Их привезли утром на грузовике. «Эмадин» опирался на кузов и напоминал вставшего на задние лапы медведя. Отец отделался сотрясением и ушибами. Шоферу сломало ребро.
Шофера уложили в нашей комнате на мою кровать, а я несколько дней подряд спал с бабушкой в саду. Отец не отходил от шофера, не помнил о своих ушибах и кого-то молча ненавидел. Потом я узнал, что он ненавидел себя, за то, что не устоял перед желанием приехать в Караклис и повидать нас. Весь день шофер возил его по строительным участкам и ночью, когда они ехали к нам, от усталости заснул за рулем.
У меня была уже тогда полуторагодовалая сестра Нелли, и отец приезжал не только с субботы на воскресенье, но вырывался и среди недели и, пробыв час или полчаса, уезжал успокоенный и счастливый оттого, что с нами не произошло ничего худого и мы здоровы.
После того как шофера увезли в больницу, отец почувствовал себя плохо и слег и неделю пролежал мрачный, молчаливый, не подпуская к себе врача и никого из съехавшихся родственников. Врач все объяснял сотрясением мозга. Бабушка плакала и рассказывала, что отец говорит с ней о прожитой жизни, а как-то вечером, когда все легли и в доме стало тихо, я услышал, как отец спросил маму, что бы она сделала, если бы он умер.
Потом мама и бабушка о чем-то совещались, бабушка куда-то уходила, и однажды под вечер в сад на лошади въехал Рубен. Он был двоюродным братом отца и пастухом. Он спустился на лошади с горы Маимех, где стояло в то время его кочевье. На нем была бурка и остроконечная папаха с черными струйками свисающей на глаза длинной тонкой шерсти.
Рубен уговорил отца подняться на гору Маимех и пожить там несколько дней среди пастухов.
Отец и мама поехали на арбе, я сидел на лошади Рубена, а Рубен шел впереди и держал одной рукой узду лошади, а другой - рог одного из быков, запряженных в арбу. Сестру Нелли оставили у бабушки.
Прошли по улице вдоль канавы, по которой проходила в сад вода, перешли вброд бурный, сшибающий с ног Ванандзор, прошли несколько ущелий, обогнули несколько гор, сделали два привала, выпив молока и закусив медом и сыром, и к вечеру, когда угасало на вершинах солнце, вышли к горе Маимех, зеленой и мягкой от устилающей ее травы.
Рубен жил в землянке, перекрытой кизяком. Жена его уже ждала нас, потому что увидела нас сверху задолго до того, как мы дошли до вершины. В землянке пахло коровьим пометом и землей. На земляном полу на большой круглой доске стояли тарелки, до краев наполненные медом и маслом.
Я вышел из землянки и увидел свод из звезд. Рубен распрягал быков. Я подошел к нему и спросил, где уборная.
Он широким жестом показал вокруг.
- Все - уборная! - сказал он. - Не хватит?
- Тут видно, - сказал я, смущаясь.
- Пойди тогда вон за ту гору, - посоветовал он, показывая на отдаленную вершину.
Я растерянно смотрел на него.
- Почему ты стыдишься? - спросил он. - Ты делаешь честное дело: из всего, что ты взял, ты оставляешь себе только то, что тебе нужно, а остальное возвращаешь земле. Если ты во всем будешь поступать так, ты будешь хорошим человеком.
Я продолжал молча стоять перед ним.
- Ты мне не веришь? - спросил он удивляясь.
- Нет, - сказал я. - Вы шутите.
- Ну, хорошо! Почему коровам не стыдно?
- Они глупые, - сказал я. - Не понимают, что стыдно.
- А ты понимаешь!.. Тогда просвети мою темную голову.
Я почувствовал в его словах иронию и разозлился.
- Стыдно, и все! - сказал я. - А вам не стыдно?
- Я не лучше других, - сказал он серьезно, - тоже дурак. Но когда я был такой, как ты, я был умный и мне не было стыдно. Только я жил не в городе, как ты… Ну, а теперь за дело. На быков не смотри - им не до тебя. У них свои мысли. Всю ночь будут думать. Знаешь, о чем быки думают?
Он отошел и вдруг исчез, и я остался один, на корточках, посреди звезд, и рядом со мной задумчиво посапывали быки.
... На следующий день с утра пошли на пастбище. По дороге Рубен наигрывал на свирели заунывные тягучие мотивы и, помогая свирели, несколько раз сильно, напевно выкрикнул что-то в тоске и без слов, и голос его рождал эхо.
Сверху горы были, как большие холмы. Они переливались друг в друга складками склонов, и по ним ползли белые облака.
- Красиво! - сказала мама. - Облака внизу…
- Это не облака, - сказал Рубен. - Это бараны. Сейчас попробуете на вкус.
Пастухов собралось много. Для нас закололи молодого барашка и на костре зажарили шашлык. Из живого комочка бурдюка в короткий широкий рог наливали вино и говорили тосты.
Отец вежливо улыбался, почти ничего не ел и не пил, а после обеда отвел меня в сторону и предложил незаметно уйти.
- Тут шумно, - сказал он. - Будем молча ходить и думать. Тебе есть о чем думать?
Я кивнул. Мне не о чем было думать, но я хотел быть достойным серьезности, с которой отец обратился ко мне.
Он действительно все время молчал и о чем-то думал, и я вдруг увидел его со стороны, не помня о себе и о том, что он мой отец, и мне захотелось ему в чем-то помочь, но от этого я почувствовал свое бессилие и стал думать уже не о нем, а о себе и о том, сумею ли я когда-нибудь ему помочь.
