Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(27)
Владимир Савич
 ДЛИННЫЙ ПЕТЛЯЮЩИЙ ПУТЬ

Дом № 56, мирно маячивший на перекрестке Первого коммунистического тупика и Второго интернационального спуска, ничем существенным не отличался от таких же бетонных мастодонтов, коих было без меры натыкано в крупном индустриальном центре. Бетон, стекло, подвал, а в нем котельная. Котельная была небольшой, подслеповатой, с множеством всевозможных задвижек, вентилей, краников комнатенкой. Здесь стоял сколоченный из винных ящиков стол и пара наспех сбитых табуретов. По утрам в подвальный полумрак спускалась бригада слесарей, хмурых, с помятыми лицами ребят неопределенного возраста. Часов до одиннадцати они еще чего-то крутили, чинили, гремели ключами и кувалдами, после пили плодово-ягодную «бормотуху», сквернословили и дрались, пока у оцинкованной подвальной двери с жутким воем не тормозил милицейский «газик». Из него на цементные плиты двора выскакивал молодой, слегка одутловатый районный участковый Макарыч и, угрожающе размахивая табельным пистолетом, по-свойски приводил распоясавшуюся слесарню к порядку.

- Что, синюшники, давно в хате не были? - кричал участковый, грузя нестойких к плодово-ягодным суррогатам пролетариев в тесный ментовский «воронок»...

- Ксиву составляй, начальник, у нас еще три пузыря «Агдама» на столе осталось, - требовали хозяева незаконно изымаемых бутылок.

- Я вам щас сделаю ксиву! - шипел уполномоченный и снимал с «макарова» предохранитель.

Слесаря тревожно замолчали.

- Товарищ сержант, - отдавал участковый команду помощнику, - собирайте вещдоки.

- Есть, - отвечал сержант и сбрасывал остатки спиртных возлияний во внушительных размеров сумку.

Машина трогалась.

Котельная погружалась во мрак и тишину.

... Вечером котельная превращалась в шумную обитель местной рок-элиты. В эти вечерние часы вентили, заслонки и манометры слушали уже не слесарскую брань, а музыку Пола Маккартни. Почему Маккартни? Да потому что, в то время, как верхний мир существовал общностью выбора, нижний предпочитал делать этот выбор сам. Так, одна котельная слушала Цеппелинов, другая «сдирала» импровизации с Джимми Хендрикса, третья балдела под роллинговский «Satisfaction». Котельная дома номер 56 тоже имела свой маленький бзик, здесь рвали сердца яростные поклонники Пола Маккартни. О чем и свидетельствовал висевший в красном углу котельной нарисованный (художником Михеем) портрет Пола Маккартни с приклеенным к нему кредо подвальщиков: «Коль не знаешь «Yesterday» - не суйся в двери к нам, злодей».

Но, несмотря на такое предостерегающее заявление, злодей являлся. И вновь, как в утренние часы, его олицетворял собой оперуполномоченный Макарыч.

- Что, битлаки, давно в хате не были? - истошно орал участковый, грузя меломанов в тесный ментовский «газик».

- Составляй протокол, начальник, у нас еще три пузыря «Кызыл-Шербета» осталось, - гудел «воронок».

- Я вам щас сделаю протокол, - шипел на заявление Макарыч и тянулся к кобуре.

Неодобрительный гул стихал.

- Товарищ сержант, собирайте вещдоки, - отдавал приказание Макарыч, и снова, как и утром, во вместительную сумку летели остатки дармовой бормотухи.

Машина трогалась.

До утра в котельной оставались только стол, стулья, ключ на 48 и изорванный в клочья портрет Пола Маккартни (вот тебе, Пол, и «Back in USSR»).

А слесарно-хипповые вещдоки доблестные рыцари общественного порядка «уничтожали» в павильоне «Мутный глаз». Обычно между третьим и пятым стаканом «кызыл-агдамовского» коктейля старший лейтенант Макарыч начинал безбожно икать, чихать, сморкаться и угрожающе тянуться к табельному пистолету «макаров».

- Грузи, - командовал сержант, и верные по нелегкому ремеслу соратники заталкивали старлея в «воронок».

Как правило, за этими лихими набегами шли собрания общественности и правоохранительных органов. Доска объявлений местного ЖЭКа пестрела указами, а стенд районного опорного пункта милиции - постановлениями.

«Укрепить!» - гласил указ.

«Расширить!» - требовал стенд.

«Заменить замки и завалы» - вторила стендам и доскам замученная кражами солений из подвальных боксов общественность.

Но проходило время. Постановления понемногу забывались. Общественное мнение успокаивалось. Маккартневцами вызывался известный в округе «специалист по завалам» со звучной фамилией Жора Моцный. И снова дым болгарских сигарет вперемежшку с винно-водочными парами стелился в «lonely hearts club band» Пролетарского района.

