Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(38)
Василий Беленников
 ТРЕТЬЯ ВОЛНА

Всяко-разно

Она жила где-то с километра два, наверное, выше по улице, на Головище. Её хатка стояла как раз на углу Паши - Миколошина переулка. Переулок здесь начинался и уходил поперёк нашей «широкой» улицы опять же вниз, под гору, к речке, у которой, плавно заворачивая вправо, превращался в улицу Колхозную.

«Паша» - это она самая и была. Кто такой «Миколоша», я не знаю и до сих пор. Можно только предполагать, что этим самым Миколошей переулок заканчивался - раз уж начинался Пашей.

В поворотном месте, где переулок превращался в улицу, жила «Олегова» Светка. Правда, тогда только мы - Олеговы друзья - её так называли, а на самом деле она была Седельникова. Да и переулок, согласно жестяной табличке, прибитой под черепичным карнизом начальной хаты, назывался Интернациональный. Светка позже на полном основании стала Олеговой - вышла за него замуж.

За Светкой, дальше по Колхозной, жила Алла, дальше - сёстры-близняшки Золотые (Золотых). Ещё дальше, где село заканчивалось (если эгоистически считать, что начинается оно в центре) этой протянувшейся вдоль Терновой балки уже единственной улицей, как кошка - хвостом, жила Галочка.

Все они были ухажёрками моих друзей.

Хотя мои личные интересы лежали на улице, расположенной ближе и несколько южнее, я не могу спорить с тем, что девчата с Колхозной были в тот отрезок времени одними из самых красивых во всём селе. А Терновка - село большое...

Это понимали и местные парни, и подростки.

По этой причине нам, «центральным», ездившим на ночные крылечные посиделки на мотоциклах (а поначалу и на велосипедах с моторчиками, потом «Минсках» и «Ковровцах», собранных из утиля, и заканчивая уже покупными «ИЖами»), часто перепадало от «колхозников». Лично мне доставалось «ни за что», так сказать, за компанию. Но надо всё-таки признать, что драться было из-за кого. Чего только стоила Алла!.. Как она мне потаённо, со стороны, нравилась!.. Но её ангельская внешность и юная прелесть уже тогда таили практичность, разборчивость, житейскую расчётливость, чрезвычайную коммуникабельность, незакомплексованность, уверенность в практически неограниченном самоличном выборе наиболее перспективного в плане будущей семейной жизни кандидата. Мне тогда казалось - свет ещё не видел такой целеустремлённой красавицы! Это в пятнадцать-то лет... Теперь-то я знаю, что все «редкие красавицы» таковы, а как раз исключение из общего ряда составляют те, которые, как говорится, цены себе не знают.

Алла выбрала крепенького, ухватистого, напористого паренька с Курелевки - противоположного конца села. Нарожала ему детишек и в восьмидесятые и девяностые годы была за его предпринимательской спиной как за каменной стеной и, несмотря на все реформы и перемены, чувствовала себя как рыбка в воде.

Мне же оставалось только удивляться: вот даёт же природа всё одному!.. И небесную красоту, и практический ум, и житейскую мудрость. А главное - в молодости трезвый взгляд на жизнь (это девушке-то!..). Правда, муж её, по обстоятельствам, от её желаний уже никак не зависящим, погиб потом, когда их детки стали почти взрослыми, в автоаварии.

Паша ж была тогда уже омужичившейся, пожилой (как нам, по крайней нашей молодости, казалось) бабой.

Это невыразительное смуглое лицо, которое не всякого и мужика украсило бы. Смятая в гармошку «беломорина» в уголке рта, задымлявшая прищуренный глаз, левый - правый, по случаю.

Глаза эти, кажется, ничего никогда не выражали. Просто были «открыты в мир» (подходящий шаблон!) и смотрели без всяких эмоций, как инструмент, необходимый для жизни. Паша овдовела уже после войны. Муж её, хоть и дошагал тяжкими фронтовыми дорогами до Великой победы, но сильно пострадал в этом лихолетье и счастливо скончался в первые послевоенные годы на родной земле, в кругу родных и близких.

Зато у неё был взрослый сын, лет на пять постарше нас. Вот у него, если можно так выразиться, с «инструментами» был непорядок - парень был глухонемой. Но при том рослый, гибкий, жилистый такой! Тоже ездил на «Ковровце». Определял, когда мотоцикл заводился и как работал, по дрожанию руля.

Парень он был любознательный. Главная его страсть - техника. Несмотря на физические ограничения, тянулся к общению. Жестами, мимикой, мычанием пытался вступать даже в технические (не только по части мотоциклов) споры. Но по причине комплекса неполноценности бывал порой вспыльчив и требовал тонкого понимания технических нюансов. И если оппонент начинал бестолково кивать головой и со всеми «доводами» соглашаться, таким образом пытаясь уйти от «спора» и проявляя тем самым унижающую жалостливость - косвенный признак собственного превосходства, незадачливый спорщик нежданно-негаданно, без всякого предупреждения, получал кулаком в лоб. Впрочем, если же оппонирующая сторона проявляла излишнее упрямство и пыталась (чаще всего красноречивыми жестами) объяснить «немуху», что он в этом деле некомпетентен, - реакция следовала та же!

Уцелеть в этом «споре» вообще было невозможно. И поэтому мы, хоть и были заядлыми мотоциклистами, в технические споры с Мишей никогда не вступали - нам своих приключений хватало.

Мать же, то есть Паша, в общении с односельчанами походила на давно прогоревший костёр - можно было разговором пошуровать остывшую жужелицу, головешки, но ни одной искры эмоций было уже не найти.

Паша всю жизнь проработала на лошадях. Тогда машин в колхозе не хватало, и основная нагрузка по обслуживанию коровников, свинарников, птичников да и социальных объектов, если можно так выразиться, зачастую ложилась на гужевой транспорт, не говоря уже о личном подсобном хозяйстве колхозников. И телега, запряжённая парой, или двуколка, являлась естественным и неотъемлемым элементом сельской жизни. Единственно, что привлекало особое внимание и вызывало удивление с тех самых пор, когда мы, подрастая, начинали чему-то удивляться, так это то, что этот мужик на бричке, в поношенном ватнике, в ватных же стёганых штанах, в кирзовых сапогах, с «беломориной», а то и с самокруткой в зубах, зимой был не в ушанке, а... в белом ситцевом платке, наглухо повязанном вокруг головы и шеи, оставляя, как маску, только продублённое, смуглое, невыразительное, неподвижное лицо. Это была единственная деталь, вызывавшая недоумение подростков и заставлявшая более пристально всматриваться в этого сильного, рослого, несуетного ездового на козлах брички.

Летом мужское обмундирование менялось соответственно - платок оставался и повязывался всё так же.

Были ли под ним женские локоны или вовсе волос не было - неизвестно. Да и проявлялась она по присказке «я и лошадь, я и бык, я и баба - и мужик!..», но всё-таки больше как мужик...

Рабочие на ферме как-то по пьяной лавочке решили «по-учить» немуха - преподать Мише урок покладистости. После очередной его выходки залучили невежу с места общей выпивки, догнали, начали вкруговую вбивать кулаками правила хорошего тона. Да увлеклись воспитательным процессом и по сторонам совсем не смотрели, а потому и не «усекли», как подкатила Пашина двуколка к пряслу основного корпуса.

Сердобольные бабы, первые увидевшие, «что черти бессовестные удумали», подняли переполох:

- Пашка!.. Пашка!!! Глянь!.. Глянь, Мишку твово мутузят. Ах, алкаши проклятые!..

Мужики - скотник Сухач (Сухачёв Николай), слесарь МЖФ Буруля (Виталик Морозов), плотник Супис Фёдор Иванович - сами получили такой урок, что потом десятой дорогой обходили «эту медведицу» с её кнутиком. Этим самым кнутиком тут же досталось и «медвежонку», оттого что знала она за ним его дерзостные повадки. И мужиков в их воспитательных устремлениях отчасти понимала. Потому ни одного не ударила кулаком («а то б - всё!..»), а «токмо некоторых кнутиком угостила». Мишке перепало в первую очередь за «не свежее дыхание» - выпивали-то вместе...

Впрочем, мужики на Пашу не обижались и отнеслись к происшествию с юмором:

- ...Разбежались, конечно... Что ты с ней сделаешь?! Не драться же с бабой...

Но всё-таки на глаза ей какое-то время старались не попадаться ни слесарь, ни скотник, ни плотник.

Несмотря на некоторую бирюковатость, Пашу знали все взрослые, даже в «центре». Общались с ней уважительно, как с мужиком, но называли всё-таки - Пашей (за глаза -

Зина-Жорой). Говорила она грубым, посаженным, прокуренным баском и в основном - незлобивым матом. Что, конечно, являлось издержкой профессии - со скотиной иначе нельзя. Но при том была по-деловому внимательна, доброжелательна, если могла, не отказывалась помочь.

Мне интересно было наблюдать, как общается с ней мой отец Иван Васильевич.

Он и сам был родом с верхней части села. Родился и вырос на той же Колхозной улице. Хатка их - бабушки Марфуты и дядьки моего, отцова младшего брата Миши - стоит, давно уже с другими хозяевами (с контрастной, по отношению к нашей, фамилией - Черновы), как раз напротив дома, в котором выросла Алла. То есть деды наши были соседями через улицу. Может быть, и в этом ещё были потаённые мотивы моих симпатий... Ну, вот поэтому, наверное, отец был знаком и с Пашей, так как ностальгически испытывал расположение ко всем землякам-колхозникам.

Он иногда выходил останавливать бричку, на которой Паша с пассажирами спускалась с Головищ на село по магазинам и другим надобностям. Были, видно, у него к ней какие-то хозяйственные дела, да и просто любил поговорить с колхозниками по старой памяти.

Сам-то мужичок дробненький. Рядом со здоровенной бабой-мужиком смотрелся потешно. Пара получалась колоритная.

Отец после войны и до пенсии проработал портным. Поначалу в артели «Победа», которая не раз преобразовывалась, переезжала, переименовывалась, пока не превратилась в швейную мастерскую в Доме быта. Поэтому, опровергая пословицу «сапожник без сапог», одевался всегда, что называется, «с иголочки», когда дело не касалось работы по хозяйству. (Нас у родителей было шестеро. Хозяйство было большое. Среди прочего: фруктовый сад, виноградник, пасека - отцова вотчина.) И рядом со здоровенной, как медведь, бабой отец смотрелся аккуратным школьником-подростком. Они, чем-то друг друга дополняя, похоже, испытывали взаимную если не симпатию, то уважительность. Общение шло на равных, без скидок - оба «матюкались». Я со стороны опасливо потаённо потешался их приятельству: Иван Васильевич иногда бывал строг - за насмешки над старшими могло мне от него и перепасть. И было б по заслугам! Мы - пацаны - тогда вообще к старшим, а тем более пожилым, относились с чувством необъяснимого и само собой разумеющегося для нас превосходства. Посмеивались над их неспособностью ориентироваться в быстро меняющихся ситуациях.

Сашка Есик (Еськов) - друг юности - изобрёл даже для своей мамаши-пенсионерки, всю жизнь проработавшей с коровами на ферме и дома, оригинальный и остроумно-лаконичный «справочник-ретранслятор».

Телевидение переставало тогда быть диковинкой, окончательно завоевав думы и чаяния селян от мала до велика.

Освободившись наконец-то от бесконечных домашних хлопот поздней ночью, тёть Дуня, с предвкушением ни с чем не сравнимого удовольствия, пристраивалась со своим стульчиком в полукруг чад, домочадцев и тех соседей, у которых ещё не было своего телевизора, перед телеэкраном «Старта». Зачастую, из-за опоздания к началу передачи или фильма или же в связи с быстро меняющимися обстоятельствами динамичного сюжета передачи, не способна была оценить ситуацию и правильно эмоционально отреагировать. Хоть и понимала по общему напряжению аудитории, что на экране произошло что-то важное. Тихонечко, так, чтоб не помешать другим телезрителям, вопросительно-заискивающе обращалась к «главному комментатору»:

- Саш, что?..

Сашка коротко, по-деловому, не отвлекаясь от просмотра, мимоходом давал исчерпывающую авторитетную оценку ситуации. Скажем:

- ...Как мешок фуража с фермы...

Или - напротив:

- ...Объездчик!.. - когда ситуация ничего хорошего не предвещала.

Потом, при случае, рассказывал нам на улице. Мы - беззаботно хохотали.

Сашка вообще был острослов. И от него я, иногда от первого, слышал такие сокровища дурачинно-парадоксального «остроумия», как: «Не уходи - без тебя лучше...». Или с кавказским акцентом: «Что ты ходишь, не заходишь?! А заходишь - не уходишь!..». Эти «перлы» погружали меня в полное недоумение и прострацию. И вернуться к себе удавалось, только восторженно рассмеявшись:

- Вот, Есик!..

Как нас накрыло дунайской волной

Переговорив с Пашей, отец возвращался к своим заботам. Телега с колхозниками проезжала немного дальше, от нас до центра - рукой подать, так и считалось, что мы жили в центре, и уже следующей остановкой была конечная. Пара вязалась к телеграфному столбу на пятачке у Дома быта. Паша бросала «беремок» сена из брички под ноги лошадям. И все разбредались кто куда: бабы - по магазинам, мужики -

по своим делам, все, вроде как, по разным. Но забирать мужиков приходилось зачастую всех в одном месте. Паша хорошо это место знала. И, подождав немного после условленного часа, безошибочно направляла свою двуколку именно туда, где и забирала, а иногда в буквальном смысле подбирала несамостоятельных уже колхозников.

Место это называлось «Голубой Дунай». Вот такое романтичное, хотя и экзотическое для наших мест, название. Конечно, плод фантазии ветеранов недавно закончившейся войны. Мужиков-победителей, освобождавших Европу и видевших этот самый голубой Дунай воочию, успевших дохнуть пьянящим воздухом весны и победы, насладиться мечтами о перспективах счастливой жизни в кругу родных и близких на родной земле, на просторах свободной и теперь уже обязательно счастливой Родины.

Тогда жизнь плавно возвращалась в своё русло. Отполыхали и утихли долгожданные встречи у выживших в боях и уцелевших в оккупации и тылу. Стали стихать стоны, заканчиваться слёзы у недождавшихся. Пора было возвращаться к мирному труду.

Ёмким газетным стилем послевоенную ситуацию можно обрисовать одним абзацем.

В обескровленной стране, потери погибшими которой, в отличие от союзников и покорённой Европы, в десятки миллионов, власть не решилась честно объявить, победного энтузиазма всё-таки ещё хватало на восстановление порушенного, пришедшего в негодность и запустение. Как много надо было сделать!.. И как много надо было делать сейчас и немедленно. Жизнь не стояла на месте и не ждала никого. Всё шло своим чередом без всяких скидок и поблажек. Не сделаешь сегодня - завтра будет поздно. Не остановишь ни зиму, ни весну, ни лето, ни осень. Природу не уговоришь подождать. Надо было жить дальше. Волна победного духовного подъёма ухнула в бездну послевоенной необходимости, только и осталось, что всё вернулось на круги своя. И ничего почти на селе не изменилось. А то, что в мечтах и поначалу было так сладостно: дом, семья, работа, -

постепенно приобретало обыденность старого, довоенного, обрыдло-униженного, полурабского существования.

А как же?.. а где же голубой Дунай?.. Не в одних же только воспоминаниях и мечтах?.. За что кровь проливали?! Где эта голубая мечта о свободе и счастье?!..

Но вот, кажется, немного отпустило, оттаяло во время хрущёвской оттепели.

...И, как нечто небывалое, безоглядно дерзновенное, растёт внизу нашего села, поперёк Терновой балки, грандиозная по сельским меркам и доселе невиданная плотина, ну и котлован - размаха необычайного - соответственно.

Терновка - речка мала. Но за год (благословенны родники её!) - «раскинулось море широко»! Нижние огороды-улицы, мосты-переправы утонули в нём. И - ладно! Для такого дела -

не жалко. По сельскому берегу высадили пирамидальные тополя. Здесь же, недалеко от плотины, в самом глубоком у берега месте, выросла вышка для прыжков в воду. Да не какая-нибудь, а в несколько ярусов, высотой в три, пять и десять метров! Чуть дальше по берегу - лодочная станция и наша «Потёмкинская лестница» - широкий каменный пролёт с тёсаными резными перилами, уходящий нижними ступенями в набегающую волну. Сюда причаливали прогулочные лодки для посадки-высадки «любителей морских прогулок». Ещё чуть подальше, на косогоре, от села - вылетом в «море» построили кафе-веранду, светлую всю, прохладную, в разноцветных стеклянных витражах. Здесь подавалось бочечное пиво и всё прочее, включая воды, вина, водку на разлив и в бутылках, ну и, конечно, разнообразную закуску. Притом по ресторанной схеме, с отдельными столиками и официантами.

Здесь же можно было «продолжить», опустившись непосредственно на берег. Расположиться, скажем, на травке на солнышке, или в тени кустов, или же на стянутых сюда огромных каменных кругах и корытах затопленных «морем» колодцев.

Волна ласково плескалась у ног. Дул лёгкий свежий прибрежный ветерок, не жаркое здесь солнышко умиротворяло. Тут же, на бережку, находили приют и успокоение перебравшие и выдворенные под белы рученьки посетители этого чудесного кафешантана. Оно - это кафе - конечно, как-то называлось официально, кажется, «Встреча» - сейчас уже точно никто и не вспомнит, но народная молва тогда его так и окрестила: «Голубой Дунай».

Дальше по бережку расположилась пожарная часть с каланчой в два этажа всего, и ещё подальше - её дебаркадер -

выезд в море для заправки чистой глубинной воды в пожарные машины да и в обычные водовозки.

На этот описанный выше райский участок набережной можно было легко опуститься прямо из сельского парка культуры и отдыха (преобразившегося тогда новыми цветниками и гипсовыми скульптурными группами стандартного по тем временам набора: арками трудовой славы, пионерами с горнами и барабанами, колхозницами со снопами и рабочими с молотом, полногрудой девушкой в трусах, майке и с веслом...) по пешеходной дорожке, погулять перед сеансом в кинотеатре «Дружба» (ныне Дом культуры им. В.А.Холодилова), полюбоваться «морским» пейзажем, постоять на порожках «Потёмкинской лестницы», послушать умиротворяющий плеск волны, подышать во всю грудь вечерним воздухом. А на любом транспорте можно транзитом проехать этот приют отдохновения, опустившись с западной стороны от сельской площади и выехав вверх, в село, за пожаркой. Или наоборот.

Что Паша регулярно и проделывала.

Противоположный от села берег - крутая гора с полоской песчаного пляжа у подножия. Вот где было раздолье для любителей искупаться, позагорать в летний зной. Здесь же в былые лета - идеальное место для рыбной ловли на закидушки. Дно у берега было пологое, глубина набиралась плавно. Купались все: кто умел и не умел плавать, дети и взрослые. Но женщины и девушки - всё-таки отдельно, немного подальше от общей купальни. Сюда же привилегированно причаливали и прогулочные лодки с отдыхающими, пожелавшими искупаться.

