Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(34)
Михаил Федоров
 ВОРОНЕЖСКИЕ ХРОНИКИ

Литературный раб

1

Собрание писателей для Павла Мелехина оказалось полной неожиданностью. Он никак не рассчитывал, что дело обернется так. Думал, все пройдет по его плану, а тут взяло да и понесло. Председатель, упитанный, похожий на моржа «пиджачок» - так называли чинуш в костюмах и при галстуках, - Владимир Григорьевич Гордейчев сакраментально произнес:

- Мелехин написал в ЦК! - Его мясистая рука сжимала скрученный в трубочку листок. - Просит разрешить покинуть родину…

И, хотя за окнами по подоконникам вовсю стучала апрельская капель, а стекла пружинили от прохладного ветра, в помещении воцарился почти летний зной. Мелехин сразу почувствовал, как вокруг него образовалась пустота, отсел даже его закадычный дружок поэт Алексей Прасолов. А сосед председателя, другой «пиджачок», обкомовский инструктор Лагунский из-за стола президиума ехидно улыбнулся: «Ну, вот ты и попался, - бликами заиграла его выбритая до блеска щека. - Хотел посмеяться над нами, а теперь смеяться будут над тобой».

- На Сион собрался? - спросили с задних рядов.

- Да куда ему, колхознику из Курска! - ответили оттуда же.

- Если бы на Сион, - вздохнул Гордейчев. - Он собрался в Париж!

- Ого! - завистливо крякнули из угла.

- И ни ого! - раздался зычный голос седого крепыша, участника Гражданской войны.

- Че жилы тянете?! Дайте слово Паше! - встрепенулось в зале. - Паше Мелехину слово! Паше…

Поднялся широкоплечий брюнет со скуластым лицом и густыми, как шапка, волосами и виновато начал:

- Теперь я понимаю, - огляделся искоса, - что стоит вопрос уже не о том, ехать мне за границу или не ехать, а числиться мне в Союзе писателей или не числиться…

Это был тяжелый вопрос: исключенных из Союза писателей ждала поденщина на производстве или в какой-нибудь захудалой газетенке, или, того хуже, решетка: вовсю свирепствовал закон о тунеядстве, если не работаешь где-то, будешь вкалывать в зоне. И только членство в Союзе служило некой защитой.

- Давай ближе к Эйфелевой башне!

- Да. - Павел глянул на бумаги в руках Гордейчева. - Я написал заявление, что хочу поехать в Париж, - произнес, прокашлялся и продолжил: - К жене Ромена Роллана…

- У тебя губа не дура!

- Она, небось, очень старенькая…

- Да ему и старуха сойдет…

Полетело вразнобой.

В зале заржали. Лагунский побледнел.

- Хочу написать поэму о коммунисте Ромене Роллане… - проговорил Павел.

- А что, заманчиво, - завертел головой, как флюгером, участник Гражданской. - Узнает кое-какие неизвестные подробности из жизни писателя и члена братской коммунистической партии и напишет!

- Поэтому в Париж, - закончил мысль Павел, переминаясь с ноги на ногу.

- Хватит дурачить! - вскочил Лагунский. - Если бы вы хотели написать о Ромене Роллане, вы бы просились в творческую командировку, а не насовсем!

- Да кто его пошлет, он все командировочные пропьет еще до границы, - выдал доброжелатель.

Но Лагунский словно не слышал:

- Отвечайте, Павел Леонидович!

- А что отвечать… Если бы меня здесь печатали, как некоторых… - он хотел назвать фамилии, но не решился, - я бы не собирался писать о коммунисте Роллане… Жить ведь надо на что-то…

- Ну это чересчур! - застучал кулаком по столу Гордейчев и испуганно посмотрел на соседа. - Он пьян! Видите, качается. Мелехин, скажи прямо: ты, когда писал письмо, трезвым был?

- Немного выпивши…

- Вот видите!.. Неужели ты думаешь, что там тебя будут печатать? Ты же по-французски ни бельмеса.

- Почему, я знаю «адью»…

И тут поднялся участник Гражданской:

- Товарищи! Мне кажется, у Мелехина нервное расстройство. Ведь человек, выросший при Советской власти, не может загореться желанием покинуть родину, находясь в здравом уме!

Прасолов крякнул.

На галерке давились со смеху.

- Дешево вы цените Родину, - поддержал участника Гражданской Лагунский. - Как я понимаю, вам тяжело, вас не печатают, но надо искать причину в себе. Пишите лучше, чтобы печатали.

Зал недовольно загудел.

- Тихо-тихо! Уважайте человека из обкома, - резанул Гордейчев.

- У вас работа есть? - спросил Лагунский.

- Нет… Я как порвал с геологоразведкой, так и никуда…

- А жилье?

- Ютюсь в бараке…

- Если мы решим вопросы работы и жилья, вы можете заверить обком, что не подведете?

Шел шестьдесят девятый год, и власть партийцев была безгранична.

Павел, склонив голову, проговорил:

- Могу…

- Вот, хитрец!

- Сейчас попрошу из зала, кто будет мешать! - повысил голос Гордейчев и обратился к Павлу: - Так что мне делать с этим?

Рука его махала заявлением.

- В урну его! В урну! - закричали в зале. - Павлуха остается с нами!

- К черту вдовушку!

- К черту Ромена Роллана!

Лагунский сверлил глазами Мелехина: «Не обманешь? Не подведешь?», а потом протянул руку:

- Дайте мне его заявление!

Гордейчев отдал и облегченно вздохнул.

Павел вытер рукавом пот с лица.

Когда он сел, к нему пододвинулся Алексей Прасолов и что-то шепнул на ухо, от чего плечи Мелехина счастливо затряслись.

2

Вечером в обшарпанной, занюханной каморке Алексея Прасолова, где из мебели были железная кровать с панцирной сеткой, покрытая рваным одеялом, две дощатые скамьи, табурет, тумба и ободранный по краям стол, шла грандиозная пьянка. Еще бы! Павел чудом удержался в Союзе писателей. А мог бы и…

- Ты наш Кола Брюньон!

- Робеспьер!

- Да я, да я... Все думал, как их, тупорылых, пробить, - говорил Павел Мелехин. - Ведь гребут только под себя, книжки в издательствах, квартиры, деньги, путевки, а мне ни шиша! Вот и пуганул, катнул в ЦК. Сначала думал, напишу-ка: еду в Израиль. Но там у меня никого нет…

- Да и бабы у тебя, ни одной еврейки! - поддакнул Прасолов.

- Именно! Вот и брякнуло: во Францию. Где эти Поли, Эжены, Ромены. Думал, сработает, а как занесло…

- Но ничего, вывернулся! - успокаивал Прасолов.

- Так выпьем, други мои, за Париж! - Павел поднял полный стакан.

- За башню!

- За вдовушку! - подхватили.

Когда пустая бутылка закатилась под кровать, на столешницу полез Алексей Прасолов и, застыв под тусклой лампочкой, поднял бокал:

- Дави эту прозу!

Водка полилась через край, облила рубашку.

- А это в каком смысле: прозу как писателей или как прозу жизни? - поговорил напросившийся в компанию бывший директор школы, военный пенсионер Михаил Касаткин.

- Когда-нибудь дойдет! - хлопнул по плечу пенсионера Мелехин.

И со стаканом забрался на стол к Прасолову:

- А теперь слушайте.

Виноват: грубоват!

Получилось - такая досада! -

Что не к мишкам в детсад

Был приставлен я сразу, а к стаду.

К подъяремным волам,

Что никак не паслись на равнине

И - хоть рвись пополам -

В огороды нырнуть норовили…

И друзья обнялись, грозя свалиться со стола.

Уже при ночной прохладе расползались по домам поэты, полупоэты, четверть поэты, любители разгульной поэзии и просто выпить.

- Кто мои черновики спёр? - Прасолов пошарил рукой по тумбочке.

От раскрытого походного чемодана, заваленного вперемешку рукописями, книжками, метнулась тень военного пенсионера Касаткина.

- Стой! - Прасолов ухватил его за рукав. - Кто хозяйничал здесь? А, вот ты упер! - выдернул из-за пазухи у того пачку исписанных листов.

В этот момент из-под жилетки пенсионера вывалилась книжка в темной обложке.

- Павлуха! Начисть этому карманнику морду!

Мелехин схватил Касаткина:

- Ты почто стихи воруешь…

- Он мне дал почитать…

- Ладно, книжку бери. - Прасолов махнул рукой. - А вот рукописи не трожь!

Мелехин отпустил пенсионера.

Тот подхватил с пола книжку, сорвал с гвоздя на стенке пальтишко, набросил на свои плечики и выскочил в скрипучую дверь.

- Павлуха! А ты с французским как? - морщась от ярких лучей в щели занавески, Прасолов толкнул в бок лежащего рядом Мелехина.

- Да никак… - тот потянулся, поправляя спадающее одеяло. - Я немецкий, шпрехал….

- А тут перлекать надо… А ведь мог же культурным человеком стать и не месил бы грязь по колено…

- Мог бы…

Павел Мелехин задумался: ведь хорошо учился в школе, на самом деле мог изучать иностранные языки и теперь, если бы и не мотался по загранкам, то, по крайней мере, переводил на русский или, наоборот, с русского на заморские языки. И не просыпался бы с утра с головной болью, чем будет кормиться, не шел бы в Союз писателей клянчить: «Я два дня уже не ел. Выпишите материальную помощь». Не уходил бы оттуда ни с чем или с подачкой, которой хватало разве что на буханку хлеба.

Понесло же его в поэзию! Сначала Литинститут. Но там такая рутина! А ему претила всякая упорядоченность, четкость. Он же не чурбан, который стоит только обстругать. И рванул курянин в Сибирь, в неизведанное, где раздолье! Погулял там всласть, оттянулся. Но пришло время вернуться. И вот эта воронежская жизнь, которая быстро обрыдла. Этот серпентарий - Союз писателей, куда так стремился, а, попав, обалдел: писательскую кормушку окружило несколько хрюшек, которые своими непомерными задами отталкивали других.

- Хватит сопли сушить! - Павел спустил ноги на пол. - Сегодня же берусь за французский…

- А похмелиться? - спросил Прасолов.

- Считай, что я подшился…

3

Кто из крестьянских детей пытался учить французский язык, тот натыкался на неодолимые препятствия: важным оказывалось не столько знание букв, сколько произношение в нос - «мычание», и способность картавить на французский манер. Как Павел ни старался произнести char mant - «шар ман», где «р» должен был дрожать, как у французов, но он не дрожал, звукам следовало лететь в нос, как при глотании, но они не летели, у него мало что получалось. Его речь походила на блеяние-мекание и вызывала раздражение.

- Нет, из тебя француз, как из меня папуас! - наконец выругался Прасолов.

Павел уже стал забывать про собрание, как на него посыпалось словно из рога изобилия: ему дали однокомнатную квартиру в пригороде Воронежа Семилуках; дали денег на пропитание, денег на то, чтобы поправить здоровье. Этим недвусмысленно намекали, что благодеяния не что иное, как выполнение обязательств со стороны обкома, а он в ответ должен «не подвести».

И как бы завершающий шаг, вколачивающий гвоздь надежности в это соглашение с властью, - его пригласили в серый дом. В каждом областном городе есть это историческое здание, которое помнили тысячи семей. Непомерные, отделанные где мрамором, где гранитом холлы, просторные длиннющие этажи, бесшумные лифты и тишина, тишина, как будто здесь работали не служащие госбезопасности, а академики, решающие труднейшие задачи современной физики или математики. И вот Павла позвали туда. Если бы его вызвали в тридцать седьмом (правда, тогда Павла еще не было на белом свете), он бы пошел со всеми своими шмотками, оттуда мало кто возвращался. А в шестьдесят девятом можно было идти смелее, но все равно с опаской.

«Чего им надо?» - щекотали мысли, когда он свернул с усыпанного тополиным пухом проспекта в Кольцовский сквер.

У моложавой киоскерши купил сливочное мороженое в стаканчике и всю дорогу до серого дома лизал, лизал, надеясь сбить внутренний жар.

Сухопарый полковник в синем мундире прошел к окну, достал пачку сигарет, закурил, окутал половину окна дымом и потом обернулся к застывшему на стуле Павлу.

- Так, значит, к Ромену Роллану…

- Нет, уже не к Роллану, - вздрогнул Мелехин.

- Ну а что же, заманчиво…

- Не надо мне ничего заманчивого… Я вырос в Советской стране! Я начинал на комсомольских стройках Сибири!

- Что же вы так сразу, нет да нет. Я думал, вы более постоянный человек…

- Я непостоянный человек!

- Но все равно, у меня к вам есть дельное предложение: если у вас есть хоть маленькое намерение поехать к галлам…

- А кто такие галла?.. А, понял, французы. Нет, никакого!

- Вы выслушайте! - к чему-то подводил полковник. - Я бы советовал выучить их язык…

Полковник заметил, как Мелехин сморщился, но продолжал:

- Ведь сами понимаете, переводчика с вами посылать - это дорого… А ваши знания могут пригодиться не только писательской организации…

При мысли, что ему придется в какой-нибудь французской колонии пробираться по джунглям, Павлу стало вовсе не по себе: у него заломило под ложечкой и сдавило виски.

И он чуть ли не провыл:

- Я не могу! Не могу…

Только этого и надо было полковнику. Теперь он мог спокойно доложить вышестоящему начальству, что все желания покинуть страну у Мелехина вытравлены на корню. Он теперь не помышляет ни о вдове Ромена Роллана, ни об Эйфелевой башне. И любое упоминание о стране на Атлантике вызывает у него зубную боль...

...Только затемно Павел выбрался из прокуренного кабинета и попал в Кольцовский сквер.

