Хорошо зимней вьюжной ночью под треск поленьев в печи, под уютное и невнятное бормотание старого приемника сидеть у окна, протаивать горячими от чайной чашки пальцами фарфоровую роспись на стекле и в дырочку выглядывать в холодный январский бесприютный мир. Там, за штакетником палисада в белых аккуратных шапочках на каждой планке, за рябиной со случайно уцелевшими от снегириных набегов красными ягодами, за большаком, рассекающим деревню на две неравные части, немного на отшибе темно и смутно виднелся дом. И когда бы ни вздумалось на него посмотреть, хоть в ночь-полночь, все время теплятся сквозь метущийся снег два желтоватых окошка. Кто и когда поставил этот дом, никто не помнил. Бревна его растрескались от времени, под застрехами повисли гроздья ласточкиных гнезд, из которых вылетел не один десяток поколений чернохвостых касаток, тёс терраски и крыльца, не единожды крашенный, а потом пооблупившийся до древесины, позеленел от лишайника, а стекла окон выцвели и глядели совсем близоруко… Жили в том доме бабушки Гусевы. Зимой старшие сестры брали меня с собой «к бабушкам Гусевым на сказки». «Сказки» были про Иисуса, про Боженьку (долгое время я думал, что Боженька - она), про рай и ад. Горела керосиновая лампа, мерцали в углу иконные лики, потрескивали поленья в печи-«голландке», десяток ребятишек лакомились нехитрым гостинцем - калеными орешками и семечками, сушеными яблоками, каким-нибудь печевом, а бабушки сплетали и сплетали в замысловатое кружево странные нездешние истории, вплетая в него золотыми и серебряными нитками терпкие и непонятные слова. Я слушал, жевал вкуснющие орехи, ничего не понимал, но слушал и слушал...

Как же сладко просыпаться от прикосновения теплого солнечного луча, пробивающегося из-за голубой занавески сквозь разросшуюся на подоконнике герань. Пахнет дымом дедушкиной махорки, бабушка позвякивает чем-то у шестка, в ногах на одеяле потягивается и зевает во всю красную пасть серый полосатый котище, взмыкивает стадо на слободе. Сон уже ушел, но так хорошо понежиться еще на пахучем соломенном тюфяке, расстеленном прямо на полу. Братья и сестры еще спят, уткнувшись в фуфайки, положенные в голова вместо подушек (где же бабушке набрать столько подушек на ораву внучат!), тикают ходики и жужжит где-то первая утренняя муха. Но вот поднимается возня, раздается хихиканье и голос:

- Баушк, молочка парного нету?

- Как же нету, есть, вставайте...

И вот она - полулитровая кружища теплого, только что от коровки, густого молока. А там - крыльцо, уже нагретое солнцем, а там улица с теплой мягкой пылью под босыми ногами (и цыпки на ступнях), и лес, и пруд, и чужие сады с недозрелыми яблоками (почему-то в чужих садах яблоки слаще и поспевают быстрее). А захотелось есть, бежишь в избу, отрезаешь ломоть от черного, бабушкиной выпечки, каравая, потом на огород, за желтоватым огурцом (мыть не надо, достаточно потереть о штаны) и сидишь, похрустывая огурцом и наблюдая полет ласточек, слушая чивканье воробьев-пудиков за наличниками, или болтаешь с двоюродными братьями про фонарик, который есть «у одного знакомого» и который «берет до Москвы». А вечером забегут в избу двоюродные сёстры и заговорщицким шёпотом тепло задышат в уши: «Шурка, пойдешь нынче вечером с нами к колдуньям?..». Темными зимними вечерами на печке старшие братья таинственным шепотом пугали младших, рассказывая, что бабки могут заколдовать - хоть в мышонка, хоть в лягушонка. Идти и хотелось, и было страшновато. Кое-кто на селе всерьез верил, что бабушки Гусевы знаются С-Кем-Не-Надо… Бабушки были, и правда, несколько не от мира сего…

Бабушки Гусевы не ходили на выборы. Ранним утром в день, когда «вся страна как один человек в воодушевлении и с чувством глубочайшего удовлетворения отдавала свои голоса», они собирали узелки с провизией и уходили в лес, поскольку очень боялись участкового милиционера, который как-то напугал их тем, что силой погонит на избирательный участок. В лесу они шли на святое место (одни говорили, что там расстреляли монашек Дивеевского монастыря, другие, что дезертиров) и весь день усердно молились.

Однако же все село знало: постучись усталый путник в ставню, попроси воды, кусок хлеба - отказа не будет. Позовут в избу, напоят, накормят, да еще и в дорогу чего-нибудь дадут. К тому же старшая бабушка была знахаркой. К зиме все сени и чердак их избы увешаны были душистыми травяными вениками и связками корений. Младшая была на подхвате.

Однажды старшая бабушка уехала по делам в райцентр, а в это время к ним пришел за помощью тракторист - болит живот, нету мочи, а таблетки фельдшерицы не помогают! Младшая бабушка, ни сколько не задумавшись, решила ему поставить банки. Уложила на лавку и, не найдя медицинских баночек, решила, что сойдут и обычные - литровые. Сначала мужик еще терпел, но, когда фиолетовые пузыри на его животе вздулись с кулак, он заорал благим матом и заметался по горнице, сшибая банки об углы. А потом бежал по слободе, мелькая пестрым, как у леопарда, животом.

Скандал замяла старшая бабушка. Она смазала трактористу пострадавшие места каким-то снадобьем, а от болей в животе дала настойку. Через день тракторист уже сам смеялся над своим злоключением. Младшая бабушка уж больше за лечение не бралась...