На самой горе тогда по всей длине Терновой балки располагались каменные карьеры. В рабочие дни гремели взрывы -

здесь добывали известняк: дробили бут, резали штучный камень, грузили окол. Поэтому во время футбольных состязаний, очень, кстати, популярных тогда, между соседними сёлами терновцев болельщики соперников называли «гаманами». Наши в долгу не оставались и донских называли «свистунами», а безопасненских - «лягушатниками». Прозвища эти были не случайными и имели за собой скрытый смысл и историю. Что касается «гаманов», то гаман на местном диалекте (у Даля этого значения нет) - необработанный известняк легко подъёмного размера. Мы, тогда пацаны, враждуя соседними улицами, иногда устраивали на общих огородах (когда улицы в разные стороны, огороды -

вместе) перестрелки - побивание друг друга каменьями. Как правило, это были земляные, засохшие, не рассыпавшиеся после вспашки комья или гранаты кукурузных корней. Но часто в ход шли боевые наступательные средства - камни-саморожни, или каморожни (что то же самое - самороженный камень-известняк), строго запрещённые уличной «международной конвенцией»... Тут уж без синяков, слёз и увечий («шишек», как правило) не обходилось. А если доставалось большим каморожнем, то пострадавший поднимал такой рёв!.. Порой потерпевшему было не так больно, как обидно из-за вероломства противной стороны. И тут-то уже, жалуясь друзьям-соратникам, или когда доставалось ещё и ремня от родителей, или в межуличных по этому поводу переговорах-разборках, доводилось, что ударили во-о-от та-а-аким!!! гаманом (или ещё - гамаём).

В общем, «гаман» - значит дикий, неотёсанный, грубый, невоспитанный, наглый. Вот так вот...

Зато у нас был фирменный стадион, огороженный капитальной стеной из штучного камня с резными арками проходов, с каменной трибуной для почётных гостей и мачтами для флагов команд!

Заслонившись от карьерного грохота крутым переломом горы, в затишке, по берегам пруда с весны и всё лето до осени сидели рыбаки с удочками. Не было и для пацанов ничего увлекательнее, как сидеть на тихой зорьке и следить за поплавком или колокольчиком закидушки, полуослепнув от солнечного зайчика в неподвижном зеркале воды. Да и приварок для дома от этого занятия был немалый. Одна беда, - куревом баловались, зато об остальной дури тогда даже и не задумывались. Не до того было. Было чем заняться поинтереснее.

Пряник

Впрочем, взрывы гремели не только на карьере.

Терновка, как уже сказано было, село большое, растянувшееся по течению речки на четырнадцать километров. Из-за удалённости части села требовали в обиходе именного определения. Сверху вниз, по течению Терновки, расположились: Головище (колхоз), центр (мы), дальше совхоз: Курелевка, Кагонович, Сельмаш. Названия, понятно, тоже не случайные. Молодёжь этих ингредиентов села открыто, порой жестоко, враждовала между собой. Отчасти и поэтому, а в основном для рыбалки, хозяйственных и бытовых нужд, каждая часть села старалась обзавестись по примеру центра своим, пусть небольшим, прудом, или ставком.

Народ у нас испокон веку (подтверждается историческими документами) лихой. Плодовит не только на таланты и героев, но и воров, отъявленных негодяев, изобретательных аферистов и прочих «блатных» у нас хватало всегда. Были среди них и люди замечательные в своём роде.

А любят ли блатные рыбалку?

Оказывается - да! Так же, как и все живые остальные законопослушные люди. И тому яркий пример - Пряник (Анатолий Пряников). Комиссар от блатных (икона стиля, как сейчас бы сказали), которому тогда уже - в шестидесятые годы! - сводила пальцы веером судорога арийско-уголовного превосходства над фраерами. Изъяснялся Толян «суГубо применяя» рафинированное отточенное «Г», притом не иначе как по фене, и так вычурно-оригинально, что за Пряником следовало бы ходить по пятам всем настоящим и будущим уркам и, как на лекциях за профессором, конспектировать каждое его драгоценное слово, каждую блистательную мысль.

Толик мог усесться в любом людном месте на корточки, по лагерному обычаю сложив свой высоченный рост и невероятную худобу втрое, как складной аршин. Острые локти упирались в острые же коленки. Длиннючие коричнево-грязно-зелёные от табака и анаши пальцы рук складывались в один кулак-клубок у подбородка. Тут же мог забить, засмолить косячок. Любил он это дело и проделывал его часто в парке, усевшись в любом месте, прямо посреди пешеходной аллеи. В позе на корточках мог находиться часами, не испытывая никаких неудобств. Притом миролюбиво заговаривал с любым прохожим, несмотря на степень знакомства с ним и невзирая на социальные признаки случайного собеседника. В общем, Пряник был парнем незлобивым, безобидным. Да чего там!.. добрым, по большому счёту! Прожил недолго... Царство ему небесное!

Школьники на переменах окружали его потехи ради (школа через дорогу от парковой ограды), но потом слушали, открыв рты. Толян был всё-таки тонким психологом. Не от хорошей жизни, конечно. И пацанов мог выстроить в своеобразную иерархию с прогнозом по общечеловеческим ценностным признакам с первых минут общения. И, надо признать, почти безошибочно. Школьные учителя таким даром экспресс-анализа - мгновенной оценки учеников - не обладали. Некоторых из них больше заботило, кто у подопечных родители. Это было решающим фактором в оценке детских способностей.

Но вернёмся к рыбалке.

Широта душевная («Век воли не видать!») и категоричность, признающая только два вида «трудовой» деятельности: «Воровать или не воровать!» (притом воровать надо было непременно миллионы, а любить... никак не меньше, чтоб как только королеву (!)), не позволяли блатным снизойти до мелочных удочек и закидушек.

...Бредень?..

«Ну, его ж надо таскать по уши в воде, надрываясь... Не-е-ет!.. Уж мы лучше с берега, покуривая. И не мелочась. Сразу чтоб с мешок!»

Динамитные шашки достал Рора - «парень квадратный, но деликатный».

Как оказался расходный материал строгой отчётности в руках Пряника и Роры, нетрудно догадаться. «Порыбачить» решили на самом дальнем пруду в Сельмаше. Подальше от досужей общественности и чутких ушей единственного тогда на всё село участкового - Махлана, или Петровича (Ивана Петровича Пшеничного - фронтовика, личности легендарной, пользовавшейся заслуженным уважением даже в местном послевоенном криминальном обществе).

Гера-Рора, пристроив крысиный хвостик бикфордова шнура к «снаряду», засомневался:

- Не многовато-ль, Толь, будет?.. Три-то...

Пряник сомнения удавил в зародыше с издёвкой:

- «Г»ера, вот только пукать не надо!.. - слово показалось красноречивым и вытянуло из закопченных анашой мозгов очередную цельную, логически связную, резонную мысль.

- Чем три раза пукнуть, лучше один раз звяГнуть, «Г»ера... - произносить имя напарника Толяну, похоже, нравилось «суГубо».

Потом он ещё добавил многозначительно, хоть и непонятно к чему:

- «Г»лупо было бы...

И, когда соратник уже присмолил от костерка фитиль, заполошно гаркнул на того:

- Кидай в камыши!.. Там косяк ходит...

Звягнуло так!.. звон поселился во всей округе один. Всё остальное происходило будто в вязком прозрачном колышущемся масле.

Из камышей медленно поднялся в опрокинутое небо мутный громадный столб воды. Как перо из разбитой подушки, во все стороны пыхнули клочья камыша. Пропеллером закувыркались в небе непонятно откуда взявшиеся обломки бамбука. И несусветным, леденящим кровь ночным кошмаром подпрыгнула над растерзанными зарослями в невероятном смертельном сальто огромным раздутым чёрным лягуном... тракторная камера, на лету превратившаяся в лоскутья.

В гулкую чугунную голову, как осколок, шмякнула страшная запоздалой своей непоправимостью догадка...

Минуты полторы спустя как осел водяной столб, камыши в кромешном звоне бесшумно зашевелились, повергая в смятение и смертный ужас и в то же время порождая надежду на относительно благополучный исход происшествия.

Заставляющим цепенеть от ужаса загробным видением, весь измазанный в донной грязи, обляпанный с ног до макушки мерзкими грязно-зелёными шматками тины, обвешанный мокрыми лохмотьями утраченных одежд, появился не то леший, не то водяной - призрак человекоподобный. С остановившимся, бессмысленным взглядом, адским зомби, двинулся прямо на Пряника и Геру. Пряник, раздавленный в лепёшку случившимся, и напарник, потерявший всякую способность переварить ситуацию, только тем и спаслись, что из-за надорванной наркотой и алкоголем психики не способны были реально пережить случившееся. И потому вместе и одновременно подумали одно и то же, спасительное: «Сейчас будет звиздить...»

Но привидение (наверно контуженное) протопало лохмотьями растерзанных резиновых сапог прямо по поначалу подкосившимся и не устоявшим, а теперь парализованным страхом ногам незадачливых рыбаков, так и не поднявшихся с земли, и через костерок - по морю, как по суху - удалилось по направлению к спускающимся к пруду огородам. Притом за водяным, спустя какое-то расстояние, очевидно, зацепившись крючком за лохмотья штанов или сапог, толчками, двигался красно-зелёный клоун пластмассового поплавка...

Друзья ошалело переглянулись и, поняв друг друга без слов, бросились «бежать» на негнущихся ногах с «места преступления» в противоположную сторону, тоже в огороды.

Через час, переведя дух и ободрившись, послали мелких пацанов с мешком собирать глушеных карасей. Старшим «экспедиции» был назначен ещё маленький, но уже подающий «большие надежды» Вовик Собко. Пацаны вернулись с пустым мешком - рыбы не было... Собирать было нечего, кроме нескольких подорванных лягушек, мирно плавающих вздувшимися белыми брюшками вверх, будто подставив их для загара полуденному солнышку на успокоившейся глади пруда.

Пряник с Ророй понимающе-проницательно переглянулись.

- ...Вот «Г»ад!..

Им даже в голову не могло прийти, что они сами стали жертвой обмана их же собственных «учеников». Вернее, самого способного из учеников-последователей - Вовика. Который гениально спланировал и удачно осуществил очередную свою проделку.

Конечно, кое-что пацаны собрали, и не мало, но, как рассудил Вовик, и не так много, чтобы отдать Прянику и Роре. Наверное, кто-то их всё-таки опередил и «помог», что тоже не удивительно (уж больно громко «объявили» о «халяве» по округе...). Вовик же, как лицо доверенное, бывшее пока на побегушках, присутствовал при обсуждении Пряником и Ророй последнего происшествия. Ситуацию «прорубил» и, не будь он Вовиком, загорелся азартом, дерзко попирая авторитеты, неосознанно применяя почерпнутые у того же Пряника навыки психоанализа, оставить главных забойщиков в дураках. Что удачно и проделал.

Ну, это всё так... к слову... А по сути - дальше.

Оттепель

Зимой, как только ударят морозы, станет ещё ненадёжный лёд на пруду, - мелкота уже на коньках! Да так нарезают по гулкому льду, что только треск. Когда же лёд становился прочным, взрослые парни и девушки не считали для себя зазорным встать на коньки, скрестить клюшки с теми же пацанами в хоккейных баталиях, гоняя избитую, изогнутую консервную банку. А как сладостно было «скрестить клюшки» - приобнять, подзажать, завалить в заполохе поединка взрослую разгоревшуюся девку - игра всё спишет!

Весной тоже были свои прелести. Хотя бы «надлёдный» лов - выдавливание на неглубоком месте пескарей из проруби. Для этого надо было всей компанией подойти по весеннему тонкому, непрочному трескучему льду к краю небольшого пролома или проталины во льду. Лёд, под тяжестью прогибаясь, уходил под воду, вода половодьем поднималась из пролома, захватывая жадно дышащих у его окна, изголодавшихся по кислороду в долгом подлёдном плену пескарей, растекалась по льду. Тут надо было не зевать и быстро уносить ноги подальше от полыньи, желательно в разные стороны. При этом вода уходила обратно в пролом, оставляя на льду трепещущих рыбёшек, которых оставалось только собрать. Часто эта охота на пескарей оканчивалась плачевно для самих добытчиков, как правило, самых маленьких. Мы с младшим братом Сашкой попервах частенько «ноги уносить в разные стороны» не успевали. И домой возвращались зарёванные, мокрые, окоченевшие, измазанные в грязи. Вдобавок доставалось ещё и от родителей. Тогда рёв приобретал нотки безысходного страдания, ненужности, заброшенности, неприкаянности, вселенского одиночества человека на земле и вечного конфликта отцов и детей. Но это уже издержки производства - за удовольствия иногда приходилось платить.

Высшим же весенним наслаждением было поплавать на льдине с жердью по освободившемуся раньше мелководью.

Удовольствий хватало и других. Речка (так пруд называли по старой памяти) тянула мальчишек с силой маниакальной зависимости. Да ещё как будто черти подталкивали на разные рискованные авантюры. Ребятня иногда прямо из школы, с портфелями, пропадала там дотемна. А уж чтоб сбегать в магазин за какой-либо срочностью по просьбе матери или сходить в кино на детский сеанс, скажем, на «Чапая», не сделав крюк, не поскользив на деревянных от мороза кирзаках по льду, - такого быть не могло!

После школы с двух часов начинались занятия в авиамодельном кружке. Запахи горючки - смеси эфира с касторовым маслом, эмалита - раствора целлулоида в ацетоне -

дурманили «неокрепшие мозги», хищно-увлечённо пожирая всё свободное от школы время, кружили детские головы чудесными видениями: в перспективе, в будущем стать лётчиком. Военным или гражданским - не важно. Летать на настоящих самолётах!.. А может, стать конструктором этих самолётов. Неизвестно ещё, что лучше... Был в кружке костяк - опытные авиамоделисты: Фесенков Александр, Буглаев Леонид, Терехов Сашка, Федоряченко Александр (Сеся), Авдеев Виктор, Гарик, сын Нины Кондратьевны - учительницы нашей, Белёвцев Иван, Ловянников Александр, которые и определили первую и самую творческую, плодотворную волну начала шестидесятых годов как местный подростковый признак уже второго послевоенного подъёма национального патриотизма, царившего тогда в стране. Когда сам Никита Сергеевич громил «безродных космополитов» на всех фронтах, и особенно в сфере духовной. Тогда даже такая ничтожная величина - наш авиамодельный кружок выдал фейерверк ярких личностей, плеяду людей увлечённых. Не последняя заслуга в этом и сельской средней школы, конечно.

Из первой волны кружковцев кто пошёл учиться в Ставропольское военное лётное училище, кто окончил Киевский авиационный институт, Харьковский институт гражданской авиации, Казанский университет, а кто и МАИ. Но и при том на почве воздухоплавания оставили следы не все из них. Двое из костяка авиамодельного кружка, волею свое-нравной судьбы, стали видными чинами в КГБ...

На смену первому составу авиамоделистов уверенно выдвигалась всего лишь только «двойка-спарка» - Коряченцев Владимир (Пепина) и мой самый старший брат Михаил. Это был уже конец шестидесятых. А дальше, все остальные, -

текучка, статисты, массовка, включая и меня самого. Редко кто из пацанов не прошёл через авиамодельный кружок Дома пионеров.

Мой брат (уже скромнее предшественников) всю жизнь посвятил авиамоделизму, работе с детьми: закончив пединститут, стал директором районного Дома юных техников, где и теперь, уже будучи на пенсии, ведёт занятия авиамодельного кружка.

Пепина от земли не оторвался и вовсе... не смог - волна подъёма заканчивалась, подъёмной силы не хватило. Закончил строительный техникум, работал по специальности, в девяностых годах стал предпринимателем.

Подросткам в то время было чем заняться. Старшим уследить за ними было чрезвычайно трудно. Хватало и обормотов, которые «из огня - да в полымя». Не стану их называть -

некоторые стали большими людьми в местном масштабе...

По весне матери только и могли что наставлять:

- На лёд чтоб ни ногой - Боже упаси! - И на всякий случай, напоминая о своей беспредельной, невыносимой жестокости: - Смотри... утонешь - домой не приходи... Убью!

Да куда там!..

Брат за час до кружка выходил специально, чтобы побывать на речке.

Мы жили недалеко от «хвоста» пруда, там, где Терновка в него впадала. Здесь было широко, но мелко. Вода на отмелях хорошо прогревалась весенним солнышком, лёд истончился и уже не держал. Мишка перебирался с кочки на кочку или откровенно чавкал сапогами по прибрежной грязи там, где их не было. Скоро льда совсем не станет, и не будет его аж до следующей зимы! Солнце, тёплые весенние ветра быстро сделают своё дело. Вон, противоположный берег - горушка, склоном в южную сторону, уже зазеленела. А там, смотришь, и виноградник совхозный, да и сад, премудро посаженные на южном, солнечном, склоне горы за прудом, за греблей, станут набухать нетерпеливыми почками. Совхозным садоводам надо будет успеть к тому времени произвести обрезку. Школьникам придётся на весеннем знобком ветерке выносить отсечённые ветки, сушняк. Зато можно на поляне, с наветренной стороны, под нежарким ещё солнышком устраивать из этих куч огромные дымные костры, чтобы ещё и окурить вдобавок сад, потом печь картошку в золе.

Паша

Чтобы выйти к Дому пионеров, надо было подняться в село от пожарки. Брат мой Мишка, конечно, не мог миновать заправочный дебаркадер, выдающийся в пруд, стал на самый край, чувствуя себя, наверное, полярным лётчиком над ледовым полем или, на худой конец, капитаном ледокола...

От гребли два пацана по прибойным камням выбрались на лёд. «Вот отчаюги! - мысленно позавидовал будущий герой-полярник. - Но, видать, лёд там крепок ещё, место-то самое глубокое». Пацаны побегали, попрыгали по льду, вернулись на берег, взяли оставленные перед «испытаниями» узелки, видно, отцам несли обед на карьер, и двинули прямо по льду, целясь перейти таким образом пруд наискосок чуть не по всей длине. Карьер тогда находился аж за кучугуром - скалой над предыдущим прудом по речке - Будёновкой. Да и то!.. По сельскому берегу пьяных у «Голубого Дуная» никак не обойти. Начнут приставать, куражиться. А то и тормозки растрясут на закуску, поспоришь - ещё и леща перепадёт. Что с пьяных взять?! А по другому берегу, под горой, грязь, обходить по гребле сколько... Да и пусто там сейчас и неинтересно. Другое дело - по льду!.. Пусть другие позавидуют их храбрости - уж никто на лёд не рискует выходить...

Мишка издали определил: пацаны - мелкота. Один побольше - лет двенадцати. Тот самый Вовик Собко, которого, как молодого, да раннего, знало уже всё село, и стар и мал, а не только участковый. Другой, незнакомый, поменьше - лет восьми. «Вот дурачьё!.. Куда они прутся?!» Ну не кричать же им. Да и далеко, за пьяным гомоном у «Голубого» не услышат. А услышат - не послушаются. Мужички-то, видно, самостоятельные, сами с усами. На то и рассчитывают, что все ахнут - и пьяные, и «тверёзые».

