Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(25)
Ян Торчинский
 ВТОРАЯ ДРЕВНЕЙШАЯ

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,

Принарядившись для сирых, блаженных калек…

В. Высоцкий

Понедельник уже полчаса как начался, но люди не спешили расходиться по кабинетам. Стояли по два, по три в коридорах, курили, обменивались новостями и сплетнями, рассказывали анекдоты и байки, ругали начальство и затягивались утренними, самыми вкусными, сигаретами. Некоторые возвратились из отпусков и командировок, успели соскучиться друг по другу, их переполняли свежие, еще ни с кем не разделенные впечатления, и всем хотелось потрепаться подольше, забыв на некоторое время о предстоящих делах.

Однако в благодушный гул множества голосов неожиданно ворвался астматический хрип «матюгальника» - динамика редакционного селектора:

- Хр-р-р… слав… ч-ч-ч… ш… вой… к… ств… у… хр-р-р… рю…

- Тебя, Стас, к ответственному, что ли? - спросил высокий парень, видимо, обладающий тонким и чутким музыкальным слухом.

- Вроде так. Чего это он с утра пораньше? - удивился Станислав Кошевой. Он в последний раз глубоко затянулся, щелчком отправил окурок в урну, потянулся до хруста в суставах и неохотно отправился на вызов.

- Здравия желаю, ваше превосходительство, Виктор Степанович! Рядовой необученный Станислав Кошевой по вашему приказу явился.

Но ответственный секретарь не собирался шутить. У него был вид человека, задерганного донельзя. И стол, заваленный бумажными и кожаными папками, блокнотами, справочниками, словарями и еще Бог знает чем, и криво завязанный галстук, усыпанный табачным пеплом, и всклокоченные волосы неопределенного серо-рыжего колера усиливали это впечатление. Однако Станислав знал, что внешность одного из руководителей газеты обманчива, и на самом деле у Виктора Степановича была цепкая память, удерживающая бесчисленные редакционные дела, несокрушимая воля и железная рука. И всякое проявление вольницы он пресекал круто. Поэтому на легкомысленный тон Станислава начальник газетного штаба отреагировал соответственно.

- Являются черти во сне. Устав забыл. Наряд вне очереди. А именно: сегодня едешь в командировку. Все, что нужно, получишь в канцелярии. Номер в гостинице заказан. Билет на твое имя - в депутатской кассе.

- А почему такая срочность? Война ожидается или очередной реактор взорвался? Завтра или послезавтра нельзя?

Честно говоря, ему было все равно, когда ехать, но раздражал безапелляционный тон ответственного секретаря. Казалось, за долгие годы совместной работы пора бы привыкнуть, но порой тянуло на некоторую фронду, или, проще говоря, хотелось немного побазарить. Но в этом кабинете такое удавалось не часто. Не удалось и на этот раз.

- Ерунду мелешь. Чего тянуть? Дети тебя что ли обсели или любимая теща заболела? К нам любопытное письмо пришло. Нужно оперативно реагировать. Может хороший материал получиться. На, полюбуйся.

Прочитав письмо, Станислав убедился, что Виктор Степанович прав. Да, кое-что определенно есть. Писал какой-то Роман Сенько, инвалид детства и сирота. После окончания школы он хочет работать в телеателье, а директор ему отказывает. Пусть газета вмешается и поможет, на нее вся надежда. Ну, разумеется, газета поможет, почему бы и нет… На то и газета. А проблема прозрачная: бездушное отношение к инвалиду, который тянется к общественно полезному труду и так далее. Весь вопрос, как эту проблему раскрутить. Здесь важен стиль, а стиль у Кошевого был лаконичный и хлесткий. Другое дело, что реализовать его удавалось не сразу. Хоть и публиковался Кошевой с первых дней работы в газете не так уж редко, но в основном по мелочам, так, заметки по 30 - 50 строчек, разная информация. Не очень тут развернешься, себя не проявишь… Конечно, по мере того, как он набирался опыта и мастерства, ему поручали задания и посложнее, и объем публикаций постоянно увеличивался. В газете периодически появлялись его столбцы и даже «подвалы», и читатели проявляли к ним интерес. Но Станиславу этого было мало. Его сжигала неутолимая жажда деятельности; казалось, он мог писать круглыми сутками и выдавать на-гора статьи и очерки, да что угодно. Поэтому, наряду с серьезными проблемными публикациями, он никогда не чурался все тех же коротких заметок и репортажей. Только бы писать, лишь бы публиковаться! Так что ему нечего было Бога гневить: у него была своя ниша, а главное, любимая работа, лучшая на свете. Но хотелось большего, ох, как хотелось! - поскольку чувствовал, что может: все при нем - и умение писать, и обостренное чувство правды, и готовность за нее, за правду, себя и других не пощадить, а без этого журналист - не журналист, а ремесленник, холодный сапожник. А еще была радость осуществленной мечты. Той самой, которая манила его с детства.

Однако, шаг за шагом продвигаясь к профессиональным вершинам, Станислав Кошевой понимал, что ему еще далеко до знаменитых корифеев: Иванова, Добровольского или Шпильмана. Вот у кого можно было поучиться литературному блеску публикаций, глубине психологического анализа, оригинальности и независимости суждений. Правда, поговаривали, что кое-кто из этой блестящей троицы писал не только в редакционный портфель, но и по другому, хорошо известному адресу, вот вам и основа их успеха. Но даже явные злопыхатели, неизбежные в любом, тем более творческом коллективе, не отрицали, что именно Иванов, Добровольский и Шпильман являются подлинными гроссмейстерами журналистики, столпами газеты… И Станислав настойчиво перенимал у них все, что было можно перенять, но твердо верил, что не век ему сидеть во втором эшелоне, и рано или поздно он не только догонит этих мэтров, но и оставит их за спиной.

