Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(36)
Никита Янев
 ГРАЖДАНСТВО

Воротишься на родину, ну что ж,

Гляди вокруг.

Бродский

1.

Мама живет после смерти - это догадка того, что происходит в чужом-родном южном городе Мелитополе, и не только. Что если бы не современная медицина и не выдающийся местный хирург Афанасьевич Трубецкой, от непроходимости, злокачественной опухоли на прямой кишке и своего абсолютного одиночества не было бы спасения. А так ей подарено несколько времени, может быть, десять и двадцать лет, если не будет метастазов. У мамы отрезан кусок прямой кишки и выведен через разрез в диафрагме наружу. Мама собирает бутылки в парке, не потому что ей не хватает денег, а потому что Гоголь ничего не понял про Плюшкина. Там ведь дело не в скряжничестве, а в своей воле. Чтобы всякая вещь в моем царстве была на уготованном ей райском месте. А главное, что ты еще живешь и много досадных неприятностей, начиная с местной администрации, того, что денег за воду берут по семнадцать гривен в месяц, горячую и холодную, а бывает раз в сутки холодная. Или, например, залезла в горячую ванну и потеряла сознание, очнулась на полу, голая, в крови из рассеченной брови, но ехать к сыну не согласна, потому что привыкла жить одна и потому что стали выплачивать по пятьдесят гривен из компенсации сбережений, а главное - вот это, что мама уже в раю или в предрайнике, как предбаннике, с её жизнью после смерти из-за достижений современной медицины и хирурга-профессионала Валентина Афанасьевича Трубецкого. Что я понимаю только отчасти из-за нелепости своей жизни, а мог бы вообще ничего не заметить.

Как я переезжал новую границу между Россией и Украиной и сынок-таможенник кричал на меня, что высадит, оштрафует, посадит из-за неисправных документов, а на самом деле, наверное, хотел денег. А я вдруг потерял зрение - так сказалось волнение, что-то вроде неполной потери сознания. В конце концов они от меня отстали или решили не связываться. А я стоял в тамбуре, трогал руками окружающие меня металлические предметы, прислонясь головой к холодному стеклу, «ловил отходняк», ко мне постепенно возвращалось зрение.

А на следующий день мы с мамой пошли на рынок и на рынке встретили тетю Раю, жену Коли Златева, папиного друга и родственника, местного начальника. И говорили, как он в конце жизни отчаялся из-за сына, который «на игле», и про папу, который тоже кололся, и про сына директора медучилища, к которой мама ходила, чтобы выяснить, чем же папа болел.

Я подумал: вот основная догадка, что все мы живем после смерти, не только мама. Я с моим врожденным чмошеством, современные подростки с их искушениями. Что дело тут не в жлобстве и святости, а в новом пространстве и времени или психофизической энергии, когда ты то теряешь зрение, то оно к тебе возвращается. Как говорила тетя Рая, все проколол: машину, квартиру, обстановку. Она работает на рынке в палатке, каждый день приходит за деньгами на «колеса», и вылечить уже нельзя. Как мама носится по чужому-родному южному городу Мелитополю: купить дешевых яичек, сварить сыр, пробежаться в парке, собрать сиреневый цвет, березовые почки, молодые листья грецкого ореха и каштана, заодно бутылки. Получить субсидию по инвалидности, проверить очередь на компенсацию сбережений в местном банке - девятьсот пятьдесят пятая, сходить на собрание акционеров, вымыть голову сушеной крапивой, сварить тушенку из индейки, перестелить тряпочки вокруг калоприемника на животе. Все время хочется есть, в ней энергии на двенадцатерых таких, как я. И я, который помирает лет уже двадцать пять, с тех пор как умер отец, и все никак не помру. Хочется всем дать денег. Тете Рае на наркотики сыну. Валентину Афанасьевичу Трубецкому на новую машину. Сынку-таможеннику, чтобы не обижался на несчастные десять долларов, выданные мне Мариной на поездку.

2.

«Козилина, Козилина, Козилина!» - огромная еврейка со второго этажа целый день зовет свою кошку. А вчера из церкви внизу (старый город расположен в котловине) я решил подняться по Луначарского на Кирова, и единственный проулок оказался тупиковым. На меня набросились злющие моськи со всех дворов, и выглядывали местные, как у Кафки: что этот тут делает? А с заброшенных городских тупиков донеслось приветствие: «Хайль, Гитлер», и в ответ: «Хайль, Хайль». Мне кажется, мы живем в абсурдном пространстве. Пришлось возвращаться. Было очень страшно, причем в основном за себя. После происшествия с таможенником - болезненный, унизительный страх людей. Действительно, так было с самого начала - школа, армия, Москва были только подтверждением. Бороться с этим можно было двумя способами. Избегать несчастья, неблагополучия, помогать семье, родителям, служить, выслуживаться. Другой - заболеть еще больше. Как с этой эпилепсией. Я ведь ясно вижу, из-за чего она. Сначала папа, наследственное, потом «нэ трэба», редакторская халтура, потом нечистая совесть. Вот три слагаемых успеха, того, как абсурдное земное советское пространство превращается в припадочное время, в котором все вперемешку: жизнь, смерть, жизнь после смерти, власть, уголовники, наркоманы, алкоголики, писатели, инвалиды, показуха, запазуха.

3.