Пара с узелками, елозя сапогами по льду, уже далеко отошла от гребли, метров, наверное, триста, а двигаясь по диагонали и от сельского берега - метров на пятьдесят, и вышла по льду почти напротив «Голубого». Так казалось с дебаркадера Мишке. Гомон около «Дуная» затих (пацанов наконец-то заметили) и следом взорвался откровенной матерщиной и красноречивыми жестами. Что, похоже, только раззадорило пацанов:

- А вот это вот не видали?! Алкаши проклятые... Попробуй достань!..

С речки матов, крепких словечек было не меньше, чем с берега, а жесты ещё откровеннее.

...Росла смена...

Первым провалился больший, который как раз показывал нечто неприличное «алкашам». На берегу покатились от хохота. Удержаться трудно - было действительно смешно:

- Охолонь, пацан! Я вот ещё отцу расскажу. Он-то уж тебя ремнём достанет точно!

Пацан сумел всё-таки уберечь узелок и даже протолкнул его подальше от полыньи. Второй, поменьше, оставив свой тормозок на льду, бросился на выручку. И когда первый с его помощью уже выбрался на лёд - ахнуло под обоими... Над купелью остались две головы в ушанках, плечи и барахтающие рукава ещё не набравшихся водой фуфаек. На берегу смеялись теперь только уже совсем пьяные, ничего не соображавшие мужики. Остальные начинали, приходя в себя, замедленно осознавать всю серьёзность ситуации: глубина там была - «кукук с ручками»! О том, чтобы организовать вылазку - спасательную операцию, речи быть не могло. Ну, как ты их спасёшь?!. А беда-злодейка, как будто усмотрев бессилие взрослых оказать помощь бедолагам, не спеша, со зловеще-медлительным удовольствием вершила своё действо.

Лёд, потеряв монолитность, наотрез отказывался держать большего в намокшей, отяжелевшей одежде, в налитых водой сапогах. Он ещё два раза пытался подняться на лёд, двигаясь почему-то к узелку, и оба раза, обломав край и утопив наконец несостоявшийся отцов обед, выбился, похоже, из сил, пытаясь только удержаться над тянущей смертным ужасом под бултыхающими сапогами холодной бездной.

На берегу бестолково засуетились, забегали мужики. Предпринять что-либо осмысленное, чем-либо помочь горемыкам было, казалось, невозможно. В пьяные головы путного ничего не приходило.

Мишка со своего места видел: никто даже не попытался преодолеть закраину, водную полоску, отделяющую берег ото льда. Ноги даже никто не замочил - какой смысл?!

Мелкий пацан из последних сил, задыхаясь так, что на берегу было слышно, выбрался всё-таки на лёд, перекатился валиком от полыньи и опять пополз на выручку старшему.

С берега заревели:

- Брось!!! Брось!!! Уходи!!!

...И опять только две ушанки в полынье... Но держались порознь и не топили ещё друг друга. Мужички всё-таки были... Силёнок оставалось только на то, чтобы в очередной раз, пытаясь удержаться, снова забрасывать отяжелевшие соскальзывающие локти на предательский лёд.

По времени дело шло к обеду. И колхозникам, по-хорошему, пора было б возвращаться домой. С горки, от площади Трунова, за «поклажей» (пьяными мужиками) опускалась на бричке, помахивая кнутиком, Паша. Что происходило внизу, никак не могла взять в толк. Сверху казалось - мужики бегали по берегу, как муравьи у разорённого муравейника. Тонущих, за мётлами пирамидальных тополей, не замечала. Но по отчаянным жестам мужиков-мурашей всё-таки догляделась. Сообразила... Гаркнула матюгом на лошадей, подшевелила кнутиком. На полном ходу вылетела в низинку перед «Голубым», едва не подавив отползающих, как раки, в разные стороны совсем уж негожих с перепою мужиков. Перемахнула в своих кирзаках через борт брички. Ухватила сзади, рванула за ворот первого попавшегося ходячего:

- Ваня, быстро... двери!..

Тот, как перегретый пар при охлаждении, мгновенно «сконденсировался» и всё уже знал наперёд, что надо сделать.

Хапанул соседа:

- Коля, за мной!..

Через узкий проулочек от «Дуная» махнули прямо через стенку, сложенную из бута, в соседний двор бесхозной хаты, где теперь жили какие-то пьянь-бродяги, подвизавшиеся около «Голубого».

А Паша уже резала-вязала вожжи, присовокупив к ним и верёвки для увязки сена.

Весь «Голубой», включая тех, кто был внутри, давно вывалил на берег. Все лезли «отчаянно», давая советы:

- Привяжи к концу шкворень... пускай по льду...

Паша, советов добрых не выслушивая, с бесстрастным лицом, быстро делала своё дело.

Сверху Ваня с Колей уже волокли в четыре руки дверь, похоже, снятую с погреба (верх - под арку). Паша равнодушно перед оторопевшими мужиками начала бойко раздеваться. Скинула фуфайку, поддёвку, сапоги, штаны. Осталась в белье: женской ночной сорочке и мужских кальсонах, застёгнутых на пуговицы у щиколоток, ну и, конечно, в неизменном платке. Привязала двойным узлом конец вожжей к прикрученной на болтах ручке двери, обречённо неосознанно-мимолётно перекрестилась, подхватила одной рукой дверь за ту же ручку, другой - шкворень и тесак и зачавкала босыми ногами, намокая кальсонами, в воду. Не оборачиваясь, через плечо бросила:

- Ваня, потяните тогда...

Проломив коленями несколько шагов лёд, пластанула впереди себя дверь, забралась на неё и, уже как на салазках, упираясь шкворнем и зацепистой рукояткой ножа, заскользила к полынье.

Верёвки не хватило. Коля и Ваня, проломив по Пашиному следу закраины, торчали уже по пояс в воде, утопив в донной грязи сапоги, когда Паша дотянулась с двери до меньшего бедолаги. Схватила того за рукав, крикнула мужикам.

До тех гулко-протяжно, приглушенно, как с того света, по льду докатилось:

- Ва-ня, на-тя-ни... - упёрлась шкворнем в откинутой назад руке в лёд. Выволокла...

- Залазь на меня верхом, - ласково-негромко сорванцу.

Погодя, подгребла второго, перехватила за ремень:

- Хватайся за меня... за шею.

Гаркнула мужикам:

- Тя-ни-тя!..

Ваня с Колей упёрлись - сами чуть только не захлебнулись, почти по шею в воде оказались. Подхватились ещё два мужика, уже не хоронясь, с ходу, с берега, разбрызгивая фонтаны воды! Упёрлись вчетвером по-жеребячьи, выволакивая к берегу живой ворох.

На берегу уж пожарная машина (благо, пожарка рядом) и «скорая» поджидали. Медики в белых халатах кричали-запихивали истекавших холодными грязными ручьями сине-сосулистых, тарахтевших зубами пацанов в салон белого санитарного (тогда ещё) «газона».

Попытались туда же затолкать мокрую, перемазанную в грязи, с землистым цветом лица Пашу. С той, однако, такие методы не сгодились. Спорить с ней было бесполезно. Врачица только ласково, как могла мягче и деликатней, попыталась уговорить:

- Ведь вы же простудитесь, - и, используя решающий безотказный аргумент: - Вы же женщина...

Да уж больно сама была чистенькая и аккуратненькая, надушенная, с маникюром да перманентом. Не колхозница и не селянка. Так... небожитель какой-то.

Паша пристыженно, упрямо молчала, как не выучивший домашнее задание школьник. Медик всё же пыталась склонить этого «варвара»:

- Ведь так нельзя... Ну, давайте хотя бы укольчик сделаем...

Паша молча тянула на грязное мокрое бельё штаны, фуфайку...

С порожек «Голубого» спешила хозяйка Шура, баба, по специфике работы с пьяным мужским контингентом, профессионально крупная, авторитетная.

- Ну, что ты дурака валяешь, выковыриваешься?! Не хочешь в больницу, так зайди ко мне, согрейся, посиди.

Паша - человек понятливый - Шуре, как ровне:

- Некада мне рассиживаться, на ферме ждуть... Да и сидеть не на что...

Коля, сам весь с головы до пят мокрый, на правах непосредственного участника события, неожиданно, как застоявшийся мерин после пережитого, весело дёрнулся:

- Мужики, дак что ж мы, не угостим, что ль, бабу?! Али мы не мужики?!

Мужики дружно заржали, загалдели... Царила общая эйфория, не столько пьяная, сколько от счастливо разрешившегося потрясения. Происшедшее уже казалось смешным и забавным. Уже хотелось и беззлобно посмеяться, в качестве нервной разрядки, над такой жалкой, нелепой, продрогшей, измазанной в грязи и мерзкой полусгнившей тине этой мокрой курицей Пашей и заодно великодушно-покровительственно поддержать её в сторонних пересудах, но так, чтоб услышала: «Вот, даёт!.. Конь - баба!».

А над «безвинно пострадавшими» - Ваней и Колей - потешались все кому не лень.

Шура одёрнула:

- Ладно... видала я, какие вы мужики, - с издёвкой передразнила, припомнив им совсем недавнюю растерянность и беспомощность. - «Ох-ох!..», «Ах-ах!..»

Паше:

- Стой, я щас... - метнулась на веранду, вернулась с бутылкой «Московской», со свёртком, проступающим жирными пятнами. - На вот...

Паша тут же оторвала «бескозырку» и, мужественно отвергая предложенные стаканы, выпила из горла с полбутылки, остальное вместе со свёртком поставила аккуратно в ящик передка брички, начала восстанавливать упряжь.

Женщина-врач, так и не удостоившись какого-либо ответа, передёрнув недоумённо плечиком от такого игнорирования и неуважения и спохватившись: «Надо сгочно спасать гебятишек!», уселась в кабинку, громко хлопнув дверцей. «Скорая» умчалась. Телега с трёх бортов загрузилась мужиками. Паша заняла своё место на передке, пустила волну по вожжам, специфически причмокнула согревшимися от спиртного губами, как бы втягивая мизерную порцию воздуха или посылая конским задам воздушный поцелуй, и добавила:

- Но-о-о, пошли!..

На этом история и закончилась бы. Всё обошлось. Никто серьёзно не заболел. Пацаны, конечно, в первую очередь, «благодагя квалифицигованной медицинской помощи». Старший - Вовик «гадский» - пить микстуры и глотать таблетки и не собирался - зараза к заразе не липнет, благополучно отведал отцовского ремня на ночь и успокоился до следующего раза.

Младший немного поболел, посопатился, потемпературил, но тоже благополучно отлежался, отогрелся у бабушки на русской печке. Отпоила бабушка его горячим молоком с коровьим маслом да чаем с вареньем из земляники, собранной в Дроновом яру. (Надо б с малиновым... да где ж взять-то, не растёт у нас малина по оврагам. А сада своего настоящего не было. Так... кульга, лыча, яблонька - белый налив, да вишня-дичка кроткой сельской дурочкой стояла у порога хаты, не решаясь зайти без хозяйского приглашения). Подкормила его, чем повкуснее. Поквохтала над ним, пошептала что-то невнятно, постоянно крестя, и к концу каникул, переболевшего, отправила в город к родителям... с напутствием:

- Мамке ничего не говори, и я ничего не скажу...

И всё б ничего... но продолжение всё-таки случилось... боковым росточком. Не Пашей и не пацаном-оторвилой (колесо судьбы которого так и покатилось по колее, накатанной терновскими забияками: начиналось всё невинно -

с голубей, потом - карты на деньги внизу по-над речкой, курево, вино, драки, воровство, первые «посиделки», потом - периодические отсидки). И, конечно, не прямым и непосредственным свидетелем этого события - братом моим самым старшим Мишкой, который, переполненный эмоциями, сбиваясь в последовательности и волнуясь, хоть и «баляхлый» уже был, как бы заново всё переживая, поведал о случившемся у «Голубого Дуная» отцу, а заодно и нам. Иван Васильевич, выслушав взволнованный, сбивчивый рассказ сына, очевидно, испытывая невольное облегчение от того, что его-то как раз там и не было (хотя бывал он там частенько), иронически подытожил:

- Значит, утёрла Паша нос мужикам. - И персонально Михаилу, как старшему из нас, имея в виду Пашину ловкость и сметливость: - Учись, сынок... Кругом нужна сноровка, кругозор и смыкалка.

Говорил всегда именно «смыкалка», а не смекалка. Так ему казалось правильнее...

Мишка, похоже, урок запомнил. И значительно позже, оказавшись в подобной ситуации, хотя, конечно, полегче, не сплоховал.

Миклуха

История сего замечательного в сельской истории места продолжилась этим... городским... бабкиным внучиком. Затейливая судьба которого вернулась к «Голубому Дунаю», где так счастливо выхватила мальчишку из холодных объятий бездны баба-мужик, нашедшая в себе мужество и решимость рисковать и своим безоглядным унижением заплатившая за жизнь двух пацанов.

Появился он снова в Терновке уже пареньком - девятиклассником. Посередине учебного года.

(В девятом же, но параллельном классе учился дружок мой - Иван. И продолжение этой истории я знаю уже с его слов.)

Что-то произошло с родителями этого паренька. Какое-то несчастье. Никто из школьников, как обычно, не знал подробностей. И никого из сверстников этот вопрос особо не интересовал. Но всем и без того было видно, что с парнем не всё ладно. Будто что-то угнетало, лишало активной жизнерадостности. Был он слегка заторможенный, что ли. Везде опаздывал и явно недобирал в юношеской эмоциональности. Иногда про таких говорят (в данном случае в буквальном смысле оправданно): как в воду опущенный. Одноклассников не сторонился. Но как будто сам подталкивал себя к общению и даже проявлял какое-то понуждённое любопытство к жизнерадостным и азартным проделкам сверстников. Эта лёгкая приторможенность и неадекватность рядом с попытками ничем не отличаться и быть «как все» не вызывала понимания и доверия в сплочённом, притёртом классном коллективе. Над парнем стали посмеиваться. Едва заметные странности превращались однокашниками в объект издёвок и анекдотов, подчёркивались, доводились до абсурда. Элитой старших классов новичок был отвергнут, как предмет инородный, недотёпа и чудак. И дружбу водить ему приходилось с совсем уж неяркими фигурами. Теми ж жалкими троечниками. Никчёмными троечниками... Троечник троечнику - рознь! Не теми иногда необузданными прогульщиками, протестными хулиганами и стервецами, так сказать, подростками своенравными, трудными по причине своей внешкольной взрывной энергии свободолюбия. А как раз наоборот - бесцветными, безынициативными и неспособными вообще. Которых педагоги определяли одним словом: недалёкие.

Но сам парень учился очень хорошо, в общем, и не прилагая к тому особых усилий. Наверное, сказывался багаж - разница в уровне городского и сельского обучения. Из-за отсутствия достойных приятелей переживал он, похоже, не сильно. Угнетало его, скорее, что-то потаённое. Учителя, конечно, знали, в чём дело. Относились к нему, в отличие от сверстников, мягко и тактично, опасаясь ненароком обидеть и всячески пытаясь защитить в агрессивной подростковой среде.

А тут ещё внешность... Мягкость, деликатность, интеллигентность горожанина подчёркивались несельским обличием. Прежде всего, это густые кудрявые волосы шапкой. То ли их было трудно состричь, то ли это было тогда модно -

под Анжелу Девис. Но эта шапка вконец делала его обладателя замечательным в среде молодых людей с модными тогда у нас в Терновке «ёжиками», «боксами» и «полубоксами». Кроме того, придавала его обладателю чрезвычайную схожесть с исторически известным путешественником и исследователем диких племён Африки, Австралии, островов Малайского архипелага и Океании, маленький портрет которого находился в учебнике, а большой - в кабинете географии, - Миклухой Маклаем. Этот факт не мог быть не замеченным школьной братвой. И «кликуха» Миклуха Маклай неотвязно и надолго пристала к пареньку в сером городском костюмчике. Очевидцы же ещё одного происшествия с его участием не могут теперь вспомнить, как его звали на самом деле. Кроме того, с Миклухой Маклаем его роднила ещё и общая задача: установить добрые отношения с аборигенами, то есть местными жителями.

У настоящего Маклая задача эта решалась легче - контингент был проще, наивнее и доверчивее. Наш же Миклуха оставался в «расовой» изоляции, так и не став своим в многочисленных компаниях по интересам, и посему слонялся неприкаянный.

Жил он теперь, так сказать, на постоянной основе у бабушки. Хатка их находилась на заречной стороне нашего села, под горой. Улица так и сейчас называется - Подгорная. Если перейти по плотине, или, как у нас говорят, по гребле, то сразу налево от пруда.

Все его развлечения после школы теперь составляли неспешные прогулки по-над прудом в школу и обратно. Попутчиков не было, на заречной стороне жили к тому времени в основном старики. Но зато это невольное одиночество и неспешная созерцательность наиболее точно соответствовали его внутреннему состоянию. Видно, судьба в очередной раз заботилась о нём. Тишина, шелест волны, просыпающаяся с приходом вешнего тепла природа: постепенно зазеленевшие берега, летящая с набухающих почек пирамидальных тополей восковая шелуха, оживающие кусты жёлтой акации на прибрежных склонах - всё успокаивало и лечило невысказанное. Главное оставалось - обойти стороной пьяные компании у «Голубого», которые с десяти уже начинали собираться, иногда, как тучи, росли и набухали, а к вечеру в воздухе появлялись грозы-угрозы: всё громче гремели раскаты мата, всё чаще блистали молнии взаимных оскорблений локальных конфликтов, переходящих в градобой драк, иногда - всеобщих!

Но с утра снова пригревало солнышко, пели как ни в чём не бывало птицы, старушки собирали под кустиками уцелевшие после вчерашнего бутылки, и даже кое-кто, несмотря на раннюю весну, пытался посидеть на бережку с удочкой. К обеду всё возвращалось на круги своя...

Если всё это иметь в виду - жить можно! Миклуха иногда поднимался на горушку, бродил между пнями давно загубленного, ввиду нерентабельности, сада на склоне, опускался к Маслову роднику-колодцу в Дроновом яру. А иногда, напротив, пройдя по своему обычному пути: по гребле, сельскому берегу пруда до «Дуная», по пешеходной дорожке в парк, - ходил в кино на первый вечерний сеанс или на детский - двухчасовой, без разницы... И очень часто - в библиотеку (теперь - библиотека имени Андрея Бахтинова, драгоценного нашего земляка, замечательного поэта-романтика). Это за парком, рядом со школой. Чтение увлекало, как ничто другое, и всё больше отбивало от компаний старшеклассников, ещё не знающих, как иначе привлечь внимание уже признанных школьных красавиц, как только шкодить в парке, и всё пристальнее присматривающихся к «Голубому». Постепенно эти кучки двоечников, прогульщиков и хулиганов осваивали территорию парка. В попытках утвердиться не мытьём, так катаньем, не в учёбе, так в хулиганстве всё больше сдвигались в сторону «взрослой» жизни. В прямом и переносном смысле. Уж в парке даже мужики старались обойти стороной их компании, расположившиеся где-нибудь в аллее на сдвинутых массивных деревянных, на литом ажурном чугунном основании, парковых скамейках. Сидели как «белые люди» - на спинках скамеек, грязной обувью на сиденье. А в буквальном смысле происходила постепенная миграция этих шаек с верхней части парка, от школы, к нижней и по пешеходной дорожке на берег пруда к «Голубому Дунаю». И тут уж, наконец-то, происходило долгожданное посвящение во взрослую жизнь. Тут и участковый реже появлялся, да и то, чтоб, как и все нормальные люди, хлопнуть на дармовщинку стаканчик-другой, заодно поинтересоваться у хозяйки Шуры:

- Как тут у тебя, - окинув с превосходством положения взглядом «отдыхающих», - всё в порядке?