А все началось еще в шестом классе, когда Славик Кошевой отправил в «Пионерскую правду» свое первое письмо. Он писал его в муках, исчеркав пять или шесть тетрадей. Оказалось, это каторжный труд, потому что мысли, чувства, краски, звуки, запахи и нечто такое, чему и названия-то нет, короче, все, бушевавшее в его душе, было невозможно выразить словами. Не находились они, эти слова, а те, что появлялись, тут же ускользали, словно вода сквозь сито, и ватная немота оглушала тринадцатилетнего мальчика, дерзнувшего взять такое непокорное, неуклюжее, ломающее пальцы перо. Ну можно ли, например, передать при помощи чернил и бумаги пьянящее очарование и аромат утреннего весеннего воздуха, еще не отравленного выхлопными газами машин? А именно таким воздухом он дышал, отправляясь на тот памятный сбор. И Славик помучился, помучился и, наконец, нашел то, что нужно: «Воздух был чист и свеж, как поцелуй ребенка». А потом засомневался: вдруг неправильно подумают о поцелуях, уж не о девчонках ли идет речь, и к тому же вспомнил, будто нечто подобное он, кажется, где-то читал. И вычеркнул два последних слова, а чем заменить не придумал, как ни старался, а поэтому после долгих раздумий написал: «Воздух был чист и свеж, как я не знаю что». А получилось - зря старался. В редакции эту фразу целиком вычеркнули и еще очень многое тоже и даже заглавие изменили: вместо «Пионеры помогают развитию советской металлургии» придумали: «Шестой класс собирает металлолом». А всего текста оставили 19 строчек. Не 18 и не 20 - он хорошо сосчитал. Но все равно, это была настоящая статья, больше сотни слов, и все они, казалось, светились в темноте и даже пахли по-особому, не то, что остальная страница! Он читал и перечитывал свое творение, и с каждым разом ему казалось, что эта маленькая заметка становится значительнее, объемнее и выразительнее, а уж последние слова «Слава Кошевой, ученик 6-го класса» вообще жили отдельной жизнью и как бы парили над газетным листом. И Станислав поклялся: он будет журналистом, а иначе ему не жить!

Годы не остудили его порыва, и после окончания школы он подался было на журналистский факультет университета, но, потолкавшись возле деканата, понял: тут ему успех не светит, конкурс сумасшедший, причем абитуриенты - все больше люди с опытом газетной работы, у каждого серьезные публикации, а у него что…

Поэтому Станислав Кошевой поступил на филологический факультет педагогического института, трезво рассудив, что писать без ошибок и здесь научат, а в остальном - как Бог пошлет: если есть талант, то не важно, какой у тебя диплом, а если нет - никакой университет не поможет. Научить человека дрова колоть или трамвай водить - это пожалуйста, а писать стихи или даже статьи - вряд ли.

Когда Станислав впервые появился в своей группе, у него зарябило в глазах: одни девушки, а из ребят - он и еще один парень, Семка Горохов, или Сэм, как тот назвал себя при знакомстве. «Ну, теперь мне от девчат отбоя не будет», - самодовольно подумал Кошевой. И ошибся. Студентки почему-то сторонились его, хоть вроде и не урод, и не дурак, и роста нормального, и язык подвешен, дай Боже… Он уж и так старался, и этак, почти что «медузами питался», как в песенке Булата Окуджавы, а все впустую. Просто загадка какая-то, квадратура круга! Не решив ее самостоятельно, Кошевой обратился за помощью к Сэму, который по праву считался девичьим угодником и баловнем:

- Слушай, Сэм, чего они от меня носы воротят?

- А ты не знаешь? Ты же девочкам такие гадости говоришь! Кому приятно их слушать…

- Какие гадости? Я правду говорю.

- Правду он говорит… Скажи еще: правду-матку режу! Хирург-любитель нашелся… Да кому твоя правда нужна?

- Что значит, «кому»? Правда всем нужна. Разве не так?

- Ясно, не так. Знаешь правду - и держи ее при себе. Кто ты такой, чтобы свою правду людям в лицо тыкать? Никто тебя на это не уполномочивал. Вот и помалкивай, пока не спросят. Понял?

- Не понял и понимать не хочу!

- Не хочешь - не надо. Мне-то что… А когда в очередной раз проколешься, вспомнишь наш разговор. Поумнеешь - придешь и доложишь.

Но Станислав ни умнеть, ни тем более докладывать об этом не собирался. Он твердо знал: правда - это святое, единственное, что всегда нужно человеку, как воздух, еда и питье, за нее лучшие люди на каторгу и плаху шли, костра не боялись, а поэтому знать правду и скрывать ее - преступление перед совестью, смертный грех. И в «Словаре русского языка» так и написано: «ПРАВДА. 1. То, что соответствует действительности, истина. 2. Порядок, основанный на справедливости». В этом все дело: то, что соответствует действительности, оно и есть порядок, основанный на справедливости. Значит, правда и справедливость практически одно и то же, недаром у них и корень общий! «Ничего, - шептал про себя Станислав, - стану журналистом, узнаете у меня. Вот когда я смогу говорить правду всему свету, не то что этим девчонкам недоделанным…»

За четыре года учебы и три обязательной работы в школе по распределению Станислав около пятнадцати раз публиковался в «Учительской газете» и других изданиях. Это пригодилось, когда он, все еще преподаватель литературы в девятых и десятых классах, предстал перед Виктором Степановичем и сказал, что согласен на любую должность…

Тот бегло просмотрел положенные перед ним вырезки и поморщился:

- Не Бог весть что. Филолог и газетчик - разные профессии. Ну, ладно, посмотрим. Сколько вам в школе пахать?.. Ну, тем лучше. Будете пока внештатным, а там видно будет. Попробую главного редактора уговорить. Он у нас большой аристократ: ему журфак МГУ или МИМО подавай…

Так началась карьера журналиста Станислава Петровича Кошевого. И это начало принесло ему много неожиданностей. Раньше он думал, что будет вроде странствующего рыцаря Ланселота или благородного разбойника Робина Гуда: кого хочу - покараю, кого хочу - помилую или одарю по-царски. Оказалось, ничего подобного. Не только все сюжеты, враги и друзья, но даже выводы, которые следовало делать, зачастую определялись редакционными заданиями. Не раз и не два материалы возвращались Стасу для мелкой, крупной или радикальной переделки, а про красный редакторский карандаш и ножницы и говорить нечего.

- Ты пойми, - наставляли его, - газета - это воинская часть: полк или дивизия, а ты солдат, в лучшем случае - сержант. Получил приказ и думай, как его лучше выполнить. А почему приказ такой, а не другой и кому все это нужно, пусть у наших генералов голова болит. Потерпи немножко: лет через двадцать и ты будешь приказы отдавать…

Ладно, пусть так, пока он солдат, пусть. Потому что иначе можно быстро из газеты вылететь. А там посмотрим, как любит говорить Виктор Степанович…

Второй неожиданностью стал безумный темп, в котором ему пришлось работать. Какой-то безумный конвейер, чертово колесо. Он не вылезал из командировок: задание - поезд или самолет - несколько дней на месте - снова поезд или самолет - передача материала заведующему отделом или ответственному секретарю - новое задание, и все сначала. А иногда новое задание передавалось ему по телефону или телеграммой, и очередной цикл начинался даже без заезда домой.

