Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(38)
Василий Красуля
 ПРИЗЕМЛЕНИЕ ОБРАЗА

1

В студенческом лагере как по команде смолкли смех и магнитофоны. По грустным лицам что-то уже знавших Вера догадалась: случилось недоброе.

Оказалось, с острого выступа в зовущие объятия влюбленной пропасти сорвался альпинист. Не прошло и недели, как лагерь шумно провожал их группу: не наигранно бодрые реплики, загорелые скулы, крепкие рукопожатия.

Несколько дней и ночей пятеро тащили на руках завернутое в палатку холодное тело - через ледник, вниз, к последнему приюту. Шок от потрясения отпустил нескоро. Боль и тоска проросли кустиком ромашек у могилки курчавого голубоглазого аспиранта-историка. Подробности смертельного перехода пересказывались, пока не теряли четкую определенность и не превращались в детали легенды. И вот тогда-то и узнали, что на опасных участках Саша прикреплял ремешками погибшего к спине и на звенящем от напряжения тросе зависал над бездной, цепляясь искровавленными ногтями за шероховатости и трещинки, задыхаясь, полз по плоской вертикали.

Вкрадчивой походкой он неслышно прошел рядом по хрустящим камешкам; шорох его шагов таял в воздухе. Отпечаталось в памяти: задумчивая суровость, оттененная рыжей бородой. Выгоревшие брови. Смоляные глаза, потухшие и грустные.

- Искандер, - почтительно шепнул спортивный инструктор Коля, длиннорукий четверокурсник, знаменитый нападающий институтской сборной по ручному мячу.

Он как бы ненароком прилаживался клешнеподобной ладонью, в которой терялся гандбольный мяч, к Вериному плечу. Переиначивание имени Александр на восточный, легендарный мотив навеивало тайну. Искандер - победитель, сильный, духовный предводитель. В криптограмме имени она ухватила последнюю часть. И в его облике, и в том, что она узнала о нем, было что-то вызывающее особые ожидания.

Она проводила глазами удаляющуюся фигуру. Темные пятна от пота на белой футболке, ровная спина и склоненная голова - так держится уверенный в себе, принявший удар человек. Без позы и рисовки.

Искандер был старший группы, и она догадывалась, что в глубине души корил себя, хотя ни в чем не был виноват, переживал случившееся, и она хотела и не знала, чем помочь ему, когда видела его усталое лицо с выражением неизбывной тоски в глазах.

2

И как-то - улучив момент, а точнее, создав его, - она, непозволительно осмелев, дотронулась до плеча. Он оглянулся, не скрыв удивления, и, наверное, что-то выглядел-таки в неуверенной улыбке, в трогательном доверии, с каким она вглядывалась в него.

До полуночи они бродили по шуршащей гальке, ощущая на щеках влажное дыхание прибоя. Несколько часов назад стремительно просыпался ливень, от убойных капель, как живые, вздрагивали и шевелились камешки на берегу. Черные с проседью клоки свисали с неба. Знобящие колючки зарывались под майку.

Саша прикрыл ее плечи потертой джинсовкой, в складках которой таились тепло и запах его тела. И этот запах мужчины, едва улавливаемый верхним обонянием, сообщал об альпинисте нечто, не открывающееся ни ушам, ни глазам. Фантастический вечер сохранился в памяти мыслями, яркими и неожиданными, которые он с изяществом забрасывал в ее воображение. Почему-то больше всего из того разговора запали в память слова о супружестве.

- Когда человек женится, он теряет свободу и останавливается в духовном развитии, - таков был его главный постулат. - Мужу предписывается оставаться дома подле единственной женщины. Ограничивается общение с друзьями, а какой смысл в жизни без них?

Лично он не смог бы вести с женой задушевные разговоры, как с друзьями или даже с незнакомыми людьми. Мы часто не доверяем мужьям и женам свои мечты. Потому что им от нас нужна проза. Быт и дом. Кухня и магазины. Ведь для этого-то и создана семья.

Ее, только что закончившую первый курс, тоже влекло к романтическому, не бытовому. Она охотно слушала о том, как от мнимой наполненности смыслом повседневного, суетного быта он укрывается в горы, как в единственно подлинный мир. Только здесь, в разреженной неприступности вершин, сохранились истинные ценности. Не теплокровное очарование кремнистых пиков. Ослепительная объемность ледников. Змеиное изящество ручейка, скользнувшего между замшевыми спинками камней. Пропасть, как иносказание детского ужаса перед высотой. Воплощенная человечность неприметной хижины с вязанкой дров в углу, заправленной керосинкой и холщовым мешком с сухарями, коробком спичек, десятком картофелин и парой банок тушенки.

На недосягаемых высотах ковался беспокойный дух Связников с Небом и искателей Истины. Говорили на своем языке, другим непонятном, и на них из Шамбалы взирала Вечность прищуренными глазами седобородого Николая Рериха.

- А как ты можешь знать про супружество? - спросила Вера. - Ведь для этого надо иметь опыт.

- К сожалению, опыт есть. Печальный, - просто ответил он.

- Ты был женат?

- Да, но это был неполноценный, к счастью, брак - без детей. Поэтому промаялись пару лет и освободили друг друга.

- Потому что не было детей?

- Нет, конечно, просто оказались разными людьми. Я не ангел и знаю, что не рожден для семьи.

- Мне всегда грустно, когда разлучаются люди, которые любят или любили друг друга, - сказала Вера.

- Не думаю, что в нашем случае можно было говорить о любви, - подумав, ответил он.

- А почему же вы тогда женились?

- Вот подрастешь, тогда узнаешь, - неловко попытался отшутиться он и почувствовал фальшь взятого тона, поправился:

- А тебе это интересно?

- Да, я хочу знать о тебе все, что ты позволишь. - И он снова проницательно посмотрел на нее, отметив слова «хочу знать о тебе все».

- Черт, не понимаю, почему я с тобой об этом говорю. Никогда и ни с кем не обсуждал это. Дело в том, что она была моей первой женщиной, а я - ее первым мужчиной. Как можно было не жениться? - посмотрел он в ее глаза.

- Тебя заставили ее родители?

- Да нет, я сам решил, что у меня нет выбора.

- То есть, ты ее не любил?

- Был влюблен, это - да, но вряд ли любил, потом это и обнаружилось.

- Не совсем понятно.

- Она была сдержанной, сельской девчонкой, воспитанной в достаточно строгой семье. И я пообещал ей, что обязательно женюсь на ней, если между нами что-то случится.

- Прости, если я расстроила тебя своими расспросами, - коснулась она его плеча. И подумала: «Я-то никаких клятв не требовала бы. Да и вообще, что за дикость - женить на себе только за то, что лишил девственности! Спасибо пусть скажет». И еще она подумала, что жена, прежде всего, должна быть другом для мужа, а потом уже ложем для удовольствий.

Промозглая каменность синюшных ледников дышала в спину, пока Вера, переполненная впечатлениями, вслепую нащупывала вход в палатку, пробиралась в темноте к железной кровати с провисшей панцирной сеткой. Первую волну озноба она в полудреме приняла за продолжение их разговора - клубившийся из пасти пещеры ледяной выдох выстуживал плечи, полз вдоль лопаток, высасывая накопленное тепло. Ночью очнулась, горячая, и, спасаясь от пестро-узорчатых кошмаров, отбросила краешек повлажневшего одеяла. Рассвет ударил по глазам - они слезились, избегали света, и утомительно ныло горло, будто натертое толченым стеклом, температура натолкала ваты и железных гаек в пылающую голову, которую не было сил оторвать от подушки. Раскосая соседка впрыгнула в пляжные шлепанцы и, встряхивая подкрашенной челкой, проскакала до медпункта. Фельдшерица, худенькая остроносая особа с подкрашенными ресницами, освидетельствовала белесые язвочки на отекшем небе и в волнении расстегнула все пуговицы на белом халате:

- Милочка, да у тебя не просто ангина. У тебя ангинища!

Приказала неделю не вставать и прописала роту антибиотиков.

Ближе к полудню брезентовый полог палатки откинул Искандер.

- Я слышал, что ты приболела? - клеверный голос из тумана. Почему клеверный? Может быть, еще и туманно-моросистый или сине-зеленый. Вышел месяц из тумана…

Смутное пятно медленно принимало очертания доброго бородатого лица.

Укрепил стакан с пучком полевых цветов у изголовья на деревянном ящике. Она молчала, стесняясь своих растрепанных волос, не подкрашенных ресниц и одновременно радуясь, что он - рядом.