Реже тут можно было встретить и родителей, их благочестивых знакомых и соседей. Зато свободы и взрослой самостоятельности... гуляй - не хочу! Это не в школе за партой часами сидеть или заикаться и краснеть у доски, а потом выслушивать нотации и нравоучения.

Сбегали прямо с первых уроков. Шатались по парку, пропитываясь духом «вольности святой» и взрослой самостоятельности. А пропитавшись, жаждали подвигов. Тут уж берегись, случайный прохожий, беспечный зевака!..

Вся эта удалая гоп-компания постепенно опускалась к речке. И здесь, в ожидании неизбежного открытия «Голубого», происходило самое интересное. Тут уж им на глаза не попадайся!.. Подростки становились особенно дерзки и агрессивны. В нетерпеливом ожидании попойки нервишки взвинчивались. Поступки, в потаённой борьбе за лидерство на микроуровне в компании себе подобных, приобретали особую резкость и жестокость.

Бабам из центра села приходилось кучками чуть ли не с боем пробиваться около «Голубого» на дойку коров, чтобы пройти к гребле и через неё на другую сторону пруда, куда пастухи опускали с горы стадо на водопой и обеденный отдых. Доводилось наслушаться и матов, и похабщины, и прочих «знаков внимания».

От подростков, которые уже к десяти часам подтягивались к речке, нередко перепадало рыбакам, и не только ребятишкам, но и взрослым.

Собиралась такая компания на бережку и, поначалу вроде вполне безобидно, начинала интересоваться клёвом да уловом у мужика, пробравшегося по камням на сидушку с удочками. Лениво-невинный интерес плавно, но неуклонно перетекал в занятие более интересное - швыряние всё увеличивающихся в размере камней по поплавку с издевательски-подстрекательским:

- Смотри, клюёт!..

Потом, уже большими камнями (теми самыми, гаманами), рядом с рыбаком - так, чтобы брызги летели прямо на него.

- Ого, какой сиганул!..

И если рыбак тут же униженно не ретировался под улюлюканье, оскорбления и пинки под зад, то дело заканчивалось изломанными удочками, заброшенным в пруд садком, разбитым носом, подбитым глазом, а то и свёрнутой челюстью или выбитыми зубами. Тут уж отличиться и выделиться хотелось каждому.

Миклуха чудом пока избегал этих нечаянных встреч. Но уже оказался свидетелем того, как был остановлен пастушок, на лошади спустившийся с горы по какой-то надобности в село и вздумавший проехать низом, мимо «Голубого». Было начало одиннадцатого - как раз время покуражиться...

- Ну-к, стой!..

Конник придержал лошадь. Сдёрнуть бесседельного верхового не составило труда.

- Сла-а-азь... Почему без документов?! - И, переходя от бездумного куража к решению уже практической задачи: - Гроши е-е?..

Обобранный и униженный, с окровавленным лицом парень, обильно снабжаемый сердобольно-издевательскими советами, долго ещё ходил по берегу за перепуганной лошадью, так и не давшейся покататься тутошним хозяевам.

Но, как говорится, сколько верёвочка ни вейся, а конец известен... Нарвался и Миклуха, как ни берёгся, на неприятности. И как будто время было позднее, неурочное. Все, кому не терпелось, давно уж разбрелись от «Дуная» или же валялись с перебора, отдыхая по прибрежным кустам.

Возвращаясь из библиотеки, спустился через парк и, выходя по пешеходной дорожке, зажатой стенкой из бута огорода бесхозной хаты, с подворья которой мужики когда-то притащили на лёд двери, и высоченной стеной, сложенной на растворе, культмага «Ромашка», выкатился нос к носу к блатным. Попал как кур в ощип. (Иван - мой дружок - «совершенно случайно», как он заявлял, оказался тогда в той компании.) У тех, видать, сегодня была вечерняя «сессия». Припозднились... Может, дело какое обтяпали и решили обмыть, а может, подзаправиться «перед кином» или танцами. Но, кажется, было туговато с финансами. Складчина как раз и происходила. На выпивку уже хватало, а вот с закуской... Миклуха оказался как нельзя кстати, конечно, как шанс поправить финансовое положение компании.

- О, дружок, ты-то нам и нужен. Подь сюды, Сеня.

Миклуха от неожиданности оторопел.

- Да не Сеня... - подсказал кто-то.

- А хто?..

- Миклуха...

- Какой-такой Миклуха, - с чапаевской интонацией, - почему не знаю?!

- Ну, как... Миклуха Маклай!

- Ах, Маклай!.. - продолжал куражиться горлан-главарь. -

А я-то сразу и не признал. Так, так... Ну, раз Миклуха, то хрен ему в ухо. - Восторженный хохот. - А раз Маклай - вытрухай малахай!

Заводила определённо был в благодушном настроении, так и сыпал прибаутками.

Кто-то куражливо взял несчастного под локотки, кто-то принял из его рук сумку, перехватил за нижние углы, перевернул, вытряхивая содержимое. Кроме выпавших под ноги книжек - ни закуски, ни денег. И вообще, не было их у него.

- Дак тут только... духовная пища.

Дальнейшее развитие ситуации, впрочем, в любом случае было ясно без подсказки. Добра ждать не приходилось.

Миклуха резко отступил по дорожке в створ между стенками. Блатные легковерно приняли это действие за увертюру побега: «Ща-а-а, как ра-а-азвернётся, ка-а-ак побежит!.. Догоняй тогда...»

Горячая кровь бухнула в легковерные головы, напрочь отметая всякую осторожность и всякую возможность какого-либо неожиданного развития, казалось бы, стандартной ситуации.

Миклуха действительно развернулся... и первый дёрнувшийся за ним в «погоню» получил удар со всего плеча, да прямо в челюсть... Парень рухнул как подкошенный, как сноп, потеряв сознание, видно, ещё в «погоне». Второй, по инерции, не сообразив, в чём дело, был сбит с ног, хоть и менее сокрушительным, но всё-таки ударом потрясающим.

В лёгкую весёлую погоню больше никто не поверил. Но запал не угас:

- Ах ты, сука!..

Всё-таки действие было обескураживающее. Ничего подобного от этого валенка Миклухи никто не ожидал.

- Ах ты, сука!..

На этом как перемкнуло. Словарный запас иссяк. Куда что подевалось...

Миклуха времени не терял. У него не перемкнуло и словарного запаса хватало вполне. Он так же, как отступил, резко двинул вперёд:

- Каждого в школе поймаю, - пообещал с интонацией полной уверенности, - каждому харю расколочу!

Ну, тут он, конечно, горячился: были там и переростки, и такие, которых в школе днём с огнём не сыщешь. Но всё равно перспектива сойтись с ним один на один после случившегося, да ещё если не на глазах у всей школы, то, по крайней мере, при возможных посторонних свидетелях, не увлекала даже самых отчаянных из гоп-компании. Пока же часть из них заполошно пыталась привести в сознание первого из пострадавших, поливая ему разбитое при бесконтрольном падении лицо речной водой из пивной бутылки, произошло событие, вообще из ряда вон выходящее: его наконец-то «узнал» один из заводил-переростков - Вовка Собко, категорически не признававший ранее и в упор не замечавший, как нечто никчёмно-ничтожное, этого валуха Миклуху, бывшего его друга детства, крестника-соратника по ледяной водяной купели, который так наивно-отчаянно, себя не помня, тогда пытался ему помочь выбраться на лёд. Вспомнил и... по имени... с применением уменьшительного суффикса «ок», как заведено у блатных между собой в обращении с равным, попытался замять происшествие мирным финалом. То есть совместной выпивкой - мировой. Что, конечно, не нашло понимания и было ожесточённо отвергнуто компанией чуть ли не как предательство.

Миклуха этот инцидент пропустил мимо ушей. (Вовик не интересовал его ни как друг, ни как враг. Вообще никак!) На пустяки не отвлекался и наблюдал недолго за приходящей в себя, брызгающей в бездейственной пока злобе отборным матом компанией, быстро оценив произведённое впечатление, присел, сгребая левой рукой книжки. На рожон не полез, не торопясь, двинул обратно по дорожке, решив сделать крюк через площадь имени героя, с тоскою в душе ожидая засады на гребле.

Мысли, как он ни старался от них отмахнуться, всё время вились вокруг Вовика. Упрямо, не к месту, возвращались и неотвязно лезли в голову.

Проходя через площадь, с содроганием перед ожидаемой расправой, некстати вспомнилось к тому же вдобавок, чьё имя она носит.

Герой Гражданской войны начинал конокрадом. И на этой самой площади, тогда - Базарной, (по рассказам деда, да и не его одного) парнем проиграл в кулачных масленичных боях поединок с более ловким, сильным и, надо полагать, более достойным противником. После чего, самым подлым образом, выхватив нож из-за голенища сапога, заставил победителя стать на колени перед ним. Обидчика, то есть победителя, ударить ножом мог легко! Никто не сомневался. На то и нож за голенищем.

Герой тогда уже не ведал страха и не признавал никаких моральных запретов. Главное было победить... любой ценой.

Потом нечто подобное, наверное, проделывал не раз, да и, впрочем, не он один, в бытность командиром красного партизанского отряда, а позже и командиром частей и подразделений в коннице Будённого (у Бабеля в «Конармии» находил Миклуха косвенные тому подтверждения). Немало герой русской кровушки пролил. Братской кровушки... Ну, а до того, в первую империалистическую, проявлял чудеса храбрости - полный Георгиевский кавалер плюс офицерский чин. Герой, конечно... Внёс в своё время «неоценимый вклад» в решение демографической проблемы русского народа. В газетной статье того же Бабеля на смерть героя напрашивалось продолжение основной мысли автора, которая звучала так: «Побольше б нам таких Труновых». Само выкатывалось: русских бы в России не осталось и вовсе. (И тогда б уж точно, «древнейшая и насущнейшая необходимость всех времён и народов» - создание еврейского государства - отпала б сама собой ещё в гражданскую. Ох и размахнулось бы оно!..).

Вот такие нелепые думки приходили Миклухе тогда в голову. Но Бог миловал... Засады не было. Да и сделано всё было в драке, с его стороны, весьма сдержанно, без куража и вызова. Против «коллектива» иначе нельзя. А может, и дружок бывший, среди корешей, продавил-таки ему помилование...

Так или иначе Миклуха в который уже раз мысленно благодарил отца. Это его «молитвами» воспитание одно-этажного предместья города - «Форштадта» - не прошло для сына-подростка даром. Ещё в пятом классе местная шпана «заметила» его как потенциального конкурента - жителя на их территории. Вопрос поставили на ребро: кто не с нами - тот против нас!

Уже летом после пятого как из рога изобилия, приводя мать в бессильную истерику, посыпались рассечения, «бланши» и «фингалы».

Не унывал только отец. Мать это просто бесило! Она начинала осыпать его упрёками в безразличии к здоровью и судьбе собственного ребёнка, используя присутствие «пострадавшего», как дополнительный рычаг давления. Отец спокойно и резонно возражал:

- Нормального пацана эта шпана и должна бить. И обязана... Иначе он никогда не научится драться, не станет мужчиной.

Мать, пытаясь успокоиться, тоже резонно интересовалась:

- А если ему глаз выбьют или инвалидом сделают?..

- От этого никто не застрахован. Не нагоняй страху. Страшней, если морально искалечат... Лучше спроси у него, дал он им сдачи или нет. И если нет, то почему. Спроси...

На что мать выразительно крутила пальцем у виска.

Не оказались лишними и два года занятий в спортзале сельхозинститута, где была солидная секция бокса, в которую отец пристроил сына-шестиклассника и где тренером был друг уже его детства - Кешка. Теперь - Иннокентий Петрович, заслуженный тренер. (Тогда выходцы из Терновой балки и не такие высоты брали!) Впрочем, подопечные между собой для краткости, ничуть не подрывая его авторитета, так его и теперь называли - Кеша.

Кеша давал технику. Поднимал общий физический уровень. Тренировал выносливость. Учил двигаться, ставил дыхание. Отрабатывал ударную мощь.

Идеологическое наполнение, философию поединка или же драки закладывал отец. Эта закладка началась ещё до секции.

Упорство до упрямства, немногословие и боже упаси! - сквернословие в бою. Только необходимое коммуникационное общение между соратниками, если дело шло о драке. Сдержанность, хладнокровие, умение владеть собой в экстремальной ситуации, важность которого демонстрировалась тут же и наглядно на примере соседа. Этот самый сосед, «ожесточившийся неудачник» по определению отца, а в общем-то обыкновенный и до поры не заметный, имел свою баньку. В этой бане парились не только домашние: жена, измождённая вечной нуждой, и три сына, плохо учившиеся ввиду тяжёлой наследственности по его же, папаши - хроника-алкаша, вине.

Баней этой пользовались за небольшую плату и соседи в пятницу и субботу. Ну так вот, этот папаша почему-то категорически не мог смириться с тем, что сыновья - двоечники. Он ничего с этим не мог поделать, кроме как лупить «недотёп» нещадно. Почему это происходило обычно после того, как он побанится, непонятно.

Доставалось и жене, которая безропотно принимала всю ответственность за не сложившееся семейное счастье на себя. Была терпеливо вынослива, как кошка, и умна и находчива, как бездомная собака.

Свидетелями экзекуций над семьёй были и все соседи. И поэтому, когда Жора отходил, принимал человеческий облик, просил прощения не только у жены и детей, но и у ближайших соседей. Обязательно заходил и сюда, «к Николаю». Хотя хозяин гостя не жаловал, в очередное «окончательное» Жорино раскаяние не верил. И заявлял кающемуся в грехах соседу откровенно:

- Зарекалась свинья говно не жрать... Дело, конечно, твоё, хозяйское, но я тебя когда-нибудь самого прибью...

Жорикова Зина была в курсе Николаевых угроз. И когда Жорик в очередной раз, как обычно после бани, начинал лупить очередного, угодившего под горячую руку «двоечника», притом увлекался «воспитанием» настолько, что заходился, бил чем попало и не мог остановиться, Зина, не смея открыто «подорвать авторитет отца» и разрываясь от жалости к сыну, незаметно выскальзывала вон и громко стучала с улицы, укрывшись сбоку, в своё же окно. Крики в доме тут же стихали. Через некоторое время Жорик с опаской выглядывал на улицу, спрашивал:

- А кто приходил?

Зина не моргнув глазом сообщала:

- Да, наверное, Николай...

Но дело закончилось трагически. Зина всё-таки не выдержала и во время очередной экзекуции, спасая ребёнка, чтобы остановить зашедшегося в воспитательном раже муженька, окатила последнего борщом из кастрюли, прямо с плиты! Но и, мгновенно спохватившись, «охолонула» из... помойного ведра.

Борщ почти готов был. Посолить только не успела. Да что о том жалеть! - мужа и отца семья потеряла... Жорик такого подлого удара от жены никак не ожидал.

Его... чистого... после бани... обварили... борщом, кипятком!

...Ну и что, что жиру в том борще почти не было?!

Жорик семью «безжалостно» бросил.

Всё это происходило у соседей на глазах. Николай только подставлял свои комментарии и выводил мораль для сына:

- Не думай, что все «такие» - слабые. Есть сильные, очень сильные! Миллионы положат, пока...

И, секунду подумав, добавил:

- Только борщом... их можно остановить.

- Как?.. - недоумевал сын. - Борщом???

- Именно!.. Ну, да это высший пилотаж, для тебя пока недосягаемый.

Продолжил на кухне за обеденным столом:

- Научись для начала хотя бы за себя постоять. Кулаками. Свои преимущества, если такие у тебя обнаружатся, применяй только по крайней необходимости, умеренно достаточно. Не кичись, не гоношись. Начнёшь куражиться - потеряешь всё! За лихостью показушной суть потеряешь... Будь осторожен. Против кулаков честных (ударение ставил на последнем слоге) - есть кастеты, ножи, обрезки арматуры, труб, сзади могут ударить... много чего есть. Я уже не говорю об огнестрельном оружии. Человек, даже воин, ничтожен по сути. Без Божьей помощи не убережёшься. Как Ему угодить!.. Думай!.. В случае чего, помирать с чистой совестью, а может, жить дальше калекой, не так страшно будет. Впрочем, тебе об этом думать рано. Хотя...

Через минуту продолжал:

- Когда сподобишься, освоишь простое - кулаками, тогда попросим тётю Зину научить нас высшему пилотажу - с борщом.

Мать, хлопотавшую на кухне, эта опасная бессмыслица явно раздражала. А планы перенять высокие, эффективные технологии борьбы с агрессором у соседки вообще вывели её из себя:

- Ну, хватит! А то... я вас научу... И не когда-нибудь, а прямо сейчас. И именно борщом!.. Нашли, у кого поучиться!.. А ну, выметайтесь отсюда!..

И выгнала, едва закончивших обед заговорщиков из кухни, как мух - кухонным полотенцем.

Миклуха снова возвращался к своей теперешней сельской реальности.

Но всё же были связаны как-то герой и Вовик!.. И, скорее всего, связь - ниточка эта - риск!

Рисковать - проходить по краю вероятно возможного, за гранью дозволенного. Жить полнокровной, насыщенной этим самым риском жизнью!

Именно такие и выбиваются из общего ряда. В первую очередь, выбиваются физически - уничтожаются. Или превращаются в героев, первооткрывателей, дерзновенных творцов, предпринимателей, воротил бизнеса, политических деятелей или же... воров и злодеев всякого рода.

...По обстановке, иногда - историческим условиям, кому как карта ляжет. Как у Есенина: «Если не был бы я поэтом, то, наверно, был мошенник и вор!»

Чем, скажем, Вовик отличается от героя Трунова? Да ничем - время не то!.. Перевернулась система ценностных координат.

Попытаться оправдать его - Миклуху - в данной ситуации и в подобном окружении - тоже риск, тоже авантюра. Ну, не раскаялся же он в своих грехах, не переродился... Просто столкнулся с более сильным, более морально устойчивым и самостоятельным противником (бывшим дружком); трезво рассудил и сделал, как человек не глупый и беспринципный, соответствующую «историческую» ставку.

Тут он в своих рассуждениях о Вовике наконец-то смог поставить точку.