Когда же случались командировки в отдаленные концы страны - на Север или Дальний Восток, то их сроки растягивались на многие недели. В таких случаях на него сыпались задания чуть ли не из всех отделов газеты: «Ну, подскочи, пожалуйста, что тебе стоит, это же совсем близко, почти рядом». И кому какое дело, что в тех краях «рядом» исчислялось сотнями километров. И то сказать, такая командировка - вещь дорогостоящая, даже для их богатой газеты накладно, так почему бы не использовать корреспондента на всю катушку…

Кошевой однажды подсчитал, что по числу дней, проведенных вне дома, он мог соперничать с моряками дальнего плавания или с геологами-поисковиками. Так те хоть большие деньги зашибали, привозили домой иностранные тряпки, радиотовары и сертификаты для инвалютных магазинов, а у него, наоборот, получался сплошной прогар. Ни командировочных, ни гонораров не хватало, да и от зарплаты мало что оставалось. Некоторые его коллеги умудрялись в своих вояжах кормиться «на дурняк» и даже обзаводились дешевыми дубленками или импортом, а то и автомобилями по заводской себестоимости, а он - нет. Ему злачные объекты не светили, о чем он писал: «Будни роддома», «Горячие дни межрайонной электростанции» и тому подобная мелочь - так не дармовые же пеленки или конденсаторы домой привозить!

Однако Кошевой не позволил бы себе взять и драной пеленки.

…Он только-только начал работать в редакции, и его в качестве стажера послали вместе с матерым газетчиком Иваном Борейко писать о юбилее строительного управления, который совпал с досрочной сдачей в эксплуатацию огромного жилищного комплекса. Говорили, что там пахнет Государственной премией. Не успели журналисты выйти из поезда, как попали в объятия будущих лауреатов: загородная резиденция, сауна, рыбалка, уха, шашлыки и море разливанное водки и коньяка.

- Чего они так стараются? - удивленно спросил Станислав своего многоопытного спутника.

- Как - чего? - удивился Борейко. - Чему нас учит семья и школа: пресса есть острейшее оружие партии. Острейшее, значит, с ним шутить не следует. А держим его мы, журналисты. Вот управленцы и ходят вприсядку, хотят нам понравиться.

- Все равно правду напишем.

- Конечно, напишем правду, только правду, ничего, кроме правды, и да поможет нам Бог! А какую правду? Свой юбилейный комплекс строители сдали досрочно. Сотни людей отдельные квартиры получили после общежитий и коммуналок. Для них такой праздник! И это правда. А то, что вселились они в дома с кучей недоделок: лифты не работают, горячей воды нет, одни окна и двери открываются, другие закрываются, в лучшем случае полгода все будет доделываться и исправляться - это тоже правда. А какие там приписки были, ни один прокурор не разберется. И не станет разбираться. Нельзя без приписок: по государственным расценкам никто работать не станет. И это тоже правда. А сколько при этом к рукам начальства прилипло, за наши шашлыки-чебуреки они не из собственного кармана платили. И не по своей вине. Проклятые капиталисты на рекламу и представительство никаких денег не жалеют. А у нас управляющий или директор многомиллионными сметами ворочает, а чтобы своих гостей достойно принять, должен, пардон, на пупе вертеться, с уголовным кодексом в кошки-мышки играть. И это тоже правда. Видишь, сколько их? Так что выбирай любую.

- И от качества-количества шашлыков ваш выбор зависит?

- Эх, надрать бы тебе уши, мальчишка, чтобы поумнел скорее, но ничего, авось сам когда-нибудь до истины докопаешься.

Удивительно, как все хотели, чтобы он поумнел! Неизвестно, осуществились или нет эти желания, но в душе Станислава Кошевого поселился панический страх, что на его выбор, сознательно или нет, может повлиять пышность приема и тому подобные соблазны. Или что кто-нибудь так подумает. И он, как черт ладана, начал избегать различных приглашений и предложений, делая исключение только для обедов и ужинов в ресторанах, если отказаться было совсем уж невозможно, хотя бы для пользы дела. Но при этом Станислав обязательно платил за себя и даже переплачивал, чтобы не ошибиться, а поскольку его хозяева обычно отличались купеческим размахом, то все это оборачивалось для него сплошным разором.

Свою линию он гнул неукоснительно, не обращая внимания на уговоры и обиды пригласивших его людей. И лишь один раз, когда отбиваться от настырных хлебосолов уже не было сил, Кошевой не выдержал:

- Сдаюсь. Платите. Но счет отдайте мне.

- Зачем?

- Я его к финансовому отчету пришпилю и в статье приведу. Пусть все увидят, что я написал объективно, несмотря на вашу щедрость.

Слух об этом «подвиге» дошел до редакции, и там за Станиславом закрепилась репутация святоши и чистоплюя, и столь сомнительная слава бежала впереди него. Поэтому с ним боялись связываться даже те, кто был кровно заинтересован в благожелательности корреспондента, уж ничего не поделаешь, если Бог убил: прислали блаженного, не от мира сего, лучше бы вымогатель последний приехал, с ним хоть знаешь, что к чему…

Так и жил журналист Станислав Кошевой, будто белая ворона, смертельно боящаяся замарать свое незапятнанное оперение. Друзья называли его неподкупным Робеспьером и на подпитии спрашивали, помнит ли он, чем кончил этот вождь французской революции. Они не знали, что однажды и Стас вполне мог остаться без головы, причем, не фигурально, и лишь чудом избежал гибели. Да он сам узнал об этом случайно и много позже. А все застолье…

В тот раз по заданию редакции он с огромным трудом, всеми видами транспорта - от самолета до оседланной лошади - добрался до аула, затерявшегося высоко в горах, настоящий осколок патриархального быта, где законы цивилизованного мира признавались лишь номинально. Гости сюда попадали редко, и в честь столичного журналиста закатили пир по всем правилам кавказского гостеприимства. Здесь нужно было есть и пить все, что подавалось; любой отказ считался смертельной обидой хозяевам, а обиды они не прощали и на расправу были скоры. На этот счет Кошевого строго предупредили опытные люди. За столом он держался, сколько мог, но коварное вино местного производства сработало быстро, и кто-то, оставшийся неизвестным, раздел мертвецки пьяного Станислава, уложил на жесткую мутаку и укрыл мохнатой буркой.

