Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(34)
Владимир Савич
 КОЛЁСА СУДЬБЫ

...Белесо-молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами, как живой, стонет рассохшийся паркет.

«Кря-кря. Жик-жик», - жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь же мой пролегает по длинному и прямому коридору. Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении, стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об её коварно торчащий угол! Да и я всякий раз, ударясь, кричу: «Шит!» И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно ударившись лодыжкой, громко ругаюсь и, погладив ушибленное место, следую дальше.

«Кря-кры, вжи-вжи», - вновь оживает в своей жалобной «песне» паркет.

Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще. Да и кто жалуется по утрам - это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем, вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я не пенсионер, наоборот, мужчина в рассвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если чуть повышенная кислотность, но это от кофе. «С этим надо бороться. Кофе - камни!» - предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами кофемолки овальных, крепких, черных кофейных зерен. Нравится дразнящий запах. Я с трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной готовности.

Почему я столь много уделяю внимание кофе? Да потому, что один глоток этого горячего, терпкого, горьковатого напитка плюс глубокая сигаретная затяжка, и вас уже тянет поговорить. Кофе - не водочная болтливость. Кофе - задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть, с начала?

Изначально мы были разные. Я высокий, он - маленький. Я - блондин, он - шатен. Он собирал марки, я, кажется, значки. Он был мягким, я - ершистым. У него было непривлекательное имя Павел и безобразная фамилия Оладьев.

Я же имел оригинальное имя Ромуальд и звучную фамилию Воскресенский. У меня были способные постоять за меня братья, а Павел был единственный сын у родителей. Я учился в старой с колоннами и английским уклоном школе. Он - в новой: приземистой, безликой и вечно отстающей. Он любил изучать жизнь по книгам, я же предпочитал «учить её не по учебникам». Павел обитал в желтом облупившемся доме, я - из крепких белых силикатных кирпичей добротном коттедже. Между домами возвышался импровизированный, из досок и кроватных сеток, забор. Но тем не менее мы дружили. Нас пытались изолировать друг от друга, но как было это сделать, если нас тянуло друг к другу, как разнозарядные частицы!

- Он тебе не друг, - говорили мне родители. - У него дурная наследственность!

- Что ты прилип к нему как банный лист. Он же душный, как парилка! - поддерживали их братья.

Что я мог на это ответить! Что только с ним я ощущал гармонию?! Что он часть не достающей во мне душевной детали?! Да я и слов таких в те времена не знал...

Перемахнув через забор, я убегал к нему домой. Там можно было делать то, что было строжайше запрещено дома: ходить в ботинках, лазить по холодильнику и курить. Там я был в недосягаемости. Никто не воспитывал и не жужжал на ухо: не трогай это, поставь на место то. Мать Павла вечно работала во вторую смену, отец приходил поздно и часто в таком состоянии, что не мог не только требовать, но и попросту связно говорить.

- Родя, быстро домой, - требовательно кричала через забор моя мать.

- Пока, - прощался я.

И, давя каблуками скрипучую лестницу, возвращался домой.

Темнело, и вскоре наши дворы погружались в изредка нарушаемую протяжным гудком далекого поезда вязкую тишину ночи...

Общее проявилось в нас неожиданно и стойко: лет в шестнадцать-семнадцать, когда мы увлеклись роком. Мы обожали одних и тех же рок-музыкантов: гитаристов Д. Пей-джа и Д. Хендрикса. Павел стал учиться на соло-гитаре, я также предпочел её другим инструментам. Вопрос собственной группы парил в воздухе. И здесь впервые в жизни у нас возник спор принципиального характера.

Он мягко: - Стань на бас.

Я возмущенно: - Почему я? Кто из нас Пол?

Он удивленно: - При чем тут Пол?

Я язвительно: - При том, что Пол Маккартни чешет на басу!

Создай мы собственную группу - я думаю, из неё, ей-богу, мог бы выйти толк. Впрочем, может, и нет, но жизнь наша сложилась бы по-другому - точно.

Однако мы продолжали упираться и спорить.

Павел спокойно: - Ты играешь слишком прямолинейно. Как если бы художник рисовал одной краской. Нет оттенков! Послушай Хендрикса. Гитара Джимми разговаривает, плачет, ласкается, а твоя кричит...

Я раздраженно: - Рок гитара - не скрипка Страдивари!

Павел негромко: - Звук рождается из тишины...

Я разъяренно - Ты не музыкант, а апостол Павел, рассуждающий как композитор Бабаджанян...

Не создав своей команды, мы играли в чужих. Я поменял их массу, но найти себе подходящую из-за своего скверного характера и «неудобного» репертуара долго не мог.

- Играешь ты хорошо, - говорили мне участники. - Но не то, что надо.

- А что надо? - язвительно спрашивал я.

- То, что любит народ и приносит бабки!

Мне бы прислушаться, подчиниться да и играть то, что хотел народ и что приносило деньги. Но нет же, я вставал на дыбы и возмущенно кричал:

- Васьки! Я думал, у вас рок-группа, а у вас, оказывается, оркестр А. Мещерякова! Для вас принцип - деньги, а для меня - чистота жанра! «Червону руту» играйте без меня!

