Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(34)
Инна Иохвидович
 ВОКРУГ МАРИНЫ

То, что старик затравленно съёжился, словно молил оставить его в покое, злило Виктора.

- Да бери же, кому говорю, - горячился он, - бери, дурачок, ситра выпьешь или водички.

И тот, всё ещё не доверяя, с боязливой осторожностью, взял наконец мелочь.

- Витька, мы уходим! - кричали ему в который уже раз стоявшие у входа в гастроном приятели, а он никак не мог отойти от этого чудного в потрёпанном, со свисавшими клочьями ваты из многочисленных дыр пальто старикана с прижатыми к груди кулаками, что-то быстро бормотавшего. В одном он сжимал бублик, в другом была Витькина мелочь.

Вот так вот: всем вышел Витька Рядов - крепко скроенный, и здоровый, и весёлый, выпить мог много, за себя, за друзей постоять, и девки с бабами его любили, да и где ни работал, всё спорилось, одна только вышла осечка - с дочкой. Как, почему такое случилось, понять он не мог, он ведь был мужик - ого-го, да и жена Валентина ему под стать, рослая, с большими руками и ногами, яркая, хоть и чуть грубоватая лицом женщина. Когда родилась крепенькая, светленькая девочка, Витька назвал её Мариной - уж больно в те далёкие времена, до армии и кратковременной отсидки за хулиганство, конечно же несправедливой, нравилась ему песня с повторяющимся этим именем.

И поначалу всё шло нормально, девочка росла, набирала в весе. Они с женой жили так же, как и до рождения дочери, ссорились из-за Витькиной голубятни и голубей, из-за женщин, Валентина ревнивая была, из-за приятелей, из-за пьянки, из-за того, что он из шоферов пошёл в слесаря, да мало ли из-за чего не бывало, иногда и до драки доходило, часто не разговаривали, но спали вместе.

А жизнь продолжалась: так же звала к себе улица, и зазывными были взгляды проходивших женщин, и по всей их слободке так же рождались, умирали, дрались и сходились вновь, а сходясь, выпивали «на примирение» люди...Они с Валентиной несколько лет уже стояли в очереди на квартиру, как и многие на их улице и во дворе, куда выходили двери нескольких таких же, как и у них, крохотных домиков, где между не вынимавшимися и на лето оконными рамами лежала вата, присыпанная нарезанной фольгой, так что иногда казалось, что нет конца празднику Нового года, и где был общедворовой туалет с постоянно возникавшими вокруг него спорами, кому очередь платить за чистку выгребной ямы, со внезапно разгоравшимися между пьяными мужиками драками с поножовщиной и женским визгом.

Прошёл год. Маринка ходила, бегала, спотыкалась и падала, но не говорила. Они не особо обращали внимания на это, старуха Рядова - мать Витьки - рассказывала, что и он начал разговаривать то ли с двух, то ли с трёх лет, она запамятовала.

Девочка была хорошей, спокойной - так, не сговариваясь, считали они с женой. Она любила играть сама, словно никто другой ей и не нужен был, не с игрушками почему-то, а с разными тряпочками, обрывками бумаги и картона, верёвочками и прочей мелкой домашней дребеденью.

Витька с Валентиной и бабка нахвалиться ребёнком не могли. «Совершенно ребёнка не чувствуем, совсем не мешает», - говаривали все трое гостям.

Случилось это утром, в воскресенье, было уж Маринке тогда больше двух годиков. У хмурого Виктора болела голова. А тут ещё противный, жужжащий голос жены. Раздражённо отмахиваясь, он огрызнулся, потом, чтобы побыстрее отвязаться от неё, с чем-то согласился и, взяв в одну руку бидон для молока, а другой прихватив ручонку дочери, вырвался из дому.

До пивной было недалеко. Туда он и двинулся. И только когда встал наконец у замызганного, с прилипшей к поверхности рыбной чешуёй и высохшей пивной пеной, сделанного «под мрамор» стола и отхлебнул холодного, тёмно-жёлтого, вздымавшегося маленькими лопающимися пузырьками пива, почувствовал, как возвращается к нему обычное, то, в котором он только и мог существовать, некое взаимное соответствие всех помыслов, дел и слов. Он благодушествовал и смотрел на своего соседа по столу, бывшего врача, когда-то наркомана, впоследствии излечившегося, потом фельдшера, а нынче и вовсе не известно, на что и где живущего, Владимира Петровича. Маринка играла рядом, она держала в руках длинную ленточку и то разглядывала её, то взмахивала ею, как кнутиком, и хлопала в ладоши у самого уха, и замирала с широко раскрытыми глазами, будто слушала уже умершие во времени, в гуле голосов, в плеске наливаемого пива, в грохоте проходившего трамвая, но уцелевшие для неё, единственной, осколки звуков.

