Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(28)
Михаил Федоров
 ОЛЬГА АЛМАЗОВА (рассказ жены белогвардейского генерала)

Часть 1

Глава 1

1

Ты думаешь, откуда пошел род Алмазовых? Говорят, что один из князей Трубецких подался в священники и поехал к монголам проповедовать православную веру. Обратил в христианство несколько племен и вернулся. А за успехи на этом поприще Патриарх наградил его золотым крестом с серебряным обрамлением. Царь приказал вставить в крест алмазный камень и назвал проповедника «Алмазов». С тех пор и пошли Алмазовы.

Алмазовых везде принимали за своих. Башкиры и татары называли «алмас», греки «адамас», поляки «адамант», таджики «альмас», турки «эльмас», украинцы «алмазний». И никто не думал, что Алмазовы жили в русской глубинке в селе Медвежьем Землянского уезда Воронежской губернии.

Мой дед дружил со Львом Толстым и во многом подражал ему. Считал, что жить следует трудом своих рук. К нему - по профессии врачу, кстати, виртуозно игравшему на скрипке - за помощью в любое время суток шли крестьяне со всей округи. Во фруктовом саду выращивал отменные яблоки, пахал и косил, молол зерно на водяной мельнице, что скрипела на плотине реки Трещевки, которая делила Медвежье пополам. В этом ему помогали семья и крестьяне. Он, как и Лев Николаевич, не любил священников, избегал церковных обрядов. А его прах лег в землю в нашем саду без памятного надгробия на десять лет раньше, чем прах учителя в Ясной Поляне.

Мой отец тоже тяготел к нравам толстовцев. В молодости не ел ни мяса, ни рыбы, зачитывался романами почтенного старика. Своего отца похоронил, выполняя его завещание, без отпевания. Лишь после настоятельных просьб матери окрестил меня в приходской церкви в селе Богоявленовке. Не любил он служителей культа. Священник села Богоявленовки часто сокрушался, что как ни пожалует к Алмазовым, хозяина дома не оказывалось, а встречала гостя только его жена.

Отец пошел дальше деда. Летом 1906 года раздал земли своего имения крестьянам - пятьсот десятин, а себе оставил хутор с наделом в десять десятин, сад и мельницу.

- Василий Алексеевич! - хлынули к нему крестьяне из ближних деревень. - Вы бы помогли и нам забрать земли у помещиков.

Не хотел вмешиваться в чужие дела и долго не соглашался. Но уговорили.

Вместе с ходоками направился в соседнее имение. Мне только исполнилось три годика, и я мало что понимала. Но позже узнала, что происходило. Пригревало солнце, в полях наливалось зерно, пахло свежескошенным сеном. Настроение отца и крестьян было приподнятое. Перейдя речку Трещевку, в которой купались мальчишки, запылили по проселочной дороге. По пути к ним присоединялись жители окрестных сел.

Поднялись на горку, в дубраве завиднелся барский дом. Во дворе на крыльце стояла графиня, грузная женщина в длинном платье с большим разрезом. Она о чем-то разговаривала с приказчиком.

- Отдавай землю! - закричали крестьяне.

Приказчик кинулся за дом. Несколько мужиков погналось следом.

- Василий Алексеевич! Что-то я не пойму, почему это вы с моими крестьянами? - спросила графиня.

- Дело в том, что вы, барыня, обделили наших братьев, - заговорил отец. - Надобно бы излишки отдать…

Барыня сделалась бледной, как парафиновая свечка.

В это время мужики притащили приказчика и начали бить.

- Это тебе за поденщиц! Будешь издеваться над ними! - орали мужики.

- Пугачевщина! - графиню затрясло.

- Благого дела ждут от вас, - сказал Василий Алексеевич и крикнул мужикам:

- Оставьте приказчика в покое!

Графине протянули бумаги:

- На, подпиши!

Она некоторое время медлила, с опаской оглядывая толпу, и подписала.

- Теперь мы все равны… До свиданьица,- сказал кто-то из крестьян.

Какие наивные люди! О каком равенстве могла идти речь! Да и возможно ли оно, равенство? Всегда кто-то кого-то угнетает. Кто живет лучше, а кто хуже. Несбыточная мечта! Сколько она сломала людских судеб, сколько поколений извела.

Слух о поступке Алмазова разлетелся по уезду, и утром около нашего дома уже митинговала толпа:

- Василий Алексеевич! Идемте... Идемте к... - назывались иные помещики.

Мама, качая на руках моего младшего брата Алешу, уговаривала:

- Василий! Ты отдал свое. Зачем?..

- Маша, успокойся. Я не могу…

- Подумай обо мне, о сыновьях, о дочери.

Моему старшему брату Сереже тогда исполнилось десять, а младшему Алеше только год.

- Мы ничего дурного делать не будем. Графиня добровольно подписала бумаги. И другие подпишут. А если не подпишут, то мы развернемся и уйдем, - успокаивал он жену.

Я приняла уход отца как обычную прогулку к соседям.

В тот день крестьяне получили согласие еще трех помещиков и, когда возвращались, на взгорке у села Приволье увидели казаков. Казаки стояли в ряд и ждали.

Перед строем гарцевал урядник и кричал:

- Есть ли среди вас помещик Алмазов?

Крестьяне остановились.

- Я вас спрашиваю? Алмазов есть, аль нет? - повторял урядник.

Крестьяне молчали. Василий Алексеевич одевался просто: в холщовую рубаху, льняные штаны, - и отличить его от крестьянина было трудно.

- У нас есть предписание его арестовать! И вы должны его выдать!

- Не выдадим! - закричали они.

- Если не выдадите, то возьмем силой! - урядник закружил перед толпой, поднимая коня на дыбы.

Крестьяне стали подбирать камни, ломать ветки деревьев, выдергивать колья из плетней разбросанных вокруг огородов. Кто-то по логу пробрался в село и принялся стаскивать на дорогу бороны, сохи, бревна. Василий Алексеевич не знал, что делать: он не хотел кровавой развязки.

Солнце медленно клонилось к горизонту. Время шло, а казаки их не пропускали.

Урядник рвал голос, призывая выдать помещика.

С речной долины потянуло свежестью, густым светом от заката облились дубравы. Отец решил сдаться и шагнул вперед, но тут крестьяне с ветками, кольями и камнями кинулись на казаков.

Казаки, уворачиваясь от града камней, отступили и в деревне напоролись на баррикаду из борон, сох и бревен.

