Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(26)
Василий Беленников
 СНЕГУРОЧКА, ДОЧЬ ВЕНЕРЫ

Наконец-то я нашел подходящее место: помост был не низок, не высок, да к тому же не длинный. Видно, вглубь забирало сразу, прямо от бережка. Кусты ольховника здесь скрывали меня от стоявшей на взгорке заброшенной избы, с уже сильно прогнувшейся, но еще топорщившейся на фронтонах крышей и чем-то напоминавшей свою почившую хозяйку Меланью. Бабка Поля говорила мне, что она замерзла позапрошлой зимой в холодной избе и лежала синей ледышкой неделю.

Я хорошо Меланью помнил, прежде в отпускных походах не раз встречался с ней на лесных тропинках, дорожках полевых, соединяющих соседние деревни; у магазина, ожидая в пересудах автолавку с хлебом, или просто на деревенских улочках. Бабка Меланья тоже совершала два раза в неделю “марш-броски” либо в лавку за покупками, либо по своим товаркам, которые почти уже никуда не ходили, а больше грелись на солнышке по скамейкам у изб, жалуясь друг другу на больные ноги, одышку и прочие хвори. Ей и самой ходить было уже трудно. И отдыхать приходилось, подставив под подбородок высохшие узловатые руки, сложенные на перекладине батога. Приветливо смотрела, но стояла так неподвижно, как пенек где-нибудь у палисадника или на лесной тропинке. Поздоровавшись с ней, нельзя было сразу пройти и не поддержать разговор. Говор был округло-певучий. Эти “о”, эти “ё”, эти “дак”, как бабочки, выпархивали, кружили и не отпускали. И так с каждым встречным. Домой, наверное, приходила уже после обеда. Потом шла вниз за водой с клюкой , по четверти ведерка носила, готовила нехитрую еду.

А теперь уже и тропки бабкины заросли - и следа не осталось. Банька ее за моей спиной, за ольховником, завалившись, торчала концами бревен в разные стороны. А вот помост еще держался. Наверное, сваи дубовые были заколочены. Неподалеку, слева, метров за пятьдесят - банька и другой помост бабки Люды, старушки еще весьма бойкой и расторопной. Но меня прикрывал частью ольховник, частью клочок камыша с осокою, и “слиться с природой” никто не мешал.

Я отогнул крышку консервной банки с червями, набрал заранее воды в маленькое ведерко для ершей-сорожек, нанизал на крючки самых замечательных червей и забросил удочки.

…Рвануло неожиданно. Поплавка - как и не было. Леска натянутой струной уже чертила по зеркалу воды. Удило чуть было не выскочило из рук. Вот когда я пожалел, что удочки под ершей ладились: и крючки мелковаты, и леска тонка, и удила старые, пересохшие. Надежда боролась с отчаянием. Приходилось хитрить: подводить, попускать, отпускать будто. И уже по мостку, по мостку пятиться на берег.

Как не сорвалось, сам не знаю. Щука была по локоть, никак не меньше. Такой удачи не ожидал.Рыбак я никчемный. Не упустить бы теперь. Куда ее?! Впопыхах, не выпуская из рук, помчался в гору. Как на крыльях вынесло. Бабка Люда ведро не подала: “Что ты, батюшко! Выплеснет из ведра-то”. Долго искала что-то в подклети. Вынесла низку: капроновый шнурок с перекладинами.

-На-тко кукан вот.

-А это кто у тебя, тетенька?

У окошка за столиком сидела девчушка. Лицо бледное. Волосы не заплетенные, прямыми льняными прядками. Сидела неловко как-то. Смотрела грустно, вот-вот слезы польются.

-Это Олюшка, внученька. Погостить к бабушке приехала. Скучно ей одной, поиграть не с кем.

“Ну, почти Снегурочка”, - подумалось.

Захотел ободрить.

-Помоги, Олюшка…Держи щуку-то.

Испуганно, беспомощно захлопала ресницами. Я поправился:

- Или лучше, продевай палочку.

Нанизали. “Спасибо” постарался сказать легко, как старой знакомой. И - под гору на свое место.

Ничего стоящего больше не попалось. Так, с пяток сорожек да пара ершей. Рад и тому. Главная-то добыча у ног маячила в солнечных бликах…

Собрался и, недолго думая, отнес и щуку, и рыбешку по горячим следам на гору. Бабка выскочила на крылечко.