- Я знаю, как тебя вылечить, - приободрил он, уходя, и вскоре вернулся.

После ей рассказали, что он заплывал далеко от берега и нырял до самого дна, на глубину метров пятнадцать, и там наполнил бутылку незамутненной, наддонной реликтовой морской водой.

Заботливая рука перехватила слабенькую лозинку ее запястья, вложила в пальцы чашечку с подогретой морской микстурой.

- Надо полоскать горло.

Она попробовала, и рот наполнился морскими пауками и песком, и она оттолкнула противное снадобье. И не будь это он, разревелась бы и отказалась. Но это был он, и он терпеливо ждал, ласково уговаривал:

- Умница, моя девочка, ах, какая замечательная, ну еще разочек, хорошенькая…

И от этих простых слов кружилась голова.

Как ритм корабельной жизни отмеривается склянками, так и оставшаяся до ночи часть того дня ее жизни сложилась из разделенных по тридцать минут кусочков. Пунктуальный, как заведенный механизм, он появлялся через каждые полчаса, и лечебный курс продолжался, для чего ему приходилось с деликатной улыбочкой подавлять ее сопротивление, что ей особенно нравилось и для чего, собственно говоря, капризничанье и было затеяно. К закату она в самом деле почувствовала облегчение.

В сумерках, омрачаемых комариными диверсиями, которые он пресекал, разбрасывая по палатке тертые зеленые грецкие орехи, источающие терпкий, отпугивающий комаров запах, он тихонько наигрывал на гитаре, подпевая глуховатым голосом «Выхожу один я на дорогу…», «Однозвучно звенит колокольчик…» или озорное «На Дерибасовской открылася пивная, там собиралася компания блатная…», рассказывал о путешествиях, о пустыне Гоби, читал вслух смешные рассказы Аверченко и Зощенко.

Прощался долго, в несколько присестов. Чувствовалось, что здесь остается что-то очень близкое и дорогое, и он не хочет с этим расставаться. Он медлил, вставал и снова садился на раскладной алюминиевый стульчик, словно хотел что-то сказать и останавливался на полуслове. Как будто напоследок, поправлял подушку под ее головой, трогал слабую кисть и, внимательно нахмурившись, высчитывал пульс. Она со страхом и наслаждением следила за ним, благословляя небо за все его сомнения и нерешительность, которые продлевали визит и длили это необычное свидание, и радостно вздыхала, когда он в очередной раз снимал с плеча приготовленную к походу гитару и снова касался струн: «А давай-ка напоследок еще вот эту!»…И, наконец, пришла минута, которую уже нельзя было отодвинуть. Стелящаяся за пологом палатки ночь звала его, и Вера, умиротворенно-счастливая и утомленная удержанием своего счастья, уже привыкла к мысли, что сейчас он уйдет. Он поцеловал ее в горячий лоб, сначала именно так, пасторское благословение, а мгновение спустя, словно что-то решив для себя, зовно коснулся губами сухой щеки, захватив краешек губ, пощекотав бородой - необычное ощущение: до этого она не целовалась с бородатыми...

Чудо - сама никогда бы в это не поверила - на следующее утро она привычно быстрым броском опустила ноги на пол и, легко вскочив, вдруг вспомнила, что накануне, немощная и бессильная, провела в постели весь день. Хотелось смеяться и петь. Врачиха изумленно сняла очки перед медицинским чудом и ни с того ни с сего подумала, что теперь, когда муж заведет о сорвавшейся с крючка громадной рыбине, она, пожалуй, поубавит скепсиса.

3

Новый учебный год для Веры начался неудачно. Бабушка Лиза оступилась на лестнице - в итоге перелом бедра. И она ежедневно наведывалась в каменный, дореволюционной постройки дом с громадным садом и перед тем, как взойти на крыльцо, подбирала упавшие яблоки и груши и потом мыла на кухне. С Сашей они встретились только в октябре. Самой же встрече предшествовал, как ей подумалось, знак, а если без мистицизмов - случайно попавшая в руки фотография альпиниста. Четкий контрастный снимок голого мужчины. Внимание папарацци нацелено на готовое к действию мужское начало. Длинное, утолщенное у основания и постепенно утончающееся, как бильярдный кий: точный удар - и шар в лузе.

В отличие от не очень наблюдательного преподавателя, Вера никогда не назвала бы Аминат тишайшей. Опущенные книзу глаза - это не обязательно скромность и застенчивость. Ассистентка кафедры истории КПСС, то ли калмычка, то ли казашка, а может быть, и бурятка, - в интернациональном Советском Союзе ухо простодушного бытового русского шовиниста не различало этнических тонкостей, - с раскосыми глазами и обаятельно широкими скулами увековечивала на фотопленке своих любовников. Как выяснило последующее разбирательство, таковых набиралось немало. Навсегда останется тайной, как ей удавалось уговаривать вкушавших ее тела донжуанов позировать перед объективом. Для себя Вера решила, что счастливые избранники о своем участии в натуральных съемках не догадывались. И, безусловно, при сем акте незримо присутствовал некто третий, который и нажимал кнопку и творил свое черное дело не без изящества, и персонажи, запечатленные в интересных позах, в одиночку или в компании с Аминат, получались колоритными.

Коричневый кожаный дипломат изнывал от компромата на многих уважаемых институтских людей. Вот дородный, высокий профессор с кафедры научного коммунизма; в жизни державно носит вываливающееся из-под белой рубашки брюшко по факультетскому коридору. В коллекции он без привычных роговых очков, отчего круглое, с едва заметными оспинками лицо выглядит более молодым и свежим, в то время как его опознавательный знак, бесполезно сморщенный, не демонстрировал потребной воли. И каким сквозняком почтенного доктора наук, наставника двух десятков аспирантов, добродетельного семьянина задуло в распутную келью легкомысленной вакханки?

Вот вертлявый секретарь факультетского комитета ВЛКСМ; он, наверное, и родился с чудесным даром вовремя нарисоваться рядом с начальством: смышленая физиономия, бойкие каштановые глазенки. И штучка-то на вид бойкая. Этому сам бог велел.

Многие, многие разглядели бы себя в этом собрании факультетских непристойностей. И кое-кто из них, наверное, получив печальное известие о скоропостижном увядании яркого степного цветка, - увы, автомобильная катастрофа, -

расстроился не только по вполне понятным причинам человеческого сочувствия. Кто-то даже не без тайного трепета припомнил и о странном хобби истязательно ненасытной плоскогрудой скромницы.

Эротический архив не попал в случайные руки. Дипломат раскрыла Надя, хозяйка двухкомнатной квартиры основательного пятиэтажного дома сталинской эпохи. Окно маленькой угловой комнаты выглядывало в нелюдный дворик, и из него был хорошо виден каждый мужчина, в черных очках или с высоко поднятым воротничком плаща, который крадущейся походкой выдавал намерение скрытно раствориться в емком подъезде, чтобы, взявшись рукой за металлические перила, перевести дух, дать отстояться сердцу в чуткой тишине холодного лестничного пролета и возникнуть уже на третьем этаже в творческой лаборатории Аминат. По-деревенски просторная, широкоплечая обладательница заманчивых возвышенностей на груди Надежда помогала жилице запечатлевать с помощью фотообъектива мужские достопримечательности. А Вера, владевшая плакатным пером, как-то безвозмедно нарисовала для Нади несколько таблиц с диаграммами, и по этой причине недоверчивая и не нашедшая себя в городе Надежда водила с ней дружбу.

Вера и посоветовала предать уникальную экспозицию огню.

- Ты что? Ты представляешь, сколько за это можно получить?

Конопатая, с остреньким птичьим носиком мордашка Нади напоминает куриную голову. Курочка ряба лениво прогуливается по двору, копается когтистой лапой в кучке сухих листочков, изумленно замирает, обнаружив что-то ползущее, семенящее лапками и молниеносно - Вера не раз отмечала для себя бесстрастность и естественную отрешенность, с какими курица склевывала червячка или жучка, - впивается острым клювом в позвоночник жертвы.

Неосмотрительная гибель Аминат поставила крест на заманчивом бизнес-проекте. С изумлением выслушала Вера честный рассказ о том, как заговорщицы составляли список преподавателей-мужчин, как покупали фотоаппарат и учились им пользоваться, как подготавливали апартаменты, как Надя укрывалась в смежной комнате и через устроенную в кирпичной стене щель, с этой стороны прикрытую особым зеркалом, известным только по шпионским романам, увековечивала гостей. Продемонстрировала и эту самую смотровую бойницу, и чудесное зеркало, в котором некогда отражались озабоченные и беспечные лица.