- Ну что, теперь будешь стучать на писателей? - от дуба отделилась коренастая фигура Прасолова.

- А, это ты… Да при чем это… Я теперь невыездной…

- Почему?

- А как я выучу французский?

- Да не переживай! Пойдем по рюмочке пропустим…

- Уже все закрыто…

- А вон... - За строгим памятником поэта Ивана Никитина желтым светом распахнуло двери кафе.

- Айда…

И друзей поглотили тусклые комнаты забегаловки.

Но, как и при любой кампании, забота о Павле Мелехине оказалась временной. Квартиру, какие-то деньги получил, но не было главного: его все равно не печатали, он снова писал в стол. Не потому, что стихи у него были плохие, а потому, что вокруг него сложился ореол необузданного гуляки и никто из редакторов не желал иметь с ним дела.

4

Павлу приходилось искать деньги на свое житье-бытье. Какие-то гроши срубал на выездных лекциях в глубинке, куда его до поры до времени посылали от Союза писателей, от рецензирования чужих стишков, он менял какие-то разовые работы, и его трудовая пополнялась новыми записями. Его мотало и кидало, и все чаще к нему под ноги попадался Михаил Касаткин.

- Павел Леонидович… Я вот здесь написал, - подкараулил Мелехина перед писательским особняком военный пенсионер.

И протянул исписанные листы.

- Горе ты мое луковое, - Мелехин пробежал несколько строк глазами. - Нельзя же все «Ура!» да «За родину! За Сталина!» Ты кем был на фронте?

- Минером… Политруком…

- Так вот, минер-политрук, ты у Прасолова брал книжку стишат?

- Брал…

- Ну, как они?

- Хороши! - Касаткин потупил глаза.

- То-то. Давай я лучше на твои почеркушки рецензюшку накатаю. И трояк заработаю. Пойдет?

- Но мне бы… Мне бы…

- Что мне бы? Не канючь! За тебя стих написать? - наклонившись, заглянул тому в глаза.

- Да-да! - резко закивал головой бывший директор школы.

- А сколько дашь?

Тот сказал. Получалось неплохо. Правда, военная пенсия и подработки Касаткина позволяли ему заплатить и больше.

- Нет, не буду! - бросил Мелехин. - Русские поэты не продаются!

- А Гоголь? Он ведь за Свиньина писал. И тот в «Отечественных записках» под своим именем печатал, - показал свои знания Касаткин.

- Но я не Гоголь… А вот ты не Свиньин…

- Хе-хе, не Свиньин… Ну ладно, Пал Леонидович! - И назвал сумму вдвое большую. - Не хотите, тогда я пойду к другому.

В писательской организации многие промышляли писанием за мзду, и предложение Касаткина не удивило Павла Мелехина. Но его задело то, что вот этот директор школы, замполит, минер, иными словами героический человек, предлагал такую дикую сделку. Окажись вместо Касаткина какой-нибудь прощелыга, он бы, не задумываясь, согласился, но ветеран, который по самому определению должен был являть собой пример чистоты…

Стоило Касаткину потянуть огромную ручку двери особняка, как его остановил возглас Мелехина:

- Пойдет!..

Павел думал: напишу Касаткину халтуру и сброшу с плеч груз долой. Но когда вечером он в творческом порыве закачался у окна своей семилукской квартиры, то из тайников его души потекли вовсе не строки поделки. Искренние слова раненного сердца ложились на бумагу. Хлынувший поток не походил на искусственную трескотню, а являл собой как бы журчание из родника. Четверостишья, четверостишья, четверостишья. И муки: «Ты хочешь их продать. Ты разменял свою Музу на рубли». И в ответ чуть не стон: «А жить на что? Ведь иначе умрешь с голода».

С петухами оделся и поехал в Воронеж, где его ждал Касаткин. По пути не один раз порывался выйти из электрички прямо в поле, но все равно двигался вперед. Не один раз перебирал стихи, надеясь отобрать худший, но они, как дети, казались одинаково дорогими.

- На, - Павел с какой-то злобой сунул в руку бывшего политрука листы.

И потом опустил в карман руку уже с десяткой. Купюра обжигала кисть. Он, не прощаясь, свернул в проулок. Десятка погнала его не назад домой, чтобы купить что-то из еды, а в ближайшую забегаловку, где в клубах дыма его ждала кружка пива, после кружки стакан водки и разговоры без времени дотемна. Он тысячи и тысячи раз повторял: «Я продал. Но ведь стихи не брал ни один журнал! Они хоть таким путем попадут к читателю».

Уже на следующий день его искал Касаткин, а найдя, воскликнул:

- Стихи взяли…

- И кто ж?

- Альманах… Я же фронтовик! А фронтовикам везде зеленый свет! - глаза у Касаткина светились от счастья.

Счастье Касаткина обернулось для Мелехина неделей запоя.

- Павел Леонидович! Я жду от вас новых стихов, - с поразительной ловкостью его находил Касаткин.

Теперь отношения поэта и военного пенсионера напоминали странное зрелище: чем больше рублей, трояков, пятерок и десяток переплывало в карман к Мелехину, тем мучительнее писалось, тем труднее становилось отдавать стихи. И во все большие загулы погружался литературный «негр».

5

Мелехин пытался слезть с мерзкой иглы, вырваться из опутавшей грязью жизни. Но выхода не находил, и однажды, дойдя до крайности, он послал в «Литературную газету» объявление:

«Скоропостижно скончался поэт Павел Леонидович Мелехин…»

Получив его, не проверили и напечатали. Вроде, и не напечатать нельзя, да и печатать слишком почетно, поэтому выбрали самый мелкий шрифт и поместили в самом углу.

Но газету читают! Всполошились родственники, собратья по писательскому цеху - смерть коллеги всегда вызывала резонанс. Ему побежали покупать венок на похороны. А когда раскрылось все, Павлу вновь грозило разбирательство, как с его письмом в ЦК.

Гордейчев замахал руками:

- Он совсем очумел!

- Ваши дикие выходки! - застрочило из Лагунского.

Он после обкома уже год как преподавал русскую литературу в институте.

«А вы все в том же раю!» - отметил для себя Павел.

Только Касаткин прибежал перепуганным и расцеловал Павла.

Тучи сгустились над Мелехиным до такой степени, что новое разбирательство ему уже доброго ничего не предвещало. Его грехи касались теперь не загранки, и просить защиты у полковника госбезопасности не имело смысла, тем более, что он не выучил французского языка. Надо было что-то предпринимать. Оставалось только бежать. И он заметался по областям. Помотался, помотался и осел на глухой станции Мамонтовка, не доезжая Пушкино, под Москвой.

Маленький городок у железной дороги, обвитый по одной стороне рекой, а по другой хвойными лесами, привлек своей уединенностью. Павел поменял квартиру в Семилуках на комнатку в Мамонтовке, перевез печатную машинку, матрац, табурет, чайник, сумку с рукописями, пиджак. Обрадовался, что его воронежские писатели не ищут, видимо, перекрестились, узнав, что возмутитель спокойствия покинул пределы черноземного края.

Только Касаткин стал частым гостем. Его задания Павлу становились все более жесткими и более объемными. Касаткин сумел вступить в Союз писателей, теперь его печатали столичные издательства, а аппетит у бывшего директора рос «во время еды».

- Павлуша, мне нужен сборник стихов, - говорил Касаткин, сидя на единственном табурете в комнатенке Мелехина.

Сам Мелехин на матрасе подпирал голую стену, с которой огромными языками свисали обои.

Касаткин поглядывал на сумку со стопками бумаг в углу и прикидывал: «Стала больше. Видимо, что-то еще написал». Теперь Мелехин не сопротивлялся: он был без средств существования и готов был на все, даже если бы ему предложили работу ассенизатора.

- К какому числу? - спросил. - Как с оплатой?

- Ну, ты понимаешь, следует учесть мои издержки на поездку к тебе… Вот задаток… Но учти, если не выполнишь в срок, вернешь вдвойне.

- Грамотный…

- А что ж… С вами поимей дело, еще не такому научишься…

- Адью!

6

Тяжелым грузом легло на сердце Павла известие об уходе из жизни Алексея Прасолова. Тот не выдержал и свел счеты с жизнью. А вот Павел Мелехин оказался более живучим и вырвался из западни. Теперь он пристроился в местной газетке, ему улучшили жилье, дали квартиру в Пушкино на девятом этаже, что-то налаживалось у него и в семейном плане, но денег катастрофически не хватало.

И его, как «негра», теперь использовал не только Михаил Касаткин. Многие хотели прослыть знаменитостями за счет других. И Павел писал, писал все свободное время, ночи напролет. И, несмотря на все, нет-нет да и пытался издать свою книжку. Но над ним висел какой-то рок, и только редкие стишки появлялись в многотиражках. Сыграла свою роль и подмоченная репутация «литературного негра». А все эти «козьмы прутковы» выжимали из него последние соки.

Касаткин потребовал:

- У меня книга стоит в плане «Советского писателя»…

- Нужно целую книжку? - съежился Павел.

- Да… К … - назвал число.

Взяв задаток, Павел почувствовал что-то неладное. Его заело. «Ну, Козьма Прутков, держись!»

Он вывалил на пол стопку рукописей, стал отбирать стихи. А потом взял чистый лист, положил на табурет и в столбец написал двенадцать букв. Ему вспомнился родной Воронеж, где пронеслись его пусть и разгульные, но заполненные чувствами годы, где он балагурил, хохмил, висел на волосок от гибели, где без блата, без чьей-то поддержки пытался пробиться в литературу.

И всколыхнулись в памяти узенькие улочки к реке, писательский особняк на проспекте, где его разбирали, серый дом, где чуть ли не устроили экзамен по французскому, Кольцовский сквер с задумчивым Никитиным…

Потекли строчки:

Месяц в городе ночью не виден,

Как над сквером - отдельный плафон.

Ах, зачем так безмолвен Никитин,

Словно морем огней напоен.

Писалось, как пилось воды.

Автоматы у входа в аллею

Тоже будто бы странники тут,

Как слепцы - ни о чем не жалеют,

И подаяния медного ждут.

Глаза озорно сверкнули

Строчки жались одна к другой.

Нам-то кажется полночь пустою…

Если прочитать первые буквы строк, то получалось: «МКасаткин». То есть Михаил Касаткин…

Дальше!

Вперед!

Грубоватым - неоновый свет.

Он хоть движется, зренье - в застое:

Вот чего опасайся, поэт!

Ну а чтоб глубоко, не парадно

Оценить, как мы нынче живем,

Встать на место Никитина надо -

И не в сквере, а в веке былом…

Пробежал все первые: «М Касаткин говно ви»…

Исступленно толкнулся к стене. И долго-долго перед глазами парили строчки, написанные ранее, улетевшие далеко, в сборники Касаткина и иже с ним, они прилетали назад, кружили перед глазами и все равно снова улетали, улетали, улетали…

По первому снегу он побежал к платформе станции, откуда час трясся на электричке, пока не увидел в начале перрона Михаила Касаткина.

- Вот сборник…. - протянул листы.

Немного задумался: «А может, забрать лист с крамольным стихом?» Тот был вложен в середину.

Касаткин взял, пролистал, с удовлетворением проглотил слюну:

- Молодец! Быстро кропаешь! Редакторы хвалят…

- А… - Павел протянул руку за гонораром.

- Ты знаешь, я тебе задаток дал. Так что тебе есть на что жить. А остальное отдам, когда сборник выйдет.

- Но мы так не договаривались!

- Ну, договаривались не договаривались, а заказчик здесь я.

- Отдавай! - Павел хотел вырвать стопу из рук Касаткина, но тот спрятал ее в портфель.

7

Сборник стихов вышел, и Павел Мелехин получил бы обещанный гонорар, если бы все не выплыло. Оказывается, редактор во втором абзаце в восьмой строке убрал букву «и», а принципиальный Касаткин, увидев это уже в книге, как всегда, не согласился. Ему нравилось говорить, как Иван Бунин: «Господа редакторы! Прошу правок не производить…» А тут его, Касаткина, правят! И кто-то после бурных возмущений Касаткина, размахивавшего сборником, случайно пробежал глазами первые буквы правленого стиха и…

Когда Павел приехал на вокзал за гонораром, Касаткин был в бешенстве. Он подпрыгивал и замахивался кулаками.

- Я, я, - кулак бывшего политрука попадал в плечо, в шею Павлу. - Ты что мне подсунул?! Это кто «говно»? Я?!

- Постойте! - Павел не сразу понял.

- Ты мне скажи: я - «говно»? Я воевал! Я прошел до Прибалтики! Я вот этими руками подорвал три танка!

Павел оттолкнул вконец озверевшего пенсионера.

К ним подошли дежурившие на вокзале милиционеры, Касаткин спрятал кулаки.

- Граждане! Ведите себя приличнее…

- Это не гражданин! - Касаткин гневно смотрел на Павла. - Это подонок! Это шваль! Это…

И тут оказался на снегу. Павел не стерпел оскорблений.

Только после долгого разговора в дежурке их отпустили.

- Отдай гонорар! - по следам Касаткина шел Мелехин.

- Хер тебе, а не гонорар! - наклонялся и кидался снежками Касаткин. - Я у тебя еще задаток отсужу!.. Вдвойне отдашь!..

...Книжка с акростихом Мелехина разлетелась по стране, и скрыть тайное было уже невозможно. Касаткину пришлось выдумывать небылицы, что, мол, отдал стихи Мелехину отнести в редакцию, а тот, паршивец, вставил акростих; что Мелехин проник в редакцию ночью и сделал свое грязное дело; что подкупил наборщика в типографии... А у Павла Мелехина сорвался его старейший клиент, который превратился в ненавистника. Он был наслышан о военных подвигах фронтовика, который лично расправлялся с немецкими танками, но никаких мер предосторожности не принимал. Что может сделать коротыш, бывший политрук, директор школы? Что могут сделать другие козьмы прутковы, использовавшие его?

