гоняли. Брали из маленькой ладошки горячие медяки и отдавали продукты с неизменными словами «смотри не урони».

Еще мы очень любили есть во дворе. Все равно, что. Семечки, сухарики, бутерброды, творожные пончики - из домов выносилось все, что можно было унести в руках или в наспех скрученных кулечках из газет, которые почти в каждой семье высокой стопкой возвышались, сложенные на журнальном столике или, что было чаще, в коридоре. В основном это были «Правда», «Труд», реже - «Известия». Для нас родители выписывали «Пионерскую правду» или журнал «Веселые картинки». Маленький ключик от почтового ящика в твоей руке тоже служил своеобразным символом взросления. Если тебя посылают проверить почту, значит, ты уже достаешь до высоко висящих железных ячеек с тонкой прорезью. Значит, мечта о взрослой жизни приблизилась еще на несколько сантиметров. Простые слова - «Пойду, почту проверю» - превращались в магическое - «Я почти уже взрослый».

Часов с пяти вечера двор превращался в муравейник. К этому времени те, кто учился в первую смену, успевали сделать свои уроки или возвращались из продленки. Ребята постарше, учившиеся во вторую смену, к занятиям готовились по утрам, поэтому с пяти до десяти вечера мы с чистой совестью жили своей дворовой жизнью. Дома было абсолютно нечем заняться. По телевизору вещали только два канала, на которых почти ничего интересного не показывали - «Вести с полей» да «Сельская жизнь», документальные фильмы о сталеварах и ткачихах. Скука. Другое дело - во дворе. Тут мы сами кино показывали, сами же и смотрели. И здесь никто кроме тебя самого не мог переключить твое внимание с одной передачи на другую, никто не говорил: «Это тебе еще рано смотреть». Да и не показывали по телевизору того, что нам необходимо было знать. Того, о чем совсем невозможно было спросить у взрослых, о чем не писали в книжках и газетах. Например, как выглядит чужая писька.

Чтобы не бегать каждый раз в туалет домой, мы частенько справляли свою малую, а иногда и большую нужду, за подстанцией. Взрослые нас ругали за это, но уследить за каждым разом они не успевали. К тому же иногда там лежали такие огромные кучи дерьма, что напрашивался законный вопрос, а кто собственно их наложил. Ни одному ребенку с нашего двора, такое было не под силу. Даже Ромка-жиртрест был на такое не способен, а уж он весил-то ого-го сколько килограммов. На качелях, чтобы его перевесить, нужно было садиться по крайней мере вдвоем, иначе от земли его было не оторвать. Я уж не говорю о том, чтобы качаться. Еще за подстанцией было очень много битых бутылок. Стеклышки мы использовали для наших секретиков. Особенно ценными считались коричневые крупные осколки, под ними красиво смотрелся любой фантик, даже самый обыкновенный.

Однажды Сережка из соседнего подъезда предложил мне посмотреть на его писюн, но за это я должна была снять свои трусы первой. Я, конечно, сначала возмутилась, но Сережка сказал: «не хочешь, как хочешь». А мне очень хотелось, поэтому я согласилась, и мы пошли с ним за подстанцию. Я стянула трусы до колен и задрала платье:

- Ну, вот, смотри.

Сережка, стоявший руки в боки, искренне удивился увиденному. У него даже рот открылся от изумления. Он долго и внимательно рассматривал то место, которое я демонстрировала ему и, по-моему, даже перестал дышать. Наконец, он сказал:

- А тебе не больно?

- Где? - непонимающе спросила я.

- Ну, там, - смущенно взмахнул подбородком Сережка.

- Нет. А тебе разве больно?

Сережка задумался, поковырял коричневую корку на сбитом локте и гордо заявил, выпятив нижнюю губу:

- У тебя все неправильно. Какая-то маленькая жопа вместо письки.

- Это у тебя неправильно, а у меня все правильно. Теперь ты свою покажи. Мы договорились же - сначала я, а потом ты.

Сережка расстегнул пуговицы на шортах и достал из них свой писюн, напоминающий толстого дождевого червяка.

- А можно потрогать?

- Трогай.

Я осторожно погладила указательным пальцем червяка, который оказался на ощупь теплым и не таким мерзким, как на вид.

- Ничего так. Только на какашку похоже.

- Сама ты какашка, - обиделся Сережка и спрятал свою странную письку обратно в шорты. - У всех такой писюн. И у моего отца тоже. Только больше. Но он мне сказал, что у меня будет такой же, как у него, когда вырасту.

- А у мамы?

- И у мамки тоже. Такой же, как у отца.

- А ты видел? - недоверчиво спросила я, натягивая свои трусы обратно.