Проснувшись с первым лучом солнца, он увидел, что рядом с ним спит полураздетая девушка. Корреспондент решил, что это ему снится или мерещится с перепоя, он хотел протереть глаза, но здесь новая волна алкогольной невменяемости накрыла его с головой. Разбудили Кошевого ближе к вечеру, чтобы вновь пригласить к столу. Никакой девушки в постели, конечно, не оказалось, и он решил: «Кажется, начались галлюцинации. Только белой горячки мне не хватало. Вредно столько пить…» Но оказалось, что в данном случае, наоборот, полезно! Потому что его подвергли коварному испытанию. Согласно местному обычаю, после торжественного пира гостю в постель подкладывали красивую девушку - дочь, сестру или племянницу хозяина дома. Но по закону куначества к ней нельзя было и пальцем прикоснуться. Преодолевший искус становился не только другом, но почти братом хозяина дома. Но если гость по неведению, спьяну или еще почему-то вел себя не по-рыцарски, ему на утро объясняли: «Ты осквернил священные законы дружбы. Значит, ты не человек, а бешеный шакал. И с такими мы, знаешь, что делаем…»

Да, много было смешного, грустного и трагического за годы работы в газете. Все переплелось, будто стебли перекати-поля или омелы. Но каждый раз повторялся один и тот же цикл: вначале - острый азарт перед предстоящей охотой за истиной, потом - полная беззаботность, хорошо известная железнодорожным и авиационным пассажирам, далее - интенсивная работа и, наконец, блаженное ожидание возвращения домой и нарастающая год от года тревога: какой получится встреча с женой после очередной разлуки…

И предчувствие не обмануло Станислава: однажды, вернувшись домой, он нашел на письменном столе записку: «Осточертело. Встретимся в суде. Причина: не сошлись характерами. Если не нравится, придумай сам, ты же великий профессионал. М.» Вот и все: «М» - даже не Марина. Может, такой жизни не выдержала или постоянное безденежье заело, или кто-нибудь ей в уши напел о его грешках вдали от родного пепелища. Глупости, конечно, и обидно: он же не интересовался, что она делает в его отсутствие, верил ей, вот и все… Однако у жены были особые резоны, потому что некоторые мужчины после долгого воздержания испытывают нечто вроде конфуза первой ночи. Казалось бы, считаешь дни и часы до встречи с женой, а оказываешься с ней в постели - и полный крах, причем не от разнузданности командировочной, не потому, что себя растратил черт знает с кем, а совсем наоборот. Отвык, наверное, а может, в организме сорвалось что-то с нарезки, и нужно время, чтобы войти в нормальный режим. А где взять время, если через несколько дней опять в дорогу… И плохо, что женщины мало знают о таких вещах, а верят еще меньше и по-своему норовят все объяснить. А пусть даже знают и верят, легче им от этого, что ли?..

На человека, от которого ушла жена, да еще так неожиданно, без объяснений и скандалов, обычно смотрят с некоторой иронией, хотя сочувствуют, утешают и все, как полагается. Вот и его утешали, а некоторые советовали не спешить с разводом, поговорить, объясниться, ведь сколько лет вместе прожили, должен же он понять, что у Марины тоже своя правда есть. Однако Кошевой бодливо наклонял голову: что значит ее правда, моя правда, твоя правда? Правда одна: жизни бывшая его жена испугалась, предала, изменила, так сказать, клятве перед алтарем: «На счастье и несчастье, на здоровье и болезнь…» А если уж совсем начистоту, не было ни алтаря, ни клятвы, а только скучная процедура в убогом Дворце бракосочетаний перед окончанием института, чтобы из родного города не услали: семейных старались не трогать.

Любил ли он Марину по-настоящему? А Бог его знает, и вообще, что значит «любил» или «не любил» и что значит «по-настоящему» или как-то иначе? И как было на самом деле, и как оно казалось ей? Вот когда она попала в тяжелую аварию и лежала беспомощная, вся в гипсе, а он многие месяцы выхаживал ее, как ребенка, с ложечки кормил и все такое, - тогда ей, наверное, казалось, что по-настоящему… И ему тоже, потому что острая жалость к зависящему от него человеку - это и есть любовь в самом откровенном ее виде. А вот теперь, видите ли, «осточертело». Будто на другую работу перешла, где спокойнее и интереснее. Или больше платят… Ему, может, еще больше осточертело, терпел же, потому что… Но так или иначе, уход жены оказался больнее, чем можно было предположить. Жизнь вдруг стала бесцветной, безвкусной и даже какой-то двумерной, на людей смотреть не хотелось. А мучительнее всего стало просыпаться по утрам, чтобы после ночного забвения вновь встретиться с удручающей действительностью.

Чтобы обрести равновесие, Станислав пытался ожесточить свою душу, строя мстительные планы: ничего, ничего, она еще раскается и вернется, не просто вернется - на карачках, на брюхе приползет, как побитая собака, а тогда он скажет ей… Что он скажет, Кошевой не знал и не мог придумать, несмотря на весь свой литературный опыт, а хоть бы и знал, так все равно незачем, поскольку Марина, кажется, и не думала возвращаться. Убедившись в этом, он изменил ход мыслей: «Не приползет - и не надо. Гордая она, видите ли, очень. С чего бы это - подумаешь, сокровище, королева Шантеклера: ни рожи, ни кожи, одни кости плюс мешок самомнения…» Koгда-то, в студенческие годы, Станислав лихо распевал приблатненную песенку, где герой говорил девушке, отвергнувшей его:

Ну, что ж, так брось, бросай, жалеть не стану:

Я таких, как ты, мильен достану…

Конечно, миллион - не миллион, но других взамен можно было достать без особого труда. Но только не таких. Наверное, поэтому перед его глазами постоянно стояла Марина, уж какая была, - ни рожи, ни кожи, одни кости плюс мешок самомнения. И никакие попытки аутотренинга не помогали, потому что Станислав все еще воспринимал и ощущал ее как жену, которая проросла в его существо миллионами клеточек, и ничего не могло сразу изменить это состояние. Ему оставалось надеяться лишь на целительное время, которое, в конце концов, выручило, и он однажды почувствовал, что понемногу выздоравливает, как бы не болело, а все же переболело и отпало, как струп, обнажив розовую чувствительную кожицу, болезненно реагирующую на каждое неосторожное прикосновение. Потом и это прошло…

Словом, ответственный секретарь не ошибся: дети Кошевого не обсели. И слава Богу! Все к лучшему, и теперь можно было сосредоточиться на любимой работе, не обращая внимание на семейные и другие проблемы. И он ощущал себя одиноким, но полным сил волком, чувствуя, как оттачиваются зубы, крепнут мускулы, обостряются зрение, слух и обоняние, и у него крепла уверенность, что не скоро, очень не скоро и друзья, и враги смогут сказать о нем: «Акела промахнулся». И на этот раз он не промахнется, наоборот, вцепится, как бульдог, и такой материал слепит, что даже Иванов, Добровольский и Шпильман позавидуют. Как говорил Пугачев в «Капитанской дочке»: «Кто смеет обижать сироту?!» И он, Станислав Кошевой, разыщет обидчика, и мало тому не покажется, совсем не покажется, можете не сомневаться!