В школе уже на следующий же день почувствовалась перемена. Как распространились эти флюиды ведения о событиях вчерашнего вечера у «Голубого Дуная» - неизвестно. Но переменилось всё и вся, как по команде. И те, кто вчера сталкивал и не давал подняться из ямы отверженца, сегодня откровенно, не смущаясь, заискивали.

Стало ещё тягостнее и как-то совсем уж одиноко и пусто. Надо было что-то делать. И прежде всего набраться терпения. Доучиться. А там...

Ненатужно поразмыслив перед лицом новых возможностей, Миклуха смог другими глазами взглянуть на своё положение в школьной, да и в нашей сельской жизни вообще. Теперешняя отстранённость после былой изоляции уже не казалась ему гнетущей и безрадостной. Это была, пожалуй, единственная возможность сохраниться для того, чтобы реализоваться потом при более благоприятных обстоятельствах и менее неприятном окружении. Учился он неплохо и в городе, а здесь это постепенно стало выходить на первый план. Точные предметы давались довольно легко. Да и с гуманитарными особых проблем не было. Небольшие трудности были только с языками - предметами, зачастую нелогичными по сути. Этому пришлось уделить особое внимание. Но иностранный и русский так и ушли четвёрками в аттестат. Выверять пришлось и линию поведения. Особенно в плане школьно-общественной и комсомольской работы. Вот уж к чему душа не лежала... Виноват ли был детский максимализм или юношеская цельность и неиспорченность?.. Скорее всего, и то, и другое, а главное, авторитет и жизненная позиция погибшего отца, который теперь никак не мог помочь сыну в решении таких непростых моральных вопросов. Но интуитивно угадывалось, что эта оголтело-активная позиция (формально общественная, а по сути цинично-эгоистическая, лицемерная), точнее «выработка активной жизненной позиции», представлялась холодным расчётливым натаскиванием, выработкой «деловых качеств» с целью получше устроиться в грядущей самостоятельной жизни, зачастую за счёт ближнего своего устроить карьеру, если не профессиональную, то, по крайней мере, советскую. Это Миклухе было противно. Вызывало внутренне гадливые чувства. Уж лучше в бандиты. Честнее...

И тут приходило на помощь то, что раньше отягощало. Всеобщее непонимание давало простор для того, чтобы воспользоваться этим непониманием своекорыстно. Саботировать и валять дурака не явно, никого не обижая, постепенно приобретая имидж чудака-растыки. Классная руководительница только вздыхала удручённо:

- Как же ты дальше жить-то будешь?..

Миклуха только непонимающе пожимал плечами, лишний раз подтверждая опасения опытного педагога. Что почему-то несказанно веселило элиту класса.

Вот таким «несознательным типом» он был.

Но пока приходилось не жить, а выживать. Жили бедно, вдвоём с бабушкой. Деда завалило камнем на карьере. Произошло это довольно назидательно, когда дед проигнорировал «обчество» и остался в разработке, а бригада ушла на перекур.

Дважды осиротевшие, - отец Миклухи замёрз на Севере, где на сезонных работах водителем пытался накрутить длинные рубли, с неожиданно быстро появившимся отчимом отношения не заладились, - жили на бабушкину пенсию. Пенсии, конечно, не хватало. Приходилось добирать подсобным хозяйством (впрочем, как и всем тогда терновцам). Держали и корову, и овечек трёх, и свинку, и курочек, не говоря уже о водоплавающих - утках и гусях. Огород от хаты, как и у всех на Подгорной, опускался к самой мутнянке - Терновке. Речка по отводу за греблей покидала неспокойным потоком созданный, вернее наполненный ею, сельский пруд. Прямо за нижней стенкой огорода можно было, «не отходя от кассы», ловить пескарей и прочую мелочь, включая икрянок, маленькой сетью или даже старой занавеской, а то и маленькой хваткой или сачком.

Огороды на Подгорной были роскошные. Зелень буйствовала сочная, яркая. Подпочвенная вода близко, земля заливная, речка прямо за стенкой - поливай только, не ленись! У многих тогда уже стояли водяные помпы. Для этих же целей местные умельцы иногда приспосабливали компрессоры с «газонов» и «ЗИЛов». Недолговечные, конечно, ввиду использования не по назначению. Зато - даровые по сути.

Миклуха же пытался восстановить дедову оросительную систему. Вода выкачивалась из колодца вверху огорода древним колодезным насосом и по трубам и желобкам самотёком должна была расходиться по грядкам. А пока - таскали вёдрами из речки. С утра - бабушка, вечером - Миклуха.

Забот хватало, забот насущных, жизненно необходимых.

...Не политинформаций и не формальных комсомольских мероприятий, убивающих, по мнению «несознательного типа», всякий очевидный смысл и логику и в то же время подразумевающих этот самый скрытый, но угадываемый или предполагаемый «политический» резон; обучающих потаённо работать локотками. «Эдакая замаскированная условность, жизненная то ли мудрость, то ли мерзость... непонятно. Это кому как, - рассуждал Миклуха, - все люди разные. На любителя, так сказать...».

Весна, лето пролетели мгновенно, осень, зима - тянулись. Друзей не было. Появилось время почитать - дело совсем уж бесполезное, по нашим сельским меркам, но такое увлекательное ввиду серости его личного тогдашнего существования в Терновке. Так вот и дотянул до выпускных экзаменов.

Пролетели майские экзаменационные тревоги и волнения, оставив в сердце холодок: что дальше?.. Аттестат, всего лишь с двумя четвёрками, давал возможность попытаться осуществить мечту - поступить в Ставропольское военное лётное училище. Но не прошёл медкомиссию. Думки о Харьковском или же МАИ и вообще о столичных институтах, ввиду явной авантюристичности по причине более чем скромных материальных возможностей, отошли. Но Ставропольский политехнический был взят легко. Вселила уверенность и морально поддержала бывшая классная по городской школе, преподаватель иностранного Раиса Дмитриевна Кольцова, которая теперь работала в политехе на кафедре иностранных языков. А в остальном всё было, как у всех зачисленных: вручение студенческих билетов, устройство в общежитие для приезжих, осенние сельхозработы перед началом занятий и так далее. С единственной разницей, что у каждого это было бесподобно впервые. У Миклухи - как и у всех. Впрочем, никто его так больше не называл, да и сам он вскоре позабыл это прозвище, как нечто чуждое, нелепое, вполне удовлетворившись в общении именем своим - Юрий.

Сейчас оно уже редкое, а был такой момент, когда у рождённых в шестидесятые - самое популярное. Он и сам помнил то время по лёгкой ревности, когда почти каждый второй новорожденный мальчик получал это возвышающее, поднимающее на большие дела славное имя. И счастливый его обладатель шёл уже по жизни, как октябрёнок с красным флажком - Юрий!.. И только суровые обстоятельства жизни обкатывали их, обламывая возвышенные амбиции, укладывая в общемиллионные шеренги-ряды, отряды-бригады, семьи-ячейки. («Единица - вздор! Единица - ноль!». Но что б мы без них, редких, ярких и таких недолговечных, делали?..) И независимо от того каждый из них оставался Юрием, как многочисленные списки с иконы сохраняют частицу светлого образа.

Юрка и был таким списком. Хоть рождён был немного раньше и назван не в честь, сохранял, как «продукт второй волны», что-то простое, неброское и трогательное человека, притом «первого»... В студенческой группе он не выделялся, пожалуй, ничем. Полугорожанин, полуселянин, не отличник и не балбес; поступивший как будто сам, но и не без поддержки; не маменькин сынок, но и не отслуживший; не хохол, не еврей и, уж тем паче, не кавказец. Русак, одним словом. В общем, был в незаметной серединке. Средне и учился: не напрягался и нужды лезть в партийно-общественные активисты не испытывал. После сельхозработ сумел установить нормальные товарищеские отношения с однокашниками в группе и даже с немногочисленным, на технической специальности, девическим контингентом. Эти нейтрально добрые отношения умудрялся сохранять и в учебном процессе. Здесь основная трудность была, конечно, не дать сесть себе на голову кавказцам - ребятам ленивым в учёбе, при всех их спортивных достоинствах (поступивших по протекции земляков - руководителей спортивных секций при институте, как говорили, - «за баранов») спесиво гордых, со снобизмом болезненно-дикого превосходства. Эти гордые представители Кавказа, исторически привыкшие богатеть разбоем, обзаводясь невольниками за счёт своих географических соседей-иноверцев, то есть, неверных, постоянным давлением в учебной группе, угрозами насилия, прорывавшимися сквозь небрежно равнодушную маскировку на бытовом уровне, пытались обзавестись «рабами» в среде студентов своей же группы, усадить несчастных в «зиндан» своих диких амбиций. Но дураков было мало... Поэтому основная нагрузка по сдаче зачётов и экзаменов опять возвращалась на плечи всё тех же тренеров-земляков - ребят, впрочем, судя по всему, пробивных... Плечи их были крепкими, традиции землячества неколебимыми, да и баранов на Кавказе хватало. Однако и кроме кавказцев была парочка, зачисление которых можно было объяснить только «чудом». К началу второго курса пара таких откровенных баловней судьбы отсеялась да две девушки смогли перевестись на экономические специальности. А потом, после зимней сессии, в группу пришёл новичок. Ну, не совсем новичок, а после академического с предыдущего потока - Сергей.

С виду простой сельский парень. Но простота эта внешне обладала ярким воплощением. Во-первых, курнос, голубоглаз, русоволос - остро контрастировал с городскими Эдиками, Максиками, Мариками и Валериками, не говоря уже о Русиках, Тофиках и Хачиках. Внешность эта обладала необъяснимой привлекательностью для внимательных глаз.

Юрка в первый же день поймал себя на том, что как-то завороженно рассматривает это «чудо в перьях». А в дальнейшем заметил, что и каждый новый человек, будь то преподаватель или студент, а чаще всего студентки, задерживают на новичке взгляд, непроизвольно выделяя из массы однокурсников. Этот эффект не исчез и со временем, когда Сергей более-менее обжился в группе. Хотя вживание это происходило не просто. Держался он особняком, учился с прилежанием: внимательно слушал лекции, подробно конспектировал, на занятия приходил вовремя, не раньше и не позже, не прогуливал. Ни с кем не пытался сойтись умышленно. С кавказцами не общался вообще, держал дистанцию. На их «закидоны», ну, там... подсказать, подсобить, помочь, просто молча пожимал плечами и равнодушно отворачивался. Однако покладистый, уравновешенный характер, серьёзность и основательность, которые, наверное, и определяет крестьянская жилка, притягивали и делали интересным объектом для немногочисленных представительниц девичьей части группы. Да и преподавательницы, поприсмотревшись к новичку, начинали проявлять особую неформальную заинтересованность в его успеваемости по именно их предмету, тем более помочь ему в этом было не трудно. Те же из них, которые преподавали Сергею ещё до академического, открыто выделяли его доброжелательным, уважительным отношением. Декан факультета, мимоходом заглянув на занятия группы, проявил живое участие к его успехам в новом коллективе. Не обошёл его вниманием и посетив как-то аудиторию, где проходили занятия по иностранному - французскому (там собирались с бору по сосенке «французы» со всего курса по специальности). Это произвело эффект. Причём никто ничего толком не понял -

разговор декана с преподавательницей происходил на таком блестящем, искромётном французском, что только по разгоравшимся глазам и щёчкам молоденькой «француженки» можно было догадаться, что это и есть «весёлый легкомысленный французский флирт». Ну и, кстати, прозвучало несколько раз «мсье Горшков». Дальше можно было предположить, что проблем у Сергея с французским уже не будет.

В общем, Сергей оказался с содержанием, которое открывалось не сразу и не всякому. Тем трепетнее Юрка относился к взаимным симпатиям, наметившимся между ними благодаря, наверное, общим сельским корням, похожим судьбам, а значит, родственным чертам в характерах. К тому же жили они в общежитии в одной секции и часто забегали друг к другу по учёбе, да и так просто. На четвёртом курсе стали вместе ходить на вечеринки экономического факультета, где в основном был девичий состав и представители технических специальностей были гостями желанными. Однажды подрядились ухаживать за двумя подружками, которые на вечере стояли особнячком в уголочке, и было видно, что гости они здесь не частые. Одну из них Сергей «не смог бы не заметить, даже если бы в зале собрались все красавицы экономического факультета, чтоб специально её затмить». Ну, так, по крайней мере, он утверждал позже. Затмевать-то было нечего - белый верх, чёрный низ! Это потом он рассмотрел простое, совсем не «прорисованное» русское личико, волосы русые, плотно стянутые в недлинную косу, перекинутую на грудь, которые подчёркивали, что голова маленькая, а шейка длинненькая. Выдающимися были разве что узкие плечи и детские ключицы в вырезе ворота, вызывающие нежную жалость и стремление беречь и покровительствовать. Впрочем, последнее исправляла волнующе высокая грудь, явно без лифчика, сосками торчащая из-под блузки. Ну, может быть, ещё тонкая талия совсем не высокой, сравнительно с рядом стоящей высоченной подружкой, фигурки... Да ещё трогательно (в буквальном смысле) крутая линия перехода уже ниже - от узкого таза - к акцентированно широким бёдрам ровных стройных ног.

- Надо признать всё-таки, - подколол позже Юрка, - маленькая головка, длинная шейка, узкие плечи, тонкая талия, узкий таз, широкие бёдра - фигурка... восточная!.. Уж не Шаганэ ли зовут твою «персиянку»?

Сергей принимал иронию и с идиотской улыбкой растягивал:

- Ю-юлька... Ты не поверишь, триста лет под татаро-монгольским игом была!.. Надо спасать...

- Спасай, спасай... Только осторожно, смотри сам в плен не угоди!..

Юркина Галочка была брюнеткой - гибкой, высокой, очень доброй, мягкой и женственной девушкой.

Юрка, из ехидства, пытался представить себе, какие у Сергея с Юлькой могут быть дети - куклята! А ещё говорят -

одноимённые отталкиваются! Впрочем, подружились же разнополюсные Юлька и Галочка. Диалектика... Но это другое дело.

Впрочем, всё это парни «рассмотрели» потом. Подруга ее была в дорогом (наверное), насыщенно тёмно-синем вечернем платье, высокая, да ещё на высоченных шпильках чёрных туфелек, смуглянка. Украшения, как ближе рассмотрел Юрка, пригласив её на танго, - серёжки, кулон в глубоком декольте, браслетик с крошечными часиками на запястье - тоже оказались сапфирового цвета (и не подделка, как выяснилось позже), так шедшего волоокой смуглянке.

В общем, пара была внешне нелепой, при всех достоинствах каждой по отдельности. Развести их подальше друг от друга хотелось неосознанно. Что друзья-товарищи и начали помаленьку осуществлять.

Инициатором был Сергей. После небольшого совместного критического обсуждения заинтересовавшей их пары подначал Юрку:

- А слабо тебе обаять эту «недосягаемую высоту»?

Юрка, сразу перетрусив, но из самоубийственного озорства перед другом, отчаянно, как в прорубь:

- Лег...ко!

Сергей после первого же танго ощутил, будто лёгкий, теплый, ровный ветерок пахнул в ещё не расправившиеся паруса надежд.

Так всё и началось.

Что детишек у Сергея с Юлькой будет много, Юрка не сомневался.

Будущий папаша уже не раз доказал, несмотря на их непродолжительное знакомство, свою основательность, состоятельность, цельность и последовательность. А главное, что просто восхищало Юрку, - умение работать, и в частности с «исходными данными и окружающими обстоятельствами». Шаги решительные по наитию, смелые, судьбоносные у Сергея получались. Там, где другой бы сломался, этот только выигрывал, порой авантюристически, неожиданно для самого себя. Эти «пробы пера» - определение границ своих возможностей - доводили порой до курьёзов. Так, иногда, сам себя не узнавая, в какой-нибудь явно нервно-принуждённо скучающей, малоподвижной, а потому длиннющей очереди, за справкой ли к специалисту, или чиновнику, на приём ли к врачу, Сергей вдруг неожиданно оказывался в центре общего внимания и ловил себя на том, что увлечённо рассказывает окружающим, например, как... бурлачил(!) на Волге (бурлаков на Волге уже лет сто как нет!..). И рассказывал-то интересно, с подробностями и профессиональными (бурлацкими) тонкостями. Никто всерьёз, конечно, его байку не воспринимал. Ну, разве что какая-нибудь сердобольная старушка или наивный дед начинали охать, качать головой и всплёскивать руками, подливая масло в огонь, переживая страсти, которые Сергей накалял. При том «бурлак бывший» обстоятельно охотно отвечал на несерьёзные, иногда иронично-провокационные вопросы «публики».

В такие минуты Сергей сам на себя смотрел удивлённо, не узнавая и как будто со стороны.

А если же среди слушателей находился не менее красноречивый «эрудит» и выводил под общий восторг Серёгу «на чистую воду», то «артист» и тут ничуть не смущался, заявлял:

- А я, что?.. сказал, что бурлачил?.. - изумлённо-наигранно удивлялся. - Да??? - И тут же «выкручивался»: - Ну, так это ж я оговорился... Не бурлачил, а... - после небольшой интригующей паузы, в течение которой «слабонервные» не выдерживали и начинали подставлять свои варианты (набрехал, к примеру), - а рыбачил...

Всё заканчивалось ещё большим восторгом:

- Вот брехун!..

Весело смеялся и сам рассказчик.

В такие минуты Сергей сам себе был интересен, как субъект посторонний, и что с ним творилось, сам не мог понять. Где была причина, что являлось запалом этой мины протяжённого действия: «Вот когда я бурлачил на Волге...», в чём цель?!

Ну, да это ладно!..

Но иногда с ним случались странности весьма серьёзного свойства.

Так, уже Юрку потрясла и стала причиной долгих раздумий, обнадёживающих выводов на перспективу история Сергеева «академического». Этот факт цеплял, был контрапунктом, объяснял малые причины серьезных поступков. Поэтому не раз становился темой «разработки». Юрка уже знал все тонкие нюансы детально. Через то и в себе начинал понимать кое-что, ранее от самого же потаённое.

Соломенная кукла

Сергей поступил и начал учиться в институте на год раньше Юрки. Сам был родом из краевой глубинки - хутора Грушовый. Который, так же, как и Терновка, поименован скромно в отличие от сладкозвучного краевого окружения: Надежда, Красочный, Красное, Изобильный, Благодарный, Безопасное, Дивное, Добровольная, Привольная, Светлоград, Солнечнодольск...

Как он там учился и где можно было учиться в хуторе... но в институт поступил сразу и самостоятельно. Впрочем, был один весомый фактор: мать - учительница. Два года успешно осваивал курс высшей школы. Первый год прошёл, пока обвыкался, входил в курс дела, приноравливался к новой обстановке, пытался «сориентироваться и определиться на местности». На судьбу не сетовал, на трудности не роптал, никаких претензий не предъявлял.

