Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(29)
Никита Янев
 ФУФ

На завтрак - две вареных сосиски и два яйца вкрутую; на обед - белые щи; на ужин - яблочный пирог «шарлотка» с чаем; для ночного перекуса над книгой Сэлинджера «16 хэпфорда» - два пирожных «трубочка», два эклера с заварным кремом, две слойки с клюквой, чай с лимоном.

Утром переписать рассказ «Око Господа» начисто, перепечатать 37 главу повести «На пенсии», прочесть повесть «Соловки» трехгодичной давности, лекарство от забвения. Была реклама в аптеке, я рассказал Марии, мы очень смеялись: на остановке автобуса стоит дядечка в шляпе, с портфелем, галстуком, зонтом, в пиджаке, носках, сандалиях и без штанов, конфуз среди прохожих, надпись на рекламе: «Чтобы не забывать. Хренолин». Вот так и у меня, чтобы не забывать - повести, рассказы, романы, стихотворения, элегии, оды, эссе, статьи, учебники, письма папе, маме, бабушке Поле...

Николаю Филипповичу Приходько, военному матросу в отставке с Соловков, который лег полежать на топчан после сытного обеда в гостях у дочки в Кирове и умер. Жена Надежда говорит по телефону: «Куда вы его дели, я вам его живым посылала?».

Пете Богдану, писателю, мануальному терапевту, врачу, написавшему медицинскую, беллетристическую, философскую, исповедальную книгу, как прожить 150 лет, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентного противо-поставления, тварь ли я дрожащая или право имею? Попенял супруге, что пыльно в доме, задыхается, лег и стал баловаться, издеваться, что помирает. Пока она поняла, что все на самом деле, пока приехала «скорая», он уже отошел. Недавно отмечали его сорокалетие, теперь уже мне столько, тоже «проблемы со здоровьем», у подруг жены мужья тоже кругом доходят. Это что такое? Кругом инфаркты, эпилепсии, вялотекущие онкологии, церебральные параличи.

Антонине Мельник, главному редактору газеты «Соловецкий вестник», жене Самуилыча, друга Седуксеныча, которые друг друга не любят, соседи в коммунальном бараке, за то, что один думает, что все по-настоящему, другой думает, что все не по-настоящему. Друг друга глушили музыкой в отместку на полный оборот руля, Седуксеныч Самуилыча Башлачевым, Самуилыч Седуксеныча Цоем. Один писатель, который не пишет ни хрена, другой - резчик по дереву, не ремесленник, а поэт, мыслитель. Один пьет и живет с местным дном, сначала не пошел в монахи, потом от такой жизни не уехал к матери, потому что на кого же он кошку Анфельцию и пса Левомиколя бросит? Другой переехал на зиму, а потом на весь год в Москву для перфоменсов, сезонных работ и информационных потоков и чтобы обеспечить долгую просветленную старость себе и своему гуру, который в нем встроен в чакрах.

Антонина похожа на Александра Башлачева, ничего не боится и все понимает.

Мы недавно делали ремонт в нашем неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мытищах, в дочкиной комнате, клеили обои, шпаклевали стены, клали линолеум, дочка включила магнитофон, я разлюбил шум, любой, музыкальный, словесный, кроме шума дождя, прибоя, ветра, веток, но тут подумал: надо же, Башлачев казался самым прямолинейным и наивным. Что Цой с гитарой, Гребенщиков с медалью, Шевчук с фонарем только его переложения на язык сцены, искусства и государства.

Она улетела в 97-м, когда мы с шестилетней Анькой и рюкзаками приехали сторожить хутор не за деньги, только бартер, душу в обмен на душу, деньги все время обманывали население, на протяжении лет десяти...

Сергею Морозову, пароходу (тогда он был экскурсоводом), который в одном документальном фильме перед смертью говорит, что неверующих нет, потому что время - это ответственность за место.

Капитану Останину, пароходу, мы с ним из разных тусовок: он из простых, я - из сложных, он пошел выручать корабль по первому льду, заводить заглохший двигатель и сказал в тумане впереди: «Ребята, кажется, я тону». А я догадался, что вот кого на самом деле называть пароходом надо было, капитан музейного катера-работяги... Теперь капитаном бывший брат Богемыч.

Майору Агафонову, начальнику Соловецкой милиции, которая всегда на высоте была и осталась в деле розыска и профилактики преступлений. Если не дети Глядящего со стороны обворовали, значит, дети Рысьего глаза, третий вариант самый вероятный, что все вместе, и еще один срок условно, потому что не сажать же.

Да здравствует Соловецкая милиция, самая Соловецкая милиция в мире, да здравствует патриархальный уклад, самый патриархальный уклад в мире.