Но после выхода книжки Мелехин прожил недолго. Накануне Нового года он был обнаружен выпавшим из своей квартиры на девятом этаже. Следствие квалифицировало это происшествие как суицид, а родственники поэта, не найдя его рукописей, иначе. Но копать глубоко и искать, куда разлетелись стихи, не стали…

В ту пору на кладбище в Пушкино появился памятник, где на мраморе выбиты строки из стихотворения Павла Мелехина:

«Был Павлом на земле родной

И никогда не стану Полем.

А стану им не с прописной,

со строчной буквы - просто полем».

Не бесследно прошли для него увлечения Роменом Ролланом…

И тайное становится явным

1

Упитанный, с большим носом, толстыми губами и нависшими над ними щеками мужчина тряс пузырек, из которого в стакан звучно капала валерьянка. Потом откинулся, скрипел поручнями кресла и нервно выпил.

Его отчитали в обкоме, выдрали, как сидорову козу: «Ваш писатель Воищев хочет сбежать!» - «Как сбежать?» - прикинулся несведущим он. - «Молча!» - прогремело в ответ. - «И к-куда?» - еле слышно спросил. - «В Израиль!»

...Опустошив стакан, он бросил в приемную:

- Степанна! Завтра собрание… Всех обзвонить…

- По какому вопросу? - спросила из приемной прокуренным голосом секретарь Степановна, пожилая толстушка с растрепанным узлом волос на голове.

Но ответа не последовало.

Зажужжал диск допотопного телефона.

- Состоится… - понеслись команды. - Повестка?.. Что-то не очень хорошее… Гордейчев мрачнее тучи…

Помрачнеть Гордейчеву было от чего: теперь он мог вылететь из председательского кресла писательской организации и потерять все блага, к которым он с таким трудом пробился к своим сорока восьми. Лишиться спецпайка, спецлечения, ежегодных путевок - а Владимир Григорьевич был охоч до поездок в писательские Дома творчества в Коктебель, а если удастся, и по второму кругу в том же году в Ялту, а можно и в Пицунду, на худой конец - в Дубулты на Рижское взморье. Все это могло улетучиться, и тогда вместо шума морского прибоя придется слушать мычание коров в родном селе.

«Я тебе дам Израиль!» - Гордейчев спрятал пузырёк.

Весь вечер он советовался со своими приближенными, как урезонить сорокалетнего «юнца» Воищева, этого детского писателя, который породил далеко не детскую проблему. А потом ночь напролет ворочался в кровати и стонал: ему снилась сковорода на деревенской печи, в которой вприпрыжку бегали, размахивали руками и безуспешно пытались выпрыгнуть несчастные пленники.

Зажав кожаную папку под мышкой, Владимир Григорьевич гордо вошел в гудящий от голосов зал и направился к столу президиума. Из открытых окон под своды бывшей гостиной нагоняло утреннюю свежесть, слышалась ругань пьянчужек во дворе. Гордейчев с презрением посмотрел на сидящего в первом ряду возмутителя спокойствия - тучного не по возрасту блондина с русским именем и не менее русским отчеством. Блондин вынимал из внутреннего кармана жилетки платок, распускал его, как полотенце, и промокал щеки, подбородок, лоб, потом снова щеки, подбородок, лоб.

Гордейчев опустился на плетеный стул, который опасно пискнул под ним, сбросил на бархат стола папку, постучал карандашом по графину:

- Успокаиваемся! Успокаиваемся, товарищи…

Но народ мало прислушивался к председателю, а Юрий Тихонович все больше потел.

Гордейчев посмотрел на приехавшего недавно в их город выпускника Литинститута Евсея: «Этот не подведет! Не зря устроил его редактором, дал ему хату, спецпитание, спецлечение, и в Ялту хочет съездить...»

Взглянул на сидевшего рядом эпиграммщика, бывшего заведующего парикмахерской Чувихина по кличке Чи-чи, долговязого молодца, рассеянный взгляд которого ему не понравился: «С похмелья небось».

А за ними среди седых, бритых, патлатых голов писателей виднелась шевелюра аксакала их организации Гавриила Троепольского, который что-то помечал на полях мелко исписанных листов. «Снова кому-то помочь хочет, - подумал Гордейчев, знавший привычку Троепольского всегда о ком-то хлопотать. - Вот дурак». У окна о чем-то спорили профессор кафедры советской литературы Абрамов и прозаик Гончаров, рослые, крепкие фронтовики.

Еще Гордейчев разглядывал зал, когда рядом с Воищевым сел другой аксакал, знавший еще Максима Горького, литератор Максим Подобедов.

- Начинаем работу. Закройте окна! - Гордейчев кивнул Евсею.

Тот вскочил и, всем видом выказывая свое послушание, пролез к окну, загремел створами, забрался на подоконник.

- Смотри не упади! - Гончаров ухватил его за мятые штаны.

Когда окна оказались на щеколдах, Евсей спрыгнул, пробежал к двери, плотно прикрыл и погладил себе грудь, ожидая похвалу. Но не дождавшись, вернулся на место.

- Задохнемся, - послышалось роптание. - Что за секретность…

- Вы сейчас задохнетесь от другого, - сухо проговорил Гордейчев, - Юрий Тихонович такое сморозил…

Все взоры обратились на Воищева.

- Юрок, ты че?

- В трезвяк, что ль, попал?

2

Писатели были нормальными городскими жителями и часто посещали кафешки, которые наводнили проспекты и улицы, пропивали гонорары от публикаций в газетах, журналах, а реже в издательствах. И, как водится, попадали в медицинский вытрезвитель. Разбор подобных сообщений стал обычным делом. Но Воищев хранил молчание.

- Если бы… Он написал заявление о выходе из Союза писателей! - Гордейчев достал из папки крупно исписанный лист.

- Ну и что? Мне он тоже как мертвому припарка, - полетело с задних рядов.

- А ничего! - как ужаленный, вскочил и снова сел председатель. - Воищев хочет выехать в Израиль!

Послышался шепот: «Он что, сбрендил?», «Ведь только что сбег Солженицын», «Да не сбег, его поперли». Но все услышали.

«Вот падла, к капиталистам намылился!» - Максим Подобедов демонстративно отсел от Воищева на край ряда.

Гордейчев видел, как озаботилось лицо Троепольского. Тот спрятал в карман пиджака листы и часто задышал. Замолчали Абрамов и Гончаров. Упоминание о Солженицыне показалось малоприятным. Все знали, как взгрели за него руководителей Союза писателей, а теперь тучи сгущались над Гордейчевым.

- Юрок! А че ты там не видел, в Израиле-то?

- А можа, я тоже хочу в Израиль. Юрок, ты куды там?

Зал выходил из оцепенения.

- В Тель-Авив, - Гордейчев вспомнил единственный город в Израиле, название которого знал.

- И не в Тель-Авив я, - обиженно ответил Воищев. - А в Хайфу!

- Какая разница, все равно к врагам-сионистам! - сказал Евсей.

- Да, куда захотел, перевертыш! - словно проснулся Чи-чи.

- Тихо, тихо, товарищи! Давайте лучше послушаем Юрия Тихоновича, - снова постучал по графину Гордейчев.

- А что его слушать! В расход, и баста! - алчно сверкнул глазами Подобедов.

- Сейчас не тридцать седьмой год, а семьдесят восьмой, - одернул Подобедова председатель. - Ну, Юрий Тихонович, давай, расскажи…

Воищев оторвался от сиденья и снова протер щеки, подбородок, лоб.

- Вы спрашиваете, - повернулся в зал, - почему я написал заявление? Потому что меня не печатают. Меня гонят из издательств. И я решил попробовать свое счастье за границей.

- Как не печатают, - раздалось с задних рядов. - У тебя три книжки вышло.

- Это когда вышло-то. Теперь все застопорилось! - ответил Юрий Тихонович, жестикулируя платком.

- Так ты что, решил нас использовать тараном, чтобы тебя печатали?! - возмутился Гончаров.

- Подождите, я что-то не пойму, - заговорил Абрамов. - Вы написали заявление о выходе из Союза писателей. А при чем тут, что вас не печатают?

- Он что-то не договаривает! - задергался Евсей.

- Ну как вам сказать… Как вам сказать, - стал путаться Воищев, а потом быстро проговорил: - Меня хотели завербовать, а я не хочу!

Эти слова повергли зал во взрывоопасную тишину. Все, кто со страхом, кто с недоумением, смотрели на Воищева.

- Дайте я внесу ясность, - поднялся Гончаров. - Лучше меня никто Юрия Тихоновича не знает. Я с ним проработал в журнале несколько лет. И, должен сказать, заметил за ним много странностей.

- Мое заявление не странность! - взвизгнул Воищев.

- Позвольте договорить! - повысил голос фронто-

вик. - Вот вам пример. Юрий Тихонович прибегает и говорит: «Меня пытали двадцать восемь чекистов». Да, двадцать восемь. И показывает на лоб: «Вот поставили синяк». А синяка-то и нет, одна царапина.

- Юрий Тихонович! Покажь лоб! - раздалось сзади.

- Я спрашиваю: «А зачем пытали?», - не останавливался Гончаров. - Отвечает: «Хотели завербовать».

Раздался смешок Чи-чи:

- Чтобы завербовать, не нужно пытать, тем более не нужны двадцать восемь человек.

- И одного достаточно! - подсказал Евсей.

- Дайте доскажу, - оборвал их Гончаров. - Потом он меня подзывает к окну: «Смотри, вон с той машины за мной следят».

- Да кому он нужен! - прорвалось в зале.

- Видимо, нужен! - мрачно произнес Гордейчев.

- Мне кажется, его надо просто показать психиатру, - закончил Гончаров.

И сел.

- Юрий Тихонович, теперь вы понимаете, чем для вас все это может обернуться? - Гордейчев помахал заявлением. - Может, заберете? Раздумаете ехать в Израиль?

- Я все понимаю, все… Но не заберу… Меня не печатают! А жить на что?

- А как другие живут, - продолжил Гордейчев. - Не только вас не печатают.

- Да, - согласно выдохнула большая половина зала.

3

Видно было, как заерзал на стуле Троепольский. Он хотел подняться и что-то сказать. Но тут дверь распахнулась, и в зал не вошла, а ворвалась броская женщина с пышной копной волос на маленькой голове и с ребенком на руках.

- Гражданка, вы что! Выйдите вон! - поднялся Гордейчев.

- Я не выйду! Я жена Юрия Тихоновича!

- Покиньте зал!!

Гордейчев посмотрел на Евсея и Чи-чи: мол, выпроводите постороннюю! Те было привстали, но помялись на месте и развели руками. Вид женщины был грозным.

- Ни за что! - жестко сказала та.

Пальцами-спицами ухватила и смахнула с мясистой кисти мужа платок, промокнула им лицо Юрию Тихоновичу, высморкала тому нос.

- До чего довели… Я посмотрю, как вы будете издеваться над моим Юзиком!

Вглядевшись в женщину, Абрамов выдохнул:

- На мифическую родину своей женушки собрался…

- И собрался! - вскипел Воищев.

И тут поднялся Троепольский:

- Все здесь похоже на какую-то фантастику, - заговорил медленно. - Какие-то двадцать восемь человек пытали, синяк поставили, слежка из машины. Мне кажется, здесь все в ином. Я вас знаю, Юрий Тихонович, давно, когда-то говорил о вас как о писателе с будущим. Но теперь передо мной другой Воищев, который не ценит свое дарование.

- Как это не ценит?! - воскликнула супруга Воищева.

- У меня тоже были трудности как у писателя, но разве нужно из-за этого ехать за границу?

- Нужно! - выкрикнула женщина.

И тут ребенок на ее руках проснулся и закричал.

Зал зашумел. Кто предлагал силой вывести мать с дитем, кто просился в «мамки» ребенка убаюкать, кто призывал сразу отправить Воищева в психушку, кто - в каталажку, кто хватал со стола графин, желая расправиться с врагом на месте. Женщина потянула Юрия Тихоновича к выходу...

Решение принимали без Воищева. Как ни противился Гордейчев, как ни рвали глотки Евсей и Чи-чи, большинство высказалось за исключение «отщепенца» из Союза писателей.

- Пусть это ляжет на нас тяжким пятном, но мы очистились, - торжественно бил себя в грудь Максим Подобедов.

- Пусть он попробует их баланды и проваливает к … матери, - рвал и метал фронтовик Абрамов.

- Гнать! Будто у нас и так шизофреников мало, - поддерживал его Гончаров.

Все разделились на два лагеря: одни были за немедленное отчисление, другие - против.

И только Троепольский все думал: к чему это затеял Юрий Тихонович? Его что, не выпустили бы из страны, если бы не исключили из Союза писателей? А если так, то зачем нужно идти на собрание, слушать всю эту трескотню, если он для себя все решил. Нет, Юрию Тихоновичу было нужно совсем другое. А вот что? - размышлял старик.

Перемолоченный голосовыми связками воздух теснился в зале, пока пришедшая со шваброй уборщица не погнала всех по домам и не заставила Евсея открывать окна. Евсей уже без всякого подобострастия лез на подоконник, опускал щеколды: теперь у него не было уверенности, что он получит путевку в Ялту и даже на Рижское взморье в Дубулты.

Одиноко вывалился из писательского особняка Гордейчев, долго шарил в кармане, ища пузырек с валерьянкой, и, запрокинув голову, накапал прямо в рот. Приходя в себя, подумал: «Нет… Нет… Еще не все потеряно. Ведь Воищев пока не уехал! А вот когда уедет, тогда будут кранты!»

