Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(39)
Виктор Кустов
 НЕЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР

ЭЙФОРИЯ НЕОФИТОВ

Черников

Закрывались лагерные ворота за Черниковым в одной стране, открылись в другой. В той, которая канула в прошлое и которую он хорошо знал и помнил, остались, помимо комсомольской азартной молодости, жажды действия и диссидентского клейма, и «самый справедливый» неправый суд, который вдруг из фарса превратился в его, Черникова, личную драму, и друзья, обернувшиеся в одночасье врагами, и не осуществленные, похоже теперь навсегда, планы. Пять лет он ел лагерные харчи, способствующие похудению, носил обезличивающую робу, выслушивал истории виновных и безвинных людей, наблюдал, как звереют от власти по одну сторону забора и тупеют от страха по другую, одним словом, познавал ту жизнь, которая большинству граждан неведома. И все эти годы он писал во все инстанции, куда было позволительно, добиваясь пересмотра дела, воспринимая все с ним происшедшее, как неправый суд не над ним, гражданином, а над мыслью, отличной от общепринятых. А можно ли судить мысли? Вот был главный вопрос, который он ставил в письмах, явно смущая этим вопросом маститых и не очень юристов, но желание усомниться в его дееспособности, возникавшее то у одного, то у другого чиновника от юриспруденции, тут же пресекалось более властными структурами, не допускавшими, чтобы и так шитому белыми нитками делу придали еще и оттенок недееспособности. Это ведь тоже было бы пятно на безгрешное советское правосудие.

Если бы ему был отмерен больший срок, наверное, подобная эпистолярная связь с неведомыми, но всемогущими адресатами и принесла бы в конце концов свои плоды, но срок закончился как раз тогда, когда на воле начали происходить ощутимые перемены, чем-то напоминающие давнюю уже оттепель шестидесятых, пору его молодости, вкус которой, если разобраться как следует, в конечном итоге и привел его в этот лагерь, кстати, ничем особым не отличающийся от социалистического, разве что размерами да набором занятий, отвлекающих от мыслительного процесса.

Он вышел в предосеннюю стылость, удивившись вдруг распахнувшемуся горизонту, поморщился видневшимся вдали аляпистым многоэтажкам и побрел по уже обметанной первой пожелтевшей листвой тропинке в ту сторону, где все суетилось, торопясь прожить отпущенное, еще не решив, куда теперь держать путь: дома, а точнее там, откуда его забрали, никто его не ждал. И это его нисколько не огорчило: Юля была слишком юна, чтобы научиться ждать. Сотоварищей там тоже было не очень много, да и теперь им, похоже, было не до него, теперь всем, похоже, было не до кого. Но это как раз и придавало бодрости, веры в то, что наконец наступило долгожданное время свободы...

Конечно, логичнее всего было ехать в Москву, там, в столице, все всегда случается в первую очередь, там можно разобраться в происходящих событиях, встретиться с умными людьми, старыми знакомыми, окунуться в гущу перемен, о которых к ним в острог долетали весточки. Не все ведь отвернулись, забыли, вычеркнули из записных книжек, опасаясь за собственное благополучие. Вот и Галочка писала письма поддержки, слала посылки, наверное на что-то еще надеясь, хотя на что может надеяться бездетная женщина, когда ей за сорок лет?..

Поймал себя на этой несвоевременной мысли и усмехнулся, ему-то уж явно не дано это знание, он не женщина, и с этой усмешкой над самим собой вернулась привычная уверенность в том, что все пойдет как надо и ехать ему только в столицу, до которой как раз и хватит заработанных за эти годы грошей, рабской платы за скотское арестантское существование.

Он трясся в общем вагоне, жадно вглядываясь в проползающие за окнами деревеньки, станции, городские перроны, откровенно изучая остающихся позади, в прошлом, на ненадолго мелькнувших людей, со своей неведомой ему жизнью, так и не избавившись от юношеской привычки додумывать их прошлое и настоящее самому, но на этот раз его не привлекала эта игра, он сравнивал их с теми, кого видел пять лет назад, когда в другом вагоне везли его в ту сторону, откуда он сейчас ехал, и в тоненькую щель изредка мелькали расплывчатые, смазанные движением лица ... Он искал различия, он хотел видеть различия, но проносящиеся мимо были все той же знакомой ему и раньше серой массой замкнутых в своих мирках, озабоченных и несвободных даже внешне индивидуальностей.

Но в Москве, выйдя на привокзальную площадь, он сразу ощутил наэлектризованную атмосферу стремительно перемещающихся в пространстве, как всегда торопящихся московских пешеходов, приезжих, местных, и в то же время некую раскованность, даже расхлябанность, которая очевидно прочитывалась в глазах вяло вышагивающих милиционеров (а может, это ему показалось в сравнении с конвойными, привыкшими отслеживать каждый шаг заключенного), но он отнес это на признак тех самых долгожданных перемен, о которых так давно мечталось. Оттого и пошел сам к милиционерам, чтобы убедиться в этом, а может, опять же по привычке испытывать власть на лояльность, проверить ее отношение теперь уже не к гражданину, а к беспартийному обладателю справки, то есть неполноценному члену общества. Шел, глупо улыбаясь и сознавая, что действительно должен выглядеть нелепо, если не сказать подозрительно, в телогрейке, ушанке, сапогах, в больших, явно выделяющихся на его худом лице, замызганных очках (оправу сам смастерил из зубных щеток, присланных Галиной), подбирая и все не находя слов, чтобы не слишком и обидеть этих юных, прыщеватых и чересчур серьезных от своего социального статуса слуг власти и в то же время высказать им то, за что не однажды отсиживал в карцере. Но те даже не удосужились его подождать, скользнули равнодушным взглядом и, развернувшись, неторопливо пошли к другому вокзалу. Он по инерции сделал еще несколько шагов, остановился, посмотрел вслед удаляющимся мешковатым, лениво-властным фигурам и, с сожалением вздохнув, заторопился в метро, решив, что лучше будет, если он явится без всякого извещения, ведь писала все эти годы, пусть и товарищеские, письма, а может, даже лучше, что товарищеские, дружба надежнее любви...

Хотел по-своему, а получилось так, как должно было по высшему, неведомому ему распорядку, в который, кстати, он не очень-то и верил, считая себя с комсомольского задорного возраста убежденным атеистом: Галины дома не оказалось, ключ на старом месте не лежал (сколько лет-то прошло...), и пришлось сидеть на песочнице во дворе, хорошо, что начало осени, не холодно, но и не жарко в родимой телогреечке. Сидел, любовался безмятежными малышами и надутыми, влюбленными в своих отпрысков и себя мамашами, гордыми от своей исправно исполненной женской миссии (молодые матери всегда напоминали ему квочек, с которыми он воевал в детстве, вытаскивая из-под их пушистых задов теплые яйца), летал мыслями по разным временам, все еще чувствуя себя непривычно без терпкого запаха мужского общежития, жесткого распорядка, сладких грез о том, что будет, когда вернется опять в мир не ведающих ограничений, понимания, как мало человеку нужно и как он, этот мир, хрупок, людей.

За грезами и пропустил Галину. А может, видел, да не узнал. Потому что когда уже в темноте поднялся по лестнице и надавил кнопку звонка, открыла ему дверь полная невысокая женщина с незнакомой фигурой, но с лицом Галины. Правда, ощутимо расплывшимся, стекшим вниз к налитому подбородку, и он огорчился этому, хотя глупо было бы через столько лет увидеть ее такой, какой она осталась в памяти, - огорчился, но уже улыбался, настроившись за дверью что-нибудь скаламбурить, даже если откроет не она, а какой-нибудь самодовольный самец в нижнем белье, отчего не стал особо разгадывать изменение выражения ее лица, не стал произносить банальный вопрос: узнает ли, не сомневаясь, что узнала, - его женщины всегда запоминали, тем более те, с кем ему приходилось делить ложе, - сказал обыденно, словно расстались не далее как утром, устав от ночной совместной тесноты и скучного трудового дня:

- Это я пришел.

И она растерянно кивнула, похлопала полными губами, которые так страстно когда-то его целовали, так же обыденно произнесла:

- Проходи.

Но в комнату не ушла, лишь отступила в сторону, наблюдая за тем, как он раздевается, ставит у порога сапоги, из которых пахнуло привычным ему запахом, наконец опомнилась, суетливо метнулась куда-то, вернулась с полотенцем, выглаженной пижамой (новая или… А у него была в этом доме пижама?), сказала, пытаясь поймать его взгляд:

- Там ванная. Ты знаешь... А я приготовлю поесть...

- Узнаю твою чистоплотность... Нет, чтобы накормить сначала...

Сказал просто так, закрепляя утраченную было обыденность существования в этом замкнутом пространстве с этой изменившейся, но все же чем-то знакомой женщиной. А она вдруг покраснела. Стала оправдываться, обещая моментально что-нибудь приготовить, потому что ничего сегодня еще не варила, но он махнул рукой и закрыл за собой дверь ванной, не меньше, чем голод, ощущая потребность смыть, стереть с себя все эти годы, прожитые не так, как хотел, как мог...

Когда вышел в пахнущей лежалой чистотой пижаме, немного великоватой, но, похоже, все же его размера, каким он был прежде, на чистеньком кухонном столе уже ожидали тарелочки с аппетитными кружками колбасы, ноздреватыми пластинками сыра, масляно золотились шпроты, дымилась в блюде картошка, и все это закономерно дополняли пузатенький графинчик (кажется, он его сам покупал) и две хрустальные рюмочки. Он подумал, что уместнее было бы сейчас налить в кружку, но, взглянув на ожидающую если не похвалы, то одобрения Галину, отчего-то вызывающую необъяснимую жалость, произнес:

- В снах такого не снилось...

И придвинулся ближе к столу.

Теряясь от выбора, положил на тарелочку картофелину, подумав, добавил кружок колбасы, оставив его на вилке закусить, и поднял уже налитую Галиной рюмку, коротко сказал:

- За встречу.

Пока мир становился мягким и добрым, а сидящая напротив женщина превращалась в красавицу, становясь все желаннее, стремительно поедал подкладываемое ею и слушал, что произошло в его отсутствие.

Галина работала в издательстве редактором и даже издала книгу стихов (в этом он заставил ее признаться, напомнив, что она вставляла в свои письма оптимистичные четверостишия), замужем так и не была, хотя любовника в свое время (после исчезновения с ее небосклона Черникова) имела. Но тот то ли сбежал, то ли она его выгнала (Черников уточнять не стал, какая разница!), и в последнее десятилетие если и были в ее жизни увлечения, то исключительно платонические.

Выпив, Галина раскраснелась, разоткровенничалась, закурила сигарету, удивившись, что он так и не научился курить даже в лагере, начала горячо рассказывать о последних московских событиях, которые теперь были событиями всей страны. Кое-что он уже слышал, но подробностей, о которых не пишут в газетах и не рассказывают политработники, не знал и с интересом слушал и о традиционной для страны попытке переворота, пока генсек отдыхает, гэкачепистами с трясущимися руками, и о нетрадиционной, для страны же, чете Горбачевых, не скрывающих своих отношений ( коснулась она и влияния Раисы Максимовны на мужа, которое одобряла, а размягчевший и подумывающий уже о другом Черников спорить с ней не стал), и о решительном и большом Ельцине, о котором вся страна узнала по крылатой фразе соратника по партии: «Борис, ты не прав!», но тот оказывался все более и более правым.

От услышанного Черников пьянел еще больше, чем от водки, ощущая прилив энергии: наконец-то стали говорить правду не только на кухнях, но и на трибунах, площадях. Он все более возбуждался и, наконец, повел разговорившуюся Галину все к тому же знакомому ему дивану, изрядно утратившему свой вид, но исправно служившему своей хозяйке, а вот теперь прогибающемуся и под ними двоими, и они предались краткому неистовству плоти, щедро расплескивая долгое воздержание, а потом вновь стали привыкать к телам друг друга, и Черников неожиданно для себя подумал, что суждено ему, похоже, завести с Галиной сына и уж больше не мотаться по стране.

Но тут же он вспомнил о происходящих переменах и решил, что заводить сына и оседать еще все же рано, а оглядев расползшееся, утратившее былую привлекательность рыхлое тело вернувшейся из ванной Галины, подумал, что и ребенка с ней заводить не стоит. Если, конечно, его не угораздило это сделать сейчас. Впрочем, вряд ли это возможно, ей уже за сорок...

И, успокоенный, он заснул, согретый жарким женским телом...

...Всю следующую неделю он ходил по городу, впитывая пьянящий воздух свободы, который был сродни озону перед грозой. Отстаивал очереди у газетных киосков, торопливо шел в ближайший сквер или тихое место и жадно читал, по привычке пытаясь домыслить, что оставалось между строк, хотя в этом уже не было необходимости, разномастные издания не жалели резких слов и той самой правды-матки, которой так хотелось в пору, называемую теперь застоем...Начитавшись, шел бродить по самым горячим московским местам, останавливался возле стихийно возникающих групп, слушал ораторов, стараясь каждому верить, хотя это ему не было присуще, пока наконец не понял, что без помощи Галины самому ему во всем не разобраться. Он уже не сомневался: то, что доходило к ним в лагерь, было лишь слабым отголоском поистине глобальных перемен.

Сначала Галина пыталась пересказать ему в хронологическом порядке события последних месяцев, но получалось это у нее со всяческими отступлениями о своей жизни в эти годы, когда даже в столице вдруг опустели магазинные прилавки, когда было жалко цивилизованных прибалтов и совсем не жалко вдруг взбунтовавшихся кавказцев, когда такого приятного во всех отношениях мужчину, большого, уверенного Ельцина, нынешнего президента России, пытались убить эти отморозки коммунисты, заведшие их всех в тупик...

Он раздражался, требовал воздержаться от бабских эмоций и умозаключений, наконец попросил принести подшивку какой-нибудь правдивой газеты.

Она принесла «Московские новости», и он пару дней сидел не разгибаясь, пытаясь понять, в какую страну вернулся.

Прежде всего пришлось окончательно поверить, что социалистического лагеря больше нет. Что у Горбачева просто в свое время не дошли руки (или жалобы так и не дошли куда положено), отчего он и отбыл в местах отдаленных отмеренный ему срок, а так бы давно уже гулял на свободе, как тот же академик Сахаров... Он внимательно перечитал все выступления депутатов, имена которых ему были хорошо знакомы. Конечно, Попов и Собчак, нынешние градоначальники двух столиц, были не в пример более политически грамотными, чем тот же академик, напоминавший ему подростка, толком не разобравшегося в правилах мальчишеских уличных драк, но лезущий в свару...

Его порадовало, что коммунистической партии больше нет, что в Москве и Ленинграде места бывших партийных аппаратчиков заняли демократы. Он понимающе посочувствовал прибалтам, которые и так давно уже жили наособицу, разве что числясь союзными республиками да беззастенчиво пользуясь богатствами России. Армяно-азербайджанские отношения его не очень взволновали, он считал, что темпераментные южане больше шумят, чем делают, и скоро все там затихнет само собой... Предложение Ельцина брать всем суверенитета, сколько смогут, ему не понравилось. Теперь он не понаслышке знал, чем чревата неограниченная свобода, за годы изоляции насмотрелся на разных типов и многих из них, будь его воля, никогда бы не выпускал оттуда, не сомневаясь, что, кроме горя, в этот мир они ничего не принесут...

Бывшего Генерального секретаря некогда могущественной партии и потом президента СССР Горбачева он самостоятельным политиком не считал, предполагая, что тот по своей интеллигентной мягкости попал под сильное влияние американских и европейских лидеров. Ельцин на его фоне действительно выглядел победителем, способным справиться со всеми проблемами, и тем более с местными князьками, которые тоже стали проявляться, декларируя свои претензии...

Наткнулся на письмо деятелей культуры, писателей, в их числе был и Валя Распутин, в котором те предупреждали об опасности брать пример с западного и, тем более, американского устройства государств. Удивился: неужели они так и не поняли, что Советский Союз был обречен, что партия сама себе вырыла могилу?.. И чем плоха западная демократия, культура?.. Впрочем, при всем своем уважении к писателям-деревенщикам, к которым относил и Распутина, Черников все же считал их архаичными, ставшими необходимыми обществу и влияющими на него, формирующими общественное мнение на определенном этапе, когда доступ к более откровенному и прямому искусству, прорастающему из периода оттепели шестидесятых, был закрыт...

После двухдневного политпроса бодрящий запах озона куда-то исчез, осталось только предчувствие приближающейся и, похоже, неизбежной и довольно скорой грозы. Теперь можно было выходить к сведущим знакомым, чтобы либо получить подтверждение собственным выводам, либо отказаться от них, пока те не стали убеждением.

В литературной и окололитературной среде его приняли с восторгом, обрядив сразу без его согласия в тогу радетеля, страдальца за демократию, подобострастно расшаркиваясь за то, что не им, благоденствующим все эти годы, да и сейчас не бедствующим, а ему пришлось нести крест несправедливости уходящей навсегда власти.

Первыми раскрыли ему глаза на его нынешнее общественное положение знакомые Галины, набежавшие в один из вечеров, как он понял, исключительно взглянуть на него, живого борца за наступившие дни. Экзальтированные дамы и горячие товарищи, желающие быть господами, они хотели слушать о пытках, невыносимой жизни, издевательствах тех, кто все еще олицетворял собой социалистический лагерь... Скоро он понял, что им совсем не нужна правда, что мнение о его жизни там, за колючей проволокой, давно уже у них сложилось, и не стал оспаривать, тем более, что в главном они были все же правы: там, где он провел эти годы, человек жить не должен...

Подруги Галины оказались более прозорливыми, нежели товарищи-господа, они нашли некий фонд, который помогал таким, как он, там улыбчивые барышни, без запинки говорящие по-английски, выделили ему довольно приличную сумму (подъемные перед работой на новой ударной стройке, усмехнулся он), посоветовали обратиться еще спустя некоторое время, если будет в том нужда. Зато товарищи-господа сделали несколько публикаций в различных изданиях демократического толка. А в «Московских новостях» вышел разворот с очень удачной его фотографией и перевранным текстом (прочитав, он сам удивился, как только умудрился выжить в жутких условиях), после чего ему позвонили из правительства Москвы и предложили серию выступлений в трудовых и не очень трудовых коллективах.

- Естественно, Борис Иванович, мы прекрасно понимаем ваше нынешнее положение, поэтому это не безвозмездно... -

Приятный баритон на другом конце выдержал многозначительную паузу и добавил: - Гонорар будет почти как у академика...

Он уклончиво ответил, что, дескать, предложение заманчивое, тем более, у него есть что рассказать...

- Мы знаем, - ненавязчиво вклинился голос, снявший последние сомнения, что на другом конце провода если не нынешний, то бывший чекист, и Черников сразу насторожился, напрягся, вспомнив изуверские приемы этой службы, и жестко сказал:

- Пусть об этом попросит меня ваш начальник...

И положил трубку, полагая, что собеседнику с предполагаемым им прошлым или настоящим разъяснять ничего не стоит.

И оказался прав, на следующее утро уже другой, женский ласковый голос сообщил, что Гавриил Харитонович Попов ждет его сегодня, в семь часов вечера. И извинился за столь позднее время аудиенции, сославшись на занятость того в остальное время суток.

...Его привели к Попову, широкому, неторопливому, похоже, ошалевшему от нежданно свалившейся на него ноши, так и не разобравшемуся до конца, куда следует ее отнести, к почетным регалиям или тяжкому кресту. Тот задал пару дежурных вопросов, но в ответах Черникова, который держался независимо и даже с определенным вызовом, нашел что-то важное для себя, велел принести чаю, и они проговорили почти час, найдя немало точек соприкосновения и даже общих знакомых. Попов сказал, что очень надеется на поддержку и помощь настоящих демократов, таких, как Черников, способных открыть глаза народу, не допустить, чтобы их правое дело было опорочено вульгарным грабежом, жаждой наживы, желанием отобрать что-то у другого, которые уже зреют в толпе... Что главная сейчас задача - все это удержать в узде, ибо страшен русский бунт и нельзя его допустить...

Беседа, да и Гавриил, ему понравились, он был готов согласиться выступать и без всякой оплаты, хотя деньги нужны были, не хотелось сидеть на иждивении Галины. А если быть честным с самим собой, то хотелось убежать от нее, вдруг вообразившей, что им суждено век доживать вместе, отчего флер тайны будущего развеялся, он представил, как изо дня в день, из года в год будет являться в эту квартиру хрущевской многоэтажки в Черемушках, как будет наблюдать растекание форм некогда стройной и быстрой Галочки (сам он, конечно, тоже не молодеет, но себя не видно), обсуждать последние сплетни (ибо без них даже во времена гласности Москва немыслима) или, за неимением другой темы, перемывать косточки знакомым.

Заплатили ему действительно неожиданно хорошо, он не прочь был бы и еще продолжить этот вояж по учреждениям, вузам, конторам, но тот неожиданно прервался. Как потом узнал Черников, объявился новый герой советских застенок, рассказы которого были более впечатляющими. Но это его особо не огорчило, он уже сдал в толстый журнал свои воспоминания, которые тут же вне очереди пошли в номер, заключил договор с издательством на предмет издания книги и даже получил аванс.

Теперь у него было достаточно денег, чтобы осуществить задуманное, уподобившись великому старцу Льву Николаевичу, которого он уважал, но до недавнего времени не понимал, а вот теперь, кажется, начал понимать и даже ощущать некое родство, хотя великий мудрец даже в бурной молодости не переваливал Уральский хребет, а значит, даже случайных отпрысков, состряпанных в загуле и кромешной тьме, быть там не могло...

Он устроил Галине выход в ресторан, в которых нынче кутили так, как, наверное, только во времена нэпа и где можно было еще что-нибудь поесть, и тут, раскрасневшейся, размягченной, вспомнившей молодые годы и опыт соблазнения, на который тут же попались пару горячих и щедрых на быструю любовь кавказцев, он сообщил ей о своем решении.

- Ты же меня знаешь, я на одном месте сидеть не могу... Тем более, после стольких лет надо поездить по России, посмотреть, книжку написать...

Он приготовился было еще находить аргументы, но она довольно весело перебила, поглядывая в сторону шумного застолья кавказцев:

- Когда собираешься уезжать? Не будешь ждать реабилитации?..

Он подумал, что удачно выбрал место и время для, как ему казалось, непростого разговора.

- Я тебе позванивать буду, я ведь моим корреспондентам твой адрес оставил.

- Далеко? - спросила она, маленькими глоточками отпивая коньяк и перекатывая бокал ладонями.

Вскинула глаза, в которых вдруг промелькнула не уходящая грусть и тут же спряталась за игривые искорки. И мелькнувшая было мысль о том, каково ей будет опять одной, спасительно спряталась за другой, что она еще вполне ничего, клюют же на нее горячие джигиты, найдет спутника приближающейся старости...

И это напоминание о том, что годы уже не молодые, а жизнь не бесконечна, стоит поторопиться наверстать упущенное, окончательно утвердило Черникова в его решении.

- Сначала на Дальний Восток, на родину надо заглянуть. На могилках давно не был...

Он помолчал.

Она положила на его руку сверху мягкую ладонь, словно мать, успокаивая и защищая, и он подумал, что никогда мужчине не понять женщину, есть у нее какое-то свое, особое, недоступное мужчине знание, видимо, данное ей с муками деторождения...

- А потом, может, и обратно, к тебе, - вдруг произнес он севшим голосом.

Откашлялся, медленно вытащил свою руку из-под ее ладони.

- Еще в Иркутск заеду. Все-таки альма матер, друзья - гэбисты... Хотелось бы повидаться...

Вспомнил следователя, холеного молодого карьериста, потомственного инквизитора, азартно и старательно шившего ему дело и с помощью самого несправедливого суда упекшего за решетку, а заодно и Андропова, во времена которого и закрутилась вся карусель, до той поры придерживаемая оставшимися верными друзьями из этой конторы...

Скривился.

Опрокинул рюмку терпкого коньяка.

- Все будет хорошо... - успокоила его Галина, хотя несколько минут назад он собирался успокаивать ее. - Тебе действительно надо съездить в родные места, столько лет в нечеловеческих условиях...

Они уходили, провожаемые откровенными взглядами и цоканьем языком дошедших до кондиции кавказцев, и Черников понимал, что цоканье и взгляды относятся исключительно к ней, и в гардеробе незаметно оглядел: действительно, аппетитные женские формы, симпатичное личико, ей бы рожать да рожать, да вот не дано...

Эту ночь они провели как страстные любовники, он не устоял перед неистовыми ласками уже немолодого тела, поддался похоти и даже что-то ласковое бормотал, перед тем как обессиленно придавить ее тяжестью своего тела и отрешенно, словно не о себе, думая о своей роли в этом процессе: так и быть, пусть будет ребенок... Но позже, когда она, доверчиво прижавшись, гладила пальчиками его лицо, словно запоминая, прощаясь, и это его отчего-то раздражало, не сдержался, спросил, не опасный ли у нее период, да и вообще, способна ли она еще иметь детей.

Галочка перестала гладить, полежала, очевидно, переживая вопрос, потом, не отвечая и не одеваясь, белея полноватым телом, пошла на кухню, где он и нашел ее, голой, курившей под форточкой.

- Ну, и чего надулась? - грубовато спросил, не зная, как себя вести, и воображая, как забавно они сейчас со стороны выглядят, двое немолодых уже людей в чем мать родила.

- Покурить захотелось...

Она выбросила наполовину выкуренную сигарету в форточку, и та полетела вниз с пятого этажа, может, для какой-нибудь букашки падающая звезда, для озабоченного подростка нежданный «бычок», для случайного прохожего подтверждение невоспитанности жильцов этого дома.

Потом, ни слова не говоря, пошла обратно.

Он постоял немного, вдыхая прохладный воздух, и пошел следом.

В комнате горела настольная лампа, Галина, уже в ночной рубашке, лежала на взбитой подушке. И он вдруг застеснялся своей наготы, натянул трусы, юркнул под одеяло.

Обнял неловко.

- Ладно, чего ты...

- У меня, Боря, после тебя была любовь. И ребеночек у нас мог быть. А я дура была, у меня карьера, у него докторская, вот и пошла... И ребеночка убила... А за это расплатилась сполна, на всю мою жизнь. И он ушел, и я одна осталась...

- Прости.

- Ничего, дело прошлое... И не исправишь... Ты когда уезжаешь?

И хотя думал он еще недельку побыть в столице, понял, что это уже прощание, и коротко ответил:

- Послезавтра...

...С вечера она собрала ему приобретенный на первый гонорар абалаковский рюкзак, уложив вниз стопку необходимых, потрепанных и еще не очень зачитанных книг, которые он отобрал из ее библиотеки. Потом они долго пили на кухне чай, обсуждая всякие пустяки, стараясь не касаться политики и всяких событий в стране: он все еще не мог переварить обвалившуюся на него информацию и порой физически ощущал ее тяжесть, боялся надорваться или заблудиться в трех соснах. Другое дело незатейливая вязь пустяшной беседы, начиная с бывшей и будущей погоды (мудрый рецепт дряхлых англичан), которая этой осенью то ли радует, то ли огорчает своими переменами, под стать времени, не понять, что с ней происходит. Как не понять и все происходящее в некогда огромной стране, рассыпавшейся в одночасье на отдельные большие и маленькие вотчины. И с одной стороны, гласность, демократия, проснувшийся после многолетней спячки народ на площадях и улицах ему нравились. Но, с другой, было неприятно, что все стараются поскорее откреститься от России, от совместной и весьма непростой истории Советского Союза, который даже враги уважительно называли империей (тем самым отдавая должное величине и мощи), считая исключительно Русь виновной в своих бедах... Но и в этом житейском разговоре не обошлось без политического контекста: стало ненужным издательство, в котором Галочка столько лет проработала, дослужившись до главного редактора отдела. Самое загруженное прежде, не озабоченное финансовыми проблемами, под известным всей стране названием «Политиздат», оно вдруг начало сбиваться с привычного и, казалось, вечного ритма.

Галочка еще не осознала, что в любую минуту может оказаться на улице, обвиняла в перебоях нерасторопного директора, а Черников уже понимал, что это неизбежно и этот колосс, созданный ушедшей партией и временем, должен вот-вот рухнуть, но не стал расстраивать ее, предположив, что у той должны быть накопления на черный день, да и квартира из трех комнат, можно при крайней нужде пускать на постой. К тому же дал себе слово, когда получит полный расчет за книгу, поделиться с Галочкой. Хоть так отблагодарить за все, что она ему дала...

Ночью он на прощанье хотел ее приласкать, но она сослалась на усталость, и они долго пролежали в темноте без сна порознь, каждый думая о том, что отрезок их совместной жизни слишком мал, чтобы претендовать на долговечность.

Утром распрощались по-деловому в коридорчике, и, очутившись за захлопнувшейся дверью, он вновь пережил те же эмоции, что и за проходной лагеря. Только в отличие от тех минут теперь он не был растерян, и даже наоборот, было ощущение, что впереди, невзирая на раздрай и смуту в стране, большая и насыщенная новая жизнь. Глядя в окно автобуса по пути в Домодедово на желтые продымленные перелески, вдруг подумал, что надо будет все же заехать к бывшей жене, встретиться с сыном. Не хотелось сознаваться, но не мог забыть слова Галочки об одиночестве... Интересно бы увидеть и Юлю, клялась ведь, а он верил, что станет ждать, как жены декабристов... Впрочем, что взять с влюбленной в самой же и выдуманное девчонки, не стоит ворошить прошлое, у него и так будет к кому в Иркутске наведаться...

Выйдя из автобуса, забрав из багажного отделения рюкзак (на удивление прочих очемоданенных путешественников), направился к входу в аэропорт и столкнулся с молодым мужчиной, явно выделяющимся среди суетливых пассажиров и неторопливостью, и элегантным черным пальто, и большим блестящим кейсом в руке. Буркнул что-то извинительное, обходя этот островок благополучного спокойствия, но мужчина вдруг ухватил свободной рукой его под локоть.

- Куда же вы так торопитесь, Борис Иванович?.. Опять революционеров выискивать?

Он недоуменно уставился на улыбающееся, гладко выбритое лицо со смеющимися глазами за стеклами изящных очков, в котором было нечто неуловимо знакомое... Вглядывался, мучительно пытаясь вспомнить, откуда...

- Ах, Одесса, жемчужина у моря... - нараспев произнес тот, продолжая улыбаться. - Ну, вспоминай, Борис Иванович...

И он вспомнил черноволосого худенького юношу с поразительно умными мыслями и отчаянной решимостью...

- Глеб?.. Пабловский?!..

- Вспомнил же... - Тот порывисто обнял его, ударив кейсом по рюкзаку. - Вот это встреча... Куда теперь неугомонный летописец путь держит? На Камчатку? На Таймыр?..

- Летопись ныне здесь, в столице, пишется, - отозвался Черников, отмечая, что за эти годы (сколько прошло?.. Больше десяти лет точно) тот стал настоящим мужиком, обрел очевидную независимость и уверенность.

- Значит, по личному вопросу, - догадливо произнес Пабловский. - Тогда, скорее всего, в охотничью избушку от суеты... Нет, не случайна наша встреча... Отойдем-ка, где потише... - И повел его в сторону, к окну, где было не так многолюдно. Стал серьезным, негромко произнес: - Я, Борис Иванович, в команде Ельцина работаю и тебя давно разыскиваю...

- А чего меня искать, последние годы я сиднем на одном месте сидел...

- Я в курсе, в курсе, - покивал тот. - Нашел, где сидел, только ты уже вышел... Кстати, реабилитировали?

- Нет еще...

-Ускорим... А что же ты в Москве делал, что на глаза не попался?.. Не узнаю Бориса Ивановича...

- Да, вроде не таился... Даже выступал по просьбе Попова...

- Гавриила?.. Надо же, и ведь не сказал, что такого человека эксплуатирует... Одним словом, куда летишь?

- Да вот на родину надо, потом в Иркутск...

- Пошли билет сдавать, - Пабловский вновь подхватил его под локоть. - По всему вижу, что особо тебя никто не ждет.

- Да я еще и не брал.

- Тем лучше, - обрадовался тот. - Тогда пошли, меня машина ждет, по пути все обговорим.

- Куда?

- Ко мне домой, естественно, у тебя же здесь дома нет.

- Ну, во всяком случае я не бомж...

- Догадываюсь, какая-нибудь самаритянка приютит, приласкает, - перебил Пабловский, - но зачем ее утруждать. У меня большая квартира, я - один... А ты, Борис Иванович, нам очень нужен... Видишь, какие дела делаются. Страну перекраиваем...

В черной «Волге» с молчаливым водителем за рулем по дороге обратно в Москву Пабловский стал вводить его в курс дела. Он познакомился с Ельциным, когда работал в его предвыборном штабе, и теперь возглавлял аналитическое управление. Ему нужны были умные головы, а уж головам с таким, как Бориса Ивановича опытом и талантом, просто цены нет.

- Не знаю кто, в Бога еще не поверил, но кто-то сведущий тебя мне, Борис Иванович, послал. И мне поможешь, и воочию увидишь то, о чем мечтали. Никакого коммунистического мракобесия: свобода, демократия, собственность...

- Свобода, равенство, братство, - вспомнил Черников. - Не люблю я лозунгов. Но ради новой страны готов потрудиться. Хотя не все еще понимаю, слишком много поменялось за это время.

- Самое главное, коммунистов теперь нет и не будет, - азартно произнес Пабловский. - Наконец начнем жить, как весь цивилизованный мир.

- Так чего мы тогда к тебе на квартиру поедем?.. Давай сразу на твою работу.

- А действительно, ты уже и так насиделся... - не совсем уместно попытался пошутить Глеб.

...Управление, которым руководил Пабловский, занимало несколько комнат в одном из старинных зданий. Сотрудников было немного, за исключением двух ученого вида женщин, остальные были мужчины из интеллигентных очкариков или высоколобых мыслителей. Они то рассеивались по кабинетам, молчаливо задумавшись, то перетекали группами из одного в другой, что-то эмоционально обсуждая. И на первый взгляд эта атмосфера мозговых атак, как догадался Черников, ему понравилась. При более близком знакомстве это впечатление укрепилось. Башковитые сотрудники (если не доктора и кандидаты каких-либо наук, то явные умники), очевидно, были идейно близки, а кое-кто и давно знаком. Но он так до конца и не понял, чем же, кроме проработки идей, они еще занимались. Уже знакомые лица вдруг сменялись новыми, потом и эти новые исчезали, сотрудники управления все время куда-то улетали, уезжали, им на смену появлялись другие, такие же энергичные и знающие то, что Черникову было неведомо.

Спрашивать Пабловского о задачах управления он не стал, надеясь со временем во всем разобраться. В его функции входила понятная и привычная работа: каждый день он шел в прежде недоступные ему архивы и продолжал то, что делал всегда: излагал свое понимание того, чего добились коммунисты за годы правления. В большой и пустой квартире Глеба они оба появлялись, как правило, около полуночи, чтобы разойтись по разным комнатам, отоспаться и с утра вновь бежать по делам. Выходных в управлении фактически не было, всегда кто-то чего-то не успевал, поэтому и в субботу, и в воскресенье никуда не уехавшие и не исчезнувшие сотрудники трудились, лишь позволяя себе уйти немного раньше, чем обычно.

В один из выходных Глеб уговорил Черникова сходить в ресторан, устроить праздник чревоугодия и пьяного веселья, объяснив это необходимостью разрядиться. Там он сразу же нашел знакомых, вместо пьяного расслабона получилась громкая планерка, Черников откровенно проскучал вечер, да и изысканная для других еда показалась ему не вкусной и даже вызвала расстройство желудка.

На следующие выходные он, в свою очередь, убедил Пабловского устроить обед дома, вызвавшись быть шеф-поваром. И на этот раз они поели с удовольствием и без деловых разговоров никогда не надоедающей дымящейся отварной картошки, квашеной капусточки, соленых хрустящих огурчиков, селедочки, которые замечательно шли под холодную водочку, и тот согласился, что этот обед не только многократно дешевле ресторанного, но и вкуснее.

- Я бы на пару недель всех граждан страны в тюрьму сажал, - неожиданно сказал Черников. И пояснил удивленно вскинувшему глаза Пабловскому: - Там быстрее истинные ценности понимаешь...

Хотел было развить мысль дальше, рассказать, как бывает сладок затертый сухарь и живителен кипяток, но, взглянув на разомлевшего, отвалившегося на диване, распустившего уже наметившийся животик, довольного жизнью Глеба, передумал...

...Он покрывался архивной пылью, нисколько не сожалея об этом, и даже вдруг как-то утром поймал себя на мысли, что с удовольствием думает об ожидавшей его тишине этих хранилищ минувших судеб и дел, наконец-то понял Валентина Пикуля (хотя, привыкший строго относиться к фактам, не одобрял вольное трактование тех в угоду интриге), подумал, а не стать ли архивариусом, пожалел, что жизнь столь коротка, всего, чего хочется, не успеешь. И поторопился завершить служебные изыскания, чтобы не поддаться соблазну и окончательно не превратиться в архивного червя. К тому же позвонили из издательства, пригласили прочитать гранки, хотя прежде обещали не раньше, чем через полгода (он выяснил у редактора, Пабловский ускорил), и он вновь вернулся в день сегодняшний, в котором не все еще было ему понятно...

Эта новая жизнь, в новой должности, в новой стране хотя и вызывала порой эйфорию, не была стабильной. Он все еще продолжал ощущать происходящее и вокруг, и с ним неким временным действом, которое неизбежно должно было закончиться. Но, с другой стороны, не мог даже предположить, что будет потом, понимая: так, как было прежде (до ареста и до распада СССР), уже не будет. А вот то, что было последние семь лет, вполне... От сумы да тюрьмы...

Через пару месяцев он изложил все, что ему дали архивы и собственный опыт. Получилось документальное повествование о диссидентском движении в бывшей стране и борьбе с ним государства в лице Комитета государственной безопасности.

Положил рукопись Глебу на стол.

- Закончил? - уточнил тот.

Черников кивнул.

Пабловский начал просматривать рукопись по диагонали, к подобному скорочтению Черников привыкнуть не мог (никакого удовольствия), хотя иногда и сам прибегал к этому методу, читая нечто неинтересное, но обязательное. Но свою рукопись он неинтересной не считал и поэтому, чтобы не раздражаться, отвернулся, стал разглядывать недавно появившийся над столом Глеба портрет Ельцина. Когда вновь взглянул на Глеба, тот уже сидел в кресле, держа листы перед собой, и читал внимательно. Черников догадался, что тот добрался до описания одесского общества студентов, где когда-то (очень давно, в стране, которой уже нет) они познакомились...

Оставшуюся часть рукописи тот пробежал столь же стремительно. Потом вызвал помощника, молчаливого, подтянутого, с явной строевой выправкой. Это был единственный сотрудник управления, с кем за это время Черников так и не сошелся, то ли по причине постоянной занятости того, или потому, что оба не хотели этого: Черников - потому что уж слишком тот своей неприметной вездесущностью напоминал его недавних сторожей, ну а у помощника были, видимо, свои причины...

- Пусть наши специалисты определят, куда и как это разместить, - приказал Пабловский.

Тот молча кивнул и вышел.

Глеб развернулся в кресле к Черникову, доверительно сообщил:

- В течение недели опубликуем. - Довольно потер ладони. - Не будешь возражать, Борис Иванович, что без твоей подписи пойдет?.. Хороший удар коммунистам... Как передовица в «Правде»... Премиальные выпишу, само собой, серьезный труд ...

-У меня зарплата министерская, - буркнул тот, не совсем понимая, где будет опубликован его труд и почему обязательно без подписи. - Да и ту тратить некуда...

- Это верно... - посерьезнел Пабловский. - Довели коммунисты страну до ручки... Но ничего, исправим и это... А пока копи, на мебель, жену... - И опять сменил тон: - Жениться собираешься, Борис Иванович? Вот квартиру получишь - и можно будет молоденькую...

- Пока получу, не до молоденьких будет.

- Скоро, Борис Иванович, скоро получишь... - пообещал тот.

- Однако, ты всемогущий...

- Пока могу, - скромно подтвердил тот. - Пока папа благоволит. - Бросил взгляд на портрет и продолжил: - А теперь надо нам собрать компромат на центральный комитет партии. Пришла пора прикрыть эту лавочку. Доступ кое к каким документам мы тебе обеспечим...

- Я уже все что хотел им предъявил, - перебил его Черников.

- За столько лет в лагерях?.. За десятилетия притеснений?.. - искренне удивился Пабловский. - Я ведь помню, когда мы познакомились, ты уже у них под колпаком был... Сам говорил, что вся страна - лагерь...

- Твое управление напоминает мне службу Геббельса, - вдруг брякнул Черников только что пришедшее в голову. -

Ты извини, Глеб, но то, что я делал эти месяцы, мне нравилось. Этой рукописью я отдал долг своим единомышленникам. И тем, кто жив, и кого уже нет на этом свете. И я сказал все, что хотел. Собирать же дерьмо по чьему бы то ни было заказу я не буду...

- А если это дерьмо...

- Каким бы оно ни было, - не дал ему договорить Черников, - это не моя профессия. И у меня уже не так много лет осталось впереди, чтобы тратить время на то, что не нравится... И еще, Глеб, ты извини, но под тем, что я делаю, я всегда ставлю свою фамилию. Прятаться я не привык.

- Ах, ты об этом... - Пабловский явно был огорошен. - Хорошо, я дам команду, пойдет под твоей подписью. - Примирительно добавил: - Ладно, найдем другого на эту работу. К сожалению, ее тоже надо делать... А тебе я подберу то, что тебя заинтересует.

- Не стоит... Если я тебе больше не нужен, так и скажи, не обижусь, разучился... Вернее, обучили...

- Видишь ли, Борис Иванович, время - динамичная категория, мы многому сейчас учимся у наших коллег за рубежом, осваиваем политтехнологии, без которых эффективно управлять массами невозможно... - начал Пабловский.

Черников не дал закончить.