-Нет, батюшко, не возьму.

- Бери, тетенька, не обижай. Снегурочку свою попотчуешь. А вот низку твою заберу. Вдруг еще что попадется.

-Да где ж ловишь-то?

-Дак, на Меланьином мостку.

Домой шел с легким сердцем - не чистить, уже хорошо.

...Наутро собрался было управиться по дому: подладить, подчинить кое-что.

Изба моя пустовала давно. Кровля дырами светилась. Да и все остальное рушилось и валилось. В этих местах через десять лет, бывает, от бесхозной избы остаётся бугорок да заросли крапивы. Тем более “моя” (хозяин избы, Пряхов Валентин, жил в соседнем колхозе) пригорюнилась на отшибе одна-одинёшенька, последняя среди уже сгнивших подруг. Зато и снял даром почти. Да и в каком месте! На взгорке. Перед каким чудесным озером! Позади лес. Около избы пусто, только четыре старых берёзы взметнулись раздельно, огромные, верхушками до неба. Изба под ними кажется подберёзовиком, поднявшим на шляпке хворост тёса и прошлогодние листья дранки. А как была украшена! Резьба сохранилась почти полностью до сих пор.

Но дело что-то не шло. То инструмент долго искал, то нужной доски не было. Несмотря на то что готовился заранее: и рубероид купил, чтобы временно починить кровлю; и стекло на лодке из центральной усадьбы завёз застеклить выбитые шибки… Ну, вот не ладилось что-то - и всё. И решил я, помучившись, пойти порыбачить, в надежде, что погода подождёт, и дожди мою избушку не зальют. Впрочем, рыбачить тоже поздно уж было. В общем, день не задался. Но пока дошёл до заветного места, развеялся, вернул себе беззаботность и не сразу заметил: на камешке перед помостом сидела вчерашняя девчушка.

- Олюшка? Ты что тут сидишь?

Она молча протягивала мне что-то завёрнутое в рушничок. Я развернул - половина большого пирога. Чтоб скрыть неловкость, запричитал:

- Ну, спасибо, ну, догодили! Я сто лет рыбника не едал. Домой не понесу, тут и съем!

Зажав свёрток под мышкой, перенёс свои снасти и уложил на помосте. Обернулся - на камне никого: “Исчезла прямо! Неужели с утра ждала? Не-е-ет! Бабка, наверное, издалека увидела, когда шёл по взгорку, и выслала вперёд Снегурку с пирогом”.

Кусты за спиной зашелестели, и, вопреки моим ожиданиям, высунулась лошадиная морда. А следом - появился и хозяин , улыбающийся Рафаил - пастух местный.

- Здорово! А я тебя не признал. Вчера на том берегу пас, глядел-глядел, кто там на мостку, не Меланья с того света отпросилась порыбачить?

Посмеялись.

- Ну что, поймал? Хвастай.

- А вот рыбник готовый уже подцепил. Половину съел, а половину тебе оставил. Угощайся.

- Вот кстати! А я как раз пообедать около тебя хотел попроситься. Коров-то на обедешну отогнал. Дай, думаю, гляну заодно, кто там рыбалит. Садись со мной за компанию.

Рафаил уже всё знал и про меня, и про щуку вчерашнюю, и про пирог. Тут новости распространяются быстро. Деревня этими микро-событиями и живёт. Секретов нет. Пока опустошали Рафаилову сумку - сало, яички всмятку, бутылку молока, - я узнал, что старый хозяин мостка и не таких ещё рыбин вытаскивал. Правда, ловил на живца, а то и на блесну. Что Олюшка-Снегурка - дочь Меланьиной Венерки. Венерка давно свихнулась. Была в своё время выслана из Ленинграда как проститутка. В родной деревне оказалась в центре всеобщего внимания. Баба молодая, здоровая, хотя и не сказать, чтоб уж красивая. Скучала тут после бедовой столичной жизни (Рафаил говорил: “оргий”). Ну, и то ли в шутку, то ли всерьёз зазвала раз целую бригаду шабашников, три человека сразу, к себе в баню, попариться за компанию. У тех куражу только до предбанника хватило, а в последний момент дрогнули и побежали. Раздетые уже. Один только в подштанниках ещё оставался. А остальные вещичками прикрывались. Венерка вышла следом голая, крутобокая, дынногрудая, похлопывая банным веником по ладошке, явно работая на публику (свидетели были…). Посмотрела, как те, сверкая голыми ягодицами, перегоняя друг друга и толкаясь, нарезают бережком до ближайших кустов. Крикнула вдогонку: “Сс…ны!” И скрылась, хлопнув дверью.