Определился... На многие вопросы так и не нашёл ответа. Смущал формализм, нецелесообразность учебного процесса. Не устраивал климат в группе. Напоминала она формальное собрание молодых, но совершенно разных людей. Не было той самой дружбы, которой и славится студенческая жизнь. Каждый варился в собственном соку, хоть и в общей кастрюле. Да и трудно было объединить столь разношёрстную публику. Ну, и по пословице: свято место пусто не бывает - зацвёл махровым цветом в группе индивидуализм, карьеризм, «национальная рознь». Представители группы были в профкоме, в комсомольском, партийном комитетах факультета и даже института. Были тут и «выдающиеся» спортсмены (кавказцы, в основном единоборцы), и артисты-СТЭМовцы, и певцы, и музыканты. А дружбы в группе не было...

Сергей не брал в голову: на нет - и суда нет! Жил своими заботами. Забот хватало. А вот стипендии - нет. Приходилось и вагоны разгружать, и сторожить, и дворничать. Помогать Сергею было некому. Мать, одинокая, пожилая уже пенсионерка, конечно помогала. И сынок - единственный -

охотно принимал эту, в основном продуктовую, помощь. В остальном старался сам, как мог. Другой родни не было, кроме разве что тётки. Из-за неё-то и началась история Серёгиного академического.

Тетка была женой родного дяди Сергея. После смерти дяди осталась совсем одна. Детей у них не было. Часто писала матери Сергея. Та ей - тоже. В общем, тянулись вдовы друг к другу. Но было не дотянуться. Жила она «аж в России», где-то под Вологдой. Сергей, когда бывал дома, читал теткины каракули. И был более-менее в курсе ее невесёлых, из-за постоянного одиночества, дел. Мать вздыхала: «Ты, Сережа, как-нибудь съездил бы...» - «Когда, мам?» Хотя интересно было и самому. И когда курс направляли на технологическую практику, и не куда-нибудь, а в Сочи, Сергей решился. Тем более никто не мог его упрекнуть в попытке увильнуть от такой практики. Написал заявление декану с просьбой в связи с тяжелым семейным положением освободить от оной. Декан тогда уже хорошо его знал, только спросил: «Не пожалеешь?..» - и подписал.

...Не пожалел. Деревенская жизнь на Вологодчине Серёгу потрясла, ошарашила, околдовала новизною забытого патриархального уклада. Ему наивно казалось, будто время только и делало, что перелистывало страницы, меняло декорации, оставляя без перемен суть деревни. А русский лес Сергея просто ошеломил!

Нашлось то, чего ему так недоставало. Недоставало неосознанно. Что, как целый мир, - мир русской деревни, -

наполнило внутренний вакуум - вакуум, вытягивающий жизненные соки, ограничивающий в развитии, в движении и незаметный до сих пор, как привычный вывих. Сергей, явно волнуясь, испытывал трудности в попытках описать другу те чувства, которые его тогда переполняли. Ударялся в литературщину, пытался применять художественные образы: доброе зёрнышко, родное семечко, мать-землю, переполненную весенними парными силами, деревню - поилицу-кормилицу... всё без толку! Ничего не помогало. Слов не «хватало» явно.

Несмотря на эти трудности пересказа, Юрка прекрасно понимал всю тонкую эмоциональную подоплёку тогдашних переживаний приятеля - сам такой!

В деревне состояние радостной успокоенности наполнило Сергея. Будто несмотря на свою зелёную молодость долгие годы блуждал в чужих краях, всё растерял, изверился, отчаялся, позабыл и вдруг, нежданно-негаданно, чудом оказался на «убогой» родине. Где признавал каждый бугорок, каждый цветок, каждую травинку. Каждое деревце в лесу казалось родным, каждый поворот речки был уже когда-то запечатлён в памяти. Люди удивили своей открытостью, безусловной осмысленностью и необходимостью своего существования на этой земле.

Лето промелькнуло видением: речка, поле, деревня, лес, рыбалка, походы по грибы-ягоды, помощь тётке в заботах по хозяйству, огородные насущные работы. Не остался равнодушным гостем-наблюдателем и к колхозным делам. И на ферме поработал, и учётчиком довелось, и приёмщика молока подменял две недели, когда тот добирал отпуск, достраивая новую баньку у реки, подменил и пастуха, когда тот уезжал в город на свадьбу к дочке. По окрестным деревням пошла добрая молва, краткое содержание которой сформулировала бабка Августа: «Серёжа ... за всё берёца! Дак... И ничё-то у него из рук не валица!..». Тётка прямо светилась вся от гордости за него, не могла нарадоваться на «племянничка». И не только она. Народу в деревнях мало - работы невпроворот, если до ума всё доводить. Рабочие руки так необходимы, тем более добрые, сноровистые, молодые...

Деревенская Серегина история близилась к окончанию. Оставались последние денёчки. Тут-то и случилось событие, ставшее причиной кардинальных перемен в Серёгиной судьбе. Да и, как впоследствии оказалось, в Юркиной тоже...

...В предпоследний вечер Сергею не спалось. Бесконечно длилась какая-то полудрёма. По тесинам над сеновалом кто-то начинал ходить мягкими кошачьими лапками. «Дождь начинается, - тягуче перевернулось и повело дальше, - утром собирались на сенокос…»

Встал по будильнику. Небо всё в звёздах... Быстро собрался, позавтракал. Зацепил заготовленный вечером теткин тормозок. У порога ждали извлеченные вчера из «сказочной страны» коса «с сучком» и оселок в плетённых из бересты ножнах. «Сказочная страна» располагалась под летней избой - клеть, где жили рогачи, чапли, лари, туеса, ушаты, пестери, лукошки, весла, какие-то большие долбленые ложки, гребни великанских размеров и еще много чего из предметов, когда-то таких необходимых в укладе деревенской жизни, но бесконечной неторопливой чередой уходящих в былое.

В темноте от соседней избы заскрипела телега. Сергей, подержав на отлете косу, почти на ощупь опрокинулся через задний борт в сено. Потом лежал, смотрел на постепенно светлеющее небо, на угасающие звезды. Было свежо и как-то волнующе. Как будто в первый раз. Смущала эта коса. Хотя и оттянул вчера и настроил вроде - опыта не занимать. Но вот с этим «древним усовершенствованием» - сучком - он раньше дела не имел. Однако видел, как в деревне напротив, через озеро, дядька Виталька Комаров, уложив плоский (веслом) верхний конец черенка косы на левое плечо, левой рукой огибая сучок по контуру, ухватисто держал его за перекладинку, а правой, как обычно, водил косу за рукоять, ловко обкашивал с улицы избу. То, что оставалось за ним, иначе как английским газоном не назовёшь. А может, и сучок тут был ни при чём. Сам Виталий был как сучок - крепок, норовист и мастеровит. За что ни возьмется, все у него получалось.

Ехали хоть и не далеко, да медленно. Приступили, когда совсем развиднелось. Ночной дождик помог. Трава стояла отдохнувшая, сочная, тяжелая. За косой ложилась покорно, безропотно, с небольшим отставанием, как бы выдохнув в последний раз. У Сергея получалось весьма прилично и чисто. Но не было привычной уверенности в движениях. Не было наработанного автоматизма перемен: напряжение -

отдых. Усталость накапливалась, как ни старался - начал отставать. Плюнул... Перехватил косу, как обычную. Подработал немного движения и пошел пластать ходко, хоть и погрязней. Торопиться надо было. Солнце только выкатывалось, но уже было ясно - будет пекло. Поэтому и старались, поспешали покосить по холодку. Работа спорилась. К обеду обкосили столько, что если бы с утра показали планы покосов, не поверил бы. Но зато и самого уже раскачивало, и глаза маревом застилало. Сказывался большой перерыв в этом непростом крестьянском занятии.

Солнце палило немилосердно. С косарей лило ручьями. Много пить было нельзя. Соседская девчушка, совсем еще крошка, обходила косарей с ковшиком. Поила квасом, пока не закончился. Потом водой. Вот кому не было устали. Ее белобрысая головка мелькала то тут, то там. Везде находилось ей дело. И ей везде были рады. Окликали - Феня, Фёколка, Феклушка, Феклиска. Заговаривали. Она, как ниточка бусинки, стягивала разбросанных по полянам косарей. Наконец бригадир объявил: «Шабаш! Будя».

Сергей, пошатываясь, подошёл в тенёчек, где соседка - молодая еще баба, мать Феклушки - развязывала узелки со снедью.

- Устал?

- Да, есть маленько.

Отобедали, чем Бог послал. Положились отдыхать, кто где. Хотя уснуть после такого напряжения было невозможно. Сергей лежал и бессмысленно от усталости наблюдал за единственным подвижным объектом - Феклушкой. Та у валуна на последнем прокосе играла, наверное в дочки-матери, с самодельной куклой. Куклу эту сделала бабка Августа прошлой зимой, когда дежурила на ферме, позаимствовав у колхозных коров пучок соломы. В обед одарила девчушку: «На-тко, Фёклиска, тоби».

Кукла была такая же странная, как и мастерица. Бабка была «экземпляр». Это был редкий человек в окрестных деревнях, которому не надо было примеряться к Сергею. При первой же встрече заговорила сразу так, как будто продолжила прерванный вчера интересный разговор. Будто давно его знала. Сухая, шустрая, при том, что разменяла восьмой десяток. Глазки темные, смышленые, светились каким-то девчоночьим задором и любопытством. Скорая и острая на язык, оказалась интересным собеседником.

Про бабку Августу говорили худо. Будто зналась с лешим и могла «завести человека за дерево» (заблудить в лесу), а могла и вывести. Гадала, колдовала потихоньку, напускала лихо... Бабкину историю рассказывали так, что будто бы была она когда-то красивой девушкой. (Сергей мысленно пытался реконструировать былую девичью красоту из сморщенного, как печёное яблочко, старушечьего лица.) И был у нее парень из соседней деревни. Называли его имя и фамилию… помнили. И якобы по осени совсем уж дело шло к свадьбе. Сговорились. Да угораздило жениха на гульбище в пьяном кураже хвастнуть перед дружками, что, мол, Августа до августа. (Пока не закончится зерно, обещанное как приданое.) Она была из зажиточной - по тогдашним первоколхозным меркам - семьи. Бабка, тогда-то девушка, узнала и не простила. Любила, наверное… Тот, видно сдуру, засватал другую. Дальше Сергей мог рассказать сам: потом война, нечеловечески тяжелый труд, бабье царство. Круг замкнулся одиночеством.

Однако в этом кругу были и подробности. Из пятерых парней, ушедших на фронт из их маленькой деревни, вернулся только один Веня. Веня этот самый в парнях, перед войной ещё, заработал себе дурную славу. Что в деревнях случалось редко, а особенно у парней молодых и подростков. Этот же, похоже, и не слыхивал, что значит честь смолоду. Не было к тому никаких задатков. Напротив, был подловат, хитёр, умел услужить сильным парням, поиздеваться над слабым, подличал. Беспринципность и вероломство и эта самая подловатость сделали Веню женихом незавидным. Ни одна уважающая себя девушка или молодка не опускалась до того, чтобы принять Венины ухаживания. По этой причине Веня пробавлялся последними дурнушками к их же несчастью и слезам.

...С войны пришёл весь в наградах, старшиной, с роскошными русыми усами. Все ахнули! Не только девки - молодки и вдовы. Вот когда Веня отыгрался за былое девичье пренебрежение. Да к тому ж герой-фронтовик сразу был назначен кумом своим, экс-алкашом, язвенником, теперь - председателем колхоза, бригадиром над пятью окрестными деревнями. Припомнил Веня бабам старые обиды, отыгрался. Ни одну не пропустил. Непокорных ломал жестоко, «через колено». Были тогда рычаги у Вени. Безобразил вовсю. В загулы пускался безоглядно. Постепенно сам уверовал в свою исключительность, житейскую мудрость и прозорливость.

Всё на то показывало.

Лютой голодной зимой сактировали они с кумом яловую тёлку Ночку. Не покрылась она с трёх раз. А тёлка была чёрной масти, с хорошими молочными признаками, красавица - шерсть отливала вороньим крылом. Убоину раздали скотникам, дояркам, ну и себя не обделили.

Загулял Веня с бойщиками (тогда деревенской элитой) - Никанором и Петром - у местной вдовушки. Та вдовушка с мелкотой своей довоенной последние крохи доедала, в расклад на убоину никак не попадала. Конечно, не с пустыми руками гости пожаловали. Но злоупотребили гостеприимством хозяйки, «назюзюкались» самогону (для бойщиков - и тогда - не проблема) до невозможности. Еле выпроводила их хозяйка уже в сумерки с крепчающим морозом, усиливающимся ветром. Километра через полтора пути к родным деревням подбросило с неба снежку, начало мести. Разыгралась метель.

Веня, пьян, да умён, сослался на то, что забыл у вдовушки наряд, поворотил под ветер, обратно. Никанор и Пётр двинули дальше к своим избам, к своим семьям.

Никанора под утро подобрала, заволокла заснеженным, стылым чувалом в избу жена, не сомкнувшая за ночь глаз. Всю ночь она неустанно предпринимала вылазки, вооружившись лемехом на проволоке (лампа на таком ветру мгновенно гасла), в который била шкворнем, чтобы встретить кормильца (так после войны мужиков берегли!). Только встречала с «фронта», а Никанор, поначалу «заблукатив», полз «с тылу».

Петра нашли только через неделю, когда собаки натоптали дорожку к бане под горкой у речки, где съели сначала убоину из мешка заплечного, а потом уж и за самого Петра принялись. Тот так и лежал, «угревшись», под наружной стенкой баньки, с подветренной стороны.

Веня благополучно, с понуждёнными для хозяйки пьяными «удовольствиями» отлежался у вдовушки, руки которой не поднялись повторно выпроводить «благодетеля» за порог в метель. И, тем более, после Вениного предостережения с угрозой: «Не плюй в колодезь!..».

...Ночку, по общему неофициальному мнению, прирезали напрасно, рано, по недостаточным причинам, по прихоти бригадира.

...Никанору ополовинили кисти рук, отрезали отмороженные пальцы ног. Карьера бойщика, таким образом, закатилась. Теперь Никанор не смог бы даже курёнка зарубить.

...Тогда в первый раз заподозрили Августу в колдовстве.

...Вене всё с рук сошло. То ли везуч был, то ли хитёр до изумления. Не брала его никакая ни каверза, ни молва его не судила. Хитёр был. Умел делишки обтяпывать. Где что недоучёл - кум покроет!

С этого случая окончательно уверовал Веня в свою предусмотрительность, неуязвимость и избранность. После гулянок или во время загулов даже на планёрки не всегда появлялся. Иной раз конюх правленческий с ног собьётся, прежде чем оты-щет разудалого бригадира по деревням, где праздник у кого, да по вдовушкам; чуть не весь колхоз исколесит на правленческой линейке. Весной - летом - осенью все лужи посыльный перемеряет на своей упряжке. Зимой - все сугробы, замёты...

Всё ловкачу с рук сходило благодаря друзьям-собутыльникам - верхушке послевоенной деревенской власти. Нельзя сказать, что вседозволенность развратила. Скорее, дала реализоваться по полной программе. Аппетит рос. В характере стали проявляться прямо-таки демонические черты. Нагнал Веня ужасу на деревню. Одна закавыка -

Августа. Не признавала она последнего бывшего негодяя героем, несмотря на все внешние атрибуты. Не признавала уверенно, будто знала, что героями вдруг не становятся. Как будто не бывало раньше, что из негодяев делали героев, творили кумиров из себе подобных. Отчаянно посмеивалась она над бабьим мистическим ужасом и смятением перед Веней. Но и тот был не прост. Осторожничал попервах с Августой, знал её острый язычок ещё по довоенной своей практике. До поры обходил стороной, готовя плацдарм для решительного наступления. Пока за безнаказанностью и постоянными попойками не потерял чувство всякой осторожности. Тогда уж принялся и за Августу. Попытался взять на абордаж. Получил такой отпор, что синяк под левым глазом в течение двух недель компрометировал героя-фронтовика. Перешёл к осадной тактике. Откровенно начал подводить под статью о вредительстве.

Начал с Ночки - Августиной любимицы, - которую она, будучи дояркой этой группы, якобы специально передержала, не давая под раннее покрытие. И как неопровержимое доказательство выдвигалось то, что без объяснения причины отказалась от причитающейся ей части Ночкиной убоины. Вот такая логика!.. (Бабы же, в пересудах, относили этот факт к колдовскому ритуалу: «Где ж это видано - голодный от мяса отказался?!». И запоздало, туда же - на счёт колдовства - присовокупили заодно, что молока в её группе коровы дают больше, при общем скудном рационе для всей фермы.)

С этого начал Веня Августе «дело шить».

Статья о вредительстве не шуточная. Миллионы положили под эту статью ещё с коллективизации, гордых, независимых, деловых - цвет деревни. Хрупнула б и Августа, как веточка, - не таких ломали.

...Паутинка пересекла оглоблю. Нет худа без добра. Этот самый повальный бабий ужас, демонизирующий личность героя, делающий его чуть ли не главным действующим лицом пересудов по всему району, имел и обратную связь. Продолжали возвращаться по домам фронтовики. Слава Богу, не всех положили под мудрым руководством на горьких, многострадальных полях глухонемой Родины, да и пол-Европы засеяли русскими косточками и заборонили. (Невольно в таких местах поднимаешься в описаниях к «высокому газетному пафосу». Только, сдаётся, горькие и неблагодатные всходы дают эти неоправданно расточительные, небрежные посевы. Возросло из них опасливое неуважение и друзей, и врагов бывших к стране, не берегущей честных сынов своих.)

Возвращались уцелевшие, знающие не понаслышке, видевшие всё и своими глазами. Возвратился и, как и до войны, стал к кузнечному горну Прохор Горохов из деревеньки Выселки соседнего сельсовета, призывавшийся вместе с Веней и чудом уцелевший. Возвратился довоенный здоровяк, весельчак и балагур, призывавшийся с таким роскошным вьющимся чубом да с такой развесёлой гармошкой, что, казалось, позови любую из деревенских девок - пошла б за ним, не задумываясь, в огонь и воду... (Но в жизни далеко не всё, как в газете...) Вернулся Прохор седым угрюмым молчуном. Попрятал свои ордена и медали и уже никогда не надевал их. Лишнего слова из него клещами кузнечными не вытянешь. Но тем весомей становилось каждое его замечание. От Вениной славы отмахнулся как от назойливой мухи, удостоив лишь намёком о его «подвигах», мол, был тот ординарцем при начальнике интендантской службы. Да и сам «герой» уж не раз проговаривался, потеряв всякую осторожность и обнаглев до крайности, в пьяных своих загулах и кутежах. Сарафанное радио начало разносить эти подробности Вениной военной биографии, смакуя и добавляя иногда от себя детали. Сельская репутация героя пошла на закат. А потом и по линии военкомата пошла проверка законности его наград. И чем хуже становилось его положение, тем угарней страсть самогонная. С бригадирства полетел со скандалом. После чего довольно быстро занял своё изначальное место в сельской иерархии.

(В общем, не повезло. Что тут ещё скажешь... Это, пожалуй, тот случай, когда пройдохе в деревне не удалось выстроить карьеру. А ещё говорят о вреде алкоголизма. Есть, видно, у этого явления на селе и обратная, светлая, сторона. И не всякого змий зелёный ужалит. А если всё-таки ужалит, то, говорят, не обязательно в поколении грехопадения. Возможно, потомкам долго придётся расхлёбывать.)