- Я бы с удовольствием выпускал какой-нибудь журнал... Или газету... Нет такого в ваших планах?

- Пока нет, - неуверенно отозвался тот. - Может, в других службах, в министерстве печати... А ты серьезно хочешь выпускать газету?

- Вполне. Сосватай главным редактором на приличное издание...

- Так это ты всерьез?.. Давай я лучше тебя начальником отдела поставлю, будешь нашими мозгами руководить.

- Поздно уже переучиваться. Да и руководить не люблю... А тем более под начальством ходить... Так что на полном серьезе моя просьба... А теперь бы мне на пару недель куда-нибудь в глушь...

Пабловский окинул Черникова непонимающим взглядом, но ничего уточнять не стал. Спросил:

- Подмосковье устроит?

- Вполне...

- Ладно. - Он помолчал и после паузы добавил: - Что-нибудь придумаем...

Досиживать рабочий день Черников не стал, пошел бродить по Москве. И в этот раз показалась она ему еще более суетливой и отстраненной, чем прежде, примечательной очередями у газетных киосков, винных отделов, магазинных полупустых прилавков. И в этом человеческом вихре, живущем по своим законам, он вдруг ощутил одиночество. Нашел не оборванный, работающий таксофон, набрал номер Галины.

Тот молчал.

Постоял в нерешительности, стараясь вспомнить ее рабочий номер (который, впрочем, и не знал), потом вернулся в управление.

В кабинете под взглядами сослуживцев очистил ящики своего стола и, сложив личные вещи в старый коричневый портфель, который позаимствовал у коллеги, охотно избавившегося от надоевшей и уже ненужной, но все же чем-то дорогой вещи, зашел к Пабловскому.

Тот поднял глаза от объемистой папки, мимоходом прикрыл ее лежащей на краю стола газетой, словно не замечая постной физиономии Черникова, бодро отрапортовал:

- С завтрашнего дня ждет тебя, Борис Иванович, переделкинская творческая атмосфера. - Подождал проявления радости, но Черников лишь поджал губы. - А также коллеги по перу... - Не так бодро, но все же выговорил заготовленное: - Есть, с кем там вечера коротать?

- Найдется, - отозвался Черников, осмысливая такой поворот и передумывая высказать все что хотелось по поводу деятельности руководимого тем учреждения. Уточнил: - В Дом творчества?

- В он самый... И отдыхай сколько заблагорассудится. Один срок уже оплачен...

Лицо Черникова потемнело.

- Извини, Борис Иванович, я имел ввиду курс или, как там, путевку...

- Да ничего... Однако, слово материально... Спасибо тебе за заботу... И что, могу прямо сейчас поехать?

- Можешь, только зачем? Посидим вечерком, - и всплеснул руками, что-то вспомнив. - Нет, не посидим... - Глянул на часы. - Я через шесть часов улетаю.

- Далеко? Надолго?

- В Магадан... - Усмехнулся. - По доброй воле... Между прочим, познакомлюсь со знаменитыми местами... Пока на неделю, а там как дела пойдут...

- Злодейства коммунистов изучать?

- И их тоже, - уклончиво отозвался Пабловский.

- Ну ладно, тогда я сегодня и отправлюсь...мотать срок, - отчего-то обиделся Черников, понимая, что это глупо, но не в силах сдержаться.

- Отдохни, Борис Иванович, - отстраненно произнес Глеб, смахивая газету с папки, которая явно хранила в себе какие-то секреты...

...Пабловский появился в Доме творчества через пару недель, когда Черников уже пресытился общением с себе подобными, крепко рассорившись с доброй половиной временных обитателей этого заповедного места, апологетами уходящего режима, и предпочитал теперь вместо дебатов неспешные прогулки по окрестностям или нечастые визиты к Фазилю Искандеру, с которым был знаком с той поры, как прочел в самиздатовском «Метрополе» «Пиры Валтасара» и не выдержал, напросился на встречу, собираясь написать очерк, но очерка не получилось, а проговорили они тогда допоздна и потом еще не раз встречались. И когда он ожидал суда, Фазиль организовал публикацию его рассказа в солидном еженедельнике. Это возымело действие, внесло сумятицу в судейские ряды, заставило поубавить рвение, отказаться от большего, требуемого прокурором срока.

Фазиль был по-восточному мудр, не спешил ни превозносить, ни хаять задорно-скандального Ельцина, его сейчас больше заботила назревающая война в родных местах. Он пытался примирить грузин и абхазов, хотя не очень верил, что это удастся совокупно всем миротворцам.

Они посидели вечерок за хорошим вином, немного посплетничали, существенно перемыли косточки тех, кто пришел к власти, находя в их действиях непродуманную торопливость, порадовались возвращению Солженицына, веря, что услышат от него ответы на многие вопросы, на которые не способна ответить власть, и расстались с пониманием раздельного плавания в этом все более штормившем море человеческих судеб...

Глеб прикатил под вечер на служебной «Волге», уверенный и преисполненный понимания своей значимости, из вместительного дипломата вытащил бутылку французского коньяка, баночку черной икры с этикеткой на английском языке, сервелат, сыр, пару банок шпрот, пару лимонов, коробку шоколадных конфет. Быстро сообразил импровизированный стол, болтая о пустяках, погоде, скандалах московских знаменитостей, о просыпающемся энтузиазме народа «от Москвы до самых до окраин», избавляющегося от гнета коммунистов, заставил выпить и похвалить действительно неплохой коньяк и только после этого перешел к делу.

- Ну что, Борис Иванович, давай вторую за твое редакторство... - И, подняв рюмку, торжественно произнес: - Выбирай: «Огонек» или «Московские новости»? - Видя удивление Черникова, со смехом сказал: - Шучу, Борис Иванович, шучу... Этих не сдвинешь... Но мы вот тут задумали открыть на всю Россию правительственную газету. На нее и сядешь... Давай, за это...

- Погоди, Глеб...Какая еще правительственная?

- Как и положено. Новая «Правда»...О! - Он воздел палец. -

А что, хорошее название: «Новая правда».

Черников выпил залпом.

Поморщился. Не столько от коньяка, сколько от вдруг четкого понимания, что ничего в этой «Новой правде» нового как раз и не будет.

- Спасибо, конечно, за честь, но я откажусь.

Глеб даже поперхнулся коньяком. Откашлявшись, удивленно уставился на Черникова.

- Шутишь, Борис Иванович? От таких предложений не отказываются.

- Значит, буду пионером...

- А почему? - поинтересовался Глеб после паузы. - Если, конечно, не секрет.

- Никакого секрета. Я слишком долго зависел от других... И службу подневольного редактора хорошо знаю.

- Ну, это при большевиках было, теперь никто плешь проедать не будет, - с облегчением произнес Пабловский. - Я уже тебя Полторанину расписал, он ждет...

- Кто такой Полторанин?

- Министр печати...

- Который в «Правде» работал?

Черников положил в рот дольку лимона, стал медленно жевать. Выражение его лица не менялось, а Пабловский не выдержал, скривился, словно ел сам, сглотнул слюну, философски изрек:

- Все мы выросли из одной шинели...

- Вот поэтому и знакомиться не стоит, - многозначительно произнес Черников. - Если ты хочешь мне помочь, то найди что-нибудь не в Москве... Например, в старом русском городе Ярославле... Или в Смоленске...

- Там искать нечего... Пока до провинции дойдет... Нет, ты серьезно отказываешься? - опять засомневался Глеб. - Ладно, не хочешь на «Новую правду», давай другую подберем...

Черников покачал головой.

- В Москве не хочу оставаться. Отвык, что ли, за эти годы... От суеты, спешки... От того, чтобы угождать одним и наступать на мозоли другим... Хочу что-нибудь свое делать, независимое ни от кого, кроме меня и Бога... Я тут прикинул, на пару номеров у меня денег найдется, а там, глядишь, добрые люди помогут...

- Нет, я тебя все-таки не пойму. - Глеб неторопливо вытер пальцы большим клетчатым носовым платком, с каждым движением становясь все трезвее и серьезнее. - Ты действительно хочешь издавать свою газету?

- Хочу, - твердо произнес Черников.

- В провинции?

Он кивнул.

- И, конечно, не продажную...Ну, я имею в виду, не обслуживающую ничьи интересы...

Черников опять согласно кивнул.

- В таком случае это предприятие обречено.

- Мы все изначально обречены. Ничто не вечно под луной, - оптимистично изрек Черников. - Но порой пилигрим значит больше правителя. Это тебе еще хочется насладиться утехами преходящими, у тебя впереди есть время и разочароваться и покаяться, если что... Я свой лимит уже использовал, сделать бы то, что задано...

- Философ ты, Борис Иванович... Уж не поверил ли во Всевышнего?

- Воспитание постичь не позволяет. Но в атеисты уже не записываюсь.

- С такой позицией не поспоришь, - развел руками Пабловский. - В таком случае могу тебе только помочь материально. Пару-тройку спонсоров для твоего издания обещаю найти. Да и сам внесу лепту. - Поднялся. - Позагорай тогда еще недельку, Борис Иванович. И прикинь, какой капитал тебе нужен на первое время. Да определись, куда путь держать... Может, лучше в Тулу?

- Поможешь со спонсорами - спасибо скажу. А куда ехать, определюсь.

- «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье», - процитировал Пабловский, выходя из комнаты. И, глубоко вдохнув морозный воздух поздней осени, уже для себя самого констатировал: - Стареем, Борис Иванович, стареем... Но, может, это и правильно, вряд ли ты впишешься в нынешнюю жизнь...

Красавин

Если кто и управляет человеческими судьбами, то делает он это непостижимо для человеческого ума. И все оценки между «хорошо» и «плохо» - это всего лишь близкий горизонт в неведомой дали мозаики событий жизни одного человека, народа, государства.

Уходя из редакции со статьей «несоответствие занимаемой должности», по сути с «волчьим билетом», Красавин думал, что теряет, а оказалось, что он приобрел. Прежде всего приобрел Анну, настоящую его половинку, человека, с которым он мог делиться всем, что его волновало, который от него ничего не требовал и готов был отдавать ему свою любовь, тепло, заботу. А еще он обрел множество новых знакомых, прежде звонивших, а потом и ставших завсегдатаями многолюдных шумных собраний во дворе дома Анны. (Он теперь жил у нее.) Всех этих людей объединяло нежелание более быть рабом системы, готовность действовать. Подобные собрания напоминали Виктору революционные маевки начала века, как он их сам себе представлял. В большом дворе под деревьями абрикоса и черешни они соорудили длинный узкий стол, вдоль него - импровизированные скамейки из досок, кому не хватало за столом места, пристраивались вокруг на вынесенных из дома стульях, а то и просто на корточках. Анна выносила пару чайников, стаканы (которые приходилось постоянно подкупать), сахар, печенье, и за жаркими спорами и обсуждением идей преодоления сопротивления отжившего, уходящего партийного диктата чайники опустошались, печенье поедалось. Но взамен оставалось более ценное - единство устремлений и готовность защищать объединяющие идеи.

Постепенно сложился костяк, два десятка человек, в основном из научной и творческой интеллигенции (хотя в их числе был и начинающий кооператор, и профсоюзный деятель), которым в одно из таких чаепитий и пришла идея объединить всех желающих перемен в силу, которая и должна выражать и отстаивать истинные помыслы народа. Подобные самостийные движения уже разворачивались по стране, заставляя местную власть учитывать мнение людей, предпринимать хоть какие-то меры, чтобы затормозить стремительное скатывание экономики к развалу. Из-под спуда запретов, тайны архивов, замалчивания вдруг прорвался, стал доступен неожиданно большой пласт выражавшегося в газетах, листовках, журналах народного недовольства. Красавин, словно вечный студент, собирал, анализировал эту информацию, нередко вспоминая Жовнера, удивляясь, что сам почему-то в свое время не оказался близок к этому проявлению свободомыслия, как тот, он бы уж точно не отошел в сторону, не променял бы возможность сделать общество свободным на спокойную жизнь и даже взаимную любовь...

Плеяда революционеров, которая для него замыкалась на последнем горячем латиноамериканце Че Геваро, дополнилась знакомыми и незнакомыми именами тех, кто еще со времен Сталина не боялся выражать свое мнение. Теперь он уже знал, чем провинились в свое время писатели, имена которых когда-то ему называл Жовнер. И этот список все пополнялся и пополнялся людьми разных профессий, живущих или живших в разных городах, и скоро он уже не сомневался, что думающих, как он, не маленькая кучка отщепенцев, а тысячи, а может быть, и сотни тысяч граждан огромной страны. И отпали последние сомнения: он был готов служить народу.

Теперь он внимательно следил за появлявшимися в прессе сообщениями о гонениях на несогласных с режимом. В Москве широкую известность приобрела правозащитница Новодворская и бывший генерал, политзаключенный Григорянц. Виктору прислали журнал «Гласность», который Григорянц издавал, и он прочитал его от корки до корки. И решил последовать примеру - издавать свой журнал. Эта идея стала главным его делом на несколько месяцев, пока распечатанный на машинке в сотне экземпляров новоявленный, нигде не зарегистрированный и никем не одобренный журнал не стал выходить регулярно. Теперь у него было свое печатное издание, вызывающее интерес, передаваемое из рук в руки, прочитываемое от первой до последней строчки и приводящее в становящийся все более тесным дворик все новых и новых единомышленников.

И уже не только в столице, в других крупных городах страны, даже в далеком Красноярске, набирало силу неформальное движение, декларирующее активную и действенную поддержку перестройке. Было уже очевидно, что подобные маевки, называемые по-новому политклубами, охватили значительную часть страны. А в Москве был образован Народный фронт, объединивший разрозненные группы активных сторонников общественных реформ. Он рассылал свой журнал и получал в обмен из других городов подобные материалы, все более и более убеждаясь, что в стране поднимается мощная революционная волна, настроенная кардинально изменить ситуацию топтания на месте и провозглашения лозунгов. В одно прекрасное мгновение понял, что пора разговоров, пора слов закончилась, нужно действовать. И вывел своих сторонников на центральную площадь города...

Теперь предыдущая жизнь казалась ему бессмысленно прожитым отрезком, похожим на сон, когда ты вроде и хочешь что-то делать, тщишься, напрягаешься, но ничего тебе не подчиняется, и все вокруг происходит помимо твоей воли, остается лишь поскорее проснуться и стряхнуть, забыть ночной кошмар. И он стряхивал его с себя зажигательными речами перед собравшимися и еще не определившими собственную позицию в нарастающем противостоянии прошлого и будущего согражданами, обличая не способную ни на что власть нынешнюю. Ему запрещали проводить митинги, но он игнорировал запреты. Их разгоняли, и он с азартом сопротивлялся растерянным милиционерам, осваивающим новую и непривычную для них обязанность избиения собственного народа. Он устраивал шествия, пикеты, голодовки... Наконец, его арестовали, осудили на пятнадцать суток, не придумав ничего иного, как обвинить в хулиганстве. Он отсидел этот срок с далекими от политики согражданами, которые в конце концов поверили ему, и только равнодушное отношение к любой политике не привело их в число его сторонников.

Стремительно слабеющая власть все же пыталась сделать его своим сторонником. Сначала через официальных представителей, как то заведующий отделом пропаганды крайкома партии, затем через знакомых, Сенцова и Дзугова.

Первый попил чайку за длинным столом, горячо поспорил со сторонниками Красавина, убеждая их в том, что рано они хоронят коммунистический режим и нет никакого смысла переносить противостояние на улицы, ибо это чревато революцией, а любая революция, в свою очередь, чревата разрухой, анархией, к тому же, как правило, обладает способностью поедать своих творцов. Красавин не спорил, предоставив возможность поупражняться товарищам, среди которых были не только инженеры, строители и педагоги, но и кандидаты философских и политических наук. Ушел тогда Сенцов, так ни в чем их не убедив, косвенно подтвердив, что они уже стали силой, которую власть начинает бояться...

С Дзуговым они встретились наедине в парке, мирно посидев на скамеечке и негромко разговаривая, наблюдая за гуляющими и совершенно далекими от политики влюбленными и молодыми мамашами с малышами, которым предстояло жить уже в новой стране (в этом Виктор не сомневался). Дзугов убеждать в том, что власть крепка, не стал. И даже предсказал ее скорое падение, но предположил, что большинство сегодняшних обитателей кабинетов найдут себе место и в новой ситуации. Он предупредил Виктора об опасности, идущей от спецслужб, согласившись, что большая известность того и является иммунитетом против тихого его устранения, но не уменьшает вероятность провокаций.

- Ладно, считай, что я с тобой разъяснительную беседу провел, - завершил он дипломатический раут. - Ты, естественно, ни в чем не переубедился, но миссию свою я выполнил. Так и доложу. - Пожимая руку, блеснув глазами, добавил: - Большим деятелем станешь, надеюсь, мою лояльность зачтешь...

- Слушай, Слава, давай к нам...

- Ты знаешь, оказывается, я консерватор... К тому же привык к кабинетной тиши... И Галка у меня к хорошей зарплате приучена.

- Смотри, не опоздай.

- Но и раньше времени спрыгивать тоже опасно...

Пару раз на митингах среди слушателей он видел Кучерлаева. Тот, как правило, выслушивал речь Красавина и уходил.

Первое время в краевой газете регулярно появлялись обличительные статьи, потом они переродились в расширенные информации, наконец, в короткие, в несколько строк, хроники. Но это уже Красавина не волновало, тираж их самиздатовского журнала рос и стремительно расходился на митингах, производя гораздо большее впечатление, чем публикации в главной партийной газете края.

После одного из митингов к нему подошел Кантаров. Протянул визитку, из которой следовало, что тот теперь возглавляет издательский кооператив, и, пряча в окладистой бороде снисходительную улыбку, предложил выпускать журнал типографским способом и хорошим тиражом.

- За чей счет? - уточнил Красавин.

- За мой, Виктор, - произнес он с ударением на втором слоге. - За чей же еще, у революционеров денег никогда не было, за мой...

- Меценатом выступишь?

- Зачем меценатом?.. Прежде надо капитал нажить... Давай встретимся у меня в конторе, обсудим, какой процент от выручки тебе ...

- Давай, - согласился, не вникая в смысл, Красавин. Но тут же спохватился: - Хотя нет, не будем встречаться... И продолжать не будем. За то, чтобы знать правду, люди платить не должны...

Кантаров окинул его взглядом острых глаз, усмехнулся...

- Я гляжу, вошел ты в роль... Все в спасителя человечества играешь... Ладно, созреешь до понимания прибавочной стоимости, заходи. Только долго не тяни, а то передумаю...

И неторопливо пошел через площадь к ждущей его машине...

Красавин проводил тяжелую, по-утиному переваливающуюся фигуру взглядом, несколько ошарашенный не столько услышанным, сколько тоном, которым все это было сказано. И неторопливо уходящий Кантаров, выделяющийся в водовороте бурлящей вокруг толпы и размерами, и этой исключительной неспешностью, казался чуждым и незыблемым островком... Манящим и одновременно необъяснимо пугающим.

Ему не дали осмыслить этот феномен.

Окружили участники митинга, посыпались вопросы, предложения, краем глаза он заметил, как Кантаров садится в «Волгу», удивился: неужели тот уже успел заработать на нее, и тут же забыл, отвечая на вопросы, разъясняя, распоряжаясь, растворяясь в той стихии, которая была ему понятна...

Он вспомнил о Кантарове, а заодно и о других своих знакомых и бывших коллегах, оставшихся в прошлом, лежа в постели, когда Анна сонно задышала ему в плечо. Ему не спалось. Лежал, в отсветах раскачивающегося уличного фонаря разглядывая тени на потолке. Одна из них вдруг напомнила ему Кантарова. Он осторожно отодвинулся от теплого тела с выпирающим животом, с затаенным удивлением отметив, что совсем скоро появится на свет новый человек, их с Анной совместное творение, вышел во двор.

Сел на ступеньки крыльца, глядя на звездное небо, попытался систематизировать события последних месяцев.

Несомненно, что-то происходило с ним, со временем, со страной... И, на его взгляд, происходящее сулило впереди только хорошее. Он вновь обрел утраченную было уверенность в том, что делает нужное людям, обществу дело. А еще было ощущение, что то, что прожито-пережито до увольнения из редакции, происходило не с ним, а с совсем другим человеком, который имел к нему косвенное отношение... Удивительно, что все, что было до окончания института, он осознавал как собственную жизнь. Но вот немалый отрезок после, вплоть до статуса безработного, воспринимал как бы со стороны, словно те годы принадлежали другому человеку. И у того, другого, была своя семья, работа, карьера, друзья, начальники и подчиненные... И тот, другой, делил с ними, в общем-то не очень и нужными ему людьми, заботы и успехи, горе и радость...

Его же настоящая жизнь началась совсем недавно. Может быть, с той самой минуты, когда он увидел ожидавшую его Анну. И теперь его окружали не просто знакомые и сослуживцы, которых связывает либо приятное времяпрепровождение, либо совместное исполнение неких обязанностей, а единомышленники, соратники, готовые встать рядом, плечо к плечу, если потребуется сражаться, объединить усилия и не щадить себя, если нужно будет свернуть горы... Это было то, о чем писали в книгах и что ему прежде если и приходилось переживать, то разве что в подростковых драках. Это было осознание силы идеи, ее приоритета над жизнью... И чем яснее было это осознание, тем лучше он понимал свою зависимость от тех людей, которые поверили в озвученную им идею и встали рядом с ним...

С каждой проведенной акцией его сторонников становилось все больше, присланные разгонять митингующих, среди которых были и их знакомые, милиционеры выглядели все растеряннее. Его арест был отчаянным и неразумным шагом агонизирующей власти, он послужил хорошим катализатором. Теперь даже те, кто еще вчера колебался, осторожничал, не торопился на площадь, отбросили последние сомнения в разумности власти. Он вышел из тюрьмы как неоспоримый и долгожданный вождь: за воротами его ждала многоголовая толпа, которая против его воли подхватила на руки, понесла, щедро расплескивая неудержимую энергию, и возвращение в мир превратилось в громкий, никем не санкционированный митинг, на котором Красавин дал согласие баллотироваться в депутаты краевого Совета народных депутатов, выборы в который были уже близки.

Теперь деятельность уже приобретшей четкие формы и дисциплину организации была направлена на конкретную цель. И этой деятельности уже не в силах была противостоять ни коммунистическая, ни какая-либо еще власть. А избрание Красавина и еще нескольких его соратников депутатами стало закономерным итогом новых качественных изменений в тактике борьбы против отжившего, но никак не желающего уйти мирно прошлого.

В депутатском корпусе демократы оказались в меньшинстве, и единственное, что могли противопоставить все продолжавшему править бал единогласию остальных, - это бурное проявление своего несогласия, информирование своих сторонников и население о недееспособности их коммунистических избранников.

Стало очевидно, что настоящая борьба только разворачивается и депутатский мандат не дает возможность реализовать идеи, а, как и в застойные годы, остается лишь способом удовлетворения тщеславия и служит защитной стеной между истинной властью, продолжавшей сидеть в уютных кабинетах, и народом. Красавин стал подумывать об отказе от депутатского удостоверения, но тут грянули события, изменившие страну.

На всю жизнь он запомнил трясущиеся руки вице-президента СССР, растерянные, но пытающиеся изображать уверенность лица высших партийных руководителей страны, объединившихся под звучной аббревиатурой ГКЧП, очевидно лживое заявление о том, что президент СССР, их земляк Горбачев, не в состоянии далее исполнять свои обязанности и теперь они, члены государственного комитета чрезвычайного положения, поведут страну по верному пути.

Он срочно собрал революционную тройку (как он окрестил своих активных помощников - Игоря Дубинина, бывшего профсоюзного босса среднего звена, Олега Павлова, бывшего младшего научного сотрудника научно-исследовательского института, и себя). Дубинин -

сорокалетний, энергичный, вспыльчивый, порывистый, органически не переносивший никакого диктата власти, отчего и прослыл в профсоюзных кругах смутьяном и продержался так долго только потому, что члены профсоюза транспортников, комитет которого он возглавлял почти десятилетие, несколько раз единогласно, невзирая на рекомендации вышестоящих товарищей, переизбирали его. Когда началась перестройка, он перешел от защиты к нападению, стал критиковать краевой профсоюзный комитет, его председателя, заместителей, обвиняя их в использовании служебного положения в личных целях, тем самым заставив их объединить усилия и наконец-то добиться хоть маленького, на пару голосов, но перевеса на очередных выборах.

Павлов был немного моложе, как и подобает научному работнику, был спокоен, рассудителен и говорил исключительно по делу. Поспешности он не любил. В любом действии противника или власти он прежде всего искал логику. Он так же был депутатом, но, в отличие от Красавина и Дубинина, ни с кем из народных избранников не ссорился, в дебаты не вступал, к представителям всяких течений был вхож, благодаря чему обладал большей, чем Красавин, информацией, и тот к его мнению прислушивался. Он был противовесом Дубинину. И подобная полярность своих ближайших единомышленников Красавина устраивала.

Он собрал их, оторвав от дел, и они отнеслись к этому с пониманием. Дубинин, уже зная, по какому поводу экстренный сбор, с порога признался, что сам просто офигел от увиденного, а Павлов, принципиально игнорирующий телевизор, был чист для восприятия, как ребенок, и оттого долго вникал в ситуацию, пока воочию не увидел повтор официального сообщения, и тут даже его прорвало:

- Война, братцы мои... Это гражданской пахнет...

Они сидели на кухне, плотно прикрыв дверь, хотя спальня, где пыталась заснуть настроенная вот-вот рожать Анна, была далеко. И она то прислушивалась к себе, к тому, что вот-вот должно было отделиться от нее, то к всплескам неясных голосов, разрываясь между своей нужностью еще не родившемуся и уже пожившему, но такому же беззащитному взрослому человеку.

- Да ты что! Какая война? - вспыхнул Дубинин, собираясь, как всегда, поспорить, но, подумав, согласился. - А что, вполне... Надо срочно поднимать ребят, будем вооружаться...

Может, и пошутить хотел, а получилось на полном серьезе. Красавин усмехнулся, вспомнив: «булыжник - оружие пролетариата». И хотя не верил в подобное развитие событий ( ни к чему это, когда Анне вот-вот рожать), подумал о карабине в отцовском доме, который надо бы забрать себе...

- Вопрос традиционный: что будем делать? - стараясь как можно спокойнее, произнес он, хотя за время, пока соратники добирались, уже позвонил в Москву коллегам по борьбе, кое-что разведал, кое в чем разобрался, пришел к определенному выводу. Но нужно было подтверждение ближайших помощников.

- А что в столице? - спросил мудрый Павлов.

- Нам столица не указ, - не ожидая ответа Красавина, отрубил Дубинин. - Тут и думать нечего, людей надо выводить на площадь.

- Ну да, сейчас? - ехидно заметил Павлов.

- А что, до утра ждать?.. Они не лыком шиты, уже, наверное, солдат из казарм выводят...

Павлов вопросительно смотрел на Красавина.

- Я звонил в Москву, - наконец произнес тот. - Там народ поднимается. Вроде, Ельцин всех призвал к сопротивлению. Армия действительно приведена в боевую готовность, но чьему приказу подчинится - пока неясно...

- Москва Москвой, они там сами разберутся, нам надо здесь не упустить ситуацию. Надо всех наших сторонников стягивать к крайкому. Не дать им пройти в свои кабинеты. Вы меня послушайте, я эту братию знаю, они своего без сопротивления не отдадут. А это четкий сигнал для них, - все больше распалялся Дубинин. - Надо прямо сейчас обзвонить, кого сможем, чтобы те - других...

- Но зачем ночью на площадь идти? - спросил Павлов.- Это совершенно нелогично...

- Вот именно! Этого они от нас и не ждут! Ночью все темные дела и делаются...

- У нас не темное... - вставил Красавин.

- Само собой, я про них. Главное, не допустить их к рычагам управления...

- Телеграф, почта, мосты... Мостов, правда, у нас нет, - задумчиво произнес Красавин.

- Вообще в этом логика есть, - согласился после паузы Павлов.

- Витя, можно тебя на минуточку, - сказала появившаяся Анна.

Она была неестественно изогнута, и, торопливо поднимаясь, Красавин уже знал, что случилось. Спросил:

- Позвонила?

Она покачала головой. Тяжело опустилась на диван в гостиной, обхватив живот ладошками, покусывая нижнюю губу, глядя на него, но, похоже, совсем не видя, и он набрал «неотложку», с трудом дождался ответа.

- Срочно приезжайте, жена рожает! - прокричал, пытаясь заставить проснуться ответившего на другом конце, и чуть не бросил трубку, не назвав адреса.

Два раза повторил его, уже спокойнее, поверив, что там проснулись до конца, попросил быстрее приехать и присел рядом с Анной, стараясь понять, что для него сейчас важнее: выводить людей на площадь или ехать с ней в роддом.

- Иди, - негромко сказала она. - Я подожду... Здесь от тебя уже ничего не зависит .

И попыталась улыбнуться белеющими губами.

- Я сейчас их отправлю, - принял решение Красавин. - Они пока справятся без меня...

- Рожает? - догадливо встретил его Дубинин. - Ты давай тогда с женой, дети рождаются быстрее, чем революции, а мы сами народ поднимем... Не возражаешь? - спросил, не сомневаясь в ответе, и Красавин не стал изображать вождя, согласно кивнул.

- Давайте, поднимайте всех, кого сможете, я отвезу и приеду... - И, пытаясь снять напряжение, добавил плакатное, несерьезное: - Не дадим расползтись этой контрреволюционной гидре...

... Перед рассветом, когда вокруг здания крайкома партии стояла живая стена его сторонников, раздался первый крик его сына. Но он об этом узнал позже, когда уже площадь отшумела невиданным прежде митингом, на котором была принята жесткая резолюция, недвусмысленно похожая на ультиматум, и, подчиняясь ей, очевидно напуганные этим многотысячным единодушием, первый секретарь крайкома партии и председатель крайисполкома обещали подчиниться воле народа, выраженной ее избранниками на спешном внеочередном заседании краевого Совета народных депутатов. Впрочем, их слова уже мало что могли изменить, потому что поднятые по тревоге и прибывшие к площади милиционеры скоро сломали строгий порядок и растворились в толпе, находя своих родных, близких, знакомых и обещая невзирая ни на какие приказы против своих не идти.

После митинга у него было пару часов до начала заседания, он смотался в роддом, узнал у словоохотливой сестры, что роды прошли нормально, как и положено для здоровой бабы, постоял под окнами, покричал, надеясь увидеть Анну, засвидетельствовать свое отцовство, но та так и не выглянула. Медсестра успокоила, сказав, что она пока отдыхает, но ей передали, что отец счастлив. Он оставил этой сестре букет, который зачем-то купил по пути, хотя знал, что передавать его молодой маме нельзя, и поехал обратно, внутренне ликуя от событий этого удивительного дня...

Заседание совета было бурным и долгим. Несколько раз Красавин выходил к трибуне, убеждая самых упрямых и твердолобых в единственно верном решении, апеллируя даже к их гордости: надо же так выставить на посмешище земляка, к тому же уже расползались слухи о том, что никакого заявления Горбачев не писал, что он арестован и сидит на даче в Крыму со всем семейством и что похожий одновременно и на царя, и на медведя Ельцин собирается лететь к нему, чтобы тот заявил о сложении полномочий самолично, тогда только народ успокоится. А народ действительно уже бурлил по всей стране, и все больше и больше депутатов это понимали, как понимали и приглашенные держатели властных рычагов, поэтому резолюция получилась пусть и не совсем такой, какой хотел Красавин, но, тем не менее, определившей отношение к ГКЧП как к комитету, не обладающему властными функциями, а значит, и все его решения не являлись обязательными к исполнению.

Это была победа.

Во всяком случае, так думали он, Дубинин и Павлов, когда вечером отмечали рождение сына и победу. Победу и рождение нового человека, которого тут же и нарекли Борисом, в честь человека, взявшегося вывести страну на магистраль общечеловеческого прогресса.

И, как будто знали, в этот момент позвонили из Москвы, из штаба Ельцина, поинтересовались ситуацией в городе, крае. Поздравили с эффективным противостоянием реваншистам. Посоветовали не расслабляться и рекомендовали Красавину срочно вылететь в столицу, обсудить дальнейшие действия.

Он выговорил несколько дней отсрочки, надеясь к отъез-

ду забрать жену с сыном из роддома и считая, что к тому времени уже многое прояснится, и оказался прав. Когда Анна распеленала маленькое, черноволосое, большеротое, выражающее очевидное недовольство вхождением в этот мир тельце, Горбачев уже был освобожден из форосского заточения, всем было ясно, что переворот ГКЧП не прошел, а очередного президента СССР не будет. А если и будет, то несомненно им станет нынешний президент России Борис Ельцин.

И в Москву Красавин ехал уже с пониманием, кого следует теперь слушать. В политических пристрастиях он определился раньше, когда вступил сам и убедил своих сторонников вступить в Демократическую партию России. Один из ее лидеров - строитель, Герой Социалистического Труда Травкин, который стал известен во времена ускорения и перестройки благодаря внедрению хозрасчета, по-мужицки грубоватый и напористый, ершистый по отношению к власти, - ему нравился. При первой личной встрече он еще более укрепился в симпатиях: тот оказался в разговоре искренен, обтекаемых фраз не любил, правду-матку рубил с плеча... Довольно скоро, правда, он разобрался, что и демократам, как и всем прочим, присуща кулуарная борьба, интриги, его прощупывали то сторонники одного из претендентов на лидерство, то другого, в конце концов ему это надоело, и необязательных встреч и разговоров он стал избегать, а решив конкретные вопросы, в партийных кабинетах не задерживался.

На этот раз в партийном штабе он был совсем недолго, проинформировал о происшедшем, сдал новый список членов партии, за последнее время значительно увеличившийся, забрал информационно-агитационные материалы и отправился в администрацию Ельцина.

Оказывается, он уже был внесен в список аудиенций с президентом России, но прежде его попросили зайти к начальнику аналитического управления Пабловскому. Тот оказался энергичным брюнетом лет тридцати пяти, с озабоченным выражением лица, но с манерами опытного ловеласа, тут же приказал секретарше принести кофе, сославшись на то, что сам не успел позавтракать (что говорить о Красавине, который с самолета сразу по кабинетам), и настойчиво рекомендовал тому слоеные булочки, действительно оказавшиеся довольно вкусными, но сам, сделав пару глотков, чашку отставил и стал говорить, что давно отслеживает ситуацию на Северном Кавказе и непосредственно в крае.

- У вас, дорогой Виктор Иванович, форпост. Это мы хорошо понимаем. Сепаратисты зашевелились, постараются воспользоваться нынешней неопределенной ситуацией. Но если Прибалтика, по сути, никогда и не была равной среди равных, там все эти годы на Запад ориентировались, то Северный Кавказ - это российская территория, и уступать ее мы никому не собираемся. А у вас по всем границам республики. И все хотят быть самостоятельными, думают, что Россия их объедает... Карачаевцы свою республику создать хотят, чеченцы - свою... Как... у вас в крае ощущается межнациональное напряжение ?

- Пока не замечал, - помедлив, отозвался Красавин.- На границах, если верить слухам, стычки случаются, но я последнее время туда не выезжал...

- Понятно, не ваше дело, - закивал Пабловский, - вы и так главное сделали, ваш крайком уже не поднимется... Я, собственно, об этом и хотел поговорить. Нам сейчас очень важно, чтобы народ понял: коммунисты не способны вывести страну из тупика, в который завели. И чем дольше они будут у власти, тем опаснее. Я читал ваши статьи, вы замечательный публицист, у вас здравые и очень уместные выводы, я думаю, в ближайшее время мы добьемся запрета компартии, но это де-юре, а де-факто, надо, чтобы коммунисты потеряли доверие на местах... Вы же были членом партии?

- Да.

- Давно вышли?

- Сдал билет вместе с редакционным удостоверением.

- То есть одним из первых. Это хорошо... - Пабловский подумал. - Не стесняйтесь почаще об этом говорить... Проведите несколько митингов против коммунистов. Развенчивайте их обещания. Работайте с репрессированными, их семьями. У вас ведь там казаков немало, а им есть за что большевиков-коммунистов не любить...

- С казаками мы уже разговариваем.

- Вот и замечательно. - Пабловский поднялся. - У вас сегодня аудиенция у Бориса Николаевича, он вам сам скажет, но я все же предварю: он видит вас руководителем края...

Красавин даже опешил от услышанного. Глядя на улыбающегося Пабловского, пожимая протянутую им маленькую, но крепкую руку, все пытался осмыслить эти слова, но так и не нашел, что сказать, кроме неуверенного и неуместного:

- Спасибо.

Шел по длинному коридору и отмахивался от назойливой мысли, пытаясь вернуться в состояние делового равновесия, при котором эмоции уступали логике. Но не получалось. Быть губернатором он никогда не помышлял. Нельзя сказать, чтобы он вовсе был лишен честолюбия и не строил карьеристских планов, но такие планы, как правило, являлись следствием долгой работы, постепенного набора знаний и опыта. Будучи заместителем редактора он рассчитывал, что станет редактором, и даже для будущей должности откладывал ряд идей по организации работы в редакции, изменению модуля газеты, понимая, что лучше будет, если начнет их реализовывать не Кучерлаев с его подачи, а он сам, когда займет место того. Редакторское кресло было вершиной в предполагаемой им собственной карьере, заняв которое можно было работать до конца положенного срока, став постоянным членом всяческих президиумов, даже членом бюро крайкома партии, получить парочку государственных наград, приуроченных к круглым жизненным датам, спокойно досидеть до почетной пенсии, а выйдя на заслуженный отдых, наставлять молодых на истинный путь.

Подобная перспектива неотвратимо должна была реализоваться, если бы все осталось без перемен. Но именно эти перемены, с одной стороны, помогли ему сделать стремительный карьерный рывок, когда потребовалось острое слово и правдивый анализ и он стал заместителем редактора, с другой, чуть позже, когда и слово, и свобода показались излишними, сломали уже, казалось, неизменно прочерченные траектории жизненных судеб. Выбитый из обоймы резерва крайкома партии, утративший даже иллюзорную надежду на возвращение в газету, он перестал задумываться о своем будущем, концентрируясь на решении сиюминутных задач. Сначала это были поиски работы, пока он не выстроил отношения с рядом центральных изданий и не стал получать позволяющие вполне сносно жить гонорары за критические статьи о состоянии дел в крае. К тому же была пусть не очень большая, но стабильная зарплата Анны. Когда движение набрало силу, появились спонсоры, прежде всего кооператоры, из этих денег, по решению тройки, Красавин и получал теперь заработную плату в размере своего предыдущего оклада заместителя редактора. Вперед он не заглядывал, слишком динамичным было время, глупо строить какие-то далекие планы.

Рождение сына заставило на какое-то время переключиться с решения больших задач на более мелкие семейные. Все это время он выкраивал Инне на воспитание дочери, теперь же без зарплаты Анны и с расходами на маленького это было делать трудно. Но на семейном совете они решили, что Инне он так и будет помогать, а сами как-нибудь перебьются, все-таки есть хоть маленький, но огородик.

Он понимал, что рано или поздно, но что-то нужно будет предпринимать. И все больше склонялся к тому, чтобы согласиться с предложением Кантарова, но никак не мог переломить себя, пойти к тому на поклон. Теперь же слова Пабловского вызвали два прямо противоположных чувства. С одной стороны, было опасение, что он не сможет оправдать возложенные на него надежды, не потянет руководить краем. Это все-таки не редакция и даже не тысячи его сторонников, которыми он научился управлять. С другой - была гордость, что его оценили, что в новом обществе нашлось и ему официальное и немаленькое место. К этому последнему чувству добавилось и понимание того, что в таком случае финансовые проблемы отпадут сами собой, закончится полоса безденежья, что он сможет больше помогать уже становящейся девушкой дочери и Анна сможет дома сидеть с маленьким.

И все-таки на аудиенцию к президенту России он шел, определившись, что, если тот предложит ему возглавить край, он попросит какую-нибудь другую должность, пониже. Может быть, того же заместителя. Но разговор был коротким: в приемной уже толпился народ, собравшийся на экстренное совещание. Ельцин был очевидно озабочен, поглощен своими мыслями. Выйдя из-за стола, он крепко пожал руку, сказал, что внимательно следит за ситуацией в крае, поинтересовался настроением людей, количеством сторонников демократических перемен. Потом сказал, что даст указание подчиненным и в случае необходимости Красавин сможет напрямую выходить на министров, обращаться по любым вопросам. Но главное сейчас - не разочаровать народ, добиться, чтобы на смену партийным аппаратчикам пришли толковые руководители, способные решать нелегкие задачи, принимать нестандартные решения.

Помощник уже несколько раз приоткрывал дверь в приемную, откуда доносился многоголосый нетерпеливый гул, и на этом пожелании они расстались.

То, что речь о губернаторстве не зашла, его и огорчило, и обрадовало одновременно. А когда доехал до аэропорта, уже не сомневался, что все сложилось как нельзя лучше: он возвращался с обещанием президента их поддерживать и с возможностью выходить непосредственно на членов правительства и в то же время не взял на себя никаких обязательств. Конечно, люди такого уровня, как Пабловский, словами не бросаются, но как принимаются кадровые решения в тех же партийных структурах, Красавин хорошо знал. Словечко «за», словечко «против», чаша так и прыгает... После Пабловского зашел кто-нибудь из приближенных, свою кандидатуру предложил... Сокурсника, друга-приятеля, хорошего знакомого, наконец, послушного подчиненного... Что бы там ни говорили, но любая властная вертикаль зиждется не на профессиональном умении, а на знакомстве и преданности. Любой начальник, от маленького до самого большого, неосознанно подбирает в ближайшее окружение тех, кто его подсиживать не будет, либо в силу преданности, либо невеликого ума... Не зря народная мудрость гласит, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Только когда приходит время начальнику самому куда-нибудь перемещаться или на пенсию уходить, вот тогда при выборе преемника деловые качества действительно что-то значат...