И кинулись бежать, испугавшись крестьян.

Отец вернулся домой в отменном расположении духа. Взял меня за плечики и подбросил: белая кофточка, белая юбочка, белые носочки, белые банты - вся моя одежда высоко взлетели вверх.

- Оленька! Сегодня важное дело пошло по уезду! Завтра пойдет по губернии…

- Что теперь будет?! - заметалась по дому мама.

- Ты бы видела, как они драпанули!

- Вася! Ты же сам говорил, что не надо насилия…

- Да, Машенька, да! Но ты бы видела…

Утром прибежал сторож дед Петруха:

- Медвежье окружили казаки!

Отец думал недолго. Собрал котомку, позвал нас.

- Алешенька! Расти здоровеньким! - погладил по голове младшего. - Оленька, я скоро вернусь, и мы покатаемся с тобой на лошадках, - чмокнул меня в щеку. - Сережа! Ты уже взрослый, остаешься за старшего! - обратился к сыну. - Машенька, прости, если что не так. Но я хотел, как лучше, - прошептал, прижимая к себе жену.

Поход с крестьянами стоил отцу нескольких лет тюрьмы. Два года от звонка до звонка провел в тюремном замке в Воронеже.

После ареста отца мы жили скромно. Мама шутила: «Если есть люди, которые кушают сливки, то есть и те, которые потребляют снятое молоко». Выматывалась. Но нас поддерживали родственники Русановы, которые жили в шести верстах в селе Ерофеевке. Сестра мамы Ольга Адольфовна Русанова была женой Сергея Гавриловича Русанова, земского врача, и они помогали нам. Я часто бывала в Ерофеевке, где меня потчевали оладьями со сметаной, блинами с вареньем. Быстро мужал брат Сергей, который брался за любую работу: обрезал яблони, мульчировал почву, собирал урожай, продавал его на рынке, колол дрова, молол зерно на мельнице. Добром за отца нам платили и крестьяне.

2

Село Медвежье разбросало свои угодья по буграм вдоль речки Трещевки. Рядом с речкой в яблоневом саду в тени тополей прятался наш уютный дом с высокими окнами и резными ставнями, в котором родились я и мои братья. Этот дом давным-давно выиграл в карты наш предок и по бревнышку перевез в село.

Я любила качаться на веранде в плетеном кресле из лозы и жмурить глаза на солнце. Лазить по фруктовым деревьям и срывать яблоки. Ездить с братьями на коляске, когда они пускали лошадей вскачь, и те с ветерком взлетали на горку. Окунаться в зеркальную гладь прудов, покрывших правый берег Дона.

Прелести деревенской жизни: ширь степного пространства, сочный, напитанный запахами цветов воздух, трели жаворонка, повисавшего в океане небосклона, - заполняли мои дни, и я не думала, что когда-нибудь покину чудный мир сельской чудо-природы.

В 1910 году меня отправили учиться в город. После бескрайних степей с редкими домиками, лесов, речных пойм с камышами и извилистых дорог с подъемами и спусками я оказалась в Воронеже.

Меня напугали трех- и четырехэтажные дома, окруженные одинокими деревьями. Я долго не могла понять, как могут люди ходить по головам друг друга. Удивили мощенные булыжником улицы, заасфальтированные тротуары, лесенки с маленькими ступеньками, паркетные полы и огромные зеркала в гимназии.

В первое время мне хотелось покинуть город и вернуться домой. Но я боялась огорчить родителей и крепилась. Вскоре занятия в Мариинской женской гимназии захватили меня, и я помаленьку начала забывать Медвежье.

После уроков спешила с подружками на Большую Дворян-скую - самую богатую улицу Воронежа. Заглядывалась на колонны особняков заводчиков и купцов. Заходя в галантерейные магазинчики вдыхала ароматы духов и сравнивала их со степными запахами, пытаясь угадать, с каким полевым цветком совпадает тот или иной аромат.

К этой улице примыкал городской сад с узорчатой оградой. Там в летнем театре или на площадке около фонтана мы слушали духовой оркестр, мечтая закружиться под его музыку. А, уходя дальше за железнодорожный вокзал, прятались под кронами дубов на скамьях Бринкманского сада, где было особенно уютно.

- В том доме, - показывала на двухэтажный особняк одна из подружек, - живет хозяйка привокзального поселка фон-Бринкман. Бывшая Кричевская. Представляете, оставила престарелого мужа в Калуге и приехала с тремя детьми.

- Престарелого? - переспрашивала я.

- Но теперь вышла за молодого учителя!

У нас разгорался спор о том, прилично ли выходить замуж за того, кто старше возрастом, хорошо ли бросать престарелого супруга ради молодого. Я путалась в мыслях и не знала, что сказать. Если бы у меня на памяти были какие-нибудь примеры о замужестве людей с большой разницей в летах, я бы могла иметь свое мнение. Но этого не позволял скудный жизненный опыт гимназистки.

В базарные дни родители везли в Воронеж ящики с яблоками и мешки с мукой. Стоило только сказать, что товар «алмазовский», как у подвод вырастала очередь.

- Алмаз, алмас, - слышалось.

Людей привлекал медовый вкус яблок и белизна муки. Родители всегда привозили что-нибудь вкусное, и я угощала подруг. А на каникулы спешила в Медвежье, где вечера напролет рассказывала.

- Знаете, на Большой Дворянской у окружного суда огромный сквер. В сквере на постаменте стоит памятник Петру Первому. Там написано: «От благодарных дворян и горожан». Как оценили царя! Не то, что, - невольно упоминала императора Николая Второго. - Петр правой рукой держит якорь. Другую тянет на запад. Положение правой говорит о том, что он опирался на флот. А левой, что прорубил окно в Европу…

- А хорошо это или нет? - спрашивал отец.

- Мне трудно судить об этом, - тушевалась я.

- По папе лучше бы не было ни Петра, ни Николая, а была бы простая жизнь, - сказал брат Сережа, который уже учился в военном училище.

- Дети мои, вы же знаете, что, когда что-то делается силой, это всегда плохо. А у Петра одно только и было… - сказал отец.

- Сереже повезло, - засмеялась я, глядя на брата. - Будь у него папа другой, пустили бы его в училище?

- Я думаю, он сам со временем разберется, что ему надо, и поймет, что такое служба, - сказал отец.