- И зачем вы это делали? Шантажировать?

- Почему сразу шантажировать? - пожала Надя плечами. -

Пригодится. А может быть, кто-то захочет приобрести на память?

- Это надо сжечь.

Вера всматривалась в свальную непристойность и, обмирая от ощущения творимого ею святотатства, одну за другой выхватывала из стопки знакомые лики, и внезапно замерла, и в ее лицо словно пыхнула струя из перегретого фена: Саша. В первозданной бесстыдной натуральности, без свойственного (или приписываемого?) ему ореола аскетизма и противостояния мирским слабостям. Она вчитывалась в знакомое лицо, выцарапывала в разрезе непреклонно сдвинутых бровей, сурово сжатых губах следы одухотворенности и неколебимой преданности (чему и кому?), не фиксируя взгляда на нижней доле ню-шедевра, и ее разбирали одновременно чувство и предательского любопытства, и покаянного стыда, как будто подглядела, и она не сразу обратила внимание на некую несоразмерность пропорций оригинала и его копии.

На пляже она с пристрастием обозревала Сашу как мужчину, в котором все каким-то волшебным образом уже связано с ней, и если еще ей и не придано, то, может быть, так случится, когда-то станет и ее принадлежностью, продолжением ее тела в ином. Крепкий, сильный, хорошо сложенный; и торс, и плечи, и посадка корпуса излучали силу и уверенность в себе и привлекали теплой мужественностью. Но он не был качком с гипертрофированными бицепсами.

Смущала и рекламная поза: самодовольно сжатые в локтях руки, показная налитость бицепсов на фоне не интимно задранного чудовища в нижней половине. Конечно, Искандер мужчина, он не связан ни с кем, он мог раздеться, он, в конце концов, мог все, что мог в этой ситуации мужчина. Мог ли он предстать в подобной позе? Мужское начало притягивало как магнит, и она торопливо вобрала в возбужденную память мельчайшие подробности увиденного, и ее смутило несуразно огромное мужское приспособление на фотографии, которое в любом, даже разобранном, виде никак не могло незаметно укрыться в плавках и на пляже, естественно, обязательно обнаружило бы свое присутствие. Но этого-то - и она это точно знала - как раз и не было.

Кстати сказано: подвергай все сомнению. Надежда не умела долго хранить тайны: Саша - это фотомонтаж, творение рук ее и постоялицы. Высмотрели подходящего самца в порножурнале, извели пачку фотобумаги и, пересмеиваясь, приладили голову Искандера. Зачем? А это уже восточная женщина Аминат отомстила Саше: предложение заглянуть вечерком принял, и явился, и чай похлебал с тортиком, и бутылочку винца вместе с дамой, призывно обнажившей по такому случаю гладкие плечи, придавил, и любезностей наговорил кучу, и даже на гитаре потарахтел, но на этом развитие сюжета остановилось, и в какой-то миг, принадлежащий уже полуночи, с оскорбляющими хладнокровием и вежливостью поднялся, деликатно коснулся губами теплых кончиков тонких и длинных пальчиков, унизанных лакированными вишенками, и был таков - без сожалений и раскаяний.

Перед сном Вера наполнила ванну. Соблазнительно млел ослепительно-белый кафель. Упругая струя из крана порочно упиралась в пенящуюся воронку и завораживала непристойными ассоциациями. Утонув в блаженной никелированной проруби - ароматный шампунь дурманил, а растворенный в воде йодистый порошок имитировал морские запахи, - она выскользнула из конечных пределов разнеженного тела и, покачиваясь на волнах эфира, отпустила вожжи фантазии. Недоговоренное в те морские вечера проявилось на фотографии, спасенной от сожжения и которую она сейчас - в который уже раз - рассматривала. И не имело никакого значения, что это не его портрет. Даже лучше. Тем естественнее думать о нем.

Натянутая струна мужской тоски по женщине тянулась к ней с глянцевого портрета. И она предощущала ее прикосновения. Погружаясь в привычные с подростковых лет грезы и, как в детстве, испытывая смущение от того, что она делает, быстрыми и порывистыми, как дождевые струйки на стекле, пальцами потянулась к родничку на пушистой опушке у истоков своих ровных длинных ног. Легкие прикосновения… И кто-то несуразно громоздкий, нетерпеливый, не дождавшись, когда ему откроют, бесцеремонно ворвался, остановил дыхание, раскрасил румянцем щеки, и за мгновение до того, как она задохнется и, казалось, навсегда исчезнет, растворится в этом сумасшествии, выдергивает ее из пропасти, в которую она летит, и восторженно кричит: живи!

4

Все получилось так, как она задумала. В зале с нависшим потолком убавили освещение, и в полусумраке, демонстративно не таясь, напоминая и выпроваживая, прошлась уборщица. Концерт авторской песни завершался традиционно вязкой суетой расставания, сдобренного столь же искренними, сколь и неопределенными обещаниями и договорами на будущее. Благодаря искусному маневру - быстрота, глазомер, натиск - Вера выхватила неотъемлемого от всех Искандера из рук зазевавшихся соискательниц и вытеснила в прилегающую за шторкой комнатку, чуланчик для реквизитов, откуда потаенный ход в коридор, и дальше - по скрипящей лестнице во двор. Купол зонтика, шорох капель, и они в старомодном, потрескавшемся вагончике - омнибусе! - на двоих, который, как бы ерничая, поскрипывал на повороте и по отложившейся трамвайной нитке уносил их в извилистый, сужающийся до истончения в сумерках переулок.

Шпротно стесненные поленницы книг, упитанные альбомы репродукций, неяркие картины - оригиналы маслом и акварелью, одухотворенные лики святых и опущенные ресницы целомудренных мадонн, коллекции минералов, подсушенные и ужатые чучела узнаваемых и неузнаваемых воздухоплавающих превращали квартиру в волшебный сундук средневекового алхимика. Как бы с отдельного иконостаса источали емкие напутствия суровые лики Махатмы Ганди, Льва Толстого, Николая Рериха. Особняком держались в этой компании вечно молодой и улыбающийся Че Гевара и вовсе случайный здесь Владимир Высоцкий. «Не лишним был бы и Булат Окуджава», - подумала Вера.

В теплой, пряно пахнущей библиотечной пылью и сухой хвоей квартире гость чувствовал себя гражданином планеты, и это располагало на беседы о литературе, Рерихе, о той же - будь она неладна! - Шамбале, Космосе, творчестве, о свободе, личности, поэзии, лирике, романтике, дружбе, любви, может быть...

В первый вечер у нее не повернулся язык задать вопрос: действительно ли он пользуется всеми этими безразмерными словарями: китайско-русским, хинди-русским, японско-русским, древнегречески-русским, или только осваивает их? Латинский он знал, в этом она убедилась и поэтому не удивилась обилию ротапринтных переизданий старинных фолиантов на латыни. С кем и о чем он вел диалог в этом некрополе, объясняющемся на мертвых языках? Спрятанные в многочисленных монографиях, редких изданиях, газетных вырезках знания должны были однажды запылать костром, обратным инквизиторскому, который высветит и воскресит тени прошлого и укажет путь в будущее.

Александр точным движением сек тонкими ломтиками ноздреватый сыр и мягкий, прогибающийся под лезвием ножа батон и разложил аккуратно на чеканное узорчатое блюдо - подарок из Армении. Разлил рубиновое вино в фужеры с ажурными, тончайшими - сковывал страх, когда прикасалась пальцами, не надломятся ли? - ножками. Сыр, вино, сладкая беседа - а говорят, застой, не жили!

Вере нравились философичные тексты, которые Саша сочинял для своих песен. В них было то, чем он жил: мужество, сила духа, служение добру и истине. Порыв подняться над обыденностью. Поиск Истины.

Но не об этом задумалась она, рассеянно ухватывая кончики его мыслей, интересных, оригинальных. Она представляла, что ей с ним в постели будет хорошо, и даже знала, что это будет так, хотя до сих пор хранила девственность, впрочем, нет, не хранила, а это получалось само собой, и ее воображению рисовалось, как Это войдет в нее и через Это в нее проникнет желанный мужчина и дополнит ее несовершенство и односторонность до уготовленной каждому Божьему созданию гармонии, и начнется подлинная ее жизнь.

