Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(35)
Ян Торчинский
 КРЕСТ

…Они поженились совсем молодыми. Лена была студенткой педагогического института, а Игнат работал на «Ростсельмаше». Мастер на все руки, он был и токарем, и слесарем, и столяром, и электриком. Напильник, паяльник, долото или лобзик были словно продолжением его пальцев. Всю их комнату заполняли искусно сделанные вещицы: цепь, выпиленная звено в звено из обрезка доски, фрегат с парусами, неизвестно как очутившийся в бутылке из-под кефира, крохотные козлы, на которых лежало сучковатое бревно, а в него была врезана двуручная пила с надписью: «Жена! Пили, но знай меру!». Правда, меры Лена не знала, потому что мужа никогда не пилила. Хотя они были однолетками, она беспрекословно уступила ему лидерство и радостно подчинилась его опеке и заботе. Однажды, когда он придирчиво проверял, как она завязала шарфик, Лена улыбнулась:

- Ну, честное слово, ты будто не муж, а отец…

- И дедушка, - серьезно ответил он.

- Как это? - удивилась Лена.

- А очень просто: муж любит, отец воспитывает, а дедушка все прощает...

Потом у них сын родился, Николенька. Игнат ходил чумной от счастья. Знакомых и незнакомых тащил в дом на сына смотреть. Все свои поделки на радостях раздарил: исчезла деревянная цепь, и парусник в бутылке, и даже пила с грозной надписью. Уж как потом Лена горевала из-за этого! А Игнат мечтал:

- Погоди немного, купим мотоцикл с коляской и будем по выходным за город ездить. Я на Дону такие места знаю!.. И буду сына всему учить: и плавать, и мотоциклом управлять, и боксу…

- Ты его сначала ходить научи, - смеялась Лена.

- Научу! И ходить, и бегать, и прыгать. Сильным будет, ловким, никого не испугается!

Только ничему не научил - и не потому, что не смог или передумал. Война помешала. Бросил Игнат в рюкзак две пары белья, кружку, ложку и все остальное, в повестке указанное, поцеловал жену, постоял минуту над спящим сыном и пошел воевать, а провожать себя не позволил, уж как Лена ни просила: «Ну, хоть до военкомата, ну, хоть до угла…» - нет, да и все.

Вначале война щадила Игната. Даже в первые месяцы сумбура и кровавой неразберихи остался он цел и невредим. Один раз только крупный осколок на излете ударил плашмя в пряжку портупеи и отскочил куда-то. Пряжку искорежил и синячище на полгруди оставил. Но кто на фронте такие мелочи помнит? А потом появился в полку новый комиссар, который знал Игната еще по «Ростсельмашу».

- Ты что здесь делаешь? - спросил он Игната, будто в чужом цеху во время рабочего дня заметил.

- Взводом командую.

А еще через несколько дней, по рапорту комиссара, лейтенанта Шамрая назначили начальником дивизионных ремонтных мастерских. Зная, кому он этим обязан, Игнат побежал к старому знакомому: как же так, из окопов на легкие хлеба, что товарищи скажут…

- Чудак, - ответил тот. - Побеждает тот, кто лучше организован. А это значит, что каждый должен быть там, где он полезнее всего.

- Но, Илья Семенович…

- Я тебе не Илья Семенович, а товарищ батальонный комиссар. Ясно? Выполняйте приказание. Кр-р-ру-гом! - и откуда у этого тихони-бухгалтера такой командирский голос прорезался?

Приняв мастерские, Игнат сразу понял, что легкой жизнью здесь не пахнет. Работали порою и ночи напролет. Игнат вкалывал наравне со своими подчиненными: людей было мало, а работы… Пулеметы, автоматы свои и трофейные, допотопные трехлинейные винтовки системы капитана Мосина, бог знает какого года, которые верой и правдой прослужили российскому воинству, - все это оружие возвращалось к жизни и уходило на передовую. Его сменяло новое, и казалось, этому не будет конца. И потери не обходили оружейников, хоть они считались чуть ли не тыловиками: то снаряд шальной или мина залетит, то «мессершмитт» обстреляет, а то, случалось, перекошенный патрон, когда его из ствола доставали, в руках разрывался.

Командование ценило Игната: орденом и двумя медалями наградили. Однако чуть ли не каждый день долбили:

- Сколько вы там чухаться будете? Устроили, понимаешь, дом отдыха! Когда автоматы отремонтируете? Мать, мать, перемать, в бога, в гроб, в печенки…

Не обижался, понимал, что значит каждый починенный автомат или пулемет. Но однажды сорвался. Прикатил в мастерские майор из армейского Особого отдела. Приказал людей построить и начал орать: и бездельниками обзывал, и саботажниками, и немецкими пособниками. Игнат терпел, досадуя на бесполезно потерянное время, а потом, когда майор, задохнувшись от бешенства, поперхнулся очередной бранью, сказал:

- Товарищ майор, разрешите обратиться. Вы с нами денек поработайте, а потом уж судите, какие мы саботажники. За это время, вместо того чтобы ваши оскорбления слушать, мы бы десяток автоматов отремонтировали. Так кто из нас пособник…

Майор расстегнул кобуру. Но Игнат вырвал у него пистолет и швырнул его в ведро с водой для закаливания деталей. И, придвинувшись вплотную, чтобы солдаты не слышали, прошептал:

- Пострелять захотелось, в окопы комбатом идите. И уезжайте отсюда, не доводите до греха.

Поднять руку на старшего по званию, да еще на майора из страшного Особого отдела, - такое могло стоить головы. Но, к счастью для Игната, его дивизией командовал генерал Дато Кентария, мингрел по национальности и, если верить слухам, дальний родственник Берия. Поэтому с ним боялись связываться даже в самых высоких штабах. Узнав, что случилось в оружейных мастерских, комдив позвонил начальнику фронтового СМЕРШа и сказал, умышленно подчеркивая грузинский акцент:

- Чтобы этого майора в моей дивизии больше никто не видел, да? А иначе я его немцам в тыл без парашюта заброшу. Пусть они с ним разбираются, а мне воевать надо, на всяких ишаков времени не хватает. Договорились, да? Гамарджоба, дорогой!..