...Все-таки задела его эта неподтвержденная информация. В самолете к ней тоже нет-нет да и возвращался. И только когда с трапа увидел встречающего его Дубинина, стал собираться с мыслями, что сейчас будет рассказывать своим соратникам, как дальше выстроит свои действия. Думал, сам начнет отчитываться от трапа, но тот, подхватив большую сумку с партийной агитацией, с ходу завалил новостями: народ с площади не уходит, требует крайком отдать власть, депутаты в растерянности, не знают, кого поддерживать, Павлов предлагает сесть за стол переговоров с коммунистами.

- С коммунистами никаких переговоров, - отрубил Красавин. - Ты на чем приехал?

- Один из наших привез. Он ждет.

Подвел к белой «Волге».

Водитель, кругленький и гладкий мужичок, услужливо распахнул дверцу.

- С приездом, Виктор Иванович.

И Красавин принял этот жест как само собой разумеющееся, бросил назад портфель, сел на переднее сиденье.

Пока ехали в город, Дубинин, подавшись между сиденьями, перекрывая шум машины, все делился переполнявшими его эмоциями.

- Никто их не организовывал, а народ все валит и валит... Вся площадь забита, сам увидишь...

- Коммунисты выступают?

- Боятся. Сидят по кабинетам, не высовываются... Некоторые депутаты да наши - по очереди...

- Дома как? - наконец вставил Красавин. - Сын?

- Все в порядке. Здоров, орет... Анна гуляла, так мы ее уговорили выступить... Хорошо говорила, проникновенно... Так сейчас тебя домой или...

Дубинин многозначительно замолчал.

- Сам знаешь, - буркнул Красавин.

- Тогда к площади вези, Иван Исаевич...

- Иван Исаевич? - Красавин повернулся к водителю. - Мы не познакомились...

- А я вас и так знаю... А я Козько, Иван Исаевич Козько... Бывший парторг, а нынче беспартийный безработный...

- Сдали билет?

- Да, забрали... Самостоятельных в партии никогда не любили...

- Ну ничего, Иван Исаевич, теперь другие времена наступают, - произнес Красавин, уже настраиваясь на выступление и с восторгом осматривая заполненную народом центральную площадь перед административным зданием, к которой они подъехали. - Нынче коммунисты нам не указ...

И, оставив в машине портфель, пошел, лавируя среди толпы, к трибуне, пока его не узнали и перед ним вмиг не образовался свободный коридор. Он шел мимо вопрошающих лиц, устремленных на него глаз, подбирая самые первые слова, которые должны оправдать это ожидание, надежды, и подумал, что подобный живой коридор в свое время проходили и вожди французской революции, и истинные революционеры, и сам Ленин... Впрочем, цитировать Ленина он сейчас не собирался.

- Четыре часа назад я разговаривал с Борисом Николаевичем Ельциным, - сказал он, отодвинув в сторону так и не закончившего свою речь, растерянного таким откровенным невниманием краснолицего депутата. (Тот был из ортодоксальных коммунистов.) - И президент России мне сказал, что сегодня мы с вами являемся примером того, что нужно делать, для всей страны. Если власть никак не может понять, что ей не доверяют, народ должен изгнать ее!

Гул явного одобрения и готовности следовать за оратором, куда бы он сейчас ни призвал, раздался над многотысячной толпой.

- Вы видите, они уже боятся нас! - Красавин повел рукой в сторону административного здания. - Эта власть боится своего народа! Кто-нибудь вышел сюда, к вам?

- Нет! - прокатилось над площадью.

- Они привыкли интриговать в кабинетах, думая не о том, чтобы нам с вами жилось хорошо, чтобы в магазинах были продукты, а у нас хорошая работа и зарплата. Они думают только о себе! О том, чтобы усидеть в своих кабинетах! Чтобы получать свои большие оклады и спецпайки! Чтобы пользоваться льготами и привилегиями... И к ним не стоит больше обращаться, ни о чем просить. Их надо выгонять из кабинетов!

Поднявшийся шум заставил его выдержать долгую паузу.

- Сегодня мы с вами на этом митинге принимаем нашу последнюю резолюцию: крайком уволен!..

Он опять переждал всколыхнувшуюся толпу, движением руки успокоил ее, как опытный дрессировщик возвращает в прежнее состояние повиновения почувствовавших на мгновение свободу зверей.

- Завтра я вынесу за заседание краевого Совета народных депутатов вопрос о формировании нового административного органа, который будет представлять наши с вами интересы, а не кучки зажравшихся и не способных ни на что партийных функционеров. А чтобы они нам не мешали, я призываю всех не равнодушных к тому, как мы будем жить дальше, завтра с утра перекрыть для них все входы. Пусть отдыхают, хватит нам мешать!.. - Переждал гул одобрения. -

И я сегодня же сообщу президенту России Борису Николаевичу Ельцину, что власть в нашем крае отныне действительно принадлежит народу...

Толпа уже не сдерживала восторга: кто-то кричал «Не пустим!», кто-то улюлюкал, кто-то пытался выкрикивать здравицы (насколько Красавин разобрал - в его честь), потом все это переросло в нестихающий шум, под который он и спустился вниз.

Опять же по людскому коридору, замедляя шаг возле самых настойчивых, отвечая на какие-то вопросы, пожимая руки, согласно кивая головой, наконец вышел из толпы, остановился, вспомнив, что надо бы ехать домой, к Анне и сыну, завертел головой, разыскивая Дубинина, но тут возник Козько, услужливо произнес:

- Виктор Иванович, давайте домой вас отвезу...

- А, вы здесь? - зачем-то уточнил Красавин. - А где Дубинин?

- Он там с ребятами листовки раздает... Сказал, чтобы я вас отвез.

- Да, действительно, поехали...

На импровизированной трибуне так и не выслушанный давешний депутат пытался то ли поспорить с Красавиным, то ли соглашался с ним, он так и не разобрал, но толпа уже понемногу расходилась, неохотно растекаясь по прилегающим улочкам, все еще готовая, если вдруг он позовет, мигом вернуться обратно, но он этого делать не собирался.

Во всяком случае, сегодня.

Поглядывая через стекло машины на вдохновленные лица людей, он вдруг ясно осознал, какую ответственность сейчас взял на себя. На какое-то мгновение испугался: оправдает ли?.. Но тут же прогнал невесть откуда возникший предательский страх, понимая, что с этой минуты обратного пути у него нет и отныне он должен будет служить этим людям, даже если придет час, когда они ему будут совсем не симпатичны...

Жовнер

Каждый новый день теперь не был похож на предыдущий. Он просыпался с радостным ожиданием грядущих неведомых, но вызывающих возбуждающий азарт новых задач, которые придется ему решать, торопился в здание умирающего строительного треста на свой этаж, который они теперь занимали полностью и где в кабинетах бывших служб некогда процветающего предприятия помимо редакции газеты размещались уже компьютерный цех, служба снабжения и сбыта, информационно-аналитическая служба, транспортный, юридический, производственный отделы и, само собой, бухгалтерия и его, генерального директора, кабинет. Нельзя сказать, что до этого он ходил на работу с неохотой, отбывая ее от звонка до звонка по необходимости. Может, оттого в свое время и предпочел журналистику перспективной и денежной профессии геолога-нефтяника, что, работая в газете, можно было постоянно узнавать что-то новое, не было рутины одних и тех же неизменных действий изо дня в день: вообразить себя на производстве, где нужно что-либо делать «от» и «до», для него было немыслимо.

Мирно разойдясь с Гуковым и зарегистрировав новое информационно-рекламное агентство, он сам не ожидал, что не пройдет и полгода, как из единственного подразделения, редакции газеты из пяти человек, оно превратится в солидное учреждение, в котором постоянно работало тридцать человек и почти столько же было привлеченных внештатных сотрудников: корреспондентов, реализаторов, переводчиков.... Помня о том, что нельзя объять необъятное, он, тем не менее, повторял ошибки и Боташева, и Гукова, вкладывая прибыль от газеты в новые направления. Он не мог отказаться от идей, с которыми приходили в агентство с крупных предприятий начальники цехов, отделов. Они все казались ему важными, значимыми, полезными для общества. И хотя принимая на работу и одобряя идею, настраивал всех на то, что каждое из подразделений должно зарабатывать деньги, а не рассчитывать на бюджет организации, жестко не спрашивал за долгие сроки раскрутки, надеясь, что вложенное рано или поздно вернется...

В силу своего собственного опыта работы в редакциях он выстроил отношения творческие, когда планерки напоминали больше мозговую атаку, чем раздачу указаний, а он сам не гнушался никакой черновой работы (если надо было, становился даже грузчиком, загружать и разгружать приходилось часто), и демократические, начав с того, что уравнял зарплату всех, от директора до ученика оператора компьютерного набора. Эта одинаковая для всех зарплата была больше той, которую получали специалисты заводов города, ее с лихвой хватало на безбедное житье-бытье при тотальном дефиците продовольственных и промышленных товаров, да и приходили в агентство те, для кого она не была главным стимулом. Каждый представлял из себя сформировавшуюся личность, настроенную на реализацию своей идеи.

Володя Саткин, степенный, даже несколько медлительный, пока не увлекался каким-нибудь новым делом, бывший начальник отдела контрольно-измерительных приборов одного из заводов, был одержим освоением информационных технологий. По его совету они приобрели компьютеры и стали осваивать на них набор и верстку газеты и книг. Когда стало очевидно, что эта технология прогрессивнее, Жовнер не смог ему отказать в желании выйти на зарождающийся товарный рынок, и агентство купило место на только что организованной российской товарной бирже.

Костя Бородулин, очкастый, худой и длинный, похожий на подростка, а на самом деле уже папа трехлетнего мальчугана, выпускник политехнического института, загорелся обработкой поделочных камней. Где-то раздобыл ящик вулканического стекла и разноцветных камешков и считал, что, обработанные, они хорошо будут продаваться в Европе. Обработка затрат особых не требовала, и Жовнер согласился, не очень-то веря в эту затею.

А вот предложение Матецкого фасовать лекарственные травы, которых на горных лугах было в избытке, он поддержал без всяких сомнений. Через пару месяцев они открыли свой небольшой цех и скоро уже подумывали о его расширении - спрос на эту продукцию был высок. Правда, доход она приносила несравнимо меньший, чем газета, тираж которой уже перевалил сто тысяч экземпляров, или еще более прибыльная серия книг мистики, которую Ставинский все же запустил. Заказы на книги приходили даже с Сахалина.

Прибыль вложили в приобретение автотранспорта, к двум легковым машинам добавилась пара «КамАЗов», которые предприимчивый начальник транспортного цеха, знающий автомобили до последнего винтика, обрусевший армянин Андрей Тараян выторговал в воинской части. На «КамАЗы» тут же нашлись толковые водители-дальнобойщики, и теперь в Москву и другие города вплоть до Урала отправляли газету, книги и фасованную траву собственным транспортом. Обратно везли картон, бумагу и попутный товар, который можно было с выгодой продать на юге. Так добавился еще коммерческий отдел, который возглавила пришедшая из торговли напористая и энергичная Дина Маркелова. Ей было чуть больше тридцати, она без мужа воспитывала восьмилетнюю дочь, привыкла полагаться только на себя, с мужиками говорила на их языке, не гнушаясь при необходимости отпустить и матерное словцо, порой была чересчур резка, что никак не вязалось с ее довольно миловидной внешностью и умением флиртовать, чем она при необходимости ( для дела) тоже пользовалась. Она диктовала, что закупать или брать на бартер в дальних поездках, и успешно находила привезенному товару сбыт.

Ставинский, часто выезжавший в Москву, где работал с переводчиками очередного тома серии, настойчиво советовал Жовнеру выстроить отношения с министерством печати.

- Старик, сейчас кто только туда не лезет... А нашу газету там знают, читают, первый том ужастиков я лично в приемной оставил. Глядишь, какую-нибудь копеечку отстегнут, техники по дешевке подбросят... Или с бумагой помогут.

Последний довод был самым веским: с бумагой были проблемы. Несмотря на подмазки и многодневное просиживание сотрудников отдела снабжения на комбинатах в Соликамске или Карелии, выбивать ее становилось все сложнее, то же министерство наложило свою лапу и само распределяло фонды.

Они полетели в Москву вместе с Лешей. Тот, как только устроились в гостиницу, тут же убежал по своим делам, в числе которых было посещение книжных и музыкальных магазинов, возле них он всегда умудрялся приобрести что-нибудь только что появившееся и дефицитное.

Аудиенция была назначена на следующий день, и, устроившись и приведя себя после дороги в порядок, Жовнер отправился погулять по столице.

За годы, которые он в ней не был, она почти не изменилась (во всяком случае, те места, где он бывал прежде), разве что стала менее ухоженной да явно убавилось наглядной агитации с коммунистическими лозунгами.

А еще ему показалось, что движение на ее улицах стало более хаотичным. Прежде народ, как правило, двигался в двух направлениях, четко придерживаясь своего потока, теперь же каждый шел как хотел, и вполне возможно, что он просто попал в такое броуновское движение, выходя со станции Маяковского, потому что десятка два коротко стриженных молодцеватых парней в черных рубашках (он решил, что они из «Памяти») как раз на выходе из метро устроили нечто вроде собрания и народ вынужден был их обходить. Но именно это впечатление отчего-то осталось самым главным.

Старый Арбат и новый проспект многоэтажных «книжек» внешне, вроде, не изменились. На Арбате праздно гуляла разношерстная публика, собираясь возле уличных музыкантов и художников, которых теперь было больше, чем раньше. Он тоже походил, поротозействовал, потом вышел на проспект, все еще бывший архитектурной гордостью Москвы. В больших магазинах здесь был довольно приличный ассортимент всяких товаров (все же столица и теперь жила лучше провинции), в ресторанах, несмотря на разгар рабочего дня, свободных мест почти не было. Он походил по магазинам, купил жене и дочке подарки на свой вкус, зашел в книжный магазин, выстоял очередь и приобрел книгу Фазиля Искандера, пообедал в «Праге» и вернулся в гостиницу.

В старой записной книжке, которую отчего-то прихватил с собой, нашел телефон Натали и, помедлив, набрал номер.

Но как только раздался первый гудок, ударил по рычагу.

Глупо.

Взрослый серьезный мужчина (сорок стукнуло), к тому же руководитель немаленькой организации, звонит мимолетной знакомой. Что он ей скажет? Да она уже и не помнит его, сколько за эти годы в ее жизни было мужчин. И что с ней вообще стало, если так и продолжила занятие проституцией... Впрочем, может быть, после встречи с ним она передумала зарабатывать таким образом.

Все еще сомневаясь, он полистал книжку, наткнулся на еще одну запись и решительно набрал номер. Долго держал трубку, пока на другом конце не раздался приглушенный, немножко хрипловатый и, тем не менее, узнаваемый голос:

- Але-о...

- Привет, Неля.

На том конце зависла пауза, его явно не узнавали.

- Кто это?

- Старых знакомых забываешь... Нехорошо... А я вот тебя не забыл.

Хотел пококетничать, а получилось и глупо, и грубо. Сказал уже деловито, без всякого кокетства:

- Это Александр... Жовнер.

- Саша?.. Здравствуй. Откуда звонишь? Ты в Москве?

Ему показалось, что она обрадовалась.

- Да вот, сижу в гостинице. Сегодня прилетел по делам.

- Ты живешь все там же, с черкесами?

Он засмеялся, почувствовав облегчение. Оказывается, на сегодня он не самый глупый.

- Все там же, с ними же...

- А как твои литературные дела?

- О чем ты?.. Это было так давно, наверное, в другой жизни... А уж в другой стране - точно.

И не сдержался, похвастался:

- Я теперь генеральный директор независимого агентства... Сами издаем книги, газету, сами деньги зарабатываем.

- Слушай, а что мы по телефону, приезжай ко мне, посидим, поболтаем...

- А муж?

- А я, Сашенька, вдова...

- Вдова?.. Выражаю...

- Уже два года. Привыкла. Так что давай, приезжай, никто нам не помешает. Можешь у меня и пожить, квартира большая.

- Дети?

- Бог не дал.

- Извини.

- Ничего, я к этому тоже привыкла... Не знаешь случайно, как там Владимир киевский?

«Вот кого ты точно не забыла», - подумал Сашка.

- Судьба не сводила, ничего не знаю... А ты чем занимаешься?

- Тружусь в одной конторе...

И замолчала.

- Секретной? - догадался он.

- В общем, да. Муж устроил. Ты приезжай...

Теперь он не сомневался: она приглашала искренне.

- Сегодня уже не получится. Завтра у меня встреча с министром, надо подготовиться. Я тебе завтра позвоню. Ты после шести дома?

- Звони после семи. Я буду ждать.

- До завтра.

- До завтра.

«А может, поехать?» - подумал он, положив трубку и ощущая, как стучит в ребро бес. Все-таки когда-то она ему нравилась. Гибкая, капризно-надменная спортсменка на берегу теплого моря... Правда, это было давно. Когда и он был тонким и трепетным...

Он вспомнил их последнюю встречу, расплывшуюся фигуру довольной жизнью столичной дамы, оценивающий взгляд: достоин ли этот провинциал разговора, и решил, что за эти годы вряд ли она изменилась в лучшую сторону, скорее, в худшую. Да и поговорить им не о чем, нет ни общих тем, ни общих знакомых, кроме тех давних, оставшихся в солнечном прошлом, о которых они оба ничего не знают...

И вновь набрал номер Натали.

На том конце ответил немолодой и усталый женский голос.

- Я бы хотел услышать Наташу.

- Кто говорит?

Теперь он догадался, что голос еще и изрядно прокурен.

- Ее старый знакомый.

- Вы ее давно не видели?

- Да, давно, лет семь... Я был у нее преподавателем, - вдруг соврал он. И уточнил: - На первом курсе...

На том конце помолчали.

- Видите ли, она теперь здесь не живет...

- Я понимаю, у нее своя семья... Вы не подскажете ее телефон?

- У меня нет ее телефона... И она теперь живет за границей... - недовольно отозвалась она.

- За границей? Где? - зачем-то уточнил он.

- В Штатах.

- Вышла замуж?

- Вы знаете, ее личная жизнь меня не интересует...

Женщина очевидно раздражалась.

- Ну, извините.

- Я о ней ничего не знаю, - вдруг с нескрываемой жалобой произнесла она. - Даже не знаю, жива ли...Если вы что-то узнаете, позвоните..

- Извините, - повторил он и положил трубку.

Похоже, героиня его маленького и так и не доведенного до логического завершения приключения ушла из его жизни навсегда. Хотя помнится, когда-то он пришел к выводу, что в этой жизни люди обязательно встречаются минимум дважды.

...Ставинский появился поздно вечером, когда уже Жовнер заволновался, где тот мог запропаститься, тем более, что звонила Татьяна и он вынужден был соврать ей, что тот в ванной и у них все в порядке.

Леша шумно ввалился в номер, бухнул набитой невесть чем доверху огромной сумкой, упал на кровать, тяжело дыша.

Жовнер отложил книгу, ради любопытства приподнял сумку.

- Ого... Кирпичи?

- Старик, знаешь, где я был?

Леша выдержал многозначительную паузу, успокаивая дыхание.

- Судя по твоему виду, на стахановских разгрузочно-погрузочных работах...

- Никогда не догадаешься...

Не отреагировал тот на явный сарказм.

Стянул мокрую от пота рубашку.

- Пойду ополоснусь...

- Давай, - кивнул Сашка, уткнувшись вновь в книгу.

- Не любопытный ты человек, Иваныч, - задержался у двери ванной Леша. - А я, между прочим, в «Литературке» наш роман оставил. Обещали на разворот отрывок поставить.

И демонстративно захлопнул за собой дверь, не сомневаясь, что теперь уж его соавтор явно с нетерпением будет ждать.

- Ладно, не томи, - напомнил Жовнер, когда тот наконец, отфыркиваясь и блаженно охая, вышел.

- Так я уже сказал: будет публикация в «Литературке»... А потом издадим сами, все государственные издательства закрываются, у них денег нет. Отпечатаем массовым тиражом и продадим.

- Ты уверен, что продадим?

- А ты сомневаешься? - Леша даже вытираться перестал, так и застыл с полотенцем наперевес вопросительным знаком. - Старичок, да мы с тобой создали нетленку... Через двадцать лет его будут изучать в школе... - И уже без патетики добавил обыденным тоном: Публикация в «Литературке» - это хорошая реклама. Боишься массовым, давай пробный тираж сделаем - тысяч десять.

- Может, все-таки какому-нибудь московскому издательству предложим, - неуверенно произнес Жовнер. И тут же добавил, вспомнив, что его собственный сборник, который стоял в плане на девяносто первый год в «Молодой гвардии», перенесли на следующий год в связи с финансовыми проблемами издательства: - Хотя, пожалуй, ты прав...

- Старик, отчего мы с тобой не юмористы, - бодро продолжил Леша. - Я познакомился с Веселовским. Вот такой мужик! - выставил поднятый вверх большой палец. И, предупреждая вопрос, назидательно пояснил: - Это редактор клуба «Двенадцать стульев»... Я у него дома был. Посидели, вина выпили... Давай чего-нибудь юмористическое сообразим с продолжением...

- Это уж ты без меня. Я юморить не склонен, даже анекдоты запомнить не могу.

- Скучный ты человек, - нарочито печально вздохнул Ставинский. - Но талантливый... И к тому же, генеральный директор...

- Между прочим, Татьяна звонила... Беспокоится.

- Но ты же ей обрисовал диспозицию, - Леша обвел рукой номер. - Живем замечательно, вид на крыши домов шикарный, погода типично московская, пасмурно, но шумно...

- Ладно, что на завтра планируешь? - прервал его сентенции Сашка.

Леша пододвинул к себе сумку. Открыл. Сашка подался к нему, разглядывая стопки новеньких книг.

- А где ты Платонова прикупил?

- Я в книжных еще не был.

- А откуда?

- Наменял.

- У тебя же, вроде, сумка не такая пухлая была.

- Удачный обмен.

- Хоть покажи...

Тот стал выкладывать на кровать книги, и Сашке стало завидно. Тут был и Булгаков, и Фрезер, и Маркес...

- У меня с утра ланч с занудами-переводчиками... - сказал Леша, когда он пересмотрел все выложенное богатство и оставил себе почитать сборник Платонова. - Потом кое-куда загляну... А у тебя в десять аудиенция с министром.

- Я помню. Значит, разбегаемся не завтракая... Я хочу после обеда улететь домой...

- Давай останемся, - просительно произнес Леша. - Послезавтра полетим. У меня на вечер встреча запланирована...

Жовнер оценил толщину сборника.

- Ладно, почитаю... Опять поздно вернешься?

- Как получится...

...Особняк в центре Москвы, в котором размещалось министерство, он нашел довольно быстро. Пересек двор, вошел в здание. Удивившись отсутствию какой-либо пропускной системы, пошел по коридору, полагаясь на интуицию.

В коридоре было неожиданно многолюдно. Но праздно шел только он, остальные либо проносились мимо, либо, прижавшись к стенам или устроившись на подоконниках парами или группками, что-то оживленно обсуждали. И никому до него не было никакого дела. И хотя до этого ему не приходилось бывать в министерствах, атмосферу в них он представлял по чопорным и тихим коридорам крайкома партии, и то, что сейчас видел, разрушало это представление.

Он дошел до первого открытого кабинета, в котором за большим столом бородатый и очкастый мужчина, почти его ровесник, похожий на научного работника или вузовского преподавателя, что-то горячо обсуждал с гладко выбритым и солидным, в строгом синем костюме, собеседником. Сашка задержался у двери. Бородатый окинул его взглядом и продолжил горячо убеждать выбритого, зачитывая с вытянутого вперед листа текст, смысл которого Сашка не понял, но заинтересованно остановился.

Тот выслушал, протянул руку, сказал, что пойдет и обсосет эту статью со всех сторон, и прошел мимо Жовнера, словно его и не было.

- Простите, вы не подскажете, где кабинет министра? - шагнул Жовнер в сторону бородатого.

- Дальше, - махнул рукой тот, озабоченно разыскивая что-то среди рассыпанных по столу исписанных листов. - Но его сейчас нет... А вы по какому вопросу?.. Может, я могу помочь?

- А вы?.. - вопросительно произнес Жовнер.

- Я - заместитель... - Он наконец-то отыскал искомое, быстро прочитал, буркнул «угу», отложил исчерканный лист в сторону и поднял глаза на Жовнера. - Из провинции? Издалека?

- Да... У меня сегодня встреча с министром... По договоренности...

- Тогда ждите. Его срочно вызвали к президенту, но думаю, что он скоро будет... А откуда приехали?

- Из Ставропольского края.

- Слушайте, так у вас там Народный фронт свой журнал выпускает, - вдруг оживился хозяин кабинета. - И, вроде бы, вот-вот коммунистов прогонят... На родине последнего генерального секретаря и прогонят... - с нескрываемым восторгом произнес он. - Это ведь символично... И не сомневаюсь, независимый журнал очень помог консолидировать народ... Роль прессы в происходящих процессах, в перестройке общества невозможно переоценить. И с каждым днем она будет все значительнее...

- Я вообще-то из национальной области, - вставил Жовнер. И торопливо добавил: - Но у нас независимая коммерческая структура, и мы выпускаем свою газету.

- Как называется?

- «Наш курьер».

- А вы нам ее присылаете?

- Нет, - растерянно произнес Сашка.

- Присылайте... А вас не притесняют?

- Сейчас уже нет. Раньше в обкоме партии читали, цензура придиралась, теперь уже никто не мешает...

- Вот, первый шаг уже сделан, - обрадованно произнес собеседник, потрясая листком. - Мы уже заканчиваем работу над законом о печати. Сейчас придут депутаты, будем спорные вопросы обсуждать... - И, пристально посмотрев на Жовнера, вдруг предложил: - А может, и вы примете участие, выскажете свое мнение как человек, занимающийся практической журналистикой. Вы ведь журналист?

- И генеральный директор агентства.

- Меня зовут Михаил Александрович.

- Александр... Иванович. Жовнер.

- Просто замечательно... А давайте-ка, Александр Иванович, садитесь вот сюда.

Он перенес с приставного стола на небольшой, стоящий у стены, разложенные раскрытые тома толстых фолиантов. Положил перед Жовнером стопку листов с отпечатанным на машинке текстом.

- Читайте. Это, конечно, не окончательный вариант, но стержень уже есть.

Сашка неуверенно пододвинул листы.

Хозяин кабинета вернулся за свой стол и начал что-то быстро писать.

Сашка пытался читать, но никак не мог уловить смысл юридических терминов и оборотов. Тем не менее скоро понял, что положения закона полностью отменяют всяческие ограничения, контроль и цензуру, и, исходя из него, можно открывать любые издания. Он начал понемногу вникать в смысл, но тут в кабинет вошел плотный пожилой мужчина с озабоченным выражением добродушного лица, сказал:

- Я к себе. Зайдешь минут через пять...

- Хорошо... Да, Михаил Никифорович, это товарищ Жовнер из Ставропольского края к вам на прием...

Тот окинул Жовнера внимательным взглядом.

- Зайдете вдвоем.

И вышел.

Михаил Александрович продолжил быстро писать, явно стремясь не потерять столь понравившиеся ему мысли. Жовнер, глядя в текст, но не стараясь его понять, продумывал, что скажет министру.

- Ну как? - Михаил Александрович, явно удовлетворенный написанным, положил авторучку, довольно откинулся. -

Нравится закон?

- Я не дочитал... Но вот то, что теперь никто не будет контролировать, это хорошо...

- Не все так считают. Нам еще предстоит битва... Но, если вдуматься, зачем мне или кому-то из Москвы вас, на Кавказе или в Сибири, контролировать?.. Коммунисты пытались контролировать все, а чем этот тотальный контроль закончился?.. Нет, нужно верить в народ, верить в разумную инициативу, и все будет развиваться без всяких указок сверху. Мы ведь не какой-то там безмозглый скот... - Он взглянул на часы. - Пора идти, Михаил Никифорович ждет.

Они стремительно прошли по коридору, вошли в не очень большой, но просторный кабинет. Министр стоял возле стола, на котором в идеальном порядке были разложены какие-то книги, брошюры, бумаги. Он окинул Жовнера более внимательным, чем прежде, взглядом, но было видно, что посетитель его нисколько не интересует, заботит нечто другое, несомненно более важное. Этот взгляд человека, занимавшего высокий пост, отягощенного множеством проблем и вынужденного тратить время на нечто не очень важное, был Жовнеру хорошо знаком. Впервые так на него посмотрел секретарь крайкома комсомола в теперь уже давнее, неудавшееся сватовство на номенклатурную должность.

- Мне было назначено на сегодня, - поторопился он отогнать пессимистичные мысли, но уже сожалея, что согласился на эту встречу, и ничего от нее не ожидая. - Я из Ставропольского края. Жовнер. Александр Иванович. Генеральный директор агентства, учредитель и главный редактор независимой газеты «Наш курьер».

- Я товарищу Жовнеру дал почитать проект закона, ему понравился, - вплетая свой интерес, вставил Михаил Александрович, сам не зная, как он того выручил.

- Хорошо, - равнодушно констатировал, словно ставя точку, министр.

Жовнер вдруг отчетливо понял, что тот чувствует себя не очень уютно в этом кабинете, наверное, еще не обжил. А может, никогда и не привыкнет, все-таки он был коллегой, журналистом, в восьмидесятых специальным корреспондентом главной газеты страны «Правда». Значит, привык быть независимым от рабочего распорядка и дисциплины, свободным от рутинной работы, разве что приходилось учитывать политические веяния... Сашка специально перед поездкой просмотрел в библиотеке подшивки «Правды», почитал материалы, добротные, смелые настолько, насколько было тогда позволительно.

- Чего просите, Александр Иванович? - неожиданно спросил министр.

Жовнер какое-то мгновение осмысливал вопрос и выпалил:

- Бумаги... Газету печатать не на чем, книги...

- Н-да... Бумагу сейчас все просят... Как у вас, на Ставрополье, Бориса Николаевича журналисты поддерживают?.. Или больше своего земляка?

- Коммунистов не поддерживают, - нашелся Сашка. И неожиданно для себя вдруг сказал: - Мы с руководителями Народного фронта собираемся демократическую газету издавать. Если с бумагой решим.

- А деньги?

- Деньги найдем, - оптимистично ответил он. И вспомнил расхожую в последнее время фразу: - Была бы бумага, деньги напечатаем...

- Видал, какой задор? - министр переглянулся с заместителем. - А ведь возьмут и напечатают...

- Есть уже богатые кооператоры, частные структуры, товарищества, они заинтересованы в переменах.

- А что, неплохая идея, - повернулся министр к Михаилу Александровичу. - Давай, поможем южанам, выпиши им разнарядку на бумагу... - Выдержал паузу. - Мы вот будем общероссийскую газету учреждать, но пока она до глубинки дойдет... Поучаствуем-ка в ставропольской демократической. Одним из учредителей. Регион-то неспокойный. - И, похоже, сам обрадовался идее.

- Так проще будет разнарядку сделать, - согласился заместитель. - Мы бумагой можем учредительский взнос сделать.

- Ну вот и пришли к решению... - Министр вопросительно взглянул на Жовнера. - Значит, мы войдем своей бумагой, а вы - деньгами и мозгами. Не возражаете, Александр Иванович?

- Не возражаю... Только бумаги нужно больше...

- На ваше агентство тоже выделим... Еще вопросы ко мне есть?

- Нет.

- Хорошо.. Подождите Михаила Александровича и с ним все оформите...

Жовнер вышел из кабинета с трудом сдерживая восторг: на такой поворот событий он даже не мог надеяться. Он решил вопрос не только с бумагой для газеты и издания книг, но получил могущественного учредителя новой демократической газеты. И теперь из разряда идей этот проект несомненно перейдет в реальность. Подумал, что предложит ее редактировать Красавину, он в крае человек известный и демократ. И нужно будет найти еще соучредителей, одному агентству будет трудновато выкроить необходимые средства. Но это потом. Главное, закрепить все договоренности сейчас.

Он не мог стоять спокойно в коридоре. Вышел на улицу, стал расхаживать перед подъездом, поглядывая на входящих и выходящих из министерства.

- Саша, - вдруг услышал он знакомый, но неузнаваемый голос.

Перед ним остановилась полная блондинка. Бросила вслед входящей в здание солидной делегации: - Я вас найду... - И повернулась к Жовнеру.

- Людмила... Никитична? - Сашка от неожиданности растерялся.

- Ну, конечно, где нам еще встречаться, как не на пороге родного министерства, - весело произнесла Затонская. - И узнаю Жовнера: такой же подтянутый, устремленный в будущее...

Модная стрижка белокурых волос, обрамлявших ее круглое лицо, делала ее моложе как раз лет на десять, что они не виделись, и он искренне сказал:

- А вы просто замечательно выглядите.

- Давай на «ты», Саша. - Она достала из сумочки пачку «Мальборо». - Расскажи о себе, где живешь, чем занимаешься? Там же, в Ставрополье?

- Там же... Свое частное агентство, издаем газету, книги... Между прочим, как депутат можешь дать интервью, все-таки тираж больше ста тысяч, и в Красноярск тоже отправляем...

- Я не сомневалась, что тебя и органы не остановят... Об интервью еще поговорим. Здесь у тебя дела?

- Совместно с министерством газету учреждаем, - проговорился Жовнер. Торопливо добавил: - Планируем, если все срастется... - И перевел разговор: - А я вижу, у вас в Думе бурные дебаты... С коммунистами воюете?

- Ой! - Затонская вздохнула, чисто по-женски всплеснула руками, глубоко затянулась, выпустила дым. - Кто с кем воюет, я так и не поняла до конца. Но спорим, как в студенческие годы на диспутах. Вот сейчас пришли с министерскими проект закона о печати обсуждать.

- С Михаилом Александровичем?

- С ним.

Сашка подумал, что теперь ему придется ждать, пока заместитель министра освободится.

Произнес вопросительно:

- Часа на два засядете?

- Обсуждать?.. Исходя из опыта, до обеда точно...

- Н-да, не успел, - вздохнул он.

- Ты тоже к нему?.. Ну так пойдем, примешь участие.

- Я не депутат. Погуляю пока по Москве.

- Пошли, - властно произнесла Затонская, явно добавившая к редакторским интонациям еще и депутатские. - Оценишь как практик. Я тебя с Михаилом Александровичем познакомлю.

- Мы уже знакомы.

- Тогда тем более. Идем.

И первой вошла в здание.

На появление Жовнера никто особого внимания не обратил. Они с Затонской устроились на свободных стульях, она -

с депутатами, он - рядом с уже знакомым гладко выбритым мужчиной, который, как он скоро догадался, был знатоком юридических нюансов и часто вмешивался в разговор, чтобы остудить пыл не в меру разгорячившихся депутатов, напоминая, что закон этот должен увязываться с другими нормативными документами, касающимися многообразия этой деятельности, которых пока нет. Кто-то из депутатов предложил в таком случае принять прежде остальные необходимые документы, но это предложение утонуло в бурном протесте, большинство считало, что прессу необходимо немедленно ставить в правовое поле. Некоторые, в том числе Затонская, настаивали на независимости, неподконтрольности прессы, недопущении никакой цензуры. Заместитель министра терпеливо напоминал, что закон не должен плодить анархию и предполагает определенное вмешательство и контроль государства. Потом началось обсуждение отдельных статей. Теперь спорили об оттенках фраз и слов, и это напомнило Жовнеру их с Сенцовым вечерние бдения в областной газете в самом начале перестройки. Тогда они тоже перечитывали вслух и препарировали каждое предложение острых материалов, чтобы их нельзя было трактовать двусмысленно.

Это было знакомо, но неинтересно. Он перестал следить за дискуссией, пытаясь соотнести обсуждаемые положения статей закона с реальной жизнью, чем могут они помочь в каждодневных заботах, и не нашел в них ответа на самые насущные вопросы. Его и так сегодня почти никто не контролировал. Но надо было находить хороших авторов

(к примеру, интервью с Затонской, очень даже выигрышный материал, гвоздь номера - кто сделает?), доставать бумагу, картон, материал для обложек, горючее для машин, даже краску для типографии. Надо было газету и книги делать, а потом продавать... Это был круг сегодняшних его забот. Да, конечно, закон оградит издателя, редакцию от тех, кто захочет вдруг вновь вмешаться. Но это сейчас не было главным. До необходимости закона нужно было еще дожить...

Об этом он и сказал Затонской, когда они пошли по-обедать в ресторан. (С Михаилом Александровичем договорились встретиться после обеда.) Забрели в первый попавшийся, в этот полуденный час почти пустой, сели за дальний столик.

- Может, тебя пока и не трогают, а здесь свободную прессу стараются задавить, - не согласилась та. - Что же касается бумаги, то сам хорошо понимаешь, у нас сейчас всего не хватает. Страна на грани развала. Самое главное - не допустить катастрофы. А как это сделать без законов? Армией?.. Тогда не избежать гражданской войны... Вот у вас там генерал Дудаев объявился... Ваши черкесы тоже самостоятельности хотят... - И вдруг сменила тему: - В Красноярск не хочешь вернуться?

Жовнер даже растерялся. Помедлил, пытаясь найти точный ответ.

- Столько лет прошло... Я уже привык...

- Да, у вас море, фрукты... - вспомнила она что-то свое.

- Ну, до моря от нас далеко, - уточнил Сашка. - А фруктов действительно хватает. - Спросил: - К Москве привыкла?

- А я ее почти не вижу. С утра до вечера на работе. - И загорелась: - У нас столько умных людей... Я уверена: год- два, и мы страну выведем, только для этого работать надо круглые сутки.

- Мы смотрим заседания, - осторожно заметил Жовнер, удивленный услышанным. На его взгляд, работали и могли вывести страну все-таки не депутаты, а те, кто сегодня что-то делал реальное. - Есть что послушать... Такие люди: Сахаров, Собчак, Попов, Афанасьев... Интересно говорят...

- Вот именно, я рядом с ними себя студенткой чувствую, -

призналась Затонская. - Приходится снова учиться. Ты понимаешь, нам выпало построить новое государство, в котором действительно будет свобода, демократия, возможность каждому реализовать инициативу... Не будет дефицита, КГБ, партийного аппарата...

- И меню в ресторане будет разнообразнее, - заметил Жовнер, принимаясь за антрекот.

Но она словно не услышала, еще какое-то время, горя глазами, расписывала замечательное будущее.

В ожидании кофе закурили, думая каждый о своем и понимая, что тем для продолжения разговора больше нет, у каждого давно уже своя жизненная орбита.

- Муж, сын здесь? - прервал паузу Жовнер.

- Сын со мной, студент, в МГУ на журфаке учится. А муж остался...

Он хотел уточнить, не разошлись ли, но не стал. Захочет, сама скажет.

- Как там Мащенко поживает?

- Олег теперь заместитель редактора партийной газеты. Он был моим доверенным лицом. Только вот никак от коммунистической идеи не откажется. Мы с ним последнее время, как встретимся, больше спорим, чем обмениваемся мыслями.

- Изменился внешне?

- Солидный стал... Ну а серьезным он всегда был...

- А Степаненко?

- Давно не слышала о нем ничего. Может, уже здесь, в Москве, - неохотно отозвалась она. Помолчала. Потом продолжила: - Думаю, где-нибудь здесь. Каким бы человеком он ни был, а журналист талантливый, этого не отнимешь.

Зависла пауза, словно вспомнили о покойнике. Сашка подумал, что, может быть, сейчас стоит, наконец, выдать их с Андреем тайну, объяснить Затонской, что тот совсем не подлец, не обычный стукач. Он уже нашел первую фразу, с которой хотел начать непростое признание их тайны на двоих, но тут вспомнил, что хотя на дворе девяностые и многое изменилось, КГБ остался и продолжает функционировать. Недавно сам в этом убедился, когда его вдруг на улице перехватили двое неприметных мужчин, усадили в машину и, представившись сотрудниками этого ведомства, стали деликатно, но настойчиво расспрашивать о Гукове. Что он мог рассказать? После разделения общего дела они практически не общались, хотя при встречах дружески здоровались и обменивались пожеланиями успеха. Знал только, что Азамат болезненно воспринял войну в Абхазии и имел какие-то отношения с добровольцами, сам часто выезжал в Сухуми, был знаком с большими шишками. Так и сказал. Назойливые собеседники предложили выбрать псевдоним, дескать, так положено, в своей докладной они укажут на источник информации. Он сказал, что это знают многие и не считает, что в этом случае должен прятаться за псевдоним, пусть ссылаются на него. И добавил, что больше ему не хотелось бы встречаться ни с ними, ни с их коллегами...

- Ну, а девчонки мои как? - с веселым любопытством спросил он.

- Ты мне признайся, Сашенька, у тебя с ними ничего не было? - заблестела глазами, становясь прежней, все замечающей Затонской. - Теперь-то можно, за давностью лет...

- Ничего, - он энергично помотал головой, но улыбку скрыть не смог. - Исключительно служебные отношения.

- Так уж и служебные, - не поверила она. -Уж очень они переживали, когда ты уехал. Наташа без слез и не вспоминала. А Ира два месяца ни с кем не разговаривала, на всех мужиков фыркала, как рысь... У Наташи сын в первый класс пойдет. Работает она на алюминиевом заводе, вместе с мужем. Он у нее начальник отдела, а она помощник у генерального директора. А вот об Ирине ничего не знаю, она уехала в Норильск, работала там на телевидении.

- Замуж не вышла?

- Тогда еще не была...

Задал вопрос из будущего интервью:

- Нравится быть депутатом?

Затонская не удивилась, наверное уже привыкла к подобным вопросам. Ответила почти не задумываясь.

- Пока не разобралась... Я не думала, что выберут. Муж да Олег убедили... И помогали хорошо, самыми активными агитаторами были. Вся редакция помогала. А нравится или нет?.. Иногда - да, иногда - нет. Ответственности, несомненно, больше. Мы ведь новую страну строим, обратно в развитой или с человеческим лицом социализм возврата уже не будет, а как впереди будет - от нас с тобой зависит... Ладно, тебе признаюсь, что мне нравится. - Она подалась к нему, произнесла негромко, словно опасаясь, что кто-то услышит кроме него: - Я люблю, когда вокруг много умных мужиков...