Предвкушая предстоящую близость - новое для нее ощущение, которое она даже не связывала с тем, чем иногда занималась в ванной, - она наслаждалась четко откристаллизовавшимся желанием принадлежать мужчине - именно этому мужчине, которое возникло у нее впервые. Не любопытство -

а что будет? - которое подталкивало к объятьям и поцелуям в подъездах и даже нескольким невинным полураздеваниям с такими же неискушенными, как и она, сверстниками, а направленное желание: с ним! Она украдкой косилась на старенький диванчик, на котором, по ее представлению, все и совершится, и предвидела, как он бережно поднимет ее на руки и опустит на полосатый, слегка уже потертый плед.

Приготовленный по-турецки в раскаленном песке и источающий ожидаемые благоухания кофе был подан на бронзовом подносе, по достоинству оценен и сосредоточенно поглощен до капли. Искандер все это жуткое, особым образом отмеренное время интенсивно - в словах, жестах, улыбке - пребывал рядом и при этом одновременно бесконечно далеко от нее. Он словно не понимал или делал вид, что не понимает смысла нечаянных прикосновений ее горячих пальцев. И продолжал чинную беседу о чем-то, безусловно, интересном, но совсем постороннем тому, что беспокоило и занимало ее.

Она кивала, невпопад отвечала, иногда возражала. И не верила, что Саша не замечал ее горящих щек, отчаянных посланий осевшего тембра ее срывающегося голоса. Заплутав в лабиринтах затянувшегося ожидания, обманно приняла очередной тупичок за выход, и поэтому некстатишний звонок проверещал как злой рок. Кто-то из миллиона друзей бесцеремонно вырвал его из их еще не обозначившего свои границы мира, и он, извинившись и скомкав тягучую трапезу, торопливо засобирался и в двенадцатом часу ночи вместо того, чтобы соблазнять прелестную второкурсницу, десантирует в ночь, летит в другой конец города.

Выстуженная лестница высасывала из подошв остатки тепла, ослабевшие коленки вяло передвигали ее навстречу угадываемой в сумраке и от этого еще более неуютной ясности. Демонстративно не доверяя ему онемевшую ладошку, она независимо нащупывала носком туфельки выщербленную ступеньку, часто встряхивала и поправляла волосы и оживленней, чем обычно, отзывалась на его остроты - ничего не случилось. Жестом фокусника он выманил из мрака такси, и пока длилась необременительная - с ним было легко всегда - поездка к ее дому, ветвился деланно непринужденный разговор. Не иначе как от отчаяния дерзнула:

- Давай поднимемся ко мне на минутку, приготовим кофе по рецепту моей бабушки?

Заодно можно будет посмотреть Ницше «Так говорил Заратустра» и - чтобы не забыть! - полюбоваться горным пейзажем, привезенным из Гималаев, о котором уже успела похвастать.

- Ницще - это здорово. Я, конечно, попрошу у тебя почитать. А гималайский пейзаж - это вообще класс. Просто мечтаю посмотреть.

Но не сегодня. А пока тысяча извинений. Чуждая сила довлела и уносила его, он мчался, несся. Только что был здесь, рядом, совсем близко - и вот уже его нет.

5

Своеобразная симметричность в развитии отношений с молодыми людьми до сих пор сопровождала ее. Она легко знакомилась, увлекаясь из-за пустяка, и так же легко расставалась. Искандер исходил из нее трудно и болезненно, и вместе с ним уходило что-то ее, как будто он настолько успел стать своим, что избавление от него означало отречение от себя. Как спасение пришлось предложение руки и сердца от человека, с которым только-только познакомилась. И, может быть, эта несвязанность Аркадия с ее прошлым и сыграла решающую роль в основном выборе, который ей пришлось произвести в своей жизни и который определил все, что случилось с ней в дальнейшем.

Когда родилась дочь, заточившая ее на несколько лет в желанную крепость дневных и ночных переживаний о ползунках, молочной кашке, простынках, кори, скарлатине, Вера могла честно признаться себе, что она - другая и у нее появилась точка опоры и уверенности в себе, не связанная с мужчиной, - Танюшка.

Искандер вернулся в легенду, бесплотную, заоблачную, и когда ей пересказывали беззлобные сплетни о нем, она слушала с интересом и даже с определенным не безразличием. Товарищеским, конечно. Состоялся удачный творческий вечер, прочитал любопытную лекцию, взялся писать что-то фундаментальное, по-прежнему продолжает вылазки в горы, в дальние скиты, к небесам, к монахам, к отшельникам, к не сгнившим древностям, ветхим текстам, бессвязному бормотанию полоумных шаманов, глиняным тотемам еще не совсем вымерших племен, - по-прежнему сильный, в центре внимания, энергичный, рвущийся вперед и вверх. Все это вызывало не показное, но все-таки постороннее любопытство, словно пронизывало потоком невидимого нейтрино, не задевая, не касаясь и не оставляя следа.

И только когда во второй половине восьмидесятых на кухнях ожесточенно обсуждали Сашину статью, и не столько оценивались интеллект и глубина мыслей, сколько смелость и первопроходство, Вера не без сожаления отметила, что он - прежний, каким она его знала, и еще больше представляла, и ей стало грустно от доходивших о его житейской бесприютности слухах. И вдруг впервые за много лет шевельнулось: а если бы тогда?..

И она написала в редакцию газеты доброжелательный отклик на эту публикацию, зная, что ему обязательно покажут.

Статья называлась «Наш космос - свобода» - о свободе, демократии, личности. Автор с предосудительным одобрением отзывался о западном образе жизни и даже нашел теплые слова об Америке, а вот в адрес развитого социализма подпустил перчинку нескрываемого антисоветизма. Опус несколько месяцев болтался по отделам краевой партийной газеты, его прочитали все журналисты, прослышав о крамолке, заглядывали внештатные авторы и знакомились с текстом в оригинале. И противники, и сторонники Саши сходились в одном: написано здорово, но это никогда не будет опубликовано.

В конце концов замусоленные двадцать машинописных страниц легли на стол редактора. Он недавно окончил аспирантуру академии общественных наук при ЦК КПСС и в тридцать пять лет вернулся на родину самым молодым за всю историю газеты редактором. В Москве он набрался вольнодумства в окружении продвинутых питомцев члена Политбюро Александра Яковлева. Статья Краснову понравилась. Приложив руку, он кое-что подправил и распорядился напечатать. И почтальоны понесли по почтовым ящикам диссидентское слово.

Разразился скандал. Письма ветеранов КПСС в редакцию и крайком партии, панические шевеления на номенклатурных насестах. Досталось, конечно, и автору - но он почти диссидент, богема, анархист, что с него возьмешь. А вот редактор… По заведенным канонам, «умника» принялись воспитывать. Припомнили антисталинистские газетные полосы, «правый уклон» в экономических обзорах, выпады против партийного аппарата. Он не каялся и, пока старшие товарищи наставляли на путь истинный, тиснул еще одну, не менее мерзкую экономическую статейку. Терпение партийных наставников иссякло. Из косматых недр было извлечено заржавевшее от долгого неупотребления клеймо «ревизионист» и с размаху оттиснуто на лбу еретика. Краснова выставили из газеты.

Перипетии этой истории Вера знала от Аркадия и однажды даже видела свергнутого журналиста. Гонимый и безработный, но не удрученный и заряженный на сопротивление, он в компании со сподвижником-почитателем однажды заглянул на огонек к ее приятелям. Там случайно и встретились. В тесной кухоньке Вера плеснула кипяток в стакан высокого голубоглазого незнакомца и с любопытством прислушивалась к быстрой речи убежденного в своей правоте человека, представляя, что он звонко колет топором каленные морозом березовые поленья.

Может быть, эта встреча и произвела впечатление, и ее начали занимать дискуссии демократов и коммунистов. Уложив дочь, расточала времена на «прогрессивные» телепередачи, читала все что попадалось из демократической прессы и иногда посещала митинги и демонстрации, а в июне 91 года переживала за Ельцина и верила, что в случае его победы грядут добрые перемены.

Скоротечная президентская выборная кампания 91 года застигла Россию врасплох и прошелестела как-то незаметно. Она не помнит ни яростной полемики, ни ожесточенного противостояния. Страна не доверяла правящей элите и с понурым смирением, как к чему-то неизбежному, вроде касторки, несла ключи от Москвы главному оппоненту Горбачева. В городе состоялись два или три в меру истеричных, не многолюдных митинга в поддержку председателя Верховного Совета РСФСР.