Правда, Рафаил говорил, что один из шабашников, сутуловатый очкарик, потом все-таки ходил к Венерке, потому что сильно скучал по жене.

По деревням только и было разговоров, что о её подвигах. В общем, Венерка в деревне не зажилась. Перебралась опять поближе к столицам. И Олюшку с собой забрала. Она тогда маленькой была. А сейчас подросла и мешать, видно, матери стала. Рафаил сокрушался:

- Да и то, дочка- инвалид. Вот бабке-соседке и спихнула. Сама-то к матери, то есть Меланье, и на похороны не заявилась. Соседка схоронила.

Я спросил:

- Олюшка немая, что ль?

- Да нет. Так, вроде пришибленная маленько. Мудрено ли с такой матерью.

- И имя-то какое - Венера. В каких Меланья, царство ей небесное, святцах отыскала, интересно? Прямо судьбу напророчила.

- Дак вот и меня-то тоже назвали…

- А что? Рафаил - имя звонкое.

- Да куда там! Татарское…

Рафаил, пожилой мужик, здоровяк с румянцем во все щёки, похоже, всерьёз стеснялся своего имени.

- А что так-то назвали?

-Да батя ж воевал. Ну и в честь друга… Тот в бою его спас. Сам-то потом погиб.

- А фамилия русская?

- Дак Красниковы мы…

- Ну, не печалься. У нас говорят: “Хоть пирогом назови, только в печь не сажай”. Как рыбник-то?

- Дак, хорош. Спасибо.

- Тебе спасибо за обед.

- Буду тогда проведывать. А пока спасибо за компанию. Пора мне. Ревут уж…

Я тоже засобирался. Время было и мне “ко двору”.

Пока шел, навстречу попался Саши Ичигова парень, на стареньком, безотказном “Минске” почту развозил. Все сообщение деревушек сельского совета с внешним миром держалось, как говорила бабка Поля, на этом “марцаклете”. Ездок - фуражка козырьком назад, рубаха пузырем - крикнул на ходу:

- Телеграмма вам. У Комаровых оставил.

Комаровы были по пути.

Меня вызывали в институт. Значит, после учебы оставили на кафедре.

Вернулся я “к своим местам у речки чистой” через долгих восемь лет. Что только не случилось со страной и с каждым из нас! Наш “политех” под шумок и общую неразбериху, не изменившись по сути, стал техническим университетом. Моя карьера за это время рядом с тем, что мои сверстники, бывшие комсомольско-партийные активисты, стали собственниками, сколотили состояния, кажется смешной. Я же был старшим научным сотрудником. Но на судьбу не в обиде. Какие наши годы! Уж лучше так. Ведь вся жизнь перевернулась с ног на голову. Как “острили” в неунывающей студенческой среде вчерашние школьники: “Все смешалось в доме Облонских…”. И вот наконец-то появилась возможность перевести дух и осмотреться, разобраться хотя бы в себе самом, около себя навести порядок.

Начал с полузаброшенной дачи. И сразу же понадобился и топор , и лопата, и пила с молотком. Среди прочего извлечен был из чуланчика рюкзак, спутник мой в уже позабытых студенческих странствиях. Тут же начал разбирать.

Выкладывал терпеливо ждавшие меня все эти годы мотки удочек, закидушки, нож охотничий, котелок… На самом дне в уголке - капроновый шнурок с перекладинками. Вспомнил - “кукан”. И уже с затосковавшим сердцем освободил застежку бокового кармана. Бережно вытащил льняной лоскут, развернул: вверху красовался вышитый крестом красный петух. Внизу - собака, скорее, волчок. И тоже красный, бежал по заборчатой красной траве. Подумал: “Белое и красное. Цвета на рушнике - не случайность. Не вернул. Забыл”. Вспомнились Снегурка, бабка Люда, рыбник, речка, лес, озеро. Как на другом берегу тепло светились желтые оконца изб в сгущающейся вечерней синеве. Как двоилось в зеркальной глади озера. Отражение было таким ярким, что терялось чувство реальности: где явь, где обман, где небо, где земля?! Казалось, стоит шевельнуться, потерять равновесие на линии, их разделяющей, и упадешь в бездну неба или взлетишь в перевернутое озеро, пропадешь в бездонной тишине сумерек бесследно и безвозвратно.

