Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(28)
Александр Ломтев
 НА БЕРЕГУ РЕЧКИ ПУЗЁНКИ

Если ехать по трассе мимо нашего села, перед коротким бетонным мостом можно увидеть голубую табличку с белой надписью - «р.Пузёнка». И пассажиры проносящихся по мосту авто пытаются разглядеть, что это за речка такая, с таким смешным именем, но успевают увидеть лишь зеленые заросли тальников и белые стволы берез…

На берегу речки Пузёнки кудрявится трава. Над головой с пронзительными криками носятся ласточки. Кошка крадется лопухами с обомлевшим пудиком в зубах. За спиной - дорога и дедов дом с голубыми наличниками и красными геранями в окнах. Слева большая трасса и новый бетонный мост, справа - старый деревянный мост. Здесь, под боком у деревянного моста, мы с дедом почти каждый вечер и ловим огольцов.

Весь день дед портняжничает в светлой терраске, весь день из нее доносится неутомимый стрекот старой швейной машинки «Зингер». Машинка большая, на чугунной основе, с ножным приводом, черная, изящная с золотыми витиеватыми немецкими буквами на талии. Время от времени в терраску заглядывают клиенты, в широкие окна видно, как дед набрасывает на них полуготовые свои произведения, что-то подкалывает, прочеркивает белым мелком, бесцеремонно ворочает посетителей словно манекены. Но вот солнце скатывается с теплого летнего неба, зависает над корявой ветлой, стрекот стихает, и дед звенит в сенях ведерком…

Оголец - небольшая, с детскую ладошку, рыбешка. По виду что-то среднее между вьюном и пескарем. Жирная, бесчешуйная и бескостная, она легко чистилась, и хорошо шла жареной с яйцами в русской печке. Ловилась чрезвычайно просто. Удочка сооружалась из любого более или менее гибкого прутика, к которому привязывалась обычная черная нитка. Поплавок изготавливался из светлой щепки или обломка гусиного пера. Все. Крючок не требовался. Прямо к концу нитки привязывался толстый червяк-выползок (глиста, как говорили местные ребятишки), и нитка забрасывалась в илистую воду речки Пузёнки. Оголец разыскивал червя в мутной воде по запаху и жадно заглатывал. Поплавок, как и положено, дергался, нырял, ходил по воде. И тут нужно было проявить терпение - не тянуть сразу удочку, а выждать и лишь потом быстро, но нерезко вытягивать рыбу из воды. Порой уже в воздухе оголец успевал выплюнуть червяка, но по инерции летел на траву…

Мы садимся на кудрявую травку у самой воды и забрасываем наживку в мутную Пузенку. Мне хочется налить в ведерко воды. Но дед не разрешает: раньше срока нельзя, плохая примета - не поймав рыбку, воду не наливают!

По старому мосту время от времени проходят люди. Кто-то торопится, здоровается с дедом на ходу, кое-кто, опершись на рассохшиеся перила, останавливается поболтать. А кто-нибудь обязательно сворачивал к берегу и присаживался на корточки рядом с нами.

Сегодня на берег пришел Седой, и я сразу почувствовал, как дед напрягся. Седой тоже чувствовал это, и если бы он был без удочки - не задержался бы. Но был он с удочкой и, пристроившись рядом с нами, принялся ловить огольцов. Дед не то чтобы не любил Седого, но как-то сторонился. Все село знает, что Седой сидел в лагерях, и хоть его в конце-концов отпустили, но в родной город вернуться не разрешили, и у местного начальства он был на подозрении. Так что деревенские старались дел с ним не иметь.

Дед и сам одно время ходил в неблагонадежных и… Про деда мне тайком рассказала бабушка. Дед во время войны попал в плен. Про плен он сам мне рассказывал. С железнодорожной станции где-то под Москвой шли к линии фронта. Командир-лейтенант был с ускоренных курсов, неопытный, как говорил дед «глупень-глупенём», заблудились, устали, набрели на какую-то землянку, повалились на нары, охрану не выставили. А утром проснулись от немецкой речи. И тут - говорит дед - летят в отдушину и в дверь гранаты. Деда спасло то, что лежал он в глубине нар, и те, что были с краю, приняли все осколки на себя…

В общем, через месяц дед оказался в Германии, то в концлагерях, то на работах у немецких фермеров. Били его до полусмерти (картофельную шелуху для друзей в концлагере из свинячих кормушек своровал), три раза бежал, был затравлен овчарками, но выжил и был освобожден американцами…