Вскоре в городе не осталось ни одной команды, которая бы после упоминания моего имени не говорила: «С его характером надо работать в террариуме!» Я стал подумывать о смене увлечения, как неожиданно лучшая в городе рок-группа «Колеса судьбы» объявила конкурс на вакантное место лидер-гитариста.

Попасть в «Колеса» означало раскрыть ворота в невообразимый мир «superstars»! Ради этого можно было и поступиться принципами!

Прослушивание осуществлялось в маленькой, плотно заставленной барабанами, колонками, микрофонными стойками комнате. По полу «гадами» ползли иссиня-черные провода. Весь день витиеватые гитарные импровизации беспрепятственно носились по коридорам и лестницам ДК общества глухих (там репетировали «Колеса»). К шести часам вечера из претендентов осталось двое: я и мой друг Павел Оладьев. Бесспорно, я играл лучше, ярче, напористей и техничней, а взяли его. Он играл хуже, но имел решившую в его пользу стоваттную, с вмонтированным усилителем, гитарную колонку! Он вообще в отличие от меня здорово разбирался во всех этих катодах, анодах, транзисторах и динамиках. Сказывалась наследственность потомственного электрика! От Павла вечно пахло канифолью, тогда как от меня одеколоном. Его часто видели в компании сомнительных личностей с местного радиозавода, меня же всякую минуту можно было найти среди хорошеньких шатенок.

- Я играл лучше, и ты, как друг, должен был это признать и честно уступить мне это место, - сказал я ему по пути к дому.

- У картишек нет братишек, - вульгарно ответил он.

- Отлично! - усмехнулся я. - Только запомни, что следующий кон сдавать мне!

И я растасовал колоду нашей судьбы и раздал общий прикуп. Не доходя до дома, я втиснулся в заржавевшие двери телефонной будки, крепко сжал пластмассовой бельевой прищепкой ноздри. Набрал простой двузначный телефон дежурного по ГУВД и голосом А. Макаревича сделал заявление:

- В субботу в 11 утра по адресу: подворотня дома Щорса, 12 - состоится продажа дефицитных деталей, похищенных с городского радиозавода...

«Думай, прежде чем говорить! Вор должен сидеть в тюрьме!» - успокоил я себя, засыпая. Да я вообще-то и не волновался, между нами говоря, мало верилось в ментовскую оперативность.

Но, как в дурном водевиле, его взяли чисто и с поличным. Цена похищенного составила порядочную сумму. При «хорошем» прокуроре тюремный срок мог бы легко вытянуть на двухзначную цифру! В последний момент судебный приговор заменили военкоматовской повесткой. Все это произошло так стремительно, что Павел даже не успел вынести из ДК «глухих» свою колонку...

Прошло пару месяцев, я уже играл на его месте и на его колонке в «Колесах судьбы», как город потрясло известие. Погиб Павел Оладьев. Тело привезут через неделю. Я был в шоке. А тут еще на следующий день после этого известия пришло письмо. Видимо, оно слишком долго шло, а может, это было письмо из другого мира?

«Ты знаешь, - писал он мне. - Я тут подумал и решил: вернусь - стану на бас. Мы с тобой такую команду сделаем!».

Честное слово, я даже пытался вскрыть себе вены!

На похоронах собрались все рок-музыканты города. Я же, сославшись на срочную поездку, на них не присутствовал и никогда позже не был на его могиле...

Вскоре после смерти Павла распались «Колеса судьбы», и его колонка перешла в мои руки. Я таскал её за собой то в группу «Мираж», то «Призраки», то «Романтики», то «Оптимисты». С квартиры на квартиру, из города в город. Наконец устал и женился. Я искал взаимопонимания, а встретился с вопросом:

- Что это?

- Колонка, - объяснил я супруге.

- Кухонная?!

- За папу. За маму. Чтоб вырос большой и вынес эту гору из дома, - толкая очередную ложку манной каши, приговаривала жена. - Не будешь слушаться маму, поставлю тебя за колонку!

Весомый аргумент: дети выросли упитанными и послушными. Но я давно уже не живу с семьей. Я вообще ни с кем не живу, правда, мои немногочисленные знакомые говорят, что я «сожительствую» с колонкой. В известном смысле они правы, ибо для меня она давно стала «именем одушевленным». За годы скитаний по квартирам и углам она выгорела, обшарпалась, металлические уголки заржавели, дерматин облупился и стал похож на псориазную кожу. Несколько ножек отвалилось, что придает ей вид инвалида. Жизненная ирония - она постарела вместо своего хозяина!

Прошло двадцать лет со дня его смерти. За эти годы я растерял почти все его фотографии, а те, что сохранились, выгорели и приобрели незнакомые черты. Я стал почти забывать, каким он был, мой друг, и вот в последнее время он стал являться в мои сны. Придет и молча стоит у своей колонки: молодой, совсем не изменившийся друг моей далекой, беспутной юности - Павел Оладьев! Мне так хочется с ним поговорить, объясниться, но он всячески избегает этого разговора. Я догадываюсь почему и просыпаюсь.

За окном рождается новый день моей жизни...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.