- Пап! Но ведь говорят, что даже Толстой восхищался армейской службой. Однажды шел по Хамовникам и увидел двух рослых гвардейцев. Он остановился и воскликнул: «Какие молодцы!» А ему: «Лев Николаевич, ведь вы вчера отзывались об армии плохо, а теперь...» И Толстой им: «А я вам что, канарейка, чтобы повторять одно и то же?»

Все засмеялись.

- Гостиница «Бристоль», - продолжала я. - С огромными окнами. Две коляски разъехались бы!

- Тебе бы, Оленька, поездить по странам, - заметил отец.

- Да, папочка! А Смоленский собор. Это уже на Большой Московской, - говорила я, мечтая о том времени, когда отправлюсь в Москву, Петербург, а если удастся, и за границу.

Когда у нас в гостях оказывались Русановы, меня поддерживала Русанова Ольга Адольфовна:

- Девочку тянет к прекрасному… Василий Алексеевич, а не послать бы вам дочь учиться в столицу?

- Если в столицу, то поможем и со столицей, но пусть сначала закончит гимназию.

Я продолжала учиться в Воронеже и все больше привыкала к его укладу, порой даже чувствовала себя неловко, когда упоминали о моем сельском прошлом. Мне почему-то становилось не по себе, потому что большинство моих подружек жили в самых богатых домах города и оказывались в деревне только затем, чтобы навестить свои имения.

3

Среди приезжавших в Медвежье появлялся сосед из села Трещевки - это в трех верстах от нас, Вячеслав Митрофанович Новиков - лихой наездник и любитель псовой охоты.

Когда мой отец в 1906-ом году ходил с крестьянами отбирать земли у помещиков, он не дошел до села Трещевки. И ему не пришлось добиваться от Новикова раздачи его угодий. Не был и у Русановых в селе Ерофеевке, где жило «всега две души мужска и три женскага полу». Так было записано в документах. Русановым отдавать крестьянам было нечего, они сами жили скромно и довольствовались результатамим своего труда.

Стройный юноша Новиков с высоким лбом, белокурыми вьющимися волосами, сильный в движениях, ловкий в езде на лошади, сразу привлек мое внимание. В нем хранилось то, что редко встречалось в молодых людях и как бы осталось в ХIХ веке. Обхождение, доброта, щедрость.

Я удивлялась, что мой отец, который не позволял себе поступиться взглядами: не ел ни мяса, ни рыбы, не мог прикоснуться к курице, чтобы отрубить ей голову, - загорелся псовой охотой. И мог часами скакать с Вячеславом и его шумной компанией за борзыми. Вряд ли его прельщал состав компании Новикова: сын воронежского городского главы Чмыхов, друзья Вячеслава Мыльцев-Минашкин, Веселаго Всеволод. Видимо, им владело иное - желание слышать звук рожков, лай собак, ощущать погоню, этот испепеляющий мужской азарт, в котором он отказать себе не мог.

Вспоминается, как однажды к нам приехали Русановы (тоже вегетарианцы), и отец, как Лев Толстой, в шутку или всерьез, попросил поставить тарелки с овсяной кашей, а для гостей привязать к ножке стола за бечевку курицу, пусть, мол, отрубят ей голову и приготовят!

- Вы думаете, я с голоду возьмусь за скальпель? - прорвался смехом Русанов.

- Вот, именно! Лев Николаевич барские замашки отрицал, а от верховых прогулок отказаться не мог…

Курица всполошенно рвалась, пытаясь взлететь, а мы покатывались со смеху и чуть не падали со стульев.

Вот Новиков появился и у нас. Что творилось со мной! У меня горели щеки, дрожали руки, я вбегала в комнату, где он разговаривал с отцом, и выбегала, проходила под окнами, лезла на дерево и еле сдерживалась, чтобы не кинуть в окно яблоком.

Куда бы я ни ехала, всматривалась в каждую коляску, не сидит ли в ней Вячеслав Митрофанович, в каждого наездника, не Вячеслав ли Митрофанович? Как-то чуть не спутала Новикова с кавалерийским офицером - но, когда тот обернулся, я шарахнулась от лица с бакенбардами.

Нашла у папы фотокарточки, где среди других был и Новиков, и спрятала. По крупице собирала все о его жизни и все больше думала о нем. Слышала, что на ипподроме он выиграл скачки, что произведен в прапорщики, что пользуется успехом у дам.

Словно ушатом холодной воды окатило меня, когда отец за обедом сказал:

- Могу сообщить вам преинтересную новость. Заезжал к Новикову. У него свадьба…

«К-какая?» - чуть не вырвалось из меня.

- На стол подали торт с тележное колесо! И разноцветными коржами выложено «Любовь и Слава»… Подняли чарки… - продолжал отец, не догадываясь, как словами ранит дочь.

«Жену зовут Любовь», - дошло до меня.

Сердце словно уменьшилось вдвое. Дыхание прервалось. Я выскочила из-за стола и скрылась в детской. Упала на кровать, но сразу встала. Прижавшись к двери, вслушивалась, но не могла разобрать слова.

Неужели?! - клокотало во мне.

Пыталась забыть Новикова. Заставляла себя не вспоминать его минуту, другую, десять минут, час, но получалось наоборот, только чаще мои мысли обращались к Вячеславу Митрофановичу. За мной ухаживали гимназисты, но какими смешными выглядели они в сравнении с Новиковым.

Выясняла о нем все до мелочей. Узнала, что Вячеслав Митрофанович тоже из рода Русановых, но не рода Сергея Гавриловича, а Русанова, героя войны с Наполеоном. Полк под командованием генерала Русанова отличился в сражении при Прейсиш-Эйлау.

В библиотеке кадетского корпуса нашла заметку о сражении на прусской земле. Перечертила в ученическую тетрадку карту и с линейкой в руке носилась по комнате и воображала, что это Новиков ведет на французов в атаку батальоны.

В такие минуты я готова была вместо одежды гимназистки натянуть на себя военное обмундирование!

Мне рассказали, что генерал Русанов женился на собственной крестьянке.

- Зачем? - сначала покоробило меня.

Но, зная отношение к крестьянам отца и деда, я ничего плохого в этом не увидела.

У крестьянки родился сын Митрофан. Ему генерал Русанов отписал имение в Трещевке.

Выглядело благородно.

Митрофан выкрал у орловского князя Кекаутова дочь и женился на ней.

Я загорелась желанием о своем похищении. И представляла, как Новиков стремительно появляется на хуторе в Медвежьем, как увозит меня. Или, не найдя в Медвежьем, незаметно проникает в гимназию...