На одном из них Вера и столкнулась с Искандером. Сотни три нетерпеливых сторонников радикальных реформ из интеллигенции и заводских сбились возле поднятого над головами триколора на освещенной жарким солнцем асфальтовой площадке. Бросалось в глаза обилие пожилых людей и почти полное отсутствие молодежи. Пенсионеры яростно ниспровергали коммунистическую власть. Ее расстроила картинка: двое ветеранов с орденскими колодками непримиримо выясняли отношение к Сталину и частной собственности. Телевизионщики и фотокорры плотоядно впивались фотообъективами в простенький плакат в руках Саши: «Умный голосует за Ельцина».

- Верочка, привет!

Она обрадовалась встрече. Пока ораторы, надрываясь в сиплый микрофон, ритуально громили коммунистов и парт-

номенклатуру, они укрылись от солнца в тени каштана. Тот же живой, может быть, не такой быстрый взгляд. Нет былой категоричности и стремительности в высказываниях, как будто в чем-то сомневается, но в основном тот же - энергия, напор. Слово за слово - о том, что беспокоило каждого, согласно моде дня - о политике, реформах, выборах, потому что действительно ждали перемен и верили, что что-то изменится. Коммунисты всем надоели, Горбачев раздражал малодушием. Ждали решительных действий - мужиковатый медведеподобный Ельцин внушал оптимизм.

Веру подмывало спросить, но так и не подобрала нужный тон, все-таки небезразлично: а как у него самого-то, кроме науки, путешествий, политики? С кем он? Хотя и знала, что формально вроде бы один…

- Будем бороться и победим!

6

В августе того же памятного девяносто первого года после дилетантской импровизации отстоявших свой караул государственных деятелей аранжировать «Лебединое озеро» в похоронный марш многие в страхе поверили, что на робких надеждах на перемены поставлен крест. Кто-то испугался и затих. Кто-то, напротив, взъярился. Вера собирала в отделе подписи под воззванием местных демократов в поддержку законно избранного президента России. «Шахиня» безвольно навалилась на край стола и рассеянно блуждала глазами по листку:

- Верочка, зачем вам это? У вас же дочка.

- Раиса Владимировна, потому и надо, что дочка. Может быть, она по-человечески будет жить.

Вот так, будто специально для истории изрекла.

Саша в город примчался, прервав поездку на Памир, когда с гэкачепистами уже покончили. Райкомы КПСС были опечатаны, демократы ликовали и кое-где даже занимали командные кабинеты. В памяти от тех дней сохранилось ощущение пестроты, калейдоскопичности и бессвязности событий, зачастую бессмысленных и непонятных, и - ничего не менялось.

Почему она обо всем этом, вроде бы таком постороннем, помнит? Может быть, потому что в тесный узел сплелись и политика, и Искандер, и малознакомый ей Краснов, которого она видела всего один раз в жизни и который нежданно-негаданно стал для нее спасителем. Некогда поплатившийся за вольнодумие, бывший редактор с триумфом вернулся из политического изгнания и осваивался с высоким постом на самом верху краевой власти. Она читала в газетах его оптимистичные интервью и верила, что этому человеку дано обратить власть во благо. В одиночку воз не сдвинешь, и он предполагал насытить власть новыми людьми, не испорченными партийным и советским прошлым. Он верил в научно-техническую интеллигенцию. К одному из первых с предложением министерской должности он обратился к Искандеру.

Они толковали в неуютном бескрайнем кабинете с потолком под облака, который некогда наполнял собой секретарь крайкома КПСС. Искандер с неодобрением подмечал внешние приметы преемственности власти: придирчивый досмотр документов на милицейском посту; неулыбчивая, изображающая крайнюю занятость секретарша в казенной приемной; обширный, матово отливающий стол, за которым в вертящемся кресле восседал нынешний хозяин резиденции. Рядом раскинулась еще одна бюрократическая площадка, длиннее и шире, для совещаний, на которой при желании можно перекинуться шариком в пинг-понг.

Гость придирчиво изучал двух Красновых. Первый, во плоти и крови, - открытая улыбка, голубые глаза, искренний человек - напротив него, и другой, отраженный в полированном зазеркалье стола, - смутный, расплывчатый, губы размазались в мутную ухмылку. И если к первому он питал симпатию, то второй был ему неясен и отпугивал. Второму-то прежде всего и адресовалось категорическое «нет».

- Владимир Александрович, да что же прикажете делать порядочному человеку в этой администрации? Вы посмотрите, кто там собрался - те же самые перекрасившиеся номенклатурщики. Они, что ли, будут реформы проводить? Ну, вы, понятно, не в счет, но вы же в одиночку не делаете погоды.

- Александр Николаевич, давайте окружим этих бывших порядочными людьми. Организуем общественный контроль, подтянем общественные организации. Поймите, нет у нас другого, рафинированного пути к реформам. Только сотрудничество с ними, с толковой их частью, и постепенная замена подготовленными нашими людьми. Иного не дано.

Искандер усмехнулся:

- Волков перевоспитывать? Не вижу смысла. Вы уж извините, Владимир Александрович, но даже при всем уважении к вам…

7

Роковой октябрьский день 93-го года стал самым тяжелым в ее жизни не из-за того, что российские танки прямой наводкой лупили по российскому же парламенту и на тоненькой ниточке зависла судьба Ельцина и, может быть, демократии в стране.

Она понимала оцепенение, которое вновь охватило провинцию после известий из столицы. Но это было безучастное и отстраненное понимание, потому что ее сердце заледенело за несколько часов до того, как в кабинетах местной власти засуетились - Танька, азартно крутившая педали велосипеда прямо на заходящее солнце, не разминулась с «Жигулями», и теперь, когда в Москве надрываются Руцкой, Хасбулатов, Анпилов, а Ельцин не знает, что делать, вытянутые вдоль бедер, как будто посторонние, руки дочурки безжизненно замерли на прогнувшейся кровати в реанимации краевой больницы.

Вера вглядывалась в бескровное, размытое, словно облупленная резиновая игрушка, неузнаваемое личико дочери, и на нее наводили панику прозрачные трубочки, которые тянулись к застывшей гипсовой маске и подчеркивали непоправимость того, что уже случилось..

Угроза поражения шейного позвоночника. Полноценный шанс даст только экстренное вмешательство, сложная, дорогостоящая операция. И на все отпущено двое суток. Сорок восемь часов.

- Жить-то будет, - не поднимая глаз, честно очертил перспективу молодой нейрохирург в белой шапочке. - Весь вопрос лишь в том: на своих ногах или….

Вера молчала, разглядывая сразу троих хирургов, расплывающихся в линзах набегающих слез.

- Я вам советую не тратить времени и попытаться решить с операцией ребенка. При нынешнем бардаке сделать это трудно. Но если подскажут...

- Кто подскажет?

Он многозначительно поднял вверх указательный палец:

- Чем выше, тем лучше.

- Конечно, конечно, - кивала она, совсем не представляя, где найти важный тот палец, шевеление которого вернет ей дочь. Она должна это сделать, и на это отведено ей всего сорок восемь часов - 80 тысяч секунд. Каждый удар тоненького Таниного пульса уносил из сосуда жизни драгоценную секунду, а вместе с ней толику надежды.

Непроизвольно, без намеренных интонаций с губ скатилось:

- Краснов…

- О, это было бы здорово, - оживился врач, - он всемогущий.

Все это Вера с порога, едва поздоровавшись и не откликаясь на вежливое «как дела?», словно расстались вчера, сбивчиво пересказала Искандеру. По телефону она не посвящала его в подробности: «Надо срочно встретиться, ты можешь мне помочь». - «Приезжай, я жду». Она не сомневалась, что Искандер может связаться с вице-губернатором.

А Саша хмурился, потому что у него не лежала душа обращаться к представителям власти, с которой он все больше и больше расходился, и даже недавно позволил себе едкие реплики в адрес и самого Краснова, который, де, напрасно принял пост и только прикрывает своим именем коррумпантов. Поэтому сначала он попытался обойтись собственными силами и, выписав несколько телефонных номеров из записной книжки, накручивал телефонный диск - а вдруг обойдется. Но скоро убедился, что дело неподъемное и, увы, без высокого вмешательства ничего не решится. А секунды между тем одна за другой укладывались в распускающийся ряд, и Вера ненавидела звонкие шажки подкованных сапожек будильника, притаившегося на книжной полочке.