Все тайное вскоре сделалось явным. Исключенного писателя стали печатать все издательства, куда он только ни обращался. Главные редакторы боялись прослыть друзьями сионистов: из-за них Юрий Тихонович возьмет да и мотнет за кордон. И им перепадет от компетентных органов. И висевший на волоске Гордейчев проталкивал его детские повестушки, помогал оттеснять фронтовиков Гончарова, Абрамова и даже самого Троепольского, которым возвращали сданные в набор рукописи.

Но сколько веревочка ни вейся, всему бывает конец. Когда Юрий Тихонович собрался восстановиться в Союзе писателей, чтобы, как Гордейчев, получать спецпаек, спецлечение, путевки в Ялту, на Пицунду, в Дубулты, партийная власть рухнула, улетела в тартарары, а новые хозяева не пожелали облагодетельствовать пишущую братию. Многое поменялось в писательском союзе, многие с возрастом ушли в мир иной, а вот Чи-чи и Евсей теперь оббивали пороги новых власть имущих и канючили, канючили себе на кусок хлеба с маслом!

Что с Юрием Тихоновичем? Не дожидаясь, пока что-то выклянчит у богатеев, собрался в Израиль. Только не в Хайфу, а в Апшелон. Подальше от границ своей бывшей страны. Приехав на средиземноморский берег, он первым делом вступил в Союз русскоязычных писателей, надеясь и тут особо не похудеть, а получить свой ломоть от писательского пирога.

История о вешалке

1

Тучный мужчина в пижаме сидел в гостиной. Поднимал, держал, а потом опускал трубку телефона: «Все-таки решили меня добить. Но это у вас не получится. Даже обком в кусты... Я им писал, чтобы разобрались, а они спустили все на тормозах. И теперь меня тянут на правление. Два раза я их кинул, кину и в третий».

Решительно набрал номер:

- Степанна! Скажи этим… Я не приду, что-то сердчишко… Но без меня пусть не проводят…

- Владимир Григорьич! Вас ждут…

- Я тебе сказал, что не могу…

- Я сейчас дам трубку Эдуарду Ивановичу…

- Мне Эдурдов не надо! - бросил трубку.

А потом долго играл пузырьком корвалола, пока протяжно звонил телефон: «Дергайтесь. Дергайтесь…»

Но надежда, что заседание полетит коту под хвост, не оправдалась.

...В коридорах писательского особняка кипело: ждали, когда уже бывшего председателя писательской организации Владимира Гордейчева «поставят к стенке». Так выразился старейший писатель Максим Подобедов. Ему самому такой способ «общения» был больше по душе, он чурался всяких обсуждений, нравоучений. Поэтому Подобедов пожелал нынешнему председателю Эдуарду Пашневу, импозантному красавцу с пышной шевелюрой, округлой бородой и усами, с которого одна художница рисовала Христа, быть пожестче.

- Гордейчев болен, - Пашнев зашел в зал, в котором расселись члены правления.

И изменился в лице: в его кресле сидел Евсей, рябой редактор отдела прозы литературного журнала.

- Чего стоите! Садитесь рядом! - проговорил Евсей.

- Hau ab! Чтоб в мое кресло больше не садился!

Евсей, выпятив от неожиданности челюсть, перескочил на стул в первом ряду к своему бессменному «подельнику» по всем писательским делишкам Чувихину.

- Так будем проводить собрание или снова будем ждать этого?.. - придя в себя, спросил Пашнев.

- Будем!

- Он специально затягивает…

- Ну хорошо…

Пашнев встал и произнес длинную патетическую речь. Если бы Владимир Гордейчев слушал красавчика, который недавно получил Государственную премию за спектакль о последнем дне чилийского президента Сальвадора Альенде, он бы не вызвал драматурга на дуэль, а поступил бы по-мужски, как крестьяне из родной деревни: взял бы оглоблю и огрел ею. По речи обвинителя выходило, что Владимир Гордейчев хуже, чем Пиночет, узурпировал власть в писательской организации, хапуга, клеветник! Разница только в том, что в Чили Пиночет победил, а здесь восторжествовали справедливость и диктатора свергли, отобрали у него все привилегии, а он, паршивец, снова поднял голову.

А почему ее было не поднять?

Владимира Гордейчева дважды избирали председателем, и он жил, как подобало председателю: дважды в году ездил в Дом творчества писателей в Коктебель, в этот завораживающий уголок с торчащими из воды скалами; месяцами пропадал в Москве на конференциях, пленумах, съездах; остальное время проводил в Переделкино, где дачи «великих» и тоже Дом творчества; не брезговал экзотическими уголками с писательскими хоромами в Пицунде, Гаграх, Ялте… Поменял за счет Союза писателей три квартиры… Забирал себе подписные издания, выделенные Союзу писателей… Даже утащил домой вешалку… Если все перечесть!

- Тянет только под себя!

- Ни стыда, ни совести!

- Я его раскусил, - орал Евсей, обиженный, что ему давали только по одной путевке в год.

Только двое молчали: писатели Гончаров и Троепольский. Видно было, как им горько все это слушать. Особенно Троепольскому, который вообще никогда не пользовался путевками, хотя, может, именно ему они были особенно полезны для здоровья.

- И вот теперь, когда он уже отдохнул в Малеевке под Москвой, он еще хочет ехать в Коктебель! - закончил мысль Пашнев.

- Не давать!

- Да я не об том… Он на нас написал в обком, что мы такие-разэтакие. Что при его председательстве все было аbgemacht , а вот теперь одни нарушения.

- Вот Иудушка…

2

- Теперь даю слово уполномоченному Литфонда Добрякову. Пусть он пояснит с путевками, - сказал Пашнев и сел, забросив ногу на ногу.

От стены отделился сутулый, коротко стриженный мужчина непомерного роста, который в писательской организации отвечал за добывание и раздачу путевок.

- Не скрою, письмо Гордейчева меня обидело. Меня оклеветали. Но я начну по порядку. В феврале этого года в переделкинский Дом творчества пожелали поехать двое: прозаик Гончаров и поэт Гордейчев.

Гончаров заерзал, он не любил, когда упоминали его фамилию.

- Но сразу обоим дать путевки не могли, - продолжал уполномоченный. - С Переделкино вообще стало трудно, это, по сути дела, Дом творчества москвичей, потом национальных республик, а нам, регионам, что останется…

Все недовольно заурчали.

- Но это к слову. Путевку дали Гончарову, участнику войны, лауреату…

Все посмотрели на Гончарова, который сосредоточенно о чем-то думал.

- А Гордейчеву в Малеевку… Кстати, тоже под Москвой… И каково было мое удивление, когда Гордейчев пребывание в Малеевке расценил как унижение. Он так и сказал: «Что-то ты меня низко ставишь, липецкий подкидыш!» Да, так и сказал. Будто я виноват, что я приехал в Воронеж из Липецка…

Вряд ли слышал Добрякова Гордейчев: от здания Союза писателей до дома Гордейчева было полверсты. Но Владимир Григорьевич почему-то в этот момент икнул и распахнул окно: так дышалось лучше.

- И вот интересы Гордейчева столкнулись с моими: я и он подали заявление на Коктебель… Что тут началось! Он одолевал меня звонками, он приходил ко мне и кричал: «Отдавай Коктебель!» Я даже ездил в Москву, чтобы узнать, как разрешить эту ситуацию. А мне сказали: «Путевка тебе, ты командуешь Литфондом». А Гордейчев пёр: «Не смирюсь! Буду бороться!» Вот и написал в обком, думал, что у нас в Литфонде одни хапуги. А высветил себя…

- Он хотел, чтобы ты сдался, - сказал Евсей.

- Я всегда давал Гордейчеву отрицательную характеристику, - взял слово Гончаров. - Выступал против того, чтобы он был на руководящих постах. Он одиночка, который ищет только личной выгоды.

- Это же беда… Гордейчев погнался за славой, - закачал головой Троепольский. - А когда человек бежит за славой, она от него убегает, а когда он бежит от нее, она его догоняет…

- Давайте вынесем решение вообще путевок Гордейчеву не давать. Только в Коктебель он ездил двадцать раз! - потребовал Евсей.

Поступили и другие, более резкие, предложения. Кто-то хотел даже поставить вопрос об исключении. Но, представив, какой бой пришлось бы тогда выдержать с сыном крестьянина-бедняка из Касторного, сошлись на мнении, что меньше хлопот будет, если ограничиться осуждением и подготовить ответ в обком.

...Обо всем донесли Гордейчеву свои люди. Уже вечером ему раздобыли протокол собрания, который начинался: «16 мая 1982 года…» Гордейчев полночи не спал, все ворочался в кровати. Ему снились заливчик, охваченный с двух сторон горами не горами, а, скорее, холмами и долиной с небольшой речушкой, впадавшей в залив, нагромождение осколков древнего вулкана Карадага, уходящих в море.

Все это хотели у него отнять!

Еще не прокукарекали петухи на городских окраинах, как он выскочил на улицу и поспешил на проспект по устланному белым крапом осыпавшегося цветения вишен переулку. Он хотел прийти раньше председателя, сесть в кресло и огорошить того своим присутствием, когда пожалует. Стремительно вошел в холл особняка, взбежал на второй этаж и направился к дверям своего бывшего кабинета.

Он не ожидал в такую рань увидеть Пашнева.

- Выздоровели? - спросил тот.

- Что с путевкой?

- Вы были в этом году в Доме творчества.

- Ну и что!

- Вы двадцать раз отдыхали в Коктебеле! - вспылил Пашнев, отбрасывая бумаги.

- Это не имеет никакого значения!

- Как не имеет?! - вскочил Пашнев, выходя из себя.

- Ты еще пожалеешь, что на меня руку поднял! - бросил Гордейчев.

- Это как?

- А вот так… Кто меня пальцем тронет, тот добром не кончит! Заруби себе на носу!

3

- Вас приглашаем завтра на правление, - взял себя в руки Пашнев.

- Это еще зачем?

- Вот на вас письмо: вы вешалку забрали и не вернули, - поднял со стола лист.

Гордейчев опешил:

- Какую вешалку?

- По акту инвентаризации значится вешалка. Видите, теперь нет ни у меня в кабинете, ни в приемной вешалки…

- Она была негодная…

- Все равно верните!

- Я ее отремонтировал…

- Верните отремонтированную…

- Вот тебе, выкуси! - Гордейчев ткнул в нос Пашнева.

- Все равно ее вернете…

- Вот, видел! - показал кукиш. - Прежде чем верну, я тебя здесь же закатаю! - Шагнул на Пашнева, тот отступил. - Я тебя удушу, как Сальвадора Альенде…

Драматург попятился вдоль стола.

...Те, кто выступил против Гордейчева, вскоре испытали на себе всю силу его ненависти. Он сумел вновь избраться председателем и добился, чтобы Добряков вылетел со своего места, забыл дорогу в Союз. Подобедов, хотя и не участвовал в злополучном собрании, был прижат в углу парка. «Это ты висишь?» - Гордейчев показывал на портрет орденоносца в середине Доски почета. - «Я», - гордо ответил тот. - «А если я завтра расскажу, как ты бежал из горящего Воронежа? Как бросил семьи писателей, книжное издательство?»

Теперь Подобедов на каждом собрании пел оды Гордейчеву.

А Гончарова и Троепольского прижать не удалось, но все равно Гордейчев все делал, чтобы в Союзе писателей их забыли.

Только Евсей оказался в фаворе. Хоть и подбирал после Гордейчева куски с барского стола, но их хватало, чтобы ежегодно ездить в Коктебель, Пицунду, а если удастся - в Гагру и Ялту. С его подачи Гордейчева представили к ордену «Знак почета», выдвинули на пожизненную президентскую стипендию, когда простым людям не платили ни пенсии, ни зарплаты. Гордейчева проталкивали в почетные граждане города Воронежа.

Далеко бы взлетел Владимир Григорьевич, если бы от переедания, «перекупания» в море, «перележания» на пляже, «перелазания» по коктебельским сопкам ему вдруг не стало плохо. В один миг проявились болячки от излишеств.

И вот он не пришел на работу.

- Я прихворнул, - позвонил он секретарю.

Кто говорил инсульт, кто инфаркт, кто сахарный диабет, кто почки, кто печень, кто желудок, но врачи приехали поздно, а при вскрытии констатировали общую интоксикацию. Не стало Владимира Гордейчева. И смешно, но даже комиссия по увековечиванию его памяти собралась только один раз, чтобы списать затраты на поминки. Словно не было кого и что увековечивать. И ни разу ни в одном печатном издании ни плохо, ни хорошо не вспомнили поэта родом из Касторного.

Суд

1

В первых числах холодного предпоследнего месяца восемьдесят второго года писательский особняк сотрясли крики: «Я его, суку, размажу! Я его прибью!» По коридору второго этажа громыхал ботинками детина в мокром от таявшего снега пальто и вязаной шапочке и, крича, размахивал руками. На его возгласы из комнат и с лестницы, где располагалась редакция литературного журнала, сбегались люди. Он достиг конца коридора, толкнул дверь, в два шага промахнул приемную и ворвался к председателю Эдуарду Пашневу.

Тщедушный председатель, пышной шевелюрой как бы паря на фоне портретов Сальвадора Альенде и Мао Цзе-Дуна на пятнистой стене - героев его недавних пьес, млел в кресле. Он что-то перебирал в открытой перед ним папке. В одежде его были заметны претензии на моду: маленькие погончики на курточке, галстук свисал до ремня, рядом на столе лежала шляпа с огромными полями. Длинные волосы, борода и усы, как у Христа, но выражение лица явно не страдальческое. Он собирался на свидание к подружке - студентке Литинститута, собираясь сообщить, что ей выделялась квартира её умершего отца.