Выпрямилась, заблестела глазами, не скрывая загадочной улыбки, и Сашка вдруг понял, что с мужем она разошлась или скоро разойдется и, скорее всего, теперь счастлива с кем-нибудь из тех самых умных мужиков, которые ее сейчас окружают.

- Как ты живешь? - спросила, подводя черту под собственными откровениями. - Чем занимаешься? Как семья?

- Тоже, как можем, новую страну строим, - зацепился он за ее фразу и неожиданно для себя, поддаваясь неподдельному вниманию слушательницы, стал подробно рассказывать о своем житье-бытье.

О том, что теперь он и его команда сами зарабатывают, да еще и расширяют дело, не пользуясь никакими государственными деньгами, и даже отчисляют этому самому государству налоги. Что в планах много того, что они обязательно будут развивать, но прежде всего это газеты, книги, хотя хочется построить фабрику по производству таблеток из растительного сырья. Он уже с учеными встречался, чертежи специальной установки заказали... Одним словом, о перспективах он может долго рассказывать... Главное - подобрались одержимые идеями специалисты, не боящиеся нового. Первыми в крае компьютеры освоили, место на товарной бирже приобрели, недвижимостью начали заниматься... Сделали проект здания офиса в четыре этажа. Построят его и начнут строить одну улицу для всех - так на собрании решили. Все вместе отдыхают, на море, в горы выезжают... Как одна семья. И детей, когда вырастут, за счет фирмы станут учить в лучших вузах. А пока больших ни у кого нет, для маленьких праздники устраивают. Кто повзрослее - уже к делу родителей присматривается. У того же Саткина сын на компьютерах помешан, а Светланка, его дочь, рисует неплохо. Жена тоже в агентстве работает, руководит отделом. Родители переехали с Севера, целыми днями на даче живут. Отогреваются.

Когда он закончил, она некоторое время молчала, потом сказала:

- У тебя надо интервью брать, не у меня... - Взглянула на часы. - А с министерством у тебя какие дела?

- Бумагу выбивал.

- Выбил?

- Вроде, да. Министр обещал. Вот сейчас пойду к заместителю договариваться окончательно.

- Помочь не надо? У меня с министром неплохие отношения.

- Нет, не надо... Мы с ним уже договорились.

- Ну что, идем.

Она потянулась к сумочке.

Сашка махнул официанту, достал деньги. Затонская закрыла сумочку, сказала:

- Я подожду на улице.

...Стояла, уже отстраненная, ушедшая в свои заботы, - ни дать ни взять государственный деятель, и Сашка догадливо стал прощаться.

Она достала из сумочки визитку.

- В любое время дня и ночи звони. Нужна будет помощь, обращайся. И так, если просто будет желание поговорить...

- Я все же хочу интервью с тобой для нашей газеты сделать. Не возражаешь?

- Газету свою пришли, - сказала она, открывая дверцу тормознувшего такси. - И не теряйся, теперь знаешь, как меня найти.

Он проводил такси взглядом и торопливо пошел в сторону министерства....

...Заместитель министра опять обсуждал будущий закон с гладко выбритым юристом. Увидев Жовнера, он окинул его рассеянным взглядом, словно припоминая, виделись ли они прежде, потом сказал, что совсем зашился. Спросил:

- Сколько бумаги нужно?

- Да вагона бы два... - осторожно начал Жовнер, сам пугаясь своей наглости.

- Это сколько тонн?

- Двести, - брякнул он, почти вдвое увеличив емкость вагона.

Тот что-то размашисто написал на листе, протянул.

- К нашим снабженцам. Там выпишут наряд... А насчет газеты... Давайте, вы сами подготовьте нужные документы, а Михаил Никифорович подпишет...Вы же знаете, что нужно для регистрации...

- Как быстро?

- Не затягивайте, - произнес тот, уже мысленно вернувшись к более интересному и важному для него.

- Через пару недель, - сказал Жовнер. И торопливо спросил: - А могу я еще кого-нибудь в учредители пригласить?

- Конечно, - тот даже обрадовался. - Только коммунистов не надо, чтобы обязательно демократ был.

- Это понятно... Через две недели я приеду.

- Приезжайте.

И они с гладко выбритым вновь уткнулись в разложенные исчерканные листы...

Жовнер почти бегом прошел по коридорам, отыскал материально-технический отдел, положил перед начальником листок с распоряжением включить газету «Наш курьер» в разнарядку на получение бумаги в количестве двухсот тонн. Замер в ожидании, зная, что порой распоряжения больших начальников легко отменяются маленькими, но тот полистал свои бумаги, что-то куда-то вписал и сказал:

- Будете отгружать из Соликамска.

- Когда?

- Распоряжение отправим в течение недели. Узнавайте.

- У вас?

- Зачем у нас?.. У них. Там очередь... Бумажки-то мы пишем, а отпускают они...

- Спасибо.

...Он шел по шумным многолюдным улицам Москвы и с трудом сдерживал рвущуюся наружу радость. Был бы сейчас рядом Ставинский, они порадовались бы вместе. У того уже планов громадье по выпуску книг. Потом еще под новую газету пару вагонов выбить - и жить можно.

Вспомнил о неожиданном предложении министра и подумал, что совсем неплохо иметь партнером министерство. Как бы там ни сложилось, но для местных начальников это имеет значение.

А что касается надежного и настроенного на перемены соучредителя, можно предложить Гукову. Но, поразмыслив, эту идею отбросил: новую газету надо будет ориентировать на Центральную Россию, значит, и учредителю этот регион должен быть интересен. Азамату больше интересна Абхазия. И если министерство сделает учредительский взнос бумагой, остальным придется вкладывать деньги. Значит, нужен не бедный партнер... Перебрал, кого знал. Больше всего подходил Кантаров, у того было свое издательство, по слухам, деньги были, но иметь с ним общих дел не хотелось. К тому же согласится ли тогда стать редактором Красавин. А кроме него, на это место Сашка никого не видел.

Вспомнил Гаврилова. У того интересы были по всей стране - от Калининграда до Сахалина и даже за рубежом. На месте не застать, с одной командировки тут же в другую уезжает. Раскрутился он больше, чем они с Азаматом. Слухи ходят, что банк собирается учреждать.

Пока ехал на метро, а потом шел до гостиницы пешком, перебирал знакомых кооператоров. Наконец остановился на Дееве, у которого помимо кондитерского цеха уже начала работать водочная линия и весь товар шел в Москву, а значит, интерес к Центральной России очевиден, и Гаврилове.

Ставинский, на удивление, был уже в номере, висел на телефоне. Говорил он долго. Сашка успел умыться, прочитать страниц десять, когда тот наконец закончил с кем-то обмениваться сплетнями о жизни популярных рок-групп.

- Ну, как пообщался с министром? - без особого интереса спросил он.

- Пообщался, - решил обидеться Жовнер, только собравшийся поделиться хорошими новостями.

- Ну и как, ничего мужик?

- Нормальный.

- О чем-нибудь договорились?

- Договорились.

- А чего не рассказываешь?

- А тебе интересно?

- Ну ты даешь, старичок... Я эту встречу с таким трудом организовал...

- За это ты молодец, - сказал Сашка, согласившись, что в происшедшем есть заслуга и Алексея. - Поговорили очень даже хорошо...

Ставинский слушал его сначала спокойно, потом стал расхаживать по номеру, а когда Жовнер закончил, довольно потер руки, с грохотом пододвинув стул, уселся напротив и стал загибать пальцы.

- Получим бумагу - первым делом запустим музыкальный еженедельник тиражом тысяч пятьдесят, я уже зондировал, на ура пойдет. Здесь весь тираж заберут, договорюсь. Потом томик эротики. Полмиллиона зарядим, разлетится... Надо было больше бумаги просить.

- Ну ты и наглец, Леша... Надо было тебя к министру брать... Скажи спасибо, что столько дали.

- Ладно, следующий раз с тобой пойду, еще попросим... -

Взглянул на Сашку изучающим взглядом и неожиданно просящим тоном произнес: - А деньги за еженедельник получим, давай купим технику для тиражирования пластинок... Сделаем свою студию, я самые известные группы привлеку... Можешь не сомневаться, они в этом заинтересованы. И спрос не меньше, чем на книги.

- Давай сначала деньги получим, - уклончиво отозвался Жовнер, разделяя надежды Ставинского, но понимая, что подобное оборудование будет стоить немало.

- Но мы договорились, - сказал Леша, возвращая стул на место. - Я с завтрашнего дня начну переговоры с музыкантами.

Сашка помедлил, но под пристальным взглядом того согласно кивнул.

- Да, кстати, тут тебе одна симпатичная москвичка все названивала, номерок оставила. Просила обязательно отозваться, - игриво произнес Леша, выделив «симпатичная», словно уже ее лицезрел, и «обязательно», намекая на нечто непозволительное. Подколол: - Вот уж не думал, что у положительного во всех отношениях однолюба шефа есть жуткая тайна...

- Это старая знакомая, - взглянув на номер и отчего-то смущаясь, сказал Сашка.

- Я понимаю, за пару дней новую с таким милым голоском завести сложно. Но гостиничный номерок-то откуда-то знает...

- Ладно тебе. Подруга холостяцкой юности, - грубовато произнес он.

- Не спорю, - поднял тот руки.

Сашка набрал номер.

- Мне удалиться? - прошипел Леша.

- Можешь записывать...

Трубку Нелли подняла сразу, словно ждала. Обрадованно произнесла, что уже дома, ушла с работы пораньше, ждет его.

- Ты знаешь, ничего не получится. Я уже собрался, через полчаса уезжаю в аэропорт, вылетаю домой.

Ставинский удивленно посмотрел на него, но промолчал.

- Что-то случилось? - после паузы, не скрывая разочарования, спросила она.

- Срочно надо быть на работе... Но через пару недель я снова прилечу, - отчего-то чувствуя себя виноватым, торопливо произнес он. - И сразу же тебе позвоню. Ты никуда не собираешься уезжать в ближайшее время?

- Я домоседка.

- Я обязательно приду в гости.

- Позвони, - отстраненно и сухо произнесла она, заставляя Жовнера еще больше виноватиться.

- До встречи, - бодро произнес он.

- Счастливо.

Она положила трубку первой.

- Обидел женщину, - догадливо констатировал Ставинский. - Теперь, старичок, теплого приема и нежного взгляда не жди... А мы что, действительно сегодня летим?

- Завтра утром. Первым рейсом.

Леша глубоко вздохнул. И продолжил, надеясь удовлетворить свое любопытство:

- А ведь мог бы незабываемо провести вечер...

- В тебе погибает талант сводника.

- Это верно, - оживился тот. - Люблю устраивать чужое счастье... Давай я ей сейчас перезвоню, развею сомнения...

- Ты с переводчиками все вопросы решил?- сменил тему Жовнер.

- Подписали договоры... А что, в следующий раз не возьмешь с собой?

- Там видно будет, - уклончиво отозвался он, запоздало сожалея, что отказался от приглашения Нели. Похоже, ведь действительно ждала, хотела пообщаться, поделиться сокровенным... И совсем не обязательно же было оставаться на ночь. Предложил: - Давай поднимемся в ресторан, по-ужинаем, коньячку выпьем.

- Вот это замечательное предложение, - потер руки Ставинский. - Не возражаю. Хороший день надо достойно завершить...

НОВЫЙ МИР

Красавин

Теперь у него было дело, которое ему нравилось больше, чем организовывать митинги, пикеты, демонстрации и даже выпускать самиздатовский журнал. Коммунисты все еще сопротивлялись, хотя было очевидно - их дни сочтены, и предложение Жовнера стать главным редактором новой демократической газеты, которую учредили агентство Жовнера, фирма Гаврилова (симпатичный мужик, с амбициозными планами и, похоже, с хорошим капиталом) и федеральное министерство печати, пришлось кстати: противостояние старого и нового вышло на стержневую линию, когда силы сторон равны и даже мало-мальский перевес может обеспечить победу. Естественно, все сейчас решалось в Москве, но на чашу весов противоборствующих сторон подбрасывались провинциальные настроения и события. Недееспособность коммунистов на местах была очевидна, но они все еще сидели в кабинетах, а в их штабах тоже надеялись на неучтенный резерв.

Красавин и его сторонники опробовали уже все способы демонстрации неповиновения вплоть до массовой голодовки, которую провели в палатках, расставленных под окнами здания крайкома партии. Помимо Красавина, Дубинина и Павлова в ней приняли участие еще с десяток добровольцев. Сменяя друг друга, они придавали этой акции массовый характер, но продержались две недели только они втроем. Тем не менее, стали пионерами - голодовок до этого никто не проводил, о них писали центральные и даже зарубежные газеты, но партийные чиновники не сдавались, похоже, они понимали неизбежность своего ухода и теперь оттягивали его, полностью закрывшись от общества. Пора было выходить на другой уровень борьбы. Предложение возглавить новую газету, с одним лишь обязательством - сделать ее истинно демократическим изданием, оказалось, как нельзя кстати. В центральном штабе демократической партии его решение стать главным редактором газеты поддержали, пообещав помощь в сборе актуальных материалов и содействие в распространении газеты в Москве и крупных городах России, там, где демократы уже имели влияние. Поэтому и тираж сразу решили сделать не пятьдесят тысяч, как предложил Жовнер, а двести тысяч экземпляров.

Они втроем (два учредителя и он) слетали в Москву, встретились с министром. Позицию того развенчивать марксизм-ленинизм, заведший страну в тупик, мобилизовывать население на решение назревших перемен, Красавин разделял полностью. Гаврилов тоже оказался неравнодушен к политике, азартно подключаясь к оценке ситуации в стране, а Жовнер своевременно вносил в паузы прагматичные предложения - и у них получился долгий живой разговор с неторопливым чаепитием в министерском кабинете.

После подписания учредительных документов Красавин, уже как полноправный главный редактор, остался на-едине с министром. Обговорили политику газеты, основные приложения сил и даже, по предложению министра, тут же в кабинете набросали план первых номеров. Наблюдая, как тот азартно предлагает темы, определяет острые проблемы, Красавин сделал вывод, что министр тоскует по живой журналистской работе.

Не удержался, спросил, вспомнив о своем возможном вхождении во власть, по желанию тот стал министром или нет.

- Призвали, - вздохнул тот. - Борису Николаевичу должен же кто-то помогать страну вытащить из этой ямы. - Выдержал паузу, задумчиво глядя перед собой и чем-то напоминая Кучерлаева, потом продолжил: - Нам с вами, Виктор, выпало сложное, но интересное время. Происходят исторические перемены, можно сказать, эпохальные, важные для всего человечества, и мы их реализуем. А пресса сейчас - самая главная власть, на самом острие этих перемен. Газету делать, мне лично, интереснее и проще, чем сидеть в этом кабинете. Но важнее заложить основу для развития свободной независимой прессы. Твоя задача - доносить народу правду, моя - сделать так, чтобы таких, как ты, редакторов и демократических газет было как можно больше.

В конце разговора Михаил Никифорович пообещал всестороннюю поддержку и просил звонить без всякого стеснения в любое время дня и ночи.

Из министерства они с Гавриловым поехали к демократам, тот пожелал познакомиться с Травкиным и немедленно вступить в партию. Жовнер сказал, что вступать он пока никуда не собирается и у него есть свои дела.

За время, которое Красавин его не видел, он явно изменился. Внешне стал более спокойным, сдержанным, предпочитая больше слушать, чем говорить. И совсем перестал интересоваться политикой, хотя все еще исправно платил партийные взносы, и они с Гавриловым с трудом убедили его перестать поддерживать отмирающий класс эксплуататоров трудового народа и интеллигенции, к тому же разваливших большую страну.

- Ты ведь коммунистом себя не считаешь, - напирал Гаврилов накануне вечером после экскурсии в недавно открывшийся на Пушкинской «Макдональдс», где, отстояв длинную очередь, они попробовали капиталистические, довольно приятные на вкус, горячие бутерброды, а затем прикупив в Елисеевском колбасы и бутылку виски, продолжили ужин в гостинице. - А может даже никогда им и не был.

- Не был, я знаю точно, - подтверждал Красавин. - И не собирался. Он в партию попал под давлением обстоятельств и Сенцова. Надо было для карьеры... И принимать его тогда в стройные ряды авангарда рабочего класса правильно не хотели... Но он - однолюб... - И, уже явно опьяневший, придвинулся к Гаврилову. - Вот у тебя, Толя, сколько жен?.. Я имею в виду, любовница есть?..

Гаврилов помедлил, потом признался:

- Жена одна... Любовница тоже имеется... А у тебя?

- У меня были любовницы... Жена - вторая... А у него - одна-единственная... Красавица, правда, но одна, представляешь... И любовницы нет...

- А мы с моей разошлись... Интересы разные... - Гаврилов поднял стакан, не ожидая, выпил. Поморщился. - Надо было водки взять... Она привычнее.

- Так ты что, свободный человек? - уточнил Красавин.

- Официально еще не разведен. Пусть детей воспитывает... Я им денег даю ...

- А он - однолюб, - вернулся Красавин к Жовнеру, молча слушавшему полупьяный разговор. - Вот и взносы платит, не понимает, что тем самым продлевает агонию коммунистов... И сдерживает наступление нового...

- Ладно, убедили, больше платить не буду, - сказал разомлевший от выпитого и начинавший уже дремать Жовнер.

- А партбилет сожги, - сказал Гаврилов. - Или утопи в клозете, как я сделал...

- Нет, мужики, этому действу надо придать политический характер, - загорелся Красавин. - Пойдем завтра на Старую площадь и прямо в ЦК, на стол...

- А он у меня дома остался... - сказал Жовнер.

- Да? - огорчился тот и уставился на Жовнера.

Он уже представлял, как привлечет к этой акции демократов и получится очень даже неплохой акт протеста.

Жовнер утвердительно кивнул.

- Тогда не пойдем, - рассудил Гаврилов. - Тогда пойдем завтра к министру подписывать документы...

Разговор хоть и был пьяный, но наутро по дороге в министерство Красавин напомнил Сашке об обещании сдать партбилет, уже трезво добавив, что учредителем демократической газеты коммунист никак быть не может...

- Я же сказал, вернусь и отнесу, - пообещал тот с нескрываемой обидой...

...В штабе Травкина не оказалось, но Гаврилов быстро познакомился со всеми кто был, тут же написал заявление о вступлении и пригласил всех однопартийцев в ресторан обмыть это событие. Но суетящимся активистам-демократам было не до этого, они с очевидным сожалением отказались от приглашения. Позвонил помощник Травкина, стало известно, что тот на встрече в Подмосковье и раньше вечера не вернется, и они пообедали в ресторане вдвоем. Гаврилов выпил водочки, Красавин лишь пригубил за компанию, вернулся к вечернему разговору, мудро заметив, что благополучие в личной жизни - залог хорошей работы.

- Главное, чтобы интересы совпадали. В молодости больше на лицо, фигуру смотришь, а с возрастом понимаешь: с лица воду не пить... Мы с моей первой женой совсем разные люди... Поддались страсти юности, а потом мучились сколько... - Он задумался, подсчитывая. И сам удивился: - Десять лет почти!..

- А дети есть ?

- Дочь. И сын родился...

- А у меня трое, и я тоже уже десять лет мучаюсь, - весело сказал захмелевший Гаврилов. - Я секретарем первички был на ставке механика, а она - передовым овощеводом. Комсомольскую образцово-показательную свадьбу сыграли, под первого сына нам двухкомнатную квартиру без очереди выделили... Нет, ты не думай, что я из меркантильных соображений женился, она мне понравилась. Может, вот только недогуляли мы, времени не хватило узнать друг друга, как раз в плане мероприятий райкома комсомольская свадьба была... Но мы с ней до перестройки нормально жили. Она после первого сына еще поработала с годик, а потом уже сидела с детьми дома, обеды, ужины готовила... А я крутился с утра до вечера, сначала на предприятии, потом в райкоме... А когда партком возглавил на новой стройке, то и ночевать, бывало, не приходил. Но дом у меня и тогда, и сейчас -

полная чаша. Дети обихожены, мать она хорошая, ничего не скажу, даже замечательная. Но культурный уровень, понимаешь, десятиклассницы... Или за детьми смотрит, или в телевизор уткнется и сидит. Ни газет, ни книг не читает. Политикой совсем не интересуется, только и делает, что сплетни собирает, а потом мне пересказывает... Совместных тем для разговора нет... Да и не было... Ты меня понимаешь?

- Понимаю, - кивнул Красавин, хотя подумал, что, если бы у него было трое детей и жена хорошо за ними следила, он бы, скорее всего, от нее не ушел.

- А тут вдруг встретил... - продолжал Гаврилов. - Она замужем, двое детей... И оба как в омут... Мы с ней понимаем друг с друга полуслова... Когда вдвоем бываем, и поговорить есть о чем, и в постели... - Он запнулся, раздумывая, стоит ли об этом говорить, и закончил: - Одним словом, полная гармония...

- Развестись надо тебе и ей и снова расписаться, - посоветовал Красавин.

- А что, у демократов тоже насчет морального облика строго? - усмехнулся Гаврилов. - Это со стороны так все просто. А у меня пацаны, девчонка, у нее тоже дети... Старший, правда, уже взрослый, самостоятельный, сам скоро папой станет, а дочка школу заканчивает. - И пояснил: - Она меня старше.

- Все у вас сложится, - изобразил из себя провидца Красавин и перевел разговор в плоскость прагматичную. - Не возражаешь, если я тебя, уже как члена партии, введу в наш политсовет?

- Это что, как в бюро крайкома?

- Вроде того.

- Валяй, вводи. Только что я там буду делать?

- Нам нужен человек, который бы разбирался в экономических вопросах.

- Это можно, - не без самодовольства произнес тот. - Только я редко на месте бываю, все по командировкам мотаюсь. Вот вернемся домой, и я через неделю опять в Германию лечу, там у меня контракт намечается...

- По возможности... - сказал Красавин и изложил главное: - Нам нужны успешные бизнесмены, сам понимаешь, без денег политика не делается...

- Это точно, - подтвердил Гаврилов и сообщил, по-видимому, уже обдуманное: - Кое-какие средства на правое дело обещаю. Ну, и само собой, на газету, как договаривались с Жовнером...

Получив ответ на самый главный вопрос, Красавин стал расспрашивать, чем Гаврилов занимается. Оказалось, что у того подразделения, бригады и филиалы разбросаны по всей стране и он берется за все, где можно заработать. На Сахалине у него рыболовецкая бригада, в Новороссийске - лоцманы, в Ярославской области - дорожники, на Урале - строители, ну, а с Европой решил торговые отношения наладить. Под эти разрозненные подразделения он собственный банк открыл, прикинув, что отдаваемых другим за обслуживание процентов как раз хватит на его содержание, а если к тому же привлечь еще клиентов со стороны, можно и хорошую прибыль получать.

- Я хоть в комсомоле-партии и оттрубил немало, в идеологии ни хрена не понимаю, - откровенничал Гаврилов. -

Работяг организовать, спланировать, деньгу посчитать - это могу, а газету как делают - ни черта не понимаю. Тут я на вас с Жовнером полагаюсь. А пресса нам нужна, капитал должен свою идеологию пропагандировать. И демократия нужна, свободное предпринимательство, чтобы было уважение к частной собственности... А то я машину тут пригнал из Германии, а ее в первую ночь разули... Прямо под моими окнами... Привыкли, что вокруг все общее, ничье... У меня партнеры есть в стране, в Москве солидные люди, я их тоже настрою в нашу партию. - И, совсем разомлев то ли от выпитого, то ли от грандиозности ведомых только ему планов, добавил: - Ты не стесняйся, нужны будут деньги, проси... На общее дело не жалко...

Из этого разговора Красавин сделал вывод, что бизнес Гаврилова во много раз больше и солиднее, чем у Жовнера. И оттого отпали последние сомнения в том, что газета может быстро закрыться.

...Первый номер «Демократической газеты» вышел через две недели. Над ним работали вчетвером: он, Анна, Павлов и Верочка Полякова, которая вдруг явилась к нему просить прощения и каяться за свое предательство. И хотя Красавин не был настроен забывать прошлое и прощать тех, кому когда-то верил, глядя на плачущую женщину (которая к тому же все еще ему нравилась), прислушался к совету Анны, которая вдруг решила за Верочку вступиться, взял ее в штат редакции. И, как оказалось, не ошибся: та словно решила искупить свою вину, бралась за все, писала много и отчаянно-интересно, словно всю жизнь собирала компромат на партийную власть, и уже через несколько номеров стала одним из самых заметных и читаемых авторов. Даже в Москве заинтересовались ею.

По просьбе министерства они стали размещать публикации на злободневные темы авторов из разных регионов, и с помощью штабов Демократической партии реализовывали газету практически во всех областных городах до Урала.

Теперь у Красавина было издание, не менее влиятельное, чем иные центральные. Оно не уступало краевому партийному рупору общим тиражом (правда, в крае читателей было пока меньше), но явно выигрывало в остроте и актуальности публикаций. В центральном политсовете и в министерстве каждый вышедший номер неизменно хвалили, что было немудрено: на страницах «Демократической газеты» печатались именитые публицисты, регулярно выступали известные политики, поднимались самые острые вопросы. Тираж с каждым номером приходилось увеличивать, география распространения тоже ширилась, а он был недоволен. Причина была в том, что Красавин вдруг, как и прежде, ощутил себя лишь винтиком в огромном механизме, управляемом из Москвы. Оттуда выдавались рекомендации, советы, которые трудно было проигнорировать, присылались материалы, их в обязательном порядке надо было ставить в номер. Они были интересны вологодцам или ярославцам, а чаще всего москвичам, но никак не тем, кто жил рядом с ним. И если прежде, выпуская самиздатовский журнальчик мизерным тиражом, он зримо ощущал свою нужность, если, возвышаясь над многотысячной толпой, ждущей его слова, без ложной скромности понимал свое лидерство, свою обязанность вести этих людей куда-либо, и это волновало, пугало и радовало одновременно, теперь он вновь превратился в исполнителя чужой воли.

Подобная ситуация очень устраивала краевую власть. У коммунистов появилась пауза для собирания сил, что они и сделали, используя краевую газету, хотя все шло к тому, что партию должны вот-вот запретить. Но газета все еще была подвластна крайкому и, как ни сопротивлялся Кучерлаев, доказывая, что надо не воевать с демократами, а садиться за стол переговоров (и через Верочку Полякову предупреждал о готовящихся антикрасавинских и антидемократических публикациях) продолжала служить уходящему строю, все еще влияя на умы земляков.

Красавин предчувствовал скорые перемены во власти, нет-нет да и вспоминал слова Пабловского о возможном губернаторстве, мысленно примерял эту ношу и тогда почти физически ощущал, как круг демократов ширится не столь быстро, как хотелось. Но зато бывшие коммунистические лидеры стремительно мимикрировали. На политической сцене появились новые фигуры из второго и третьего эшелонов бывших партийных и комсомольских вожаков. На митингах к переменам призывали уже те, кто еще вчера с пеной у рта заклинал не поддаваться обману всяческих демократов, агентов капитализма, возглавляемых изгнанным из газеты бывшим журналистом Красавиным. Получалось, что, с одной стороны, новая газета подняла его и краевую организацию демократов на новый, более значимый уровень, а с другой - мешала влиять на происходящие рядом перемены. И ни с кем не советуясь, продолжая согласно кивать на указания из Москвы, он начал готовить специальный номер газеты.

Верочка Полякова по его просьбе строго конспиративно (контакт с главным демократом края все еще был чреват немедленным увольнением) привела к нему Балдина. Вскоре к тому, столь же тайно, присоединились Масалов и Тюнин. Но тайну быстро раскрыл Кучерлаев и, неожиданно для Красавина, поздним вечером нагрянул к нему домой.

Пришел со своим коньяком. Первую рюмку выпил за Анну, которой не преминул посоветовать поддерживать мужа в непростых его делах. Потом они закрылись вдвоем на кухне, и тот вдруг извинился за все, что вынужден был делать.

- Это для тебя гласность - свобода. А я - редактор партийной газеты, человек подневольный. Для меня что гласность, что демократия, суть одна - служи хозяину. Так что уж прости.

Они выпили по рюмке, становясь еще добрее друг к другу.

Потом он хитро прищурился, явно чего-то недоговаривая, но, несомненно, зная...

- На Западе при демократии у каждого издания тоже свой хозяин, - уклончиво произнес Красавин. - Просто там их много, на любой вкус...

- На любой вкус, - повторил Кучерлаев, не отводя взгляда. - И у нас так будет... У тебя вот тоже есть начальники, учредители...

- Они мне не мешают, - сказал он, не кривя душой. Мешали ему сейчас старшие товарищи по новой партии.

- Это хорошо, когда совпадают взгляды и чаяния... А я вот, будучи коммунистом, никак не могу согласиться с действиями нашего крайкома, - вздохнул Кучерлаев. Разлил коньяк, поднял рюмку. - Давай выпьем за понимание. - Выпил, не ожидая. - Признаюсь, что-то меня привлекает во всех этих переменах, тянет к таким, как ты. И что-то отталкивает... Ведь уже было: «весь мир насилья мы разрушим до основанья...» Вот скажи, Виктор, обязательно разрушать то, что есть, что уже построено?

И Красавин понял, что это не риторический вопрос, что этот немало повидавший в жизни седой мужчина, сидящий напротив, действительно ждет от него ответа...

- Не думаю, что обязательно, - неуверенно отозвался он. Но, вспомнив собственное бессилие перед несправедливой партийной волей большинства, пустые магазины, безжалостные очереди, в которых сам порой превращался в животное, поставил точку в споре с самим собой: - Нет, все же надо... До самого основания!.. - И продолжил цитату: - «Мы наш, мы новый мир построим...» Чтобы не проросло больше никакого культа вождя и насилия над личностью...

- «Кто был никем, тот станет всем...» Сакральное признание... - продолжил Кучерлаев. И после паузы задумчиво закончил: - А все ради власти... - И другим тоном продолжил: -

Ну что же, если вы так уверены... Я вот тут... - Он достал из кармана пиджака сложенные вчетверо листы, начал их разворачивать.

Вдруг остановился, положил их на край стола.

- Давай еще по рюмашке...

Красавин налил.

Он опрокинул залпом, пососал кружок лимона. Похлопал ладонью по листам.

- Тут кое-какие мои мысли по поводу будущего. - Помолчал, раздумывая, затем неторопливо стал складывать их по старым изгибам. - Вот хотел предложить в вашу демократическую газету, но, пожалуй, еще подожду... - Поднялся. - Ты извини, Виктор Иванович, может, я не совсем в строку, но, научившись разрушать, как правило, разучиваются созидать...

И, уже на пороге, совершенно трезво произнес:

- А вы поразмыслите, сколько таких, как я, по всей стране сейчас выбрать не может, в какую сторону идти?.. Может, стоит к нам прислушаться?

- Так давайте ваши заметки опубликуем?

- Я пока погожу...

Красавин встал.

- Надумаете - приходите... Даже если я не соглашусь с вами, в газету поставлю обязательно... Демократия тем и отличается от коммунистического режима, что позволяет каждому иметь и высказывать свое мнение, каким бы оно ни было...

- А ты помнишь басню Крылова о лебеде, раке и щуке?.. У них, у этих зверушек, у каждого свое мнение по поводу направления... «А воз и ныне там...» Ладно, счастливо вам оставаться...

Шагнул в вечернюю темноту и исчез.

Вышла из комнаты Анна.

- Ты бы проводил... Заблудится в наших переулках.

- Сюда же дорогу нашел...

- А зачем приходил?.. Парламентером?

- Нет, скорее перебежчиком... - Он помолчал. - Но отчего-то не перебежал...

Она вопросительно взглянула на него, но ничего больше спрашивать не стала...

...Верочку Красавин на всякий случай не стал посвящать в планы, хотя она ревниво относилась к их уединенным беседам с Балдиным. Он теперь не доверял ей и понимал, что вряд ли когда-нибудь изменит свое отношение. Но, тем не менее, поручил подготовить хороший аналитический материал о промахах партийного руководства края. Анне он о спецвыпуске тоже ничего говорить не стал, хотя та и так догадывалась, но не вмешивалась, хватало забот с сыном. Не стал вводить в курс Дубинина и Павлова, которые больше занимались организацией митингов и привлечением новых людей в партийные ряды.

Наконец номер вышел. В нем была вскрыта подноготная партийного управления краем, приведены вопиющие факты протежирования по знакомству, родственных связей, пронизывающих практически все cтруктуры, наличия загородных, недоступных простым смертным территорий с дачами и дачками, перечень льгот, положенных аппаратчикам, даже рядовое меню обеда в столовой крайкома и описания прочих спецучреждений и спецуслуг для узкого круга возвысившихся. Эффект от выхода превзошел все ожидания. И хотя в первые дни Красавину немало пришлось выслушать от московских партийных начальников о том, что он не выпуском российских материалов подвел многих людей в разных регионах, спустя неделю, когда стало понятно, что теперь уже крайком можно безболезненно отправлять в отставку, те сменили гнев на милость. Собиравшаяся по утрам и множившаяся с каждым днем у здания крайкома толпа требовала незамедлительных действий, становясь все более нетерпеливой, и Павлову с Дубининым приходилось каждый день увеличивать число помощников по слежению за порядком, чтобы не вызвать ненужной реакции не уверенных в своей правоте, но все еще подчинявшихся уходящей власти милиционеров, так же каждое утро в большом количестве прибывающих к зданию.

Красавин дал команду осаду держать до победного конца. Но почетного исхода власть предержащих все не было. Хотя мелкие клерки незаметно и разбежались, по утрам они уже не тянулись многочисленной вереницей к огромному зданию, главные правители края все еще продолжали сидеть в кабинетах, переговариваясь по спецсвязи со столицей. Красавин догадался, что идет торг. К концу недели, видя, что еще пару дней и они утратят контроль над толпой, а значит, и наработанный авторитет, он полетел в Москву. Обойдя всех, кто мог повлиять на ситуацию, понял, что торг идет с администрацией президента, сунулся было к Пабловскому, но тот, мило улыбаясь, развел руками, мол, ничего пока не знаю (хотя явно что-то знал), и Красавин сделал вывод, что прежнее неожиданное предложение стать губернатором уже не является актуальным, и облегченно вздохнул. С одной стороны, все это время он непроизвольно примеривался к должности руководителя края, прикидывая, что и как стал бы делать. С другой - отдавал себе отчет, что у него нет опыта, необходимого, чтобы управлять краем, нет, собственно, и команды, на которую можно было бы опереться. Те же Павлов и Дубинин - хорошие мужики, работяги, искренне верящие в демократические преобразования, но если и способны чем руководить, то институтом или небольшим заводиком. Та же троица хороших журналистов во главе с Балдиным, некогда привезенная им из соседнего края, - ребята, конечно, энергичные, за этот номер им отдельное спасибо, но и у них опыта с гулькин нос, опять же, на роль разве что начальников управлений годятся...

Теперь он почувствовал облегчение, словно избежал ярма, которое чем-то его все же манило и от которого что-то отталкивало, и сразу стало веселее, словно сбросил непосильную ношу. Решил еще раз обежать министерство и партийный штаб, утрясая назревшие вопросы, предупреждая о недопустимости промедления, и там и там находя понимание и поддержку. В министерстве его и разыскали, срочно пригласили на аудиенцию к президенту.

Он сидел в министерской «Волге», которую ему тут же выделили, и, думая, что услышит лестное предложение (не будет же президент приглашать на встречу, чтобы просто поболтать), подбирал веские аргументы, чтобы они не выглядели словами труса, спасовавшего перед трудностями, а могли продемонстрировать трезвость самооценки. И все их не находил, так и вышел у подъезда, ничего не подобрав, кроме фразы о том, что он всю жизнь делал газеты и ему это очень нравится.

Он думал, что его встретит Пабловский, но подошел молодой человек, молча повел по коридорам в приемную, где попросил его подождать среди томящихся многочисленных посетителей, которым, как понял из реплик Красавин, было назначено каждому на определенное время, но в кабинет постоянно входят те, кому и не было назначено, внося беспорядок и продлевая ожидания очередников, отчего в приемной висело не выраженное, но явно накапливающееся недовольство. Но ему томиться не пришлось, из кабинета вышел Пабловский, взглядом выхватил из череды ожидающих Красавина, подошел, подцепил по-свойски под локоть и вывел из приемной.

- Сейчас президент очень занят, видите, сколько к нему...

Провел его в свой кабинет, болтая о всяких пустяках, предложил кофе, словно им некуда было спешить. Но Красавин отказался, догадываясь, что можно не готовить больше никаких фраз и он сейчас услышит какое-то предложение, но уже очевидно не то, о котором думал. И не ошибся...

- Я с вами буду говорить, как с умным и проницательным человеком, сразу без обиняков, - посерьезнел Пабловский. - У нас к вам два предложения. Первое - пойти работать первым заместителем главного редактора федеральной газеты, которую мы открываем. И второе предложение, если не хочется в столицу, - он улыбнулся, словно предположил заведомо несерьезное, - остаться в крае заместителем руководителя новой краевой администрации, которая сейчас формируется... Да, вы еще, наверное, не знаете, ваш крайком пал...

- Что, не удержали людей? - с тревогой спросил Красавин.

- Нет, нет, - улыбнулся Пабловский. - Я образно... Нет, у вас там все тихо-мирно прошло, они собрали свои вещички и покинули кабинеты... С сегодняшнего утра у вас новый руководитель администрации. - И, перехватив вопросительный взгляд Красавина, продолжил: - Это крепкий хозяйственник, с необходимым опытом...Был членом партии, как и положено в те времена, но вышел. Президент его знает лично... Ну так что, Виктор Иванович, остаетесь в столице?.. С квартирой не сразу, но поможем...

Красавин молчал.

Предложения были неожиданными.

И льстили его самолюбию.

А первое реализовывало вынашиваемую каждым провинциальным журналистом мечту. И не только реализовывало - позволяло перепрыгнуть несколько ступенек. При коммунистах с должности заместителя редактора краевой газеты он бы с радостью пошел в собкорры центральной, в лучшем случае, имея хорошие связи, мог стать заведующим отделом в какой-нибудь московской газете... Второе предложение было заманчиво неведомой новизной. И оно снимало те страхи, которые не так давно заставляли его подбирать аргументы, чтобы с достоинством отказаться от губернаторства. Быть заместителем - другое дело. Меньше ответственности, есть возможность учиться. Но главное - ему не надо собирать команду, брать ответственность за весь край на себя. Отвечать же за свое направление, которое ему поручат, он вполне сможет...

- А кто...стал главой администрации?

- Человек с опытом, но не публичный, вряд ли вам приходилось сталкиваться. Он некоторое время работал в советских органах...

- Я его знаю?

Пабловский назвал фамилию.

- Не сталкивался, - покачал головой Красавин.

- Я понимаю, вам надо подумать... Вы когда летите домой?

- Собирался сегодня вечерним самолетом...

- Можете не торопиться... День-два у нас есть. Посоветуйтесь с семьей... Но и не тяните, сами понимаете, сейчас решения надо принимать быстро...

Обычно в самолете Красавин расслаблялся, под ровный гул турбин дремал или думал о приятном, что ждало его в будущем. Когда летел в столицу - прикидывал, как будет решать вопросы, какой результат обязательно должен получить. По возвращении домой это были приятные мысли об Анне и сыне (надо же, прав Дзугов, для отцовства надо созреть), о верных соратниках. Теперь же он все перекладывал и перекладывал «за» и «против» на чашах воображаемых весов, маялся на классической развилке: «направо пойдешь... налево пойдешь...» и, сходя с трапа, окончательно решил, что поступит так, как посоветует Анна.

Встречал его Дубинин с Козько, который в последнее время охотно помогал им в партийных делах личным транспортом. Они наперебой начали рассказывать о постыдном бегстве партийных функционеров из кабинетов, потом о назначенном руководителе края, с которым никто из них лично не сталкивался, но Козько был наслышан, что тот управленец неплохой, хотя и не очень заметный, и даже в нынешнее время свое предприятие умудрился сохранить... Работал и в исполкоме, но не долго. На первых ролях не был. Но, по слухам, был знаком с президентом еще с давних времен. Одним словом, выбор Москвы, как и прежде, пал на свою «серую лошадку», крепкую посредственность.

Было время, когда Красавин задумывался, что же лежит в основе подбора руководящих кадров, и пришел к выводу, что самыми главными качествами для карьерного роста являются усредненность и обкатанность. Он назвал это коэффициентом гладкости. Если эти два фактора подкреплялись личной благосклонностью начальства, стремительная карьера в партийном или комсомольском аппарате была обеспечена. Под усредненностью он имел в виду биографию без сучка и зазубрины, отсутствие каких-либо падений и взлетов, отклонений вправо-влево от генеральной линии, явно выраженных амбиций. Одним словом, то, что можно обозначить как неприметное ощущение наличия... Не проходили этот тест, как правило, очень умные и деятельные... Коэффициент гладкости складывался из обтекаемости суждений, особенно явных во всяческих речах, беспринципности действий и холуйского подобострастия, которое требовалось при встрече высших чинов...

Но это было прежде, размышлял он, теперь же все по-другому, и вот ему, совсем не обладающему подобными качествами, но не лишенному амбиций и кое в чем возвышающемуся над среднестатистическими гражданами, предлагают высокую должность... В конце концов, все зависит от него самого...

Додумать не успел. Восторженное и сумбурное изложение соратниками последних событий отвлекло, вернуло к делам насущным, вызвало прилив энергии и заинтересованности. «Центральная газета, столица - это, конечно, замечательно, но там все чужое, все будет внове, здесь же не надо никому о себе рассказывать, здесь я дома...», - мелькнула мысль.

- Как слетали, Виктор Иванович? - поинтересовался Козько, въезжая в город.

«Как Анна скажет, так и будет», - решил он окончательно, прежде чем ответить.

- Неплохо.