- Ладно, делать нечего, - наконец сдался он, - пойдем на поклон к этому гибриду Робеспьера и Бухарина. Он человек порядочный, и если пообещает, сделает.

Через несколько минут Вера поняла, что вздохнула с облегчением преждевременно. Связаться с вице-губернатором в такой час оказалось совсем не просто. Красновская секретарша тоном, от которого инеем покрылась телефонная трубка, известила, что шеф в данный момент на очень важном совещании (на котором решается судьба отечества) и, естественно, пригласить его к телефону выше человеческих сил. Спустя полчаса Искандер перезвонил:

- Владимир Александрович не подошел? Он попросил меня позвонить ему.

- Я не могу соединить вас, он очень занят, - и гудки в трубке.

Искандер снова пробежался по кнопкам - на этот раз долго было занято, потом так же долго никто не поднимал трубку, и наконец уже знакомый голос:

- Приемная Краснова…

- Девушка, - взорвался Саша, - я вам звоню третий раз. Повторяю, Краснов ждет моего звонка, доложите ему…

На этот раз она ничего не ответила и молча положила трубку. Вера в отчаянии представила, что часть мятежных танков добралась до регионального правительственного здания и все чиновники то ли попрятались под столы, то ли разбежались.

Саша задумчиво потеребил бородку и набрал номер «первой» приемной - губернатора.

- Добрый вечер. Вас беспокоит корреспондент радиостанции Би-Би-Си Боб Спарвей. Будьте любезны, как мне связаться с господином Красновым?

Еще тридцать секунд утекли бесполезно, машинально отметила Вера. Тридцать ударов сердца просыпались из невесомого гипсового тельца, унося дробную энергию и силу дочери и укорачивая ниточку, которая связывала ее с жизнью.

Несколько длинных гудков, и наконец мужской голос:

- Помощник Краснова.

- Добрый вечер, мне надо срочно связаться с Красновым.

- Кто вы, представьтесь.

- Передайте Владимиру Александровичу, что с ним хочет поговорить Искандер.

И в ответ на уточняющий вопрос:

- Да, именно так, Искандер.

Две или три минуты у молчащей электронной запонки, в течение которых Вера несколько раз поднималась на ноги, тревожно проходилась вдоль книжных стеллажей и сломленно валилась в кресло. И когда надежда почти истаяла, в наушнике раздалось громкое и отчетливое:

- Александр Николаевич, добрый вечер, я вас слушаю!..

Они успели…

И снова пути их разошлись, и бог знает, сколько лет уместилось с последней их встречи, когда волнения с Танюшей оказались позади и впереди предстоял длинный путь к выздоровлению, но самое жуткое все-таки миновало, чугунная гиря, нацеленная в голову, со свистом пронеслась в миллиметре от виска, и можно было вздохнуть, строить планы и надеяться на лучшее.

Переполненная чувством благодарности, она поцеловала его в щеку, мимоходом отметив сухую вялость кожи - «Наверное, грипп!», - искренне прошептала: «Я по гроб тебе обязана». И снова шевельнулось, изнутри лизнуло наваждение, и она вновь ощутила присутствие тревожащей тайны, связывающей ее с Искандером, - тайны, которую она не хотела открывать даже для себя, но и существовать совместно с ней, в постоянном ее присутствии, было невозможно, и, повинуясь внутреннему побуждению, она охотно поддалась обстоятельствам, которые их разводили и отдаляли друг от друга, да и времена были сумбурные, рваные, блеклая суета, холод, и меньше встреч, разговоров, слухов. И вот…

8

Несколько дней назад в телевизионном новогоднем обращении к народу Ельцин сделал то, чего от него требовали много лет, но чего никто и никогда от него не ожидал: отказался от непосильной для человека самодержавной власти, которой по традиции обладали русские цари, императоры, генсеки, многие из которых и погибли под ее свинцовыми обломками. Сенсация на все лады обсасывалась в изданиях, умудрившихся выпустить свои тиражи в сонные посленовогодние дни.

Она отвернулась от витрины газетного киоска и лицом к лицу столкнулась с Сашей. Вылинялое черное пальто, расквашенные носы бесцветных, раздавленных ботинок. Как и в былые времена, темные, только более соломистые и пустившие сок седины, волосы на голове. Утомленные, печальные глаза с желтоватым оттенком копченого сала. Так сколько же лет они не виделись?

Высоко над головой в панике мчалось сбившееся в кучу пыльное овечье стадо, и одна рыхлая овца отбилась, утомленно блуждала над крышами многоэтажек, цеплялась волнистыми космами за заиндевевшие верхушки акаций. Густо замешивались сумерки. Из угрюмой бездны на тротуары и плечи продрогших горожан валились влажные мохнатые лепешки и, подхваченные порывами ветра, неслись вдоль киосков, ларька «Спортлото», торговок сигаретами и цветами, завихрялись у входа в гастроном, набивались за воротники, под рукава, липли к красным пальцам, и Вера жалела, что не прихватила перчатки.

- Да чего мы стоим-то на ветру? Давай зайдем ко мне, - неуверенно предложил он.

Словно беззубый рот открылся - она ступила в зияющую пустоту, и за спиной захлопнулась дверь.

Она не узнавала жилище Искандера, которое и в прежние годы не притягивало уютом и комфортом. То ли жилая секция при научной лаборатории, то ли походная канцелярия. Время слизало пианино, шифоньеры, шкафы, телевизор. Как осенние листы, со стен опали подлинные работы маслом и изящные гравюры. Пусто, зябко, будто навсегда погасла печь. Под каблуком хрустнула пыль. С потолка на дистрофичном проводке свисала малахольная лампочка. Разодранные обои бахромой спускались по стене. По углам шевелились пыльные щупальца паутины.

Вытоптанный диван с пролежнями, так и не ставший для нее - или чуть ли не ставший? - ложем прощания с девственностью. В соседнюю крохотную комнатушку, всегда зашторенную, некогда заглядывали не без зависти: взгляд знатока прилипал к разноцветным корешкам, ярким и выцветшим, пахнущим типографской краской и пылью героической и многоумной древности. Ныне это подобие заброшенного чулана без двери сиротствовало, и через надреснутое стекло втекал наждачно колкий сквозняк.

Уникальная библиотека исчезла, ее высосал тот же денежный насос. Время разрушило вечный город Некрополь, это открытие ее удручило. Если нет Некрополя, то где тогда хозяин, Искандер? Он ли разговаривает с ней?

После телефонной охоты на Краснова Вера еще однажды входила в этот дом. Скоропостижно умерла Сашина мама, неприметная, тихая женщина с ласковыми глазами, влюбленная в сына. Аркадий примчался с форума ассоциации политиков нового поколения, в которой пока числилось пять человек, в основном журналисты, в том числе и он. Он на одной ноге скакал в трусах по комнате, натягивая отглаженные Верой брюки, заглядывал в зеркало и несколько раз повторил:

- Обязательно надо быть. Обязательно…

То, что надо быть, она не сомневалась. Она приподняла брови, уловив некую значительность в этом «обязательно надо быть!» Почему - выяснилось уже на скромной панихиде. В душной комнате у открытого гроба переминались с ноги на ногу десятка полтора одетых в пальто и куртки бывших сослуживцев, родственников, просто знакомых покойной. Полная старуха в черной траурной косынке что-то растолковывала подвижному пенсионеру с орденской колодкой на груди. Замедленно, как водолазы в скафандрах, вливались в тесное пространство новые лица, молчаливо томились у покрытого цветами бугорка, интуитивно угадывая требуемое приличиями время, и, напуская на лицо скорбь и сосредоточенность, робко отдалялись. Перешептывались, спрашивали, почему не выносят, и Вера, возложив четыре красные гвоздики в пояс красивой, не седой даже покойницы с оплывшим, как подогретое сливочное масло, лицом, услышала, что ожидают бывшего ученика Анастасии Ивановны, очень большого начальника.

- В половине первого должен подойти, тогда и выносить будут, - и одобрительно кивали.

Ровно в половине первого произошло приметное движение, и в дверях возник высокий, строгий Краснов в распахнутом кожаном пальто, сопровождаемый двумя оруженосцами. Он обвел глазами родных и близких, вбирая чужую печаль и горесть в себя и излучая ответное сочувствие и духовную поддержку, уложил аккуратный букет роз и на несколько минут замер отдельным караулом в образовавшейся вокруг него пустоте у изголовья Анастасии Ивановны, потом обнял Искандера, который пристроился на стульчике и, поддерживая ладонью правую щеку, молча смотрел на маму, поцеловал в щеку не старую еще женщину, льнувшую к нему неурочно живой улыбкой, и сумеречно удалился.