Когда над ним нависла фигура ворвавшегося, он машинально захлопнул папку. Но в следующий миг эта папка уже молотила по его изящной шевелюре, как по матрацу.

- Убью! Урою!..

В ответ слышался свист воздуха, вылетающего из легких Пашнева.

Бух-бух-бух…

Вбежавшие за верзилой люди замерли на пороге: председателя гвоздили, точно хотели вогнать его в землю. А когда он стал валиться из кресла, напавший нахлобучил ему на голову шляпу и огрел напоследок чугунным кулаком. Тот мешком рухнул на пол.

Только тут зрители осмелели и схватили детину за руки:

- Коробков, успокойся… Леня!..

В их ногах разбросал руки Пашнев.

- Убил, убил, - в дверях разинул рот рябой, с прыщами на щеках и выпуклыми, как у лягушки, глазами завотделом прозы журнала Евсей.

Он еле скрывал радость.

Его подпирал долговязый Чувихин по кличке Чи-чи, с некоторых пор член правления писательской организации.

Расталкивая всех, к лежащему пробился главный редактор журнала Попов и рыкнул на Евсея:

- Что стоишь, как остолоп! Видишь, человеку плохо…

- Да, да, - ретиво рванулся с места тот.

За ним и Чи-чи.

Попов провел ладонью по лбу лежащего:

- Эдик… А, Эдик?.. Ну открой глаза… Не открывает… Он дышит? - склонился ко рту и заорал: - «Скорую»! Милицию!

Евсей и Чи-чи переглянулись. Так медленно Евсей ходил разве что после нужника, а Чи-чи вовсе не сдвинулся, ожидая, когда Пашнев отдаст концы.

- Да ну вас! - Попов кинулся к себе.

Пробегая мимо драчуна, которого держали у стены поэты и прозаики, гневно взглянул на него и взлетел на третий этаж. Закрыл за собой дверь и позвонил не в милицию и не в «Скорую», а в «зверинец». Так писатели, а Попов только про себя, называли областную партийную власть за то, что там собрались работники с интересными фамилиями.

- Обком? Товарищ Пчелкин? Нет его. А товарищ Беркутов? Тоже нет. А Коровин? Хм. А с кем я говорю? Товарищ Синицын. Это главный редактор журнала Попов. Докладываю вам: критик Коробков избил драматурга Пашнева… Пашнев лежит у себя в кабинете… В нокауте… Пульс не щупал… Если надо, сейчас побегу, пощупаю… Не надо. Других послать? Там Евсей и Чувихин хлопочут… С чего Коробков его? Да, как говорил мистификатор Воланд, квартирный вопрос…

Попов положил трубку и вытер пот со лба: «Успел первым доложить. А то потом еще скажут, скрыл»… - испуганно огляделся по сторонам.

2

Весть о ЧП в писательском «храме» стремительно разлетелась по городу. Еще следователь, паренек с пушком на губах и новенькими лейтенантскими погончиками на кителе, не закончил осмотр места происшествия, а уже в писательскую организацию посыпались звонки: «Кому готовить венки?», «Что будет с Коробковым?» Потом кто-то звонил еще в театр и требовал на афише спектакля «Посеешь ветер…» (так называлась пьеса Эдуарда Пашнева о Мао Цзе-Дуне) взять в рамку фамилию драматурга.

Когда следователь взвесил папку с содержимым, он воскликнул:

- Два килограмма триста граммов! Такой только прибить…

Но Эдуард Пашнев выжил. Его даже отвезли не в травматологию или нервное отделение, а домой, где прописали покой и таблетки. Теперь он мог все обдумать и взвесить. К нему звонили из Союза писателей и предлагали помощь, но он только зло рыкнул; звонила студентка Литинститута и напрашивалась в гости, но он не пожелал предстать перед ней с перевязанной головой. Но когда голова переставала болеть, все спрашивал: ну за что? Смутно вспомнил, как несколько дней назад разворачивалось заседание правления.

- Товарищи! Умер наш писатель-фронтовик Николай Коноплин, - объявил Пашнев.

В комнате вздохнули.

Но вместо того чтобы заговорить о поминках, Пашнев продолжил:

- Освободилась его однокомнатная квартира,.

- Квартиру надо отдать дочери Тихоныча! - сказал Юрий Гончаров.

- У Коноплина дочерей нет! - воскликнул Евсей.

- Как это нет?

- Да у Коноплина, как у зайца, детей, и всем давать! - ввернул свое слово Чувихин.

- Если вы имеете в виду студентку Литинститута, - попер Евсей, которому та предпочла Пашнева, - то еще неизвестно, чья она дочь… Она внебрачный ребенок…

- Не понял! - обозлился Гончаров. - Мы то знаем, что Тихоныча!

- Ты что, со свечкой стоял? - спросил Чи-чи.

- Ты мне не тыкай, сосунок! Когда я под Харьковом с автоматом на пулемет шел, ты, засранец, в погребе прятался, - завелся Гончаров.

- Да, и с немцами пил чай, - съязвил Чи-чи.

Многие одногодки Чувихина тогда оказались в окружении и сидели на лебеде и гнилой картошке тяжелую зиму сорок второго, когда немец хозяйничал на воронежской земле.

- Хватит вам! - прорезался голос главреда Попова. - Квартиру надо отдать Коробкову. Он первоочередник. У него жена на сносях. Ему жить со своими родными невмоготу…

- Понятно, почему ты хочешь жар чужими руками загрести. Он у тебя редактором отдела критики, - словно уличил Пашнев.

- Хотя бы и так! - ответил Попов.

- Я вот вас слушаю, слушаю, не перебиваю. Все сказанное здесь только касается всех присутствующих: как вы все хотите выглядеть благородными. Вы, Юрий Данилович, - обратился к Гончарову Троепольский, - дочь друга пожалеть…

- Ну, - кивнул Гончаров.

- Вы, - Троепольский повернулся к Попову, - как доброту проявить к Коробкову. Но не слышите голоса закона…

- Какой закон! - повысил голос Пашнев. - Мне в обкоме сказали: решайте сами, кому…

- Там скажут…

- Нет, я не могу, - Троепольский поднялся и пошел к выходу.

- Я тоже не могу, - стараясь подражать классику, встал и пошел следом Евсей.

Когда они скрылись в коридоре, Пашнев обратился к Коробкову:

- Леня! Откажись от квартиры. Ведь студентка. Дочь Тихоныча…

- А почему ты ей не скажешь: откажись… Душа не позволяет?

- Не позволяет, - сказал твердо Пашнев. - Она же девушка. Да и воля Тихоныча…

- Ты что, исповедовал его? - спросил Чи-чи.

- Не исповедовал, но волю его знаю…

- Этой волей только одно место подтереть! - проговорил Чи-чи.

- Что?! - заревел Гончаров.

Если бы Чи-чи не увернулся, он от удара разъяренного фронтовика улетел бы в коридор.

- Тихо! Тихо!.. У нас же правление… Мы же…

В этот момент вернулись Троепольский и Евсей. Вид старейшего писателя охладил пыл Гончарова.

- Ну, ты у меня дождешься… Ты узнаешь, как я фрицев кромсал…

- Дайте мне слово! - перебарывая что-то внутри, взялся за спинку стула Троепольский. - Вы здесь все показываете гуманность. И с той, и с этой стороны. Они равны. А вот законность не равна.

- Как это? - скосил голову Чи-чи.

Евсей тоже промычал: у него всегда с ошибками суммировались даже двузначные числа.

Коробков смотрел, смотрел, внутри него копилось, но он сдерживался, чтобы не раздать всем «сестрам по серьгам».

Когда проголосовали, то число рук, поднятых за предложение отдать квартиру дочери Тихоныча, совпало с числом рук в пользу Коробкова. Но Пашнев тут же позвонил кому-то и потом твердо произнес:

- На заседании отсутствует член правления… Я, видите, только что с ним говорил…. Он благородный человек - за девушку…

3

Подавленным вывалился в туман улицы Леня Коробков. С плохим известием не хотелось идти к себе, где, хоть и в огромном доме, но не могли ужиться три семьи: его и двух сестер с детьми и мужьями. Ему снова нужно было идти под горку, где за забором гавкали собаки и громоздился над обрывом этот грубый, слепленный его отцом домина. Здесь прошли его юношеские годы, отсюда его дважды забирали в тюрьму: молодость была бурной; сюда приводил своих жен и отсюда они убегали; и вот, может, четвертая, а может, и пятая - многие потеряли им счет - тоже собирала вещички.

Он увидел, как выскочил из особняка и трусцой побежал к троллейбусу Евсей. «У него есть квартира. Хотя сам из хохляндии, но сразу получил». Шатнулся в мокроту Чи-чи. «Тоже менял жен, но с каждой умудрялся жить в тепле и холе».

Захромал, опираясь на палку, Троепольский.

После всех вышли Гончаров и Пашнев. Если бы Пашнев был один, он бы подошел к нему и… Но мешал Гончаров, этот фронтовик.

Леонид свернул в сумрак улицы, по которой в грязном месиве таявшего снега ползли с церковной службы старушки, и побрел в глубь тополевой аллеи. Листва липла к ботинкам с кусками заснеженной земли, прилипали к щекам слетавшие с веток перья. Он не снимал их, чувствуя прохладу и свое полное безразличие ко всему. Но точила обида: кому-то можно все, а кому-то - шиш с маслом.

Его уговаривали: откажись от квартиры, уступи девушке. А почему бы ей не посоветовать: «Отдай Лене Коробкову». Его хотели упрекнуть, что его жена эн-ная по счету. Но это при чем, когда он первоочередник. Говорил же Троепольский: нужно, чтобы не пострадала законность. Ему-то известно, что это такое: от беззакония пострадал его священник отец, хлопнули в тридцатые. А сам Леонид? На нем закон восторжествовал: запрятали с гоп-компанией. Так почему же Пашневу позволено быть не в ладах с законом? Почему? Кто он?

Где он спал, как провел утро, трудно сказать. Но в хмуром дневном свете потянул дверь писательского особняка. И первый, с кем он столкнулся, оказался Евсей. Тот словно поджидал его, подался к Леониду и прилип к уху. Что-то шептал, шептал. Отчего Коробкова застопорило, а потом подхватило. Понесло к лестнице, вверх. А когда он с криками: «Убью! Урою!» исчез в пролете, Евсей показал вслед пальцем:

- Я ему сказал, что Пашнев никому не звонил, что все это липа… Он крутил диск для вида… И говорил ни с кем…

- Вот он сейчас его взгреет! - сказал Чувихин.

- И похороним, а ты станешь председателем…

- А потом скинем Попова, ты займешь кресло главного редактора…

Они хлопнули друг другу ладонями. И, услышав глухие удары, заспешили наверх...

...На следующий после драки день Попов пригласил к себе Коробкова.

- Звонили с… - Попов посмотрел на потолок с облупившейся лепниной.

Звонки старших товарищей были регулярными: они снимали уже поставленные в номер материалы, даже выдирали из готовых журналов, и их звонок не удивил Леонида.

- Из «зверинца», что ль? - уточнил Коробков.

- Ты что… - Попов прижал палец ко рту. - Ведь стены слышат…

- Так что?

- Говорят, тебе не место в редакции…

- Как это не место?! - повысил голос Коробков.

Попов предусмотрительно убрал со стола папку, спрятал в ящик амбарную книгу, где он регистрировал поступающие рукописи и отмечал исполнение поручений.

- Ты сам посуди, ведь вся редакция на виду… А в ней работает тот, кто избил председателя… Что люди скажут?

- Правильно, что избил…

- Да ты не понял… Ну ладно бы во время пьянки из-за бабы… Это поймут… А вот чтобы из-за ничего…

- Из-за подлости!

- Вот-вот… И как дальше работать: ты на третьем этаже, Пашнев сидит на втором. Вы снова встретитесь, и ты его, - махнул рукой.

- Добью!

- То-то… Вот в чем закавыка… Ленечка, Христом прошу, напиши заявление по собственному… Дай мне доработать до пенсии…

- А сколько осталось-то?

- Четыре годика и двадцать дней, - показал пятерню с одним загнутым пальцем. - Пожалей старика… Я понимаю, что тебе трудно. Я буду тебе помогать…

- Чем же?

- А ты что, не знаешь, что тебя Пашнев хочет тянуть в суд… Что тебя хотят выгнать из Союза писателей…

- Неужели заступишься?

- Ну не так чтобы, но пойду… Пойду, лапок! Только заявление напиши.

- А не напишу?

- Тебя будет увольнять Евсей, - произнес молча.

- Как Евсей?

- А ты что не знаешь, как он под меня роет….

- Напишу…

- На листок, пиши прямо сейчас…

Когда Коробков протянул написанное каллиграфическим почерком заявление, Попов взял и сказал:

- Теперь иди в милицию… Тебя следователь ждет…

- Какой следователь? Отдай! - Коробков попытался вырвать лист, но Попов ловко сунул его под стол.

- Дурачок! Я же тебе лучше делаю. Пойди и расскажи, что ты…

- Не бил Пашнева?

- Да…

- А ведь свидетели…

- А что, мне надо тебя учить? Ты любому скажешь, где ты сидел, и никто никогда ничего не вспомнит ни у следователя, ни на Божьем суде!

4

Совет бывшего шефа оказался дельным. Стоило Коробкову только напомнить о своем зэковском прошлом Евсею, как тот, еще больше округлив выпуклые глаза, пролепетал: «Ленечка! Лениным, Марксом, мамкой клянусь, я ничего не видел и не слышал!» А Чувихин ответил своим коронным, чем часто пользовался: «Я в это время был в командировке». Других пришлось припугнуть жестче.

Следователь недоумевал:

- Кого ни вызову, никто ничего не знает… Только один Пашнев на вас катит…. Но у него с головой, и может приврать…

- Вот именно! Закрывайте дело, - убеждал следователя Коробков.