***

В небогато обставленной, но чисто убранной комнате за столом, заваленным какими-то радиодеталями и чертежами, сидел полумальчик-полуюноша.

Кошевой по привычке сразу же мысленно срисовал его портрет: светлые пушистые волосы и неожиданно аспидно-черные глаза, высокие острые скулы, круглые, торчащие в стороны уши («Как накрахмаленные», - подумал Станислав), сероватая с желтизной кожа лица («Мало бывает на воздухе»), ноги в уродливых ортопедических башмаках. Рядом стояло инвалидное кресло-каталка, а к стене прислонились костыли.

- Вы - Роман Сенько? Здравствуйте. Я - корреспондент. Вы нам писали.

- Здравствуйте. Верно, писал. Не ждал, что приедете так быстро.

- Оперативность - наш стиль работы. Однако давайте поговорим. О существе дела знаю из вашего письма. Но меня интересуют детали. Объясните, почему вы хотите заниматься именно телевизорами?

- Почему… Ну, как объяснить… Я с детства мечтаю. Потому что телевидение - чудо. Ну, представьте, Пушкин увидел бы телевизор. Он бы глазам своим не поверил. Он бы сказал: «Быть такого не может! Колдовство! Волшебная сказка!» Он бы ящик разломал, чтобы увидеть, кто там внутри сидит и картинки показывает. Так он когда жил, что тогда знали! А я о телевидении все знаю. Вот посмотрите. - Он показал на полки, заставленные техническими книгами и журналами в пестрых обложках. - Знаю, как передается, как принимается, что такое электромагнитные волны, устройство кинескопа… А все равно не верю. Потому что чудо! И когда к телевизору прикасаюсь, будто сам волшебником становлюсь. Я все отечественные схемы изучил. И некоторые иностранные тоже: «Зенит», «Шарп», «Филлипс»… Хотите, на память нарисую? И ремонтировать могу… Всем соседям помогаю, если что-то портится. У нас здесь ателье около нашего дома, за углом… Мне далеко нельзя… Сами понимаете. А директор меня не берет…

Сенько замолчал, и оранжевые пятна, которые зажглись у него на скулах в середине этой тирады, начали медленно таять. Он съежился, и весь его вид говорил о полной безнадежности.

- Почему не берет?

- Не знаю, - замявшись, ответил Роман. - Не берет. Не хочет.

«Знает», - решил Станислав, но не стал допытываться.

- Говорят… телевизионные мастера хорошо зарабатывают, - продолжал инвалид. - Чтобы в ателье устроиться, нужно взятку дать. А у нас таких денег нет. Только вы не подумайте, мы нормально живем, не нуждаемся. Я пенсию получаю, мама работает, Люська работает…

- Люська - это сестра?

- Сестра.

- Понятно. Ну, что ж. Пойду выслушать и другую сторону. Как, говорите, пройти в это ателье?

***

Телеателье располагалось на первом этаже старого многоэтажного дома. Кошевой обратился к приемщику, который что-то подсчитывал, напряженно морща лоб:

- Мне нужен директор.

Тот понимающе кивнул головой и поднял трубку телефона:

- Адмирал, к вам пришли… Ясно… - И кивнул в сторону боковой двери: - Проходите.

В маленьком кабинете Станислав увидел человека неопределенных лет и примечательной наружности: абсолютно лысая голова, одутловатое лицо мучнисто-белого цвета, а глаза - неподвижные и тусклые, как нарисованные.

«Будто маску дурацкую напялил... Похоже, бюрократ отпетый, сейчас начнет на параграфы ссылаться», - неприязненно подумал он, однако с профессиональной приветливостью улыбнулся директору:

- Здравствуйте. Я - собкор газеты.

И протянул свое удостоверение. Но директор отмахнулся:

- Не надо. Верю. Я - Максимов Максим Иванович. Чем могу служить? Жалоба на нас поступила: обсчитали клиента на пару герц? Или…

- Или, - в тон ему ответил Кошевой и в свою очередь спросил: - А почему вас адмиралом зовут?

- Служил на флоте, - резко сказал директор, пожалуй, резче, чем следовало.

- И дослужились до адмирала?

- Не дослужился. Итак, я вас слушаю.

- Редакция получила письмо инвалида детства Романа Сенько. Знаете такого?

- Ух ты! - оживился Максимов. - Ну, молоток-парень: уже и до вас добрался. Интересно, кто ко мне завтра пожалует: эмиссары ЮНЕСКО или кто-нибудь из ООН?

- Я вижу, вы понимаете, о чем пойдет речь. Пожалуйста, объясните мне, в чем дело. Парень грамотный, хочет и может работать. Неужели вам не нужны мастера?

- Это ваш Сенько думает, что может. Не спорю, он по книжкам чего-то нахватался. Чтобы зачет в институте или техникуме сдать, годится. А на практике… Понимаете, только исправные телевизоры все на одно лицо. А неисправные - у каждого своя хвороба. Попробуй, разберись… Здесь опыт нужен. А какой у него опыт? Значит, его учить нужно, натаскивать. А нам ученики по штату не положены. Но главное в другом. Уж подучили бы как-нибудь… Но Роман физически не тянет. Знаете, сколько цветной телевизор весит? А его нужно снять со стеллажа, принести на свое рабочее место, на складе получить детали, а они подчас тоже не пуховые, поставить отремонтированный телевизор на стеллаж, взять новый и так далее. Может, сами хотите попробовать? Так пожалуйста…

- А разве нельзя помочь парню?