И снова мычала и помахивала ленточкой, и головой качала, и возносились ладони, и вновь вся она обмирала от не слышного другим звона.

- Твоя? - спросил Владимир Петрович.

- Моя, - гордо ответствовал Витька, с удовольствием всасывая в себя осевшую на дне пену.

- Знаешь, по-моему она... - замешкался тот, но продолжил: - Я, конечно, уж давно не практикую, но, какой-никакой, я - психиатр, можно даже сказать, что и психоанализом занимался...

Он говорил чего-то ещё, и Витька, хоть и не понимал, к чему гнёт этот тип, чуял недоброе, а Владимир Петрович разглагольствовал:

...Так... вот, я считаю, что игра с верёвочками, тряпочками - это как бы символ влечения к пуповине...

Витька прервал эту речь, сунув ему под самый нос здоровенный кулак.

- Я тебе покажу, морда, пуповину! Я тебя сейчас самого расквашу до символа твоего! Доктор выискался... бич ты, а не доктор! Бывший человечишка! Мужики! - обратился он ко всей, с любопытством воззрившейся на них братии. - Вот затесался тут бич и ещё тень наводит. - И, оборвав своё воззвание, хватил недавнего друга по скуле.

Его бросились оттаскивать, жалобно заплакала Марина. И Витька вдруг бросился к ней. Он обнимал, уговаривал не плакать, тормошил свою девочку, наконец, отстранив от себя, взглянул на ребёнка, только не своими глазами, множество раз скользившими по ней, а как бы слезящимися глазами Владимира Петровича, красными, с лопнувшими сосудами, закисшими глазами завсегдатаев пивной и всех-всех остальных. Всех, какие были и могли быть. «Так оно и есть!» - упало, как ухнуло, в нём осознание «докторской» правоты - девочка была не такая, какой должна была быть, она была н е н о р м а л ь н а я! И гневное чувство подмены, подлога, обмана зажглось в нём неистовым столбом, но тут же, взметнувшись до огня в глазах, потухло, сникло. И неведомая, застившая собою не только весь этот воскресный день, но и горизонт тоска затопила его. Впервые, после уже забытых детских, он заходился слезами, не вырывавшимися наружу, но изнутри мягко и плавно, тихо омывавшими душу. Жалость, родившаяся в нём мгновенно, породила нежность. И, задыхаясь, распираемый всем этим мучительным, до хрупкости уязвимый, он смотрел на мычащего ребёнка, на светлые волосы, в свои же, но точно ничем не подсвеченные изнутри глаза; на тельце, крепко сбитое, не ведающее о болезни, на всю её родную, кровную, плоть от плоти его. И, притянув к себе девочку, он гладил мягкие, особенно на затылке, почти пуховые волосики и тихо шептал на ухо ей: «Кровинушка, Маринушка моя...»

Девочка же, оказавшись в направленном на неё потоке тепла, да не тепла даже, а жара, раскалённой лавой идущего от прижимавшего её к себе знакомого - колючая щетина, мозолистые руки, терпкий, бьющий изо рта запах - человека, растерялась. Ей, жившей в необозначенном мире подвижных и неподвижных предметов, стало страшно, но попытка вырваться, крики неудовольствия, плач не помогли. Спасение пришло из бог знает какой потаённой тьмы, оглушило внутренним громом, перешло в движение неумелого языка и беззвучно поначалу раздвигавшихся губ и излилось вдруг в ясно даже не выговариваемые, а выпеваемые звуки, в слоги, в с л о в о...

- Папа, па-па, па-па, - произносила она удивлённо, словно не веря в себя, в свою слаженность, в потрясающую одновременную вибрацию голосовых связок, движения языка и губ.

- Смотрите, слушайте! - орал Витька. - Она говорит! Говорит! - И у самого у него дрожали губы и срывался голос, точно эти слова были и его - первыми, действительно настоящими, самыми главными словами.