В июне 43 года навалились фашисты всей мощью на участок фронта, который обороняла дивизия генерала Кентария. Один за другим выбывали из строя люди, отбивались полки из последних сил. Кентария непрерывно звонил командующему, просил подбросить подкрепление, а тот в ответ одно и то же:

- Пришлю, как смогу, а пока нет резервов ни армейских, ни фронтовых. А ты держись мертво! И всех бездельников и лодырей - на передовую!

«Лодыри» в армии известно кто: парикмахеры, повара, сапожники, писари… Без них войско нормально не живет, но они же - постоянный объект для насмешек, иногда добродушных, а иногда злых и несправедливых. Так ведь на каждый роток не накинешь платок. А на этот раз среди «лодырей» оказались и оружейники.

Через полчаса получил Игнат приказ и, как был в комбинезоне, так и вскочил в полуторку и покатил к черту в зубы. Не подумал даже, что все документы в гимнастерке остались, а в галифе - смертный медальон. Не до того было. И не успел он окопаться как следует и приладить «дегтярь», им самим починенный, - встала у него перед глазами оранжевая стена, и ему показалось, что взлетает в небо, парит долго-долго, а потом летит, вращаясь, в бесконечном туннеле.

Игнат так никогда и не узнал, что подоспевшие вскоре свежие части отбросили немцев, а его, раненного и контуженного, подобрали санитары из чужой дивизии. И еще, что врач на сортировке долго колебался, куда отнести Игната: к подлежащим эвакуации или… А потом решил: «Может, вытянет, молодой все же, сильный…»

- А как его писать, товарищ военврач? - спросил писарь-санитар. - Ни документов, ни знаков различия…

- И медальона нет? Ладно, пиши «лейтенант»: сапоги, вроде, офицерские. А про остальное сам расскажет, когда очухается.

И повез санитарный эшелон безвестного лейтенанта в тыл. В пути под бомбежкой сгорел штабной вагон, и погибла «история» раненого, где хоть указывалось, на каком фронте воевал и где ранен и контужен был, а еще кто-то спер по дороге единственный предмет, удостоверяющий его личность, - офицерские сапоги.

…Он очнулся в тыловом госпитале через месяц после доставки, когда врачи уже ни на что хорошее не надеялись. И выяснилось, что память ему начисто отшибло: ни имени не помнит, ни фамилии, и откуда родом, и есть ли семья, и где воевал - ничего. Одно твердо говорил, что ему двадцать четыре года, да и то проверить невозможно. И раны зажили, и силы восстановились, а память не возвращалась. И только руки его сохранили умение и мастерство. Их не нужно было учить заново, как легкие - дышать, а сердце - гнать кровь по жилам. Он починил в госпитале все приборы, наладил рентгеновскую установку и оживил внутреннюю радиосеть. А госпитальные девчонки, сестрички и молодые нянечки в нем души не чаяли, потому что он чинил их небогатые украшения - кольца и сережки, часики.

Неизвестно, кто из них назвал его Петей: «Петя! На процедуры!», «Петя, ты не спишь?», «Петр, к начальнику госпиталя!». Он охотно откликался на новое имя. А бессонными ночами мучительно пытался вспомнить, кто он и откуда, и ничего не получалось. Наверное, та оранжевая стена, выросшая внезапно перед его глазами, беспощадно разделила его жизнь на две части: ту и эту.

После хирургов над ним долго бились терапевты и невропатологи, а потом так даже уполномоченный СМЕРШа заинтересовался: может, симулянт опытный, от войны, сукин сын, прячется, видали мы таких! Но Петр рвался на фронт, надеясь, что там вернется к нему память.

Однажды его вызвал начальник госпиталя:

- Ну, воин, что будем делать? По тяжести ранений и последствий тебя можно вчистую списать. Но я слышал, что ты на передовую просишься. Может, ты и прав. Только нужно документы выправить. Имя имеешь, хорошее имя: Петр - значит, камень. А фамилию и отчество у меня возьмешь. Будешь Петром Александровичем Ярцевым, вроде моего сына. Уверен, что ни мне, ни тебе краснеть не придется…

А еще через два месяца младший лейтенант Петр Ярцев начал командовать взводом минометчиков на 1-м Украинском фронте. Воевал хорошо, новые ордена и медали привинчивали к его гимнастерке, но дальше командира батареи, а по званию старшего лейтенанта не пошел. Особисты все же сделали пометочку в его личном деле, мол, неизвестно, что за человек и откуда. В общем, воюешь, ну и воюй, пока жив, а выдвигать нечего, тебе же лучше, и нам спокойнее.

В боях Петр отличался отчаянной храбростью. Его даже к званию Героя представляли, да похерили где-то, видно, по той же причине. Но орден Красного Знамени тоже неплохо. О нем говорили: «Будто смерти ищет». Нет, не искал, а просто жизнь не особенно ценил. Да и чья это жизнь? Кто он такой - старший лейтенант Ярцев, человек без рода, без племени? И не страшно, если погибнет: мать не будет убиваться, жена не останется вдовой, а дети - сиротами.

Но спустя полгода влюбилась в него молоденькая санинструкторша Зоя. Вскоре они поженились и воевали рядом многие месяцы. А в январе 1945 года, когда ранило Петра осколками снаряда, Зоя вытащила его с поля боя, хотя у самой бедро было разорвано. Как она, истекая кровью, сумела это сделать, ей и самой было непонятно…

Война уже шла к закату, и обоих демобилизовали по ранениям, а Зою еще и потому, что беременна была.

- Куда вам литер выписать?

Ну, ясно куда - в Новосибирск, откуда Зоя родом и где ей домик принадлежал, родительское наследство. Там и зажили. Там и дочка родилась. Зоя в госпитале работала. А Петр - на заводе. И сделался там чуть ли не первым человеком, потому что любая техника: станок, прибор или технологическая линия - безропотно подчинялась не только его рукам, но и, казалось, взгляду. Как норовистая лошадь - опытному наезднику.