Хочется плакать. Не хочется делать, стирать, мыть, прибираться. Застыть в плаче, так десять и двадцать лет. Мне не нужно от дочери рисунка к новой книге, то ли учебник «Чмо», то ли роман «Гражданство», то ли сборник рассказов «Одинокие». У меня есть фотография: я лет в пять с папой в роскошном южном парке в чужом-родном городе Мелитополе. В котором я теперь, когда приезжаю, стараюсь не разговаривать, потому что что-то вроде подпольного писателя. А для писателя, тем более подпольного, язык - первая реальность. Короче, языковой барьер. Прожив десять и двадцать лет в Москве и Московской области и на Севере, я акаю и чокаю, а местные придыхают и шокают. Для одинокого человека это как разоблачение. Тем более, если перед этим его сажали в тюрьму таможенники, чтобы дал десять долларов за то, что нет вкладыша «гражданство». Потому что в мытищинском паспортном столе сначала инспектор по гражданству заболела, потом ушла в декрет, потом наняли новую, но она пришлась не ко двору. И вот она уволилась, а перед этим долго болела, потом долго никого не было, потом пришла новая, из всего штата самая молодая и неизношенная, еще немного похожая на человека, а не на чиновника в юбке - аппарат по вымоганию денег у населения.

Но вот беда, она сначала заболела, а потом ушла в декретный. В общей сложности я года два уже хожу в паспортный стол, как на работу. Забавно видеть, как молодые люди из «мерседесов» на минуту заходят, чтобы получить свои документы и кивнуть, пока ты пишешь списки и строишь кордоны с бабушками. Еще забавнее уже терять сознание на этих полулиповых границах между многочисленными государствами на месте бывшей империи, когда точно такие приспособления по вымоганию денег у населения, только в штанах, сажают тебя в тюрьму за то, что у тебя нет вкладыша «гражданство». Потом, когда ты приходишь в сознание, тебя посещает что-то вроде нового зрения, и ты понимаешь: одно из двух. Или ты эти десять и двадцать лет был неполноценным гражданином и тебе нечего достать из штанин - ни денег, ни бумажек о полноценности, гражданской и человеческой, со штампиками. Или полная начальница мытищинского паспортного стола вместе с вкладышем «гражданство» не мытьем, так катаньем в конце концов тебе вручит новое зрение. Когда таможенники уходят, махнув рукой: не связываться же с наркоманом, а ты стоишь и ничего не видишь, потому что от мамы по наследству у тебя слабые нервы и крепкое сердце, и так десять и двадцать минут. Потом потихоньку к тебе возвращается зрение. Сначала это маленькая проталина в тамбуре поезда «Москва - Симферополь», потом проталина движется и растет, пригибая под себя берега, как в начале навигации на Белом море.

А еще потом, недолгое время, но известно, что надо делать, чтобы оно было более долгим, ты видишь всякий пейзаж, натюрморт, интерьер, портрет, женщину, ребенка, мужчину вместе со всей их жизнью. Запазухой и показухой, как я называл это раньше, философски и аналитично, прозанимавшись шесть лет самообразованием, пока жена службу тащила, ее мама подставлялась, моя мама деньги присылала, а моя дочка смотрела. И видела она примерно то же самое, что я теперь с этим моим новым зрением. То, что было названо беспределом девяностых, которые похлеще войны, как сказал один мой знакомый. И цену. Видела ли она цену? Я-то ее вижу. Эти столбы, уходящие в небо и землю. По-моему, это один столб. Внутри него стоит человек, размахивает руками, хочет денег, выпивки, славы, наслаждения, впечатления, чтобы оставили в покое. А столбы эти что-то вроде шевелятся. Я не знаю, как это описать, попробую использовать метафору. Вот мой друг Димедролыч, который поет про перистальтику и усталость, или моя мама с калоприемником на животе, которая боится открывать двери в чужом-родном городе Мелитополе, или чиновники, похожие на мутантов в мундирах или мудаков на зоне.

Что у всех у них есть за душой такое? И тут я возвращаюсь к тому, с чего начал. Что хочется пойти и стучаться головой о стену, и плакать, и биться в припадке эпилепсии, испражняться под себя, с пеной изо рта, с закушенным языком, закаченными глазами и сучащими в припадке конечностями. Как к нам из-под земли или с неба прилетает вкладыш «гражданство» с гербовым тиснением и водяными знаками подлинности. Что мы на самом деле с самого начала в раю и в аду. Что, когда мы родились, это мы на самом деле умерли. Что до этого мы были Бог, потом Бог нам сказал: идите посмотрите. И сначала мы ничего не видели, а потом мы все доставали из штанин и юбок дензнаки, документы и прочие свидетельства полноценности, например, свои воплощенные мечты, будь то блядство или братство. А потом в поезде «Москва - Симферополь», или в постели возле обнаженной женщины, или в лесу возле распускающегося дерева, или в воде возле плывущей рыбы, или в могиле, глядя на тень летящей по небу птицы, увидели, что это было что-то вроде работы, что это наслаждение уже нельзя было взять себе. Что, оказывается, Богу надо было, чтобы его увидели, помолились, что ли. Что для этого мы сюда и посылались. Что это и было настоящее, драгоценное гражданство, которое не достать из штанин.

Есть разница между государствами, новыми и старыми. Это как русское «авось» или «всё ничего», которое толкуй как хочешь. Или, например, таким выражением: «его как херакнуло». И украинского «зъим не зъим, та понадкусую». Русские таможенники, которые ленятся даже развернуть паспорт, где-то в глубине души они если не догадываются, то сразу знают, что все главное происходит все равно независимо от их воли, а тогда не стоит и сучить лапками. Это цена за Турксибы и Беломорканалы и стотомники Ленина и Сталина, потому что основной удар пришелся все же по русским. Украинские таможенники не ленятся даже катать истерики в тамбурах про «посажу в «обезьянник», оштрафую на две тысячи, посажу на три года», ради весьма гипотетических десяти долларов, которые оппонент мусолит в кармане в потеющем кулаке.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.