Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(34)
Иван Зорин
 ПАЛАТА

Отец у Витьки сгинул еще в малолетстве. «Завербовался бурить скважины, да так и пропал в тайге», - рассказывала мать, разглаживая Витькины вихры. Витька недоверчиво косился на ее неискренние, напускные слезы. А повзрослев, узнал правду про пьянство, грызню, принудительное лечение, которое она устроила отцу, и про сожаление, что из тюрьмы шлют скудные алименты. Витька хотел навестить отца, но не успел. Извещение пришло после убогих казенных похорон, а ехать за тридевять земель смотреть могилу с наспех сколоченным крестом не хотелось.

Школу Витька закончил с грехом пополам. А на другой день после выпускного вечера, на котором он выделялся залоснившимся пиджаком с подвернутыми рукавами, окончательно осиротел. Мать сбила машина. Сидя за шаткой оградой на далеком загородном кладбище, Витька утирал слезы и возвращался потом в неуютную, разросшуюся от одиночества квартиру. Он так и не смог прийти в себя, когда его призвали в солдаты. Но не попросил отсрочки - он был рад…

Вернувшись, Витька где только не работал. И гардеробщиком, и банщиком, и официантом. Он раздобрел, его круглое с ямочками, всегда чисто выбритое лицо стало привлекательным, а улыбчивость приносила хорошие чаевые. Он прятал их в розовую свинью с прорезью на спине…

Рядом с его домом, через шоссе, было рабочее общежитие, куда Витька ходил по воскресеньям, где иногда дрался и откуда приводил женщин. Если этого не случалось, он подолгу сидел в буфете: рассказывал соседям про армию, пил водку и ругал «жидов». Так бы и шло, но надоело быть на побегушках, захотелось своего дела. Он одолжился у знакомых лавочников, разбогатевших на глазах, добавил нажитое и отнес в банк. Когда тот лопнул, Витька долго тряс лохматой головой, сплевывая между колен на грязный линолеум в кухне, подливал водку в битый стакан. Он щурился, поднимая стакан на просвет, крутил так, чтобы не пораниться, пока не свалился под стол, пьяный до бесчувствия. Однако не помогло - его угол пошел за проценты. Витька попробовал объясниться - ему сломали ребро, а жаловаться было некому.

В палате встретили неприветливо. Долговязый Иван Ильич, преподаватель философии, согнувшийся, как колодезный журавль, представился сухо, Петр Прокопьевич, отставной военный, безразлично кивнул. Их провалившиеся глаза вспыхивали угольками - так догорает свеча, выжегшая все внутри. Уже на другой день Витька понял, что они - мертвецы, но отметил это с полным равнодушием - свое горе заслоняло чужое. Лежа в темноте с открытыми глазами, Витька слушал, как охают во сне соседи, и видел впереди только сгустившийся мрак.

Внизу находился больничный морг. Хмурым серым рассветом философ, сухо кашляя, наблюдал, как оттуда выво-зят покойников. «Как буднично… - шевелил он распухшим языком. - Представляешь вселенскую трагедию, а ждет убогая каталка с пьяным санитаром…» Сгорбленный, он становился похож на ворона в голом осеннем лесу, и Витька ерзал от холода, который залезал к нему под одеяло.

А философ не отступал. «Нельзя быть добрым, не страдая, - изрекал он, стоя посреди палаты в рваных кальсонах, длинный, как жердь, - такая доброта хуже зла…» Он обводил всех мутными голубыми глазами, надеясь на возражение, но его сентенции повисали в воздухе.

Умывались по очереди. Рукомойник плевал ржавчину, обмылок выскальзывал из рук. Причесываясь перед треснувшим зеркалом, Иван Ильич видел среди морщин набухшую венку - от лекарств шелушился лоб. В молодости он гордился его высотой, а теперь лоб был ему противен, и он спешил отвернуться, зачеркивая венку на пыльном стекле.

«Жалок человек, - думал Иван Ильич, и по его горлу елозил кадык. - В лесу - болото, в болоте - мох, родился кто-то, потом - подох…».

Коротая время, подолгу обедали в зарешетчатой столовой, пили чай, хрустели суставами пальцев.