- Вы бы к нам зашли, Петр Александрович, - просили начальники цехов. - Что-то опять заколодило…

И никому не было отказа, и работал он легко, с удовольствием. Директор завода первым здоровался, расспрашивал, не нужно ли чего, как с детским садом или жильем, может, стройматериалы для ремонта нужны, и отдал приказ, что П. А. Ярцев работает полдня по заданиям, а после делает что хочет, находится, так сказать, в свободном поиске. И Петр сидел в своей мастерской-кабинете, мудрил, придумывал, мастерил, и на стендах снова и снова появлялись грамоты, дипломы и авторские свидетельства. Если делегация или комиссия какая-нибудь прибывала на завод, их сразу к Ярцеву вели. Удивлялись, ахали, приглашали в гости. Иногда забывали, что приехали с карательными функциями. «Не человек, а палочка-выручалочка», - говорили о нем заводчане.

Ходил по заводу анекдот, а может, и не анекдот. Однажды у чертежницы из конструкторского бюро начались преждевременные роды. Все испугались, не каждый же день такое, начали в «Скорую помощь» звонить. Попробуй дозвониться, если действительно срочно: занято и занято… Чертежница кричит, женщины суетятся без толку. Прибежал из литейного цеха ее муж, орать принялся: «Почему врача не вызвали до сих пор?». Ему объясняют, как и что, и даже выражают опасение, что медицина может и не успеть… «Так Петьку Ярцева найдите! Он что-нибудь придумает…» Наверное, все же шутка. Но, как говорится, в каждой шутке есть доля… шутки. О другом же такое не придумали.

Все бы хорошо, но давали о себе знать последствия ранений и контузии. Хочешь не хочешь, а периодически приходилось в госпиталь ложиться. «На профилактический и текущий ремонт», - шутил Петр. А однажды дело дошло и до капитального… Как-то, придя домой, Зоя обнаружила, что муж лежит без сознания. В госпитале она трое суток провела у его койки, уж и не зная, на что надеяться. Врач откровенно сказал ей:

- Ты сама фельдшер, да и фронтовичка к тому же. Что с тобой хитрить… Ранение, оно какое ни есть, зажило лучше-хуже, и знаешь, чего от него ждать. А это - контузия, - терра инкогнита, так сказать. Может, обойдется, а может… махнул рукой...

Лишь через три дня Петр открыл глаза, обвел всех мутным взглядом и спросил:

- А где Лена? Николенька где?

- О ком вы спрашиваете, Петр Александрович? Тут таких нет, - ответила ему дежурная медсестра.

- Лена! - страшным голосом закричал Петр и снова потерял сознание.

А когда окончательно пришел в себя, перед его глазами встала оранжевая стена, потом увидел себя в промасленном комбинезоне с отремонтированным «дегтярем» в руках, и вся его жизнь начала раскручиваться перед глазами, как кинолента, пущенная задом наперед. И вспомнил он имя свое: Игнат Васильевич Шамрай, и что он из города Ростова, где жил по улице Механизаторов, дом 16, квартира 25, звонить два раза… И жену свою Лену вспомнил, и сына Николеньку.

А Зоя сразу поняла, что случилось: пришло то, чего она ожидала все эти годы и боялась, как человек с отсроченным приговором - вот-вот постучат в двери и скажут: «Собирайся». Не раз и не два думала она о такой возможности, а потом решила: чего судьбу дразнить, уж как будет, так и будет, а иначе можно и беду накликать.

Зоя знала, что Петр, хоть и был хорошим семьянином, никогда не жил монахом. Бывало, кумушки-доброжелательницы доносили ей, что видели его с какой-то лахудрой крашеной, а иногда он, из командировки или отпуска возвратясь, начинал относиться к жене с повышенной нежностью, такое тоже объяснить не трудно: знает кошка… Зоя на все эти шалости смотрела сквозь пальцы: мужчина - он мужчина и есть, не ангел и не манная каша. Перебесится на стороне и к ней же вернется, потому что лучше, чем с женой, ему ни с кем не будет, в этом она была уверена. А он пусть лишний раз убедится, если приспичило, она от этого только выиграет. Не мыло же, от употребления меньше не станет. Но сейчас пришла настоящая беда: не случайная женщина пересекла дорогу - первая жена будто с неба свалилась, и была у них большая любовь, и расстались они не по своей воле. А еще сын-первенец, для мужчины это… И Зое было теперь по-настоящему страшно, кажется, страшнее, чем на фронте. Страшно за себя, за дочку, а больше всего за Петра, совсем он извелся, почернел весь, смотреть на него больно. А если опять с ног свалится от мук своих душевных, что тогда?

Зоя была на пять лет младше Петра. Но так повелось, что на крутых житейских поворотах она находила решение и подсказывала его мужу. Об этом никто не знал, и Петр, похоже, не догадывался, и Зоя не задумывалась тоже. Получалось как-то само собой, и неплохо получалось, ну и слава Богу.

Вот и сейчас она решительно взяла инициативу в свои руки:

- Петенька, родной, да не убивайся ты так, вредно тебе. Радоваться нужно: тебя война насовсем отпустила, если память вернулась. И пойми: никто ни в чем не виноват: ни ты, ни я, ни Лена. И ни перед кем: ни перед людьми, ни перед Богом, ни перед детьми нашими, ни друг перед другом. Я тебя только об одном прошу: не спеши решение принимать. Узнай сначала, как твоя Лена живет. Может, она замужем давно, ведь сколько времени прошло… И новая семья у нее, и дети, и живет счастливо. Зачем же ей жизнь ломать? А если Николенька другого человека отцом считает? Каково в его возрасте такой удар выдержать? Подрастет немного, тогда и объявишься, и он все поймет. А вот если она тебя ждет, придется решать, как дальше жить будем. С нами останешься - то что и говорить… А если к Лене вернешься - хоть не представляю, как жить буду, и Нелька тебя любит без памяти - но отпущу, слова поперек не скажу, а не то чтобы жаловаться куда-нибудь.