Народная мудрость гласит: “Не возвращайся туда, где было хорошо”. Да только как же не вернуться?

Я исподволь начал собираться. Был в краткосрочной командировке в Москве. Долго искал, не отдавая себе отчета, что именно. И все-таки нашел. Подарок бабке Люде (только б жива была) - павловопосадский плат с красными цветами по черному полю. И шелковый платок в сизых с переходами тонах на заборчатом, под вышивку крестом, традиционном русском рисунке. Вспомнил Снегуркины прямые, с пепельным отливом, льняные волосы, мысленно накинул на плечи платок… и ахнул. Рассчитывался за покупку - руки дрожали.

Рушник теперь можно не возвращать, уж очень долго он лежал нестиранный после рыбника. Было теперь чем отдариться. Только б случая дождаться, чтобы сделать это легкой рукой…

Годы не прошли бесследно. Половины изб и хозпостроек по деревням не стало - ушли дровами в печи суровыми вологодскими зимами. В колхозе не было ни людей, ни средств для заготовки и доставки дров из лесу. Осенью и зимой не смолкали мотопилы по деревням. Не было уже избы над моим рыбным местом, не говоря уже о бане. Ненадолго пережили свою хозяйку бабку Меланью. А вот мосток еще держался, хотя и сильно пошел в озеро. И, к радости моей, уцелела изба, которую облюбовал в последний заезд.

«Дак, ждала тебя. Все высматривала с горки, не идешь ли. А тебя все не было… Хозяин-то приезжал из Дурнёво, раскатал твои рулоны по крыше. Окошка постеклил. Подлатал кой-что. Два последних года то ли немец, то ли швед какой-то жил в твоей избе. Олаф, вроде. Отвалил Вале Пряхову тугриков»- пояснил Рафаил..

- Швед, должно быть, судя по имени. Его-то каким ветром сюда занесло?

-Дак, говорил, хорошо у нас. Еще на твое место рыбалить наладился. Мы там с ним даже шнапс тринкен делали. Ты ведь, однако, сам к нам ездёшь.

-Дак я ж русский.

-Ну…

Я осторожничал. Все время помнил - не возвращайтесь... Надеялся потихоньку осмотреться, не привлекая лишнего внимания. Но уже бросилось в глаза, что и те немногие избы, которые уцелели, заколочены. А в незабитых, в основном, старики доживали. И половина из них только летом возвращались в родные избы, а зимой - у детей, в городах.

Вот только природа вокруг умирать не хотела. Солнце светило. Речка журчала на переливых; лепетала о чем-то, расчесывая зеленые русалочьи волосы водорослей. Лес шелестел листвой. И птицы пели, все лето. Грибов!... Каких только не было! И ягоды были.

А как хорошо было ранним утром брести по росе на заветное место! Забросив удочки, сидеть, думать, смотреть. Слушать, как кукушкой в ходиках просыпается лес; гулкую дробь дятла. Наблюдать, как редеет туман, как пробивается рассвет, как розовеет гладь озера. И когда не клевало, совсем уж было хорошо и покойно. Первые розовато-бирюзовые лучи подсвечивали под редеющую сеть тумана, как под занавеску. Кажется, чего тебе еще? А ничего больше и не надо.

Потом коровы голос подавали. А справа вдруг то ли жалейка, то ли рожок с примитивной песней нот на пять, но весьма кстати вплетался в рассветную идиллию. Хоть и незатейливо, как будто заело и неспешно повторялось.

Подумал: “Дырок не досверлили. Или, как обычно, плохому танцору ботинки жмут”.

Танцор - все тот же Рафаил с десятком коров, очевидно, из окрестных деревень, как раз за моей спиной входил в улицу, гнал по направлению к ферме. Его рожку слева начинали помогать уже голосом. И слышно было сквозь утреннюю сырость гулко, невнятно так, что и слов не разобрать, и тема не совсем ясна. Но что-то настораживало, “пугало” предчувствием еще неясного откровения.