Для Марины началась иная жизнь. Ведь раньше она жила ощущениями: твёрдого-мягкого, холодного-горячего, солёного-сладкого, ощущениями, которые заставляли её жмурить глаза, кряхтеть от удовольствия, сопеть, отталкивать, плакать... Игрушки не занимали её, в куклах было слишком много всего: и глаза, и ресницы, и брови, волосы, рот - и всё это было только лицом! Привычно перебирала она бумажки и кусочки шёлка и шерсти, и палочки, и прутики, подобранные на прогулке. Палочки можно было различать по шершавости и сучковатости, обёртки и картон - свёртывать, долго, до помягчения трогать, проводить ими по лицу или по коленке. Часами она возилась с этим, как говорила Валентина, барахлом, с этим, не ставшим никаким маломальским предметом, сырьём, исходным материалом для чего-то.

«Папа», произнесённое ею, стало началом сотворения мира - мира слов. Редкий день не выговаривались ею, неправильно, с пришепётыванием, новые слова, подчас это был простой лепет, но лепет называния.

Отец брал её с собой в голубятню, и в душном полусумраке она держала в руке птицу, «голубоцка» на её языке, взъерошивала подшерсток, а в ладонь ей гулкими хлопотливыми ударами отдавалось сердце. «Папоцка, сердецко у голубоцка!» - тормошила она его за рукав пиджака, он оборачивался, смотрел на неё, гладил по голове, и она вбирала в себя ровное лёгкое тепло.

Но вот загулял Витька, вовсе опротивела ему семейная и прочая, какую вёл он, жизнь, в которой заранее можно было знать, когда он напьётся, а когда буйствовать будет или, наоборот, смирно помалкивать. Заскучал он, затосковал, не выдержал...

Бросил работу, запил, а потом и из дома ушёл, говорили, что к другой. Валентина сначала ездила к той, разлучнице, скандалить, а чуть позже, забрав Маринку, уехала к своей матери в пригородный посёлок.

Витька платил алименты, с бывшей женой даже и не переписывался, а уж как он жил эти годы, что думал, о том никогда и никому не рассказывал, а может, и не думал ни о чём таком вовсе.

Только однажды летним днём нагрянул он в тот пригородный посёлок, нарядный, в белой нейлоновой рубашке, с огромным кульком конфет и с бутылкой подмышкой.

Вышедшая навстречу ему Валентина, босая, в коротком ситцевом платье, открывавшем круглые коленки, не здороваясь, вопросительно смотрела на него.

- Ну, здравствуй, жёнка, - он потянулся и громко чмокнул её в литую щеку.

- Здравствуй так здравствуй, - в тон ему отвечала она, поправляя волосы своей загорелой с тыльной стороны, но удивительно белой и полной с ладони рукой.

Витька присел на краешек скамейки у крыльца, повертел кулёк и с неожиданной тревогой спросил:

- А что, а где? А Марина-то где, а?

- А ничего, спасибо, всё в порядке.

- Где-то она у соседей, да? - с надеждой, неизвестно на что, потому что уж почуял беду, но ещё чего-то ждал хорошего, пусть и обмана.

- Нет, отчего же. Определилась она. Я её в интернат устроила. На Донбассе, хороший интернат. Сама ездила, знаю...

Она говорила ещё, будто лениво выплёвывала какие-то слова, которые уж ничего не могли прибавить. Да он и не слушал её, он был уже в пути. Туда. Туда, в Донбасс, где, как когда-то и он в исправительно-трудовой колонии, томилась его дитё, его сиротинушка.

Она вышла к нему, вытянувшаяся, повзрослевшая, с наголо обритой головой, и он, притянув её к себе, примолк, уткнувшись в выпирающие детские ключицы, лишь рука его ласкала колючий ежик головы. А она, признав его по теплу, от него исходившему, тихо-тихо зашептала: «Папа, папоцка!»

И он увёз её прочь из этого поганого приюта для умственно отсталых, где в продуваемых сквозняками коридорах слонялись похожие на призраков дети и подростки, где, несмотря на постоянное воровство персонала, они с жадностью набрасывались и на пригоревшую, ничем не заправленную кашу, и на несладкий компот, и где, наверняка, непослушных наказывали - телесно. Одним словом, он вырвал её из заточения, из темницы, так смахивающей на настоящую тюрьму, разница состояла лишь в том, что здешними заключёнными были мало что понимавшие и осознававшие дети.

Он привёз её к своей матери, впадающей уже в детство старухе Рядовой, доживавшей свой век в том же домишке на слободке. К себе, к новой жене и ребёнку, нормальному крепышу четырёх лет, он не мог поселить её. Жена и так грызла его за недостаточную заботу о сыне, хотя Витька был привязан к своему карапузу, подвыпивши, так и вообще растроганно называл ребёнка наследником. Но, поразительное дело, сам Витька, презиравший физическую немощь, смеющийся над хилым и слабым, не мог к Сашеньке, к сыночку, испытывать того, захватившего его вовсю страстного порыва - защитить, прикрыть, уберечь, - исторгавшего из него слёзы, дрожание губ, рук, искажавшего гримасой жалости и боли лицо, - всего того, что переполняло его при виде несчастной своей дочери. Слишком здоровым был его мальчик.