Тут же захлопотали, взялись за гроб, которому, по традиции, предстояло еще провести ритуал прощания со двором. И на январском морозе, добавляя происходящему толику государственной сакральности, что очень понравилось ветеранам, Краснов стоял с непокрытой головой, пока не закрылась дверца катафалка и процессия не двинулась в сторону кладбища. Сам он на кладбище не поехал. Не хотел ехать и Аркадий, выполнивший свою задачу и успевший поздороваться с помощником вице-губернатора и даже перехватить рассеянный взгляд самого Краснова. Вера разозлилась:

- Ты как хочешь, а я поеду.

И вот снова она здесь. Поговорили совсем немного, и она с грустью выяснила, что юношеский обет он выполнил: семьи у него нет. Один и одинок. Свободен и предоставлен самому себе.

- Может, не попалась моя женщина? - и проницательно, впервые за весь вечер не равнодушно и без усмешки, заглянул в ее глаза, да так глубоко, что она покраснела.

- Жалеешь?

- Верочка, не надо…

- У тебя было много друзей…

Изнуренные хлопотами о выживании, помалу рассеялись многочисленные друзья - изнанка некогда импонировавшей Вере его подвижности и непривязанности к косно прочному и постоянному. Принадлежащий всем - гражданин мира, - он дарил себя встречным, ни от кого ничего не требуя взамен и уклоняясь от накопительства в любом виде (приумножать дозволялось только книги, знания и духовный опыт), - и вот время подводить итоги.

Что-то начато, там и сям оконтурено, но нигде не закрепился, не заполнил собой. Во всем растворился, рассеялся, отдал свое живое тепло равнодушному миру. Мнилось, другим (мир, община, народ как коллективный бог), но они и не подозревают об этом. У каждого свои аминокислоты и лейкоциты, свой гемоглобин и электрокардиограмма. А его самого - и в этом разъедающая печаль бессилия - в этом мире нет. Раздражителен, нездоров, надломлен.

9

Она опасалась, что он увяжет ее в сложном разговоре и ей не удастся удержать нужный тон, и пожалела, что согласилась войти. Но он попросил взаймы десять рублей на хлеб. Стыд разрумянил ее лицо.

Это правда, что человек быстро привыкает к новому и хорошему, и она успела немного позлиться, отстояв, пусть и не долгую, но неприятную - уже отвыкли - очередь, запаслась батоном хлеба, и дальше по списку: молоко, сахар, чай, пара десятков яиц. Как будто экипировала его в экспедицию, но не в Шамбалу или пустыню Гоби, а на более скудный и суровый материк - коммунальная повседневность.

Глаза ее сияли, когда на кухне затрепетал зажженный газовый язычок. Перед этим отскоблила сковороду, без мыла, соды, не говоря уже о прелестях вроде «Ферри», скребла тарелки и вилки - и от очага, забивая запахи сырой штукатурки и пыли, донеслось щекочущее ноздри шварканье прыгающих на сковороде яиц и следом запах жареного лука -

дыхание горячей пищи. Примостившись на краешке мерзости, называемой диван, потому что сесть больше было не на что, не сдержала слез, наблюдая, как он, навалившись на стол, торопливо и сосредоточенно заглатывает куски.

Он помешал ложечкой в стакане и спросил:

- А ты помнишь тот вечер, когда мы были здесь в самый первый раз?

- Помню.

- Ты, наверное, обиделась на меня тогда? Ты была интересная девчонка.

И добавил:

- По-моему, ты была готова для соблазна, - и глаза его впервые за весь разговор ожили.

Она промолчала. Волновавшие ее когда-то - желание? ожидание близости? тоска по родному и понимающему? - остались с ней, никуда не исчезали, но были где-то далеко, на периферии зрения, и она не знала, что с этим делать. До сегодняшней встречи ей казалось, что эти воспоминания ей неприятны, и она избегала их, не задумываясь о его отдельно пошедшей жизни, а вот сейчас все, казалось, забытое наполнялось иным смыслом.

- Не знаю, что-то удержало. - И добавил с самодовольством старика, вспоминающего, что когда-то он мог в одиночку приголубить бутылку сорокаградусной, а сейчас вот только сорок капель, да и то корвалола:

- Обычно в таких случаях я не терялся.

- Тебя куда-то позвали по телефону.

- Все помнишь, - вздохнул он. - Значит, обиделась. Так, говоришь, позвонили? - он усмехнулся. - Ты помнишь, перед этим я выходил из комнаты?

- Ну да, кофе приготовить.

- Кофе приготовить. Конечно. Из коридора я позвонил Татарину и попросил набрать меня. Вот так меня и позвали.

- Почему? - И в самом деле, пусть ничего не изменишь, пусть это не имеет уже никакого значения, а может быть, и вообще никогда не имело значения, - все прошло, ветер рассеял пыль, и все-таки - почему?

- Ты была слишком чиста…

Захотелось заплакать.

«Какими же все-таки они бывают дураками, даже самые умные из них! Не усмотрел припорошенного годами Следа, не прочувствовал Связи. Просмотрел, как и многое в своей жизни», - без злорадства и даже с некоторым сочувствием к нему подумала она.

Вечером обзвонила некоторых общих, предположительно, знакомых. Кое-кто преуспел в жизни, неплохо кормился от занимаемого в чиновных или предпринимательских структурах места, но большинство никуда не выбились. Некоторые крепко поругивали Гайдара с Ельциным, а заодно и реформы с демократами, за которых в начале девяностых на митингах надрывали глотки, - не вписались, не нашли себя в новом укладе и, разлагаемые ядовитой рефлексией, ничему и никому не верили.

- Это ведь Саша, Искандер. Неужели позволим?..

И она с надеждой вслушивалась не столько в слова, сколько в интонации. Где-то там, за извилистой сыростью телефонных кабелей, молчание, наверное, размышление или досада, что нашла, добралась, напомнила, и вот, как по ухабистому бездорожью, приползают вялые электрические гонцы уклончивого участия: ну да, конечно, Искандер… как же, прихварывает, хандрит, от кого-то слышал… непременно, надо подумать.

Подумать - это они умели.

Словно помазок по щетинистым щекам, швабра прошлась по комнате, заглянула под столы и диван, а потом, слив черную воду из ведра в унитаз, она снова набрала горячей и на коленках проползла вдоль плинтусов и углов. Очистила до относительной белизны ванну и перестирала его грязные рубашки и майки. Задеревеневшие носки брезгливо утопила в мусорном ведре.

Из полученных за организацию публичного чествования группы ветеранов трехсот рублей - возникла и такая потребность в народе, и за это стали выкладывать живые денежки - на вещевом рынке выбрала несколько пар дешевых турецких носков. Передвигая скрипучее трюмо - единственное, что сохранилось из приличной мебели, столкнулась с собственным отражением: перевязанная серенькой косыночкой челка, уже не девочка, но лицо свежее, глаза чистые, трико в обтяжку, засученные по локти рукава и мокрая тряпка - писаная мадонна!

Сама приделала полочку и установила портативный магнитофон - все равно дома без толку валялся. Что-то принесла свое, что-то выпросила у знакомых - набралось десятка два кассет бардовских песен и романсов, когда-то им любимых.

Искандер почти не выходил из дома и слабел. Два года назад он получил инвалидность и жил на крошечную социальную пенсию. Он рассеянно внимал, - а может, и не слышал? - молча и неподвижно вытянувшись на диване, который она привела в божеский вид, и, подшитый, подчищенный, он уже не смахивал на лежбище бомжа в канализационном отсеке, предоставляя хозяину выбор между обломовщиной и рахметовщиной - он пошутил, и она оценила это как добрый знак. Невзначай, наверное преждевременно, упомянула о гитаре, на что последовало мгновенное и раздраженное:

- Не надо гитары! - как будто на святотатство подталкивала.

- Ну, хорошо, не надо.