- Какой отец у Вячеслава Митрофановича! - восхищалась я. - А ведь яблоко от яблони падает недалеко!

У Митрофана с дочерью князя Кекаутова родился сын Вячеслав.

Уже спустя много лет я услышала легенду о том, как одна гимназистка совершила отчаянный поступок. Переходя улицу, специально споткнулась и упала под копыта коня, на котором ехал ее любимый. Мастерство седока спасло гимназистку. Он поднял девицу на руки…

Если имели в виду меня и Новикова, то они ошибались. Но подмечено верно: я была готова броситься не только под коня, лишь бы обратить на себя внимание.

4

Вспыхнула первая мировая война. Я знала, что мой отец был против муштры и солдатчины, и думала, что это отразится на моем брате, но отец не стал вмешиваться в его жизнь и предоставил возможность выбирать свой путь.

Тогда молодежь охватил небывалый подъем, она стремилась на фронт. Мой брат Сергей записался в 25-й Смоленский полк, который формировался в Воронеже. и вскоре вместе с однополчанами оказался на австро-венгерском фронте.

Как взволновало меня, когда он прислал письмо, в котором сообщал, что служит вместе с Новиковым.

Мы получали вести от брата и радовались успехам русских войск в Карпатах, переживали, услышав об их поражении в Пруссии. Я до дыр зачитывала письма брата, ища в них хоть какое-то упоминание о Вячеславе Митрофановиче. Стала серьезнее относиться к урокам, особенно к иностранным языкам. Дополнительно занялась французским, почему-то решив, что когда-нибудь попаду в Париж, до которого непременно дойдут русские войска.

С подружками писали письма на фронт солдатам, полные веры в победу, и представляли, как они после изнурительных боев читают наши послания. И сотни раз начинала письмо, адресованное Новикову, доходила до половины и рвала.

Я уже не связывала свое будущее с Медвежьим, где продолжали жить отец и мать. Теперь оно казалось мне крошечным в сравнении с тем миром, который увлекал меня.

Отец часто говорил:

- Прислушались бы к Толстому, занялись нравственным совершенствованием, и не было бы ни разрушений, ни раненых, ни убитых…

Я соглашалась и вместе с тем не соглашалась с отцом. Все мои познания говорили о том, что история человечества полна войн, и что-то более сильное, чем нравственное совершенствование, руководило людьми. Я объясняла это тем, что всегда были люди, которые желали подчинить себе других, воспользоваться чужими благами.

Я повзрослела, вытянулась и когда смотрелась в зеркало, то все больше задавалась вопросом: почему так слеп Новиков? Чем больше на меня обращали внимание молодые люди, тем с большим упорством я отвергала их ухаживания. Мои подружки даже прозвали меня недотрогой, предрекая будущее монашки. Мало кто знал, с чьим именем на устах я ложилась спать и с чьим просыпалась.

Как-то с подружками заговорили о поселке у Бринкманского сада, в котором переулки назывались по именам детей: Ниновский, Владимирский, Георгиевский. Как мне пояснили, детей фон-Бринкман: Владимирский - так звали сына Владимира, Ниновский - дочь Нину.

- Вот что значит материнская любовь! - воскликнула я. - А чем же прославились Нина и Владимир?

- Ничем, просто они дети фон-Бринкман.

- Но ведь это же не императорская фамилия.

- Хочешь все знать? Тогда слушай…

И я узнала, что годом раньше застрелился сын фон-Бринкман Владимир. Он учился в мужской гимназии. Первое, что пришло мне в голову, что несчастье произошло от неудачи в учебе, отвергнутой любви. А что еще могло случиться с выходцем из богатой семьи, где всего было в достатке? Но мне ничего не ответили, а лишь заметили: недавно покончила с собой и ее дочь гимназистка Нина.

Мать называла переулки в честь детей, словно предчувствуя их ранний уход из жизни.

- Постойте, а Георгиевский? - спросила я, готовая услышать продолжение семейной истории.

- Георгий учится в Петрограде.

Однажды зимой после занятий я вышла из гимназии и заметила на улице оживление. По таявшему снегу толпами куда-то стремились люди и что-то возбужденно говорили. Я вместе с людьми очутилась на базарной площади. Там было столпотворение: стояли рабочие с красными флагами, оркестр играл «Марсельезу», с трибуны, обтянутой алой материей, говорили речи.

Слышалось:

- Свобода!

- Равенство!

- Братство!

Слова мне были знакомы. И мою душу переполняло волнение. Но как-то легковесно звучали они в устах сменявших один другого ораторов.

Когда я выбралась из толпы, то увидела , как городовые срывали с себя погоны. С чего бы это?

Я невольно подумала: «Неужели вот так может сорвать с себя погоны брат Сергей? Вячеслав Новиков? Нет, - сразу успокоила себя. - Они защищают Родину. А эти…»

Долго ходила по городу, ища ответы на возникшие вопросы. Встречала подружек. Одни радовались и хлопали в ладоши, другие замирали и зябко кутались в пальто.

Я поспешила в гимназию. Дежурный учитель, старичок с усами, мне объяснил, что произошла революция, что царь отрекся от власти.

Не знала, радоваться или нет. Ведь ушел тот, кто сажал моего отца в тюрьму, кто преследовал Льва Толстого.

И волновало: что теперь будет?

Я тогда думала, что на смену одному деспоту другой деспот прийти не может. Его сменит порядочный, такой, как мой отец, человек. Только так я могла объяснить восторг горожан.

К вечеру послышались выстрелы. Я выглянула из окна комнаты, в полутьме темного ствола клена сорвалась чернокрылая туча, потом проехали два грузовика, в которых сидели солдаты с выставленными пулеметами. А на снегу зловеще чернели перья вытаявших после зимы замерзших галок.

Мне стало плохо, охватил озноб, и я спряталась с головой под одеяло.

Дни потекли однообразно. Директора гимназии заменили. Подняли вопрос об отмене изучения Закона Божьего, хотя он преподавался по-прежнему. Но занятия были уже не такие, как прежде.

Нас собирали в общий гимназический зал. Приходил мужчина со скрипкой, и мы под нее разучивали революционные песни. Меня распирало, я пела, не жалея голоса, а иногда в горле застревал ком, и я лишь открывала рот.

С полной «кашей» в голове я вернулась в Медвежье.

Мама плакала. Она очень переживала за Сережу, который оставался на фронте. С горечью рассказывала, как в Землянске поймали пристава и плевали ему в лицо.