С пригорка, от бабки Людиной избы, струилась мелодия. Лилась ручейком под горку по тропке между грядками, ныряла за кустами смородины. И, поплавком, то показывалась, то пропадала маленькая льняная головка, убранная в “колосок”. Оторопело-удивленно догадался: “Снегурка! А поет кто? Да ведь она. Некому больше. Вот тебе и немая… Невеста, поди уж. Вот сейчас пропала… За баней не видно, наверное”.

Сквозь осоку подсмотрел: выпорхнула на мосток, да, верно, споткнулась о камешек прибрежный иль заколола ноженьку о задоринку настила - заковыляла, сильно припадая на одну сторону. На вылете перегнулась, зачерпнула неполное ведро, подобрала подол платья, повернулась… Личико безмятежно спокойное. Голос нигде болью не замутился. Бойко двинула обратно. …Как из ведра холоднячком окатили - хромая. Острое чувство жалости захлестнуло. Вмиг стало не до рыбалки. Зато с непонятным раздражением обнаружил незамеченное ранее бревно-упор, поддерживающее мосток подо мной, и свежие перильца.

-Швед…а то, пожалуй, что и немец! И где у меня в прошлый заезд глаза были?.. Сейчас бы так не расстраивался.

Я не лекарь, но и без того видно было; и теперь, припоминая и сопоставляя некоторые, как мне тогда (восемь лет назад) казалось, странности с увиденным сейчас, все становилось ясным - у Олюшки врожденная инвалидность. Поэтому, наверное, эта ловкость в движениях при таком уродстве. Как же она живет? Учится? Что с бабкой? Мать где?

Вопросы роились. Надо было с кем-то поговорить. Вокруг - ни живой души.

Только коровы брели по мосту через речку, неподалеку от того места, где она впадает в озеро, на другой берег. Рафаил, верхом, ждал спокойно, не поторапливая, пока коровы цепочкой переходили мост. Шли сами, охотно. Застоялись, спешили на свежую, промытую росой траву. “Далековато, - прикинул я, - а еще уйдут куда?! Да делать нечего. Догоню”.

Я оставил свои снасти на месте: деревня - не пропадут. Берегом стал обходить озеро.

Впрочем, догонять не пришлось. Пастух издалека меня приметил, а может, и узнал - смотрел в мою сторону. Коровы сразу за мостом мордами в траву, неспешно разбредались по берегу, паслись. И я уже не торопился. Подошел. Поздоровался. Угостил сигареткой. Закурили. Рафаил изменился мало. По-прежнему был приветлив и разговорчив.

-Не знал я, что ты по утрам концерты коровам устраиваешь. Давно б приехал послушать.

Рафаил догадался. Вопросительно тронул висящую на шее дуду.

Я кивнул.

-Ага.

Довольный, засмущался.

-Баловство, однако. Коров по деревням мало, да на ферме осталось чуток. Велено одним стадом пасти. Вот деревенских гудком собираю.

-А я думал, концерт… по заявкам. То ты, то Олюшка. Я и не знал, что она поет.

-О! Дак не то слово! Олюшка у нас, как соловушка. Так уж поет, что к нам с района приезжали… Да что с района, немец - от, что в твоей избе-то проживал, совсем увезти хотел. Да Люда наседкой наскочила - не отдам! Сама-то уж стара-стара, а за Олюшку с батогом чуть не в драку кинулась. А сама еле ходит. По хозяйству Олюшка уж все управлят. За бабкой, как за родной, ходит. Та в ней души не чает. И выстирано все, и выглажено, сготовлено, и в избе чисто, и в огороде порядок и все свое растет. Вот школу, правда, забросила. И, видно, некогда. Да и далеко до района-то. А тут и случай этот случился…

Рафаил, докуривая, примолк.

-А что произошло?