И, понимая, что это не удовлетворит их любопытство, добавил:

- О губернаторе я в курсе, в администрации президента был разговор...

И на этой многозначительной фразе замолчал - пусть думают как хотят, фантазируют...

- А мы теперь как? - неуверенно произнес Дубинин, который никогда не отличался аналитическими способностями.

- А мы, Игорь Львович, будем строить демократическое общество и новую страну, - обтекаемо произнес Красавин и поймал себя на мысли, что уже начал перенимать чужой опыт... Уже будничным тоном добавил: - Работы хватит, главное, чтобы теперь эти кабинеты заняли достойные люди... На днях соберем политсовет и все обсудим...

...В этот вечер они с Анной заснули под утро. Сначала долго убаюкивали сына: у того резались зубки, и он плакал. Потом любили друг друга так, словно встретились после долгой разлуки. А обсуждение предложения Пабловского затянулось до рассвета. Анна сразу согласилась на переезд в Москву, там у нее руководитель диссертации, она быстрее напишет и защитит докторскую, будет преподавать в солидном вузе, у него тоже перспектива... И тут оказалось, что ни она, ни он не видят для него перспективы, кроме как стать главным редактором, что маловероятно, ведь скорее всего посадят на это место человека не со стороны, а хорошего знакомого если не президента, то министра или того же Пабловского. Можно, конечно, потом перейти в администрацию или министерство, но это Красавина не грело. Клерком быть скучно и нудно даже в самом высоком учреждении. Писать диссертацию и становиться преподавателем он тоже не хотел.

- Похоже, привык я к вольной жизни, - усмехнулся он.

- Диссертацию я могу и здесь написать, - положила ему голову на плечо Анна. - А преподавать и в нашем институте можно, тоже есть умненькие ребятки... И Гриша здесь здоровее будет. У нас все-таки юг, тепло, фрукты-овощи, воздух чище... - Перевернулась, положила руку ему на грудь. -

И тебя все здесь знают, уважают...

- Остаемся?..

- Если пригласят еще раз, тогда подумаем... - Оставила она на всякий случай запасной вариант.

- Мне надо завтра ответить.

- Ну, потом когда-нибудь же пригласят... - Бодро произнесла она.

- Ты у меня умница, - он поцеловал ее. - Так завтра и скажу: до следующего приглашения...

И крепко обнял Анну.

Вдруг вспомнил Жовнера и, засыпая, подумал, что теперь нисколько не завидует тому и знает его секрет: главное, чтобы жена тебя понимала лучше, чем ты сам себя...

Пабловский его решению не удивился. И, похоже, его и ожидал.

- Ну и замечательно, Виктор Иванович. Я уже с вашим главой переговорил. Он завтра вас пригласит. Такие помощники, как вы, ему очень нужны. Не стану скрывать, он даже просил в столицу вас не забирать. И очень хорошо, что совпали ваши желания. В этом я вижу залог успешной совместной работы. Так что идите к нему завтра с утра без всякого звонка. Я предупрежу, он будет ждать...

Вечером Красавин собрал политсовет. Звонил и Гаврилову, но тот укатил в Германию, и его заместитель сказал, что надолго. Пригласил и Верочку Полякову: формально он теперь редактором быть не может, хотя первое время, конечно, помогать будет, и на это место лучшей кандидатуры, как ни перебирал, не видел. Даже с Анной советовался, поделился своими сомнениями, но та сказала, что Верочка очень раскаивается в своем давнем поступке, в крайкоме ей все не так преподнесли, не разобралась, а профессионально делать газету сможет только она.

Перед заседанием переговорил и с Дубининым, которого видел руководителем партийной организации. Новость того удивила. Он долго вопросительно смотрел на Красавина, потом неуверенно произнес:

- А как же?.. Мы же боролись?.. А теперь...

И Красавин понял, что тот имел в виду, терпеливо стал объяснять, что цель любой политической борьбы - это не свержение власти, а замена ее людьми, разделяющими революционные для определенного этапа идеи. И вот теперь, когда коммунисты уходят с политической сцены, именно им, демократам, придется вытаскивать страну из той ямы, куда те умудрились ее сбросить.

- И задача демократических партий - поддерживать свою власть, помогать ей. Я вижу тебя, Игорь Львович, руководителем нашей краевой партийной организации. У тебя большой жизненный опыт, ты предан идее, в чем я не сомневаюсь, умеешь организовать работу... Мы будем часто встречаться, для тебя я свободен в любое время...

Дубинин явно не ожидал этого, было видно, что предложение ему польстило.

- Я не знаю... - неуверенно произнес он. - Говорить зажигательно не умею...

- Это теперь и не нужно... У тебя вон какой опыт в проф-союзе...

- Да, это верно...

- Значит, членам политсовета я предлагаю на свое место тебя.

- А Олег Павлович? - вдруг вспомнил тот о Павлове.

- Олег Павлович будет заниматься другим, - уклончиво ответил Красавин, не раскрывая своих соображений.

С Павловым он переговорил сразу после звонка в Москву, поинтересовался, пойдет ли тот работать в новую администрацию края. И хотя еще до конца не было известно, чем они будут заниматься, Павлов к предложению отнесся с явным интересом и сказал, что, если не придется курировать агрокомплекс, в котором он ни бельмеса не понимает, всему остальному можно и научиться...

Политсовет прошел быстро, без вопросов, видимо, все-таки информация о назначении Красавина уже откуда-то просочилась. Кандидатуру Дубинина одобрили единогласно. Полякову тоже утвердили на должность главного редактора, хотя этого, в принципе, и не требовалось, это было прерогативой учредителей. Но одобрение политсовета могло сыграть свою роль в представлении нового главного редактора министерству. С Жовнером Виктор переговорил по телефону, тот, похоже, весь в своих делах и заботах не совсем и понял, что произошло, нисколько не удивился, дежурно поздравил его с назначением и сказал, что против Поляковой он возражать не станет.

- Тебе там виднее, а если по публикациям судить, то журналист она хороший. Гаврилов, думаю, тоже согласится, а с министерством сам решай. - И, кому-то проговорив: «Сейчас едем», добавил: - Хотя наших двух голосов и так достаточно, но ссориться не хотелось бы...

- Само собой, если министерство не поддержит, портить отношения не станем, - согласился Красавин.

Хотел поинтересоваться, как у Жовнера идет его бизнес, но не стал, тот теперь постоянно был занят, секретарша долго не хотела соединять. Но не выдержал, словно примериваясь к новой должности, и попенял:

- Ты уж свою даму в приемной просвети, чтобы не мариновала меня...

- Извини, я по другому телефону разговаривал. У меня заместитель в Карелии вторую неделю на комбинате сидит, никак бумагу не выбьет... А так она знает, что тебя надо незамедлительно соединять. Только свой новый телефон не забудь сообщить.

Красавин положил трубку и подумал, что скоро и у него будет полно забот и своя заградительная секретарша...

...Глава администрации края оказался плотным, среднего роста, с убеленными сединой висками, внешне спокойным пятидесятилетним мужчиной. Он вышел из-за стола, заваленного всевозможными папками и бумагами, крепко пожал руку, пояснил:

- Вот разбираюсь с наследством... Присаживайтесь, Виктор Иванович... - Указал рукой на длинный стол, стоящий в стороне, за которым первый секретарь крайкома проводил заседания бюро и рабочие совещания, сел напротив. - Я вас знаю, на митингах бывать приходилось, - доброжелательно улыбнулся. - Статьи ваши читал, газету... Да и журнал. От корки до корки... Сразу скажу, чтобы вопросов никаких не было, работать нам вместе долго и напряженно: не во всем с вами согласен, но что касается необходимости перемен в экономике, обществе, тут мы с вами единомышленники. И придется нам теперь вкалывать с утра до ночи засучив рукава и иметь дело со всеми, с кем необходимо, невзирая на партийную принадлежность и идеи... Как вы, готовы?

- Я своих убеждений менять не собираюсь.

- А этого никто и не требует. На мой взгляд, принадлежность какой угодно партии сейчас не главное. Главное, страну поднять, экономику. Главное, чтобы гражданской войны не было... С этим вы согласны?

- Это очевидно.

- Вот поэтому наша задача - собрать тех, кто хочет работать. Коммунист или демократ - неважно. Главное, чтобы если не умел, то знал, что делать. А если и не знал, то хотел бы... Кто сейчас знает... никто из нас при капитализме не жил. Будем вместе учиться. - Он пристально посмотрел на Красавина, ожидая ответа.

- Я не против... учиться. А что касается убеждений, то демократия предполагает плюрализм мнений...

- Вот и замечательно. Значит, в главном мы друг друга понимаем... - Он откинулся на стуле. - О себе рассказывать не буду, захотите, все узнаете. О вас знаю вполне достаточно, чтобы вам верить и на вас надеяться. Приказ о вашем назначении готов. Так что, вот здесь ваш кабинет, - он ткнул пальцем в разложенный на краю стола чертеж здания, - на четвертом этаже... Мне Пабловский сказал, что вы изъявили желание заниматься социальным блоком вопросов?

Красавин попытался вспомнить, когда они с Пабловским говорили на эту тему, но сколько ни старался, так и не смог.

Неуверенно кивнул.

- Вот и отлично. Именно это направление я и хотел вам предложить. Занимайте кабинет, устраивайтесь. И первым делом набросайте свои соображения по структуре... Мой совет: возьмите за основу структуру крайкома, я сам так сейчас делаю. Что-то менять, конечно, мы будем, но основа управления у коммунистов крепкая, дееспособная... Ключи от кабинета у завхоза, управляющего зданием, он сейчас на месте. Работу терять не хочет, услужлив и вежлив, как дамский угодник, вы с ним построже...Технический персонал тоже весь работает, если вдруг какие вопросы возникнут. - Поднялся, вернулся к своему столу. - Да, Виктор Иванович, с предложениями по структуре и планом первоочередных задач не затягивайте, неделя - две от силы. И прикиньте, кого возьмете руководить своими департаментами, познакомьтесь сначала с теми, кто работал, они в курсе дел, без них мы никак не обойдемся, если намерены учиться всерьез. Во всяком случае первое время... - И, предупреждая возражение Красавина, добавил: - Если у вас уже есть кто на примете, давайте в приказ...

- Со структурой прежде определюсь...

- Хорошо. Посмотрите, что у коммунистов было... Ну, а потом мы с вами как-нибудь вечерком останемся и поговорим предметнее...

Красавин согласно кивнул и вышел из кабинета.

В приемной переминался с ноги на ногу багровый от волнения управляющий зданием. Незаметный, в строгом костюме, ждущий... Хранитель тайн этого большого здания. И, наверное, не только здания... Стремительно двинулся навстречу, всем своим видом выражая готовность исполнить любое приказание, и Красавин подумал, что при любом строе всегда находятся те, кто готов служить новому хозяину.

- Ну, веди, Сусанин, - непонятно почему, обозвал того. И уточнил: - Показывай, где там на четвертом просторный кабинет...

Жовнер

Время - величина непостоянная . И субъективная. В этом Жовнер убеждался теперь ежедневно. Как и в том, что оно непосредственно связано с открывающейся информацией, обретением нового знания.

Отчего таким длинным кажется детство? Потому что каждый день насыщен открытием нового. Все органы чувств, мозг работают на полную катушку, без остановки воспринимая неведомое прежде, анализируя, систематизируя, закрепляя, откладывая информацию об узнанном на разные полочки памяти. С взрослением непознанного, не пережитого становится все меньше, новизна исчезает. Заканчивается период обучения, и жизнь превращается в череду буден, в которых чувствам и мозгу уже не приходится столь интенсивно работать. И только жажда путешествий, узнавания новых мест напоминают о том, что естественное и радостное состояние человека - это интенсивная работа его существа. И именно это состояние новизны, непознанности замедляет ток времени, удлиняет и наполняет жизнь. Однообразные будни, не отличимые друг от друга, проскальзывают незаметно, стремительно и осмысливаются исключительно как категория прошлого, ибо в настоящем ничего значительного не происходит. Нет новизны. Вот отчего прожитое остается в памяти чаще отпускными изменениями обстановки или же некими нестандартными, не-ожиданными событиями. Вот отчего конец рабочей недели в застойные времена, как правило, завершался дружеским застольем, за которым, под воздействием выпитого, вдруг появлялась новизна утраты ощущения реальности. Вот отчего манят рыбалка, охота, всевозможные взрослые игры

(в том числе и любовные), в которых есть непредсказуемость и новизна если не в общем, то в частностях.

Профессия журналиста, на взгляд Жовнера, тоже предполагает некое разнообразие этих самых буден: встречи с людьми, узнавание нового, поездки в незнакомые места -

все это не дает любопытству притупиться или исчезнуть окончательно, а мозгу разлениться. И, тем не менее, и эта профессия не позволяет вернуться в многогранное, восторженное и наполненное эмоциями детство. Не хватает интенсивности, насыщенности новизной. Но то, что теперь происходило в обществе, он воспринял по стремительности изменений если не как возврат в детство, то несомненное приближение к нему. Теперь каждый новый день приносил множество неведомого прежде. Неожиданные перемены, желание и умение осваивать новое разделили людей, как Жовнер для себя определил, на тех, кто помнил детство или хотел вспомнить, но по каким-то причинам не мог, и кто вовсе не желал его вспоминать. И в зависимости от этого принимал новизну, пытался понять или отвергал, не задумываясь. И теперь в одной среде, в одном обществе появились разные слои людей, разделяемых не только восприятием новой информации, но и течением времени. Одни успевали поразительно много, и у них многое получалось, другие же, наоборот, ничего не могли и не хотели. У одних жизнь стала длинной и насыщенной, как в детстве, у других - короткой и бездеятельной. Первые азартно осваивали новые знания, вторые прятались от реалий - кто как мог.

Если бы у Жовнера было время размышлять, он обязательно развил бы вдруг пришедшую идею о зависимости времени от насыщенности жизни новизной (что, в свою очередь, формирует понятие счастья), о полезности этой новизны, даже какую-нибудь формулу выдумал, но этого как раз и не было. Впрочем, и подобные размышления не казались важными. Как уже не казались важными и собственные литературные опыты, судьба совместно написанного со Ставинским романа, признание... Да, собственно, и желание сочинять, что-либо выдумывать, пропало.

В институте, когда он осознал интерес к литературному творчеству, помимо ответа на вопрос: важнее ЧТО писать или КАК писать, он не мог понять, почему никто не опишет один день студенческой жизни. Самый обычный, в котором ничего неординарного не происходит, но который каждый из них с удовольствием проживает. Он даже попытался написать такой рассказ, но переложенные на бумагу события отчего-то утратили то самое удовольствие жизни, которое сам автор ощущал, а хронологически изложенная цепочка мелких событий при прочтении оказалась скучной. Тогда он вновь перечитал «Былое и думы» Герцена, в очередной раз позавидовав героям исторических событий, которым не нужно было ничего выдумывать в своей жизни...

Теперь он ощущал себя в их роли, но от этого осознания возникло не желание писать, а желание делать. Размышлениям он предпочел познание прежде неведомого. Для него и тех, кто находился рядом, это была долгожданная встреча с новым миром, негаданно выпавшая на их долю, прервав череду, казалось бы, нескончаемых, однообразных буден, проживаемых под руководством авангарда рабочего класса. Теперь в его жизни все было интересно. Агентство расширялось, появлялись новые люди и новые направления работы. И каждый день - новые задачи, никакой рутины, думай, учись, полагайся на интуицию....

Менялось не только восприятие времени, но и пространства.

Первым из тех, кого он знал, раздвинул привычные рамки реальных перемещений Гаврилов. После деловых поездок по стране, от Калининграда до Курил, он вдруг полетел в Индию на встречу с тамошними бизнесменами. Но эта страна его ничем не удивила кроме нищеты, грязи и наносной экзотики, а индийские бизнесмены ничего дельного не предложили, похоже, они просто хотели посмотреть на русских начинающих капиталистов, и он, разочарованный, в противовес, без длительного перерыва, одним махом на автомобиле проехал всю Европу, присматриваясь, прицениваясь, и остановился на Германии.

- Наши отцы и деды их били, а мы теперь у них учиться будем, - с выражением произнес он, делясь своими впечатлениями после этой поездки. - Такие все улыбчивые, благожелательные... но мурые... господа-партнеры... - последние слова произнес с довольной интонацией, словно разгадал непростую загадку, и пояснил: - Торговать своим ширпотребом предлагают. Для них наша страна - безразмерный базар, и ничего больше... И они все еще верят, что у нас за Уралом медведи по улицам ходят... Их завидки на наши просторы берут, а боятся они потому нас, что понимают, с такой территорией им не совладать... Жидковаты будут... Ничего не скажу, дороги у них отменные, автомобили, сам понимаешь, не чета нашим, живут чистенько... А отчего? Да оттого, что когда от деревни до деревни доплюнуть запросто, а народ живет как селедки в бочке, боками друг о дружку трутся, все вылизать можно, нечем же больше заняться... У них ведь нет нашей необозримости, которую не вылижешь при всем старании даже с их, немецкой педантичностью, главное, хотя бы не запустить... Я тамошним партнерам предложил со мной на Камчатку слетать, а они, как узнали, сколько лететь, говорят, им в Америку быстрее и там, мол, цивилизация... Вот денег с их помощью заработаю и какой-нибудь заводик в Сибири заложу...

...Ставинский через знакомых списался с коллегой-журналистом в Польше и поехал по приглашению к нему. Вернулся полный впечатлений и от Валенсы с его «Солидарностью», и от заграничного обилия товаров, и от цен со многими нулями в тамошних злотых. Он рассказал, что инфляция у соседей галопирует еще круче, чем у нас, а граница с Польшей превратилась в огромный базар, на котором круглосуточно идет прямой обмен того, что есть у нас, а у них нет, на то, что есть у них и нет у нас. С нашей стороны наибольшим спросом пользовались электроприборы и... мышеловки.

- На этом можно заработать процентов пятьсот, - убеждал он Жовнера вложить деньги в приобретение мышеловок. - Я посчитал, на каждый рубль пять-шесть навар будет... Давай с маленькой партии начнем. Я сам с Маркеловой поеду продавать...

И убедил, тот согласился, но Леша мышеловок не нашел, конъюнктура скоро изменилась.

- Ты знаешь, что мне Вацлав написал?.. Самый крутой навар у них сегодня на папиросах, - интригующе сообщил он спустя месяц. - Один к двадцати. На обыкновенном «Беломоре»!.. А знаешь, зачем им папиросы? - И, выдержав паузу, поражаясь нелюбопытству Жовнера, раскрыл секрет: - Они в них наркотики набивают...

Папиросы купить можно было, но это они даже не обсуждали: зарабатывать пусть даже большие деньги, нарушая закон, никто не собирался.

Сашка тоже собрался съездить в Европу и уже договорился с Гавриловым отправиться с ним впристяжку, на погляд, торговать западным товаром он не хотел, но вот партнеров по продаже книг найти надеялся, исходя из того, что и в Германии, и в Израиле теперь было полным-полно русскоязычных беглецов из Советского Союза. Но вместо сугубо мужского круиза по Европе, в котором ожидалось много пива и деловых встреч (во всяком случае, так обещал Гаврилов), они с Еленой полетели в Болгарию. Удружил Костя Бородулин, который в очередной командировке в Москве познакомился с болгаркой, как перезревший Ромео, страстно влюбился, развелся с женой, уволился и уехал в Софию. Спустя три месяца вернулся, опять пришел в агентство и к бывшей жене (не разрывая отношений с болгаркой), через пару месяцев снова уехал, договорившись, что откроет в Болгарии представительство агентства и корпункт газеты, и оттуда Жовнеру вдруг поступило приглашение от неведомой ему фирмы.

Они полетели с Еленой в конце лета, по пути погостив в Киеве, побывав в Лавре (спустившись в пещеры отшельников, он понял, что очень любит солнце и никогда бы не стал монахом или шахтером, подземелье давило на него, вечная темнота пугала), побродив по вечернему Крещатику ( вполне обычная улица, а вот знаменита...), переночевав в лучшей по советским стандартам гостинице. На следующий день, промаявшись в Борисполе часа два (удовлетворяя любопытство пограничников), еще через пару часов уже осваивали шикарный гостиничный номер в четырехзвездочном отеле в Софии (как все-таки близка и мала Европа!) и все ждали хозяев - тех, кто пригласил их, но так и не дождались за всю неделю, что пробыли там.

Но зато с удовольствием побродили по улицам столицы чужой страны, в которой Жовнер чувствовал себя удивительно уютно, как ни в одном из немецких городов, в которых побывал в юности. Несомненно, причиной тому было, прежде всего, доброжелательное отношение болгар. Познакомились с заграничной женой Бородулина, которая оказалась невысокой худенькой девушкой с турецким разрезом глаз и смуглым лицом. Она встретила их с некоторой настороженностью и смущением, за беседой часто обращалась за подсказкой, как себя вести с гостями, к Косте, но, прощаясь, они уже не сомневались, кто хозяин в этом маленьком доме, в котором собравшийся было проводить их до гостиницы Костя послушно остался. И на обратной дороге по пропахшим кофе теплым улицам Софии пришли к единому мнению, что Павлина не столь романтична, как Костя, и ждет того на пусть и добрососедской чужбине отнюдь не безоблачная жизнь...

В первый день в гостиницу пришел курьер из фирмы, пригласившей их, передал конверт с левами на текущие расходы, сообщил, что, когда руководство определится со временем встречи, их известят. В конверте оказалась вполне достаточная сумма для того, чтобы побывать в разных ресторанах и ресторанчиках, вдоволь попить продающегося на каждом углу черного кофе, познакомиться с музеями и выставками.

На третий день, чувствуя себя обязанным перед хозяевами за оказанное щедрое гостеприимство и, признаться, снедаемый любопытством, кто же так легко тратит деньги, Жовнер попросил Бородулина устроить встречу. Тот перезвонил после обеда и сообщил, что руководители фирмы срочно выехали в Италию, будут к концу недели.

- Не переживайте, Александр Иванович, фирма солидная, с деньгами. Они занимаются консалтингом во многих странах Европы. Их очень интересует Северный Кавказ, поэтому и пригласили.

Чтобы не терять времени зря, он попросил Костю поводить их по газетам и издательствам.

Они побывали в двух издательствах и трех редакциях газет, где пили кофе и строили планы. С издательствами - о совместном издании книг на русском и болгарском языках. С газетами - об обмене газетными публикациями. Все эти договоренности должен был претворять в жизнь Бородулин, который теперь по-настоящему осознал себя руководителем представительства. Переговоры проходили легко, при полном взаимопонимании, потому что, как сделал вывод Жовнер, «братушки» находились в таком же состоянии, как и они, тоже азартно пытались осваивать новый мир, вдруг раздвинувший прежние границы...

...Каждый вечер они с Еленой гуляли по вечерним улицам болгарской столицы, и во время этих прогулок Сашка присматривался к женщинам его возраста - мало ли, вдруг увидит Виолетту... После встречи с Костей и его подругой он рассказал Елене о давней встрече в Германии, пронизанной платоническим чувством, о том, как фантазировали они более пятнадцати лет назад встретиться семейно на болгарском побережье и какая идиллия тогда им рисовалась. И вот они, правда без дочери, здесь, интересно, как у Виолетты сложилась жизнь?.. Рассказал, рассчитывая на понимание, хотя сам не очень любил слушать о ее кавалерах, которые были до него. И теперь Елена нет-нет да и указывала ему на ту или иную смуглую, черноволосую и, как правило, лет на десять моложе женщину и спрашивала:

- Посмотри, это не твоя Виолетта? - выделяя при этом слово «твоя».

И он смотрел, говорил о том, что она напрасно его ревнует к прошлому, просто у каждого человека в его личном прошлом есть нетленное богатство, которое принадлежит только ему одному. И в их прошлом есть то, что он считает самым ценным: это их совместный поход на Байкал, с которого началась любовь, первое объяснение, такие долгожданные встречи и томительные разлуки, да и сегодняшнее счастье быть вместе... Несомненно, эти мгновения ей тоже ценны, но они могут только догадываться об истинных переживаниях другого... Это не передаваемое никому богатство одного...

И она соглашалась.

И им было очень хорошо вдвоем в Софии...

...Из Болгарии, так и не встретившись с приглашавшей стороной, поручив Бородулину прояснить ситуацию самостоятельно, с помощью нового штатного сотрудника представительства Павлины (она вместе с Костей провожала их), он вернулся со смутным ощущением, что в Европе никто их не ждет с распростертыми объятиями, что даже дружелюбным болгарам все же ближе и понятнее их ближайшие по тесному дому соседи, пусть и говорящие на менее родственных языках, и они с большим интересом смотрят на север, запад и даже на юг, откуда не так уж и давно, в свое время, пришло насилие, чем на восток. Хотя помнят и чтут героические страницы совместной истории и знают, кто такой Суворов и какому Алеше установлен памятник, о котором сложена русская песня, одна из тех, которые они знают и любят петь... Было ощущение, что они посидели на приступочках той самой Европы, с которой теперь следовало брать пример, - посидели, не дождались приглашения и убрались восвояси. И от этого особенно никто не огорчился -

ни те, кто их приглашал, ни они сами. Хотя были благодарны за неожиданный и недешевый подарок в виде этого недельного посещения другой страны...

Гаврилов его пессимизм не понял, он уезжал подписывать уже согласованный контракт на поставку всякой всячины, начиная от обоев и заканчивая вешалками, на выгодных, как он считал, для него условиях, надеясь за одну операцию удвоить вложенный капитал, и не сомневался в необходимости контактов с Европой.

- Александр, мы, как в Великую Отечественную, сначала отступим, но подучимся, накопим деньжищ и махнем в другую сторону... До американского побережья...

- Не пришлось бы отступать до Байкала...

- Ничего, у нас вон какие просторы... И от Байкала развернуться можно... - оптимистично возразил тот и укатил в Европу.

...Когда партийные пропагандисты в начале перестройки вещали о переменах, их не было. Теперь же в съежившейся, покинутой, ранее облепленной республиками стране неизменными оставались только смена дня и ночи, времен года и все, что не зависело от человека. В мимикрирующем бывшем советском, а ныне российском обществе все менялось стремительно и, с точки зрения рядового гражданина, необъяснимо. И перемены эти, несмотря на пессимистические, даже апокалиптические предсказания, были, на взгляд Жовнера, к лучшему. Начали постепенно заполняться товарами магазины, уменьшая слухи о грядущем голоде. И хотя рубль дешевел каждый день, обретя устойчивое обозначение «деревянный», теперь на него можно было хоть что-то купить. Но, самое главное, на смену информационному дефициту пришло невиданное изобилие всевозможных газет, книг, брошюр, способных просветить, утолить интеллектуальный голод любого страждущего. Вдруг оказалось, что вокруг полно всяческих провидцев, экстрасенсов, целителей на расстоянии, а познанный мир существенно раздвинулся, выйдя далеко за пределы материальных ощущений. Становилась популярной астрология, всяческие гадания...

...Осенним утром в понедельник в кабинет Жовнера вошел невысокий коренастый интеллигентного вида мужчина, на вид лет сорока пяти. Примечательным на его лице были круглые очки, а акцент выдавал коренного жителя здешних мест. Разговор он начал с комплиментов газете, органично перейдя на высокое предназначение каждого деяния в этом мире, вскользь коснулся неизбежности и важности, на первый взгляд даже кажущихся плохими, происходящих в новой стране перемен, обмолвился о летающих тарелках и тайнах парапсихологии, а затем сказал, что, хотя и представился русским именем Олег, на самом деле он - Посредник... И многозначительно дернул головой вверх (из-за очков глаз не было видно).

Вначале воспринявший его слова всерьез, а к концу лишь демонстрирующий внимание и обдумывающий, как расстаться с визитером побыстрее, Жовнер согласно покивал, решив, что естественнее всего отреагировать на это спокойно.

- Я понимаю, это может показаться заскоком, но вы уж поверьте, Александр Иванович. - Олег-Посредник загадочно улыбнулся, снял и стал протирать очки, показав близорукие и явно разумные глаза. - Я- черкес. Меня зовут Хазрет. Закончил математический факультет МГУ. Работал директором школы в ауле. Последние два года - в одном научном центре в Москве... Видите ли, в подобные времена социальных перемен в информационном поле происходят серьезные волнения и некоторым людям открывается доступ к ранее неизвестной информации... - Он пристально взглянул на Жовнера, даже подался вперед, неторопливо надел очки. - У вашей газеты есть определенная миссия. В ней публикуются очень важные статьи. Вы сами не отдаете себе в этом отчета.

- Спасибо за оценку, - вставил Жовнер. - Вы что-то хотите предложить для публикации?

- Может быть... Но не сейчас. - Посредник ( Жовнер решил, что про себя его следует называть именно так) изучающе осмотрел его. - Я хочу предложить совместное дело. У меня есть связи в Москве, я хорошо анализирую ситуацию. У вас - быстро развивающаяся фирма, собственная газета, которая не зависит ни от каких политических течений и денег... Кстати, вы любите рыбалку, - утвердительно произнес он. - Я тоже... Давайте съездим куда-нибудь в выходные, я покажу вам, как надо ловить...

Переход был настолько неожиданен, что Жовнер не сдержался, улыбнулся.

- Я приглашаю вас на рыбалку, - серьезно произнес тот, поднимаясь, словно это и было самым главным, ради чего он пришел. - В воскресенье в шесть утра я подъеду к вашему дому.

И вышел, оставив Жовнера в растерянности.

Он постарался переключиться на текущие дела, хотел забыть и Посредника, и разговор, но никак не получалось, и в пятницу он рассказал о странном визитере Ставинскому.

- А что, давай съездим, - неожиданно загорелся тот. - Я, правда, в отличие от тебя, ловить рыбу не умею и не люблю, но с удовольствием отдохну от жены и тещи... Там мы этого посредника и выведем на чистую воду... Удочку-то, надеюсь, дашь для маскировки...

Признаться, Сашка не сомневался, что давешний гость просто не появится, поэтому настроился на поездку на какой-нибудь недалекий пруд вдвоем с Лешей, но Посредник приехал ровно в шесть на такси. К перемещению в служебную машину Жовнера, которую тот приготовил к поездке с вечера, он отнесся как к само собой разумеющемуся, переложив туда чехол с удочкой и небольшой рюкзачок. Они заехали за не выспавшимся, но не утратившим желания сбежать из дома Ставинским .

- Куда едем? - спросил Сашка, повернувшись к удобно развалившемуся на заднем сиденье Посреднику.

- Куда хотите. Я на любом водоеме поймаю.

- Я думал, у вас, Олег, есть конкретное предложение...

Тот промолчал.

- Хорошо, тогда поедем куда глаза глядят, - произнес Жовнер, трогаясь.

- Точнее, куда кривая вывезет, - буркнул Ставинский, громко зевая. - Но желательно, не очень далеко, чтобы к вечеру вернуться.

Ехать на знакомые водоемы не хотелось. Сашка решил положиться на интуицию, все степные дороги рано или поздно приводят к воде. Изрядно поколесив, следуя сбивчивым указаниям редких чабанов, они, наконец, выехали к незнакомому, но довольно большому искусственному озеру, в котором, по словам жителей близлежащего села, рыбы было много. Правда, рыбаков, которые рыбные места чутьем находят, не было видно. Но решили все же поверить оседлому населению. Выбрали место на травянистом, круто сбегающем к глинистому берегу склоне, соблазнившись следами кострищ и отметинами от удилищ, здраво рассудив, что на безрыбье рыбак не сидит.

Олег-Посредник-Хазрет достал из матерчатого чехла удочку, закинул за плечи рюкзак и неторопливо пошел вдоль берега. Они с Лешей все еще возились возле машины, разбираясь с припасами и снастями, а он уже устроился на выступе берега, полуостровом вклинившемся в водную гладь, и забросил довольно далеко, как заметил Сашка, снасть.

Наконец и они расставили Сашкины удочки. Леша облюбовал себе самую длинную, пару раз попробовал забросить ее, но собрал только леску на катушке. Сашка взялся распутывать, посоветовав Леше прогуляться вдоль бережка, сходить на разведку к Посреднику, узнать, как у него успехи. Тот для приличия посуетился несколько минут, демонстрируя свою готовность стать рыбаком и тем самым больше мешая, чем помогая, потом охотно пошел по берегу.

На небе, чистом с утра, начали появляться облака, потянул западный, ощутимо влажный ветерок. Поплавки стояли неподвижно, донка тоже не подавала признаков жизни. Похоже, погода явно настраивалась на ухудшение, а значит, на клев можно было лишь надеяться. Сашка видел, что Хазрет нет-нет да и вытаскивал снасть, наверное, проверял насадку, и вновь ее забрасывал. Наконец, дрогнул и лег набок поплавок одной удочки. Бросив недораспутанную «бороду», Сашка заторопился к ней, чуть не упал на глинистом берегу, запоздало подсек и вытащил карасика с ладошку. Разочарованно подумал, что совсем не стоило из-за этого подворачивать ногу. Опять продолжил распутывать на катушке «бороду». Закончив, забросил и эту удочку. Посидел в надежде на скорый клев настоящей рыбы, но поклевки были редкими, и садок медленно пополнялся одного размера, как на подбор, карасиками.

Леша застрял подле Посредника, и по позам сидящих было видно, что они о чем-то разговаривают. Этот заинтересованный разговор периодически прерывался вскакиванием Посредника и вытаскиванием, как Сашка теперь понимал, таких же карасиков.

Погода уже очевидно портилась. Тучи становились все темнее и тяжелее, ветер прохладнее. С запада всегда приходил дождь. Кавказский хребет был главным регулятором погоды в этих местах, той самой небесной канцелярией, которой все подвластно. Он преградой стоял на пути южных ветров, отчего предгорье так и не стало субтропиками, а степь не превратилась в пустыню. Нечастый, но ощутимо холодный северный ветер долетал сюда обычно уже изрядно прогретым, начинал крутиться, не в силах перевалить горы (отчего на той стороне были субтропики), и тогда все живое в степи, пока у арктического гостя не иссякали силы, пряталось по своим жилищам. Но владычествовал над здешними местами азиатский восточный суховей, налетающий из-за каспийских просторов. Гостем он был частым и резвым, летом поднимал пыльные бури, зимой грозно посвистывал над степными просторами, а весной и осенью срывал и перекатывал все, что мог, задерживаясь надолго. Западный же, европейский, традиционно плаксивый, предпочитал наведываться ближе к осени, дождливо жаловался, как правило, несколько дней, то ли уговаривая хребет пустить его погреться за вершины, то ли убеждая более резвого азиатского собрата разрешить погостить в его владениях. Выплакавшись, успокаивался и исчезал.

Нынче, похоже, плаксивый настраивался на долгий визит. А значит, рыбалки не будет. Это понял и Посредник. Он собрал удочку, и они с Лешей, продолжая о чем-то оживленно разговаривать, направились в его сторону.

Из невесть откуда собравшейся тучи стал накрапывать неторопливый мелкий дождик. Сашка, поглядывая на поплавки, с сожалением стал неторопливо сматывать удочки, все еще надеясь на настоящую сазанью поклевку, но так и собрал, не дождавшись даже карасиной.

- Ну, как успехи? - подходя, с затаенной хвастливостью, поинтересовался Алексей и с очевидным усилием поднял на вытянутой руке садок. - Мы не жалуемся...

В садке бились около десятка приличных сазанчиков.

Сашка перестал собирать последнюю удочку. Обиженно произнес:

- Чего же не позвали, если клев был...

И посмотрел на улыбающегося Олега-Хазрета, решая, что никаких дел с тем иметь не будет.

- Хочешь, я сейчас здесь поймаю?

Не ожидая ответа, тот достал из чехла удочку, отошел на несколько метров в сторону, повернувшись спиной, что-то нацепил на крючок и забросил. Потом рядом с поплавком бросил еще несколько крупных черных комков. Поставив удочку, вернулся к Жовнеру.

- Минут пятнадцать подождем....

Сашка тоже размотал и забросил одну удочку. Остальные отнес в машину, дождь, хотя и сыпал туманной, не пробивающей штормовку сеянкой, явно настраивался надолго, даже если и оставаться еще, надо было перегнать стоявшую на травянистом склоне машину наверх, на грунтовую дорогу. Переводил взгляд со своего поплавка на поплавок Посредника, веря и не веря обещанию того.

Леша, помокнув немного за компанию, залез в машину и теперь через приоткрытое боковое стекло предлагал бросить это грязное дело - рыбалку и перекусить.

- К тому же дождь собирается, - голосом медвежонка из мультика несколько раз повторил он, хотя дождь уже не собирался, а равномерно и безустанно накрывал всю видимую округу.

Вдруг поплавок удочки Посредника качнулся и, наклонившись, неторопливо, но уверенно стал уходить под воду. Тот подсек, неторопливо начал крутить катушку, и по изогнувшемуся удилищу было видно, что на том конце немаленькая рыбина. Вылез из машины Ставинский, заскользил по склону к ним, схватил подхват, поинтересовался у Посредника:

- Большая?

Тот пожал плечами, продолжая неспешно и внешне совершенно спокойно выводить упирающуюся добычу.

Наконец буруны заходили возле берега, вывернулась горбатая черная спина - сазан был явно больше всех предыдущих - и Леша засуетился, с подхватом наперевес заметался на глинистом берегу, поскользнулся, с всплеснувшимся окончанием «... мать» шлепнулся в воду и, полулежа, накрыл сорвавшегося с крючка и извивающегося на мелководье сазана. Мокрый и грязный, он подполз к бьющейся под сеткой рыбине, прижимая подхват к дну, потащил ее на берег и так и вытащил, с камнями и грязью. И тут уже подхватил под жабры, откинул к машине. Выдохнул:

- Килограмма два... - Добавил не без гордости: - Если бы не я, ушел...

- Твой улов, - согласился Посредник. И уточнил: - Килограмма полтора будет...

- А вода холодная. - Леша снял куртку, стал на себе отжимать рубашку. - И дождь не летний.

Сашка достал из багажника старый свитер, брюки, которые лежали там как спецодежда на случай непредвиденного ремонта в пути.

- Понял теперь, как рыбу ловить... Обряжайся.

- А мне понравилось, - оптимистично, сдерживая дрожь, произнес тот, торопливо переодеваясь. - Давай еще порыбачим. Удочку только мне дай какую-нибудь... А Олег своей насадкой поделится... Поделишься же? - повернулся он к Посреднику.

Тот подумал и молча протянул Жовнеру два катышка - маленький желтоватый и большой, величиной с теннисный мяч, темный.

- Черный - прикормка, - пояснил он. - Разбрасывай рядом с поплавком.

- Склон мокрый, машину надо перегнать, - сказал Сашка, с нетерпением поглядывая на удочку и понимая, что медлить больше нельзя.- Выедем наверх, потом еще порыбачим...

Но оказалось, что время уже было упущено: колеса выглаживали траву до глянцевой черноты, и с каждой попыткой она шла не вверх, а сползала все ближе и ближе к кромке берега. Помощи, в виде двух разновеликих человеческих сил, явно не хватало.

Доскользив до нижнего предела, после которого уже было опасно пытаться выехать, оставили машину остывать и стали камнями выкладывать дорожки под колеса, не особо веря, что это поможет. Так и получилось: камни сразу же разлетелись в разные стороны, а машина замерла на самой кромке берега над водой.

На дороге замаячила телега.

Ставинский замахал руками, засвистел.

Та остановилась.

Пожилой кавказец, то ли карачаевец, то ли балкарец, догадливо развернул лошадь.

- Сейчас добавим еще одну лошадиную силу - и дело пойдет, - бодро заявил Леша, приветствуя того: - Ассалам алейкум... Выручи, будь другом...

- Э, какой грязный... Давай, цепляй свой тачка за мой телега, - весело произнес подъехавший и лихо развернувшийся перед ними возница. И, словно продолжая с кем-то спор, глядя почему-то на Посредника, задиристо добавил: -

Лошадь все одно лучше...

Они не стали уточнять, в сравнении с чем и почему, привязали к телеге буксир, Сашка завел машину. Возница, продолжая сидеть на телеге, хлестнул жеребца, тот рванулся вверх по склону, Сашка надавил на газ, машина взвыла и медленно покатила за натужно приседающим жеребцом, докатилась до последнего возвышения перед дорогой и замерла. Остановился и жеребец. Раздувая ноздри и громко фыркая, словно злясь на самого себя, он перебирал копытами, выискивая опору. Возница хлестнул его вожжами, Сашка газанул, машину опять потащило в сторону и вниз, стоявшие в стороне Леша с Посредником бросились ее толкать, и хозяин лошади спрыгнул с телеги, по-своему прокричал что-то жеребцу, натягивая вожжи, стал подталкивать плечом телегу, но все было бесполезно.

Сашка выключил зажигание.

Вылез из машины, на всякий случай подложил под зад-ние колеса пару камней.

Окинул взглядом склон, дальше вздымавшийся еще круче, и сказал:

- Хороший у тебя конь, но силенок у него не хватит...

- Э... чуть раньше надо было звать, - с радостью, что его друга оценили и не требуют больше помощи, отозвался тот. -

Дождь траву уже маслом сделал...

- А не знаешь, где трактор найти?

- Там, - махнул рукой за озеро. - У Степана... Только он сегодня гуляет. Свадьба.

- У него свадьба?

- Зачем у него... У него дети мал мала... Скоро сам свадьба делать будет...

- Трактор только у него?

- Остальной председатель закрывает...

- А ты куда едешь?

- К себе. - Махнул рукой вперед. - На кошару...

- От нее до села далеко?

- Не... - мотнул головой тот. - Прямо пойдешь, час-другой и придешь...

- А председатель где живет?

- Там живет. - Опять махнул за озеро. - Только он жадный... - И оживился: - Садыс, поехали ко мне, барашка зарежем, кушать будем, отдыхать будем, солнце будет - по-едешь...

- Спасибо, - вмешался Посредник. - В другой раз. Нам выехать надо.

- Э... - не очень огорчился тот. - Еще лошадь нужна...

- А у тебя нет? - спросил Леша.