Одного не сказала Зоя, что снова ждет ребенка. Боялась, вдруг подумает, будто хочет связать его, чтобы и решать было нечего. А еще потому, что не знала, будет ли рожать, если Петр уйдет, наверное, нет: дай Бог Нельку в одиночку поднять…

Петр подумал и, как обычно, согласился с женой. Написал своему фронтовому дружку, который жил в городе Шахты Ростовской области: выручай по старой памяти. А тот, разведчик полковой, выполнил задание быстро и точно. И узнал Петр, что Елена Ивановна Шамрай живет там же, где и до войны жила, в школе детей учит, сына растит, мировой парень, между прочим, а муж ее на войне без вести пропал, и с тех пор она ведет вдовий образ жизни.

Тогда Петр засел за письмо. Писал, рвал и начинал сначала, все никак не мог найти нужных слов, чтобы не испугалась, чтобы поняла… «Трудно мне, Лена, - писал он, - потому что не знаю, как быть. Жену свою Зою и дочку Нелю я очень люблю и жизни без них не представляю. Но как вспомню, что ты с Николенькой вдалеке и я могу вас второй раз потерять, свет не мил становится. Поэтому очень прошу, приезжайте ко мне, здесь все и решим. Я бы и сам приехал, но мне сейчас врачи запрещают из Новосибирска уезжать. Но ты не волнуйся, я уже совсем в порядке, это они страхуются на всякий случай…»

Наконец, после пятой или шестой попытки, кажется, что-то получилось, и он спросил Зою:

- Может, почитаешь?

- Нет. Это как в любви объясняться, здесь третий лишний. Ты все правильно написал, я знаю. Деньги на дорогу им вышли.

* * *

…Неделю спустя читала и перечитывала это письмо Елена Шамрай. Читала с большими перерывами, потому что слезы застилали ей глаза. Казалось, все слезы кончились, ан нет, наверное, много их накопилось за эти годы. А потом, немного придя в себя, начала думать, что делать дальше. Конечно, если бы не Коля, так все было бы понятно: поблагодарила бы за память и отпустила с миром, раз уж так получилось. Но Коля… Она воспитывала сына в духе любви и уважения к сгинувшему на войне отцу. Неплохой педагог, Елена Ивановна понимала, что от нотаций и долбежки толка мало. Поэтому она никогда не распекала Николеньку, а говорила ему: «А папа так бы не поступил» или «А папа сделал бы иначе»… И Коля рос в уверенности, что его отец - самый умный, самый смелый и вообще самый замечательный человек на свете. Однажды Елена спросила:

- Что тебе подарить на день рождения?

И испугалась: вдруг он попросит велосипед или фотоаппарат, где взять столько денег? Но Коля неожиданно сказал:

- Сделай мне пять снимков с папиной фотографии, только чтобы один большой, а четыре маленьких.

Большой портрет отца Коля вставил в рамку и повесил над своей кроватью, а с маленькими игрался, как девочка, которая подбирает наряды своим куклам. Лена то и дело находила картинки и монтажи, сделанные руками сына, где Игнат был изображен то летчиком, то моряком, то стоящим с красным флагом на развалинах Рейхстага, и даже в мундире маршала Жукова, со всеми звездами, орденами и медалями. Смех и горе…

Так имела ли она право скрыть от Коли неожиданно воскресшего отца? Значит, решено: они поедут в Новосибирск. А если Игнат неузнаваемо изменился за эти годы? Все-таки война, контузия. И совсем он не такой, каким Коля его себе представляет. Как быть тогда? Если сын разочаруется в отце, то обязательно перестанет верить матери. Но почему, откуда такие мысли? Вот он какое письмо написал, каждая строчка дышит любовью и надеждой на встречу. Если таким словам не верить, то чему же тогда верить вообще? Господи, да о чем она? Мало ли какое письмо можно написать. Слова, они и есть слова. На расстоянии все проще. Нет, нет. Пусть все останется, как есть.

Вдруг она вспомнила разговор в учительской около года назад. Говорили о женщине, которая родила ребенка, не имея мужа: вот молодец, не побоялась ни пересудов, ни ответственности, ни материальных трудностей. И неожиданно в это всеобщее умиление врезался голос тишайшего и интеллигентнейшего учителя черчения и рисования Бориса Семеновича:

- Дрянь она! Эгоистка проклятая!

- Что вы говорите такое, Борис Семенович? - обернулись все к нему.

- То и говорю! Мерзавка она, ваша знакомая. Вы понимаете, что она сделала? Она сироту родила, безотцовщину. Я знаю, как ребенку без отца расти, на себе испытал. У нас во дворе мальчишки друг другу физиономии в кровь били: чей отец лучше… А мне за кого драться было?

- А сколько женщин в одиночку детей растят и счастливы?

- Правильно. Хотя счастливы или нет, не знаю, но что делать… Война тысячи осиротила. Да и мы, грешные, сегодня живы, а завтра… Или вот еще как бывает: выскочит дурочка замуж, не разобравшись, по молодости лет, а он пьяницей окажется или дебоширом, или просто не тем, кто ей нужен. Так чем она раньше от такого чуда природы избавится, тем лучше и для нее, и для ребенка. Это - как несчастный случай, считайте, Господь убил. Но чтобы по своей воле, сознательно ребенка лишить отца… А если с ней, упаси Бог, случится что-нибудь - куда ребенка деть: на улицу или в приют?

И, остро рубя руками воздух, словно отбивая возражения, он продолжал:

- Или вот еще, чтобы понятней было. Случается, родится ребенок слепым или безногим, или безумным даже, есть такая болезнь Дауна. Так его все равно любят, растят, как могут. Но ни одна женщина на свете не согласится умышленно калеку родить. А эта… родила, как без сердца - без ласки и заботы отцовской.