- Думали, только у нас плохо… - ворчал Иван Ильич, раздвигая в бульоне блестки жира. - Нет, везде каннибалы… Что сейчас, что при царе Горохе…

Давясь, он сделал глоток.

Полковник ухмыльнулся:

- А, представляете, если еще и Бога нет?

- Вполне… - нахмурился Иван Ильич. - А может, и есть, да не про нашу честь…

Полковник поёжился:

- Выходит, при жизни гадаем, а по смерти недостойны и краешком глаза…

Начинался русский спор, бесконечный, как ночь. А Витька внезапно припомнил теплый туман, который едва рассеялся, повиснув клочьями над лесом, затаившись в оврагах. Выплеснулось солнце, перламутром вспыхнула роса. И вдруг - хлынуло. Все прыснули с дороги, а он, маленький, счастливый, шлепал босиком по лужам рядом с матерью, стегая палкой заросли кусачей крапивы. Куда все девалось?.. Неужели исчез навсегда и тот грибной дождь, и мокрое лицо матери, неужели все смыто ливнем?..

Развесив уши когтистых листов, в кадке чернела засохшая пальма.

- Православие-то выдохлось, - с раздражением резал Иван Ильич. - У нас юродство в крови: Русь очарованная, удел Богородицы… Тьфу! Царю угодничают, а псарю - козью морду… У своих же, нищих, воруют, и все тишь да гладь…

Он уже раздразнил полковника и теперь подливал масла:

- Родился русским - терпи… Сколько ж можно? Византия вот исчезла через тыщу лет, это и наш срок… Хватит…

Петр Прокопьевич в растерянности смотрел на Витьку, ища поддержки.

- Не вам решать, - оскалился он, - народу.

- Народ… - заскрипел зубами философ. - Знакомый спрашивает: «Как дела?», а в душе ждет, ответишь: «Плохо…» Позлорадствует - не один на свете бедный-несчастный… Друга хоронит - крестится: умер Максим, да и х... с ним….

- Так отсюда все и идет, - взвизгнул полковник, - сами же говорите бедные-несчастные…

- Да-да, - качнул головой Иван Ильич, - только все равно стервятники…

«Он прав, - подумал Витька, угрюмо собирая в тарелке размазню, - народец-то с дрянцой…». Он вспомнил дедовщину, искалеченных новобранцев, вспомнил, как унижали его и как издевался сам.

Мест не было, и Акима Волина, шулера, игравшего, говорили, и у нас, и в Европах, бросили с радикулитом в коридоре. Ему было чуть за тридцать, но в курчавой бородке уже серебрился волос. Он слегка картавил, говорил тягуче, нараспев. Общительность была частью его профессии и с годами прочно укоренилась. «Европа, - слушал Витька через час после знакомства, - это старуха в буклях». Для солидности Волин делал паузы, дергая жесткий ус. «Молодится вставной челюстью, а нутро давно черви съели…» Витьке такие разглагольствования были в диковинку; жадно прислушиваясь, он путался, стуча слепыми костяшками домино.

«Каков Кирджали!» - с деланным изумлением сопровождал его ходы Аким. А когда Витька проигрывался, возвращал деньги: «Возьми, возьми… Мне так… Только зуд унять…»

А бывало, и играть лень. Растянувшись на дощатом, лупившемся краской полу Аким любил поучить. «Люди, Витёк, дрянь, - зевал он, поправляя под поясницу подушку с торчащим пером. - … Дай мизинец - по локоть откусят…» И опять Витька перебирал свой небогатый опыт, и опять соглашался: пропади пропадом такая жизнь…

Раз в сутки щербатый врач прописывал лекарства, пугал сквозняками. После его визитов мир сужался до булавочной головки, хотелось бежать на край света. «Сколько осталось, кукушка?» - гадал философ. Ему хотелось геройствовать, хотелось любви, хотелось жить сначала…

И опять у него все упиралось в разговор:

- Учишь, себя в пример ставишь… А потом, глядь, выросло поколение, которое тебя не понимает…

- Выросло-то сорной травой, - живо откликался Петр Прокопьевич.

- Это мы так думаем. А все же «хмель чужого поколенья и тревожит, и влечет».

- Все умничаете, - хлестал полковник. - Ваши стихи?

- Тарковского.

- А… Все равно на свалку… С Тарковским вместе…

Или менялись местами - толочь воду в ступе можно и вне очереди.