- Сам слыхивал, как она поет?! Ну, и пристал районный музыкант, чтоб в концерте участвовала. Позапрошлый год еще, к празднику. Сам-то - завклуб и в восьмилетке еще преподает. Говорит: “Вы, Олюшка, талант”. И еще сказал: “В землю не зарывайте…”, и так дальше. Уговорил. А делу ума дать не хватило. Включили в программу. А не подумали, как ей выходить в концерте на люди - одна нога короче другой. Потом объявили: “Поет Ольга Чубарова!” А у той столбняк. Не то что петь - слова сказать не может. С места не сдвинешь. Ну на том все и закончилось, - добавил. - Карьера… Теперь вот сами слушаем. Да еще немец на твое место ходил, все слушал. Рыбы совсем не приносил. Ну, побегу, а то уж далеко ушли.

-Заскакивай в гости.

-Забегу.

...Рафаил “заскочил” дня через три, как раз в воскресенье, во время обеденной дойки. Стукнул с лошади кнутиком в окошко, заглянул. Я махнул - заходи. Он накинул повод на сучок березы. Зашел: “Здравствуйтё!” Поднял было руку, пробежал взглядом по углам и, не найдя, на что перекреститься, сконфуженно опустил. Меня еще раз удивила его детская застенчивость. Только в этих местах мужик, много, тяжело работая, поднимая на ноги семью, живя тяжелым крестьянским трудом, умудрялся сохранить что-то детское, наивное, обезоруживающее своей беззащитностью. Я же в свою очередь съязвил:

-А татары разве крестятся?

-За озером фермер-татарин. Коров колхозных с десяток обряжают с женой. Колхоз и коровник им построил. Дак тот крестится. И матом не ругается. Жонка, правда, русская. Бойкая баба!

Гость, видать, готовился к визиту и из деликатности к нездешнему хозяину к обычному своему обеденному набору потянул из сумки бутылку, как здесь говорят, “белого вина”, а по-нашему - водки. Я запротестовал категорически. Ученый. Обжегся уж. (Ходил как-то к Комаровым в гости “со своим”. Потом неловко было. Это здесь воспринимается чуть ли не как унижение, сомнение в хозяйском хлебосольстве). Достал бутылку коньяка, консервы, колбасу - готовить было некогда.

-А говорили, что и на колхозной ферме татары коров обряжают?

-Ну, это и не татары вовсе. Татарин на Руси - дело обычно. Сколь веков нас грабили. Потом мы их к ответу призывали. А это и не татарин совсем. Венерка говорила: “Чернож…ый”. Она в них толк знает. Дак этот женился где-то на русской тожо. У той уж две девочки-погодки были. У Гали-то. Да мальчонку общего выстругали. Этот сам краси-и-вой. А Галя и того боле. Ладная такая была. А парнишка носатой получился, копчененькой. Люди говорят, убежали они к нам с Кавказа, чтоб, значит, подальше от его родичей. Ну, здесь устроились на ферме. Галя - хорошая доярка, работяшшая. А он скотником. Так, не бей лежачего. Работать не привык. Все, как одолженье делает. Свысока все. Сама-то как белка в колесе - три раза в день дойка, дома готовка, стирка за пятерыми, уборка, огород, девчат обуть-одеть, в школу проводить-встретить. В районе школа-то. Абы в чем не отправишь. Девки - невесты ужо. Старшая - в восьмом. В общем, замоталась баба. Впору разорваться. А этот, как и назвать-то его не знаю, начал жить со старшей. Вот так-от!

Мы сидели за столом. Я уже по второй наливал. Рафаил торопился. Скоро дойка закончится.

-Та от него теперь не отходит: “Папа, папа…”

-А Галя что же?

-Галя уходила и детей забирала. Да что толку. Старшая убегает к “папе”. Она, видно, и вторая на подходе. А сынишка и вовсе общий. А характером - чистый бесенок. Совсем уж Людину Олюшку забил. Клички ей все изобретат. Ну, у Гали положенье безвыходное. Вернуться пришлось. Да и любит его, видно, еще. Так вот и живут... Соорудил, в общем, чурик гарем себе, татарину не приснилось…из подручного “матерьялу”. Старшая, говорят, уж понесла от него.

Меня с непривычки к крепким напиткам начало “развозить”:

-Ну, давай на дорожку, чтоб в седле крепче держался.

Рафаил при выходе обернулся, опять поднял руку по привычке - позабыл, видно…

-Ну, спасибо за хлеб-соль.

-Тебе спасибо, что не забываешь. Забегай.

-Забегу. Бывай пока.