- Лошадь уже не поможет, - здраво рассудил Сашка. - Разве что табун...

- Табуна нет, - развел тот руками и подернул вожжи, давая команду уже отдохнувшему коню.

Телега неторопливо покатила по дороге.

- Надо идти в село, к председателю, - сказал Посредник. -

Он трактор даст.

- Откуда знаешь?

- Знаю, - уверенно произнес тот.

Жовнер еще раз окинул горизонт: тот был затянут серой пеленой, надежды на то, что дождь скоро кончится и тогда можно будет выехать на дорогу, не оставалось.

- Надо идти, - согласился он.

- Я пойду, - сказал Посредник.

- И трактор будет? - уточнил Сашка.

Тот молча снял мокрую куртку, достал из рюкзака длинный плащ, надел его, рюкзак и куртку бросил в салон и размашисто пошел по дороге.

- Что-то я замерз. - Леша передернул плечами и юркнул на заднее сиденье.

Сашка проводил глазами фигуру Посредника, пока та не исчезла за склоном, и спустился к удочке...

...Пока ждали Посредника, на его пахучую, оставляющую на воде маслянистые разводья приманку, при активном участии Леши, азартно, но уже не столь безрассудно, достающих рыб подхватом, поймал трех вполне приличных сазанчиков. Но рыбалка была уже не в кайф, дело шло к вечеру, и перспектива ночевки в машине под непрекращающимся дождем не радовала. К тому же дома были уверены, что они едут без ночевки. И когда уже по их расчетам все сроки вышли и Жовнер собрался сам идти в село, чтобы хотя бы позвонить домой, что не приедут, из-за холмов донесся узнаваемый треск и скоро на дороге появился резво бегущий колесный трактор. Катил он заразительно лихо, делая необъяснимые зигзаги. Перед машиной резво крутанулся, стал скатываться по склону задом, чуть не наехал своим большим колесом на капот, и на их истошные крики из кабины высунулась веселая физиономия тракториста.

- Ну, давай, цепляй свою колымагу, - нетерпеливо прокричал он.

И, еле дождавшись, пока они закрепят буксир, рванул вперед, не щадя все спрятанные в моторе лошадиные силы, и машина, чудом не перевернувшись, выскочила на дорогу, а тракторист все давил на газ, не обращая внимания на сигналы Жовнера и крики бегущего следом Леши. Наконец отреагировал, остановился, недовольно глядя назад и поправляя прокуренные до желтизны пышные усы. Сашка крикнул, что поедут дальше сами, но он помотал головой, дождался, пока Леша сядет, и потащил машину по размытой и разбитой дороге, по которой, как теперь было очевидно и им, самостоятельно выехать было невозможно.

Тракторист явно куда-то торопился. Сашка, крепко уцепившись в рулевое колесо, еле успевал крутить его в разные стороны, выправляя мотающуюся машину, да до упора выжимать педаль тормоза, ожидая, что вот-вот бойкий тракторист затащит их в какую-нибудь яму, из которой и с его помощью уже ни за что не выбраться, а Леша болтался на заднем сиденье, чертыхаясь и хватаясь за все, за что мог уцепиться.

Пару раз Жовнер пытался остановить трактор, сигналил, включал фары, но тот не останавливался до самого села, и, когда выехали на гравийную дорогу, веселый и, как теперь они разглядели, в дрезину пьяный тракторист быстро отцепил их и, виляя из стороны в сторону большими колесами, укатил куда-то в ведомое только ему место.

Они вылезли из машины, потоптались на твердой земле, приходя в себя и восстанавливая координацию.

- Ну, где будем его искать? - спросил Жовнер, имея в виду Посредника.

- Я думаю, он сам нас найдет, - оптимистично произнес Леша. - Поехали по главной улице.

- И единственной, - добавил Сашка, садясь за руль.

Село было небольшим, добротными домами столпившимся вдоль длинной улицы, отбегая от нее короткими, в пределах видимости, проулками. Они медленно поехали, разглядывая редких прохожих, которые, в свою очередь, с любопытством взирали на машину, покрытую снизу доверху грязью, и, может быть, и проехали бы мимо Посредника, да невесть откуда взявшийся, тот вдруг возник перед ними, заставив Жовнера прежде чертыхнуться и ударить по тормозам, а потом уже разглядеть, кто это ведет себя столь необдуманно.

- Поехали, - сказал тот, устроившись на заднем сиденье.

- Поехали, - согласился Жовнер, прикидывая, обмоет ли уже всерьез разошедшийся дождь машину до города или стоит подыскать приличную лужу, отмыть хотя бы номера.

- А мы еще трех сазанов поймали, - похвастался Леша.

Посредник кивнул.

- Хитрая у тебя насадка... Из чего делаешь? - озвучил он то, что они обсуждали с Сашкой на озере.

Они и насадку, и прикормку обнюхали, даже на вкус попробовали, пришли к единодушному выводу, что без какого-то пахучего масла и чего-то сладкого явно не обошлось, но компоненты столь притягательного для рыбы лакомства так и не определили.

- Секрет.

- Ну, растительное масло там есть? - не отставал Леша.

- Нет.

- А сахар?

- Там грецкий орех и мед, - сказал Посредник. - И еще много другого, о чем я не скажу. Следующий раз я для вас приготовлю.

- Вот это замечательно, - оживился Леша. - Я куплю хорошую удочку, приеду с рыбой - теща зауважает... Она любит, когда в дом что-то приносят.

- У тебя и так сегодня неплохой улов, - сказал Посредник. -

Самый большой сазан.

- Так это твой...

- Он сошел... Ты его подхватом накрыл.

- Да еще карасей в придачу возьмешь, - сказал Сашка.

- Нет, мне одного сазана хватит... Для первого раза.

- Ну, как знаешь.

Посмотрел в зеркальце. Посредник сидел, вжавшись в сиденье, глядя вперед на набегающую дорогу. Дождь уже шел по-настоящему, дворники с трудом успевали чистить лобовое стекло. Сумерки незаметно перешли в ночь. Он включил фары, глядя в зеркало на Посредника, не сдержался, задал мучивший его вопрос:

- Как тебе удалось с трактористом договориться?..

Тот перехватил его взгляд, потер нос, коротко пояснил:

- Пол-литра - до, пол-литра - после...

- Так он же на свадьбе гулял? Что, там мало было?

- Сказал, что этого много не бывает...

- Теперь понятно, почему он несся сломя голову, - констатировал Сашка.

- Отчего русские так пьют? - вдруг спросил Посредник.

- Для радости, - нашелся Леша.

- От того, что душе развернуться хочется, - сказал Сашка.

- Что это значит?

- А ты не пьешь?

- Нет.

- Совсем?

- Нам нельзя.

- Тогда трудно объяснить... Просто когда выпьешь, все становится легко и просто... Никаких проблем.

- Только с похмелья мучаешься, - вставил Леша. И вдруг ни с того ни с сего добавил: - Надо вам вдвоем лететь в Москву...

И они оба, каждый по-своему размотав логическую цепочку его мыслей, в ответ промолчали...

...Через пару недель Посредник улетел в столицу, а через неделю позвонил Жовнеру и сказал, что договорился о встречах с интересными людьми. И Сашка вылетел следом.

На этот раз он остановился в гостинице «Москва», рядом с Красной площадью, старой, чопорной, с неприступными на вид швейцарами и неизменным вечерним цветником раскрашенных проституток у входа. Посредник жил на квартире у знакомого. Вообще, знакомых у него было немало, оказывается, он после университета долго жил в столице, работал в каком-то секретном учреждении, связанном с космосом и обороной, написал закрытую, такую же секретную, как учреждение, диссертацию, но защитить ее не успел, началась перестройка. Об учреждении в одночасье забыли, деньги на его содержание ушли на более важные дела, диссертация спрятана в какие-то государственные сейфы, гарантирующие сохранение государственной тайны в любые времена, ну, а ее автор, к сожалению его непосредственных начальников и по неведению тех, кто повыше, был отпущен на все четыре стороны.

В большом городе Посредник был совершенно другим. Куда делась молчаливая многозначительность, неторопливость. Здесь он был улыбчив, легок в общении, остроумен. С первого же вечера он начал знакомить Сашку с людьми нужными, интересными и попутно со случайными, годящимися для занесения в записную книжку, «на всякий случай», как он сам говорил. Иногда эти встречи были экзотичны и необъяснимы для Сашки, как довольно долгое чаепитие с внуком царского министра Витте, который приехал в новую Россию то ли расширять свой бизнес, то ли взглянуть на землю своих предков. Он оказался ухоженным мужчиной лет шестидесяти с непривычно галантными манерами и вполне сносной русской речью. Они встретились в номере, который тот снимал в небольшой, но уютной гостинице, вдали от шума и многолюдья центра, говорили о заманчивых перспективах огромной страны, которая возвращается в цивилизованный мир. Представленный как успешный бизнесмен и владелец газеты, Жовнер решил, что это была просто ознакомительная, ни к чему не обязывающая встреча. Но, как выяснил позже, Посредник просто удовлетворил желание господина Витте пообщаться с провинциалом, принявшим и понявшим происходящие в России перемены. Сначала он хотел обидеться, но потом решил, что ему было полезно послушать человека, всю жизнь прожившего при другом строе и совершенно не понимающего страну, в которой были его корни.

Потом был визит к бывшему вице-президенту американской компании, владевшей предприятиями, выпускающими известную марку джинсов, а ныне пенсионеру, приехавшему в Россию, чтобы на накопленный за всю жизнь капитал открыть собственное дело.

- Здесь безграничный рынок! - переводил восторженную речь бывший работник «Спутника», а теперь помощник заморского капиталиста, еще не утративший комсомольского азарта, но уже успешно приспособивший его под новые условия. - О, я иду по улицам и вижу, как много у меня будет здесь покупателей... Их всех надо одеть в хорошие штаны...

В отличие от внука царского министра он больше говорил, чем слушал, и соглашался быть совладельцем фабрик, вкладывая свой главный капитал - знание, как эти самые джинсы шить - где угодно, даже на Северном Кавказе, о котором он имел такое же представление, как о трудно вообразимой Сибири.

Но Жовнера стать компаньоном в швейном деле он так и не убедил, хотя тот вполне разделял оптимизм бывшего вице-президента: джинсы в России, несомненно, будут ходовым товаром очень и очень долго. И, тем не менее, он пообещал встретиться с руководителями подобных предприятий на юге и выяснить, насколько им это интересно.

Но особенно запомнились две встречи.

Первая - с нагловатым американцем, который занимался сводничеством. Посредник убедил его, что эта встреча будет, наконец, интересна и ему: в «Нашем курьере» была рубрика «Бюро знакомств», пользующаяся большой популярностью, и счет сложившихся с ее помощью семейных пар уже перевалил за сотню, а у Майкла (так звали американца) -

международное брачное агентство.

Они встретились на квартире у знакомого Посредника, коммуникабельного коренного москвича и приверженца личной свободы, а оттого убежденного холостяка Виталия. Было тому за тридцать пять, свою карьеру математика он закончил в должности младшего научного сотрудника и аспиранта в том же самом учреждении в то же самое время и по той же причине, что и Посредник. Он был эрудирован, язвителен, жил в квартире, доставшейся ему от родителей, преподавателей института, у которых был поздним и долгожданным ребенком, отчего к самостоятельной жизни подготовиться не успел, оставшись сиротой еще в школьные годы. Последнее время он зарабатывал, правда столько, что хватало лишь на самое необходимое, телефонными обзвонами, добывая и продавая информацию и свято веря, что глубокое знание законов математики позволит ему рано или поздно вычислить счастливую закономерность удачных и денежных сделок.

Жовнеру он понравился в первую же встречу своей независимостью и одержимостью идеей, и они договорились, что Виталий будет их представителем на российской товарной бирже, на которой, по настоянию Саткина, они купили место.

К встрече с американцем подготовились: втроем привели в божеский вид изрядно запущенную квартиру (давно уже здесь не было женской ноги), накупили деликатесов, хороших крепких напитков ( представительские расходы).

Американец Майкл с шотландскими корнями, о которых он вскользь упомянул, был откровенно некрасив, представляя тот самый тип мужчины, когда преобладание женских черт в лице делает его округло-бабьим, безвольным. Задерживали внимание только колючие глаза, которые выдавали острый ум и скрываемую за американской улыбкой жесткость. Ему было за пятьдесят, расплывшееся тело с покатыми плечами выдавалось вперед солидным животом, который, похоже, его ничуть не огорчал.

- В нашем обществе все продается и покупается, - откровенничал он. - Женщина или мужчина - это тоже товар, все зависит от того, кто является покупателем. Я продаю русских женщин американским мужчинам, для меня товар - женщины...

Откинувшись на диване и картинно держа бокал, он другой рукой периодически мял объемистые бедра сидящей рядом переводчицы, студентки иняза Катеньки, пышногрудой, краснощекой (прямо-таки лубочное олицетворение здоровой юности), не обращающей на это никакого внимания, с очевидным удовольствием потягивающей в паузы коньяк и тоненькой струйкой выпускающей ароматный дым американских сигарет. Она была зримым воплощением товара, его витринным образцом.

- Я здесь нахожу таких, как она, - Майкл властно нагнул к себе Катину голову и громко чмокнул в губы. - Они все хотят в Америку, хотят жить, не работая, а там у нас все мужчины делают бизнес, у них нет времени кого-то искать, а американки все слишком самостоятельные... Американец делает бизнес, американка тоже делает бизнес, потом становится поздно кого-то искать... Вот смотри...

Он достал из пухлого портфеля колоду фотографий, веером сыпанул их на стол. С них картинно смотрели мужчины. Большинство, несмотря на ухищрения фотографа, откровенно пожилые, лысые, толстые, безобразные...

- Это мои клиенты... Очень обеспеченные... Адвокаты, врачи, менеджеры... У них есть деньги, дома, машины... Им надо, чтобы кто-то следил за их домами... Вот, смотри, - он опять нагнул к себе переводчицу, по-хозяйски помял ей грудь. - Видишь, какие у нее формы... Молодой соблазнительный цветок... И я рядом с этим цветком... - Он сделал гримасу обрюзгшего человека, хотя мог бы и не делать, контраст и так был очевиден. - Мы с Катюшей на следующей неделе распишемся. Я беру ее в жены и везу в Америку. Там у меня есть приятель на кабельном телевидении, я уже с ним договорился, мы делаем шикарную свадьбу, и ее показывают миллионам. Представляешь, сколько таких, как я, некрасивых, толстых, старых, посмотрят и скажут: вот он же нашел себе в России молодую, а чем я хуже?..

Майкл довольно засмеялся.

- Саша, это хороший бизнес... Это тысячи, десятки тысяч долларов...

Сашка посмотрел на Катюшу. Та закончила переводить, обвела всех затуманенным взглядом, вновь пригубила бокал, в который Майкл не забывал подливать, и вышла из -за стола. Следом поднялся Виталий.

Посредник, с трудом подбирая слова, что-то спросил по-английски, и Майкл словоохотливо отозвался.

Было видно, что Посредник пытается понять сказанное, Сашка уловил всего несколько знакомых слов, но вникать в смысл не стал. Подумал, что неплохо было бы сейчас выпить кофе, может быть, Виталий догадался, пошел варить. Но запаха не было слышно, и он решил проверить.

...Виталий, прижав Катюшу к подоконнику и, шаря рукой под ее платьем, азартно целовал обмякшую и явно согласную на этот краткий миг удовольствия, девушку.

- Я думал, вы кофе варите, - смутившись, произнес он.

- Сейчас поставлю, - отозвался Виталий, с неохотой отрываясь от своего занятия.

- Кофе - это то, что мне сейчас нужно, - сказала Катюша, нисколько не смутившись, поправила платье и, закурив новую сигарету, вернулась в комнату.

Сашка поставил на плиту чайник, понаблюдал, как Виталий перетирает зерна, и пошел за ней.

Довольный и изрядно захмелевший Майкл опять обнимал Катюшу, а та устало переводила.

- Это бизнес, - говорил он. - Нашу свадьбу увидят миллионы одиноких мужчин... О, скажут они, чем я хуже этого старика? Я тоже хочу получить такую красавицу!.. И придут в мое агентство... Потом я найду Катюше богатого и не очень старого мужа, мы разведемся, я приеду опять к вам, найду себе другую Катюшу... У вас ведь много выходит на берег Катюш...

Он заразительно засмеялся, похлопал поднявшуюся из-за стола Катюшу по рельефному заду, и та покорно отнеслась к этому похлопыванию.

Пока она разносила кофе, Посредник опять что-то спросил. Майкл коротко ответил и, когда Катюша и Виталий сели за стол, уже серьезно и абсолютно трезво, бросая на Жовнера цепкий взгляд, что-то долго говорил ей. Катюша согласно кивала головой, уточняла, затем повернулась к Жовнеру и пояснила:

- Он сказал, что главное для него - это подобрать невест. Москвички очень привередливы, не всех клиентов они устраивают... Есть те, кто желает иметь жену откуда-нибудь из провинции или с юга, ваших казачек или горянок...

Майкл перебил ее, быстро что-то наговорил.

- Он сказал, что ему очень нужны горячие южанки и скромные горянки, это эксклюзивный товар... - коротко перевела она.

- И очень дорогой, - на ломаном русском добавил тот и продолжил по английски.

- Вот в этом мы можем найти общий интерес и хорошо заработать... - перевела Катюша и от себя неожиданно добавила: - Это хороший вариант для девушки выехать в Америку...

- А что ты там будешь делать?.. Жить с этим... Майклом? -

не выдержал Сашка, вдруг вспомнив Натали, на которую Катюша была чем-то похожа.

- Найду богатенького мужа и буду жить в свое удовольствие, - без эмоций ответила она и вновь потянулась за бокалом.

- Но-но-но, - остановил ее Майкл и по-русски четко выговорил: - Тебе достаточно... - Глядя на Жовнера, пояснил... - Я начал учить русский... Она моя училка... Здесь... А я в кровати... Ха-ха-ха... - И радостно, что-то вспомнив: - Как это у вас, Катюша... - Стал объяснять ей по-английски, и та, несколько раз переспросив, пояснила:

- Ему нравится наша пословица: старый конь борозды не испортит...

- А тебе он нравится? - негромко спросил Сашка.

- Я хочу в Америку...

Она выдохнула дым очередной сигареты и перевела взгляд на саркастически улыбающегося Виталия.

Сашка подумал, что старому коню на этот раз достанутся не самые сладкие моменты близости...

После этой встречи Жовнер хотел визиты прервать, но Посредник, кстати, разделивший его несогласие делать совместный бизнес с Майклом, настоял еще на одной, очень важной и перспективной, по его заверениям, встрече...

На этот раз в гости пошли они.

Представитель солидной, как сказал Посредник, американской компании снимал квартиру в центре города, в старом сталинском доме с высокими потолками и большими комнатами. Правда, все разглядеть Сашка не смог, открывший дверь молодой человек, несмотря на довольно высокую температуру в квартире, в костюме и туго затянутом галстуке, провел их по длинному коридору в одну из комнат, обставленную роскошной мебелью и оргтехникой, где их встретил невысокий плотный мужчина с округлым холеным лицом (на котором замечательным был только нос картофелиной), ровесник Жовнера, так же в безупречном костюме и тоже с галстуком. Он ровным голосом на правильном русском языке сообщил, что консалтинговую компанию, которую он представляет, очень интересуют возможности российского рынка, в частности состояние авиапарка и аэродромов. Тут же добавил, что подобная деятельность на территории России производится с ведома российских властей и направлена на изучение объективного состояния этой отрасли с целью привлечения американских компаний для реализации инвестиционных проектов. Говорил мужчина довольно убедительно. На вопрос, откуда он так хорошо знает русский, пояснил, что он русский, бывший дипломат, и дал понять, что на эту тему говорить не расположен. За предоставленные сведения обещал хорошее вознаграждение. Несколько раз подчеркнул, удивляя своей осведомленностью (наверное, Посредник рассказал), что у Жовнера большие возможности, так как у него динамично развивающаяся фирма, приличная сеть своих агентов, корреспондентов, он может их использовать для сбора информации...

Высокая, модельного типа девушка в коротенькой черной юбочке и белой блузке с неизменным, только меньших размеров, галстуком молча принесла и расставила маленькие чашечки с кофе. Мужчина сделал приглашающий жест, привычно поднял чашечку двумя пальчиками, отставив белый мизинец с ухоженным ногтем.

На вопрос, почему именно Минераловодский аэропорт интересует компанию, пояснил, что тот является крупнейшим на Северном Кавказе и, несомненно, будет международным и в дальнейшем, а значит, его модернизация неизбежна.

Разговор был вязким, задекорированное помещение, похоже, давно не проветривалось, даже запах кофе не перебивал запаха затхлости. Представитель компании явно что-то недоговаривал, но несколько раз повторил, что за предоставленную информацию будет хорошее вознаграждение наличными долларами, без всякой волокиты и каких-либо документов.

Жовнер не стал его разубеждать, что ему более интересно развитие агентства, чем личный заработок, сказал, что подумает над предложением.

По дороге в гостиницу он поделился своими сомнениями в законности сбора такого рода информации. Но Посредник сказал, что сам видел бумагу, подписанную Ельциным, которая рекомендовала оказывать всяческое содействие деятельности фирмы на территории страны. Жовнер недоверчиво хмыкнул, уж слишком это все напоминало легализованную разведку, но в конце концов уступил доводам Посредника, вспомнив немалый период собственной жизни в той же Сибири, на Севере, где в большинство населенных пунктов «только самолетом можно долететь», и согласился: действительно, на такой территории, как Россия, будущее, несомненно, за авиацией, а значит, это большой рынок, так что интерес капиталистов вполне объясним...

Он сказал Посреднику, что, вернувшись домой, все взвесит и тогда даст ответ. И больше никаких встреч попросил не организовывать, надо было переварить те, что были, утрясти отношения с Виталием, разобраться, что делать с приобретенным местом на товарной бирже. А тут еще в ресторане гостиницы он познакомился с бывшим норильчанином и почти коллегой, специалистом по горнодобывающей технике. Они неожиданно легко сошлись, так что было с кем и о чем поговорить за рюмкой чая.

Петр Денисович Шелестов полгода назад еще работал главным инженером управления механизации, обеспечивающего добычу норильской руды. Когда все государственное стало разваливаться, его однокурсник, который нынче вращался в высших эшелонах власти, посоветовал не ждать неизбежного развала организации, а переехать в столицу, где под ногами «сумасшедшие бесхозные деньги». Он помог Шелестову зарегистрировать частную посредническую структуру, снять пару номеров в гостинице, найти партнеров на первую операцию по продаже сигарет. Продавец был из Европы, покупатель - с Кавказа, ничего не вкладывая, он заработал приличную сумму в валюте, которая к тому же с каждым днем дорожала и которую, по совету сокурсника (фактически негласного совладельца фирмы, в силу того, что гласным не позволял быть его государственный статус), присовокупив к ней полученный кредит, вложил уже в покупку собственной партии «Мальборо» и выгодно перепродал ее на Украину.

Несмотря на свой почти пятидесятилетний возраст, Шелестов был строен, подтянут, немногословен, производил впечатление человека знающего и строго хранящего то, что не позволено знать простым смертным, и в то же время охотно откровенничал с Сашкой, то ли от столичного одиночества (с женой он разошелся несколько лет назад, она с дочерьми осталась в Норильске), то ли от массы впечатлений, с которыми не мог совладать.

- Я тебя послушал, Александр, у тебя и людей почти полсотни, и направлений много, а я за эти полгода заработал раз в десять больше, чем вся твоя фирма. А нас всего трое: я, бухгалтер и Любаша, ты ее видел...

Любаша была молчаливой, с выражением лица, говорящим о том, что секреты она хранить умеет, довольно симпатичной длинноногой девицей лет двадцати пяти. Есть ли у нее, помимо деловых, еще какие-либо отношения с шефом - понять было трудно. Порой Жовнеру казалось, что они любовники, но подчеркнуто официальное обращение даже в неофициальной обстановке на «вы» и равнодушие во взглядах друг на друга при общении это предположение разрушали.

Бухгалтера, пожилого седовласого мужчину в строгом сером костюме, он видел пару раз мимоходом, и тот так же производил впечатление человека, строго хранящего какую-то тайну...

- Замечательно, что у тебя есть мечта, что ты хочешь издавать хорошие книги, журналы, но время сейчас не для этого. Ты видишь, что творится вокруг?.. Страну растаскивают на куски. Упорядоченной и терпеливой очереди к государственной кормушке уже нет, идет откровенная давка, кто сильнее, хитрее, кто стоял ближе к прилавку или умудрился прорваться к нему, уже набивает карманы всем, что способен унести... Все эти народные избранники, депутаты, новые министры и всевозможные помощники и соратники президента, называющие себя демократами, с утра до вечера думают не о стране и не о народе... Истинных радетелей за народное счастье остались единицы, и они вымирают, как мамонты. Это не их время... Сейчас нужно делать капитал. Любыми способами. Забыв про честь, совесть, про все, чему нас учили в школе. Хватать, продавать, покупать, снова продавать... Делать деньги, превращать их в доллары... Если хочешь знать, еще двести тысяч, и я - миллионер... Но это мало, надо хотя бы десять миллионов... Вот сделаю их, а потом стану думать, куда вкладывать... Давай, Александр, избавляйся от своего идеализма, в государстве, которое сейчас строится, ты не сделаешь счастливыми даже своих сотрудников. Это в тебе все еще живет советское воспитание. Не думай о других, думай прежде всего о себе, своей семье. Иди ко мне в напарники. Брось пока свою фирму, поживи год в Москве, ты один заработаешь во много раз больше, чем вся твоя команда.

- И чем заниматься?

- Торговать, Саша. Сейчас надо торговать. Ты же видишь, в стране ничего нет, кроме денег, вези любой товар... Или вывози сырье: металл, нефть, лес... Я скоро получу разрешение на вывоз леса, покупатели уже ждут, прибыль хорошая... Вот давай, сразу подключайся к этой сделке, мне помощник нужен...

- Мне надо место на бирже запустить...

- И место твое запустим, погоди... Сейчас она только на ноги встает, там еще долго воздух гонять будут, не торопись... Давай, капитал будем делать, пока такая муть в стране...

- И сколько... это продлится... Год-два?..

- Пока не растащат основное... Или сколько позволят... Но, думаю, эту лавочку скоро прикроют... Те, кто на самом верху, быстро поймут, что не будет страны - не будет и власти... Да и нахапают они скоро всего. А нахапав, и начнут краны другим перекрывать... Поэтому и надо спешить.

- Просто делать деньги неинтересно.

- Но когда они будут, ты вложишь их туда, куда захочешь...

- За эти год-два можно забыть, куда вложить собирался.

- Ну, уж этого можно не бояться, наша страна для бизнеса - целина непаханая... Сам говоришь, куда ни глянь, везде можно что-то делать... Капитализм такие возможности открывает. Потому что стимул очевиден, это не то что корячиться за одну, кем-то установленную зарплату...

И все-таки не убедил его Шелестов. С одной стороны, конечно, заманчиво было выкрутить за пару лет несколько долларовых миллионов, чтобы потом не экономить, как сейчас, не откладывать интересные проекты, тот же литературный журнал, на потом, потому что денег не хватает, но с другой - не грело Жовнера делать деньги ради денег. Вот читать очередной номер газеты - грело, книги выпускать - тоже, а просто купи-продай - не грело. Хотя понимал, сейчас именно на этом большие деньги и делают. Поэтому и не стал возражать, когда Виталий предложил провернуть операцию с теми же сигаретами, у него какие-то «черные полковники» в знакомых оказались, как Сашка понял, бывшие сотрудники КГБ, решившие сорвать хороший куш и работавшие на продавца. Неделю, что еще он пробыл в Москве, Виталий по телефону вязал этих самых «черных полковников» с представителями покупателей, которые появлялись то в Новосибирске, то в Самаре, то в Грузии... Ни тех, ни других тот сам в глаза не видел, но ежевечерне, а порой и заполночь, все согласовывал, утрясал, выговаривал рубли или центы с пачки, которые в итоге, посредством простых арифметических действий, выливались в немыслимые суммы, подогревая надежду, что вот-вот приземлится самолет с сигаретами, прибегут кавказцы с мешком денег, и получат они свой немалый посреднический куш...

Жовнер подождал неделю, потом велел Виталию не заниматься этой телефонной рулеткой, а разобраться, как можно работать через биржу.

И улетел домой, где его ждали понятные и интересные ему дела.

Посредник, так и не сумевший его убедить выстроить отношения с Майклом или с чопорно-галстучной консалтинговой фирмой и утратив к нему деловой интерес, остался, нанявшись к бывшему советскому дипломату, усердно работавшему на американского дядю.

Шелестов искренне посожалел, что Сашка все еще не избавился от иллюзий социализма, сказал, что месяц-два он подождет, но не больше, посоветовал еще раз подумать, взвесить все «за» и «против», наконец, посоветоваться с женой - ей, наверняка, хочется жить, не выкраивая из их семейного бюджета на какие-то собственные покупки... Ему решать, хотя, конечно, жаль, если Сашка не поймет: в том обществе, которое создается, главную роль будут играть деньги, а пора безхозных легких денег скоро закончится, их расхватают другие. Те, кто порасторопнее и реалистично смотрят на жизнь.

И эти его доводы как раз и убедили Жовнера: надо делать то, что хочется, время вседозволенности ведь тоже закончится, а что вновь запретят в государстве, кто сейчас знает...

Черников

Смоленск Черникову понравился.

Выросший в дальневосточном городке с короткой историей, никем не воеванным, не грабленным, не стираемым с лица земли, он в течение всех прожитых лет не переставал удивляться старинному - тому, что несло отпечаток времен. Первые недели он просто гулял по старым и новым улицам, привыкал к крепости, возвышающейся над Днепром, к коричневым водам реки, довольно узкой, в сравнении с запомнившимися со школьных лет гоголевскими словами «редкая птица долетит до середины Днепра» и виденным им в Киеве, действительно широким и плавным, но все равно это была великая река.

Привыкал к собору, не раз возрожденному на этом берегу - очевидцу многих событий уже отдаленного прошлого.

Привыкал к тому, что уже было покрыто слоем пыли, спрятано от глаз материализовавшимся временем, но несомненно присутствовало в воздухе этого города, напоминало о себе на этом перекрестке цивилизаций, народов, устремлений...

Он всматривался в живущих своими заботами смолян и пытался в их чертах разглядеть то, что помнил из истории. А помнил не самое древнее, хотя городу этому уже было более одиннадцати веков от роду, от того дня, когда начали вести этот отсчет (а сколько еще было зим и лет до начала, об этом никто не ведает), помнил же он, что владели этим городом в свое время помимо русских поляки, французы, немцы - кто долго, кто коротко, кто строил, кто разрушал, владели и оставляли свою память, наносили свою историческую метку не только на облик города, но и горожан, показавшихся ему неторопливыми, несуетливыми после москвичей, словно ведающими какую-то тайну бытия, недоступную другим. Это его порадовало.

Огорчило же отстраненное, даже равнодушное отношение к бегущей мимо жизни, которое он ощутил, подсаживаясь к мужским компаниям на высоком берегу Днепра, за неспешной беседой потягивающим местную дешевую плодово-ягодную бормотуху, в лучшем случае настоящий портвейн, с любопытством наблюдающим за разбросанными по реке остроносыми лодками рыбаков и покорно соглашающимся с тем, что хрен редьки не слаще, и повидали и эти берега, и их предки, да и они сами, уже всяких правителей, только ни от кого хорошего не дождались. Ненадолго оживляясь, вспоминали собственную биографию, накладывающуюся на этих самых правителей, начиная с Иосифа Виссарионовича, который был, может, и лют, как и положено царю, но войну вот выиграл, и жизнь наладил после, не то что кукурузник, который все чего-то менял да перекраивал, то объединял, то разъединял, да так доперекраивал, что еще не забылись длиннющие очереди за хлебом, а с него, с этого реформатора, уже ничего больше и не менялось, как жили всю жизнь, перебиваясь с картошки на сало, так и теперь живут... Ну, и конечно, если не бормотуха, то медовуха спасает, в этих местах ее умели делать прежде, и мед здесь хорош, грибы, ягоды в окрестностях есть... Так что жить можно...

Столичные страсти, правда, докатились уже и сюда, на площадях и улицах периодически возникали водовороты людских страстей. Была и другая жизнь у этого древнего города, не созерцательная, а инициативная, желающая перемен. Так же неудержимо, как трава из-под асфальта, пробивались через всевозможные препоны уходящей власти кооперативы, появлялись лавочки и барахолки, прирастающие новой, неведомой прежде прослойкой общества - «челноками», которых если и можно было куда отнести в исторической ретроспективе, так только к спекулянтам, столь не уважаемым в прошлом и весьма успешно добивающимся реабилитации в настоящем.

И наблюдая эти две стороны городской жизни, Черников вдруг понял, что это и есть судьба этого заманчивого перепутья на европейском большаке, на который всегда будут зариться инородцы и иноверцы, а то и просто тщеславные соседи, захватывая и получая на время желаемое - судьба делиться надвое. Кому захватывать и богатеть, а кому сидеть в осаде, удовлетворяясь картошкой и салом, сдобренных бормотухой. И пришло ясное понимание, что ничего у него здесь не получится, как не получилось бы в столице, ему нужен был не перекресток, на котором сталкивались две стороны нынешнего бытия, а не потревоженный, или же, если и потревоженный, то не настолько, уголок минувшего.

Вспомнился другой русский древний город, который стоял на другой великой русской реке, но не на столь оживленном перекрестке, до которого иноземцы если и доходили, то очень давно, и откуда пути-дороги растекались в славянские, не столь заманчивые земли, отчего была в нем более ровная, без перепадов жизнь. И он в одночасье собрался и поехал в Ярославль, в котором когда-то прожил несколько летних месяцев, собирая материал для заказного журнального очерка, и где хранились его личные приятные воспоминания, открываемые замечательным женским именем - Мария, Маша, Машенька...

И первым делом он направился к этому старинному деревянному особняку на окраине города, где в те давние времена размещалось почтовое отделение и откуда он слал телеграммы, получал долгожданные переводы, а попутно одаривался нескрываемой любовью карих глаз. Девушка-оператор была очаровательно юна и симпатична, но совершенно не в его вкусе, ему нравились женщины независимые, недоступные, даже высокомерные, он считал, что отношения между полами - это бескровная война, в которой обязательно есть победитель и побежденный, и поэтому главное было всегда оставаться победителем. А победа над сильным противником всегда ценнее.

В студенческие годы в университете достойных соперниц ему не встретилось, на зато он отточил на сокурсницах словесное маневрирование. Нина была первой девушкой, которая в силу своей социальной активности мужчин не замечала, но он принял это за сопротивление, довел сражение до логического завершения, но жена на поверку оказалась такой же, как и остальные женщины. Галина притягивала лишь потому, что они были похожи тем, что оба берегли независимость, она даже не пыталась его победить, они просто мирно сосуществовали рядом, словно союзники в ожидании достойных противников. Юля в его жизни была краткой передышкой, отходом на переформирование, когда надо было залечить раны, набраться сил. Потом у него было немало и в основном молоденьких поклонниц, которые готовы были пойти за ним в огонь и в воду, и именно это его всегда отталкивало, настраивало на ироничный тон, порой на жестокость, скорейшее завершение постыдного избиения противника. Он называл это генной аллергией на рабство.

Мария была из когорты простодушных провинциальных красавиц, воспитанных в духе жертвенной преданности, он это понял сразу, перехватив ее восторженный взгляд, адресованный ироничному московскому журналисту, пришельцу из иного мира, притягивающему, как магнит, неведомым ей знанием и загадочностью. Он в первую же встречу, еще не познакомившись, предложил прогуляться вечером по городу, честно признавшись, что прогулка эта будет носить прагматичный характер: ему необходимо как можно быстрее сориентироваться в антураже, герой его очерка - коренной ярославец, вырос на этих улицах, и без городских картинок ему никак не обойтись. Тогда же он ее и поцеловал, сомлевшую от такого стремительного исполнения желаний, готовую отныне быть с ним единым целым и тем самым породив в нем скуку, прогнавшую даже плотское желание реализовать эту доступность.

За месяц, что прожил в этом городе, он еще пару раз заходил на почту и не очень настойчиво приглашал ее погулять или сходить в кино, но она опускала голову, пряча рдеющее лицо, и отказывалась. И лишь когда он вдруг, ни с того ни с сего, заглянул перед самым отъездом попрощаться, вскинула большие глаза, в которых он прочитал и не по возрасту решимость, и возвышающую любовь, и гордую неприступность одновременно, и сказала, что придет проститься к поезду.

Но так и не пришла.

Теперь, спустя годы, он мог уверенно сказать, что никто и никогда его так не любил, как та хрупкая и чистая девочка. Теперь, стоя перед еще более постаревшим и почерневшим зданием, в котором уже не было почтового отделения, а размещался какой-то кооператив, он осознал, что именно любви этой девочки ему не хватало всю жизнь. Любви, которая безоглядна, бескорыстна, жертвенна до такой степени, что способна побеждать...

Он прошел по тем улочкам, по которым они тогда гуляли (оказывается, он их запомнил настолько, что безошибочно узнавал), шел, разглядывая встречных женщин, которые были ее ровесницами, зная определенно, что если вдруг увидит ее, как бы она ни изменилась за эти десятилетия, несомненно, узнает по взгляду карих глаз...

Но не встретил...

... Это перекрестье дорог на неспешный русский Север и в необъятные сибирские просторы было менее суетно, а Волга здесь более широка и величава, чем Днепр в Смоленске, и, глядя на ее вечное движение, он нашел такое же неспешное название своей газеты: «Современный летописец». В течение двух недель (не без помощи Пабловского) прошел все процедуры узаконивания нового издания, снял помещение, открыл счет в банке, на который тут же пришли первые спонсорские пожертвования (опять же организованные Пабловским), походил по местным редакциям, бессовестно соблазняя приглянувшихся ему корреспондентов, и через месяц вышел первый номер его собственной газеты.

Она не была похожа ни на одну из выходивших в Ярославле. Впрочем, не только в Ярославле, просто таких газет больше не было. Часть пока небольшого, всего в пятьдесят тысяч экземпляров, тиража он отвез в Москву, и она мгновенно разошлась, составив ощутимую конкуренцию самым популярным изданиям. Ее нельзя было назвать провинциальной, как нельзя считать столичного жителя только по причине места жительства заведомо умнее провинциала. Но она, несомненно, не имела налета столичного снобизма всезнания политических тайн, она излагала хронику событий в стране и размышления по поводу наступившего времени людей хорошо известных и не очень, самых обычных, которых он находил и в Ярославле, и в Вологде, и в Смоленске... Она не кричала, не призывала, не выдавала сенсаций, это была действительно летопись текущей жизни.

Выход первого номера совпал с выходом его книги прозы и публицистики. Черникова нашли телевизионщики из популярной передачи (опять же не без подсказки Пабловского), записали почти часовую передачу, откровенно выпячивая лагерную часть жизни, диссидентство в советские времена, безапелляционно делая из него героя наступившего времени, даже страдальца. Он попытался опровергнуть эту поверхностную оценку прожитого и пережитого, но молодые ведущие уверенно вогнали его в прокрустово ложе намеченного сценария, и он лишь саркастически улыбался и отшучивался на глупые сентенции, даже подыгрывал азартным сторонникам разрушения старого (которое для него и миллионов, живших в этом прошлом, было дорого, хотя бы только потому, что это было их жизнью). Но, когда увидел передачу на экране, расстроился, решил, что больше ему в столице делать нечего, что она уже утратила связь с прошлым, да и с остальной страной. Еще раз вспомнил сакральные слова Гоголя, которые вызубривало, не особо вникая в смысл, не одно поколение советских школьников, и решил в провинциальном Ярославле на страницах своей газеты попробовать, не захлебываясь в щенячьем восторге перед новым и не попирая старое, разобраться, куда же действительно несется его страна, оставляя позади очередную развилку, если не с тремя, то с двумя указателями несомненно: направо пойдешь?.. налево пойдешь?.. Именно поэтому эпиграфом к первому номеру он поставил те самые, из школьной программы, слова из «Мертвых душ».

«Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобой дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ... Не дает ответа... Летит мимо все что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»...

И, тем не менее, передача сделала его знаменитым. Его буквально завалили письмами со всех уголков страны. Больше всего писали такие же, как и он, пострадавшие от советской власти, настоятельно советуя, используя свой талант, обнародовать их страдания, выплеснуть обиду, и он почти согласился и даже сделал специальный выпуск газеты, сверстанный из этих писем, но это не было интересно читателю, на этот раз тираж расходился долго и не весь разошелся, да он уже и без этого понял, что прошлое менее интересует большинство, чем неведомое будущее.

Он написал ученым, писателям, общественным деятелям -

тем, кого уважал, предлагая поделиться своими мыслями на страницах «Летописца», и практически все они дали согласие. Старые и новые спонсоры (по списку Пабловского), получившие книгу и первый номер газеты с автографом автора и главного редактора, расщедрились, поступившие суммы позволяли платить хорошие зарплаты сотрудникам (которых у него было не очень много), приличные гонорары, не жаться над каждой копейкой, не завышать цену реализации, безбоязненно увеличивать тираж. Скоро он обошел тиражом местные издания, его газету читали и в федеральном правительстве, и в Государственной Думе. И не всем она нравилась. Пабловский как-то намекнул, что демократам хотелось бы более жестких оценок большевистского прошлого, дескать, хотя и запрещена компартия, но сторонников у нее много, и ее лидеры и активисты никуда не делись, затаились, ушли в подполье, от них чего угодно можно ожидать. Но Черников уже не хотел лелеять обиду ни на партию, ни на советскую власть, он был согласен с Солженицыным (с которым переписывался и надеялся встретиться, когда тот вернется), что лагерные годы - это не бесцельно вырванный из жизни период, а очень важный опыт, который, может, как раз и был ему лично необходим, чтобы избавиться от мелочной суеты, от революционного зуда, от деления людей на своих и чужих. Опыт, без которого трудно постичь, что мы все действительно находимся в одной лодке, как нынче модно было говорить. Только говорить - это одно, а понимать эту общность, это единство -

совершенно другое. И в отличие от многих политиков, он был теперь уверен, что сталкивание не разделяющих твоих взглядов в штормящее море, может быть, и облегчит лодку, но никак не будет способствовать натужному труду оставшихся гребцов и не приблизит к желанному берегу...

