I
Как ни зайдёшь к деду Бугаеву, - тепло да уютно. Лампа на столе, чайник на печи, собака у ног. И всегда дело в руках, а в тот раз, смотрю - упряжь собачью починяет.
- Дайть-кось помогу, Маркел Мелентьич.
- А смогёшь?
- Да что там хитрого – алыки1 сшить!
- Ну, тама в сенцах ремни всяки разны висят, неси-кось.
Я взял фонарь, принёс ремни. Перебираю, какой пошире-крепче. И глянулся мне один. Не лахтачий2, а настоящий, бычьей кожи.
Спереди, на ладонь от пряжки, кольцо вшито костяное грубой работы, к нему ремешок нерпичий3 привязан. К ремешку опять жe костяной крючок и тоже грубо опилен, только сам сгиб внутри гладкий-прегладкий, будто его наждачной шкуркой-нулёвкой вылизали.
- Зачем, - говорю деду, - крючок-то?
- Тот пояс не трог. Память он с давешних лет. Другой бери.
Ну, я давай про давешние годы спрашивать, а дед:
- Расскажу, коль сам догадашь, зачем крючок на ремне.
Уж я по-всякому гадал - не вышло. Дед и говорит:
- Эта - штоб арбалет натягивать!
- Арбалет? В наше время? Я и в руках не держал!
- А я нерпей им стрелял мальчишком тринадцати лет. Тугой был: спроста не натянешь. Приходилось его в землю упереть, ногами на лук встать, когтем этим тетиву зацепить и так спиной-ногами тянуть, пока тетива на защёлку западёт. А рукам - не в силу.
- А где тот арбалет сейчас?
- Стырил ктой-сь бессовестной щё давно.
- Туристы?
- Туристы!.. Тогды и слова такого не знали... Нет, ктой-то с наших. Искпедиции всяки были, народ разной. Ины жулики - страмота!
- А давно это было?
- Што давно-то, как украли?
- Нет, как вам пояс этот в руки попал.
- Давно, Максимко. Году в тридцать четвёртом ли пятом, сразу после как Кирова убили... Почин тогды был от правительства: «Даешь пушнину, морзверя, рыбу! Заселим Артику и переселим!». Везде крупно пропечатано. Оно ж после «Челюскина»-парохода народ толпами на севера кинулся. Давай по всем островам промысловы точки строить. Через каждые, почитай, тридцать-сорок вёрст - зимовьё. Штоб, значит, если нужда застигнет, сосед рядом.
Набирали-вербовали народ, и люди ходко ишли. Так и отец мой с матушкой, с братом, да мне четырнадцатой год, в Артику попали.
Лето здесь коротко. А навигация и вовсе. Где месяц, где меньше. Тогды так делали: избы в Архангельске рубили, потом разбирали, - на пароход, и здесь ставили всей командой. И быстро: за неделю. Так в одно лето несколько промысловых точек открывали.
И мы так наше зимовьё. Да пристройку, баню, катух собачий. Стали участок обустраивать да путики1 на песца в тундру тянуть. Били моржа, лахтака, нерпу. Ворвань2 в бочки закатывали. На «босого»3 отдельной план был. Для себя оленя били, мясо совсем другое. «Босого» ли нерпу как ни готовь - всё ворвань, всё рыбой пахнет. Варишь шти - оно уха! Я мальчишком-то и в рот взять не мог, уж потом привык...
II
Дед Маркел вздохнул и продолжил:
- Было то в начале ноябрю. Длинна ночь4 тока началась. Солнца, сам знашь, уже нету, а рассвету - часов пять, хватат по ближнему путику пройти. В тот день щё тихо было, да луна на всю. Идём вдвоём с братом старшим шестериком-упряжкой. Открывам капканы-пасти. Ввеселе, в охотку, рады: тятя похвалит!
Возвертаемся довольные. Собаки наддали. А тут, гля, у самого порога сбились в кучу, скулят и хвосты жмут. Что т-т-акое?
Когда гляжу - Господи Сусе Христе! Волк агромадный у стены и в окошко заглядат! А там маманя белей снега. Ну, брат - карабин. А палец придержал: у волка колесо на спине! Тут собаки накинулись. Враз алыки спутали. Комок. Кто на волке висит, кто на друг друге - куча мала!
А зверь в угол жмётся. В лапе палка навроде пики, а на спине уже не колесо - половинка. У меня - мураши по телу.
И что делат? Вожака да второго у нас на глазах кончил. Остатни псы отскочили. Лают, заходятся, аж звон в ушах. Смотрю - приподнялся, прыгнуть вроде. Щас остатнех собак переколет! Тут я, должно, заорал. Распрямился под луной. Не зверь. И не человек. Не лицо вообще. Оборотень!..
Я пуще ору, а брат нажал навскидку...
Не сразу и опомнились, уж когда маманя фортку открыла:
- Савва, Савва, не стреляй - человек!
Ну, уж поздно: упал...
Подошли мы. И она с фонарём. Посветили. У меня колени подогнулись. Никак убил!