- Конечно, - выпалил Сережка, не задумываясь. - Она же взрослая, значит у нее тоже большой писюн.

За углом захрустело битое стекло под чьими-то ногами, и тут же появился запыханный Лешик:

- А, вот вы где. Я так и знал, что вас здесь надо искать. Побежали в школьный сад быстрее. Там пацаны сейчас будут котят об стенку убивать. Скорее, а то все пропустим.

Школьный сад располагался за одной из пятиэтажек. Сначала шел ряд гаражей вдоль узкой проезжей части между территорией школы и домом, а за ними решетчатый железный забор, в котором в одном месте были разогнуты прутья. В эту дырку мы и лазили, чтобы попасть кратчайшим путем в школьный сад.

Примчались мы вовремя, но меня не пустил Ромка-жиртрест. Он стоял по другую сторону решетки, поставив ногу на нижнюю перекладину и перегородив лазейку своей толстой коленкой:

- Никого пускать не велели, а девчонок тем более.

- Пусти, я тебе фонарик дам на один день, - поклянчил Лешик.

- На два дашь, пущу.

- Ладно, только потом. Он у меня дома.

- Проходи. Тааак, а ты куда? - Ромка попытался задержать Сережку, протиснувшегося вслед за Лешиком. Но Сережка оказался ловчее. Как только он очутился по ту сторону забора, сразу рванул в глубь сада. Ромка никогда бы его не догнал, даже если бы бросился за ним, но толстяк не мог покинуть свой пост.

А я поплелась обратно во двор. Спорить было бесполезно, отпихнуть такого жирика я бы одна не смогла, а предложить нечего.

- Жиртрест-мясокомбинат! - обозвала я его, когда отошла подальше и на всякий случай дала деру.

***

Надька бежала к нам в беседку, прижав руки к груди и приседая по пути на корточки.

- Ой, не могу. Что было. Что было, - громко причитала она, задыхаясь. - Лешика вырвало. Сережка на Игоря драться кинулся, как хрясь ему в нос и тикать. Кровища хлыщет. Игорь сказал, что поймает и отвафлит Серегу, - перешла на сдавленный шепот Надька. - И еще он сказал, чтобы никто с Серегой не разговаривал, а то мы все тоже будем считаться вафлерами.

Слово «вафлер» я знала, но что это такое, не понимала. А спросить у кого-нибудь стеснялась. Боялась, что засмеют. Ясно было одно - это что-то очень позорное. Если тебя так называли, надо было тут же кидаться в драку, иначе эта презрительная кличка могла сделать из тебя изгоя. Как это произошло с Коськой год назад.

Я как раз вышла гулять, когда Коськина бабушка посреди двора трепала Игоря за шкиботину. Скандал, видимо, разразился намного раньше, потому что многие из поредевшей толпы уже расходились по своим привычным местам - к лавочкам у подъездов, к доминошному и лотошному столам в беседках. У деда Тихона был очень рассерженный вид.

- Дура баба. Ты б ишшо в «Пионерскую правду!» написала, - сердито буркнул он напоследок, перед тем как уйти.

- Тебя позабыла спросить, хрен старый! Не встревай, куды не просют, - прокричала ему вслед Коськина бабушка и тут же опять накинулась на Игоря. - Давай, скидавай штаны! А мы все посмотрим на твой срам. Может, там и взаправду чего интересное! Может, у тебя там чудо великое вместо писюльки мотыляется! Давай, чего застыл! Покажи нам икону свою чудотворную, к которой ты детишек малых прикладываться заставляешь! Чего оробел?!

Но Игорь совсем не выглядел оробевшим. Скорее безучастным, словно и не к нему обращались.

- Да я тебя, бесстыдника окаянного, щас возьму да и прибью. И даже не задумаюсь! Ты понял меня, сопля зеленая? Охальник какой нашелся! И отросток твой недоделанный с корнем вырву! Ты понял меня? Понял?

Баба Маша трясла Игоря с такой силой, что его кучерявая черепушка смешно бултыхалась в разные стороны. Почти как у моей куклы, голова которой держалась на резинке, закрепленной где-то внутри пластмассового тела.

- Петровна, хватит уже. Он все понял. Правда, Игорек? - попытался заступиться за сына его папашка-очкарик.

- Нет уж, не хватит. Пусть все знают, что у тебя сын растет извращенцем. Слышите, у Нефедова сын извращенец! И близко к нему детей своих не подпускайте! И сам ты тоже извращенец! И жена твоя извращенка! И собака у вас дура, весь двор зассала. Кажное утро как по часам ссыть. Кажный раз как мне почту разносить, она в палисаднике пристраивается. Я в подъезд зайду, пока по всем ящикам все разложу, пока спущусь, выхожу, а она все еще ссыть! Скоро утопнем здесь все от твоей ссыкухи.