А потом, уж если поверить деревенским слухам, Веню, похмельного, вонючего, трясучего, слезливого, какой-то встречный (или встречная) толкнул на мостике через речку и чуток подпихнул батогом. Веня нырнул... и всплыл только на третьи сутки в заводи у камышей. Как ни хитёр был... Кто взял грех на душу? Растоптанная ль вдова, или какой униженный фронтовик из окрестных деревень - мнения разделяются...

Ну, а Августа так в передовики и не вышла и из-за языка своего и гордого непокладистого характера начальством не стала. Доила коров, пока руки доили. Двадцать пять-тридцать коров вручную - норма!.. Потом дежурила - чапала на ферме.

Это все вспомнилось Сергею. И хоть далековато было, он все же пытался получше рассмотреть эту диковинку... На кукле не было лица. То есть лицо-то, конечно, было, но без принадлежностей. Глаза, брови, рот были, видно, нарисованы угольком, да стерлись. Зато какие были косы! Русые, набивные, торчали в разные стороны.

Девчушка раскладывала своё богатство: какие-то коробочки, цветные стеклышки, лоскутки, фантики. О чем-то лепетала с «дочкой». Эта возня убаюкивающей куклу, самой ненамного больше ее девчушки начинала производить на Сергея гипнотическое воздействие. Его еще более усиливала не умолкающая за леском на большой делянке тракторная косилка. Этот бесстрастный стрекот не знающей устали машины, как воронкой в омут, стягивал последние признаки жизни, погружал все в знойное оцепенение, вытягивал по другую сторону реальности. Не поддавалась только девчушка. Воцарившиеся пекло и оцепенение, похоже, были не властны над этим комочком жизни. Кроха двигалась в волнах всё затопившего знойного марева как заколдованная. Но что-то все-таки происходило… И уже не она, а кукла, неведомо как оказавшись поболе самой Феклушки, качала её на соломенных руках. Потом она же что-то придушенно блажила, как через платок, боясь разбудить умаявшуюся девчушку. Неведомо откуда взялся то ли сверчок, то ли кузнечик невероятно больших размеров и с его, Серегиной, косой-суковаткой наперевес. Наскакивал, что-то бубнил… Кукла свободной «рукой» обороняла девчушку, пыталась осадить, урезонить сверчка-оборотня. Только что солома против косы! Сам вчера наводил... У куклы сначала отскочила рука - только труха полетела. А потом и голова соломенная с одной уцелевшей косой брызнула золотой пыльцой, как кровью. Сергей от ужаса не мог двинуться. Будто земля держала его за руки, за ноги. Вместо крика - мычание.

И вдруг из-за близких молодых сосенок вышла тетка, молодая ещё, стройная, невысокая. Вот про кого нельзя было сказать: на ней не было лица. В груди после перепуга поднималось спасительное обнадеживающее узнавание. Только глаза были не тёмные, а светло-серые, с ободком. Смотрели внимательно, несуетно, покойно. И пошла-то, вроде, к этой «бойне», да вдруг оказалась около Сергея. Тихонечко тронула за плечо и мягким, опасаясь перепугать спросонья, вдруг таким знакомым голосом, как маленькому, сказала: «Вставай, Сережа… Пора». Так и мать его поднимала, когда вставать надо было затемно.

Вставали с отцом на рыбалку, на тот же сенокос, когда подходила очередь пасти коров, да мало ли…

Его теребила девчушка. Солнце шло на закат. Жара спала. Скошенная сегодня трава лежала, вытянувшись в ровные валки. Давешняя уже была сложена в копёшки. И последняя, соседская, телега, немного поотставшая от небольшого обоза, ушедшего уже головой своей за перелесок, дожидалась только его.

До дома ехали - молчали. Сергей чувствовал себя виноватым.

Утром в переполненном автобусе, обставленный и обвешанный тёткиными гостинцами, трясясь по разухабистой дороге от Кумзеро до станции Харовской, услышал разговор двух незнакомых попутчиц: «…Саши-то Ичигова Феклиску вчера-то на покосе травянкой едва не зарезали... Заснула в траве... Спасибо, кукла первая попала - забила косу…»

Всю дорогу в поезде Сергей был, что называется, под впечатлением.

Сны, видения, невероятные стечения обстоятельств, судьбоносные случайности - язык провидения. «Разговаривает» оно не со всяким. И не всякий способен заметить, придать значение, постараться понять эти предупреждения, эти знаки; научиться им следовать, ими пользоваться.

И уже не удивляло почти, что так сошлось в мелочах.

Так уж повелось в школьной и студенческой среде, что кого-то называют по имени, кто-то к нему же получает отчество, а кто-то - кличку. Сергея в буквальном смысле за глаза, синие и, как казалось поначалу, безмятежно доверчивые, звали Кукла. И уже одним штрихом, добиваясь окончательной схожести, добавилось - соломенная. Только «солома» была светло-русая, как после первого дождика.

Что-то пело в нем высоко и тревожно. Эта перетянутая струна не умолкала даже после пересадки в Москве.

Он мысленно благодарил Бога за дорогу. А дорогу за то, что длинная. И, может, даст отзвучаться, прийти в себя и пропитаться суетой, приспособиться к городской жизни, утратить «деревенский идиотизм», не совершая над собой насилие. Потому что попасть в таком «разобранном» состоянии в среду общежития своих однокурсников, студентов-хохлов (как, почти по Светлову, называл их про себя), да еще и вернувшихся с «курортов», было бы непоправимо. Ведь было еще и «зверьё»...

И уже на подъезде стал потихоньку растворяться и таять этот звон. Будто сжалившаяся рука повернула в душе колок, ослабив перетянутую струну. Та, облегченно нырнув в гармонию, уже тихонечко запела в согласии с остальными.

Сергей безмятежно спал. Дорога бережно несла, баюкала, укачивала на стыках. И во сне опять было по-предрассветному волнующе-свежо. И была легкая досада - как он мог позабыть, по какому важному делу им с отцом надо вставать затемно (отца уже седьмой год не было). Но ведь само же вспомнится, раз уж позвалось: «Вставай, Сережа… Пора».

Через полгода при полной успеваемости Сергей написал заявление с просьбой об отчислении.

Поиски похоронки

Никто ничего не мог понять. Откуда этот гром среди ясного неба... Причина: не болезнь, не перевод, не женитьба - просто бросить учёбу... Такое могло поставить в тупик кого угодно, но только не декана факультета. Имел он в виду эти грозы, громы и дожди среди ясного неба. У этого гиганта, под два метра ростом, кмс по боксу, эрудита, вполне современного, ещё молодого, всесторонне развитого, «продвинутого», как говорили о нём в студенческой среде, самого перспективного декана в политехе хватало авторитета среди студентов, как и обаяния для студенток.

Кукла после получасовой беседы с деканом, красный, взъерошенный, не удостоив общего недоумения никаким объяснением, войдя в аудиторию прямо во время пары по термеху, сгрёб свои конспекты и был таков. И только потом, спустя два года, уже Юрке объяснил по-своему, как декан, в душе, наверное, посмеиваясь, «сбивал пыль с ушей» и как «разгонял юношескую блажь», как наводил «прояснение в неокрепшей голове», сокрушая «непреодолимые» преграды, разметая «трагические» завалы причин, которые, как предполагал опытный наставник, Сергей и сам для себя не смог бы сформулировать внятно в словесной форме.

Собственно, никакой беседы и не было. Был получасовой монолог декана. Основные моменты которого прозвучали так:

- ... Ты думаешь, один такой умный?.. Один такой с тонкой душевной организацией и неординарным мировосприятием?.. Первый?.. кто услышал эту музыку?.. Каждый вменяемый русский, каждый пьяница горький, каждый забулдыга, каждый чудак-растыка её слышит. Каждый!!! Понимает, да сделать ничего не может. А ты сделай!.. Удержись и сделай! Держись и делай!!!

То-то, я смотрю, приехал - не узнать!.. как подменили соколика. Я тебя для того отпустил?.. освободил... Я думал, ты мужик. А ты - в кусты?.. Спрятаться захотел?.. Ты уже не спрячешься... найдут! Чем глубже спрячешься, тем скорее найдут. Чтоб именно тебя искоренить, не пожалеют ни село, ни деревню твою, ни семью, ни дело, ни предприятие. Да о чём я говорю ... «предприятие»?! Ты им поперёк горла... Это мне, городскому, можно дать или отнять у меня, а тебе дать им нечего, и отнять у тебя они не в силах. Ты на своей земле. Ты - суть этой земли. Ты - русский! Ты, «живая душа», таким, как они, никогда не станешь. Прими по этому поводу мои соболезнования, а заодно и поздравления. Твоё дело - укореняться... Ну, надо же?! - оставить поле бранное... Жизнь - это борьба. - И цитатой: - «А кто ж «бубновых» сбивать будет?!»

Всё это с напором, с игрой, с весёлым бесшабашным куражом, то ли в шутку, то ли всерьёз - не поймёшь.

- Хочешь, я отчислю из твоей группы по одному хохлу, жидёнышу и зверьку. Кого укажешь. По-тихому?..

Сергей тогда только подавленно молчал.

- Ну, то-то... Тогда уберём тебя. На год... хватит?

Некоторый радикализм этих высказываний, наверное, можно оправдать. Так диктовала ситуация. Максималистскую, ступорную Серёгину идею необходимо было подавлять и замещать более конструктивной. Приходилось клин клином вышибать. Но «овчинка» выделки стоила.

Даже в подавленном состоянии Серёге было видно, что декан переигрывает и обижает его напрасно - не такой он примитив!..

Вот так Серёга оказался в Юркиной группе. Но и на том, «самым нахальным образом», не успокоился. И как-то перед окончанием четвёртого курса, уже запросто беседуя с деканом и выслушивая его поздравления по поводу того, что они с Юлькой отнесли заявление в ЗАГС, запоздало оформляя далеко ушедшие вперёд отношения, на умиротворяющее деканское:

- Ну вот... Теперь всё будет как у людей. Павел Степанович (имея в виду будущего тестя) не даст дурака валять. «Души прекрасные порывы» сменит расчётливая проза. Надеюсь, теперь-то твоя душенька успокоится.

Сергей отверг категорически ёмко:

- Нет...

Следующий учебный год для него начался, не без помощи всё того же декана, в Ставропольском государственном педагогическом институте на историко-географическом отделении. Опять же на четвёртом курсе, с досдачей основных профильных предметов. Точнее, учебный процесс для него не прекращался и летом. Трудно было очень. Специфика другая, колоссальный объём надо было перелопатить, наверстать. В новой учебной обстановке, с новым преподавательским составом, в нестандартной ситуации. Но дело того стоило. Наконец-то Сергей понял, что нашёл свою жилу, вспомнил, «для какого важного дела нужно встать затемно». Казалось, услышал щелчок, будто патрон лёг в свою обойму. Почувствовал себя на одной линии с главной целью и задачей в жизни. Оставалось теперь только работать, учиться, дожидаясь своей очереди. А там... (откуда только бралась уверенность?!) он маху не даст!

Конечно, без заинтересованной протекции декана подобные кульбиты, при всей Серёгиной решительности и способностях, были бы вряд ли осуществимы.

Вовсю помогала новая городская родня - люди, конечно, влиятельные, хоть и простые в общении. Напрочь отсекли когда-то такие насущные бытовые заботы. Глава семейства Павел Степанович Пашков - парторг института - давно, когда ещё на третьем свидании с Юлькой Сергей уже без всяких колебаний и сомнений сам напросился в гости, прагматично переводя взаимные симпатии и восторг в реальные дела и поступки, был заинтригован неожиданным, пробуждающим удивлённое любопытство, весьма оригинальным дочуркиным ухажёром. Неспешно, раз от разу, разобрался, «что за фрукт набивается в зятья». Выбор друг другом молодых людей одобрил безоговорочно. Ввиду того, что хоть и с трудом, но разобрался в Серёгином «багаже», вопреки предсказаниям декана, мозги молодому человеку марксистско-ленинскими установками, а тем более достижениями современной научно-партийной мысли промывать не счёл нужным. И сам про себя признал, что Серёжкина жизненная позиция более живуча, органична и плодотворна. На чём успокоился и без дела «зятька» идеологически не дёргал, а только помогал ему во всём и поддерживал.

Тёща - Людмила Владимировна - умнейшая женщина. Это - да!.. Редкостной цельности и устойчивости. Очень быстро выбрала с Серёжей верную дистанцию наиболее эффективного влияния. Ей это было не трудно с её логикой, конкретикой и принципиальной бескомпромиссностью математических истин. Привычка - вторая натура. Заведывание кафедрой высшей математики сказывалось.

Стержнем в семье Пашковых, конечно, была она. Павел Степанович крутился со своим профессиональным научным коммунизмом вокруг её фундаментально-математической основательности, как обруч вокруг шеста.

«Серёга ж, с его живым мировосприятием, им... необходим! Как воздух пескарям в весенней промоине! - так рассуждал Юрка, определяя перемены в судьбе однокашника. - Тем более Обруч (так между собой они иногда и называли Павла Степановича) заметно сбрасывал обороты, теряя кинетическую энергию вращения (сказывались последние перемены в общественной жизни, идеологическая нагрузка - здоровье было не железное...). И, не ровён час и не приведи Господь, соскользнёт к подножию шеста, олицетворяя крах очередной «науки на потребу», беспомощно нанизанной, как мандат депутата на штык красноармейца, на столп науки фундаментальной, то есть математики. А математика, как утверждают великие, наука побеждать!.. И чем больше отработавших теорий ляжет у основания (или в основание), тем надёжнее и непоколебимее будет стоять «стержень-шест». То есть кто?.. Людмила Владимировна!» - сделал вывод Юрка.

Так он размышлял, представляя себе новую Серёгину родню, опускаясь в «первом» троллейбусе от остановки «СтавНИИГиМ», которую чаще по старинке даже контролёры называли «Психбольница», до старого корпуса политеха на проспекте Карла Маркса, ставшего после расширения института «альма-матер» энергетического факультета. Там надо было встретить Галю после репетиции институтского ВИА.

Юрке в последнее время это почётно вменялось в прямую обязанность. Что он с удовольствием и исполнял. Приезжая заранее, устраивался на широких резных каменных перилах роскошной лестницы старинного, ещё дореволюционной постройки, здания. Слушал «ангельские голоса», доносящиеся сверху, из окон третьего этажа, отыскивая Галин. Этот голос теперь, казалось (на самом деле так оно, к этому времени, и было!), звучал только для него.

Галя появлялась обычно в сопровождении двух подружек-музыкантш (флейта и гитара), которые не уставали каждый раз с нескрываемым интересом и лёгкой завистью рассматривать Юрку. Галя, мимоходом прощаясь, уверенно брала кавалера под руку.

В этот раз восторженно затараторила:

- Юра, знаешь, какой фильм в «Октябре»!.. Девчонки вчера посмотрели. Ужас!.. «Прости» - Виктора Мережко, - нетерпеливо потянула. - Мы как раз успеваем!

«Октябрь» - рядом, немного ниже, на другой стороне проспекта, как раз на середине пути до Нижнего рынка, на остановку которого они, прогуливаясь, обычно спускались.

Юрка замялся:

- Галя, предупреждать надо... Сегодня не получится... Серёгину передачу получить надо.

(Анна Ивановна, несмотря на Серёжины счастливые перемены, «отвоевала» право помогать молодым хотя бы продуктами.)

- Где?

- У водителя автобуса на автостанции Нижнего рынка.

- Ну, тут же рядом... Во сколько?..

- Через двадцать минут.

- Сумки в камеру!.. Успеем!..

- Там нет камеры, - и, пытаясь успокоить: - Завтра сходим...

Но Галя уже почувствовала себя отодвинутой сумками.

Упрекать не стала, но как-то сразу потухла. И на протяжении всей прогулки под горку до рынка, где успешно получили передачу в виде двух увесистых сумок (одна - тяжеленная - явно с картошкой), хоть и поддерживала разговор и помогала нести тяжёлую сумку за одну ручку, выглядела всё-таки обиженной.

За сорок пять минут, которые поднимается «первый» троллейбус до СтавНИИГиМа, где находилось общежитие политеха и где, зашиваясь по времени, обещал встретить его с сумками Сергей, настроение у Галины совсем испортилось. В голову полезли самые безрадостные, по-женски бредовые мысли, ставящие под сомнение дальнейшие отношения вообще(!).

На Юркины попытки разговорить отвечала односложно: да - нет. Но пока тащили сумки от остановки до общаги, Юрка не оставлял попытки помириться:

- Галя, ну я же не знал. Я же не экстрасенс... Как же я мог догадаться, объясни... Сергей завтра столкнёт курсовой, все вместе: ты, я, Юлька, Серёга - вместе сходим... Он, кстати, что-то хотел тебе передать от Юльки... на словах.

Галя всё-таки девушка замечательная, с мягким, неконфликтным характером. И Юрка видел, как она поддаётся, оттаивая изнутри. Но в ожидании лифта к ним присоединились два кавказца. Уговоры пришлось прекратить.

Подошёл лифт. Даму пропустили первой. Не спеша, по-хозяйски вошли кавказцы. Юрку с сумками едва не «забыли». Прихватил сумку с картошкой, повторно сработали створки двери.

- Слющай, оставь... Надорват хочещь?..

Общаться никакого желания не было. Поднимались молча. Галя отстранённо старалась, в меркантильных женских целях, уберечь остатки обиды. Зато «джигиты» вели себя как в родном ауле. Смерив презрительным взглядом «студента-мешочника», перестали его замечать вообще. Бесцеремонно оценивающе, «детально» стали разглядывать попутчицу.

Выходили на одном этаже и в том же порядке, как и входили.

...Галя хоть и была дико перепугана, но непослушные ноги вели её всё же в единственно верном направлении - в правый отсек, в комнату Юрки, где, к счастью, их уже дожидался Сергей.. Тот только взглянул на Юркину подружку с размазанной губной помадой у рта, по глубинному ужасу в глазах обычно спокойной и не очень эмоциональной Галины всё понял. Резко спросил, как выстрелил:

- Где?!

Галя только и смогла трясущейся рукой указать на «чурбанский» отсек.

Сергей героем себя не считал и иллюзий относительно своих боевых возможностей не питал. С нацменами уже сталкивался сам, да и наслышан был, что действуют эти ребята дружно и безоглядно жестоко, не задумываясь о последствиях и без скидок на порой ничтожные причины конфликтов. Поэтому, пролетая мимо Ленинской комнаты, расположенной на пятачке между отсеками, не забыл, даже теряя драгоценные секунды, вооружиться ножкой от стула, вывернув её из кучи с грохотом завалившейся старой, списанной, полурастерзанной мебели.

Юрку в коридоре отсека уже месили ногами двое.

Сергей знал, с кем дело имеет, на ходу, замахом из-за спины, угостил первого подвернувшегося, никак не ожидавшего такого жестокого приёма. Удар пришёлся вскользь от плеча по шее и правой скуле, да так, что челюсть лязгнула. Но крепыш устоял и только крякнул.