С тех пор я и сам шведу уподобился. И чуть не каждое погожее утро встречал на своем рыбацком месте и уже больше слушал, чем удил. Можно сказать, рыбу ловил, когда слушать было нечего. И ловил удачливо. Правда, снасти теперь были не то, что в прошлый заезд. Так что без рыбы не уходил. Иногда попадалась и весьма крупная. Улов обычно относил к бабке Люде, ссылаясь на лень и неумение готовить. За то и приглашен был не раз к обеду. И уж полакомился и ухой, и пирогами, и много чем еще. Ну, готовила, конечно, Олюшка. Постепенно привыкла ко мне и уже ничего не делала, не напевая. Старался и я в долгу не остаться. Из вагонки, оставшейся в моей избе после ремонта, соорудил перильца на их мосток, Олюшке под левую руку. По хозяйству кое-что подремонтировал. Дрова поколол, хоть и не сезон, занес, сложил. Забор поправил, подлатал.

Этот забор я сам и повалил перед тем незадолго. Как-то раз после рыбалки, подходя к избе бабки Люды, почувствовал что-то неладное. Слышно было, как шебуршит старушка у своего окошка. Сбоку заглянул через забор - Олюшка с кастрюлями смывала на грядку почищенную картошку. Молчала как-то неестественно, затравленно.

-Руб-пять, руб-пять… - слышалось с чуть заметным акцентом.

С фасада, головой в прореху ограды, попкой на улицу торчал “бесенок”, про которого рассказывал Рафаил.

-Руб-пять, руб-пять…

Я мимоходом (нога сама дернулась, почти автоматически) слегка поддал по этому заду. Не удержался, к сожалению - момент уж больно был удачный, морально-поучительный. Тот поперхнулся на полуслове, взбрыкнул от неожиданности и повалился вместе с забором. Тот забор и сам вот-вот упал бы, без посторонней помощи.

Однако починкою забора мой трудовой порыв не исчерпался, и я пошел дальше. Повалил засохшую возле избы березу. Распилил на дрова. Простая работа была в радость. И все получалось.

А за то: «дарила мне заповедный напев Беловежская пуща, в Татьянин день чертил я обломанною веткой на снегу вечные слова, «Красная Стрела» уносила меня в ночь от любимой навек, в поволоке томной печали летели надо мною утки и два гуся, светло было в горнице моей, струною звучало на излете лето, летела гагара над крышей моей»... И еще много чего со мной творилось, когда Олюшка, как старатель, натыкалась в отвалах золотоносной песенной руды на самородки и начинала петь в голос. Песня чудесным образом оживала в ней (да и во мне тоже. Сидя на мостку с удочками, я однажды стал свидетелем потрясающей сцены: желтоголовый уж захватил стеклянным взглядом лягушонка, и тот, видимо, против своей воли, какими-то противоестественными механическими толчками с жутким кряхтением двигался навстречу своей погибели). Я же, если находился где-то поблизости, любое дело бросал. Старался стать незаметным, затаиться. Не то, чтобы я боялся поддаться прелести, а так… дабы не мешать.

Девичий голосок преображался. И, если нужно, звучал низко, сочно, а то и мощно, завораживающе. Так властно держал в напряженном ожидании. Так щедро потом его оправдывал. Легко переходил выше и забирался чисто, без видимых усилий, так высоко, как только хотелось. Лился сильно и свободно. И когда казалось - предел, все! Оказывалось, - нет, ничуть. Пока не выражалось вполне чувство, переживание, эмоция. Я наконец-то начинал понимать, о чем эти песни. Что автор пытался передать изначально, когда создавал эту музыку, слова… И, грешным делом, сомневался, что самому творцу доступны были глубина и душевность его произведения. И пока звучала песня, горе в ней казалось неизбывным, грусть - светлой, а радость - всемерной.

Что-то происходило и со мной. Я будто под колокол угодил: все качнулось, потеряло определенность, сошло с устоявшегося места и с каким-то радостным предчувствием неизвестного двинулось… Когда теперь остановится и где?

Отпуск заканчивался, а уезжать не хотелось никак. Мысленно представлял, смог бы я здесь жить и работать, скажем, как Рафаил.

На следующий год обязательно приеду на весь отпуск!. А теперь, ничего не поделаешь, надо собираться.