В его словах была такая горькая убежденность, что даже несогласные с доводами старого учителя не могли ему возразить. И все же:

- Так что, по-вашему, если женщина не вышла замуж, ей одинокой жить и помереть?

- Когда я такую глупость говорил? Пусть сиротку возьмет из приюта или из... как его... Дома малютки. И вырастит. Пусть хоть мать будет, лучше, чем ничего.

- А вы попробуйте ребенка усыновить… - вмешался кто-то. - Сколько вас помытарят, каких только справок не потребуют: о здоровье, о жилищных условиях, материальных, об обстановке в семье…

- И правильно, - ответил Борис Семенович. - Потому что ответственность высока, о человеческой судьбе речь, не о котенке с помойки… А здесь - по щучьему веленью, по моему хотенью… Не испугалась она, видите ли…

«Ведь прав Борис Семенович, прав во всем», - шептала Лена и вновь решалась везти Колю к отцу, лишь бы сыну было хорошо, а она, в конце концов, не в счет. А почему, собственно, не в счет? Что она - бабочка-однодневка, произвела на свет потомство и может умирать? Разве она не имеет право на счастье после стольких лет одиночества? Пусть их весна прошла стороной, но и сейчас далеко еще не осень…

Эти мысли заводили в такой тупик, откуда и выхода не было. И еще одно смущало ее: а можно ли строить свое счастье на горе других? Где граница дозволенному? И если нельзя ей, то почему можно другим, и почему такой вопрос их не мучит? Поняв, что самой не разобраться, Лена начала советоваться со своими подружками: одна моя знакомая попала в такое положение, что ей делать, ума не приложу, и она тоже в растерянности… Одни говорили: «Кажется, она совсем дура, знакомая твоя. За мужа своего бороться нужно! Весь мир на ноги ставить! Мало ли что, семья у него новая. Он же как в бреду был, в беспамятстве…» А другие: «Эх, жаль бабу, да только нужно ей смириться. Чужую-то семью разбить легко, а вот свою создать заново…»

Однажды, сама не зная как, она забрела в маленькую церковь, кажется, впервые в жизни. Шла негромкая служба, пахло ладаном, истекали янтарным воском толстые и тонкие свечи. Она забилась в угол и неумело крестилась вместе со всеми, чтобы не привлекать к себе внимания. А когда люди разошлись, робко прикоснулась к рукаву пожилого священника:

- Извините меня, това… - и смущенно осеклась.

- Отец Александр.

- Извините меня, отец Александр, мне бы…

- Исповедаться хотите?

- Нет, посоветоваться, по душам поговорить.

- Что ж, иной разговор исповеди стоит.

И она начала привычно рассказывать о своей незадачливой знакомой. Священник прекрасно умел слушать. Ни разу не перебил, не пытался вставить слово, когда Лена замолкала, чтобы перевести дыхание. Только молча шевелил губами, молился или про себя ответ проговаривал. Убедившись, что больше она уже ничего не скажет, отец Александр помолчал для верности еще немного, а потом проговорил:

- Тяжелый крест достался тебе, дочь моя. Да и мужу твоему, и жене его новой не легче. Так ведь Господь кого любит, того и испытывает. Поэтому не ожесточай сердце свое. Молись Богу и услышишь голос Его.

- Но как? Я и молиться не умею. Слов не знаю…

- И не нужно. Сердцем молись. Знаешь, как в народе говорят: «Лучше молиться сидя и думать о Боге, чем молиться стоя и думать, что ноги болят». И еще одно скажу: у сына твоего душа ангельская, с ним посоветуйся, может, Господь его скорее вразумит, чем тебя или меня, пастыря грешного. Я бы тебе грехи отпустил, так их, если были, ты страданиями своими искупила. А эти сомнения твои у Бога на весах многого стоят…

Священник сказал то, о чем она и сама думала. Ей неоднократно приходилось советоваться с сыном по разным вопросам. Коля рано вошел в роль единственного мужчины в доме. Он заботился о матери, помогал ей, чем мог, все электроприборы перечинил и даже часы с кукушкой. Руки у него были отцовские и понимание техники тоже. А однажды случилось такое… Год назад один знакомый Елены Ивановны сделал ей предложение, обещал, что она и Коля счастливы с ним будут. Спокойный, интеллигентный человек - и она подумала, а может, и в самом деле, сколько можно по ночам подушку грызть… Но все же спросила сына, как быть, и услышала:

- Не надо. Тебе с ним плохо будет.

- А он говорит, жить без меня не сможет.

- Врет. Сможет, - отрезал Коля и не ошибся.

Получив отказ, этот человек вскоре женился, а через полгода его новая семья распалась. Конечно, раз на раз не приходится: с той женщиной не вышло, а с Леной, глядишь, и получилось бы, но что жить без нее смог - это точно.

И вот, собравшись с силами, Елена все рассказала сыну без утайки, только настоятельно подчеркивала, что война никого не пощадила, многие семьи поломала, и если отец жив, пусть не с ними, пусть в другой семье живет, все равно большое счастье. Коля умел слушать не хуже, чем пожилой священник. Он долго молчал, а потом взглянул на мать, точь-в-точь как Игнат когда-то, и сказал:

- Нужно к нему поехать. Иначе ничего не решим.

И вдруг кинулся к ней, уткнулся носом в плечо и не заплакал, а задрожал, забился всем телом. И Лена не успокаивала его, а только ласково гладила вздрагивающие плечи и молчала, молчала…

Тут как раз летние каникулы подоспели. И отправились мать с сыном за тридевять земель, из Ростова в Новосибирск. Сначала поездом до Москвы, а оттуда самолетом с двумя промежуточными посадками. Вот где впечатлений-то было! Например, когда над Уралом в болтанку попали, уж так самолет мотало, все пассажиры испугались, у некоторых даже морская болезнь началась. А вот Коля ну ни капельки! И подумал, что, наверное, папа обрадуется, когда узнает, и похвалит. «Папа» - какое надежное и теплое слово, точно большой добрый медведь мягкими лапами переступает: па-па, па-па, па-па!