- Не к добру это, не к добру!

Я удивилась:

- Мама, а как они с нами? Папу на два года…

- Все равно…

Я заметила, как осунулся папа. Лицо его сделалось озабоченным. Он выписывал все газеты и в свободное от работы время читал, а потом ходил по комнате и о чем-то разговаривал сам с собою.

5

Лето перелистывало странички календаря. В садах наливались яблоки. В полях колосилась рожь. Все предвещало богатый урожай и безбедную зимовку. Меня не очень задевали думы отца и матери. Я продолжала кататься верхом на лошади, наведывалась в гости к Русановым, а по пути, двигаясь рысцой мимо села Трещевки, где виднелся барский дом, думала о Новикове.

Вячеслав Митрофанович воевал. Вместо него управлялся приказчик. Село тянулось по правому берегу реки Трещевки. У плотин прудов, которые шли чередой, на склон лезли редкие домики. Я представляла, как когда-то здесь скакал Новиков. Видимо он, как и я, любовался разноцветной нивой, по которой ветер чертил и чертил свой бесконечный узор.

Я слышала, что жена Новикова после его отъезда на фронт съехала в свое имение под Павловском - уездный город южнее Воронежа - и больше в Трещевке не появлялась. По словам Русановых, «между Любой и Славой пробежала кошка».

Ох, уж эти Русановы!

Их село Ерофеевка обрело вид милой усадьбы: липы вытянулись по кромке поля, словно солдаты в огромных зеленых балахонах выстроились в шеренгу. От строя лип к домику-четверне - из четырех комнат - сбегала аллея. Она перемахивала плотину замершего пруда. А в охвате липовой посадки разбросали кроны деревья воргуля - сорт яблони. И, словно эскадрон с пиками, подпирал берег пруда прямоугольник из сосен. Все это покоилось как бы в низине, если смотреть с бугра, на котором в тени сирени у церкви под огромными плитами лежали предки Русановых.

Русановы рассказали мне, что Вячеслав Митрофанович отличился в боях, что уже командует Смоленским полком, что полк успешно отбивает атаки немцев и даже переходит в наступление.

А у нас северный ветер часто пригонял низкие тучи. Они проносились над городом и исчезали. Я часто сидела в классе гимназии одна и думала: «Что же происходит? Почему не рад папа, горюет мама? Почему до сих пор не закончилась война? Не вернулись мой брат и Новиков?» Уроки теперь проводились редко. Нас все чаще отпускали с занятий. Несмотря на непогоду, срывали на всевозможные митинги. Строем по четыре человека в ряд гимназисты уходили на площадь, где слушали долгие речи. Ораторы отчаянно жестикулировали. Слышны были слова «освобождение», «равенство», «братство». Но стоило только кому-нибудь спросить, что это значит, оратор покидал трибуну и сменялся другим.

Одна бабуля, от дождя прячась с нами под навес, заметила:

- Не царь им даст освобождение, а бес!

Я ужаснулась ее словам.

Вскоре дошли слухи о поражении на фронтах. Наша армия откатывалась.

Город заполонили солдаты, едущие в тыл. Они были пьяные, вели себя безобразно, нападали на горожан. Стало небезопасно ходить по улицам, и люди все больше прятались по домам.

Однажды ко мне в Бринкманском саду привязался мальчишка. Стал распускать руки. Схватил и потянул к себе. Я вырывалась, а за всем этим со стороны наблюдал батюшка в рясе. Я думала, что он заступится, а он с интересом ждал, что из всего этого получится. Когда я стала мальчишку лупить, он отстал и скрылся в кусты. И только тут батюшка вышел на тропу и с укоризной сказал:

- Негоже барышне драться!

- Это до революции было негоже, - ответила я запальчиво. - А после революции гоже!

Теперь предпочитала меньше находиться в городе и чаще уезжать домой.

Помню, мы пили в Медвежьем чай с баранками, а рядом в печи, облепленной разноцветными изразцами, потрескивали дрова. Ночью выпал снег, и появились следы воробьев, мышей, собак. Отпечатки их лап замысловатыми дорожками плутали между яблонь.

- В Воронеже такого не увидишь, - сказала я. - Сразу затопчут…

Дверь открылась, и, обивая сапоги, вошел папа. Он ездил в Землянск и только вернулся.

Он был взволнован:

- Большевики взяли власть…

Я слышала об октябристах, кадетах, монархистах, эсерах, меньшевиках, и вот на слух попало - большевики. Ну и что? Эка невидаль! Я подумала, что и большевиков скоро сменит кто-то другой. И была уверена, что, в конце концов, все наладится. А как иначе? Жизнь года от года обязана становиться лучше, - так считала я.

Некоторое время мы еще жили неплохо, сытно питались, нас никто не трогал. Но я все реже уезжала в Воронеж, куда надвигался голод и где ощущался даже недостаток керосина. От его нехватки приходилось заниматься с лампадой. Лампада трещала, мигала и брызгала на тетрадь, навевая нерадостные мысли. А уроки стали настолько редкими, что целыми днями приходилось слоняться по гимназии и бездельничать.

6

В дурном обличии появилось это слово «большевизм». Цены на продукты росли. В городе не было дров, за хлебом стояли целыми сутками. Большевики отбирали дома, лошадей, рубили лес. У многих моих подружек арестовали отцов, а их семьи вы-гнали на улицу.

Какой папа дальновидный, что раздал имение.

Как ни странно, он был близок к большевикам: хлеб зарабатывал своим трудом. Но все равно к новым властям относился настороженно, многое в них его не привлекало.

Большую Дворянскую переименовали в Проспект Революции, Большую Московскую - в Плехановскую. Я не могла запомнить новые названия улиц и в свои посещения Воронежа их постоянно путала. У меня не укладывалось в голове, как можно бульвар, где громоздились дома богатых воронежцев, именовать Проспектом Революции, ведь революция с дворянами - обитателями улицы - ничего общего не имела; Большую Московскую - Плехановской, где о Плеханове никто ничего не знал.

Вскоре Медвежье посетила радость - появился Сережа. Он был в офицерской форме с вещевым мешком.

- Принимайте штабс-капитана Смоленского полка, - выдохнул с мороза.

Брат Алеша схватил вещмешок и стал в нем рыться.

Закричал:

- Наган! Наган!

- Дай сюда! - я выхватила мешок и пистолет.