Он считал себя атеистом, но тут вдруг стал все чаще возвращаться к мысли о наличии бога. А если не бога, то Вселенского закона, по которому все и совершается в этом мире. Даже попытался читать Библию, эзотерическую литературу, вдруг востребованную обществом Блаватскую, но ни одну из начатых книг так и не дочитал до конца, а из всего прочитанного отчего-то запомнил, что Моисей, прежде чем стать Моисеем, прошел обряд посвящения, заключавшийся в длительном пребывании в темноте без пищи и воды. И этот обряд существования вне жизни и смерти, как считали в древнем Египте, являлся ключом для постижения тайны бытия... Запомнил, наверное, потому, что размеренная и ограниченная, однообразная, настраивающая исключительно на выживание лагерная жизнь в какой-то мере тоже является подобным обрядом ухода от пустой суеты, позволяет более четко увидеть истинное предназначение...

Ему уже не хотелось, как прежде, воевать, свергать, во что бы то ни стало добиваться своего, продвигать свою правду, считая именно ее единственно истинной. Теперь ему хотелось понять других. Образ Дон-Кихота, который прежде для него был героем, борцом с рутинным, старым, вдруг приобрел иной окрас, сейчас он видел в литературном герое Сервантеса прежде всего разрушителя, покусившегося на вечное движение пусть и старой, но все же полезной мельницы...

И нет-нет да и мелькала огорчающая мысль: не уподобилось ли его поколение, шестидесятники-бунтари, идеализирующие хрущевскую оттепель, Дон-Кихоту, растратив годы своей жизни на войну с ветряными мельницами, в призрачной погоне за свободой?..

Он понимал: эта мысль возникла, потому что происходящее вокруг не соответствовало тому будущему, о котором он грезил в юности, за что боролся в зрелые годы, мечтал в лагере. Посмеиваясь над имперским мышлением убежденных большевиков, он, тем не менее, с трудом скрывал огорчение от распада огромной державы, не желая согласиться с тем, что та же Прибалтика теперь заграница, куда просто так, полюбоваться старыми улочками Риги (а ведь хотел!) или понаблюдать за неторопливыми эстонцами на их родине, уже не поедешь... Радуясь появившейся возможности говорить то, что думаешь, выйти из маленьких кухонь на большие площади, он, в то же время, не мог принять разгула преступности и, словно вирус, поражающий даже интеллигентных людей блатной жаргон, вдруг ставший модным и словно перенесший незримый лагерный забор до границ государства. Наблюдая за сладкоголосым парламентом страны, все больше утверждался в мысли, что тот, как государственная структура, недееспособен: это была всего лишь замечательная площадка для идеологических споров, и не более.

И все происходящее в стране, куда он вернулся, переполненный надеждами, напоминало ему спектакль, в котором слишком много апломба главных героев и напрочь отсутствует режиссер.

Академик Сахаров, бывший долгие годы олицетворением стойкого борца с советской властью и фетишем диссидентов страны, на деле оказался импульсивным и очевидно далеким от понимания реалий жизни интеллигентным старичком, который даже несколько терялся на фоне его властной и прагматичной жены.

Складывалось впечатление, что парламентская трибуна служила исключительно атрибутом для подтверждения своих претензий на главенство в этой импровизированной пьесе, и за ней появлялись то бородатый казанский юрист, то ленинградский, тоже юрист, прошедший выучку на родине первого и последнего президента СССР, то безапелляционный журналист, то веселящий всех и не воспринимаемый всерьез сын юриста...

Ему казалось, что все они старательно и весьма успешно превращают в фарс то, за что он все эти годы боролся, тем самым обесценивая затраченные им и такими, как он, усилия, здоровье, принесенные жертвы...

Написал Баяру Согжитову, с которым не терял все эти годы связи (вот кого он мог назвать своим учеником), пригласил в гости. Тот тут же прилетел, энергичный, улыбчивый, оптимистичный азиат, жаждущий политических столкновений, борьбы, победы... И мудро избегающий их.

У себя в Улан-Удэ, по его словам, он был одним из лидеров демократического движения... Хроника последних событий в столице Бурятии тут же пошла в очередной номер «Летописца». Баяр ходил довольный и собой, и газетой, и Черниковым, которого опять пригласили на телевидение обсудить текущие проблемы, и он прислушался к доводам Согжитова о важности публичной известности, согласился на запись, оговорив обязательное присутствие и своего гостя из Забайкалья, что очень даже устроило телевизионщиков. И они неплохо выглядели на экране и говорили неглупые вещи. Во всяком случае, так считали их знакомые. Но Черников вынужден был признаться себе, что не во всех ответах на острые вопросы был честен до конца.

Уступил он желанию своего ученика вступить в ряды профессиональных писателей, выбрав, естественно, не консервативный большевистский союз, а его демократическую часть под названием «Апрель», отколовшуюся от большинства и избравшую иное название. Здесь были люди, близкие ему по духу, идеологии, и они с Баяром, которому так же выдали писательский билет, даже пару раз съездили в Москву на заседания актива и были избраны в этот актив.

Потом Согжитов улетел обратно - он был нужен родине.

Где-то на юге потерялся Жовнер, еще один его ученик (во всяком случае, он так хотел считать), на которого он в свое время возлагал немалые надежды и которого отчего-то сейчас все чаще и чаще вспоминал. Но все эти годы связи они не поддерживали, он знал только то, что рассказывал Согжитов, изредка обменивающийся с Жовнером поздравительными открытками, но и тот давно уже ничего не знал, все вокруг бурлило, менялось, не до других...

Он понимал, отчего вдруг вспомнил Жовнера. Ему нужен был помощник.

Написал сыну, который был уже взрослым и должен был понять и простить его. (Хотя за что прощать?..) Но ответила Нина.

Письмо оказалось неожиданно злым. С нескрываемой обидой она обвинила его во всем происходящем в стране, даже в ее распаде, а также в потере работы (она, оказывается, при советской власти дослужилась до заведующей отделом пропаганды райкома парии), посожалела, что его выпустили из лагеря, уведомила, что она написала руководству телевидения, пусть знают, какого подлеца они показывают, как он бросил в трудные времена семью, и в конце крупными буквами вывела, что у него нет никакого сына и пусть забудет о них раз и навсегда.

Сначала он хотел сию же минуту лететь, объяснить этой глупой женщине, что нельзя перечеркивать свое прошлое, каким бы оно ни было, но нужно было выпускать очередной номер газеты, а остыв, он решил, что рано или поздно сын сам найдет его, наверное же и он видел телевизионную передачу, которая так не понравилась его матери, да и бывшая жена скорее всего выплеснула эмоции в письме да и задумалась, правильно ли таким образом мстить за собственную неудавшуюся жизнь...

В эти дни самоедских раздумий в редакции появилась Александра. Она после окончания МГУ два года работала на областном радио, но ей это не нравилось. «Летописец» читала с первого номера от первой до последней строчки, все ей нравилось, и, наконец, она решилась принести свои размышления о том, что происходит в стране.

Заметки были слабенькие, за ними видна была романтическая девица, всплескивающая руками по каждому мало-мальски существенному поводу. Черников хотел было язвительно отшить ее, но распахнутые глаза, доверчиво глядящие на него, ямочки на рдеющих щеках, тонкие белые пальцы, сжимавшие папку, из которой она и достала отпечатанный текст, остановили его. Он сказал, что в принципе их можно подготовить к печати, но для этого придется поработать. И, продолжая уступать этому одновременно и просящему, и властному взгляду, тут же стал перечеркивать, дописывать, менять абзацы местами, показывая, каким образом несколько вполне разумных, но невнятных фраз могут превращаться в полновесный газетный материал.

Потом они пошли в ближайшее кооперативное кафе, где с аппетитом пообедали, незаметно, и несмотря на разницу в возрасте, перейдя на «ты». Это получилось вполне естественно, когда он узнал, что Александра приехала в Москву из Читы, где и по сей день жили ее родители: папа-полковник и мама-домохозяйка, а сама она появилась на свет в Благовещенске, куда беременную жену лейтенанта-вертолетчика, служившего в одной из приграничных частей, однажды осенью на вертолете доставили в областной роддом.

Он стал прикидывать, где в то время, когда она появилась на свет, был он, и сначала пришел к выводу, что в Байкальске. Но потом все же отнес этот день ближе к настоящему: в то время он уже жил в Иркутске... Эта приличная временная дистанция между ними его отчего-то огорчила, хотя прежде при общении с потенциальными поклонницами, как правило, довольно самоуверенными и навязчивыми, он безжалостно пользовался опытом прожитых лет, ставя их на свое место. Но Александра была так непосредственна, так оптимистично дурашлива. Спустя час ему уже казалось, что он знает ее много-много лет, и, исподволь наблюдая за ней, излучающей необъяснимую радость по любому поводу и безграничную веру в доброту этого мира, он решил, что ее родители на него не обидятся, если он будет ее опекать.

...В тот вечер они долго гуляли по уже золотистому от осени городу, она водила по неведомым ему старым улочкам, тянущимся вдоль Волги, где под ногами шуршала листва, в палисадниках демонстрировали позднюю красоту астры, по реке периодически величаво проплывали белые пароходы, а в промежутках суетливо сновали разномастные катера и лодки. Она вела себя как избалованная и всеми любимая старшеклассница.

Он шел следом, отчего-то думая, что со стороны их должны воспринимать как учителя и ученицу. И даже старался быть похожим на учителя, хотя самому хотелось так же искать в шуршании листвы под шагами мелодию, воровать в палисадниках понравившиеся цветы, по мере продвижения постепенно превращавшиеся в полновесный букет, передразнивать пароходные гудки... Но он лишь кивал осуждающе головой, наблюдал за ней и думал о жестокой невозвратности времени и не ведомой ему прежде сентиментальности, очевидно, признака возраста...

Они расстались, договорившись, что Саша завтра же подаст заявление на увольнение и начнет работать в газете. На какой должности, ее не интересовало, а Черников решил придумать какую-нибудь не очень обременительную и в то же время необходимую. (Он считал журналистскую профессию исключительно мужской, хотя все больше и больше женщин приходили в нее.) Но, заглянув на следующий день в перерыв (ее заставили отрабатывать две недели), на предложение Черникова быть его секретарем и помощником Саша сказала, что будет исключительно корреспондентом, потому что она хочет писать, и, если он считает, что у нее ничего не получится, она пойдет в другую газету...

Черникова ее неожиданная обида удивила, но он не стал смягчать ситуацию, довольно жестко, как и положено главному редактору, сказал, что в таком случае она будет выполнять исключительно его задания, решив, что простых заданий ей поручать не станет, пусть сама поймет, чего она стоит, скорее разочаруется, меньше прольет слез... В то, что она может быть исключением из усредненного уровня женской журналистики, присущей областной прессе, он не верил.

С другой стороны, он уже был когда-то столь же безапелляционен, когда предсказал Жовнеру его бесталанность, первые литературные опыты того были слишком литературны, а он в это время восторгался вторжением в литературу простонародных выражений, выдаваемых «деревенщиками», Фолкнера предпочитал Хемингуэю, а всю худосочную городскую прозу, знаменосцем которой в стране был Василий Аксенов, ставил гораздо ниже не только «Плотницких рассказов» «деревенщика» Василия Белова, но и очерков Валентина Овечкина. Он помнил, как тот сжал побелевшие губы и ничего не сказал в ответ на этот приговор, после которого, как понимал Черников, следовало бросить марать бумагу литературными опытами и всерьез заняться журналистикой, в которой со временем тот мог еще чего-нибудь достичь. Но вот, оказывается, не бросил, и, если верить Согжитову, стал писать неплохую прозу, правда, так и не вняв совету Черникова, и не пополнив ряды «деревенщиков».

Впрочем, теперь он и сам отдавал себе отчет, что в собственном творчестве не очень-то близок к любимым авторам, его проза (и он это признавал) грешила излишней публицистичностью, да и сюжеты были не столь универсальны и вечны, чтобы произвести эффект, подобный распутинской повести «Живи и помни». Теперь он уже не считал, как прежде, что писать стоит лишь в том случае, если у тебя сотни тысяч читателей, вполне удовлетворяясь тысячами, и уже признавался себе, что готов даже к тому, что со временем его будут читать сотни... Правда, обосновывал это тем, что то, о чем он пишет, интересно исключительно интеллектуальной аудитории...

А теперь, к тому же, сочинять не хотелось. Страна менялась на глазах, и это было увлекательнее любой книжки. Да, собственно, старой, привычной страны, державы, в которой он родился, вырос, идеи которой сначала разделял, а затем отвергал, уже не было. Как не было и власти, с которой он так долго воевал. Ушла с арены политической жизни и коммунистическая партия, в которую когда-то с таким желанием и трепетом вступал и из которой его со скандалом в свое время исключили. Но радость по всем этим поводам была кратковременной, она жила в нем, пока он по заказу Пабловского разбирался в своем отношении к коммунистической идее. Теперь же на смену эйфории от того, что гигантский противник повержен, пришло растерянное непонимание. Сначала он списывал это состояние на послевкусие лагерных лет. Затем, наблюдая за Пабловским и его сотоварищами, отмечая внутреннюю неуверенность Ельцина, убегающего от незнания, что же теперь ему делать с доставшимся троном, традиционно, по-русски, в загулы, слыша предупреждающие голоса уважаемых им писателей (среди которых был и его ровесник Валентин Распутин), стал понимать, что реальная действительность весьма далека от той, что они воображали за колючей проволокой. И, осознав это, окончательно не примкнув ни к новоявленному прагматичному двору президента значительно урезанной страны, ни к брызжущей интеллектом многословной, но недееспособной Думе, стал делать газету, оппозиционную и тем, и другим.

Несколько раз Пабловский намекал ему, что спонсоры, на деньги которых газета существует, ждут совсем другого, но у него уже был свой читатель, он опубликовал обращение, и счет существенно пополнился, появились другие спонсоры, не требующие ничего, а, как он решил, просто разделявшие его позицию.

Саша, несмотря на разницу в возрасте, понимала его опасения по поводу будущего страны, в которой все откровеннее и наглее правил криминал, где невесть откуда вытащенный внук известного писателя с восторженностью прилежного ученика следовал наставлениям заморских учителей, ставя смертельно опасные опыты над народом. Она на удивление быстро и, может быть, даже лучше самого Черникова поняла стержневую задачу «Летописца»: дать объективный срез времени, честно показать действующих лиц, буквально через несколько публикаций (подготовленных, правда, не без его редактуры) стала заметным автором и верным помощником.

Они теперь подолгу засиживались по вечерам вдвоем в редакции, обсуждали темы, строили планы, обменивались оценками происходящих событий. Черников все больше и больше привыкал к ней. И все больше запутывался в своем отношении к этой молодой и очень даже неглупой девушке. Он уже знал, что она пережила свою первую любовь в студенческие годы на втором курсе, традиционно очарованная очкастеньким старшекурсником, который порвал все отношения, как только узнал о ее беременности, а затем спешно женился на дочери известного в столице человека и вскоре отбыл на историческую родину своей супруги, где, по слухам, не без содействия своего тестя, утратившего к тому времени положение, но не связи, неплохо устроился в каком-то из российских представительств.

Саша хотела рожать, но от переживаний у нее случился выкидыш, она ушла в академический отпуск, уехала домой, где мама вернула ее к жизни и даже несколько месяцев после возвращения жила вместе с ней в Москве.

- Зачем я тебе это рассказала? - произнесла она после паузы и посмотрела ему в глаза.

Черников вдруг смутился, снял очки, начал их старательно протирать.

Они сидели в кафе, куда зашли поужинать, вокруг стоял нетрезвый гул, густо пахло спиртным и едой, они были единственными трезвомыслящими в большом и почти заполненном зале, и до ее рассказа Черников как раз размышлял, отчего в столь непростое время, время больших перемен, социальной ломки, питейные заведения не пустуют. И насколько правы западные аналитики, возведя в ранг национальных черт русских пьянство и лень. Несомненно, немецкий педантизм, французская экспрессивность или английская чопорность не присущи русскому. Но леность и гульба никак не вязались с укладом российской жизни во времена царизма, который он в свое время досконально изучил. И разве ленив Обломов?.. Только человек, вовсе не понимающий русских, не сможет разглядеть в нем философа... Или взять тех же купцов, промышленников, разве способен пьяница что-либо приумножать, создавать?.. А они зарабатывали капитал, строили заводы... Нет, лень и пьянство были присущи тогда разве что малому числу крестьян и рабочих, той самой голытьбе, которая именно по этой причине ничего и не наживала и которая в семнадцатом году, ведомая изощренными провокаторами, одержимая завистью к тем, у кого что-то было, перевернула страну с ног на голову.

Он на какое-то время даже забыл о Саше, изучая типологию разудалой публики вокруг, находя в ней и окончательно утративших человеческий облик, и столь же трезвых, как и они, и отмечая, что и тех, и других было поровну. Так же и в обществе поровну тех, кто созидает и кто склонен разрушать... Правда, последние вели себя более шумно, и создавалось впечатление, что их существенно больше...

То ли очки стали чище, то ли настроение бесшабашной веселости вокруг сказалось, а может, просто вырвалось то, что уже давно носил в себе, но вдруг решил признаться, глядя на раскрасневшееся лицо Саши с пухленькими щечками, большими серыми глазами, чуть крупноватыми губами:

- Был бы помоложе, честное слово, Сашенька, женился бы на тебе...

И та, поймав его взгляд и не отводя своих блестящих глаз (он вдруг даже физически ощутил мостик, соединивший их), произнесла:

- А я в молодого и не влюбилась бы...

И Черников, никогда не испытывавший сложностей с общением с влюбленными в него девицами, которых было немало в его жизни, стал мучительно соображать, расценивать ли это как признание симпатии к нему или же как отрицание любых, даже гипотетических отношений между ними.

- Предложи мне выйти за тебя замуж сейчас... - подавшись к нему, негромко сказала она.

Он отчего-то опять вскинул руку к очкам, но передумал, продолжал смотреть на ее чуть подрагивающие губы, признак ожидания, поймал себя на желании тотчас же перегнуться через стол, коснуться этих губ, тем самым сделав ненужными еще не произнесенные слова, но, вместо этого, привычно усмехнулся:

- У меня уже седина на висках...Через двадцать лет, Сашенька, мне будет семьдесят... А тебе...

- Это серебро... Через двадцать лет я буду уже старушка, Черников... Но буду так же любить тебя, как сейчас...

Ее губы задрожали еще больше, предвещая возможную истерику, это Черников знал по опыту немалого числа подобных объяснений, отчего, быть может, и никак не мог понять, что же такое любовь, о которой человечество так много размышляет... Но в отличие от прежних подобных ситуаций, когда он с безжалостной усмешкой предлагал воспользоваться его носовым платком, ему сейчас стало больно. Наверное, так же, как ей... Он нашел ее взгляд, удивился, как приятно ему смотреть на нее, наконец их взгляды встретились, и он торопливо, словно она могла вот-вот куда-то исчезнуть, произнес:

- Выходи за меня замуж...

И ее лицо, только что собравшееся скорбными морщинками вокруг носа, раскрылось, осветилось от распахнувшихся глаз, их руки нашли друг друга, он удивился силе ее пальцев, сжавших его ладонь.

- Я согласна.

Сашенька смотрела ему в глаза.

- Черников, мы с тобой самые счастливые люди...

И ему понравилось, что она в этом светлом и радостном прогнозе на будущее объединила их в одно целое, и мелькнула мысль, которую он тут же боязливо постарался запрятать подальше: неужели эта молодая и прекрасная женщина и есть его половинка, на встречу с которой он уже давно перестал надеяться. Но выходил он из кафе совсем другим человеком, словно оставил в шумном многоголосом раскрепощенном зале пару десятков лет и можно было вновь строить самые фантастические планы на будущее...

Красавин

Кабинеты - олицетворение постоянства и кастовой принадлежности. Они живут сами по себе, отстраненно и свысока относясь к их временным (кто надолго, а кто и совсем коротко, только разместился, а уже и вещички собирает) постояльцам. Течет время, меняются поколения, а стены, в которых радовались, огорчались, матерели или старели их обитатели, остаются.

А еще остается атмосфера, которой эти стены пропитаны. И нынешний контраст между кабинетной, хранящей незыблемость улыбчивых интриг, жажду карьеристского удовлетворения, согбенную почтенность и услужливость перед начальством, и уличной, призывно-бесшабашной, обнаженно-откровенной, жаждущей перемен, был настолько ощутим, что первым делом Красавин решил проветрить кабинет, в котором до недавнего времени сидел третий секретарь крайкома партии и где теперь было его рабочее место. Правда, через неделю он понял, что таким образом уличная атмосфера, к которой он привык, сюда не придет, что ее должны принести с собой люди, те, кто стал заполнять это огромное здание. И когда кабинеты по соседству заняли Павлов, Митрошкин (один из активистов народного фронта), Проторов (отменный журналист, убежденный беспартийный, он переманил его из газеты), которые, в свою очередь, привели тех, на кого могли опереться сами, когда практически прописался в коридорах и кабинетах, решая всегда неотложные дела, нынешний официальный руководитель демократов Дубинин (Красавин совмещать партийную и административную должности не мог), частой гостьей стала Полякова, делающая теперь газету самостоятельно и охотно выполняющая любые поручения Красавина, лишь тогда удушливость прежней атмосферы стала рассеиваться.

Крыло, которое занимали курируемые им структуры, вновь стало напоминать революционный штаб. Свободный доступ в некогда закрытое от посторонних здание ( он убедил губернатора убрать милицейский пост на входе), готовность вновь назначенных управленцев воплощать свои демократические лозунги в жизнь, привлекала посетителей, сторонников перемен, приносящих не только утопические идеи, но и вполне здравые конкретные предложения. Его сутки теперь четко делились на две неравные части: длинный рабочий день и короткая, как раз чтобы выспаться, ночь. Официально были еще выходные, но суббота стала полноценным рабочим днем, а в воскресенье, как правило, находились отложенные, но требующие незамедлительного завершения дела: ознакомиться со спущенными сверху документами, продумать очередной план мероприятий, оценить предложения подчиненных, прочесть заявления граждан. Но иногда он позволял себе в воскресенье, выполнив намеченное, тут же, в комнатке для отдыха, отделенной от кабинета стеной и неприметной дверью, пару часов поспать на служебном диване.

В таком режиме работал не только он, все заместители без исключения, а губернатор, само собой, приходил и в субботу, и в воскресенье. Иногда губернатор даже собирал их в пустом здании, поразмышлять вместе над той или иной проблемой. И на таких неофициальных заседаниях, больше похожих на мозговую атаку, они говорили непринужденно, не боясь ошибиться, ляпнуть чего-нибудь невпопад, лучше узнавали друг друга, постепенно забывая свой прежний опыт или свои прежние убеждения: среди замов были и бывшие коммунисты, в нынешнюю беспартийность которых верилось с трудом, и немногословные, деловитые производственники, и недавний комсомольский лидер, выделяющийся готовностью браться за любое дело, не особенно задумываясь о его целесообразности. В этой обойме первых лиц новой краевой власти журналистом, да к тому же демократом, скандальным предводителем улицы, был он один, отчего его предложения, как правило, казались остальным оригинальными, чересчур смелыми, вызывали споры и при демократичном опросе мнений, к которому прибегал губернатор, большинством отвергались. Это большинство отдавало предпочтение решениям осторожным и привычным или же прямым рекомендациям Москвы. Но когда Красавин «тихой сапой» все-таки успешно реализовывал не поддержанные идеи в своих подразделениях, воплощенные, они тут же подавались как результат совместно выработанного, коллегиального решения.

Впрочем, вопрос авторства идей его не волновал. Новая должность оказалась не только суетной, но и интересной своей объемностью, невероятным количеством проблем, накопившихся в обществе, в которых надо было ежедневно, ежечасно разбираться и принимать решения... Он ощущал себя если не капитаном, то одним из первых помощников капитана большого корабля, который проходил через сильнейший шторм, и надо было одновременно не только следить, чтобы внизу, в трюмах, исправно работала команда, но и гигантские валы не перевернули корабль, не выбросили на мель, не разнесли в щепки... Направлять и подбадривать команду было не сложно, знакомо (хотя он даже не предполагал, насколько плачевно состояние трюмного хозяйства), другое дело маневрировать в этом бушующем море, в котором не только берега или маяка - не видно ничего...

По Кавказскому хребту прошла новая государственная граница. Из бывших закавказских союзных республик, в которых отделение от некогда большой страны совпало с этническими войнами, хлынул поток беженцев. Многие оседали на Ставрополье.

Отделилась от края Карачаево-Черкесская автономная область, стала республикой.

Генерал Дудаев в Чечне добивался независимости и выхода из России.

Чечено-Ингушская республика разделилась на две.

Появилась Ингушская республика.

Неспокойно было в Дагестане.

И все эти новоявленные и старые горские республики граничили с краем. Практически каждая планерка у губернатора начиналась с оценки ситуации на границах, и лишь потом обсуждались текущие проблемы, которые тоже оптимизм не вселяли: предприятия останавливаются, денег нет, напряжение с обеспечением продовольствием сохраняется, протестные настроения не падают, растет межнациональная напряженность...

Теперь Красавин начинал понимать, насколько широк спектр проблем, стоящих перед властью. Поднимая народ на митинги, демонстрации, пикеты, требуя запрета компартии, скорейшей реализации реформ, экономических перемен, он не представлял, насколько эти призывы нелепы и несерьезны по сравнению с процессами, охватившими всю страну и особенно Северный Кавказ. Мысли о возможном распаде и России, как СССР, или вполне реальной гражданской войне уже не казались надуманными. А начаться эти губительные процессы могли в любую минуту именно здесь, на юге. И край вновь, как двести лет назад, стал форпостом, заградительной линией перед возможным нашествием, подтверждая прозорливость предков, некогда закрывших здесь границу казачьими заставами...

И хотя это были вопросы исключительной компетенции Москвы, президента, правительства, они обязаны были и реагировали, принимали дозволенные сверху меры против разгула разбойничьих набегов из республик в приграничные районы, против криминализации национальных диаспор, да, собственно, и всего общества.

О многом теперь знал Красавин, о чем не мог делиться даже с женой. И, предчувствуя непростые годы впереди, старался окружить себя верными и надежными людьми. Предложил должности в своих департаментах и Жовнеру с Гавриловым, но оба отказались, аргументировав это интересом к тому, чем сейчас занимаются, и нежеланием никому подчиняться.

- Нет, Виктор, - делая ударение на втором слоге, сидя на кожаном диване в его комнате отдыха после нескольких рюмок коньяка, улыбался Гаврилов. - Мы уже познали вкус свободы... Нам теперь никто не указ... А власть пускай будет, только чтобы нам не мешала...

- И чтобы поняла, за чей счет живет, - вставил Жовнер. И, перехватив вопросительный взгляд Красавина, пояснил: -

На той неделе в налоговую приглашали. Сидит в кабинете молоденький сотрудник, не иначе чей-то родственник из чиновников, даже не поднялся из-за стола, глядит, как на врага народа, и начинает мне нотацию читать, мол, принеси-покажи ему все документы, да все растолкуй... Я не выдержал: приди, если тебе надо, говорю, посмотри, разберись, как я с вашими бумажками разбираюсь без вашей помощи. Он начал из себя изображать этакого начальника от власти, я и не выдержал, напомнил, на чьи налоги он живет, и хлопнул дверью...

- Напрасно, - глубокомысленно изрек Гаврилов. - С ними надо иначе... Не копали еще?

- Пока нет... А мне скрывать нечего, честно работаем, налоги платим... Сколько можно бояться, надо же их на место ставить...

- Накопают... - весело заверил тот. - Закон как дышло... Народная мудрость... А повернут, как им лучше... Ты же видишь, как сейчас законы клепают под заказ. А к ним всякие подзаконные акты, в которых прописано, как и за что прищучить самого честного, если вдруг возникать вздумает...

- Ничего, у меня юридический отдел сильный.

- За всем все равно не уследишь, - не согласился Гаврилов. - Проще всех этих контролеров прикармливать. - И хитро прищурился: - Тогда они сами тебя оберегать будут, в случае чего - предупреждать. Дешевле обойдется...

- Да, к сожалению, в государственных структурах, во власти сейчас дураков и рвачей хватает, - извиняюще согласился Красавин, уже без колебаний относя себя именно к этой самой власти. - Сколько прохиндеев туда пролезло... Вы же не хотите идти на нашу зарплату. Вот и приходится брать не самых лучших. Порой вижу, не тянет, да и с образованием проблема, троечник, а кем заменить?.. Наверное, мы от карьеристов да бездельников, власть любящих, долго еще не избавимся. Но я, Анатолий, с тобой соглашусь: жить надо с властью и государственными органами мирно, устанавливать отношения взаимопонимания и взаимопомощи. -

И добавил расхожее, ставшее в последнее время модным, выражение: - Мы все в одной лодке ...

- Жди проверок, - напророчил Гаврилов.

- Пусть проверяют, - легкомысленно отмахнулся Жовнер.

- Ты не прав, Александр, при желании даже в молоке спирт можно найти... - с пафосом произнес тот, то ли подтрунивая, то ли предупреждая. И повернулся к Красавину: -

Я от власти, в принципе, не отказался бы, все-таки комсомольским и партийным функционером столько лет отработал, но, может быть, позже, не сейчас... Сейчас так много интересных дел завязывается... Вот банк открыл, с немцами контракт подписываю...

- Понятно, - кивнул тот. И пожаловался: - Славе Дзугову предложил, все равно без работы остался, давай ко мне начальником департамента, а он кооператив открывает... Белоглазов в газету пошел, на мое место...

- Я тут в коридоре Козько встретил, - вспомнил Жовнер. -

Он что, у тебя работает?

- Нет, я его не взял. Хотя он теперь демократ... - Красавин усмехнулся. - Никуда не денешься, свобода выбора... Пристроился в хозслужбу каким-то маленьким начальничком... Я не вникал. - И насел на Жовнера: - Давай, Саш, бери департамент... Мы с тобой таких дел наделаем... Наше время пришло... Мы же с тобой мечтали, чтобы все по-другому было, как в Европе...

- Вот пока это наше время, я и хочу толстый литературный журнал выпускать, - неожиданно признался Жовнер. -

Письма разослал известным писателям, кое-кто уже согласился свои произведения прислать...

- А что, журнал сегодня пойдет, - веско произнес Гаврилов. - Какой тираж планируешь?

- Подожди, дай сначала первый номер собрать...

- Я тебе тоже чего-нибудь напишу, - то ли в шутку, то ли всерьез пообещал тот.

- Ну и собирай свой журнал... - не сдавался Красавин. - Фирма твоя останется, поставишь за себя жену. Будешь ей помогать воплощать идеи... Завтра и приступай...

Сказал так, словно тот уже дал согласие, и выжидающе посмотрел на Жовнера.

- Нет, извини, Витя, но я во власть не пойду... - твердо произнес тот. - Если разобраться, любая должность в ней -

лакейская, прислуживать начальству. Кроме, может быть, самой высокой, царской... Хоть маленькому, хоть большому, а начальству... А я этого терпеть не могу.

Красавин перестал улыбаться. Лицо его сделалось суровым, с таким выражением он обычно отчитывал провинившихся подчиненных.

- Если с точки зрения обывателя смотреть, может и так. А с моей точки зрения - не лакей, слуга я государев, государству служу... - не допускающим возражений тоном произнес он. - А моя сегодняшняя должность предполагает решение конкретных задач, и выслуживаться я ни перед кем не собираюсь.

- Так на твою должность я не попаду в любом случае... -

Понимая, что, сам того не желая, обидел Красавина, попытался сгладить свои слова Жовнер.

- А от своих подчиненных я не требую выслуживаться передо мной. Главное, чтобы они свои обязанности и поручения четко исполняли... И понимали, что служат стране... -

закончил Красавин, не меняя тона.

- Я знаю, что ты не выслуживаешься, но есть же и другие, - негромко произнес Жовнер.

- Хватит вам спорить. Каждый из вас по-своему прав... -

выступил судьей Гаврилов. - Давайте лучше поднимем... - и приглашающе поднял свою рюмку.

- Есть, - согласился Красавин, подчиняясь и продолжая говорить Жовнеру: - Есть, потому что ты не идешь, а эту самую власть, из-за которой революции, перевороты, войны и совершаются, отдаешь троечникам...

- Может ты и прав, - задумчиво произнес Жовнер. - Значит, это просто не мое...

- Я сам не думал, сколько проблем у власти сегодня, - признался Красавин...

...За прошедшие несколько месяцев он уже освоился и в новой должности, и в новых реалиях. И не сомневался, статус вице-губернатора предоставлял гораздо большие возможности для воплощения собственных идей. Правда, идеи эти должны быть не эгоистичны и не нравиться ему одному, а универсальны, востребованы, если не большинством, то значительной группой населения. Он уже понял, что чаяния большинства не всегда совпадают с демократическими устремлениями его соратников по борьбе с уходящим в прошлое режимом. Нужно было идти на компромиссы, которые он не очень любил и даже старался избегать. Идейным демократам (к которым он все еще относил себя, но больше Дубинина, считая того эталоном) подобная сдача позиций не нравилась, они старались внести свое понимание, зачастую противоречащее выработанному в кабинете губернатора, и все чаще он ловил себя на мысли, что легче и проще работать с безыдейными исполнителями, которые бездумно, как в армии, выполняют приказ. С другой стороны, он уже понимал: для того чтобы эффективно управлять, нужен и практический опыт. Можно, конечно, было использовать и опыт бывших управленцев или руководителей предприятий, которых подбирали себе в помощники остальные замы, но он предпочел бы таких, как Гаврилов или Жовнер. Их знание современной складывающейся экономики, производственных отношений - это то, чего явно не хватало набранной команде краевого правительства. Его костяк, как ни крути, в основном составляли бывшие партийные и советские работники, научные сотрудники, руководители крупных советских предприятий, как правило, не выдержавших перемен и пришедших в упадок. У всех был либо теоретический, либо прошлый, социалистический, опыт хозяйствования. А он каждый день сталкивался с тем, что плановая экономика рухнула, породив шлейф проблем. Не хватало финансовых средств и лекарств медицинским учреждениям. Не на что было ремонтировать, а зачастую и содержать детские дома. Шла вразнос система образования, словно не могла жить без изгнанного вслед за партийными организациями из вузовских стен курса марксизма-ленинизма (с чем он, собственно, не очень был согласен). И росли преступность, напряженность в межнациональных отношениях, что для многонационального края в окружении национальных и неспокойных республик было чрезвычайно опасно.

Ему нужны были люди, способные ориентироваться в переменах.

Но Гаврилов и Жовнер выбрали собственное дело и независимость от власти.

Свободный поиск предпочли и энергичные краснодарцы, которых он когда-то переманил. Балдин намеревался выпускать деловую газету. Тюнин организовал кооператив по изготовлению пленки для парников, пользующейся большим спросом, и стремительно расширял производство. Масалов уехал в столицу и, по слухам, весьма успешно продюсировал там какую-то музыкальную группу.

Красавин понимал их, вкусивших свободу, реализовывавших собственный потенциал, зарабатывающих гораздо больше, чем он или его подчиненные, или даже губернатор, но и старался предупредить: рано или поздно государство соберет силы, начнет более жестко контролировать общество, ведь инициативу проявили не только законопослушные граждане, криминал нагло и весьма успешно создавал свою теневую экономику.

Вдруг оказалось, что они, пришедшие во власть с различным отношением к распавшейся державе, но с одинаковым опытом общего социалистического прошлого, многое не понимают в переменах, в этом стремительном движении к «загнивающему» и столь притягательному (очень похожему на коммунизм) бездефицитному капитализму, который так долго отвергали. И что знания и индивидуальный опыт прожитых лет не способствуют постижению уже неотвратимых изменений. Нужны были новые знания, это становилось самым главным дефицитом в обнищавшей стране, и приобрести эти знания можно было только за рубежом. Красавин за короткое время побывал и в Соединенных Штатах, и в объединенной Германии, в Англии, вывезя оттуда самые положительные впечатления. На американском континенте в штате Айова, побратиме Ставрополья, его более всего поразили успехи местных фермеров, четкая организация работы муниципальных служб. В Англии - компетентность работников социальной сферы, с которыми ему довелось общаться. В Германии произошел случай, о котором он теперь упоминал при каждой возможности в любой аудитории.

Они гостили в Баварии, общались с тамошними чиновниками, ездили по различным предприятиям и учреждениям и во время одного из переездов попали в автомобильную пробку, явно опаздывая на очередную назначенную встречу. Немецкий коллега, такого же ранга, как и Красавин, не в силах преодолеть врожденной пунктуальности, наконец, решился нарушить правила дорожного движения и приказал водителю объехать препятствие по соседним, закрытым для проезда улицам. На одной из них машину остановил полицейский, и, к большому удивлению Красавина, его немецкий коллега не показал свое служебное удостоверение, после которого на российских дорогах гаишник, как правило, брал под козырек и отходил в сторону, а согласно покивал на прочитанную нотацию, терпеливо ожидая, пока тот выпишет штраф. А на вопрос Красавина, почему тот не сказал полицейскому, кто он, помотал головой:

- Перед законом мы все равны.

С одной стороны, практически идеальный порядок в Европе и вот такое неукоснительное соблюдение законов ему импонировали, с другой - уже через несколько дней по возвращении домой он согласился с тем, что не все, что хорошо немцу, подходит к русским условиям, и теперь, заставляя водителя нарушать правила дорожного движения в поездках по краю, он нет-нет да и ловил себя на собственном неуважении к закону, но без труда находил этому оправдание во внешних причинах: плохих дорогах, не позволяющих ехать быстро (не сравнить с европейскими), множестве задач, требующих немедленного решения (в той же Германии текучки никакой нет), дефиците времени, необходимости многое успеть за короткий промежуток.

Ему катастрофически не хватало рабочего дня. Вал вопросов, требующих незамедлительного решения, становился все больше и больше. Из этого множества приходилось вычленять наиболее важные, но и на них не хватало времени. Много сил и времени отнимали и частые поездки в Москву, где практически согласовывались все основные вопросы.

В столице все влиятельнее становилась команда, которой руководил Анатолий Чубайс. Его ведомство занималось приватизацией, деля общую социалистическую собственность на всех живущих и обещая посредством невиданных прежде бумажек-ваучеров обогатить каждого. Он был демократом, своих взглядов не скрывал, чем импонировал Красавину, но встречаться с министром ему не доводилось, то, что по должности курировал он, приватизации не подлежало.

Происходящие в Москве перемены стабильности не добавляли. Уверенный, похожий на самодержца голосом и манерами первый президент России Борис Ельцин без устали тасовал колоду своих ближайших помощников. Было понятно, когда известные сторонники демократии и перемен, те же депутаты, переходили в исполнительную власть, как, к примеру, Анатолий Собчак, ставший мэром Ленинграда (после референдума вернувшего имя Санкт-Петербург). Или новгородский, совсем молодой, губернатор Борис Немцов, очевидно, приглянувшийся Ельцину смелостью суждений и отсутствием чинопочитания. Но иногда на высших этажах власти вдруг появлялись фигуры, о которых никто прежде не слышал, те, кого в коммунистические времена называли «серыми лошадками». Красавин понимал смысл этого сочетания однозначно: «серые» - неприметные, не выделяющиеся из среды, равные по интеллектуальному уровню начальству, а «лошадки», потому что способны были много тянуть... Одним словом, не конкуренты, но работящие...

Неожиданно для всех, кого Красавин знал, кресло премьера занял молодой и доселе мало кому известный, в недавнем прошлом журналист и ученый, Егор Гайдар, внук известного писателя. (Поговаривали, что не без помощи Чубайса, с которым тот был давно знаком.) Несмотря на внешнюю улыбчивость, добродушное выражение круглого лица и негромкий, даже вкрадчивый голос, амбициозный Гайдар запустил механизм непопулярных мер, дав старт невиданной прежде инфляции и свободе предпринимательства. Решительные действия центра заставили провинциальную власть напрячься и искать подходы к столичному начальству. С молодым премьером, следом за губернатором, стали знакомиться и заместители, дипломатично прощупывая отношения, надеясь вызвать симпатию. Чиновников из края тот охотно принимал, ситуация на Северном Кавказе становилась все напряженнее, и объективная информация - все ценнее и ценнее. Столица прежде Чечено-Ингушской автономной советской социалистической республики, затем республики с тем же названием, но без слова «автономный» и, наконец, Чеченской республики Нохчи-чо, отделившейся от Ингушетии, город Грозный начинал оправдывать свое название. В районах Ставрополья, граничащих с Чечней, была почти прифронтовая ситуация, в край хлынули беженцы из Чечни, как чуть раньше из закавказских республик.

Спустя несколько недель после назначения Гайдара премьером Красавин попал к нему на аудиенцию. Он должен был обсудить положение с беженцами и, самое главное, выбить деньги на решение этой проблемы. Премьер встретил его с добродушной улыбкой, которая довольно быстро сменилась озабоченностью: Красавин стал откровенно и как можно объективнее излагать собственное видение ситуации. Гайдару его предложения понравились, он незаметно перевел разговор в русло глобальных процессов, которые, хочешь не хочешь, а обязательно коснутся России, ее экономики в первую очередь, да и всей политической системы. Разговор принял привычный для Красавина характер скрытой дискуссии с не присутствующим, но очевидным оппонентом, он вспомнил журналистские навыки, стал оживленно дополнять размышления премьера, и они довольно долго дебатировали, все более и более соглашаясь друг с другом, и отмечая, что их взгляды на ситуацию в стране и пути выхода из катастрофического коммунистического наследия совпадают. Оба были убеждены, что без заимствования опыта благополучного капиталистического мира, без сильного демократического движения или партии закрепить первые успехи демократии в стране будет невозможно, и расстались с сожалением и желанием продолжить разговор. Вопрос о выделении денег на беженцев, естественно, был решен.