- Нельзя, потому что некому. Мы - малое предприятие, кооператив. Из администрации - я один и еще бухгалтер приходящий на полставки. Ни уборщиц, ни штатного приемщика, ни секретаря. Все своими руками… Я, кстати, не только директор. Я еще и агент по снабжению, и кладовщик, и кассир, и машинистка, стучу, когда нужно, на своей «Олимпии», как заяц на барабане. Мои мастера, бывает, по две смены вкалывают против всякого КЗОТа - хотят нормально заработать. Каждая минута на счету… И в обслуживающий персонал они превращаться не станут. Но это еще не все. Каждый из них имеет водительские права. Мы сами забираем телевизоры для крупного или профилактического ремонта в ателье и обратно отвозим. Значит, их приходится по лестницам тащить вниз-вверх, лифты есть не везде. И как, по-вашему, Роман Сенько будет выглядеть на этом фоне?

- Да, задача… Но ведь можно что-то придумать. Выделить ему закуток, пусть ковыряется потихоньку, делает, что сумеет. Кому это помешает?.. Ну, хотя бы в плане гуманизма…

Станислав вдруг сразу же понял, что сморозил глупость и что его собеседник уловил это и не преминет поставить на место зарапортовавшегося журналиста. Так и получилось.

- Извините, Станислав Петрович… Вы - литератор, признанный мастер слова, и по части высоких материй я с вами спорить не стану. Но мне кажется, что между настоящим гуманизмом и вашим предложением столько же общего, сколько между беспроволочной связью и случайной связью. Какой же это гуманизм, если мастера станут у этого мальчишки на побегушках служить? Здесь не тот случай, когда ради другого собой рискуют, последним делятся, кровь и кожу сдают безвозмездно… О прихоти речь идет. Если бы он захотел в оперном театре танцевать, вы бы что - сказали балетмейстеру: пусть постоит среди кордебалета в атласном трико и на своих ортопедических, кому он мешает? Нет? То-то и оно. А от меня требуете…

- Ну, вы по-своему правы. Трудно спорить… А все же инвалид он, калека. Ему бы пойти навстречу - святое дело…

Внезапно неподвижная маска исчезла с лица директора, его исказила судорога, а тусклые доселе глаза сверкнули гневом и отчаянием.

- Инвалид он?! - закричал Максимов срывающимся голосом. - А я не инвалид? Вот это, - он хлопнул себя ладонью по безволосому черепу, - это после аварии на атомной субмарине «Пионер», слышали о таком? Больше года в госпиталях валялся, две пересадки костного мозга… Если интересуетесь, могу последний анализ крови показать. И еще повезло: нас в живых четверо осталось, остальные на военно-морском кладбище в Северодвинске лежат. А я - потомственный моряк из поморов. Мои деды-прадеды под парусами ходили. Отец, командир эсминца, в Отечественную на Балтике погиб. А для меня море - это вся жизнь: нахимовское училище, «Дзержинка», а потом корабли… Это объяснить невозможно. Так кого мне просить, чтобы море вернули, чтоб дали хоть в камбузе посидеть, если уж на капитанском мостике стоять невозможно? Кого?! Тебя, что ли, или редактора твоего?

Максимов грохнул кулаком по столу и вдруг обмяк, словно израсходовав последние силы, его глаза подозрительно за-блестели.

Кто-то приоткрыл дверь кабинета и встревоженно спросил:

- Адмирал, вы в порядке? Может, нужно чего?

- Нет, ничего. Нормально. Др-р-робь. Работайте спокойно. - И, обращаясь к Станиславу, сказал, виновато улыбаясь: - Извините. Иногда нервишки шалят, как у барышни. Сорвался с якоря. Ну и вы достали… А они за меня волнуются… Кстати, гляньте для интереса: это я за полгода до аварии.

На любительской фотографии Кошевой увидел веселого худощавого парня с буйной, вьющейся шевелюрой. Собственно, это была лишь половина карточки, левый край хранил неровный след ножниц, ее разрезали в два приема, можно сказать, откромсали, так что пострадала правая рука Максима.

- Ну, что, похож или изменился немного за последнее время? А знаете, что я вам скажу? По-моему, ошибался Христос, когда говорил: «Блаженны нищие духом и телом» или как там точно… Блаженны они только в виде исключения, а по большей части нищие эти очень агрессивны. Вечно у них навязчивая идея, будто все им виноваты и обязаны компенсировать Божьи промахи. Своего рода право сеньора, пусть даже выстраданное. Никогда не замечали?

- Вы тоже? - вырвалось у Станислава, и он запоздало прикусил язык, ожидая, что получит по морде, причем по заслугам.

Но Максимов отнесся к этому совершенно спокойно.

- Я - нет. Я - профессиональный моряк. А на море особая спайка. Не потому, что люди лучшего сорта, а в силу необходимости. В море, если кто-то из команды примется на себя одеяло тянуть, то вскоре корабль утонет. Это, знаете ли, способ существования, это навсегда, на всю жизнь. Такие дела, дорогой инженер человеческих душ.

- Это писатели - инженеры. А я журналист.

- Да? Извините, перепутал. А вы кто? А, вспомнил: верные подручные партии. Верно? Не подмастерья даже, подмастерья - они у мастеров. Подручные! Не подскажете, кто еще, кроме партии, подручных имел?

Станислав не ответил. Какая разница, подручные, подмастерья или инженеры… К тому же он заслужил известную толику яда, а потому принял ее безропотно. И, уходя от каверзного вопроса, сказал:

- Все же жаль парня.

- Жаль, конечно. Что хорошего, если мечта гибнет… Но мечта мечтой, а реальность своим чередом. Думаете, я не объяснял ему… Говорил, хочешь работать - святое дело, но выбери работу по плечу. Ремонтируй часы, фотооптику, телефоны… Теперь такие сложные аппараты появились: с автоответчиком, с памятью, с кнопочным набором. Сто раз голову поломаешь, пока сообразишь, что к чему. Уж я бы взял грех на душу: открыл бы при нашем телеателье пункт ремонта чего-нибудь такого… И обучиться бы ему помогли, мы не совсем роботы бездушные при всем нашем хозрасчете. А он ни в какую! Только телевизоры! Вот в этом я ему помочь не могу и не хочу. Такая помощь безнравственна, от нее и ему, и другим только вред. Вот вы о гуманизме говорили… Сейчас один мой мастер в больнице лежит. Ущемленная паховая грыжа. Надорвался, телевизоры ворочая. Да еще скрывал, перемогался. А в результате - паршивая операция по скорой помощи с резекцией кишки. Значит, год, как минимум, он не боец. Вот за кого у меня душа болит. И я должен для него что-нибудь придумать. И придумаю, а иначе - какой же я адмирал, хоть и самозванный… А Роман - что ж… Директор Максимов всем несчастным и обездоленным не поможет, даже если пополам разорвется. Согласны со мной?