- Но и вы, - тот показал мелко испечатанный с лицевой стороны листок, где на обратной стороне написано было четыре строки: в верхних двух - первая судимость Леонида Коробкова, в двух последующих - вторая. - Вам тоже особо веры нет…

Леонид Коробков забалансировал между прессом и наковальней: пронесет или не пронесет.

...Но только собрались разобрать Коробкова на правлении, как умер Брежнев, и страна погрузилась траур, а творческие люди - в запой. Потом ударили морозы, и в особняке Союза писателей прорвало трубы: пришлось искать сантехников. В милиции из дежурки сбежал серийный убийца, и сотрудники поголовно, включая следователей, сидели в засадах. Сам Пашнев доглатывал таблетки и не появлялся.

Так бы и забылось горькое событие, если бы не вмешался фронтовик Гончаров. Ему до глубины души было обидно, что квартира его однополчанина может достаться такому хлыщу. И он давил на Пашнева, а тот слал телеграммы, звонил, бил во все колокола и все подводил к тому, что Леонида будут судить.

Еще не отвьюжили декабрьские метели, как собралось общее собрание писателей. Пашнев, хоть и находился на больничном, но пришел. Он ждал такого осуждения критика, после которого тому захочется набросить на себя петлю. Но его поразило единодушие, с которым все чуть ли не обеляли Коробкова.

- У него жена вот-вот родит… Не оставлять же ребенка без отца! - говорил Попов.

- Нельзя, чтобы о нас судачили на каждом перекрестке, - с азартом вторил Попову Чувихин.

- Главное в нашем деле не посадить, а перевоспитать, - выходил к трибуне Евсей. - Предлагаю объявить Коробкову порицание и на этом дело прекратить!

- Я не могу понять, мы пришли сюда осудить Коробкова или?.. - спрашивал Пашнев. - Я вот при всех спрошу: Леонид! Ты не надумал передо мной извиниться?

- Я перед подлецами не извиняюсь! - грянуло в ответ.

И все понеслось по второму кругу: осудить - не осудить. Но теперь кто обвинял Пашнева, что он сам неправильно повел себя с самого начала, когда первоочередником являлся Коробков и не стоило поднимать вопрос о дочери Коноплина; кто налетел на Пашнева за увлечение полицейщиной; кто за кровожадность…

Пашнев как мог, отбивался, а Гончаров его защищал.

Наблюдая за всем, тяжело вздыхал Троепольский, и вот он поднялся:

- Я хочу сказать по-стариковски. Больше участвовать во всех этих делах не буду. И сил нет, и здоровье не то. Я думал, Пашнев простит, и это делало бы ему честь.

- Я прощу! А он? - вскипел Пашнев.

- Говорил я вам: проявите, Эдуард Иванович, великодушие, - сказал Троепольский, - и на две жизни приобретете авторитет. Когда мы решали вопрос с квартирой, вы забыли, что и у Коробкова много житейских проблем. К сожалению, Юрий Данилович оскорбил нас, обвинил, что будто мы не хотим уважить волю Тихоныча…

Гончаров заскрипел на стуле.

- Он теперь затащил Пашнева в такую яму… А ведь было бы правильнее не переводить дело в суд. Проявить выдержку…

- У меня нет выдержки?! - чуть не трясло Пашнева. - Нет, нас пусть рассудит суд!

5

На спуске к реке перед хрущевкой собралось много людей. Несмотря на мороз, они ждали, когда откроются исцарапанные двери районного суда. Там намечалось слушание дела Коробкова. Рядом с Коробковым стояла его жена и качала на руках ребенка. В стороне толпилась группа поддержки Коробкова. Там были Попов, Евсей, Чувихин. Разбивая комья снега палкой, ходил Троепольский. И как-то одиноко держался Пашнев, одетый в дубленку и бобровую шапку, уже не стесняясь и держась за дочь Коноплина, броскую блондинку в шубе с поднятым воротником и сапогах на высоких каблуках.

От людей отделился Юрий Гончаров и постучал кулаком в дверь.

Оттуда выглянуло заспанное лицо сторожа.

- Видите, люди мерзнут… Пустите…

Сторож сжалился, и все повалили в маленький холл, а оттуда по узкому коридору в комнату размерами со школьный класс. Загремели скамьи, все расселись, сняли головные уборы, и воцарилась полная тишина. Комнату быстро надышали, но оползни на окнах не растаяли.

- Встать, суд идет! - к столу у окна пробежала пожилая секретарь.

Вошел неказистый сутулый судья с красным носом. Зыркнул на присутствующих и сел за председательский стол. Вокруг него уселись еще более пожилые, чем секретарь, бабули.

- Слушается дело по обвинению Коробкова Леонида…

Пашнев выпрямился, и его голова приподнялась, а голова Коробкова склонилась.

- Попрошу свидетелей выйти из зала… Мы вас пригласим…

В коридор загремели Гончаров, Троепольский, Попов…

- Слушаем вас, - судья посмотрел на потерпевшего.

Пашнев начал с патетикой:

- Перед вами, уважаемый суд, стоит автор пьес о Сальвадоре Альенде, который, несмотря на всю силу врага, принял мученическую смерть! И своей смертью победил фашистов! О Мао Цзе-Дуне, который сумел поднять великий китайский народ! И вот автору этих пьес вдруг выпало такое, - шмыгнул носом. - Его хотели убить! Стоит ли говорить о цене возможной потери… Это значит, не будут написаны произведения о … - стал перечислять свои литературные задумки. - Это значит… Это значит…

После выступления Пашнева у многих сложилось мнение, что Коробкову не миновать расстрела. Замерла его жена. Бледные, переглядывались Евсей и Чи-чи. Только студентка Литинститута зааплодировала.

Коробков поднялся и пожал плечами:

- Если б я его тронул по-настоящему, от него бы не осталось и мокрого места… Его плюнь - перешибешь…

По залу пробежал смешок.

- Тихо! Тишина в зале, - сказал судья, и сам засмеялся.

Его смех холодным морозцем пробежал по спине потерпевшего и обвиняемого.

- Вы скажите, вы ударяли, как его, Сальвадора Альенде, нет Мао Цзе-Дуна?..

- Сальвадора Альенде я не ударял… Мао Цзе-Дуна тем более, - ответил четко Коробков.

- Тьфу ты черт!.. Пышкина…

Пашнев изменился в лице.

- Да нет же, Пашнева, - нашел фамилию в тексте судья.

- Пашнева ударял! Его бы любой порядочный человек ударил!

6

Теперь суд напоминал базар: кто тянул руку: «Дайте мне слово!», «Дайте я скажу!», кто хватался за голову, кто за живот. Закричал ребенок Коробкова. Судье пришлось потратить много сил, чтобы одних попросить из зала, других заставить замолчать, а ребенка отправить к бабушке.

Пригласили Попова.

- Коробков не потерянный для общества человек, - высказался главный редактор.

Следом Троепольский:

- Я к этому делу подхожу так. Можно посадить Коробкова и перечеркнуть всю судьбу или наказать так, чтобы это было памятно ему на всю оставшуюся жизнь...

Зашел Гончаров:

- Троепольский снова со своими замашками… А надо выжигать заразу каленым железом! Как в Отечественную фашизм… Я требую самой суровой кары!

- Мы хотим восстановить мир, а Пашнев с Гончаровым рвутся в бой! - с места вставил Евсей.

Градус обсуждения поднимался.

Когда все выговорились, судья объявил перерыв.

Закрывшись в кабинете, достал обкомовский справочник и залистал:

- Первый секретарь. Это мне не нужно. Второй. Тоже слишком высоко. Вот, отдел культуры. Синицын, Пчелкин, Коровин… Только Коровьева этому птичнику-коровнику не хватало, - набрал номер. - Это обком? Товарищ Синицын? Вас беспокоит судья Червяков. У меня дело на Коробкова… Да, критика, что Пашнева избил… У меня вопрос к вам: что дать Коробкову? Я могу влупить и пять лет, чтобы сгнил на Ямале, и годок, чтобы дома дите воспитывал… Какое ваше мнение… Чтобы потом недоразумений не было… Чтобы дите воспитал, хорошо… Так и запишем: «условно»... А лет сколько дать: год, два… Вам два года до пенсии? Хорошо, так и дам два, чтобы до пенсии этот забияка был на крючке и не портил настроение…

Еще не разъехались городские труженики с работы, как прозвучал приговор:

- Два года…

Жена кинулась на шею Леонида.

- Ааа!.. - заревела она.

Она ревела и не услышала:

- Условно….

Леонид подхватил ее на руки и закружил:

- Не посадили!

Он прошел мимо Пашнева и плюнул ему в ноги, посмотрел гневно на Гончарова: мол, за кого полез! С ним очень осторожно попрощались Попов, Евсей, Чувихин. Лишь Троепольский искренне обрадовался:

- Леня! Это тебе урок… У тебя же ребенок…

...Известие о приговоре подкосило Пашнева, и он ушел из председателей, а вскоре уехал в Тольятти. Его кабинет занял Чи-чи, вместо портретов повесил пейзаж «Гулянка в селе Верхнее Турово» и регулярно за шахматами занимался перевоспитанием условно осужденного критика Коробкова. Вскоре от греха подальше семье Коробковых дали не однокомнатную, которая ушла кому-то, но не дочери фронтовика, а сразу двухкомнатную квартиру.

...Несколько лет мотало Пашнева по театрам Тольятти, Ярославля, где с переменным успехом шли его пьесы, а потом он оказался в Америке. Предал и продал с потрохами и родину, и Сальвадора Альенде, и Мао Цзе-Дуна, и все, чему служил, что вроде бы любил.

«Омерта»

1

Виктору Попову жилось как в раю. Он - главный редактор литературного журнала - решал, кого печатать, кого гнать в шею, кого рекомендовать в Союз писателей, кого на порог не пускать. Хотя, если уж быть до конца откровенным, за него это скорее решали сверху обком, а снизу завотделом прозы Евсей, которого он взял в журнал скрепя сердце. Теперь тот нет-нет да и жал своего шефа. И тем не менее именно ему, Виктору Попову, доверяли руководить группами писателей в поездках за границу: на Кубу, во Вьетнам, в Корею, в Индию, кажется, и в Париж. Рвался он и к Пол Поту в Камбоджу. Он удачно проводил туры, не допустил ни одной перебежки советского писателя за кордон, за что его очень ценили в определенных учреждениях. Он был царь и бог в писательской организации, и казалось, его царствованию не будет конца.

Но наступил тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год. В Союзе писателей собирались обсудить тему «Писатель и современность». Еще за два дня до обсуждения Евсей начал петь Попову оды, внушал, что все закончится выдвижением главного редактора на все мыслимые и немыслимые премии за вклад в отечественную литературу, а Попов, растаяв, поглаживал своего подчиненного по ежику торчащих на голове, каких-то рыжих не рыжих волос. И вот они чуть ли не под ручку спустились с третьего этажа, где располагались кабинеты редакции журнала, в просторные комнаты второго этажа, которые занимал Союз писателей.

В открытые форточки нагоняло майскую свежесть. Предвестие нового отдыха, новых туров маячило в воображении Виктора Попова. Рассаживались писатели, любого из них он мог взять в предстоящий круиз или не взять. Размашисто вошел в зал критик Леонид Коробков. Он устроился в первом ряду. С ним рядом присел недавно избранный секретарем партийного бюро моложавый шатен Пылев, сменивший робу слесаря на шинном заводе на пиджак литератора. Попов и Евсей сидели тоже в первом ряду.

В президиуме возвысился своей коротко стриженной, какой-то гипсовой головой председатель писательской организации Чувихин.

- Коробков, что там у вас? - спросил он.

- У меня… - поднялся крепыш с накачанной шеей и такими же здоровенными руками.

- Давайте, быстренько выкладывайте, а потом перейдем к основному вопросу повестки дня.

- Да, мне совсем немного надо… Друзья! - Коробков повернулся к залу.

- У меня маленький, но важный вопрос. Я хочу поговорить о редакторе журнала.

Попов расплылся в улыбке, ожидая, что сейчас его, как обычно, начнут хвалить. Ведь Евсей все уши прожужжал: выросла популярность журнала, великие произведения увидели свет на его страницах, само присутствие Попова действует на всех благотворно, как наличие Фиделя Кастро на кубинцев, Хо Ши Мина на вьетнамцев, Ким Ир Сена на корейцев, Джавахарлала Неру на индийцев, Де Голля на французов…

Но он услышал…

- Попов загубил журнал… Довел до того, что его никто не читает… Вы представляете, в нашем миллионном городе на него подписалось только два человека!.. Он печатает только тех, кто ему угоден… Кто с ним пьет водку! Носит ему мед! Сует конверты! Себя самого тискает в своих изданиях…

- Что?! - Попов повернулся к Коробкову, но, увидев огромные кулаки, которые пять лет назад отходили драматурга Пашнева, вцепился в поручни кресла.

- Коробков! - встрепенулся Чувихин, но произнес это не строго, а как-то так, необязательно. - Вы просили два слова, а уже наговорили…

- Я и скажу два слова! - грозный вид критика выражал уверенность сокрушить все на своем пути, что будет мешать. - Когда я работал в журнале, да, до того печального события, когда чернильницей Пашнева…

- Да уж, чернильницей, - усомнился кто-то в зале.

- Попов надоедал своими постоянными накачками. Для него журнал - зона. Там, как на Сицилии, закон молчания - «омерта». И почему? Потому что ему журнал - кормушка. Он ставит чинушу из радиокомитета - чинуша делает о Попове передачу. Причем что печатает этот чинуша? Как ездил за границу. Так, спрашивается, у нас журнал литературный или «Вокруг света»?