Мы ходили до захода солнца. Горы полого и мягко стлались под ноги и не отвлекали нас, а когда солнце зашло и стало быстро темнеть, мы увидели приблизившиеся со всех сторон темные вершины. Отец остановился, посмотрел на меня, а потом стал смотреть вокруг.
- Откуда мы пришли? - спросил отец.
- Я не помню, - сказал я. - Если б я знал, что ты забудешь, я бы запомнил.
Он разглядывал меня, как будто впервые увидел.
- Я должен был запомнить, как мы шли, - сказал он. - Теперь я должен найти, как нам идти обратно.
- Теперь мы будем искать вместе, - сказал я. - Я тебе не доверяю.
Я думал, получится шутка, но отец не улыбнулся, и от этого мои слова прозвучали всерьез. Мы молча прошли несколько шагов. Потом он остановился и остановил меня, обняв за плечи.
- Постой, - сказал он. - Солнце зашло там. Там - запад… Впереди - запад, значит, справа - север, слева - юг… Представляешь, что сейчас с мамой?
- Ты умеешь ориентироваться по звездам? - спросил я.
- Что звезды! - сказал он. - Мы не знаем, откуда идем.
Я почувствовал тревогу в его словах. Что если мы не найдем дорогу и останемся в горах? Мы умрем от голода, а мама и бабушка умрут от горя, и сестра Нелли умрет.
- Пойдем, - сказал он. - Я вижу дым. Это костер пастухов.
- Где дым?
- Тебе снизу не видно.
- Подними меня!
- Ты не веришь?
- Пойдем, - сказал я. - Поздно. Не будем терять время.
Он обнял меня и поднял на руки. Щека моя прижалась к его щеке, и в ухо мне забилась жилка на его виске.
Горы были как тени. Они бесшумно придвигались к нам, и над вершинами возникали звезды.
Дыма я не увидел, но я не сказал об этом, а отец ни о чем не спросил, и мы молча пошли в ту сторону, куда он показал.
Когда совсем стемнело и стал черным даже тот край неба, где зашло солнце, он остановился и посмотрел на звезды.
- Придется действительно ориентироваться по звездам, - сказал он. - Надо найти Полярную звезду.
- Какая она? - спросил я безнадежно.
Он не ответил и продолжал смотреть в небо. Стояла тишина.
Он достал из кармана револьвер и поднял над головой.
- Закрой уши! - приказал он.
Выстрел оказался негромким и тупым, и после него сразу стало так тихо, что не верилось, что он был.
- Проклятая тишина! - сказал отец.
Я предложил выстрелить еще.
- У нас четыре патрона, - сказал он. - Будем стрелять через каждый час - так больше надежды.
Мы пошли дальше, и было уже так темно, что я не видел, смотрит он на звезды или мы идем наугад. По-прежнему мы молчали, и только один раз он неожиданно, и словно спохватившись, сказал:
- Мы с тобой как в кино. Должны что-то найти…
И остановился.
- Вот что, - сказал он. - Давай спать! Нам лучше оставаться на одном месте. В темноте мы можем уйти еще дальше.
- А звезды? - спросил я.
- Я не умею их находить, - сказал он виновато. - Никогда не приходилось.
Он снял пиджак, расстелил его на траве и сел рядом.
- Ложись на пиджак, - сказал он. - А голову положи мне на колени.
- Я не буду спать, - сказал я. - Будем вместе сидеть. Ты тоже садись на пиджак.
- Хорошо, - согласился он. - Так даже лучше. Будем вместе слушать - кто услышит первый.
Мы сели рядом на пиджак, и он обхватил меня за плечи и прижал к себе. И мне стало тепло и покойно, как бывало дома.
Мы молчали, чтобы не нарушать тишины и чтобы услышать малейший звук, который ее нарушит. Над нами был свод из звезд, и вокруг нас громоздились тени гор.
Я, видно, устал и заснул быстро, потому что не помню, как мы сидели до того, как я заснул. Проснулся я от холода. Отца не было. В небе сверкал тонкий яркий серп.
Отец стоял на краю склона, но, прежде чем я узнал его, я услышал песню. Она доносилась издали, но она была протяжная, и эхо помогало ей. Она была похожа на заунывные напевы, которые наигрывал утром на свирели Рубен. Я вспомнил, что мы заблудились и что мы ждем тех, кто нас ищет, и понял, что нас нашли.
Мы пошли в ту сторону, откуда доносилась песня, мы вслушивались в нее, чтобы понять, правильно ли идем. Она была как нитка, брошенная нам из-за гор, чтоб мы шли за ней, сматывая ее в клубок. Она тонко струилась в тишине, и звуки ее, замирая в дрожащих струйках, не исчезали, а оставались во мне, и, когда их накопилось так много, что я услышал их внутри себя, мне стало трудно их удерживать, потому что они стали сильнее и больше чувств, которыми я хотел их удержать. И тогда я вдруг остановился, а отец повернулся и увидел, что я стою.
Я молчал, потому что был скован тем, что возникло во мне от песни, и только смотрел на него, а он, вероятно, все понял или и с ним происходило то же, что и со мной, потому что он вдруг выхватил револьвер и выстрелил. И еще - подряд - три раза, словно испугавшись тишины, которая наступает после выстрела, и не опуская руку. Револьвер в его руке сверкал в лунном свете, как осколок стекла.
- Йо-о-о-о! - протяжно и незнакомо крикнул отец, и я закричал вслед за ним тем же долгим звериным криком.
Потом все еще была ночь, и мы с отцом жадно ели шашлык, а пастухи и с ними мама сидели вокруг костра и смотрели, как мы едим. В отблесках пламени глаза отца поблескивали, он смотрел на меня, и он мне подмигивал. |