Станислав развел руками: согласен, не согласен, какая разница…

- А что я об этом должен написать?

- Что хотите, то и пишите. Чего мне бояться? Законов мы не нарушаем, налоги платим исправно. Начальства над нами практически нет. Ребята меня поддержат. Жаловаться можно только моей маме. Так она меня простит, - в его голосе прозвучала бесконечная грусть.

«Мама, конечно, простит, - подумал журналист. - А кто ж еще? Жена? Так, наверное, нет ее давно, сбежала. Собственно, почему сбежала? Просто решила, что жить с таким человеком - значит ежедневно подвиг совершать. И еженощно тоже. А можно ли от обыкновенной женщины требовать такого подвига? Не всем же декабристками быть…» И Кошевой понял, почему так нервно была разрезана показанная ему фотография и кого отделили от бравого морского офицера беспощадные ножницы.

- Извините, Станислав Петрович. Мне нужно по делам. Приятно было поговорить. Если будете в нашем городе, заходите. И всех вам благ.

***

В гостиничном номере Станислав, не раздеваясь, лег на кровать и начал обдумывать предстоящий разговор с Романом. Главное - как сказать? Все же парень на что-то надеется, может, не спит ночами. И эту ночь, наверное, не спал. А мучительного разговора никак не избежать: было бы совсем некрасиво, даже непорядочно ограничиться телефонным звонком или прислать письмо-отписку по почте. Не избежать, конечно, но хотелось оттянуть время. И он решил зайти завтра утром, хотя можно было и сегодня, чтобы успеть к вечернему поезду. Да чего спешить, это не репортаж, материал не устареет, не в этот, так в другой номер пойдет, ничего страшного. А если решат, что устарел и потерял актуальность, так еще лучше, спокойнее будет на душе.

Внезапно в дверь постучали, и в номере оказалась тоненькая девушка. Кошевой сразу понял, кто перед ним: те же светлые, пушистые волосы, высокие скулы и маленькие уши торчком. Только все черты лица были плавными и нежными, а бело-розовая кожа светилась здоровьем и свежестью.

- Извините, - прошептала она, - вы - Станислав Петрович Кошевой?

- Да, - сказал журналист, подымаясь с кровати. - Проходите, садитесь. Вы - Люся, верно?

- Люся, - подтвердила девушка и вдруг зачастила, словно страшась, что ей не позволят закончить. - Станислав Петрович, миленький! Помогите Роме, ну, пожалуйста, помогите! Он так на вас надеется, так надеется… И мы с мамой тоже. Если и вы не поможете, тогда все, тогда конец. Больше и обращаться некуда.

К такому визиту Кошевой не был готов. Поэтому он растерянно молчал, не зная, что сказать. А Люсины глаза начали набухать слезами. И эти слезы, сливаясь в две огромные капли, чудом держались на мягких ресницах и не скатывались вниз. За их хрустальной прозрачностью агатовые глаза казались огромными и непроглядно глубокими, будто за ними открывались какие-то неведомые миры.

- Ну помогите, помогите ему, - продолжала шептать девушка, захлебываясь словами. - А я для него… я для вас… что угодно сделаю, ничего не пожалею. Вот хотите, прямо здесь, прямо сейчас…

Она наискось рванула застежку блузки, с треском выдирая кнопки из гнезд, и остолбеневший Станислав увидел тоненькие детские ключицы, ямку под шеей и круглые, словно теннисные мячики, груди с розовыми пупырышками сосков. Кровь бросилась ему в голову, раздирая в клочья мысли и приводя их обрывки в полный сумбур. И лишь одна из них смогла обрести четкую форму: «А почему бы и нет?» - и тут же сгинула так же внезапно, как и появилась. А Люся, по-своему расценив его растерянность, зашептала еще быстрее и отчаяннее:

- Вы не бойтесь, я никому не скажу, честное слово! Я уже совершеннолетняя, имею право. И вы имеете тоже. Я, может, и не девушка даже… Вы не бойтесь, - повторила она, и эти слова были в трагическом несоответствии с паническим ужасом, исказившим ее лицо.

Наверно, благодаря этому контрасту Кошевой пришел наконец в себя и заорал:

- А ну, уймись, соплячка! Прекрати истерику, или я вышвырну тебя отсюда. Сядь, приведи себя в порядок. Застегнись. Еще простудишься…

Люся испуганно заморгала и послушно опустилась на стул. Теперь слезы сорвались с ресниц и покатились по высоким скулам. Она не вытирала их, потому что обеими руками придерживала воротник блузки: чтобы застегнуть кнопки, у нее не оставалось сил. Несколько минут оба глядели на исцарапанную столешницу со следами погашенных окурков, успокаиваясь и приводя дыхание в норму.

Потом Станислав спросил тихо и мягко:

- Очень любишь брата?

- Очень. И боюсь за него. И мама боится… Он же целый день один, без присмотра. А однажды… Хорошо, соседи всполошились, «Скорую помощь» вызвали. Еле спасли, сказали, если бы на пять минут опоздали - и все! И сейчас долго ли до беды… А в чем он виноват? У нас папа сильно пил. И маму… обижал, даже когда она беременной была. Мне-то повезло, а Рома… Сами видели, какой он.

«Маму обижал, - подумал журналист. - До чего деликатно сказано. Лупил ее, конечно, смертным боем. А считается, что дети за отцов не отвечают. Еще как отвечают и страдают. Достаточно на Романа посмотреть. И мать, и сестра его мучатся безвинно. И у Максимова душа не на месте, хоть он из себя большого циника строит. А я? А что я? Я - журналист, газетчик. У меня ремесло такое, мне, как врачу, нельзя болеть вместе с каждым больным и умирать с обреченным. И все равно… Господи, сколько в нашем мире невидимых слез…»

- А скажи, девочка… Ты не подумала, что я воспользуюсь твоим… м-м-м… предложением, а для Романа ничего не сделаю?

- Нет, конечно. Как это… Вы же порядочный человек. Я вам верю. Разве вы обманете?

- Не в том дело, что обману. Просто это не в моих силах.