- Во, во! Пусть расскажет, почто по загранкам мотается? - крикнули из зала.

- Он что, на службе у них?.. - кто-то не договорил.

Попов гневно посмотрел в зал, потом на Евсея. «Ты куда меня привел? - вопрошал его вид. - Ты что обещал!»

Евсей осторожно отсел от главного редактора, готового его прибить, и переглянулся с Чувихиным.

- А что он скажет? - продолжал Коробков. - Это же «омерта»! Никто не должен ничего знать. Никто не скажет ни про его поездки. Ни про его делишки. Иначе смерть!

- Мафия! - воскликнул Пылев.

- И я говорю: мафия! - не останавливался Коробков. - И эти прихлебатели, - посмотрел на красного, как рак, Евсея. - Ржевского ставит в нашем журнале, тот - в «Роман-газете» Попова и, конечно, Евсея…

Евсей побледнел: уговор с Коробковым касаться только Попова дал трещину.

- Баш на баш… Бартер… Журнал заполонили москвичи… А журнал-то наш, провинциальный… Я даже скажу, Попов - это банда! И он главарь! - выпалил Коробков и остановился.

По залу полетел жук и сел на плечо Попову.

Евсей хотел сбить, но поцарапал ногтем шею Попову.

- Банда не бывает хорошая, она должна быть уничтожена! - патетически прокричал Коробков.

- У нас какой в повестке дня вопрос? - завыл Попов.

Но его голос потонул в напоре Коробкова:

- Я не закончил!.. - кулак того штамповал воздух.

Голос Коробкова гремел, мешаясь с другими голосами.

«Я поборы медом не беру!» - отбивался Евсей, а ему кто-то втирал: «А наличными!»

«Мафия! Она и есть мафия! Захватили журнал! Тискают только себя и своих!»

«Требую разобраться, кто у них свои, а кто чужие!»

«Евсей хлещет водку на работе, и ему ничего, а меня за стакан вина вышибли из литейки!»

«Журнал превратили в подсобку!»

«Хуже, в рюмочную!»

Кто-то из ветеранов-фронтовиков рубал: «Взяточников в Сибирь! Взяточников к стенке!»

Попов со всей силы толкнул Евсея:

- Давай, отвечай… Это ты мне подсовывал…

Евсей вставал, что-то хмыкал, дыкал, гыкал, некал, бекал и толком ничего не сказал. Ему ни в коем случае нельзя было брать вину на себя: тогда бы его, а не Попова съели с потрохами. А в планы Евсея это не входило.

- Я предлагаю снять Попова! - закончил Коробков. - Похоронить того, чья судьба являет собой отрицательный пример!

- Вы не правомочны! - воскликнул главред.

- Как это мы не правомочны? Журнал Союза писателей, а не частная лавочка Попова. Сейчас проголосуем и погоним прочь!

Первый раз в жизни гнали Попова, прежде всегда гнал он.

... Второй вопрос «Писатель и современность» обсуждать уже не было сил. Чувихин хранил все ту же гипсовую мину на лице и поглядывал на Попова. Попов не сдавался, но его сопротивление напоминало тявканье щенка.

2

Виктор Попов ввалился в свой огромный кабинет. В голове летали растрепанные мысли: «Что такое? Хотели говорить об одном, а свели на меня. И этот сумасшедший Коробков!.. Чего это ему шлея под хвост попала?» Машинально искал бактерицидный пластырь. «Ведь я защищал его в суде, когда судили за избиение Пашнева. Какой неблагодарный! И Евсей меня подставил. Сказал, что выдвинут на премию. Выдвинули. Сам таскал мне рукописи: этого ставить, этого не ставить. Я ему доверял. А он, оказывается, греб под себя... Ну я сейчас его!»

Залепил пластырем ранку на шее, вышел в холл и, опершись на перила над лестницей, крикнул в угловую дверь, за которой помещался кабинет завотделом:

- Евсей! Давай-ка ко мне!

Но из кабинета не ответили. Весь редакционный этаж хранил редкую тишину.

Посмотрел в глубину пролета меж лестниц.

«Нет, мне туда еще не надо… Омерта! А как быть без нее? Как откроют свои хлебала. У нас на железной дороге (Попов до редакторства двадцать лет отбарабанил на железной дороге специалистом по лесозащитным насаждениям) за разговорчики мигом вылетали. Все должно быть четко, бессловесно, по инструкции, и один ответ: есть! А тут развели бадягу! Да какое они имеют право обсуждать главного? Главный на то и главный, что всегда прав».

Глянул вниз и отшатнулся.

«Банда должна быть уничтожена! Да что ты знаешь про банду, молокосос?»

Попов вернулся в кабинет и сначала с гневом, а потом с лаской и даже мольбой посмотрел на портрет Генерального секретаря партии Горбачева. Вокруг рамы пузырились выцветшие обои. Он никак не мог понять, зачем попер на него Коробков, ведь его-то никто никогда не поставит главным. И ведь он Коробкова печатал.

...Тем временем в дальнем углу городского парка за густыми кустами боярышника уединились двое.

- Как ты думаешь, сам уйдет? - спрашивал Чувихин.

- Не думаю… Они с железной дороги все упертые, - отвечал Евсей.

- Тогда надо поднажать…

- Да поднажали… Я с Коробковым договаривался, что он поднимет только о Попове. Поставит ребром. Но не так, чтобы все выворачивать и меня цеплять: подачки, пьянки…

- Не переживай, это мы отметем…

- Как отметем! Ведь рушится все… Я не могу стать главным… И Попов теперь меня раскусит. Сожрет, вот тебе крест. Знаешь, какие они на железной дороге прожорливые…

- Это да… Как мы не скинули Попова…

- Да, попробуй скинь пахана! - воскликнул в сердцах Евсей.

- И скинем! У меня есть в запасе еще одна заготовка…

- Какая?

- Пылев... со своей партийной совестью… Вот мы ее и направим в нужное русло.

- А говорят, мафия умерла! - расхохотался Евсей.

...После собрания в душе секретаря партбюро Пылева кипело. Его не пришлось долго уговаривать, стоило только намекнуть. Чувихин встретил его в коридоре писательской организации и потянул в сторонку:

- Я думаю, пора и вам высказаться по поводу работы главного редактора…

- Да, кое-какие факты я уже подсобрал… Я в Союзе недавно, но такое услышал…

- А чего тогда медлишь?

- Думаю, раскается и сам подаст в отставку.

- Ты что?! Такие только сильнее хватаются за кресло!

- Тогда придется помочь…

- Да, придется. - Чувихин похлопал по плечу бывшего шинника.

- Провести партийное собрание…

- Да на кой! Надо сразу в парткомиссию… Понимаешь, это же как суд…

- Как я не сообразил! - ударил себя по лбу Пылев. - Там деды нашего царька выпотрошат и высушат…

Обличительная речь Коробкова показалась Попову похвалой по сравнению с тем, как взялись за него ветераны-большевики. Каждый фактик выглядел не просто фактом, а квалифицировался по статьям всех российских уголовных кодексов от самых мягких до самых страшных в тридцать седьмом. Сюда попали и воровство, и злоупотребление служебным положением, и государственная измена, и даже попахивало шпионажем, а иначе как объяснить столь частые визиты за границу, пусть и под видом старшего группы - старичкам ведь зубы не заговоришь. Войдя в парткомиссию главным редактором, Попов вышел оттуда с одним желанием - скорее сдать дела.

От страха он не чувствовал под собой ног. Все в нем словно атрофировалось. Злобы ни к Коробкову, ни к Евсею, ни к тому же Чувихину, ни к кому не было. Он находился в том состоянии, в каком пребывали бедолаги в тридцать седьмом, отправляясь в лагеря и хваля Сталина.

3

Прямо с парткомиссии Пылев прибежал к Чувихину.

- Попова считай нет… Его деды так уделали, - и рассказал обо всем, что произошло на заседании.

Хотел спросить, кого теперь будем рекомендовать в главные, как Чувихин вскочил:

- Мне тут надо по делам. А ты ничего не предпринимай. Чтобы все у нас сложилось «путем»…

А как это «путем», не объяснил. И убежал.

Его с нетерпением ждал Евсей, который скрывался дома, договорившись с участковым врачом о больничном. Он боялся попасть в лапы разъяренного железнодорожника. Ему было чего остерегаться: ведь греб-то под себя не Попов, а Евсей. Именно его тискали во всех литературных изданиях, а Попову оставались только крохи, разные передачки на радио, тогда как Евсею посвящали часовые фильмы на телевидении. Рассказик в «Роман-газете» Попова, а у Евсея - повесть. И все это могло теперь всплыть. И надо было скорее избавляться от пахана - свадебного генерала их с Чувихиным мафии.

- Попов спекся, - выдохнул с порога Чувихин.

- Слава тебе господи!.. - воскликнул Евсей и отбил три поклона.

- Я буду ставить вопрос о тебе, чтобы в главные… У тебя опыт… Ты… - спешил высказаться Чувихин.

- Спасибо, - чуть не прослезился Евсей. - Но не пройдет…

- Почему?

- Коробков…

- Что Коробков?

- Он разнес меня в пух и прах…

- Я с ним поговорю…

- Он неуправляемый… Ты же видел, обещал одно, а как понес…

Потом задумался и, что-то переборов в себе, сказал:

- Придется тебе в главные…

- А место председателя?

- Мы его вернем. Кресло главного важнее. У него рычагов больше. И я усижу, - единственный раз в жизни Евсей сказал правду.

- Ну, ты и загнул…

- А помнишь, как мы твоего предшественника свалили?

- Помню…

- Свалим и твоего последователя…

- А как в главные?

- На этот счет у меня планчик. Не зря же печатал из Москвы разных чинуш от власти и литературы. Их и подключим. А решение столицы для провинции всегда закон!

Чувихин съездил в Москву и оттуда вернулся с приказом республиканского начальства о назначении его главным редактором. Еще кто-то сопротивлялся, говорил: «Снова все втайне!», «Снова решают через голову!», «Снова подсунули мафиози», а Евсей заверял: «Сработаюсь с любым редактором!» Коробков метался, но конкретного противника не находил, а ехать в Москву и там ловить издавшего приказ было накладно.

Приказ есть приказ, и дела Попов передал уже Чувихину. При приеме-передаче присутствовал Евсей и подсказывал Виктору Попову, какие документы не забыть отдать. А тот называл его «Иуда!» и молил Бога покарать. На что Евсей и Чувихин успокаивали бывшего главреда: «Не волнуйтесь. Мы найдем и вам тепленькое местечко. Надо только потерпеть». Попов соглашался и, извиняясь за поспешность в высказываниях, просил: «Только не обманите!»

Чувихин с Евсеем зажили на еще более широкую ногу, нежели Евсей с Поповым… А Коробков приносил рукописи, показывал Евсею, тот садился с карандашом и чиркал их и чиркал.

- Ты что… Ты же раньше их не читал, - удивлялся Коробков.

- А то было раньше. За что Попов и слетел…

Евсей наслаждался...

...Виктор Попов потужил, потужил и принялся описывать свои поездки за границу, наконец-то отдался литературному делу, которое как бы и забыл, и, кладя на листы строки о красотах Карибского моря, джунглей Вьетнама, о статуях Ким Ир Сена на Корейском полуострове, Гималаях, сожалел, что не удалось ему встретиться с Пол Потом. Какими бы насыщенными оказались воспоминания! И тосковал о тех барышах, которые теперь перепадали Чувихину и Евсею. Завидовал им черной завистью. И ждал, когда они сжалятся над ним.

И сжалились. Вытолкнули пусть и не в главные редактора - староват стал Виктор Попов, - а в председатели писательской организации. И потекли к нему в карман ручейки за писательские билеты, хотя к этому времени Союз писателей захирел и туда лезли только зашоренные ветераны. Перепадало ему и от арендаторов, которым сдавал писательские комнаты в другом крыле. Клянчил деньги у властей, на что печатал свои книжки. Выцыганил не то орден, не то медальку на грудь. Но все это делал втайне.

А подпив, восклицал:

- Омерта! Закон мафии…

Ему было за что благодарить железное правило, которое позволяло ему жить в раю.

О милосердии

В августе девяностого в особняке на центральной улице Воронежа шло собрание писателей. Отчитывалось правление Владимира Гордейчева. Все шло своим сонным чередом, пока ход собрания не всколыхнула реплика Троепольского. Он спросил сидевшего за столом президиума Гордейчева:

- Какова позиция правления в истории с публикациями Жигулина и затронутым там именем Геннадия Луткова?

Зачем Гавриил Николаевич спрашивал об этом? Кто его просил? Быть может, он хотел справедливости, не мог видеть нравственных мук Геннадия, который сидел около него. Ведь в книге Жигулина «Черные камни» было написано, что предатель Аркаша Чижов - сын майора НКВД, сын палача, сдавший чекистам ребят, членов так называемой КПМ - коммунистической партии молодежи, из которых немногие остались в живых. А именно Геннадий проходил по делу КПМ, он сын майора-палача. Что уж тут не договаривать, все ясно… А быть может, Троепольский хотел защитить, оградить Луткова. Сам глубоко прочувствовал, как всю жизнь носить пятно: был сыном врага народа, священника, да к тому же расстрелянного в 31-м году.

- Как относится правление? - запрокинул голову полный, похожий на пучеглазого обитателя тропических рек Владимир Гордейчев. - А как ему относиться? К нам поступал ультиматум устроить коллективную экзекуцию повести «Черные камни». Но я считаю, пусть сначала выскажутся компетентные органы. Мы не знаем дела. Мы не можем…

- Я не выдвигал ультиматума! - в середине зала вскочил жилистый, как десятиборец, громила Леонид Коробков. - Я не призывал к судилищу! Но раз Жигулин замарал нашего товарища, я требовал вмешаться!