…Лена сразу же разглядела Игната в толпе встречающих. Ей показалось, что он почти не изменился, разве что лоб стал повыше да исчезла юношеская припухлость губ. И Коля мгновенно узнал отца и бросился к нему, расталкивая незнакомых людей. И через мгновение взлетел в небо, подброшенный сильными руками, а после повис на шее Игната, прижимаясь к нему. Умница Игнат заранее позаботился, как произвести впечатление на мальчика с первого взгляда. Несмотря на жаркий день он надел черный костюм со всеми орденами и медалями, а было их - уж Коля сосчитал! - как у маршала Жукова на той картинке из «Огонька». Ну, может, чуть-чуть меньше…

- Скоро должны еще штук пять вернуть, - наивно похвастался Игнат, уловив взгляд сына.

Потом Игнат долго целовал Лену и, с трудом оторвавшись от нее, потащил их к выходу. Они ехали в красивой машине Игната. Коля сидел рядом с отцом и подсказывал ему:

- Папа, смотри, зеленый свет горит! Папа, милиционер руку поднял! Папа!

И отец отвечал:

- Вижу, сынок, спасибо! - Или: - Ну, молодец, раньше меня углядел.

- А ты научишь меня машину водить?

- Конечно, сынок, обязательно, как же иначе.

- А когда?

- Завтра и начнем. Чего время тянуть? А подрастешь немного, права получишь, так я тебе эту машину подарю или новую купим.

- Не нужно новую. Эта лучше!

- Ну, лучше так лучше. Можно и эту… Как хочешь.

А Лена сидела сзади, и тревожные мысли не давали ей покоя. Ну, у сына с отцом, слава Богу, все в порядке. Но зачем она здесь? Куда едет? Как встретит ее та незнакомая женщина, теперешняя жена Игната? И еще одно мучило Лену: оказывается, она ничего не забыла - ни губ, ни рук Игната, ни шрама за левым ухом, который она так любила гладить по ночам… И на ее щеках вспыхивал нервный румянец - от смущения, от обиды на жизнь или от неясной надежды, не понять.

Вскоре машина подкатила к дому на четыре окна под веселой черепичной крышей. На крыльцо вышла невысокая, коротко стриженная женщина. Задорно тряхнув светлой челкой, проговорила:

- Здравствуйте, гости дорогие! Скорее в дом идите: обед на столе.

И со стороны могло показаться, что Лена и Коля бывают в этом доме если не каждую неделю, то уж несколько раз в год - наверняка. В доброжелательности и деликатности Зои растворялась всякая неловкость. Лена обратила внимание на то, что Зоя избегает называть мужа Петром, боясь смутить ее непривычным именем. А когда Лена пыталась помочь по хозяйству, Зоя весело махала рукой:

- Не спеши, успеешь! Устала же, небось, столько часов в поезде да по небу мотаться…

И маленькая девочка смотрела на Колю широко открытыми глазами, будто не верила, что у нее появился такой большой, взрослый брат.

А потом наступил момент, которого Лена боялась больше всего. Они с Игнатом остались наедине, и сердце подсказало ей, что сейчас начнется тот самый, такой необходимый и неизбежный разговор.

- Леся, - сказал Игнат, и она похолодела: так он называл ее только в минуты наибольшей близости. - Слушай, Леся… Долго я думал, как нам быть, что делать. Много ночей не спал. И решил, что мы должны быть все вместе.

- Значит, нам с Колей в Новосибирск переехать?

- Конечно, но я не об этом. Я хочу, чтобы мы жили одним домом, одной семьей, чтоб дети при отце росли, а вам обеим я был мужем.

Сначала Лене показалось, что она ослышалась, потом, что он шутит. Но, взглянув в лицо Игната, поняла, что шутками здесь и не пахнет. «Уж не сошел ли он с ума после таких потрясений?» - испугалась Лена и, надеясь все же свести дело к шутке, спросила, улыбаясь:

- Ты что, гарем решил завести?

- А, гарем не гарем, какая разница, как назвать… Ты сама подумай: если я с одной из вас останусь, легко ли другой будет? А мне как жить, зная это? Почему кому-то должно быть плохо, если всем может быть хорошо? Дом большой, а я всех прокормить сумею.

Лена пришла в ужас. Чего угодно она ожидала, но чтоб такое… Как у него просто получается: давайте жить вместе, я всех прокормлю. А что люди скажут, когда узнают? Шила в мешке не утаишь. А дети? Коля большой мальчик, все понимает. А маленькой Нельке кто-нибудь объяснит. О неприятностях на работе и говорить нечего. Пришьют бытовое разложение и выгонят. И под суд могут отдать, мало ли какие статьи есть в Уголовном кодексе… А о них он подумал - о Лене и Зое? Сможет ли одна обнимать мужа, зная, что вчера он был у другой женщины и завтра будет, а сегодня эта женщина думает то же, что и она? Но даже если переступить через это, все равно нельзя. Она толком не может объяснить почему - ведь у наших предков было, и сейчас на Востоке есть, и в Америке, у мормонов кажется, тоже… И разве она, Лена, такая уж собственница, и после стольких лет горького одиночества обрести Игната, пусть в таком диком варианте, деля его с другой женщиной, разве это плохо? Нет, нет, ну никак нельзя, невозможно. И нужно выбить его из этого дурацкого состояния, сказать что-нибудь грубое.

- А как ты с нами собираешься поступать? Через день или по кварталам, будто план выполняешь?

- О господи, что тебя волнует… Разберемся. А скажете, так я вообще ни к одной женщине близко не подойду, и к вам тоже.

На его лице застыло холодное непреклонное упорство. Лена вспомнила, что в молодости Игнат занимался боксом. И побеждал противников сильнее себя физически и с более высокой категорией. Она сама видела, как он шел вперед, казалось, не чувствуя боли, и бил из всех позиций, вскакивал, если сбивали с ног, и снова шел вперед, и снова бил. И противник «ломался» не столько из-за ударов, сколько от игнатовского волевого напора, и начинал бессмысленно метаться по рингу, ожидая спасительного гонга или полотенца, брошенного секундантом из-за канатов. Сейчас пришла ее очередь испытать этот волевой напор, но ей ни гонга, ни полотенца не дождаться. Правда, мелькнула трусливая надежда укрыться за чужую спину.