... Как-то в один из зимних вечеров, когда никто не ожидал набега антимузыкальных «опричников», оцинкованную дверь сотряс удар кованого сапога. Щеколда треснула, и на пороге возник бравый участковый старший лейтенант Макарыч. Странно, но в тот вечер он был один. То ли вверенный ему боевой отряд дружинников был брошен на другой фронт идеологической битвы, то ли Макарыч решил сам, в одиночку покончить с музыкальным «маккартинизмом». Только начал он, как обычно, с крика:

- Ну что, битлаки, мать вашу в душу. Опять засели? Ах, вы, пейсатики мохнорылые! Курвы империалистические. Всех пересажаю. Я вас, б...дей, научу Родину любить!

Монолог разошедшегося старлея перебил 18-летний «балбес» Стас (выпертый накануне за протаскивание вредных мыслишек в студенческую среду культпросветучилища):

- Макарыч, ну что ты орешь как чумовой, - оборвал он участкового. - Давай забудем на время, «старшой», всю политиче-скую туфту, которую тебе рассказывают в красных уголках! Оставим политические бури и идеологические штормы, а бухнем-ка за нерушимую дружбу власти и народа добрую кружку чернильца, - и для убедительности сказанного Стас извлек на свет фугас «Кызыл-Шербета».

- Я тебе бухну, махновец. Я вас, оппортунистов косматых, собственнолично в «столыпин» доставлю, будешь знать, кому «бакшиш» предлагать, - опер цепким взглядом скользнул по зеленому бутылочному стеклу.

Дрогнуло горячее сердце, кругом пошла холодная голова, и чистые ментовские руки жадно потянулись к вожделенному продукту.

- Ладно, - подобревшим голосом произнес он. - Так и быть, плесни, кудлатый, «власти» стакашку. С самого утра маковой росинки во рту не было. Извелся с вами, битлаками, слесарями, времени нет, понишь, ни выпить, ни закусить. Да что говорить, посидеть и то некогда. А ну, дай место старшому, - и он бесцеремонно столкнул кого-то с колченогого табурета. - Насыпай, - Макарыч указал на пустой стакан.

- Ну, песнярики, давай, рассказывай, как до жизни такой докатились? - закусывая беломориной, спросил он. - Люди, понишь, БАМ подымають, корабли, понишь, в космос закидывают, а вы волосатиков на стены вешаете. Нехорошо! Вот это что за педрило висит? - и Макарыч указал на портрет Маккартни.

- Ты, Макарыч, свою вульгарщину, понишь, здесь брось, - обиженным тоном произнес Стас.

- А че, ты обижаешься? Педрило, они все педики, волосатики эти ваши! Нам, понишь, на лекции рассказывали, - ответил Макарыч.

- Этот не педрило, это Маккартни, - пояснил Стас.

- А, - протянул участковый и добавил: - А мне один хрен, кто. Ты лучше налей-ка, Стасец, еще стаканец.

Макарыч выпил, пожевал соленый помидор и, сытно икнув, сказал:

- Не, пацаны, надо это заканчивать.

- Чего заканчивать? - не поняли битники.

- Шляться сюда, понишь. Во чего!

- Надо бы, Макарыч, да больше как сюда и податься нам, выходит, некуда, - возразил ему Стас.

- Как некуда, а школа, а Дом культуры. Все для вас понастроили.

- «Лом» это культуры, Макарыч, а не дом, - хором заявили подвальщики. - Там же только хор ветеранов, да кружки «умелые руки, а нам аппаратура, гитары нужны.

- Гитары, говоришь, - Макарыч скосился на гитарные грифы, стоящие вдоль подвальной стены. - Зачем вам гитары? Вон их у вас сколько, что «Першингов» у Чемберленов. Где вы их только берете? В магазинах-то их днем с огнем не найдешь, понишь?

Разговор невольно стал перетекать в музыкальное русло.

- А это у вас что, семиструнка? - старлей косанул на стоявшую поблизости «доску» производства «Апрелевской» музартели.

- Да нет, Макарыч, ты что! - невольно перейдя на «ты», дружно загалдела подвальная братия. - Мы на семиструнках давно уже не лабаем.

- Чего, чего? Это что за феня такая, почему не знаю? - спросил Макарыч.

- Лабаем, ну, значит, играем по-нашему.

- А! Ну тогда понятно, а я это, понишь, на семиструнке Высоцкого лабать могу. «Если друг казался...», и это - «На братских могилах...», и еще эту. Как ее? Ну, эту... Помните, «Сколько раз тебя из пропасти вытаскивал».

- «Скалолазка» что ли? - подхватили «андеграундовские» музыковеды.