Вернулся домой. И тут стали доходить неприятные слухи. То одного бывшего военнопленного забирали, то другого. Председатель колхоза коситься стал: неизвестно, чего это ты в плену делал, не дезертир ли. А тут еще рядом с деревней, километрах в десяти всего, появился секретный поселок. То есть про городок-то все знали, но его нежданно обнесли колючей проволокой в три ряда, контрольно-следовой полосой, и, говорят, начали строить огромный подземный атомный завод. Требования по благонадежности к жителям окрестных сел резко повысились. Дед ждал, когда за ним придут - перестал спать, похудел, осунулся…

И вот, рассказывала бабушка, как-то в воскресенье сидели они в передней, чай пили, глядь в окно - а по дороге пылит черная легковая машина. И - прямо к их избе. Вот прямо к этому самому дедову дому, что на берегу Пузёнки. Дед чашку выронил и словно паралич его разбил, а бабка бросилась узел собирать - подштанники там, сухари, махорку… Входит в избу генерал, за ним двое офицеров. «Павел Васильевич здесь живет?» -

«Здесь!» - за деда бабушка отвечает, дед сидит белый - ни встать, ни слова сказать не может. А генерал говорит: «Правда, что вы, Павел Васильевич, хороший портной и офицерскую форму шить умеете?» - «Правда!» - опять же отвечает за деда бабка. - «А генеральскую шинель быстро пошить сумеете? К праздникам?» - тут уж до деда дошло, что арестовывать его никто не собирается, вскочил за метром, за тетрадкой своей бросился - мерку снимать. «Да я, - говорит, - вам ее за неделю сверстаю!» В общем - хеппи энд. Генерал обмеряный уехал, дед с радости напился, а через час вся деревня только и судачила, что про дедову удачу. К вечеру сам председатель колхоза явился, потряс пьяного деда за плечо: «Пал Василич, ты тёсу просил на крышу, есть тёс-то, приходи в правление - выпишу…»

И хоть обшивал с тех пор дед весь гарнизон секретного городка, а все ж таки с Седым водиться опасался. Была в этом какая-то непонятная мне трещина. Ведь совершенно ясно, что Седой, не смотря на его прошлое, - хороший человек. Стоило только посмотреть в его ясные спокойные глаза, чтобы понять это. И дед был человек героический, тут не было никаких сомнений. Так отчего же два хороших человека, симпатичных друг другу (а я это чувствовал), не могут просто дружить, должны скрывать свои симпатии? Почему смелый, безусловно, дед чего-то боялся, почему Седой говорил так, будто кто-то его все время подслушивал?..

Дядя-Ваня-Коммунар приходил к берегу редко, он целыми днями возился в своем знаменитом малиннике - все что-то подвязывал, подрезал, пропалывал. Но уж если приходил - не с пустыми руками: в небольшом тазу с ржавыми пятнами на месте отбитой эмали всегда высилась гора отборной малины. Дядя-Ваня-Коммунар угощал всех, ему что дед, что я, что Седой. Он один со всей деревни не боялся ходить к Седому в гости.

Дядю-Ваню-Коммунара считают сумасшедшим. Отчего - не ясно. Он не смеется диким смехом, не гоняется за людьми с топором…. Просто он считает, что все люди братья, и на Земле обязательно наступит коммунизм. И говорит об этом всем и каждому при любом удобном случае. А сам живет так, как будто коммунизм уже наступил. Любой мог войти к нему в дом и взять что надо. Или попросить денег, и если они у Дяди-Вани-Коммунара были, он их без слов отдавал. И никогда не просил вернуть. При этом ему отчего-то не давали говорить на партсобраниях, начальство его сторонилось, и однажды, когда он прилюдно обозвал председателя вором и врагом народа, его забрали в больницу. Вернулся он оттуда через полгода, но нрава не переменил, только еще горячее стал проповедовать приход коммунизма и агитировал переделать колхоз в коммуну. Тогда-то и получил свое прозвище. Что неправильного в Дяде-Ване-Коммунаре мне не понятно, нам ведь и в школе чуть ли не на каждой линейке говорят, что уже мы будем жить при коммунизме… В общем опять какая-то трещина между словами и жизнью. Как будто кто-то невидимый, но всесильный заставляет людей говорить то, во что они не верят, делать одно, а думать другое. И это не нравилось мне в жизни взрослых. Но думать об этом долго не хочется. Очередной оголец летит на траву, очередная малинка падает в рот. Дядя-Ваня-Коммунар горячо спорит с Седым, и даже дед, забыв осторожность, встревает в непонятный мне разговор отчего-то про кукурузу…