- Народ теперь под каблуком… А кто виноват? Отцы ели мерзлую картошку, а дети все по ветру пустили… И откуда в нашем поколении червоточина, откуда гниль…

- А может, из мерзлой картошки…

- Не мелите чепухи…

Горячиться не хотелось, спустили на тормозах.

А иногда заводился Аким, вещавший с каким-то кощунственным глумлением: «А хоть бы и война - нам терять нечего…» Он задиристо вскидывал бородку, плоское лицо его краснело. Но его не слушали. «Ишь, аника-воин», - хмыкал про себя Витька, вспоминая, как быстро исчезает храбрость после ударов сапогом, как слетает бравада вместе с багровеющими рубцами от шомпола…

Витька ждал беды. И дождался. Как-то утром его навестили стриженные бобриком люди в спортивных куртках. Витька соскочил с кровати, скрестив руки за спиной. «Счетчик…» - процедил человек с перекошенными бровями, выпятив лошадиный подбородок. Его узкие глаза превратились в лезвия. Витька оторопел. «Похоже, тебе - край», - выстрелил в упор другой, быча шею и перепиливая ее ребром ладони. Оба наслаждались Витькиной растерянностью, как шакалы, впитывали его ужас. Витьке хотелось рыдать, он едва сдерживался. Он заюлил, мечтая лишь о том, чтобы гости ушли, а он мог забыться, зарывшись в подушку. К горлу подступал ком, но - обошлось. Качая плечами, удалились, зыркнув для острастки в дверях…

«Каково?» - встрепенулся Иван Ильич, повторяя ладонью зловещий жест. «Лиходеи, - покосился сосед, не вставая с кровати. - У меня сын - ровесник».

Он чиркнул спичкой и закурил, стряхивая пепел на простыни…

По утрам выпадал снег. Собака с драным ухом, дыбя шерсть, волочила цепь по двору, ловя пастью белые хлопья. Отделяя дни, менялись сиделки, от которых пахло карболкой. «На уколы», - будили они в сизых, предрассветных сумерках, и Витька ковылял по коридору, держась стены, сливался с тенью метавшихся на ветру деревьев. Но иногда он вдруг пробуждался от тупой больничной тоски, яростно курил в уборной, задыхаясь от едкого дыма, искал выход.

И не находил.

Флиртовали отчаянно. Ночами запирались в процедурной, в отдельных кабинах дамских туалетов с навесными щеколдами на дверях. Замечая рдеющие следы вишневой помады, Иван Ильич дивился бесстыдному буйству жизни, Петр Прокопьевич мрачно язвил…

Витьку, свежего, как морозное яблоко, приглядела старожилка в заштопанных крестиком чулках, поблекшая от камней в почках. Шаркая стоптанными тапочками, она не давала ему проходу, а когда встретила отказ - Витьку оскорблял и ее возраст, и ее сальные волосы, - стала докучать сплетнями. «И чего ломаешься…» - поражался Аким. Сам он волочился, утомляя балагурством, и вскоре занял Витькино место, с пошловатой развязанностью пересказывая ему про «изменника-мужа, сгубившего молодость», про мертвого ребенка и другого, с дурной наследственностью, отданного в инвалидный дом. У Витьки щемило под ложечкой. «Ну, ну… - усмехнулся Аким, ловко управляясь с колодой, - больно жалостливый… Выдумал я все…»

А через неделю повторился визит. Витька стоял ни жив ни мертв, а стриженные бобриком не церемонились: сверля глазами, пугали суммами, трепали по щеке синими от наколок руками.

- Что ж вы делаете… - не выдержал Иван Ильич.

Развернулись мгновенно, точно на ввинченных в пол каблуках.

- Умри, доходяга… - просипел один. Другой толкнул в грудь. Иван Ильич с кашлем упал на кровать. Он продолжал кашлять, когда гости удалились, а вечером подумал, что жизнь - это бунт обреченных. И ему вдруг открылось безбрежное, спокойное море, в которое впадает вся эта мутная река жизни. Он стал нервно разглядывать тыльную сторону ладони, оттопырив вниз палец, несколько раз тряхнул, указав на морг.

- Вы на что намекаете? - выдохнул полковник.