Левая половина лица - человек, правая - нет. Всё кривь-кось изорвано, синё да бугристо, вместо глаза - яма. Жуть! И не колесо на спине, а лук, на доску приделанный. Арбалет! Может, думаю, не убил братан, ведь не целил. Давай мы его в дом перетаскивать. Рослый, крупный мущина. Весь зарос буйным волосом и весь седой. Уложили на пол у печи. Одёжа на ём - шкурьё. Шапка и шуба волчьи. Нахлобучка с волчиной же головы пошита. Хрящ с ушей не вынут, торчат как всамделишны. Сдаля - ну волк и волк... На ногах бахилы1 cо шкуры «босого».
Мы давай мужика раздевать да серце слушать. А чуть слышно его. Пуля - посередь грудя... Два фонаря поставили. Давай его мыть-перевязывать. Спрашивать, кто такой, откуда? А он дышит тяжко. Кровь с половиц матушка тряпкой собират...
У нас слёзы сами текут. Видать, в беде человек. Видать, давно. Длинна ночь, мороз да зверь. К людям вышёл - а тут пуля!
- Прости, мил человек, - Савва ему кричит, - прости за ради Бога! Нечаянно я - прости. Не умирай, не умирай - живи!
Он смотрит однем глазом, и в глазу том, не поверишь, радость!
- Кто такой, - кричу ему, - кто такой, откуда, говори!
А у него тока кадык ходит.
А потом руку на ранку, и пальцем на печи написал, - дед Маркел обмакнул корявый палец в кружку с остывшим чаем и вывёл на столе мокрым: «NORCE». Помедлил чуток и приделал к предпоследней букве крючок-уголок. Получилось: «NORGE».
- Да, вот так, по буковке. Красным по белому. И всё. Глаз закрыл, дышать - тише, к утру отошёл...
Мы с братом чуть не рехнулись тама: такой грех на душу!
III
В другой день отец подъехал с длинного путику.
У нас-то язык не ворочается, матушка рассказала.
«Ладно, - ей говорит, - грей воду, обмыть-хоронить», - на нас и не смотрит...
Как стали мужика раздевать - за гленищем у него нож настоящий, кованной. А человеческой одёжки и ниточки нету. Сподники - и те с пыжика1.
Когды раздели навсю - не тока лицо, вся грудь покарябана, и заместо правой ступни - культя багрова...
А лицо, как «босой» ударил да кожу сорвал, видать, сам шил. Всё кривь-кось заросло, смотреть страшно. А скока лет - не угадать, седой весь, белый... И тощой: кожа-кости.
Но мастеровой: под ступню у него протез самодельной. В правом бахиле по бокам досточки вшиты и подошва крепка, чтоб без костылей, значит.
Где хоронить? Тут, на бережку, скала да галька. В мороз не взять. Отвезли подале в тундру на песчано место. Костёр запалили.
Отогреем, раскидам головни, талое выберём и по новой. Там и положили. Тятя «Отче наш» прочёл и засыпали мёрзлым, да брёвен сверху навалили от зверя...
Мы, все четверо, грамотны. Я дак вовсе три класса кончил, пока старшим в подмогу пошёл. Ясно - не наши буквы на печи писаны. А что это: корабль, имя ли, фамилие - уже не спросишь...
Начальству заявить - раций не было. На собаках двести да полсотни вёрст до посёлку. И стока ж обратно. Да в длинну трёхмесячну ночь семью бросить?
Остался тятя. Нам молчать велел. Мёртвого не подымешь, а люди разнесут, как сороки; объясняй потом «товаришшам»: нечаянно, мол.
И Савве крепко наказал: «В голову не бери и дурного не задумливай: мать погубишь. Бог правду видит, а мы молиться будем за душу невинную».
Я же думал: «Как молиться, когда он без креста на шее? Может, и не крещёной навсе?». Ни даже у него кольца на пальце или серьги в ушах, как быват у моряков.
Ну - делали, как отец велел. Да всё поначалу втихаря за Саввой приглядывали, не сотворил бы чего над собой.
Работы в ту зиму было невпроворот: песец шёл - мы не успевали снимать, матушка - шкурки мездрить. И «босого» за двадцать взяли, а ты и одну-то шкуру выскобли - руки отпадут. Да дрова пилить - каждодневна каторга. Тут не до глупостев. Вечером чуть живы на лежанки падали, с утра - по новой вперёд.
А в лето, как мерзлоту отпустило, поехали мы с отцом на могилку, всё в аккурат заровняли и дёрен-мох настелили - тундра.
IV
- Про торбу-то я тебе щё не сказал. При ём была на поясе.
В мешочке том чуть мяса сушёного оленьего и нерпячьего, да в чехле берестяном две иглы. Костяна и железна. А железна из проволки без ушка, просто загнут конец нитяной. Щё нож из обруча, как море, быват, бочку выкатит... Мяхко железо, негодно, об камень точено. Тока жир с нерпы срезать да шкуры скоблить.
И стрел несколько. Тяжёлы и лёхки стрелы. Арбалет же хитро сработан: три досточки лиственничны друг на дружку наложены, жилкой прошиты, а зацепа для тетивы передвижна. На малу натяжку и на большу.