Как же хорошо жить на белом свете! От деревянного моста тянет смолой, которая смешивается с запахом сочащейся сладостью малины и травяным духом, и запахом тинистой воды, и дальним запахом подсыхающего сена. Ласточки стригут прибрежные тальники, обещая ночной дождь, снулые огольцы взбулькивают в ведерке, мужики закуривают приятно вонючую махорку и умолкают, лишь изредка подавая голос:

- Шурка, подай-ка глисту…

Когда солнце зацепилось за крышу дедова дома, и на берег выползла прохладная, пахнущая смесью полыни и крапивы тень, пришел Колюн. Руки у него грязные, лицо запыленное, а улыбка белозубая, как у Чкалова с плаката в колхозной конторе. Колюн мне нравился. Да и дед относился к нему с какой-то сдержанной, но плохо скрываемой любовью. Открытый, улыбчивый, в тельняшке, выглядывающей из-под ворота темной рабочей рубашки, он просто лучился какой-то бодрой и дикой силой, но не страшной, а добродушной. И был неуловимо нездешним. Колюн говорил: меня ранило море, меня ранила воля. Словно неизвестное стихотворение. Колюн рассказывал про то, как служил во флоте, как поступал, да не поступил в морской институт. Хотел быть капитаном дальнего плаванья, а стал капитаном комбайна «Колос». За ним, по словам деда, бегали все девки всех окрестных сел, а он чего-то тосковал, иногда запивал и все мечтал, что поступит-таки в морской институт. Дядя-Ваня-Коммунар считал, что в беде Колюна виноваты евреи, которые позасели в институтах и не дают русскому человеку продохнуть, Седой с ним насмешливо, как бы невзаправду, словно с ребенком спорил, а дед уклончиво молчал…

Уже в слепых сумерках, когда поплавки стали сливаться с водой, рыбалка заканчивается, все кряхтя поднимаются, сматывают корявые удочки, вытряхивают на траву нечаянно помилованных червей. Я бреду, враз устав и почти засыпая, за дедом к избе. Булькают в ведерке приговоренные к жарёхе огольцы, корова лениво взмыкивает со двора, толстый кот путается под ногами, в предвкушении рыбьих потрошков трется полосатым боком о штанину. А на поверхность сознания неспешно всплывают странные, полуосознанные, неясные мысли. О Седом, о Дяде-Ване-Коммунаре, о Колюне. Какие они все разные, а все ж таки чем-то неуловимо и неумолимо связаны. А чем связаны - не ясно. Но ясно, что связаны. Вот Седой сидел в Сибири, а дед не сидел, но отчего же они так похожи? И почему отсидевший Седой вроде как жалеет деда-фронтовика? И почему Дядю-Ваню-Коммунара все считают ненормальным, если он хочет, чтобы все были счастливы? Какой он большой и сложный - этот мир, и здешний, видимый, и дальний - за околицей деревни, за холмами и оврагами, из которых течет к селу речка Пузёнка, сколько в нем проживает разных людей, и каждый человек не просто так, в каждом своя история, которая была сама по себе и до того, как ты встретился с ним, и будет после того, как он уйдет, и ты никогда не узнаешь - а что дальше? Разве что о самых близких…

Березы на берегу речки Пузёнки вырастут большими и кудрявыми, берег будет все таким же зеленым, но самой речки не станет. Русло высохнет и зарастет травой, старый деревянный мост постепенно разрушится. Колюн повесится, когда мне стукнет пятнадцать. О его смерти будет много пересудов, но я так никогда и не узнаю в чем причина его ухода, хотя в душе моей теплится догадка о том, что ему слишком тесно стало в нашем узком, душном и грязноватом мире. Дядя-Ваня-Коммунар пропадет однажды зимой, когда мне исполнится двадцать. Его найдут весной в поле с пробитой топором головой. Малинник его постепенно придет в запустенье и выродится. Коммунизм не только не будет построен, но и сам социализм, как дядиванин малинник, сойдет на нет. Седой исчезнет из моей жизни тихо и незаметно. Вроде бы его реабилитировали, он вернулся в город и там умер. Пройдет время, и об этих людях никто кроме меня уже и не вспомнит с жалостью и печалью. Время высыхает, высыхает память, жизнь в человеке высыхает, даже вечная речка и та высыхает…

Если ехать по трассе мимо нашего села, у старого бетонного моста можно увидеть табличку - «р.Пузёнка». Но это обман - нет никакой Пузёнки…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.