Иван Ильич прицелился в цветочный горшок:

- У вас же остались неоплаченные счета…

- Сколько угодно… Ну и что?

- А то, что за себя не мстят. Мы же не Монте-Кристо…

- И что?

Иван Ильич кивнул в сторону Витьки, который сидел на кровати, обхватив голову руками.

- Вот вам шанс расплатиться.

- Прекратите паясничать…

Полковник отвернулся к стенке. Но философ упорствовал. Витька его не понимал, в его кругу так не выражались, однако у него забрезжила надежда.

- Меня всю жизнь унижали, верно, и вы натерпелись… - убеждал философ. - Может, хватит? Теперь наше слово в диалоге со злом…

- Ах, заткнитесь, пожалуйста, - огрызался полковник, - к чему столько пафоса…

Больничные запахи стали вдруг нестерпимо острыми, тишину разрезала натуженная капель умывальника.

- Пуля гуманнее метастаз…

Полковник безнадежно отмахнулся.

- И что вы предлагаете? - неожиданно для себя встрял Витька, вытаращив белки. Его знобило.

- А ничего он не предлагает, - вскипел полковник, - строит из себя Бог знает кого…

Он еще долго ворчал.

В ту ночь Витька увидел сон. Будто бежит он по огромному полю одуванчиков, загребая руками душистый воздух, купаясь в нем, не чувствует ног. Навстречу ему, опираясь на палку, идет гнутая старуха, в которой он узнает мать. Она прячется за спину мужчины в нелепой косоворотке и низко надвинутом картузе, из-под которого выползают бакенбарды. «Это отец», - понял Витька, хотя никогда его не видел. Мать неласкова, она то и дело подталкивает отца. Кружась, лезет в ноздри пух одуванчиков. «Мама, - тихо шепчет Витька, - обопрись на меня…» Он предлагает ей руку, но она недобро хохочет и бьет его клюкой. Из глаз брызгают мошки, он спотыкается и, кривя рот, летит в пропасть, в слепящую тьму.

Проснувшись, Витька дрожал, уткнувшись в потолок, слушая, как намаявшаяся за день дворняжка выла на холодную луну…

Сговора не было. Но спозаранку ушли прямо в застиранных до дыр больничных халатах. Витька прежде сбегал к Акиму посоветоваться. «Как фишка ляжет, - меланхолично взвесил тот, почесав подбородок. - Но с вами не пойду - у меня метастаз нет…» А когда остался один, разложил пасьянс и впервые задумался о том, что скоро, очень скоро они все предстанут перед Хозяином, который развеет их сомнения, указав на ошибки...

...Долго ехали трамваем - полковник жил на окраине. Гулко звенели провода, по проталинам прыгали кособокие галки, и Витька охотился на них стекавшей по стеклу каплей.

Прохожих было мало, но у пивной уже размахивали кулаками. Один вынул нож, другой схватился за бутылку.

«Ох, не любим друг друга, - запричитал Петр Прокопьевич густым басом, - ох, не любим...»

У полковника царил тот беспорядок, в котором ориентируются только холостяки. Среди хлама, на карточке, красивая рослая женщина, взмыв на качелях – прочь от всего этого хаоса, - улыбалась ребенку. «Это после академии, - перехватил Витькин взгляд полковник. - Служба монотонная… Как дятел стучит… Вот и женился… Глупо… А развелся еще глупее….» Он дернулся, будто от щекотки: «Обыкновенная история…»

«Да, да… - клевал носом философ. - Везде одно и то же…»

Полковник извлек с антресолей старенький, почти игрушечный пистолет, обернутый ветошью. Опрокинув над столом коробку из-под крупы, рассыпал патроны, набил магазин, остальные, чтобы не катались, прикрыл газетой. Потом одел выутюженный, висевший под клеенчатым балдахином мундир, наглухо застегнув пуговицы. «Как на парад», - восхитился Витька. Философ заглянул в его простодушное мальчишеское лицо, и в груди у него разлилось тепло. «Не стоит втравливать парня…»

- Конечно, - мотнул головой полковник, заглядывая в ствол, - только покажет…

День пролетел, а ночью у философа шла горлом кровь.

- Петр Прокопьевич…

- Что?

- А вам доводилось убивать?

- Нет.