Советские здравницы мне напомнили постмодернистский перфоменс. Когда новый директор музея открыл обширную пропаганду, под это дело подписались отечественные художники и их друзья из-за кордона. Потом эту контору прикрыли, потому что эта лошадь тянула совсем в другую сторону. Называлось: Артангар. Приезжали художники, музыканты, поэты откуда угодно. Сначала на свалке и помойке выросли трехметровые игрушки из свалки и помойки, что жизнь, оказывается, свалка и помойка, из которой каждый раз получается конфетка энергией новых подростков, а потом снова свалка и помойка.

Потом два муляжа на разрушенном причале рыбу ловили рамой от сети, а рядом сидел грек Костанжогло, военный моряк в отставке, мой земляк, запорожец, с женой, настоящие, живые, забрасывали снасть на треску, смотрели на закат и думали, что жизнь - это искусство, надо только быть хитрым и местным, чтобы уметь распорядиться прожить уютно. Муляжи были не согласны с такой трактовкой искусства, но молчали. Они думали, если все по-настоящему, Спаситель действительно приходил на землю, зачем говорить слова и беситься, нужно молчать и молиться, и тогда история станет природа, а природа - история. И по-своему были правы.

Так думал я по соседству на Тамарином причале, одной ногой в могиле всю дорогу, потому что папа болгарин, а мама русская, потому что папа эпилептик, а мама юродивая, потому что папа кололся и тащил воз по жизни, а мама всю жизнь любила Москву, как чеховские дамы, и мужчину с иконописными чертами, потому что спала под божницей в детстве. И вот я был москвич, соловчанин, писатель, рыбак, одной ногой в могиле всю дорогу, переглядывался с другими рыбаками, кто больше ловит, а на стометровой смотровой вышке на Тамарином причале был другой постмодернистский перфоменс. Музыканты из ближнего и дальнего зарубежья играли джаз на саксофоне и конструкциях причала вместо ударных, в небо неслось вместе с шумом: да, конечно, в нас есть мусор, но рядом с этим морем, прошлым, кровью, несправедливостью, халтурой, фарисейством, крестом Господним, всегда раной разверстой в воздухе, разогретом год от года сильнее, всегда фомам неверующим в уверенье, наши переглядывания с рыбаками, кто больше ловит селедки на пустые крючки, словно у селедки сеанс массового суицида. На самом деле сразу глаза отводим, лишь только глаза натыкаются на глаза, потому что эти напоминания неуместны, литература. Все и так все знают и про то, что в лабиринтах одиночества смерти «я» только лабиринты бессмертны, сколько живого сумеют взять в себя, столько останется живо. Молитва, «скорей бы смерть», и молитва, пытка счастьем чтобы продолжалась. И что, в конце концов, это не наше дело, кого кто больше любит, Христа или Иуду.

Поэтому директор музея прикрыл эту контору, искусство становится все меньше органичным, все больше юродивым. Ему для отчетности нужно было другое: ярмарка тщеславия жизни. И он ее устроит. Будут ходить корыстные торговцы и выдавать грязь за культурные наслоения, и даже не ведать, насколько они не жулики, а правы. И дамы в салатовых мини-платьях с мобильником в одной руке и банкой пива в другой, с драконом на поводке, с тоской в очах по принцу, ланцелоту, жениху из сказки, и рассказывать по мобильному телефону, что здесь весело и много приключений, а вчера так наелись саке и соте, что сегодня руки трясутся на распродаже. Литературный жанр, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни, а вовсе не приспособление делового человека мобильно решать вопросы.

Соседка Гойя Босховна говорит: Никита, я ввела вас в заблуждение, завхоз Вера Геннадьевна сказала, что деньги за ремонт квартиры по товарным чекам возмещаются только владельцам неприватизированных квартир, а у вас при-ватизированная. Я сказал: да мы особо и не рассчитывали. Она сказала: ну че, они бы вам помешали, лишние деньги. Я сказал: мы бы не отказались. Она сказала: но ничего не вышло. Я сказал: ну и хрен с ним. Она подумала: парень, конечно, хероватый, потому что не наш, но для него еще не все потеряно, славный. Я подумал: фуф.

Ну, я понял, да, я понял. Про два «я». Попробуй, расскажи. Рукопись. Деньги. Работа. Дом. Книга. И рядом - жанры, нищета, юродство, болезнь, смерть. Я боюсь. Не бойся. Еще есть время. Ничего не бойся. Зоны, наслаждения, истерики, одиночества - ничего не бойся, ты с нами. Что «я» два, «я» и «не-я». «Не-я» - не я, потому что в нем столько «я», сколько есть на свете будущих, бывших, нынешних деревьев, рыб, имен, сплошная линия горизонта, папа, мама, Сталкерова Мартышка. И «я» перестает быть «я», настанет смерть, когда «я» перестанет бояться смерти. Что «я» не станет, замучат, устанет, разочаруется, восхитится. Так что «я» - это как болезнь, оно все понимает, но ничего сделать не может, оно еще не умерло, надо терпеть.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.