- А Зоя знает? Она … согласна?

- Согласна. Сейчас все от тебя зависит.

Значит, и последняя надежда рухнула.

- Игнат, дай мне подумать. Не могу я так сразу.

- Думай. Только не очень долго. Не выдержать мне.

Игнат вышел из комнаты. Через неплотно прикрытые двери Лена слышала, как он попросил постелить ему на диване.

- Так ведь шесть часов только, - удивилась Зоя.

- Ничего. Прилягу. Устал.

Лена вышла в маленький садик, разбитый вокруг дома, и села на скамейку. Ей казалось, что все происходит в каком-то сне и она вот-вот проснется в Ростове. Но вскоре рядом с ней села Зоя.

- Зоя, ты что… вправду согласна?

Та кивнула головой, и они дружно заплакали. Каждая думала о своем, хотя у них была одна печаль, разделенная пополам.

Зоя думала: «Вот его настоящая жена. А я что? Обыкновенная ППЖ. Вся разница, что у других это недели-месяцы длится, а у меня на годы растянулось. И на том спасибо. И ее понять нужно. Сколько намучилась, сына поднимая на свою зарплату учительскую да пенсию лейтенантскую. Какие там деньги, так, кошкины слезы…»

А Лена думала: «Ну, кто я ему? Отрезанный ломоть. А эта пигалица с ним войну прошла, из огня вынесла. Как я смею между ними становиться? Не нужно было приезжать, не зря сердце так ныло…»

Отплакав положенное, они по очереди вытерли глаза платочком, обнаруженным в кармане Зоиного фартука. Зоя и начала разговор:

- Эх, дорогая ты моя, уж не знаю, как дальше: подруга, или сестра, или еще кто-то. Ты спрашиваешь, согласна ли я… Я больше двух лет на фронте была. А там люди часто жизни не щадили, чтобы чужого человека спасти, незнакомого. А уж для Петра-то… Знаешь, о чем я думала, когда у его койки два месяца назад сидела, а врачи и не обещали ничего? О том, что, если он жив останется, все что угодно сделаю, лишь бы он счастлив был. И его понять надо. Ведь не блуд он задумал, не за юбкой новой потянулся. Он все время двумя половинками жизни жил, а теперь мечтает их вместе соединить. Как же я посмею ему мешать? Знаю я, ох, знаю, что это грех большой, но все на себя приму, может, отмолю когда-нибудь, а нет - так все равно, только чтоб ему было хорошо…

- А ты в Бога веришь?

- Как тебе сказать… Когда тащила его в сорок пятом, а сама сознание теряла, то верила. А сейчас по-разному. В церковь, правда, не хожу, боюсь ему повредить. Он человек заметный, такому каждое лыко в строку. Сама знаешь…

Лена почувствовала, что эта маленькая женщина обладает таким же волевым напором, что и Петр... Игнат… Петр - совсем запуталась она.

- Так что мне делать?

- В Новосибирск перебирайся. Комнату поменяй. Это нетрудно. Город у нас молодой, красивый. Институтов и школ много - что, ты себе работу не найдешь? И климат здоровый. Ты говорила, Коля гландами мучится. Здесь забудет о них - это я тебе как медик говорю. Ну, поживем вместе, посмотрим. Может, он сам поймет, что не все так просто, какую ношу на себя взвалил. Тогда ему выбирать. Если со мной останется, что ж… Все равно, пусть Коля возле отца растет. Вон они как приклеились друг к другу. Ведь на них посмотреть - в глазах двоится, одно лицо. А если к тебе уйдет, слова не скажу, благословлю вас на счастливую жизнь. Можешь верить или нет, а я Нелькой клянусь. А пока - ладно, пусть потешится мужик, нас не убудет…

Вдруг Лена подумала, что она, наконец, услышала Голос, о котором говорил ей пожилой священник отец Александр. Они и не заметили, как подошел к ним Игнат. Видно, ему не спалось. Остановился в двух шагах, наклонился вперед, словно стойку боксерскую принял, и начал пристально вглядываться в их зареванные лица. Лена подняла глаза и увидела, что кожа на его скулах и подбородке готова лопнуть от напряжения, а плотно сжатый рот превратился в тонкую белую линию. И не в силах видеть, как исказилось родное это лицо, она спокойно сказала, так спокойно, что сама себе удивилась:

- Ну, что ж, Игнат, ты мужчина, тебе и решать. Как ты сказал, так и будет.

И такое счастье брызнуло из его глаз, которого ни одна, ни другая до сих пор не видели, что до войны, что после, а на войне и подавно.

- Женщины, - властно сказал Игнат, - собирайте на стол, что в доме есть. Отпразднуем начало жизни новой.

- Так ведь обедали недавно, - засмеялась Зоя, но спорить не стала, только по привычке махнула рукой и потянула Лену: - Пошли!

Помогая Зое собирать на стол, Лена почувствовала, что избавляется от морока, навеянного двумя тяжелыми разговорами. Обычная ясность мышления вернулась к ней, и она вновь пыталась ответить на вопрос: «А почему нельзя?». Неожиданно ей вспомнились слова из «Нагорной проповеди» (после разговора с отцом Александром Лена начала почитывать Библию): «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». Вот, значит, как. Нужно стать нищими духом. Но ведь такое невозможно - стать. Это дар Божий, Его благословение или проклятие, как талант, красота или душевное благородство. А если с нищетой не получается - что тогда? Не будет ни блаженства, ни Царства Небесного. Но среди них нищих духом нет. Даже готовность Зои к самопожертвованию совсем не от нищеты, наоборот. А про Игната и говорить нечего.