Извлекла из мешковины парадный мундир и стала примерять на себя:

- Чем не кадет Алмазова?

Мама не могла наглядеться на сына, в волосах которого пробилась первая седина:

Отец застыл в дверях, на его глазах навернулись слезы:

- Вернулся…

Сережа рассказал, как пошли братания, как стали выбирать командиров, как комиссары разваливали армию, как Смолен-

ский полк почти в одиночку прикрывал отход войск, как он чудом добрался до дома: всюду ловили офицеров и, в лучшем случае, срывали с них погоны.

- А Вячеслав Митрофанович, - спросила я, - поехал в Павловск?

- Ты имеешь в виду к его бывшей жене?

- Бывшей?

- Он к ней уже никогда не вернется. В Трещевке он.

Не прошло и дня, как мы с братом поскакали в Трещевку. Копыта стучали о мерзлый грунт, ветер хлестал в лицо. Все вокруг сковало мартовской наледью.

Когда въехали в ворота усадьбы, у меня перехватило дыхание: «Что я скажу? Зачем прискакала? И кто я? Сумасшедшая девчонка!»

Приказчик вышел на крыльцо и, кутаясь в полушубок, произнес:

- Вячеслав Митрофанович у Русановых.

Значит и нас проведает, - застучало у меня в груди.

Вернувшись домой, я вздрагивала от каждого звука на улице. Ждала, когда появится Вячеслав Митрофанович - день, два, неделю, но тщетно.

Вместо того, чтобы поехать к Русановым, Новиков направился к друзьям. Где-то в городе скрывался его брат Леонид - полковник царской армии. Не находили покоя Веселаго, Мыльцев-Минашкин. Набирала обороты волна арестов: большевики хватали офицеров подряд и расправлялись с ними. Об этом я узнавала не только от подружек. Слышала, что у хозяйки Бринкманского сада забрали дома в привокзальном поселке, а ей с молодым мужем оставили комнатенку; что закрывали коммерческие банки; что конфисковывали фабрики; что любой мог угодить под горячую руку большевикам и оказаться в чрезвычайке.

- Где же Новиков? - спрашивала.

Теперь стало понятно, почему приказчик сказал, что он у Русановых.

- Снял хутор в Подклетном, - однажды заметил брат Сергей.

- На левом берегу Дона?

- Да, на пути в Воронеж.

- Но ведь у него имение в Трещевке? - недоумевала я.

- Открыл контору для скупки лошадей. Там ему удобней. Город близко…

- А почему лошадей?

- А ты что, забыла про его увлечение?

- Скачки? Псовая охота?

- Если бы… Он помогает…

- Кому?

- А ты что, слепая? - брат понизил голос. - Разве будет полковник Новиков сидеть, сложа руки, когда кругом попирают его однополчан.

- Но ведь…

- Слушай, - он заговорил еще тише. - На Дону против большевиков собирается армия… Он туда лошадей перегоняет…

- Неужели?! - я зажала ладонью рот.

Теперь в разговоре даже с родителями боялась упоминать имя Новикова. А тем более заниматься его поисками. Положилась на свою судьбу и надеялась, что она рано или поздно сведет меня с ним.

7

Полуденное солнце совершало движение в сторону заката, когда повозка с тремя солдатами в поношенных шинелях и с винтовками через плечо свернула к хутору в Подклетном. Майское тепло обливало господский дом, окруженный голыми после зимней спячки тополями. Черные нивы тянулись до самого Дона.

Солдаты спрыгнули с повозки.

- Хозя-яин! Отворяй!

Толкнули ворота во двор. В углу в вольере растянулись борзые собаки. В конюшне ржали кони. Под окном у крыльца дома жевала сено гнедая лошадь.

На стук вышел военный в форме.

- В-Ваше превосходительство! - солдат хотел обратиться по-новому, но обратился по-старому. - Вы полковник Новиков?

- Как видите.

- Нас послали за вами. Велено привезть…

- А меня-то зачем?

- А мы почем знаем?! Нам сказано привезть, значит привезть.

- Что ж, служба есть служба! Проходите, я соберусь…

Солдаты поднялись в дом, прошли в гостиную. По сторонам стояли кресла, между которыми тянулся дубовый стол, на стенах картины в тяжелых рамах с видами скачек. Над комодом в кожаных ножнах висела шашка.

Солдаты заробели.

В гостиную вышел Новиков.

- Это за что? - солдат показал на шашку.

- За отвагу, - Новиков провел рукой по георгиевскому банту на груди.

- Надо бы забрать! Оружие…

Новиков медлил, а потом вытащил шашку из ножен, поцеловал и подал солдату.

Глянул в окно на лошадь:

- Позвольте с другом проститься?

- Как же не позволить?!

Солдаты даже не пошли следом. Остались разглядывать шашку. Видели: конь неоседланный, невзнузданный. На нем не ускачешь...

Новиков вышел во двор. Лошадь била копытом, косила глазом. Поняла хозяина с полуслова.

Новиков запрыгнул на коня:

- Дарьял, вперед!

Лошадь рванула с места.

Солдаты выскочили, стрельбой всполошили грачей, разбудили борзых, которые заметались в вольере, в конюшне забегали кони. Взгромоздились на повозку - взвилось кнутовище.

Дарьял вылетел на простор и поскакал к Дону. Вдали виднелась синяя кайма высокого берега реки. Всадник обхватил шею лошади и теперь с каждой секундой растворялся в степном море. Полоса поля впереди стремительно сокращалась. Приближался обрыв. Взмыленный Дарьял осел и съехал по глине к кромке берега. Ступил в воду и поплыл через Дон, еще не вернувшийся после разлива в привычное русло. За лошадью, как за лодкой, разошлись волны, вокруг крутило воронки, грозя затянуть в мутные воды. Новиков похлопывал по крупу и не оборачивался.

Когда Дарьял взобрался на бугор правого берега, солдаты только подъезжали к реке. Новиков слез с лошади, стянул сапоги и вылил воду. Выжал мокрые брюки и полы мундира. Развесил одежду на ветках боярышника, обсыпанного бисером мерзлых ягод, и помахал солдатам, повернувшим вдоль реки:

- Хотели меня взять! Да вам коров нельзя доверить пасти! Жаль вот шашку…

Темнело. Новиков натянул подсохшую форму, запрыгнул на Дарьяла и свернул в рощу. Скакал извилистыми лесными тропинками, обогнул село Губарево с его кирпичной церковью и высоченной колокольней, миновал низину у Приволья и вскоре с опушки дубовой рощи увидел Медвежье.