Тогда и поняли, зачем тот крючок на ремне. На малую - руками можно натянуть, еслив ногами на лук стать. А чуть зацепу к себе передвинешь - тока крючком поясным. И крепко бьёт: на двадцать шагов доску прошибат. От удара и наконечник костяной и стрела - вдребезги!
Я с того малого натягу наловчился утей да нерпей бить - наши диву давались. Летом ведь тонет нерпа, еслив с карабина. Наскрозь голову шьёт. Кровь - дугой, и булькотит на дно... А с арбалету, вишь ты, нет. Стрела в ране застреёт, крови мало, успевашь подгребсти, на гарпун задеть.
Щё с ружья-то шум. Раз стрельнул - всех распугал. А с арбалету - тихо. Я в то лето не меньше взял, как отец с братом. На равных стал им связчик1 - зверобой. Гордой был: они мне стрелы готовили. Самы ловки тятя делал. Точно ишли, не ломались, по стока-ту раз одну пущал.
А в другой год возможность стала на Моржовую переехать. Тут до посёлка, до почты, до радиво тока сорок вёрст. В один ход собакам. Зажили мы как люди, а потом война...
Дед Маркел воткнул шило в столешницу и спросил тихо:
- Ты ведь грамотной, что такое «NORGE» не знашь?
- Знаю, - мне стало не по себе от пристального взгляда старика.
- И што жа?
- Так свою родину называют... норвежцы.
V
Снежно-белая глыба дедовой головы качнулась над столом:
- Пора, паря, чай пить!
За чаем разговор пошёл о другом. Когда собрался я уходить, Маркел Мелентьич поднялся тоже:
- Пойдём-кось, покажу чего.
Мы поднялись на горку за домом, оттуда посёлок как на ладони, видно сбегающие в бухту огни, да крупно мигает маяк.
- Вишь Большого Никифора? - дед указал на памятник Бегичеву2, ярко освещённый прожекторами.
- В двадцать втором годе Бегич тут, на бережку, скелет нашёл. Видать, недавней: щё волосы на голове целы. Километра три до посёлку не дошёл человек.
А уже известно было, что в девятнадцатом годе два норвега с Челюскина шли, да пропали. Собрал Бегич людей, стали искать кругом. И нашли мешок с поштой да лыжи на речке Зеледеевой, это вёрст семьдесят отсюда. Прописали в газетах: главный ихней искпедиции, Амунсен ему фамилие, двоих с мыса Челюскина отправил на собаках в середине октябрю. Пошту везли, да и метео-радиво уж тут с пятнадцатого году стояло. А пути тока по карте восемьсот вёрст. Всамделе на собаках-то щё сто накинь. Ну, один пропал, второй не дошёл. По догадке Бегича, - уж огни увидал, заспешил, поскользулся и - затылком об камень... Не судьба...
Норвега этого тут и похоронили на бережку, где нашли, и камень большой поставили, имя написали. Видал, небось?
- Знаю, как же. «ТЕССЕМ» - написано на памятнике.
- Во-во... А второго искать правительство ихнее щё тогда Бегича снарядило. Долго искал. Вдоль всего нашего берегу, устье Пясины обошёл и острова дальни. Ну, не нашёл - Артика...
- А может, Маркел Мелентьич, ТОТ и был второй-то?
- Я, как узнал ту сторию, тоже так думал, а потом - всё жа нет. Пятнадцать ли семнадцать годов с той искпедиции прошло. Да ты одну зиму проживи без топора, без избы, без ружжа! Да что зиму! Скока раз бывало: провалился, не обсушился - к утру закляк.... Не можно так долго одному по северам, тут чтой-сь другое...
- Но ведь факт...
- Да. И как заноза с те поры... Одёжа волчья, а волк - зверь сторожкой, возьми-ка... Мясо в мешочке двух родов, сподники с пыжику. Олень на острова редко заходит, знатко гдесь на материковой части приткнулси. По всему видать, двое их было, трое. Одному не выжить. Без ноги избы не поставишь, а без печи пропадёшь...
- Слыхал я, что в революцию и в двадцатые годы норвежцы тут браконьерили.
- И мне тогдашни промышленны люди сказывали: видели шкуну, в белое крашенну. Как привидение, грят, ишла и как привидение пропала... А норвеги - народ лихой, сдавна зверобои, морозом-ветром не взять, тока людей они не бросают...
VI
Прошло с полгода. Контора нашего рыбзавода переезжала в новое здание, и мы помогали перевозить причиндалы, мебель да архив. Стал я перебирать старые папки.
Раньше, оказывается, не было рыбзавода, а была ПОС - пушно-охотничья станция. Записи - с августа 1928 года. И вот, в папке за 1935-й год нашёл я семью Бугаевых. Мелентий Спиридонович, Аграфена Васильевна. В папке за 38-й год прибавляется
Маркел Мелентьич Бугаев. Раньше шестнадцати лет не заводили на работников трудовые книжки, справки давали.
Никакого Саввы Мелентьича нету в списках-приказах ПОС.
Думается, и не было никогда. |