- Мы что, няньки? - с последних рядов кто-то хихикнул. - Сам не может поймать гадину и морду набить?

- Или это поручить Коробкову? - поддержали того.

- Как Пашневу! По голове кувалдой! По голове! - подхватили в зале.

Всем было памятно избиение Леонидом Коробковым тогдашнего председателя писательской организации драматурга Пашнева.

- А я могу, если поручат, - расправил плечи Коробков. - Поймаю где-нибудь на Арбате (Жигулин жил в Москве) - и по зубам! по зубам!

Троепольский часто дышал, оглядывался и пытался что-то сказать, но поднявшийся в зале гогот не давал ему вымолвить слова.

- Хватит! - рядом с Троепольским встал слегка сутуловатый блондин.

В зале все как-то стихло:

- Смотри, сам Лутков говорит…

Сел Коробков, неуверенно сжимая кулаки.

- Все, что здесь звучит, касается меня, - послышался надтреснутый голос Луткова. - Что я предатель. Что я подонок. Что я погубил кепеэмовцев. Что чуть ли не все из-за меня… Но мне надо держать ответ. Держать его и за моего отца, хотя всем известно, что сын за отца не отвечает…

- Не надо про отца, - сразу обрубили в зале.

- Нет, надо! Да, у моего отца руки по локоть в крови. Но разве я могу отречься от него? Не могу… Какой он есть, такой он мой. Он с продотрядом спасал от голода жителей Усмани! А кто-то говорит теперь - грабил! Да, грабил, но, извините, грабил, чтобы выжили другие. Вырывал то, что гнило в амбарах кулаков! Ему выпала доля коменданта НКВД… Что ж. Многим он отрезал путь к жизни… Но и это как бы мое…

Рядом сидел Троепольский, у него повлажнели глаза. Он часто дышал и не находил места своей постоянной спутнице - палочке.

- И мне за это воздалось. КПМом… Но я не предавал ребят. Когда нас взяли, это же осень 49-го. Все мы, извините, вкладывали, как могли. Попробуй отмолчаться… Я думаю, рассказывать об этом не надо…

- И твой батя тебя цап-царап?..

- Нет, батя был уже на пенсии. Он уволился в 48-м…

- Да, вот и бате воздалось: свои же взяли сына… - прогремело металлом.

- Свои… И что, я разве получил меньше других? Того же Жигулина? Как и все, десять лет! И я предатель… Да, я сказал тогда, что КПМ была антисоветской организацией… Но попробуй не скажи…

- А что вы хотели в этом КПМе? - спросили сиплым голосом.

В зале зашушукали, но Лутков продолжил:

- Мы - наивные дети! Все чувствовали и хотели, хотели… Ускорить победу коммунизма. Скорее уничтожить капитализм.

- Но это не плохо!

- Вот обормоты!

- Кто это обормот?!

Зал разделился надвое.

- Тихо! Тихо! - постучал по бархату на столе Гордейчев.

- Изжить хотели бюрократизм… - продолжал Лутков.

- Так вы не против Сталина? - снова уточнил кто-то.

- Вы что?!

- Идиот! - чуть не хором ответили ему. - Если они были против Сталина, увидел бы ты его сейчас. Его же батяня в лесу и прикончил!

- Вот насчет батяни вы зря. Хотя… Но я знаю, что Жигулин ничуть не чище любого из нас… И теперь все выливать только на меня… Того, кто правил его первый стих? Кто помог издать первую книжку? Кто спасал его в больнице, когда у него открылся туберкулез… Кому, - он проглотил комок в горле, - Жигу-жигу-лин написал столько писем, где называл меня лучшим другом! - Выхватил из кармана пачку листов. - Вот, это что?! И тут на меня обрушились «Черные камни»! Никому не дай Бог сейчас, в девяностом, пережить тот сорок девятый год…

- Все ясно с Жигулиным! - снова зазвучал голос Коробкова. - Надо его к стенке!

- Да что ты несешь! Ты хоть «Черные камни» читал? - в словесной перепалке сцепился с ним невидимый спорщик. - Он вывел Аркадия Чижова, а не Геннадия Луткова. Пусть что-то похожее на Луткова и получилось. Это художественный образ!

- Похожее?! Посидел бы там на рудниках!

- Леня Коробков! - чуть не заскандировала треть зала. - А ну дай обидчику в челюсть!

- Порядок в зале!!! - замахал руками Гордейчев.

- Я все сказал, - Лутков опустился.

И тут тяжело поднялся Троепольский. Опершись на палочку, он медленно заговорил:

- Мы снова разносим всё в пух и прах. Сколько раз разносили. От этого толку не будет. Я спросил Гордейчева, потому что хотел знать мнение правления. Не более. А тут пошло. Нам не надо никаких разборок. Не надо никаких следственных дел. Все они, и Лутков, и Жигулин, и все КПМовцы, и даже отец Геннадия, - жертвы. Такое было время, так жили, и трудно сказать, кто виноват и насколько. Всех всунули в ту эпоху, и люди во всем этом обретались. И я скажу, что вижу у нас теперь только один путь - это путь не к дознанию, а - к милосердию.

Сказал и, тряся палочкой, опустился.

- Опять поповский сынок со своими замашками, - прошипели в зале.

- А если Жигулин оболгал Луткова?

- А если Лутков сдал Жигулина?

- Сейчас не время разбрасывать камни!

- Какие еще камни?

- Черные…

Все грозило пойти по второму кругу и перерасти в драку.

И тут поднялся Лутков:

- Несмотря на все, я зла ни на кого не таю, - говорил прерывисто. - Время расставит все по своим местам. А тем, кто защитил меня, низкий поклон…

В зале повисла тишина. Никто, ни противники Луткова, ни защитники, не знали, что сказать. Все были в каком-то замешательстве.

Гордейчев на правах ведущего собрание прервал затишье:

- Ну что, будем связываться с книгой Жигулина? Будем создавать комиссию, как того требует Коробков?

Когда проголосовали, за предложение Коробкова высказалось всего несколько человек.

- Снова восторжествовал кладбищенский консенсус, - гробовым голосом произнес тот.

- Теперь переходим к основному вопросу… - продолжил Гордейчев. - Оценке работы правления…

Лутков покидал собрание, держась за руку Гавриила Троепольского. Несмотря на страшную историю их отцов, они - сын палача и сын убиенного им или одним из таких же палачей - уходили вместе, словно привнося в рушившийся мир то, что могло его удержать на краю пропасти: стойкость, сострадание и милосердие.

Лутков все, что с ним произошло в юности, вытравливал из себя до конца своих дней. Вся жизнь его походила на покаяние за себя и отца.

Несостоявшаяся дуэль

1

- Давай стреляться! - вскочил Дегтев.

- Стреляться… - спинкой стула въехал в стену Евсей.

- У меня есть ружье! - наступал на него Дегтев.

- Хватит вам! - зашумели члены правления.

- Он меня вызвал! - кричал Дегтев.

- Ну и что?

- К барьеру!!! - дегтевский рык разрезал комнату.

- Еще из писательской организации трупов не выносили…

Члены правления схватили Дегтева:

- Слава! Остынь… Охолонь…

Такие возгласы сотрясли этажи писательского особняка в центре Воронежа четырнадцатого сентября тысяча девятьсот девяносто пятого года, когда подняли один щекотливый вопрос.

- Сегодня у нас несколько дел, - произнес, начиная собрание, Виктор Попов. Он недавно сменил в кресле председателя умершего Гордейчева. - Первое - о поведении писателя Дегтева…

Сидевшие вдоль стены Чувихин и Евсей назидательно кивнули головами. Другие члены правления от удивления переглянулись. Лишь Юрий Гончаров мрачно озирал бывшую гостиную. Дегтев при упоминании его фамилии чуть приподнялся, но потом плотнее подсел к своему приятелю Валерию Барабашову.

- Дегтев позволил себе непозволительные вещи, - продолжал Попов. - В газете «Коммуна» опубликовал рассказ «Наш сад»… И там вывел Василия Криворучко… - Заметил, как Дегтев заерзал. - Затронул имя Владимира Гордейчева… - Фронтовик Гончаров ссутулился. - Гавриила Троепольского вообще в селекционеры записал…

- Ну и что, - в своей беспечной манере пожал плечами Вячеслав. - Я писал о цветоводах… Если кто-то узнал себя, я-то при чем. Фамилий там нет. Это образы…

- Пасквиль! - прорвалось у Евсея.

- Это как же? - спросил Дегтев.

- А Сухоручко… Что, непонятно, что Криворучко?.. А белый тюльпан с черным лепестком? - наезжал Попов. - Не понятно, что белый Бим?

- Нет, непонятно, - невозмутимо проговорил Дегтев.

- Я не могу понять, - вмешался Барабашов. - Что, нельзя взять кого-то прототипом? Я тоже публиковал сатирические материалы. Мне звонили, возмущались, я отвечал, что это литературные произведения….

- Не путайте божий дар с яичницей! - встрял Чувихин.

- А что, ты мне сколько крови попил, - Барабашов повернулся к Чувихину. - Сколько меня пробрасывали при приеме в Союз писателей? Чьи это делишки? Так и Дегтев мог обидеться…

- Обида обиде рознь, - громогласно заявил Евсей. - А кто надоумил облить грязью жену Гордейчева?

- Слушай, ты, потомок половцев и печенегов! Чем я ее облил? - налился кровью Дегтев.

- Я - половец?! - дыхание у Евсея перехватило, он сдавленно ответил: - Что она не имела детей!

Он сжимал пальцы: когда-то эта женщина была и его женой. Но сдерживался, чтобы не высадить Дегтевым окно.

- А я что, ее очень обидел? - словно издевался Вячеслав. - Ух, краля какая! Недотрога.

- В прошлом веке за такое стрелялись! - выкрикнул Евсей.

- Давай стреляться! - пружиной распрямился вперед и вверх Вячеслав.

2

Когда Дегтева утихомирили и усадили, он сипел носом - по бокам его пригвоздили к стулу Барабашов и Чувихин. Напротив сидел и тоже сипел Евсей.

- Гавриила-то за что? - сыпал уколами Евсей. - За то, что он не согласился, что Дегтев, видите ли, большой писатель…

- У! - пытался вырваться Дегтев. - А ты графоман!

- Жену Гордейчева за что?.. Что Гордейчев тебе мало помог… А Гончаров тебя вовсе от себя погнал…

- У!

Дегтев сидел, а под ним трещал стул.

- Я предлагаю Дегтеву сняться у нас с учета, - продолжил Попов.

- Вячеслав, ты себя ставишь вне организации, - дул ему в правое ухо, пытаясь остудить буйную голову, Чувихин.

- Неча на зеркало пенять, коли рожа крива, - огрызался тот.

- За литературные произведения изгонять из коллектива нельзя, - в другое ухо дышал Барабашов.

Кто-то предложил вынести вопрос на общее собрание, кто-то обратиться в суд, кто-то еще что-то, но ни одно из предложений не прошло, все они потонули в гомоне.

Зачем все затевалось, стало ясно, когда перешли ко второму вопросу: о журнале «Подъем», власть в котором накануне захватил Дегтев.

- А, вот вы почему меня, - прозрел удерживаемый с двух сторон Дегтев. - Вы хотите выбить из-под меня почву, что я не член Союза писателей. Таким макаром выкинуть из журнала. Но этого у вас не получится! Я журнал не отдам!

Но на него снова наезжали.

Попов добивался:

- Зачем прикарманил журнал?

- Я не прикарманил, - огрызался тот.

- Как же так, а врезал замки? Меня прогнал? - верещал Евсей.

- Чтобы ты туда не попал! Тебя надо было уволить еще сто лет назад!

- Отдай ключи от моего кабинета! - протянул руку Евсей.

Дегтев плюнул в нее.

- Надо его обыскать!

- Я тебе обыщу! - Дегтев чуть не вырвался.

- Исключать! Только исключать! - мрачно произнес Гончаров. - За клевету и мошенничество.

- Мошенничество еще надо доказать!

- Нельзя без суда обвинять человека!

И сквозь словесный перегар снова пошло-поехало.

Этот день закончился для всех безрезультатно: не исключили и не сняли с учета Дегтева, не отобрали у него ключи, не вернули в журнал тех, кого он выгнал, - Евсея и прочих. Ни в тот день, ни на следующий, ни через месяц, ни через год не состоялась дуэль между Дегтевым и Евсеем. Ни из ружей, ни из пистолетов, ни на шпагах, ни на палках, ни на кулаках. Вячеслав продолжал разносить все в пух и прах, по швам трещал кафтан на писательской организации и литературном журнале...

...Евсею повезло: Дегтева все-таки попросили из журнала, и он вновь заделался там полновластным хозяином, теперь без удержу печатая себя, не подпуская опального литератора и на километр к редакции. Осилить евсеенцев - Чувихина, Попова, их дружка «почетного профессора» Нудякова - он не смог. Один в поле не воин, даже если он и самый сильный, самый грозный волк.

Евсей дождался, когда он стоял около гроба своего недруга. Стоял, и его распирало:

- Допрыгался, Славик. А я тебе что говорил: не связывайся со мной, а то плохо кончишь…

Многие потом говорили, что не ушел Дегтев своей смертью, что его то ли отравили, то ли заморили. К таким мыслям подталкивали рассказы Евсея о поразительной способности одного скрипача отправлять в мир иной неугодных людей. Хотите верьте, хотите нет, но слушок такой до сих пор вертится.

Лежит на самом престижном городском кладбище Воронежа Вячеслав Дегтев рядом с Криворучко и Троепольским, и, видимо, несладко у него на душе, и еще мрачнее ему от того, что и Евсей, и Попов, и Чувихин, и «почетный профессор» тоже из кожи вон лезут и метят лечь рядом.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.