Вдоль отливавшего синью русла речки Трещевки тянулись дворы, а дальше в верстах трех в верховье реки находилось его имение. Но ехать туда после побега было опасно: могли наведаться солдаты.

Новиков спустился с бугра и мимо домов с высокими плетнями направился к яблоневому саду, в котором выступала крыша усадьбы.

Спрыгнул с коня:

- Принимайте!

- Папа! У нас гости! - вне себя от радости я вылетела из комнаты.

На крыльцо вышел отец.

- Что это вы, на ночь глядя? При параде и без седла? - прищурился.

- Нелегкая привела к вам. Хотели меня отправить в «могилевскую» губернию.

- Куда- куда? - не понял отец. - А, пытались арестовать…

Неожиданный визит Новикова насторожил отца, но отказать в гостеприимстве соседу он не мог.

Я была вне себя от счастья.

8

Долго светились окна в нашем доме. В камине с треском горели поленья. Новиков рассказывал, как «встретил» солдат. Василий Алексеевич от смеха утирал слезы, моя мама Мария Адольфовна охала, и выставляла на стол тарелки с блинчиками и наполняла вазочки яблочным вареньем. Алеша слушал, открыв рот, а брат Сергей добавлял:

- Когда командиром Смоленского полка стал Вячеслав Митрофанович, все изменилось. Родной отец. Как Суворов! С горсткой солдат опрокинул батальон. Взял в плен батарею. За храбрость награжден именным оружием…

- Вы приукрашиваете, - смущался Новиков, ловя на себе мои взгляды.

Быть может, именно в те вечера глазки-смородины, окаймленные черными прядями, румяные щеки с ямочками произвели впечатление на Новикова. И он наконец-то обратил на меня внимание.

Может, по недосмотру родителей, а скорее по их благословению, все дни я была рядом с Вячеславом Митрофановичем. Утром мы уходили в глубину яблоневого сада, на деревьях которого пробивались почки; бродили вокруг пруда и, кто дальше, кидали в воду камешки; днем пили чай в каминной, слышавшей голоса многих достойных людей - и теперь голос героя войны Новикова; играли с братьями в «казаки-разбойники»; а вечером задерживались на перекидном мостку через Трещевку с гладкими перилами и общались с небесными светилами.

- Смотрите, месяц светится, как кольцо! И его одевают на пальцы звездочки…

- Повторите, - просил Новиков.

Я повторяла и:

- … месяц кован умельцем-кузнецом…

- Как вы поэтичны…

Мой старший брат подарил Новикову седло с уздечкой, и мы ускакали в дубовые рощи.

Бывает же счастливое время! Никто не мешает, все катится своим чередом по желанной дорожке, тебя переполняют чувства! Ты счаст-ли-ва!

Вячеслав Митрофанович заметил тетрадку, лежавшую на столике:

- Давайте посмотрим, какая вы прилежная ученица? - раскрыл. - О! Да вы учитесь не в женской гимназии, а в кадетском корпусе!

На листке виднелись сплошные линии, пунктиры, квадратики, длинные изогнутые стрелы.

- Постойте, постойте! - Новиков пригляделся к названиям населенных пунктов на карте.

Покраснев до кончиков ушей, я вырвала тетрадку.

- Что это? - спросил.

Меня разобрало.

- А вы угадайте! - прижала тетрадку к груди.

- Прейсиш-Эйлау! - теперь зардели щеки у Новикова.

- Генерал Русанов! - я захлопала в ладоши.

- Вы так осведомлены обо всем? - взгляд Новикова сделался мягким.

Он посмотрел на меня не как на девчушку, с которой приятно проводить время, а почувствовалось что-то более глубокое.

- Здесь, - я опустила тетрадку и показала на квадратики со стрелочками. - Багратион остановил Наполеона. Наши войска успели занять высоты Прейсиш-Эйлау, - провела пальчиком к двойной линии. - Маршал Мюрат бросил в бой кавалерию. Но батальоны генерала Русанова отбивают атаки, - ткнула в прямоугольники. - Корпус маршала Даву пошел в обход наших войск… Критическое положение!… И в этот момент солдаты генерала Русанова….

Новиков вдруг подхватил меня и подкинул. Я ощутила силу этого человека, который, который…

- Вы… Вы… прелесть!

Теперь он все чаще заглядывался на меня и о чем-то думал. А я ловила каждый его взгляд, каждое его слово.

На пятый день к нам заехал посыльный от Русановых и сказал, что к ним приезжали из Землянска и интересовались, не было ли у них Новикова? Вячеслав Митрофанович быстро собрался, поблагодарил отца и мать за приют, крепко пожал руку моему брату Сергею и с полным слов: «Жди, я вернусь» взглядом за-прыгнул в седло и ускакал.

9

Меня волновало: понял ли Новиков, почему гимназистка нарисовала карту сражения под Прейсиш-Эйлау? Что за этим таилось чувство девушки, заговори с которой о другой битве, она бы не смогла связать и двух слов. Вот что больше всего беспокоило, и я мучилась, с какой недосказанностью мы расстались. И боялась за Новикова, которого искали солдаты.

Большевики запросто могли ворваться к любому и увезти, могли перевернуть в доме все кверху дном. Особый интерес они проявляли к тем, кто имел свое поместье, гостиницу, завод, контору, кто служил прежним властям. У нас не было ни завода, ни гостиницы, ни конторы, ни излишков пахотной земли. А дом, мельница, яблоневый сад вряд ли могли привлечь их внимание. Но мой брат Сергей был штабс-капитаном Смоленского полка, и это беспокоило.

Мои опасения подтвердились. Как-то в начале августа в Медвежье въехала телега с тремя разморенными жарой солдатами.

Сзади, болтая ногами, сидел детина в черной кожанке. Щурясь, он спросил у мужика, возившегося в огороде за плетнем:

- Где живут Алмазовы?

- А че вам надо? - поднял голову мужик. - Яблоки? Муку помолоть?..

- И яблоки, и муку, - словно пробудились солдаты.

Василий Алексеевич после работы отдыхал на веранде и встретил непрошеных гостей мирно.

- Что вы хотели?

- Твой сын ахфицер? - одетый в кожанку оголил беззубый рот.

- Он был на фронте. И вы тоже воевали…

- Я не воевал, - отрезал одетый в кожанку. - Я был на каторге…

- Все равно, дело подневольное, - взбодрился отец.