И начал Витька жить на два дома.

В суматохе, беготне, очередях, ведь старухе и дочери всё необходимо было закупить, в ежедневной, с островками выходных, работе и в вечерах то в одной семье, то в другой, проходило его время. В не улавливаемом слухом прибое времени чередовались весна и лето, осень и зима, вприпрыжку бежали годы, размывая его уверенность, лишая решимости, и начинали одолевать сомнения, поселяли тревогу и раздражительность: правильно ли поступил он тогда, забрав с собой в мир нормальных людей эту девочку. И к ней он стал придирчив, часто вечером, отчаянно скучая, с поднимавшимся изнутри озлоблением наблюдал он, как, поигрывая маленьким кнутиком, обрезком материи, привязанным к палочке, она хлопает у самого уха в ладоши и застывает, наклонив голову. Когда и совсем невмоготу ему становилось, набрасывался на неё, не понимавшую, с сетованиями, что загубила она ему своей болезнью лучшие годы жизни, что ни пойти никуда нельзя, ни съездить, вот сиди как приклеенный дома, и всё тебе тут.

А когда в ответ лицо её расплывалось в улыбке, ему хотелось - и это было то, чего он боялся больше всего, - ударить её!

Но периоды хандры, приступов злобы, ужасного настроения проходили, и вновь он был ровен с ней, спокоен и уверен в своей правоте.

С девочкой стало твориться что-то неладное. Она вдруг приобрела совершенно девичий вид, с различными округлостями, небольшой грудью и мускулистыми, как некогда у Валентины, белыми крупными ногами. Лицо же её, бело-розовое, с блестящими глазами, то и дело меняло выражение. Не только по улице, но и по дому ходила она так растерянно и оглядываясь, словно не могла найти себе места. То плакала, то смеялась, часто о чём-то грустила, сидя у оконца с не вынимавшимися и на лето рамами.

- Кровь в ней, видно, бушует, - почти так же, как и внучка, шепелявила старуха, - что делать-то будем, - разводила она худючими, с отделёнными от кости мышцами в истёртой оболочке кожи руками.

Витька не верил матери, говорил, что та придумывает всё, что сама умом слаба стала, сама точно ребёнок. Но, задумываясь, мрачнел, не зная, что предпринять и от чего обороняться, и вообще что делать со всем этим, свалившимся ему на голову. Он ведь как-то и не предполагал, что девочка вырастет, вернее, он никогда не мог представить этого.

У него был отгул, и он заночевал у матери. Проснувшись, долго валялся в постели, покуривая «Приму». И нужно же было, чтобы он стал свидетелем всему этому.

Дочь металась по комнате, покусывая свои полные губы, а руками сжимала выпирающие из-под платья груди. Не понимая, что с ней, она то повизгивала, то постанывала, потом бросилась в кресло у окна. Полулёжа, она ритмично раскачивалась, сжимая, до стона, сомкнутые бёдра. Это продолжалось недолго, как из неё вырвался радостный, сладостный, короткий звук... обессиленно разомкнулись ноги, по лицу блуждала тихая улыбка удовлетворения.Такая же, как бывала у неё, когда, замерев, она отправлялась вослед не слышимому для других звуку...

Витьке был хорошо знаком этот то ли стон, то ли плач, то ли крик... Обычно он, мужчина, исторгал его у всех бывших с ним женщин...

А сейчас, при нём, сама у себя вырвала его женщина. И эта женщина - ибо кем другим была она, не ребёнком же - его дочь!

Такое вот дело.

Марина отправилась туда же, откуда он её и привёз. Не было ей места в мире людей, не от сего мира была она.

Он снова зажил дома, семьёй, изредка навещая старуху-мать. Теперь он очень полюбил сына, в него, в Витьку, удавшегося мальца. И особенно за то, что тот был здоровым.

Рядов пошарил в пустых карманах, сплюнул:

- Ни черта нету!

И подумал: «Сам идиот, если другому, настоящему идиоту, всучил деньги!» И ещё подумал о том, что повезло сумасшедшему, что успел уйти, иначе, если бы сейчас подвернулся ему, то, разжав кулак со вспотевшими в нём копейками, выгреб бы их назад!

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.