Баба Маша так увлеклась рассказом о собаке Нефедовых, что стала размахивать руками, позабыв об Игоре, чем он незамедлительно воспользовался, освободившись от ее мертвой хватки.

- Лярва висложопая, - крикнул он, отбежав на порядочное расстояние, и бросился наутек.

- И, вот, скажи мне, что только из тебя вырастет, а? Что может из тебя вырасти, если ты сейчас такой поганец, - зашлась новым ором баба Маша.

После того случая над Коськой еще больше смеялись и издевались и, естественно, никто с ним не дружил, а Игорь с тех пор стал безусловным авторитетом среди нас. Мне было жаль Коську, но заступиться за него, означало превратится в такое же забитое всеми существо, чего мне совсем не хотелось.

***

Следующей осенью, когда я пошла уже в четвертый класс, Сережка погиб в автомобильной аварии. Его отец купил новенький красный «Запорожец». Разбились они прямо рядом с домом, столкнувшись с другой машиной на перекрестке. Мать с отцом почти не пострадали, а Сережка умер в больнице.

Во дворе тихонько переговаривались соседи:

- В мотор ноги попали…

- А ты видела, не ноги, а спички…

- Машину-то теперь не отремонтировать, вся всмятку…

- Гараж теперь им ни к чему, а мне бы в самый раз…

Мы с девчонками стояли под подъездом, прислушиваясь к разговорам взрослых, раздираемые любопытством и страхом. Нам очень хотелось пойти посмотреть на Сережку, но мы все никак не решались. Нас никто не прогонял, но и никто не звал в квартиру. Мы не знали, как нам поступить. Ну, позвоним, ну, откроет нам дверь его мать, и что мы скажем? «А можно Сережу?» Глупо. Погулять он не выйдет, это точно, а сказать, что мы пришли поглазеть на их сына в гробу, даже наш скромный возраст не позволял. Мы понимали, как нельзя, а как можно, мы еще никогда не видели. О таком не рассказывали родители, не учили в школе, не показывали по телевизору и не писали в «Пионерской правде». Когда-то мы хоронили дохлого голубя и устроили ему пышные проводы. Трупик несчастной птицы мы положили в коробку из-под обуви, а могилу обложили цветами, сорванными в огороде деда Тихона. Галька из третьего подъезда даже плакала, остальные были сосредоточенно серьезные. Но одно дело - голубь, а другое - Сережка. Наша помощь в его похоронах совсем не требовалась. Если бы он тоже валялся под забором мертвый и никому не нужный, мы бы, наверное, придумали, как поступить и справились бы с этим самостоятельно. В обувную коробку бы он, конечно, не влез, и яму пришлось бы копать намного длиннее, но мы бы обязательно что-нибудь придумали. У нас всегда все получалось без взрослых. Как только они вмешивались в наши дела, все сразу шло наперекосяк.

- А пошли к Светке, а? Она с Сережкой на одной площадке живет. Ну, как будто мы за Светкой решили зайти, - предложила Галька.

- Ага, мы же с ней поругались и не разговариваем. Ты что забыла? - покрутила у виска Надя.

- Ну и что? Скажем, что зашли водички попить или еще за чем-нибудь.

Все молчали и смотрели на Надю. Она была у нас заводилой, и все зависело от ее решения. Любопытство оказалось сильнее ее принципов.

- Ладно, пошли. Только разговаривать с ней ты будешь.

- А чего сразу я? Я придумала, а разговаривает пусть кто-нибудь еще, - красноречиво уставилась на меня Галька.

Нормальное разделение обязанностей - один придумывает, другой одобряет, а третий выполняет. Я была третьей:

- Ладно, пошли, - сказала я и первой вошла в подъезд.

Когда мы поднялись на третий этаж, оказалось, что двери в квартиру Сережки настежь открыты. Немного потоптавшись в проходе, мы, переглядываясь и толкая друг друга вперед, прошли дальше по коридору. Уставшие безразличные взгляды скользнули по нашим лицам - нас заметили, но никто не заговорил с нами. Женщины и мужчины в темных одеждах расплывались в сумраке комнаты серым густым студнем, огромные куски материи замерли черными призраками на серванте, трельяже и телевизоре. Несколько старушек сидели вокруг маленького столика, на котором притулились небольшая икона, лампадка с мерцающим пламенем, тонкие свечи и стопка, накрытая куском черного хлеба. Бабушки что-то невнятно бормотали себе под нос, склонившись над толстыми раскрытыми книгами с убористым жирным шрифтом на желтых страницах.

- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй наааааааас, - неожиданно громко и гнусаво затянули слаженным хором старушки за столиком. В ответ на их пение из кухни донеслось громкое шкварчание сковороды и под запах жареных котлет все перекрестились. - Аминь.

Гроб стоял у окна. Лицо Сергея было плохо видно с того места, где я вросла в пол, но первое, что бросилось в глаза - это перепачканный зеленкой лоб и корни обесцвеченных летним солнцем волос. Подойти ближе, чтобы рассмотреть все повнимательнее, у меня не хватило духа. Ни на одну картинку в книжках я не смотрела с таким чувством, как в тот момент пялилась на мальчика, с которым еще недавно играла в казаки-разбойники. Несоответствие этого онемевшего и мирно лежащего в деревянном ящике тела с тем, образ которого еще хранился в моей памяти, со звонким голосом, залихватским смехом и заносчивым взглядом, подействовало на меня очень странно. Я вдруг смертельно захотела спать. К моим ушам кто-то поднес две огромные морские ракушки, глаза закрылись, и я поплыла. Мягкие, как сахарная вата, волны с таким же сладким запахом подхватили меня и беззвучно опустили на дно. Вата внезапно растаяла, и тяжелая вода мгновенно расплющила меня и смешала с миллионами мокрых песчинок. Меня засунули в душный мешок и крепко затянули шнурок над головой.

- Веееечнаааяяяя пааамяять...

***

- Ну, ты даешь! Бэмс и свалилась. Я думала, у тебя голова на кусочки развалится, такой звук был, - хохотала Галька и, кривляясь, изображала на ходу, как я падаю.

- Ага. Здорово! Хрясь тыквой об пол! Бабки даже стол перевернули от неожиданности. Ну, так чего? Домой сама пойдешь или как? - спросила у меня Надя. - Нам велели тебя домой отвести.

- Сама дойду.

- Ну, ладно. Вечером выйдешь?

- Не знаю. Если отпустят, выйду.

- Отпустят. Завтра воскресенье. В школу не надо, - уверила Надя. - И календарики свои выноси. Я хочу с тобой поменяться.

- Интересно, а Сережка собирал календарики? - задалась вслух вопросом Галька.

- А какая теперь разница? - удивилась я.

- Просто если собирал, то они ему не нужны больше. Жаль, если выкинут.

- А ты по утрам на мусорке дежурство устрой и проверяй, что там тетя Алла будет выбрасывать из помойного ведра. Вдруг там не только календарики найдутся, а и еще чего-нибудь ценное, - я неожиданно для себя очень разозлилась на эти улыбающиеся и живые лица подруг.

- Во дура! У тебя там в башке, наверное, мозги не кисло трухнуло, когда ты шмякнулась. Чего это мне у мусорки дежурить?

- Сама дура. Сережка умер, а ты про какие-то календарики думаешь.

- Ну, умер и умер. Что же мне теперь и календарики не собирать, что ли?

- Да ничего он не собирал, успокойтесь. Вот ножичек у него перочинный чудовый был, - подшмыгивая носом, уверил нас только что подошедший Лешик. - И клюшка хоккейная здоровская. Мне такую ни в жизнь не купят.

Вечером я не пошла во двор. И не потому, что меня не отпустили, а потому, что мне совсем не хотелось гулять. Что бы я ни делала, чем бы ни занималась, перед глазами постоянно всплывал образ Сергея. Мысленно я рисовала себе картинку, как его ноги попадают в мотор и тот размалывает их в мелкие кусочки, как хрустят кости. И этот хруст намного громче, чем тот, который я придумала себе, когда представляла, как ломались маленькие косточки слепых котят. Мне становилось плохо от этих мыслей, но я не могла от них избавиться. Они навязчиво всплывали в моем воображении.

Ночью мне приснилось, будто я захожу в реку, и ее чистая прозрачная гладь серебрится под ярким солнцем. Мои ноги щекочут мягкие тонкие, как волосы, водоросли. Вдруг вода разом ушла в землю, а водоросли стали быстро расти и утолщаться, опутывать меня с ног до головы. И вот уже не видно солнца, мне не хватает воздуха, я не могу пошевелиться. Зеленые волосы запеленали меня в плотный кокон, проросли в меня, сквозь меня. Меня нет.

***

Доктор, которого вызвала утром мама, сказал, что у меня ОРЗ. Дня два я провалялась больная в постели, затем еще два дня получала удовольствие оттого, что не нужно ходить в школу, а потом мне снова захотелось на улицу. Играть в прятки, обмениваться календариками и фантиками от жвачек, строить шалаш из деревянных ящиков, хрустеть калачиками, просто сидеть в беседке с остальными ребятами и мечтать о том, кем мы станем во взрослой жизни.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.