Они говорили мало, больше она. А он смотрел поверх нее долгим, ничему не удивляющимся взглядом - слышит ли? - остановившихся глаз, когда она рассказывала: о прочитанных книгах, о дочери, о своем училище, о капустниках, которые придумывает и организовывает она же. О том, как ее подленько эксплуатируют лукавые коллеги, нащупавшие ее слабость, - упрашивают сочинять веселые тексты под ею же нарисованными шаржами и плакатами для бесчисленных торжеств. И она безропотно соглашается, засиживается по ночам над ватманским листом, потому что ей нравится придумывать и она не умеет отказывать.

Но это были мелкие, периферийные стенания, как бы для отвода глаз. О более значительном, что ныло и отравляло существование, - так и не ставший близким муж со своей отдельной жизнью, у Таньки комплексы, деваха хороша собой, но многие одноклассницы-подружки разодеты, а они не могут «обеспечить ей уровень», и так далее, что особенно печалило ее, - она умалчивала.

Ее манила в эту жуткую квартиру странная смесь противоречивых чувств, в которых она еще до конца не разобралась: и сочувствие к Саше, и испуг перед раскрывшейся в его глазах бездной, но самое, наверное, главное - бессознательный поиск чего-то, что она здесь когда-то оставила, выронила, забыла. Приходила она часто.

По утрам, заглядывая в зеркало и выслеживая признаки морщинок на пока еще гладких и упругих, как налитые виноградины «дамский пальчик», щеках, она втирала в эластичную кожу капельки крема, прикидывая, что бы надеть, и планировала, сможет ли сегодня наведаться в Юго-Западный.

Она опутывала замершую Сашину личность, погруженную в летаргию куколку, паутинкой безусловных житейских привязанностей. Крепко пришитая к пальто пуговица. Подвесила яркую экспозицию на стене. На скорую руку, как было модно когда-то, сшила коврик под ноги из пестрых лоскутков. Поздравительные открытки от разных людей к дню рождения 13 января. Ликуя, мысленно подняла бокал шампанского, приветствуя следы его ответной активности - переставил гладильную доску (гладил брюки); на одежной полочке без ее участия появилась баночка сапожного крема и сапожная щетка со свежими следами ваксы; свежий хлеб, не ею купленный; из раковины исчезли засохшие тарелки и вилки…

10

Ядовитые пары страха растекались по сумеречным подворотням, а в мрачных подвалах накапливался гексаген. Москва, Волгодонск, чеченцы. В забронированный подъезд запуганный горожанин прокрадывался как в крепостную башню. Выработанный в годы революций и войны хранительный ген народа проявился в азарте ночных дежурств с перекличками у пылающих костров.

Впрочем, энтузиазм скоро выдохся. Дольше продержались кодовые замки на общих дверях, но и они исчезали, либо их ломали сами жильцы. Самыми стойкими оказались старушки: они зорко высматривали и запоминали всех незнакомых, и входящих, и уходящих. В первый свой самостоятельный приход в Сашин дом Вера краешком глаза уловила по-мышиному проворное шевеление за занавеской в окне первого этаже, мелькнуло выгнутое личико. Выждав мгновение и не подавая виду, внезапно обернулась, и - пожалуйста: бдительный прищур в приоткрывшейся щелочке сопровождал ее шествие.

Она приветливо поздоровалась с тучной женщиной в каракулевой шубке. Фиолетовые круги под глазами, на ногах валенки в калошах - бессменный часовой. Сашина соседка по этажу часами просиживала на скамейке, вдыхая полезный гипертоническим сосудам кислород, - весь доступный ей кисловодский моцион.

- Разве вы ничего не знаете? - она не хотела скрыть укоризненные нотки.

- А что такое? - похолодели кончики Вериных пальцев.

- Александра Николаевича-то нет, - поеживаясь от промозглой сырости, выдохнула неровный паровой шарик, который на глазах рассеялся.

- Как нет? - что-то тупое и непомерное никак не могло уложиться в ее голове.

- Умер.

- Как умер? Мы виделись всего неделю назад.

- Четыре дня как. А вчера похоронили, - и неумело перекрестилась комсомольско-советской щепоткой.

- Вот ужас-то… Что же случилось?

- Сказали, что левой водкой отравился, - проговорила она и, оглянувшись и не в силах преодолеть искушения, пальцем потянулась к бордовому шерстяному шарфику на Вериной шее и доверительно зашептала на ухо:

- Он же не пил. И вообще у него была больная печень, вы знали?

- Нет, - охнула Вера.

- Да, цирроз, - продолжала соседка. - Но причина смерти другая, - явно повторила она чужие слова. - Руки он на себя наложил, вот как. Мне племянница сказала, она на «скорой» работает. Две пачки снотворного проглотил.

В сияющих зрачках смесь ужаса с любопытством, во вздрагивающем голосе торжество, - тщательно скрываемое и от себя даже, - победителя, пережившего еще одного знакомого, которому было положено позже. Поправила коричневую мохеровую шаль и, с трудом передвигая мнущиеся ноги, приступила к своему головокружительному восхождению на Тибеты второго этажа.

11

Жизнь как трава: пробивается сквозь камни, поднимается после ветра. В разговорах с разными людьми всплывало имя Саши. Конечно, сочувствовали, жалели. Но воспоминания неизбежно возвращались на круги собственных болячек и хлопот: зарплата, детские пособия, отпускные, счет за газ, счет за свет, немножко о Чечне, о Путине с надеждой, ничего о Ельцине - надоел; разочарование, кругом воры, в мэрии - взяточники, в правительстве - бандиты, депутаты -

думают только о себе; кое-что про инфляцию: власть развешивает лапшу на уши, будто ее остановили, но сходи на рынок и посмотри на цены!..

В почтовом ящике дочка добыла извещение, нацарапанное неразборчивым почерком. В отделении связи, спрятав паспорт в сумочку и в ожидании сюрприза, пригляделась к обратному адресу. Сидоров Иван Петрович… Что за шуточки?

Подгоняемая любопытством - подобные символы все-таки кое-что для нее значили, - и предчувствием близости нехорошего, на третий этаж вспорхнула на одном вздохе, не успев запыхаться и не обратив внимания (справедливо обидится) на приветливого сухонького старичка-инвалида с палочкой. За книжным столом, воспламенив старинную лампу, ломая ногти, разодрала сургучное клеймо и онемевшими пальцами выпотрошила внутренности бандероли. Сотни три машинописных страниц о космосе, горах, Рерихе, свободной личности, Боге. Труд, над которым он работал много лет.

И фотография: женское лицо. Прищурилась - да это же она собственной персоной. Лет десять тому. Наверное, запечатлена в эпоху бури и натиска, на одном из митингов начала девяностых. И помоложе, и посвежее. На обороте карандашом:

«Там, наверху, ничего нет: разреженный воздух и пустота. Как говорит французская пословица: нет счастья вне общих дорог. Обидно понимать это в пятьдесят. Нет сил, ни душевных, ни телесных, что-либо изменить. Честный выход - один. Ты его уже знаешь. Прости и живи. Спасибо тебе, ты единственный человек, который пытался меня понять и, может быть, помочь. Искандер».

Машинально задержалась глазами на почтовом штемпеле, и заныло сердце: отправлено в тот день, когда он, если верить словам Марии Никитичны… Привет из Вечности!

За окном тускло звякнуло стекло. До рамы дотянулась заиндевелая веточка прозрачного тополя, и как будто что-то холодное, сырое шевельнулось за воротником.

В этот вечер она откупорила припасенную к Восьмому марта «Гжелку». Примиряющее дух и плоть мерцание свечи. На столе накрытый ломтиком хлеба стакан, а из другого -

глоток за глотком - она доконала остатки запотевшей бутылки. Зелье взяло не сразу, а когда жаркая волна захлестнула, она разревелась, и такой ее застала вернувшаяся с вечеринки Танька:

- Ну, ты, мать…

И осеклась. И на цыпочках выскользнула и притихла в своей комнате.

- Нашла когда поминать…- удивился Аркадий. - Две недели, как похоронили.

И она внезапно нашла слово и отчетливо сформулировала, что томило ее все эти дни и маниакально манило в простуженную квартиру; что, не признаваясь самой себе, выискивала в жестах, цветах, звуках, что тщилась выхватить из развалившихся видений прошлого, чтобы вновь вкусить то неземное, что, оказывается, никогда, ни на минуту не покидало ее, - тот йодисто-прогорклый, колючий глоток океанской воды, за которой ради нее когда-то опускался на морское дно сильный и любимый ею мужчина, который так и не понял, что она и только она могла помочь ему осуществить приземление своего задыхающегося в заоблачной вышине образа.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.