- Но вы же военный…

- Какой… Всю жизнь при штабе…

В свете матовой лампы они были похожи на обитателей преисподней. Накрывшись шерстяным пледом, Витька притворно засопел - он начинал их бояться…

- А, думаете, мы способны?

Голос философа звучал пусто и ровно.

Спустить курок? Это не ножом ударить…

Полковник громко высморкался, жмурясь от напряжения: «И потом, все лучше, чем белугой реветь…»

Утро предвещало быть холодным. Глухо барабанил дождь, злобился на ставни ветер.

- А знаете... - Ивану Ильичу навернулась слеза, он смахнул ее, притворяясь, что поправляет волосы. - Мне всегда казалось, что я предназначен для большего… Думал стать вторым Кантом… - Он уставился на тонкие запястья, на когда-то холеные ногти. - А опустились вот…

- Что делать, мир не мы придумали…

- Да-да… И бездну над нами и нравственный закон внутри...

- Чепуха все это…

- Что? Звезды над нами?

- Нравственный закон… Я с рождения приказам подчинялся, а вы за место дрожали… Интриговали?

- Интриговал.

- Вот видите… Только это для живых… А когда рядом курносая…

У Витьки заломили виски. Он стал принимать своих защитников за сумасшедших.

- А вы верите? - вдруг тихо спросил Иван Ильич. Он явно слабел.

- Верю… - так же тихо ответил полковник. - Но я не блаженненький…

- А как же непротивление злу?

- Что? Или вы и там допускаете земную мораль? Нет, Его мудрость выше…

В тишине неотвратимо двигалась стрелка будильника.

- Петр Прокопьевич… - философ запнулся, - я вчера уговорил вас… но… - Он внезапно разрыдался, сотрясая худыми плечами. - Сам я не смогу…

- Я знаю.

- Это не из-за…

Он отнял запекшийся от крови платок.

- Знаю…

- И презираете…

- Помилуйте… Там каждый за себя…

Чахлый дождь кропил мшистое небо. Темнел проплешинами снег, по канавам хохлились воробьи. Хотелось скомкать это испорченное, мглистое утро, хотелось дожить до весны.

Полковника шатало. Он то и дело отдыхал, прислонившись к фонарю. Витька изнывал, ему казалось, что они никогда не дойдут, а когда это случилось, у него свело скулы. Точно немой, указал номер, в изнеможении опустился на корточки. Полковник шагнул в подъезд…

Бурый кирпич, засиженный слизняком, кое-где сгнил от плесени. Витька забился под лестницу, пялясь на ветхую паутину, на зеленые разводы штукатурки с прочерченными углем любовными признаниями. «Врешь, - думал Витька, - никто никого не любит…»

Из-за двери отчетливо раздавались голоса.

«Я за него отвечу…»

Полковник тяжело дышал.

«Заступник, - рассмеялся кто-то, - ответь сначала за свои штаны». Но, видно, что-то заподозрили, предложили стул. «Сейчас будут морочить…» - догадался Витька. Держали паузу, обдавая молчанием, точно кипятком. «Давай разберемся…» Полковник не возразил. И это стало его первой ошибкой. «Витёк должен нам… Посуди сам… Разве это справедливо?» Витька знал эти байки о лукоморье - смущают словами, как глупую рыбу, ловят на мораль…

«Но к чему жестокость…» - у полковника запершило в горле. Теперь он захотел возразить, и это было второй ошибкой… «Не усовестишь…» - думал, коченея, Витька. Он был как в бреду. И тут его осенило: сейчас полковника ударят и будут бить даже мертвого…

Разум созерцает - поступком руководит безрассудство. Витька с воем шагнул за дверь, сунул руку в карман полковника. Первая пуля сразила Петра Прокопьевича, остальные косили людей, стриженных бобриком. А Витька, выплескивая бешенство, все стрелял и стрелял - за себя, полковника, преданного отца, за безалаберную неустроенность жизни. Он разорвал наконец круг бытия, избавившись от его ужаса, стал свободен…

...Когда Витька вернулся, философ был уже мертв. Он лежал, вытянувшись на постели во весь свой огромный рост, и от него, как и при жизни, веяло какой-то детской наивностью. Он там, подумал Витька, где уже не помогает раскаяние. Потом медленно прислонил дуло к виску и выстрелил…

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.