- Во-во, «Скалолазка». Ох, знал я одну, язви ее в душу... - многозначительно вздохнул старлей и смачно затянулся беломориной.

- Да ты что, Макарыч. Серьезно, что ли, умеешь лабать? - изумилась подвальная ватага. - А ну-ка изобрази!

- А че, и изображу. Вы че, понишь, думаете, что если я мент, так мне все человеческое чуждо? Нет, шалишь, братва. Макарыч и жнец, и на игре дудец! Ну-ка, дай сюда вашу балалайку.

Через мгновение гитара была перестроена, и Макарыч, живое воплощение «гуманной власти», запел.

Хотя какой властью являлся этот вечно задерганный начальством и общественностью опер, ненавидимый блатными и проститутками «мусор», презираемый битниками и свободными художниками «ментяра».

- Ну, как? - закончив песню, скромно спросил нас старлей.

- Да, здорово, Макарыч, - зааплодировали участковому «маккартневцы». - Тебе бы на шестиструнке выучиться, да «Yesterday» с «LET it BE» слабать.

- Так покажите, я смышленый, - и Макарыч охотно уставился на новые, незнакомые ему аккорды.

За разговорами, музыкой и «бухаловом» незаметно пробежало время. Когда обнявшаяся шинельно-мохнатая кодла с громкими песнопениями и безумными планами на близкое вооруженное восстание вынырнула из подвальных глубин, на дворе уже свирепствовала холодная ночь, светом далеких созвездий дарившая нам веру в скорые перемены.

Но новый день не принес перемен, до них еще было далеко...

Жизнь распорядилась так, что вскоре я уехал в другой район города. И теперь лишь изредка наведываясь в свой старый дом, я знал, что Макарыч по-прежнему на боевом посту вверенного ему Пролетарского района. Имел сведения, что Стас научил-таки его шестиструнным аккордам и потихоньку приобщил старлея к искусству «великого ливерпульца». Потом вдруг пошли слухи, что толи Макарыч кого-то застрелил, то ли Макарыча...

Цветными лепестками облетела моя юность и молодость, а на пороге зрелости судьба привела меня под крышу районного ОВИРа. Народу у дверей по утрам набивалась прорва.

- Че, кучерявые, в теплые хаты захотели? - обращался к отъезжающим молодцеватый старший лейтенант.

- Открывай, старлей, время! - требовал народ.

- Я те щас открою, - шипел лейтенант и тянулся к кобуре с «макаровым».

Иммигрантская публика покорно стихала.

Наконец все бумаги были в кармане, и я отправился прощаться с городом, где прошла моя первая половина жизни. За день обошел я все близкие мне некогда уголки. Пришел и к подвальной двери...

Короткий декабрьский день затухал в свете зажегшихся фонарей. Падал снег, и грустно смотрел на меня старый дом. Такая заветная некогда дверь сегодня была широко распахнута и сиротливо смотрела на мир заржавевшим завалом. Те же, кто когда-то ломал ее в поисках обманчивой свободы, выросли и, позабыв о своих мечтах, кто спился, кто обзавелся семьей, а кто иномаркой. Ну а новое поколение выбрало «Пепси». Было тихо, пахло сыростью, мышами и кошачьей вольницей. Долго стоял я у двери, вспоминая слова из «Yesterday»: «Я вчера огорчений и тревог не знал. Я вчера еще не понимал, что жизнь - нелегкая игра».

Через несколько дней сверкающий авиалайнер увез меня от заснеженных полей моей милой Родины туда, где нет ни метелей, ни снежных бурь.

... Минуло несколько лет. Как-то душным хамсиновым вечером брел я, грохоча своей продовольственной тачкой, по булыжной мостовой Тель-Авивского Арбата. Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся город. В жарком вечернем мареве дома, деревья, машины и люди казались какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической картины реальными были только долетевшие до меня аккорды «Yesterday». Позабыв о жаре, о нелегкой ноше, поспешил я на любимый мотив и вскоре увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали истертые до белизны джинсы фирмы LEE, на боку болталась пистолетная кобура. «Боже мой, - пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, - да ведь этот же Макарыч!»

Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч? Неужто он?! Напряженно вглядывался я в черты знакомого и вместе с тем незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил «Yesterday» и, достав из карманных глубин наполовину опорожненный «Кеглевич» (популярный сорт израильской водки), спросил:

- Плеснуть?

Но, не дав мне ответить, выпил и выразительно затянул «Long And Winding Road»: «Длинная петляющая дорога, ведущая к твоему дому, не исчезнет никогда. Я видел эту дорогу и прежде...»

В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого: оцинкованные двери котельной, портвейн «Кызыл-Шербет», ментовский «газик» и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я бросил в соломенную шляпу музыканта серебряную монету и, не дослушав песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому проспекту.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.