- Ты мне политику не гони! Хде он?

- Собирает в саду яблоки…

- Пущай и нам наберет корзинку, - окончательно проснулись солдаты.

- Отойдь! - одетый в кожанку зашел в дом.

В гостиной полез по углам, заглянул под диван, распахнул створки буфета. Подошел к книжному шкафу.

- Анка Куренина. Белиберда! Ни Ленина, ни Марксу нету…

Отец пожал плечами.

Одетый в кожанку вытаскивал и потрошил книги, стучал сапогом по деревянному полу.

Толкнул дверь в детскую:

- Кака цаца!

Я вскочила и прижалась к стене. Одетый в кожанку вывалил на пол содержимое сундука, порылся в вещах.

Его сальный взгляд задержался на мне.

- Вот бы хде с барышней! - провел рукой по кровати.

У меня по спине заструился холодок.

Одетый в кожанку пнул дверь в комнату брата.

Откуда раздалось:

- А говоришь, яблоки! -Появился в гостиной с офицерским мундиром. - Энто мы реквизуем!

- Вы, вы... - не выдержал Василий Алексеевич. - По какому праву?

- Ты мне тут не выкай! Понял, шкура? - щека у бывшего каторжника задергалась. - Где прячешь оружие?

- У нас оружия нет, - ответил отец.

- Энто мы проверим…

- А самогон? - загалдели солдаты.

Бывший каторжанин полез на чердак. Солдаты разошлись по дому. Я смотрела на них и думала: «Ну, ладно этот разнузданный большевик в кожанке. А солдаты? Неужели это те самые солдатушки, которым я с гимназистками писали письма, полные верой в их любовь к нам. Неужели?» И от стыда горели щеки.

Солдаты рылись в сарае, где под сеном брат спрятал наган, но не нашли. Облазив подвал, подсобки, овчарню, они собрались на дворе. Видно было, что между делом успели напиться. Один солдат натянул на себя офицерский мундир, другой тащил корзину яблок, третий морщился и развешивал на уши лошади погоны.

- Прощай, выкало! - помахал кулаком бывший каторжанин.

- Хорошо, хоть Сережу не забрали, - устало произнес отец, когда телега загремела по ухабам.

- Жандармы себе такое не позволяли! - прижалась к нему Мария Адольфовна.

Меня трясло как в лихорадке: что за напасть преследует нашу семью? При царе забрали отца. При большевиках не оставляют в покое брата. Хорошо, хоть Новиков вовремя скрылся.

Убирая разбросанные вещи, мы обнаружили пустую бутыль из-под спирта, который использовали для лечебных нужд.

10

В разных уголках империи менялась власть, деньги, флаги. Россию раздирало на части. Возникали директории, образовывались правительства, республики. Иностранные легионы хлынули в наши порты. Казалось, все рушится.

Мы жили тревожно. По городу распространялся голод, хотя склады ломились от продуктов. Магазины пустели, торговля замирала, а большевики жировали. Положили себе зарплаты, какие не снились прежним чиновникам. Себя называли чуть ли не новыми господами. Устраивали облавы, требовали от дворян и офицеров регистрироваться. Кое-кого расстреливали, чтобы другие их не смели ослушаться. И, словно в укор царившему хаосу, свой упорядоченный путь совершала природа. Весной устилала землю подснежниками, летом - тополиным пухом, осенью - лиственной периной, зимой - снежным покрывалом. Она словно показывала иной уклад, без пороков и потрясений, про который забыли люди.

Я не думала, что такое возможно: на службу к большевикам пошли офицеры. Я увидела бывшего прапорщика Лебедева, который маршировал по городу впереди взвода красноармейцев. Он шел с поднятой головой, четко отдавая команды.

Первое желание было остановить и спросить: «Как вы можете, господин прапорщик, сначала служить одним, а теперь другим? Где ваша офицерская честь?» Но преградить дорогу не отважилась.

Невольно вставал вопрос: что привело офицера в ряды красных? Но ответа не находила, хотя что-то туманное и объясняло поступок прапорщика.

Летом лес стоял одноцветной стеной, а уже в сентябре можно было сосчитать, сколько в первых рядах кленов, берез или дубов. Запестрели желтые пряди в кронах лип. Как хорошо было забыться в лиственном раю! Но слышала, что на юге формировалась Добровольческая армия. В нее вливались донские казаки - донцы, и в кубанские - кубанцы. Еще весной пронесся слух: добровольцы побеждают, скоро придут и освободят. И вот они вышли на Московскую дорогу, освободили Харьков, взяли Киев, Одессу. До них оставалось сто верст!

Их близость чувствовалась. Семьи коммунистов принялись паковать вещи и уезжать. Мой брат Сергей воспрял духом. Мы были рады любому известию о движении белых.

В сентябре донской корпус генерала Мамонтова пронесся по тылам красных, побывал в Тамбове, в Ельце, в Задонске, в Землянске. Я прилежно вымеряла расстояние по географическим картам, которое отделяло нас от них.

Русановы рассказывали, как в Ерофеевку, что в трех верстах от Землянска, прискакали донцы.

- Где коммунисты? - спрашивали.

Им крестьяне:

- В соседнем селе есть двое. Один в поле пашет, а другой спрятался в лозняке.

Донцы поскакали в поле и привели коммуниста, другого выловили в камышах и увели с собой.

Брат Сергей собирался примкнуть к казакам, но мамонтовцы, минуя Медвежье, прошли на Воронеж. Брат хотел ехать за ними, но, пока выяснял обстановку, Мамонтов оставил город и ушел на юг на соединение с кубанским корпусом генерала Шкуро.

Воронеж снова заняли красные. Вернулся и отступивший с батальоном Лебедев. Большевики озверели и хватали всех, кто хоть как-то выразил свою радость по поводу прихода белых. Грабили, казнили. Я не могла понять, откуда в людях могло скопиться столько жестокости. Ведь ни в отце, ни в брате, ни в себе подобного не замечала. Так что? Большевики - иные люди? И лишь порой слышала от отца:

- Это все последствия того, как мы с ними обращались...

Папа был отчасти прав. Оказались бы помещики другими, пошли бы по стопам отца в тысяча девятьсот шестом году, так бы нам не мстили. Нас спасало только то, что во время рейда Мамонтова мы оставались безвыездно в Медвежьем.

(Отрывок из романа. Полная версия - в печатном варианте журнала)

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.