Про бабушек Гусевых рассказывали замечательную легенду.

Посчитав, что жить ей осталось недолго, старшая бабушка заказала себе гроб. Деревенский плотник выполнил заказ и привез изделие в избу. Гроб, по оценке бабушек и приглашенных по этому случаю подружек, был хорош - «как огурчик».

Плотник, удовлетворенный оплатой и стаканом самогонки на травах, ушел домой, а гроб старушечьим собранием было решено опробовать. Старшую бабушку обрядили, как полагается в таких скорбных случаях, и она забралась в домовину...

А надо сказать, что раз в полгода в село из недальнего Сарова приезжал фотограф-калымщик. Фотографировал желающих, а потом привозил фотографии. Одна из старушек и предложила: а вот бы позвать фотографа, да и сфотографировать будущую покойницу - вот она сама и увидит, как хорошо она будет выглядеть на похоронах! Все согласились, и, пока старшую бабушку прихорашивали в гробу, младшая сбегала за фотографом.

Как только фотограф вошел, старшая бабушка замерла. Фотограф привычно пощелкал аппаратом, спросил, сколько нужно снимков, и объявил:

- Привезу через неделю. Давайте червонец.

И тут старшая бабушка открыла глаза и строго спросила:

- Эт что ж так дорого? В прошлом годе пять платили!

Фотограф упал в обморок, и только с полведра колодезной воды привели его в чувство. Он молча схватил фотоаппарат, выбежал из дома и в деревеньке больше не показывался...

Было ли это на самом деле или нет - не знаю. Но одна история с участием старшей бабушки произошла со мной лично и, стало быть, была точно.

Я объелся малины и одновременно перегрелся на солнце (целый день читал книгу в малиннике у дяди). Поднялась температура, началась рвота, страшно заболела голова. Фельдшерица как на зло уехала. Дед кинулся было искать машину, чтобы вести меня в райцентр, но бабуля предложила сначала сводить меня к Гусевым. Я уж был сознательным подростком, правоверным пионером и в здоровом виде ни за что бы не пошел. Но тут сил сопротивляться не было, я был приведен к знахарке и усажен на стул.

Горела лампада, поблескивали окладами иконы, бабушка Гусева плескала мне в лицо водой из желтоватого стакана и что-то шептала, шептала, шептала...

Я вымученно, но, все же стараясь быть ироничным, снисходительно ухмылялся и размышлял о том, как у нас в деревне все-таки еще темен народ!

- Ну, ладно, идите! - вдруг сказала бабушка Гусева и чуть не вытолкала нас с бабушкой на крыльцо. В суматохе она сунула мне в ладони горсть орехов и сказала:

- Что ж ты к нам совсем перестал ходить? - и пока я мялся, придумывая вежливую ложь, улыбнулась: - Большой стал, стесняешься...

Мы сошли с крыльца, и я остолбенел: боли не было! Абсолютно! Только легкая усталость. Дома померили температуру - нормальная!

Ночью я лежал без сна и все пытался вспомнить, что же она там шептала, бабушка Гусева, какие-такие разволшебные слова?..

Когда умерли бабушки Гусевы, я в суете молодой и до поры беззаботной жизни даже не заметил. Однажды, навещая родную деревеньку, увидел у их дома чужих людей. Спросил бабушку.

- А, глупые люди живут! - бабушка сокрушенно покачала головой. - Булка и сожитель ее Саня-Кнут. Вишь, забор уже почти весь стопили в печи. Дрова-то на зиму не заготовили. Вот топят забором. А забор пожгут - за двор примутся…

Это была странная по тем временам парочка. Нынче они ходили бы в бомжах и недолго сопротивлялись бы накату холодной и несентиментальной жизни, сгинули бы в одночасье со своей бестолковостью, глупостью и ленью. Но тогда колхоз «призрел» парочку, взял на самые грязные работы, прикармливал и отдал им на проживание дом умерших старушек. Отдал на проживание, а получилось - на растерзание.

Как-то, придумав предлог, я зашел в знакомый дом, и сразу понял, что он умирает. Голые, пустые сени, грязные, все в трещинах окна, пустые, в паутине стены горницы. Некогда старое, но сухое и крепкое дерево сруба словно поплыло гнилью… Теплый хлебный запах с грустной примесью светлой старости сменился кислым, пробирающим до костей запахом безразличия и безумия. Дом, словно заразившись невидимым паразитом, начал болеть и чахнуть. Словно понял, что никому теперь по-настоящему не нужен, и принял это со спокойной безнадежностью неизлечимого.

Еще через пару лет, сворачивая в родную деревню, на месте дома бабушек Гусевых я увидел черное пятно пожарища. Бестолковые жильцы в очередную зиму дожгли забор и сарай и принялись разбирать на дрова сени. Однако до конца зимы дом не дожил. Уголь ли выпал из печи, керосинка ли разбилась или папироса горящая завалилась в щели пола - теперь уж не узнать. Полыхнуло ночью, и дом быстрее, чем к нему сбежались люди, сгорел.

Говорят, пьяная Булка и ее сожитель весело плясали в свете пожарища…

Однажды, когда я уже работал в сельской районной газете, совсем старенькая бабушка Гусева сказала мне:

- Ты мальчик добрый, скажу тебе тот заговор, помнишь?..

Слова заговора «от болей в голове, в зубах и животе» я натвердо помню и сейчас. Как помню духовитый, терпкий запах целебных трав, густыми ворохами развешанных по стенам, строгие глаза иконных ликов из-за мерцания огоньков трепещущих лампад, треск березовых поленьев в печи и сухое тепло, волнами проникавшее прямо в душу и согревавшее её на всю жизнь…