- Почему? Ведь пресса… А вы - известный журналист, корреспондент. Я ваши статьи читала…

- Вот именно, корреспондент, а не чрезвычайный комиссар. И не Господь Бог. Что я твоему брату здоровые ноги достану или невесомые телевизоры придумаю? Ладно… Пойди, Люся, в ванную, лицо помой и оправься, как в армии говорят. О нашем разговоре ни один человек не узнает. Так что не бойся, это уже я тебе говорю.

- А что Роману передать?

- Ничего. Я сам.

***

Назавтра разговор с Романом получился коротким. Вначале это был даже не разговор, поскольку оба обошлись без слов: инвалид вопросительно поглядел на журналиста, а тот отрицательно покачал головой. Вот и все. Коротко и понятно. Юноша закрыл глаза и прикусил губу. Чувствовалось, что он боится расплакаться.

Собственно, можно было уходить, но Станислав медлил. Ему хотелось договорить до конца.

- Слушайте, Рома… Максимов говорил, что мог бы помочь вам, если вы согласитесь ремонтировать фотоаппараты или телефоны. Это тоже интересное занятие. Почему вы упрямитесь?

- Интересное… Может, для кого-то интересное. Но вы же людей не лечите, детей не учите, дома не строите. Ведь тоже интересно. Вы статьи в газету пишете. Почему?

- Ну, сравнили… Я занимаюсь тем, что умею и могу делать.

- «Умею … могу…» Вы, значит, умеете и можете. А я умею, но не могу. Или даже не умею. Верно говорит мама: «На кого Бог, на того и люди». А, чего там… Все равно спасибо, что приехали, время зря потратили. - И вдруг совершенно спокойно и даже с иронией добавил: - Вы не бойтесь. Я глупостей не наделаю. Один раз попробовал, с меня хватит.

Слова «Не бойтесь» в эти дни прозвучали неоднократно. Неужели ситуация была и впрямь такая, что приходилось бояться? Похоже, что так, но кому и чего - непонятно. И не время решать эти загадки. Поэтому Кошевой молча подал Роману руку и направился к двери.

***

Оказавшись на улице, Станислав решил побродить по городу. Он любил обдумывать свои проблемы на ходу. Почему-то именно в движении ему удавалось концентрировать внимание до предела. В людской суете и толчее, в мелькании витрин и вывесок, под звон трамваев и гудки машин или, наоборот, в тишине заброшенных парков, шелесте опавшей листвы под ногами и монотонных шорохах морского прибоя мысли просветлялись и оттачивались, прояснялись сюжетные повороты интриги, определялись характеры героев, приходили четкие формулировки, неожиданные хлесткие сравнения и единственные слова. А еще возникала полная ясность. И это давало ему особое удовлетворение и веру в свои силы, пусть даже потом материал отвергался или подвергался переделке. Чувство познания истины - вот что было дороже всего. И эта истина обретала в сознании четкие вербальные формы. У него была отлично развитая память, которая без труда удерживала сотни слов в нужных сочетаниях. И когда он добирался до рабочего стола, записать их было совсем несложным, почти механическим занятием. Пока в редакции плохо знали привычки Станислава, то частенько ворчали и даже поругивали его: «Чем шляться, где попало, сидел бы, как все люди, и работал…» А потом привыкли и даже шутили, мол, если у тебя результаты пропорциональны квадрату расстояния, одолжи у главного редактора «Волгу» и гони строчки по спидометру… «Волга», пожалуй, не помогла бы, но ходьба, действительно, была испытанным стимулирующим средством.

Но сегодня и ходьба не помогала. Ничего не получалось. Не сходились концы с концами. Уж кто-кто, а журналист Кошевой умел разобраться в любом конфликте, установить правых и виноватых, отделить правду от кривды. А сейчас его мучило ощущение полной беспомощности. Конфликт был, здесь и спорить нечего, - но какой? Между кем и кем? Какова его социальная и нравственная природа? Кто его носители, где «наши» и где «немцы»? С одной стороны, юноша-инвалид, страстно желающий приносить пользу, а с другой - бездушный деляга-администратор? Нет. Ну тогда фанатик, ослепленный сверхценной идеей, и мудрый руководитель, старающийся уберечь безумца от роковых шагов? Тоже не получалось. Но тогда в чем правда и на чьей она стороне?

А, ладно: не получается - и не надо. И нечего голову ломать, ну его к чертовой матери! Он так и скажет: «Конфликт улажен. А само дело выеденного яйца не стоит, никакого общественного значения оно не имеет, одни капризы. Писать не о чем. И посылайте меня в очередную командировку куда подальше, хоть на Байкал, хоть в Среднюю Азию…» И в общем-то, все так и есть, но одновременно это означало бы откровенное творческое и моральное поражение, - значит, Акела все-таки промахнулся? Так где же выход, и в чем истина, и есть ли она вообще?

И вдруг его осенило: в данном конфликте была не одна правда, а две. И это не имело ничего общего с тем лукавым набором, о котором ему втолковывал когда-то многоопытный Иван Борейко. Там все было просто, поскольку в каждой правде просматривались чужеродные вкрапления лжи, превращавшие такую правду в свою противоположность. Не бывает правды на 30, 50 или 75 процентов. Даже на 99 не бывает. Или все, или ничего. Или - или.

А теперь оказалось, что имелись две стопроцентные правды, на чистом сливочном масле, по гамбургскому счету. Но существовали они в разных плоскостях, в несовпадающих нравственных пространствах. И поэтому нельзя было отдать предпочтение ни одной из них или отыскать какой-нибудь компромисс между ними.

Но если так, то в чем задача журналиста Станислава Кошевого? В чем смысл его деятельности, в чем, если угодно, смысл его существования?

Как сказал Роман Сенько - «Вы умеете и можете…»? Тогда Станиславу почудилась только горечь обиженного судьбой человека, а теперь он услышал чуть ли не издевательские нотки, потому что на этот раз именно журналист Кошевой не умел и не смог. На этот раз или так было всегда? - оглушило его убийственное сомнение. Может быть, он и раньше скользил по фактам, как водомерка по луже, а подлинная глубина была ему не по зубам. И он заблуждался на свой счет, пусть искренне заблуждался, но все равно. Или еще хуже: притворялся, морочил голову себе и другим. Просто никто не знал и не догадывался… А что если и другие знали об этом, но помалкивали и лукаво притворялись вместе с ним?

Вот она истина: он не может! А великие Иванов, Добровольский или Шпильман - они, наверное, могут. И в случае с Романом смогли бы. Или тоже не могут, только притворяются еще дольше и искуснее, чем он…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.