В памяти Лены всплыла неизвестно кем сказанная фраза: «Прости им, Господи, ибо они не ведают, что творят». Наконец все прояснилось: Игнат не ведает, что творит, прости ему, Боже. Он думает, что вместе им будет лучше, чем порознь. Наоборот, им всем станет хуже, намного хуже. Так плохо, что и представить трудно. Или они превратятся в нищих духом, а это уже совсем никуда не годится. Перед детьми своими они не имеют права! А поэтому кто-то должен спасти всех, принять удар на себя. Вот он, подлинный Голос! Зоя однажды спасла Игната, теперь очередь Лены. Пускай она будет во всем виновата, пускай прослывет бездушной эгоисткой, стервой бессовестной, кем угодно. Это куда лучше, чем такая напасть, когда все правы и всем плохо. Значит, нужно под любым предлогом скорее уехать домой и там постараться выйти замуж, чтобы отрезать все пути назад. Может, это и безнравственно, ей все равно. А Коле она все объяснит, и он поймет, а может, уже понял, недаром по его лицу пробежала тучка, когда маленькая Нелька говорила Игнату «папа». Что ж, решено, и она сделает это. Но не сейчас, сейчас нельзя, очень уж Игнат счастлив. Верно говорит Зоя: «Пусть потешится мужик». Ладно, пусть. А потом? Потом привыкнет и успокоится. А если нет? Как он сказал: «Не выдержать мне»? А если действительно не выдержит - как ей жить тогда? Тоже мне, нашлась искупительница, Орлеанская дева с высшим педагогическим образованием, из-за подвига которой человек может погибнуть.

«Вразуми меня, Господи!» - молила неверующая учительница Елена Шамрай, чувствуя, что вновь погружается в прострацию. «Хоть бы с ума не сойти», - с ужасом подумала она.

Через полчаса они сидели за столом, накрытым праздничной цветастой скатертью. Игнат разливал водку по тонким хрустальным рюмкам.

- Нельзя тебе, Петя, - заволновалась Зоя.

- А я и не буду, просто рюмку за компанию подержу. А вы выпейте. Родные вы мои, как мне благодарить за счастье, что мне дали, за радость нежданную? А я до конца дней буду для вас, буду… - он не мог от волнения найти нужных слов. «Муж, отец и дедушка», - вспомнила Лена сказанное им когда-то, еще до рождения Николеньки. Ей показалось, что вокруг губ Игната появилась памятная юношеская припухлость.

- Ну, за счастье!

Женщины послушно выпили, а Игнат постоял с поднятой рюмкой и - р-р-раз! - хрястнул ею о пол так, что десяток радуг вспыхнул на мгновенье, да тут же и погас. И с тем же счастливым выражением лица он опустился на стул, но вдруг, все так же улыбаясь, начал крениться набок и не упал, не свалился, а как-то мягко лег на пол.

- Игнат!

- Петя!

Обе женщины кинулись к нему.

- Зоя! «Скорую» вызывай! Где у вас телефон?

Но Зоя выпрямилась и бесцветным, будто не своим голосом сказала:

- Не нужно «скорую». Поздно уже.

Неизвестно откуда взявшийся шприц выскользнул из ее пальцев и разбился вдребезги. И его осколки легли вперемешку с осколками рюмки, только что разбитой Игнатом на счастье, а какое-то остро пахнущее лекарство и капли водки слились в небольшую лужицу…

* * *

Его хоронили всем заводом. Медленно, будто плот по Дону, плыл вдоль улицы грузовик с откинутыми бортами. Кузов был устлан коврами, а на них установлен гроб, обитый изнутри белым атласом. И на этом атласе со счастливой улыбкой на припухших по-юношески губах лежал Игнат Шамрай, он же Петр Ярцев, фронтовик, умелец - золотые руки, орденоносец, отец двух детей. А люди негромко переговаривались:

- Эх, дай Бог мне такие похороны… Но вы на него посмотрите… Лицо какое счастливое… Ну, как это понять?

А понять было просто. Лена сказала ему: «Ты мужчина, ты и решай». Он и решил. И всех выручил. Выполнил свой последний долг, как на фронте, как всю жизнь выполнял. Спокойно, мастеровито и без суеты.

Несли ордена, медали, венки. Старательно и фальшиво играл духовой оркестр из заводской самодеятельности.

За грузовиком впереди шли две женщины. Одна из них вела за руку маленькую девочку и смотрела перед собой невидящим взглядом. Вторая низко опустила голову, словно придавленную смоляной копной волос, уже пробитых сединой. К ее плечу прижимался мальчик, похожий на отца. Странные мысли одолевали его: «Как же так? Столько лет не было папы, а вдруг он появился, и снова его нет. А я уже так привык к нему, будто всю жизнь прожили вместе. Значит, снова придется привыкать, что его нет, что без него придется жить, что на фронте погиб. Или не на фронте - какая разница… А что будет с машиной? Папа обещал подарить ее мне. А тетя Зоя, наверное, об этом не знает. Не было у него времени поговорить с ней. Может, самому сказать? Она добрая, она поверит. А если нет? Если скажет, что я это придумал или еще что-нибудь… Нет, не буду ничего говорить. Пусть остается ей и маленькой Нельке. Я себе другую куплю, когда вырасту», - принял он решение. Черты его лица обрели твердость, словно мальчик вдруг повзрослел, и он стал похож на отца еще больше, чем прежде, хотя казалось - куда еще…

А женщины шли молча, не глядя друг на друга, стараясь не коснуться локтями или плечами. И не потому, что между ними внезапно возникла вражда или хотя бы неприязнь. И уж, конечно, ни одна из них не обвиняла другую в том, что случилось. Но каждая несла в себе свое неулежавшееся, непривычное горе. И хотя оба эти горя были вызваны одной причиной, все же у каждой из этих женщин болело личное, собственное, неразделенное. И обе знали, что никогда их мучения не сольются в общее несчастье. Никогда и ни за что. Хотя, возможно, его было бы легче нести вдвоем.

Крепя сердце, они согласились делить самого дорогого человека, когда он был жив. Но не могли или не хотели делать это после его смерти.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.