- Ва, братан, ты чё?.. охренел?! - это уже подвалившие кавказцы-земляки. - Ты... Ты чё?! - с нахрапом.

Второй нападавший уже примерялся с ножом, с какого бока безопасней достать Сергея. Но ножка в руках того, как бита, уже была наготове. В глазах страха не было, только решимость.

За спиной Серёги зашумели, загалдели студенты, жители двух «нечурбанских» отсеков, сбежавшиеся на грохот и крики.

С противной же стороны вывалили все как один. Хоть и там разные были люди. И Юрку, сжавшегося на полу, знали многие, а этих, залётных, далеко не все.

- Вы чё, братаны?

- Чё не поделили?

- Вставай, чувачок, не лежи тут...

- Чё разлёгся, иди домой.

С этой стороны никто ничего не спрашивал, и так всё было ясно - не первый раз!

Юрка поднялся сам. Лицо было целое. А вот через косой прорез балоневой куртки, с левой стороны, свисал лоскут клетчатой рубахи, испачканной кровью.

На Серёгин сдержанно-тревожный вопрос:

- Сильно?..

Успокоил:

- Порез... кажется.

Тот, что с ножом, посоветовал:

- Ну вот и дёргай ногы. Другой раз нарывайса не будищь. А то плясай лезгинку будещь. Большн шутыт не будэм. Добрым тебэ совэт. А ты, - Сергею, - иды стула дэлат.

Никто больше не «высказался». Только второй, держась рукой за ушибленное место, дико вращал бельмами и «крыл» по-своему.

Юрку ошалело тянула вернувшаяся, пришедшая в предобморочное состояние от вида окровавленной рубахи Галя. И ей, наконец, это удалось. А следом двинул и Сергей со своим орудием. Неспешно разошлись и остальные.

Пока Юрка, не вдаваясь сильно в подробности, рассказывал приятелю в комнате, что произошло, Галя, с невероятной для её медлительности резвостью, слетала на свой - девичий - этаж и вернулась с целым медицинским арсеналом. Впрочем, понадобились только зелёнка и лейкопластырь.

Спустя минуту зашёл Руслан, одногруппник, принёс забытые впопыхах у лифта сумки, обнаруженные им, очевидно, когда провожал «гостей».

Заодно озабоченно полюбопытствовал, насколько серьёзный у Юрки порез. И, убедившись, что нет ничего страшного, явно повеселел и миролюбиво беззлобно пошутил:

- Считай, повезло. Царапина... - весело, с непонятным интересом посмотрел на ему мало знакомую, истерзанную случившимся, в разводах туши и помады Галю, весело добавил: -

До свадьбы заживёт!

Юрка нашёлся:

- Спасибо, что успокоил... Заходи...

Сергей в разговоре с гостем незваным умышленно не участвовал.

Руслан намёк понял и, видать, обидевшись на хозяйскую неприветливость, при выходе наигранно шарахнулся от оставленной с этой стороны у двери Серёгиной «биты» и даже, дурачась, взвизгнул, показывая деланный ужас, тем самым обозначая своё иронически-презрительное отношение к боевым достоинствам хозяев. Не закрыв за собой дверь, миролюбиво-утвердительно добавил из коридора, уходя:

- Боевая ничья... «Нол - нол».

Сергей угрюмо докомментировал, не очень стараясь, чтоб тот не услышал:

- То есть: «баранки».

Тот развернулся:

- Я баран?..

Сергей повторил с ударением по слогам:

- Ба - ран - ки!

- А... Ну, да... «Нол - нол», - снова развернулся, зашагал вразвалочку обратно.

- Э-у, дверь закрой!

Но тот на этот раз «не услышал».

Юрку сценка развеселила. Он не поленился прикрыть дверь и попытался рассмеяться. Но не получилось - всё болело. Сергей со значением пододвинул к приходящей в себя Гале рамочку настольного зеркала (про себя лишний раз помянув добрым словом Юльку за то, что та совсем не красится, не выщипывает без того прекрасные, соболиные, мягкие и пушистые бровки и принципиально не носит бюстгальтер на довольно высокой груди, таким образом проявляя добросовестное отношение и доверие прежде всего к нему, этим самым закладывая основу честных отношений в будущих, более значимых моментах) и уже весело, с подколом ещё раз поинтересовался у друга:

- Как же ты им «поддался»?..

Юрка вдаваться в подробности и оправдываться не стал. Только отмахнулся:

- Ты б и сам «поддался» против двух лбов, да ещё с ножом.

После этого раза, когда её прямо из-под носа у Юрки едва не умыкнули «настоящие мужчины», зажав рот рукой и подхватив под руки, пока тот, ничего такого не подозревая, возился с сумками, опять не успевая выгрузить их к первой попытке отхода лифта, и только случайно, по придушенному мычанию и дружному торопливому топоту, обнаружил дорогую пропажу, Галя на протяжении месяца ни на секунду не отпускала руку Юрки, когда тот был рядом. И даже в неудобных проходах не желала ни на мгновение расстаться. Опустилась со своих «заоблачных» шпилек «на грешную землю», на такие удобные символические каблучки чёрных лёгоньких туфелек, так подчёркивающих красивую полную лодыжку стройных, без того длинных ног. Хотя прежняя разница в росте доставляла Юрке больше горделивого удовольствия, да и, несомненно, привлекала постороннее, порой ревнивое, внимание пикантностью, когда в паре женщина оказывается выше ростом, не забывая при этом «своё место» рядом с мужчиной.

И наконец-то уступила Юрке окончательно, предоставив отношениям развиваться дальше, естественным своим чередом.

Руслан счёл отношения с Юркой после драки в общаге сдвинувшимися с мёртвой точки. В меркантильных целях начал закреплять «достигнутый успех». Тренеры давно намекали: «Сколько можно висеть на шее? Пора становиться на ноги».

Сергей менять свою выверенную позицию причин не находил. А происки того, где за панибратским покровительством и «дружеским» подначиванием угадывался меркантильный расчёт, только и дали результат, что воскресили в памяти из кладовых программы начальной школы цитату из басни дедушки Крылова «Волк на псарне»:

«...Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой...»

и далее по тексту.

Шаткое, усиленно насаждаемое превосходство «Русика» определил как комплекс дикого превосходства. Как отсутствие внутреннего достоинства, остро нуждающееся во внешней реабилитации. Добиться которого, наверное, можно, «сдружившись» с человеком определённо достойным, то есть приобщившись к чужому. Это - по-хорошему. Или по-плохому - отнять разбойным образом достоинство, унизив более достойного.

«Русик» в претензиях своих на успеваемость был настойчив. Каким-то непонятным образом получил зачёт по «Деталям машин», подступился к Юрке на сдаче группой этого самого этапа, показав зачётку:

- А я уже... «взял»...

Юрка давно выработал нейтрально-отчуждённую форму реакции на подобные «успехи»:

- Я рад за тебя...

Но на этот раз Руслан довольно остроумно «скаламбурил», отражая скрытый намёк «да пошёл ты...»:

- А я рад, что ты рад!..

Юрка сокращать дистанцию - вступать в пикировку - не собирался. По Серёгину примеру пожал плечами и отошёл к Тотразу Набиеву, которого Аллах бойцовскими качествами не наградил и тем самым обрёк на самостоятельное освоение премудростей науки. Тот уже стоял у двери с конспектом, в последний момент пытаясь наверстать упущенное за семестр.

- Ну, что? Готов?!

- Готов...

- Пойдёшь?

- Пойду!..

- Ну, ни пуха!..

«Выходил на поля молодой агроном ...»

Жёнушка после первого семестра, улучив подобающую минутку, уже без намёков, мягко-сдержанно предупредила:

- Готовься, Серёжа...

Сергей мог только порадоваться. Всё само ложилось в какую-то оптимальную схему, шло как по нотам, как нельзя лучше. И всё это непонятным образом подтверждало правильность выбора. Появилась спокойная уверенность в своих силах, в назначении, в том, что достойная цель сама подбирает средства для своей реализации. Надо только соответствовать.

Летом сыграли свадьбу и Юрка с Галочкой. Но ещё до этого Юркой заинтересовалась кафедра автоматизированных систем управления. Заранее, получив его согласие, предложила смешанную тему дипломного проекта, по успешной защите которого передёрнула его в свои преподавательские ряды. Галя была не местная - из Белгорода, на время учёбы нашедшая приют у добродушной, хлебосольной тётушки.

Юрка каверзно интересовался у подружки-смуглянки:

- Белгород - это потому, что там все такие?..

Галя делала вид, что не поняла подвоха, наигранно-строго заявляла:

- Я одна такая!.. Какие это «такие»?!

Юрка, пойманный на слове, тут же охотно подхалимски сдавался:

- ...Очень красивые. Белые-белые - белее снега. Просто белянки! Конечно, ты одна там такая... была. Белочка моя.

Ей ещё предстояло найти работу здесь. Но институт молодой чете предоставлял отдельную комнату в общежитии. И когда Сергей стал дипломированным историком-географом, Юрке ещё предстояло грызть гранит науки в аспирантуре политеха.

Сергей сам напросился на распределение в «российскую глубинку», а именно - к тётке под Вологду. Через полгода перевёз к себе Юльку с первенцем Никиткой. А через два был уже директором районной школы-восьмилетки и «многодетным» отцом. Появилась двойня: Егорка и Катя. Вопрос о Юлькиной «самореализации» решался сам собой. Всё шло как по писаному! Никто не сомневался, что и у Сергея - «дело в шляпе». Не было для него важнее и значимее занятия - воспитания детей в любви к родной земле и родным корням, как ни банально это звучит.

Школа на хорошем счету в районе. Ему предложили должность в РОНО. Сергей задумался: надо ли отрываться от процесса непосредственного, стоят ли «новые возможности» того.

В третьем классе у него учится давняя его «верная подружка» Феня - Фёколка. Божий одуванчик, лютик полевой, колокольчик звонкий. Да сколько их у него - Фёколок, Мань, Ванек, Колек, Севок... С ними расти и его детям. Кто их ещё убережёт от беды неминучей. Кто не даст их исковеркать, приспособить, использовать. Кто не позволит пустить их в расход чему угодно: современным политтехнологиям, урбанизации, глобализации или своим национальным амбициям, сделать из них Иванов родства не помнящих, тех и тем, о ком говорят «гражданин мира» или ещё - «космополит» (остолбенеть можно!..) Кто сохранит их, простодушных, чистыми, здоровыми и благоразумными?.. Кто?.. Где та бабушка Августа?..

Нет давно... Одно от неё только и осталось: «Вставай, Серёжа... Пора».

С другой стороны - жалко Юльку. Она так старалась за это место. Гребла во все вёсла.

Сергей зовёт «на повышение» Юрку. Галочке обещает место - не дождавшееся Юльку - экономиста в том же РОНО, объясняя:

- Юлька, кажется, опять... Семья растёт, семья - важнее.

...И в заключение

Юрка изредка наведывается на «места боевой славы». Как правило, один, перед не всегда запланированными судьбоносными переменами или сразу после них. Он давно взрослый самостоятельный человек, готовый рассчитывать только на себя самого, понимание и поддержку Галины, но от помощи себе подобных и себе подобным никогда не отказывался. Высоко эту помощь ценил.

Появляется же здесь иногда без всякой конкретной цели. Просто, чтобы «заземлиться», «закоротиться на массу», постоять у своих истоков, подумать неспешно «о времени и о себе», «о смысле и предназначении живого на земле». Припомнить, как «живое» наглядно, на этом самом месте, теряло функцию борьбы за уважение, приоритетную ценность своего достоинства, парадоксальным образом тем самым это достоинство приобретая, превращалось в самоотрешённый предмет, проявляя несвойственные признаки средства спасения другого «живого».

Мысли в эти моменты приходили в голову всякие, зачастую по ассоциации, никакой, казалось бы, видимой логике не подчинённые, непонятно почему возникающие.

Вот и в последний раз, непонятно почему, в памяти всплыл ещё существовавший во времена его детства в Терновке такой обряд, ритуал, древнее развлечение, наверное, как отголосок первородного язычества. Происходило это обычно перед Рождественскими праздниками. Когда свиную тушу, осмоленную дочерна жаркой соломой, окатив предварительно горячей водой, накрывали дерюжкой ли, мешками ль, или старыми одёжками, чтобы отпарить перед окончательной чисткой на морозе.

Свиней тогда в сёлах умели откармливать. Чтобы завалить порядочную свинью или кабана, зачастую устраивались помочи. Хватало при этом и ребятишек, которых в этот самый момент - перед окончательной чисткой - допускали на ток. Им разрешалось, теперь уже в последний раз, покататься на укутанной хрюшке. Что ребятишки с радостью и проделывали. С помощью взрослых на чушку усаживались даже и совсем уж маленькие детки, ну и, из весёлого озорства конечно, подростки, а то и парни. Забава была, в общем-то... Но был и сокровенный, надо полагать, языческий смысл. Свинье как бы показывалось, что её пожертвовали не жирной прихоти ради, как, скажем, на современной охоте, а в силу жизненной необходимости. Чтобы выкормить, поставить на ноги детей. Чтоб, так сказать, она не обижалась. Безотчётное пока, детское веселье - ёрзание, подпрыгивание «на скаку» - являлось одновременно и оправданием, и отданием последних своеобразных почестей чушке: уважения и благодарности.

Мысли по плавной кривой возвращались к этому месту, к «Голубому», к зимним заготовкам льда для подвальных холодильников потребсоюза, которые и определили полынью под тонким льдом «тогда», к весёлым Масленичным гулянкам на сельской площади, к пьяным дракам - отголоскам когда-то традиционных кулачных боёв, к любителям морозной водки с горячими шашлыками на холодной, промёрзшей, заиндевевшей веранде кафе. Ну и к памятному случаю весной конечно.

Смешного для него тогда в той ситуации и близко ничего не было, теперь же только чувство благодарности и уже взрослой мужской жалости к ней - большой несуразной женщине, спасшей их тогда с дружком.

Впрочем, добром поминают Пашу (упокоившуюся уже) многие. Конечно, именем Паши площадь, а тем более село и уж тем паче - район(!) (речь о Трунове), не назвали. Для этого конечно (!) недостаточно спасти двух мальцов-подростков.

Самый старший мой брат Михаил, который был свидетелем «беззаветного спасения пацанов», подробно рассказавший мне эту историю, спустя несколько лет после того сам в подобной ситуации оказался лицом к лицу перед выбором: рисковать и тем самым брать на себя ответственность или «не заметить» и остаться в стороне.

С ним нечто подобное произошло уже во время учёбы в Ставропольском государственном педагогическом институте (сейчас университете - СГУ), на учебной практике, которую он проходил в пионерлагере, расположенном в живописном месте на берегу притока Кубани - реки Большой Зеленчук. Речка эта горная. Хоть в разливах мелководна и медлительна, зато в теснинах - опасно стремительна, норовиста и необузданна. Местами глубока, а в расселинах - бездонна.

Лагерная купальня находилась в относительно тихом и безопасном месте и под неусыпным присмотром воспитателей, как правило, девушек-воспитателей. Ну, вот и не углядела одна из них за своими «утятами-плескунами». Подопечная девчушка, которая, кстати, неплохо держалась на воде, понадеялась на свои силёнки, выплыла за буйки на стремнину. С течением не справилась. Речка её подхватила и понесла в теснину. Её бросилась спасать верная подружка. Но только и смогла, не задумываясь, подвергая себя опасности, поддержать товарку - не бросить одну в отчаянной ситуации. Не дала потеряться и пасть духом.

Вот так, как две щепки, их и понесло и закрутило. Но всё-таки молодцы: не сдались и сражались с рекой в меру своих силёнок, пока Михаил, кстати, прекрасный пловец, благодаря всё тем же нашим прудам, ставший случайным свидетелем, не забежал берегом ниже по течению, долго не думая, нырнул со скалистого уже берега, перехватил подружек и благополучно причалил к берегу.

Администрация лагеря не захотела выносить сор из избы: Михаил героем не стал. Но всё-таки по его настоянию девочка, бросившаяся спасать подружку, медаль за спасение утопающих получила... шоколадную, на утренней линейке. Однако была и неподдельная благодарность детей непризнанному спасателю: спасённые подружки по достоинству оценили его поступок - им видней - долго потом писали «Михаилу Ивановичу» письма, поздравляли открытками со всеми праздниками подряд. Даже когда он, уже окончив институт, преподавал поначалу в одной из школ края...

Юрка же (Юрий Николаевич) со своими воспоминаниями и раздумьями соотносил предполагаемые грядущие перемены. Решать надо было самому. Подсказать, а тем более помочь ему здесь было некому (да он в этом и не нуждался). Никто его здесь уже не помнил. Бабушка - на кладбище. В родной хате на Подгорной живут чеченцы. «Голубой Дунай» -

бывшее кафе «Встреча» - частное подворье. Здесь хозяева - армяне. Выращивают свиней, держат гусей, уток - пруд рядом, занимаются небольшой коммерцией. От лодочной станции, вышки для прыжков в воду не осталось и воспоминаний. «Потёмкинскую лестницу» разобрали на индивидуальное строительство (штучный камень старой рубки), как, впрочем, и весь прибойный мол (бутовый камень). Даже «быки», каменные корыта и колодезные круги разволокли на фундаменты. Пирамидальные тополя посохли от старости, давно попадали и сгнили без следа. Крутые берега осыпались. Сельский пруд заилило, вода стала грязной, зелёной, совсем непригодной для купания. Единственное, что напоминает прежние времена, - это теперь уже редкие и только «дикие» компании выпивающих в прибрежных зарослях, которым и дела нет до одиноко бесцельно слоняющегося недалеко по берегу «мужика городского прикида» с пышной шевелюрой кудрявых с проседью волос. Что ему тут надо?.. Да, скорее всего, ничего... делать нечего или забрёл случайно.

Как растолковать пьяным, да и не надо им это вовсе, как важно начинать любое мало-мальски значимое дело от чистого истока, прикоснуться, пусть даже мысленно, или памятью к чему-то настоящему, простому и бескорыстному, а тем более самоотверженному и жертвенному... получить это причастие.

Жалко Юрке былого?.. Этого пруда, тополей, «Голубого»?..

Нет... Людей невозвратно жалко. А себя для дела жалеть не надо.

А ещё он вспомнил здесь в этот раз самое первое, как ходили они летом тихим солнечным утром за холодной ключевой водой к роднику в Дроновом яру. Бабушка неспешно несла вёдра, придерживая коромысла левой рукой. Правой вела его, совсем ещё маленького, босоногого, по прохладной мураве тропинки к колодцу родника; по тёплой уже с утра, перетёртой стальными шинами натруженных тележных колёс в пудру пыли дороги, пролёгшей между этой тропкой к роднику и бабушкиной хаткой, - в беспредельно большой мир.

Жизнь тогда представлялась чистой, как вода в родниках. Ключи били вдоль по всей Терновке. Речка питалась этими родниками.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.