Сходил к Комаровым, попрощался. Оставил на всякий случай свой адрес. Хозяин, дядька Виталий, обещал на моторке домчать до центральной усадьбы. Дальше - на автобусе - до райцентра.

Собрал свои пожитки в рюкзак. Переночевал последний раз в избе. Со смутным предчувствием невозвратной потери попрощался с печью, с лавкой, со столом, с дверью скрипучей, с рассохшимся крылечком. Посмотрел с “улицы” в избушечьи окошка. Обернулся: “Прощай, лес, прощай, речка, прощай, озеро. Прощайте…”

И пока еще в сапогах (потом переобуюсь) побрел по росе на свое место. За спиной недалеко уже Рафаил рожком созывал коров. Я подошел к своему мостку. Положил рюкзак. Посидел на перилах, ожидая, пока пастух прогонит стадо. С ним вчера попрощались. Все сокрушался, что не может отдариться за охотничий нож на память. (Пытался рожок отдать…) Наверху загремела ведром Олюшка. Когда выпорхнула из-за бани, я уже сидел у их мостка. С ходу налетела. Охнула.

-Вы что тут сидите?

-Вот-вот… Сижу, тебя поджидаю. Уезжаю я. Попрощаться зашел с вами. В прошлый раз рушник у вас увез. Помнишь, рыбник выносила? А теперь вам хочу подарки оставить на память. Вот это бабушке, - протянул сверток. - А это…

Развернул шелковый платок, показал, накинул на плечи ей. Отметил про себя: не ошибся. Подхватил у оторопевшей девушки ведро, зашел на мосток, зачерпнул полное. Первый раз позволил себе “поухаживать” за ней. Понес в гору к избе. Поставил на пороге. Заходить не стал - неизвестно, встала ли хозяйка.

-Бабушке привет передавай. На следующий год приеду.

Поцеловал на прощанье, неожиданно для себя, и пошел тропкой под гору за рюкзаком.

Виталя Комаров уже ждал у причала.

-Рашка заходил утром. Иконку тебе оставил. Сказывал, изба у тебя без образа. Наказал, чтоб в следующий раз в красном углу поставил. А то перекреститься не на что.

-Спасибо ему передайте. Образок и в городской квартире не помешает.

Этот образок стоит у меня дома в “красном углу” на красно-белом рушнике. Рядом видеокассета.

Однажды ранней весной принесли извещение. После работы забежал в отделение связи - бандероль. Вся в марках и печатях. От кого это?! Обратный адрес: Копенгаген.

Дома вскрыл пакет: видеокассета и письмо. Писала Олюшка. Со своим деревенским “пишет вам”, “с приветом”, “как поживаете” (пока еще…). Писала, что с бабушкой живут теперь там. Что дядя Олаф сумел выправить ей документы, потому что старые пропали вместе с мамой Верой (Венерой). Оформил визу. Оплатил переезд. Что бабушка и здесь получает пенсию. Но уже не ходит совсем. Что сама она уже немного понимает на датском и начинает, пока еще с костылем, наведываться в магазин за продуктами. Что зимой ей сделали операцию - поставили вставки. На следующий год, наверное, пойдет в школу. Дядя Олаф снял их с бабушкой на видеокассету. Передает привет. Что бабушка хотела дописать, но не смогла - руки сильно дрожали. “Просит, чтобы вы не забывали нас, чтобы писали. Если летом будете в нашей деревне, расскажите, какие там новости”.

Я сунул кассету в “видик”.

Сначала красоты западно-европейского города: набережная, городские улицы, площади, соборы, замки, зеленые лужайки, фонтаны.. Потом деловая часть - банки, офисы, магазины, поток машин, пешеходов, вывески, рекламные щиты. И в конце на минутку - Олюшка с костыликом на умощенной плиткой дорожке, среди зелени, на фоне особняка, толкает инвалидную коляску. В коляске баба Люда, руки на коленях, на красных цветах по черному полю, трясутся. Олюшка в светлом брючном костюме, идет ровно почти. Волосы льняные убраны в “колосок”. На плечах платок с русским узором, сизый, с переходами в тонах. К лицу ей. Очень.

-Проглядел я вас. Не успел по времени. “Немец” проворней оказался. Растаяла моя Снегурочка.

…Не вернусь больше.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.