Судя по менее успешным итогам поездок в столицу остальных, такой не официальный контакт получился только у него, и губернатор стал отправлять его в Москву и по другим сложным вопросам, когда нужно было что-то пробить, выпросить, оперативно решить. И Гайдар принимал его, практически удовлетворяя все просьбы, но разговоров на отвлеченные темы больше не заводил.

В краевом правительстве пробивную силу вице-губернатора-демократа относили за счет его, очевидно, хороших отношений с премьером-демократом, сам же он считал, что причиной тому является усугубляющаяся с каждым днем ситуация в южном регионе, масштабность и взрыво-опасность которой из Москвы была, пожалуй, даже более отчетливо видна, чем им, ежедневно сталкивающимся с проявлениями необъяснимой и неведомой прежде агрессии на границах края и уже привыкающим к этому.

Более всего беспокоила Чечня. Уже было очевидно, что там, не таясь, готовятся к отделению, созданию самостоятельного мусульманского государства. Бывший советский генерал Дудаев сумел сконцентрировать в своих руках всю власть, и под его началом республика стремительно вооружалась. Беженцы рассказывали об откровенных притеснениях и угрозах русским, даже тем, кто родился и всю жизнь прожил в Чечне. На бытовом уровне добрососедские отношения еще сохранялись, но все более уступали под натиском официальной сепаратистской пропаганды.

Внутрикраевые проблемы были ничуть не проще пограничных. Рушились наработанные экономические связи. Предприятия вставали из-за отсутствия сырья или спроса на продукцию. Правда, благодаря реформам Гайдара, магазины начали заполняться товарами, привозимыми с запада. Появилась даже новая профессия - челноки. Тысячи потерявших работу мужчин и женщин, как правило, активного возраста, с высшим или средним специальным образованием, везли за границу и обратно все, что можно было купить и продать. Некогда дефицитная продукция советских предприятий в одночасье оказалась не очень-то и нужна. Хлынувший из-за рубежа ширпотреб оказался и дешевле, и, само собой, качественнее. Появилось и импортное продовольствие. Голод, о котором не так давно говорили как о реальном и неизбежном бедствии, явно уже населению не грозил. Но начали распадаться колхозы и совхозы. Вдруг оказалось, что никому не нужны в таком количестве, в каком выращивали на Ставрополье, шерсть, мясо...

И с каждым днем Красавин все больше понимал: азартные заверения любой оппозиции быстро решить все проблемы - всего лишь пустые обещания. И потихоньку открещивался от себя предыдущего, прошедшего голодовки, пикеты, заключение... Да, еще совсем недавно он верил, что можно быстро сделать жизнь лучше, перестроить экономику, переделать государство. Еще совсем недавно он был уверен: стоит лишь изгнать партийных бонз, убрать этот задавивший все, что не вписывается в порочную систему, партийный пресс, и раскрепощенное, ставшее свободным общество само организуется, выдвинув лучших, умных и талантливых руководить собой. Теперь в подобную самоорганизацию, в совокупный общественный разум, он верил все меньше и меньше. И даже начинал бояться этой самой самоорганизации, обладая информацией, недоступной большинству, из которой следовало, что во власть идут не умные и толковые, а настойчиво и нагло рвется организованный криминал, насаждающий свои ценности и понятия. Оставалась единственная надежда на рынок, на способность рыночных механизмов разумно организовать экономику, а через экономику и общество. В это верил Гайдар, в это верил энергичный Чубайс, безбоязненно взявшийся решить самую сложную проблему дележа общего достояния -

приватизации, в это поверил и он. И задача власти любого уровня, как Красавин ее понимал, на этом этапе заключалась в оказании помощи тем, кто не мог адекватно воспринять перемены, кто остался на обочине, растерялся, потерял веру в себя и будущее. Во всяком случае, это в полной мере относилось к тем сферам, к тем слоям населения, которые он курировал. Им помогать, а с теми, кто сопротивляется, не желая никаких перемен, кто будоражит общество, а это прежде всего обиженные и потерявшие власть бывшие партийные деятели, жестоко бороться.

Вдруг оказалось, что в помощи нуждается и его незаметно выросшая дочь. Инна, которая не напоминала о себе последние годы (он, будучи безработным, по возможности посылал ей переводы, официальных алиментов платить было не из чего, только став заместителем, начал ежемесячно стабильно отправлять часть своего оклада), вдруг пришла на прием. Когда она вошла в кабинет, он настроился на деловой разговор, знал, что она работает в крупной организации, мало ли с какой просьбой могли ее делегировать. Но она, неторопливо и с любопытством оглядев кабинет, села напротив и стала рассказывать, что дочь уже почти с нее ростом, что у нее переходный возраст, сплошные капризы и большие претензии, а в организации, где она трудится, переход на новые методы управления, планирования, бывает, приходится прихватывать даже выходные, и она практически дочь не видит, уже в школе на нее стали жаловаться, в подъезде каждый вечер вьются мальчики... Одним словом, нужен отец...

- Материально я и сама могу дочь обеспечить, - не без явной гордости произнесла она, - но девочка должна понимать, что значит быть дочерью вице-губернатора... - И, помолчав, словно давая ему прочувствовать эту самую разницу между дочерью какого-то гражданина и дочерью вице-губернатора Красавина, добавила: - Думаю, ты тоже понимаешь, что наша дочь, - она выделила «наша», - должна являться примером во всем... Ни тебе, ни мне не надо, чтобы ее родителей полоскали...

Он ответил не сразу, продолжая откровенно разглядывать ее. За время, что не виделись, Инна очень изменилась. Она пополнела, что ей шло, перекрасилась в блондинку и коротко подстриглась, отчего приобрела некий шарм женщины-девочки, хотя прежде была не очень приметной брюнеткой. Но главное, в ней появилась уверенность в себе, своей женской силе, которую он прежде не замечал. Перед ним сейчас сидела знающая себе цену, деловая, довольная жизнью и собой женщина, напомнившая ему партийных влиятельных дам. Он даже с трудом осознавал, что это его бывшая жена и что он не так давно знал ее совсем другой...

- Я понимаю, новая семья, жена, ребенок... - Она выдержала паузу, словно подбирая наиболее веские слова. - Но у тебя есть и дочь, тоже родная... И наши с тобой отношения не должны сказываться на ее жизни и, тем более, на детской психике...

Он отметил прозвучавшую угрозу.

- Я о ней и не забывал... - неожиданно виноватясь, произнес он. И зачем-то добавил: - И Анна к ней хорошо относится.

Упоминание о жене Инне явно не понравилось. Она отвернулась, обвела взглядом кабинет, словно старалась запомнить все в нем находящееся. Повернулась, взглянула на Красавина.

- Вообще-то нашей дочери нужен отец. Мать у нее есть. - В голосе у нее появилась незнакомая Виктору жесткость. - И мне кажется, будет правильнее, если ты со своей дочерью будешь видеться в нашем с ней доме...

- Давай мы с ней как-нибудь сами определимся, - с такой же жесткостью отозвался он. - Она уже немаленькая.

- Подумай о ее психике.

- Я и думаю...

Она молчала, словно ждала еще чего-то.

- С работой все нормально? - спросил он, прерывая зависшую паузу.

Она вскинула глаза.

- У тебя есть информация?

- Я просто поинтересовался...

- Ты, наверное, подумал, что я пришла к тебе что-нибудь просить для предприятия? - догадливо произнесла Инна и усмехнулась. - Нет, дорогой, у нас все хорошо. А я теперь главный экономист. На хорошем счету у начальства... Но, скрывать не стану, когда ты стал... - она запнулась, Красавин мысленно закончил за нее: «человеком». Но услышал другое: - Серьезным руководителем, отношение коллег ко мне изменилось. - И игриво добавила: - Так что вполне возможно, придется когда-нибудь прийти и с коллективной просьбой... Хотя мне этого очень бы не хотелось.

- Приходи. Чем смогу, помогу... вашему коллективу... - неожиданно для самого себя пообещал он. И торопливо, опять же неожиданно для самого себя, спросил: - Ты одна? -

и поправился: - Вы - вдвоем живете?

Она ответила не сразу.

- У меня есть мужчина... Любовник... Но я думаю, это тебе неинтересно...

- Дочь об этом знает?

- Он с нами живет.

Красавин вдруг поймал себя на мысли, что ему неприятно это слышать. И еще неприятнее представить, что в квартире, его квартире, хозяином разгуливает какой-то мужчина. С трудом сдержался, чтобы не высказать все это бывшей жене, но вовремя опомнился: у каждого из них давно уже своя жизнь. Вместо этого спросил банальное:

- Не обижает?..

- Меня? - она прыснула.

- Дочь.

- Пусть только попробует...

Красавин с любопытством взглянул на нее, такой он ее совсем не знал. Смотрел на, в общем как оказалось, незнакомую и интересную, с загадкой, изюминкой (которую он всегда хорошо чувствовал и перед их обладательницами даже робел), женщину и ловил себя на том, что испытывает к ней интерес. И некую тайную и постыдную власть: вот она хорохорится перед ним, набивает себе цену, а ведь когда-то принадлежала ему... И поймал себя на мысли, что не может понять, нравится ему, что некогда ему принадлежащее теперь принадлежит другому, или нет. Как ребенку больше нравится давать свою игрушку другому поиграть или не давать...

- А тебя это действительно интересует?..

Это было предложение если не к возврату в отношениях, то к сближению.

- Когда я могу ее застать дома?

- По вечерам мы дома. Но лучше в выходной, с утра. Пока она не уйдет гулять.

- Хорошо. Я загляну к вам...

- Только не затягивай, - сказала она, поднимаясь, - дети быстро растут, не успеешь оглянуться, а уже на свадьбу идти...

Он не обиделся, лишь твердо повторил:

- В ближайшие выходные.

Проводил ее откровенно оценивающим взглядом. И она от двери неожиданно игриво помахала рукой, словно у них все еще впереди...

А он еще какое-то время продолжал смотреть ей вслед, признавая, что был и, пожалуй, есть плохой отец. Вот дочь, оказывается, уже невестится, а он даже не может представить, как она выглядит. И сын без него растет...

Потом опять завертелся день колесом. Визит этот забылся. Но когда перед сном заглянул в кроватку сына, причмокивающего в сладком беззаботном сне, вдруг подумал о дочери, завиноватился, ведь над ее кроваткой так не стоял, все торопился что-то делать для газеты, общества, страны, а, наверное, надо было в первую очередь для нее...

Лежа в постели, уже сквозь накатывающуюся дрему, сказал Анне:

- Дочка у меня уже большая... Надо, чтобы она почаще у нас бывала...

- Хорошо бы, - понимающе согласилась она, - и с братиком ближе познакомится...

И, засыпая, Виктор решил, что в ближайший выходной обязательно встретится с дочерью и отныне будет для нее настоящим отцом.

Жовнер

Жовнер считал, что его поколение инфантильно.

Если верить старшим, склонным к воспоминаниям, то в любом сравнимом возрасте (пионерском, комсомольском) те были взрослее и всегда умели и делали больше для страны и для людей. И глупо было с этим спорить: дедам выпали революция и Гражданская война, отцам - Великая Отечественная, а потом послевоенное восстановление страны, освоение целины, великие сибирские стройки... Может оттого, что родители очень были заняты созиданием, у них не оставалось времени, чтобы понять, чем живут их дети. А может быть, вынужденные сами рано распроститься с детством, они хотели, чтобы их дети доиграли, допережили за них то, что не было дано в полной мере им, и поэтому не требовали раннего взросления, в противовес капиталистическим странам (о чем в советской стране знал каждый), где преобладало короткое безрадостное детство, ранний непосильный труд, жизнь на измот... Правда, теперь, когда все части разделившейся державы, наперегонки, спотыкаясь и набивая шишки, устремились в этот самый прогнивший капитализм, обычай англичан в четырнадцать лет отправлять своих чад в самостоятельное плавание по житейскому морю, в лучшем случае наделив его небольшим капиталом, а в худшем - ничем, целеустремленное желание юных американцев с ранних лет зарабатывать деньги и непостижимая работоспособность, передаваемая из поколение в поколение, японцев стали предметом зависти и образцом для подражания теперь уже его сверстников, ставших родителями и тоже не находящих время, чтобы понять, чем живут их дети.

И соглашаясь с подобной разумной прагматичностью и англичан, и японцев, и прочих преуспевающих европейцев и азиатов, Жовнер, тем не менее, в глубине души считал, что совсем неплохо, что и в сорок он все еще ощущал себя избалованным юнцом, уверенным в том, что любые его проказы будут прощены и ничего плохого с ним никогда не случится. Долгое время, благодаря, прежде всего, советской пропаганде, он считал, что основа подобного затяжного инфантильного оптимизма лежит в социалистическом устройстве общества. И только похоронив мать, пережив неведомое прежде горе, он отчетливо понял: не столько партия и государство, сколько матери, чье детство выпало на военное лихолетье, прожившие его за недетскими занятиями, неудовлетворенные, недоигравшие, недоласканные в свое время своими родителями, совместными усилиями подарили им, их послевоенным детям, беззаботное и долгое детство, безмятежную юность. Несомненно, они желали им только хорошего: «нам не довелось, пусть они наиграются», но не всегда это было во благо...

Мать умерла скоропостижно, неожиданно, хотя болела долго. Умерла, когда поверила, что еще поживет, и эта вера перед переходом в мир иной особенно потрясла Жовнера, как затем и отпевание в церкви, в которой он до этого был лишь несколько раз: в далеком и уже забытом детстве, когда его тайно крестили в соседнем с тем, где они жили, городе, чтобы никто не узнал (покойный дед - убежденный большевик, отец - коммунист), и крещеный, но без крестика, он прожил до сорока лет; и несколько раз в юности, необъяснимо любопытствуя, в том числе и в костеле, когда ездил в ГДР в составе стройотряда. Отпевание, почтительное и не суетное прощание под сводами по-домашнему доброго, хранящего неземной покой храма, словно приоткрыло завесу тайного, о чем он старался все прожитые годы не думать, хотя в юности переболел-перестрадал конечностью бытия, прочел немало умных книг, в которых описывался неведомый, но неизбежно забирающий смертных, более справедливый, праведный и вечный мир.

Мать ушла туда маленькой, беззащитной, настрадавшейся в жизни.

Но светлой.

И все равно ему было горько.

И пришло настоящее взросление.

Он понял, что в каждом взрослом, даже если он уже сам сед, живет ребенок до тех пор, пока между неизбежным будущим уходом каждого в иной мир и живущим в этом мире находится мать.

Ему было трудно привыкать к неизбежному для всех и уже свершившемуся для него. Болезненно приходило иное понимание жизни, иное отношение к тому, что он делал. Оказывается, вокруг, в нем самом было слишком много суетного, бессмысленного, глупого, а порой и постыдного...

Но шло время, заботы, а главное - страсти, кипевшие вокруг, постепенно закрывали понятое, и он опять суетился, правда, теперь уже не столь огульно, нет-нет да и возвращалось понимание никчемности многого из того, что было возведено вокруг в ранг значимого, важного... Может, оттого не столь болезненно, скорее с непостижимым для понимания окружающих удивлением вместо негодования, он воспринял наглый обман: дал в долг местному кооператору денег, а вместо благодарности и возврата долга услышал угрозы; неравенство: хотел взять кредит в банке, отказали, а через пару дней пришел земляк директора банка, юный и самоуверенный, и похвастался, что, ничего не имея, получил большой кредит, правда, не знает, что с ним делать...

Было очевидно: на смену общественному энтузиазму и уверенности в совсем близком светлом будущем приходило что-то другое. И это приходящее оптимизма не вызывало. Самым большим дефицитом становилось то, что еще вчера было лишь эквивалентом для удовлетворения неких потребностей, - деньги. Теперь, когда с каждым днем все больше и больше становилось товара, их катастрофически не хватало всем. Появлялись безудержно рекламирующие себя банки, собирали вклады граждан и организаций, за откаты и по знакомству щедро раздавали кредиты и, уже втихую, не афишируя, скоропостижно закрывались. Плодились фирмы-ростовщики, собирающие деньги уже разочаровавшихся в ваучерах граждан и обещающие баснословные проценты, удовлетворяя и стимулируя эпидемию жадности, стремления без труда разбогатеть. Они заполонили телеэкраны, прессу, ворвавшись в обиход звучными аббревиатурами и названиями: «МММ», «Хопер-инвест», «Тибет»... Туда несли деньги в кошельках, сумочках, в по-стариковски завязанных узелками носовых платках, а увозили из офисов, обильно растекшихся по всей стране, в неизвестном направлении, мешками. Жовнер отговаривал соседей отдавать свои сбережения, объясняя, что никакая коммерция, никакое производство сегодня не может давать такой прибыли, чтобы выплачивать обещанные проценты, что это чистейшей воды обман, но те, покивав согласно, доставали скудные, еще советских времен, запасы, на глазах теряющие свою покупательскую силу, и занимали место в хвосте длинных очередей.

На дорогах появились банды, грабящие дальнобойщиков. Сначала в переделку попал Тараян, отвозивший на Урал книги и возвращавшийся обратно с товаром, взятым по бартеру.

- Я эту «Волгу» еще перед постом ГАИ на выезде приметил, - рассказывал он. - Сначала долго ехала сзади, я еще удивлялся: трасса свободная, а она не обгоняет. Выждали, когда ни встречных, ни позади никого, выскочили и поперек встали. А из машины четверо с автоматами. Ну, я крутанул вправо, в кювет, запрыгал, хорошо, место пологое, по газам, опять на асфальт и погнал... Километра два отъехал, нагоняют, твари. А тут как раз проселочная. Я развернулся и навстречу. Ну, думаю, сейчас в лоб вкачу - и будь что будет. Испугались, очко жим-жим, отвернули. Из кювета постреляли, пока за поворот не уехал. Приезжаю на пост. Так и так, говорю, бандиты с оружием свободно по дороге разъезжают. Госномер называю. А они, мол, никакой «Волги» с такими номерами не видели. Я говорю, вы же когда документы у меня проверяли, эта «Волга» с задранным капотом недалеко от поста стояла. Я тогда номер и запомнил. Нет, говорят, не видели ничего. «Ну как же, к ним еще ваш сотрудник подходил». «Покажи, кто?» А я что, запомнил?.. «Значит, привиделось тебе, от усталости... Издалека ведь приехал, и впереди дорога немалая... Не было такого... Если хочешь, говорят, пиши заявление, только черных «Волг» много. А номера, сам понимаешь, заменить легче всего...» Полдня ждал, так и не появилась та «Волга». Как знали, что я на посту стою. Сумерек дождался, по газам и до утра без остановки... Я потом покумекал, гаишники, они наводчики и есть...

Потом ограбили второго водителя, флегматичного, степенного семьянина Макушкина. Он поехал в Карелию за бумагой, взял с собой сына-школьника, как раз каникулы были. Туда шел порожняком. И вот на второй ночевке под Москвой все и случилось. Была у дальнобойщиков хорошая полянка, недалеко от трассы, облюбована. Переночевать туда и завернули. Как Макушкин потом рассказывал, три «КамАЗа» стояли. Ужин сварганили, только устроились вокруг костра, тут и подъехали две легковушки, «Жигули» и «москвичок». Вывалили оттуда несколько человек с обрезами да пистолетами, всех к борту поставили, начали шмонать машины, только промахнулись, два «КамАЗа» порожняком за грузом шли, а в третьем - запчасти на комбайны. Так выгребли все деньги до копейки, ничего не оставили, вещи какие у кого были, даже трико пацанячье старое и то прихватили...

Макушкину до Москвы солярки хватило, от Виталия позвонил. Жовнер велел ему денег дать да посоветовал на обратном пути ночевать рядом с гаишниками, даже если те и наводят, у себя под носом грабить не позволят. После этого случая в дальние поездки отправляли только двоих водителей, и гнали те без остановок, сменяя друг друга, даже если и торопиться особой нужды не было...

Безвластие царило на дорогах, безвластие охватывало и города. Русские, которые в многонациональном Черкесске составляли большинство, все чаще стали сталкиваться с откровенной враждой или демонстрируемым недовольством. Особенно это было заметно в молодежной среде, где все чаще происходили стычки на национальной почве, и в магазинах, где стали образовываться две очереди: одна, короткая и энергичная, состоящая из земляков продавщицы, как правило, представляющей одну из местных национальностей, она обслуживалась быстро; другая - длинная, преимущественно состоящая из русских стариков и старушек, удовлетворялась по остаточному принципу. Словесные перепалки между двумя очередями становились все ожесточеннее, и все чаще в них звучало угрожающее: «уезжайте с нашей земли». Последние годы отстаивали очереди, покупая продукты на две семьи (к тому же отец получал паек как ветеран войны), родители. Но после смерти матери эта традиция нарушилась, и Жовнеру довелось самому убедиться в правдивости слышанных от них и соседей рассказов. Несколько раз он даже вмешался, организовав из дальних очередников живой заслон перед прилавком и наслушавшись недвусмысленных угроз, расстроивших его и заставивших еще строже наказать дочери не заводить дружбу с незнакомыми и, тем более, нерусскими парнями. Теперь они с Еленой стали продукты покупать на рынке, где они были дороже, но зато очередей почти не было. Отец ходил в магазин только за хлебом и своим пайком.

Жовнер хорошо знал за собой одну черту, которую относил то к слабым, то к сильным сторонам своего характера. Он сознательно старался избегать каких-либо конфликтов. Кантаров в свое время как-то заметил, что с такой верой в утопию всеобщего братства ему не в журналисты - в дипломаты надо было подаваться. Но конфликты на его глазах нет-нет да и случались. Начиная с обыденных производственных собраний, на которых терпение его иссякало на третьем или четвертом пустопорожнем выступлении и он лез к трибуне со своими конкретными и, как правило, нелицеприятными для начальства предложениями, и заканчивая физическими стычками, когда в определенный момент он вдруг терял спокойствие и контроль над собой. В такие минуты дипломатичность и миролюбие враз исчезали, и он становился или отупевшим орудием уничтожения себе подобного или бескомпромиссным революционером, низвергателем устоев. И после первого, и после второго ему всегда было стыдно и плохо. Конфликты физические ушли в прошлое вместе с молодостью и одиночеством, когда женился, идеологические и производственные закончились с уходом из газеты. Тогда же канули в Лету и абсурдные словопрения на всяческих собраниях. Теперь в его жизни все было предельно конкретно и имело одно-единственное идеологическое обоснование: каждому хорошо и честно делать свое дело.

Конфликты в очередях вносили дисгармонию в общем-то устраивающую его действительность, напоминали неприятное, казалось, навсегда оставленное за ненужностью в прошлом, они осели в памяти предощущением близящегося плохого, и, когда его пригласили принять участие в собрании представителей городской интеллигенции, он долго не раздумывал.

В маленьком городке (как, впрочем, и в большом, разница лишь в скорости передачи информации) люди одного круга, одного социального слоя, даже не встречаясь, друг о друге знают если не все, то основное. Передаваемое из уст в уста в советские времена пользовалось большим доверием, чем прочитанное в газетах и, тем более, увиденное на телевидении или услышанное по радио. Это была информация не для широкой публики, а исключительно для посвященных, хорошо понимающих, что официальная пропаганда, рассчитанная на массы, - это выхолощенная, а зачастую и искажающая действительность новость. И в то же время именно наличие собственной газеты, стремительно набирающей тираж и соответственно влияние, выдвинуло Жовнера в число лиц, за которыми следили активная часть общества и власть. Первым сплетни о его миллионах и московских связях принес Ставинский. Передав услышанное с привычным ему сарказмом, он, тем не менее, отметил:

- Старик, ты теперь как балерина на сцене: все на тебя пялятся, кто бедра оценивает, а кто ждет, когда нога подвернется. Придет время, цветы точно будут... Но только о банановой корке не забывай...

Спустя пару недель после этого разговора ему позвонили и пригласили на неофициальную, почти домашнюю, встречу. Сказали, что это будет ему интересно, соберутся известные и уважаемые люди города, назвали адрес. Звонок этот он всерьез не воспринял, фамилию звонившего тут же забыл, но перед концом рабочего дня позвонил сам хозяин встречи, обладатель зычного и уверенного баритона, в котором прорывались нотки самоиронии, выдававшие остроумного собеседника. Представился Яковом Ароновичем, председателем кооператива. Этот кооператив был на слуху, о его невероятно успешной деятельности много говорили. Как и о баснословных доходах. Но с самим председателем Жовнер был не знаком. Хотя не раз проезжал мимо первых в городе двухэтажных особняков на одной из центральных улиц. И, судя по ним, по стоящим возле ворот новеньким машинам, кооператив, занимающийся изготовлением сувениров из металла, действительно приносил его хозяевам неплохую прибыль.

- Вы же понимаете, Александр Иванович, что наш с вами бизнес зависит от порядка. И что этот порядок нынешняя власть, без нашей с вами помощи, никогда не наведет. Нужно именно нам с вами, я имею в виду предпринимателей, помочь ей в этом. Так что, мы вас ждем... Да, кстати, можете не ужинать. Вы что любите?.. Я, к примеру, обожаю картошечку с селедочкой иваси...

- Честно говоря, я с властью не очень дружен, - поддался обаянию голоса Жовнер. - И помогать мне ей никак не хочется.

- А мы не помогать, мы направлять будем, - понизил голос собеседник. - Приходите, Александр Иванович, прямо сейчас. Мы с вами, пока остальные соберутся, поговорим...

...Перед высоким забором его встретил молодой человек атлетического сложения, услужливо распахнувший дверь, и по забетонированной дорожке он прошел к дому. На невысоком крыльце уже стоял улыбчивый, одетый в спортивный костюм, в домашних тапочках на ногах, крупный полный мужчина, как показалось Жовнеру, лет пятидесяти, не меньше, на лице которого прежде всего выделялись глаза, большие, темные, от взгляда их невозможно было уклониться, и черная, густая, аккуратно подстриженная окладистая борода.

- Проходи, Александр Иванович, - произнес он таким тоном, словно они давно были знакомы.

Подождал, пока Жовнер снимет в просторном коридоре туфли, выберет из выстроившихся вдоль стены новых, разного размера, тапочки.

- Пойдем наверх, перекусим. Я как раз обедать собрался.

И хозяин неторопливо стал подниматься по деревянной лестнице, не сомневаясь, что гость последует за ним.

На втором этаже в большой светлой комнате был накрыт стол, на котором помимо тарелок с деликатесами: тонко нарезанной копченой колбасой, сочной ветчиной, шпротами, дырчатым сыром - высилась кастрюля, обмотанная полотенцем, и стояла селедочница с плотно уложенными маслянистыми кусочками сельди, густо покрытыми тонкими луковыми колечками.

Хозяин отодвинул стул, жестом приглашая Жовнера садиться, и тот, помедлив мгновение, не стал отказываться, чувствуя, как растет аппетит, и вспомнив, что в суете сегодня не успел пообедать, хотя уже скоро вечер.

- Я по ночам люблю читать. Иногда так зачитаюсь, что не замечаю, как день наступил, - говорил хозяин, накладывая себе на тарелку исходящую паром картошку, ломтики селедки. - К полудню просыпаюсь, дела решаю, пока не проголодаюсь... Так что, теперь у меня как раз время обеда, - пояснил он и бросил на гостя вопросительный взгляд. - Коньячок, водочка?..

- Спасибо, не хочу.

Жовнер незаметно сглотнул слюну и решительно положил в тарелку ломтик колбасы и шпротину.

Хозяин добавил ему пару картофелин и несколько кусков селедки и, пока он не успел возразить, произнес:

- Нет ничего лучше простой еды. В ресторанах сейчас все больше какую-то красоту придумывают, а по мне так пища сама по себе должна быть красивой... Вот как эти розовые ломтики селедочки или картошечка, белая, разваристая… А сырочек лучше всего с легкой желтизной и дырочками. - Говорил и подкладывал на тарелку. - Сервелатик в крапинку, но чтобы все вкрапления были по окружности... Не скрою, грешен, люблю вкусно поесть... Но не будем отвлекаться... Как нас в школе учили?.. Когда я ем, я глух и нем...

Он ел с заразительным аппетитом, словно забыв о госте, и теперь уже и Жовнеру казалось, что они знакомы давным-давно. А еще он подумал, что совместная трапеза в политике или деловых отношениях, несомненно, имеет какой-то сакральный смысл: вот так, вкусив за одним столом, легче найти общий язык... Даже без спиртного.

- Кофе? Чай? - спросил хозяин, и через пару минут неприметная и молчаливая женщина принесла Жовнеру кофе.

В тонкой фарфоровой чашечке.

А хозяину - чай в большой глиняной белой кружке.

- Люблю кофе, - втянул тот ноздрями запах. - Но часто нельзя. Сердце... - И, сделав пару глотков, отодвинул кружку... - Вот сидим мы с тобой за одним столом, еврей и русский, - он вопросительно взглянул на Жовнера, словно ожидая возражений на этот переход на «ты», и после паузы продолжил: - Вкусили еды. Размягчели. Нам хорошо, мы довольны жизнью, готовы пофилософствовать... Готовы слушать и слышать друг друга. Не сомневаюсь, посажу я за этот стол представителей всех национальностей области, и нам будет о чем поговорить. И за столом все мы - несмотря на нацию, веру - друзья. Замечательный, между прочим, обычай у горцев: вошел гость в дом - никто его тронуть не смеет. И лучшее место ему, и еда... А мы мудрые обычаи стали забывать... Вот и застолье общее - это мудрый обычай. Это символ мира. Но вот беда, встаем мы из-за стола и становимся врагами... - Он хитро посмотрел на гостя. - Вывод отсюда какой следует? - И, не ожидая ответа, продолжил: - А вывод один - всем нам надо, как можно дольше, сидеть за одним столом...

- Но все время сидеть за столом не получается... - вставил Жовнер, тщетно пытаясь постичь логику Якова Ароновича.

- Да, к сожалению, это утопия... Одного большого стола для человечества никогда не будет, как и второй Вавилонской башни. Но чем больше подобных застолий, пусть маленьких, но в каждой стране, в каждом ее уголке, тем лучше... Не зря ведь говорят: стол переговоров... А если к тому же он вызывает аппетит... Давай, Александр, перейдем в мой кабинет...

Он тяжеловато поднялся, неторопливо зашаркал тапочками по коридору, и Жовнер пошел следом.

Кабинетом оказалась большая угловая комната, с окнами на две стороны, из которых были видны приземистые домики на соседних улицах и остроконечные тополя на высоком берегу поймы Кубани. Почти в центре стоял большой письменный стол, на котором перевернутыми вверх обложками лежали несколько книг, последних публицистических сборников, читаемых интеллигенцией, сверху томик Лермонтова, рядом неровная стопка прочитанных газет. Возле стола стояло массивное кожаное кресло. Вдоль стены - широкий, тоже черный, кожаный диван, на котором горкой рыжел клетчатый плед, похоже, не так давно откинутый хозяином и еще хранящий его тепло. Яков Аронович, не складывая, отодвинул его к валику дивана и предложил:

- Садись в кресло, а я тут...

Медленно опустился на диван, не скрывая своей тучности и сытости.

Жовнер сел в кресло напротив, положив левую руку на край стола.

- Древние римляне или греки, не помню уж кто, предпочитали думать во время ходьбы. Но это не для нас, русских...

И, перехватив удивленный взгляд Александра, продолжил:

- А какой я еврей?.. Я в этой стране родился. Пионером-комсомольцем отбарабанил-отрапортовал. Советский вуз закончил... Я и язык только русский знаю, в русскоязычной культурной среде сформировался. Так что, если я и еврей, так только русский еврей... - Он выдержал паузу и продолжил: - Так вот, как русский еврей, я привык философствовать на сытый желудок и в расслабленном состоянии. - В одно мгновение его лицо утратило былую размягченность, взгляд стал острым, цепким.. - Я в школе и позже, кое-где, в драмкружок ходил, уж больно хотелось на сцене выступать. Опыт вроде небольшой, но хватило, чтобы одну истину вынести: самая завидная и важная роль в любом лицедействе - режиссер. Даже у самого незаметного и бесталанного режиссера власти больше, чем у всех артистов, самых что ни на есть гениальных, вместе взятых. И, вроде бы, именно им, артистам, аплодируют, браво кричат, а на самом деле это ему, режиссеру, подношения, хотя на сцену он если и выходит, то на премьере... Вот и все люди делятся на актеров и режиссеров. Первым подавай свет рампы, аплодисменты, внимание, им хочется всегда на виду быть. А вторым больше полумрак подходит, тишина, отсутствие видимого внимания. Возможность создавать, конструировать... И в человеческом сообществе первые если не на сцену, так к власти рвутся. Не замечал: все правители слабость к артистам питают, примадонн любят, героев-любовников обожают?.. Ну, а вторые интеллектуальные игры предпочитают. За кулисами. Чтобы никто не видел. И не мешал. А сейчас как раз время такое наступило, когда одних политиков со сцены сгоняют, а жаждущие, которых перед ней тьма столпилась, на эту самую, не очень большую сцену и лезут друг по дружке. И пока эти будущие политики-артисты лезут, режиссер-кукловод из полумрака приглядывается, кто из этих жаждущих какой спектакль может разыграть...

Зашла молчаливая женщина.

Поставила на стол вазу с яблоками.

Яков Аронович приподнялся, дотянулся до вазы, взял большое краснобокое, с хрустом надкусил.

Неторопливо прожевал.

- Бери, сочное...

Жовнер помотал головой, ожидая продолжения столь мудреного монолога.

- Ну да, надо ближе к земле, - словно прочитал его мысли тот. - Вижу, что все уже сам понял. Оттого и пригласил. Умные люди должны вместе держаться. А умные и умеющие что-то делать, созидать - тем более. Мы с тобой как раз к таким и относимся. К режиссерам.

Теперь «ты» прозвучало вполне естественно и окончательно сблизило их.

- Думаю, рассказывать не надо, кто сейчас на сцену лезет. Ты в области уже давно живешь, в газете работал, свою издаешь... Самое время начинать спектакль ставить, иначе ведь обязательно найдутся другие режиссеры. Своих не объявится, так из-за границы набегут. А они, поверь мне, мудрому еврею, о нас с тобой заботиться не станут, своя рубашка ближе к телу... Следуя наказу мудрецов, нужно понимать: время перемен - это время, когда надо ловить удачу...

Снизу послышались голоса.

Жовнер взглянул на большие напольные часы, стоящие между окнами, отметил, что приглашенные пунктуальны.

- Ну, нам пора, Александр, еще договорим... Пойдем, поможешь мне встречать гостей, - и, оглаживая ладонью бороду, скрывая улыбку, добавил: - Наших актеров...

Собирались дисциплинированно, как прежде на заседание бюро обкома, к назначенному часу прибыли все. Кто приехал на машине с персональным водителем, а кто и пришел пешком, видимо, был где-то недалеко. Каждого встречал гостеприимный Яков Аронович, находя, что сказать, чем выразить свое почтение. Стоя в стороне, в отведенной ему роли соустроителя этой встречи (хозяин мимоходом представлял его тем, с кем до этого они не были знакомы), Жовнер с любопытством наблюдал за ним и за гостями. Негромкий разговор, неторопливое перемещение в дом, бравые молодцы, тихо открывавшие и закрывавшие калитку, - все это напоминало ему тайное собрание революционеров (к примеру, петрашевцев, о которых он когда-то писал), явно не санкционированное властями, хотя в числе приглашенных были и бывший высокий партийный чин, и заместитель председателя облисполкома.

После обмена любезностями и добродушными остротами по поводу размеров тапочек все прошли в большую комнату на первом этаже, которую занимал длинный стол с уже расставленными приборами, закусками и бутылками с разнообразными напитками. Яков Аронович ненавязчиво, но довольно властно и быстро рассадил всех по одному ему ведомому принципу. Место Жовнера оказалось напротив места хозяина, между научным сотрудником исследовательского института, представлявшим абазинский народ, с которым он был знаком еще со времен работы в областной газете, и директором завода, русским, с которым прежде никогда не пересекался и знал лишь по фамилии, да вот теперь Яков Аронович их познакомил. Научный сотрудник был явно голоден, стесняться не собирался, стал накладывать себе на тарелку. Директор сидел набычившись, очевидно чем-то недовольный, и вертел в руках вилку. Впрочем, догадаться о причине было нетрудно: у завода не было заказов, невостребованная продукция лежала на складах, денег не было, толковые кадры разбегались, оставляя его один на один с проблемами, не им созданными.

Яков Аронович предложил, прежде чем начать обмен мнениями, поднять тост за дружбу, которая для народов Кавказа является цементирующим понятием, и предложил не стесняться, налегать на закуски.

- У нас, как в Греции, все есть, хотя грека среди нас нет...

Жовнер обвел стол взглядом, грека среди них, действительно, не было. Но зато были представители всех основных национальностей.

- Мы собрались, конечно, не ради застолья, но поужинать еще никто не успел, а на голодный желудок разговор не разговор... Мы эту тему с Александром Ивановичем недавно обсудили...

И он кивнул в сторону Жовнера, предваряя любопытные взгляды других, несомненно старающихся догадаться, что может связывать руководителя богатого кооператива и владельца популярной газеты, и подтверждая неслучайность его присутствия здесь, в числе людей, хорошо знающих друг друга по прежним партхозактивам и всяческим совещаниям.

Но гости (за исключением научного сотрудника, да и тот быстро насытился) оказались не голодными, немного закусив, они отодвинули тарелки и, не скрывая нетерпения, поглядывали то на хозяина, то на Жовнера. Яков Аронович, не торопясь, доел бутерброд с черной икрой, выдержал паузу, и Жовнер подумал, что тот не только режиссер, но и неплохой актер. Наконец, он вытер салфеткой губы и деловым тоном, наверное так, как объяснял своим работникам производственное задание (или как учитель объясняет урок ученикам), стал излагать, какова сейчас ситуация в стране, в городе и во что это все может вылиться, если верх возьмут национальные амбиции, если представители разных наций не найдут общего языка.

- Не вам мне, русскому еврею, говорить об этом. Каждый из присутствующих здесь лучше меня знает: на Кавказе живут горячие люди. - И пошутил: - Я вот не местный, а тоже горячим уже стал...

- Это после Сибири, - негромко, себе под нос, заметил научный сотрудник, но тот его не услышал.

- Ну, а родовые гнезда здесь многочисленные, родственники друг за друга держатся. Говорят, кровная месть еще не изжита. - Он бросил взгляд на обкомовского работника, словно ожидая подтверждения, и тот наклонил голову в знак согласия. - Да и между разными нациями тоже не все гладко. Одним словом, если случится заваруха, никому никакая должность не поможет... Вы все люди уважаемые, рассудительные, к вашему слову народ прислушивается, вот я и собрал вас за этим столом, чтобы вместе подумать, как избежать ошибок в это непростое время, как сохранить мир и дружбу между всеми живущими на этой благодатной земле... Я вот не здесь родился, а для меня она стала такой же родной, как и для тех, у кого здесь могилы предков... Вот и давайте поговорим откровенно, подумаем, как нам консолидировать здоровые силы, предупредить возможные провокации. Новой центральной власти без поддержки трезвомыслящих людей на местах с антигосударственными силами не справиться. А здесь сейчас собрались и трезвомыслящие, и умные, и авторитетные люди... - завершил он ласкающим слух, обобщающим и консолидирующим присутствующих, льстивым комплиментом.

Сначала осторожно, обходя острые углы, затем все более откровенно собравшиеся стали высказываться. Все признавали, что власти как таковой в области нет, экономика падает, национальные амбиции растут. Что есть силы, которые заинтересованы в расколе области на удельные национальные княжества, и от подобного развития событий отвлекает пока возможность открывать собственное дело, о чем довольно большое количество людей мечтало еще при советской власти, что хорошо видно по тому, как появляются все новые и новые кооперативы. Отметили и положительный пример кооператива Якова Ароновича, и стремительное развитие предприятия Деева. Вспомнили, что консолидирует общество в области и стремление выйти из состава края, обрести самостоятельный статус республики со своим бюджетом, президентом и правительством. И эта тема оказалась самой животрепещущей. Было очевидно, что именно она является самой острой и сидящие за этим столом уже видят себя в составе правительства новой республики. А может, даже кто-то метит в президенты... И только тогда Жовнер понял: Яков Аронович видел именно этих людей на сцене... Но где же тогда его место в сочиняемой пьесе?.. Но додумать не успел, кто-то коснулся ситуации в Чечне, где отставной генерал, по одним слухам, наводил порядок, по другим - творил беззаконие, и эта тема тоже вызвала дискуссию. В конце концов все сошлись на одном: наличие в области пяти титульных национальностей - это все-таки сдерживающий фактор для сепаратистских настроений, и на нем надо играть. Маленькую область делить на пять частей никому не выгодно. А вот отделение от Ставропольского края, скорее всего, пойдет на пользу, в области есть и промышленность, и сельское хозяйство, и знаменитый Домбай - Мекка горнолыжников, так что республика вполне сможет хорошо жить. Сомнение выразил лишь заместитель председателя облисполкома, предположив, что если и дальше предприятия не будут обеспечены государственным заказом, и прежде всего военным, достаточных доходов от всего остального не будет. Его поддержал директор завода, но признал, что выходить напрямую на Москву при новом статусе было бы проще и вопросы решать легче.

Завершив деловую часть, перешли к настоящему застолью, охотно выпили под умные и не короткие тосты представителей основных национальностей (самый короткий произнес директор завода: «За дружбу и процветание маленького уголка большой России»), в которых заверяли друг друга в незыблемости дружбы и единства. И расходились уже истинными кунаками, долго прощаясь во дворе, а потом и на улице.

Яков Аронович попросил Жовнера задержаться, они вместе проводили веселых и довольных заговорщиков (Жовнеру почему-то хотелось думать так, наверное, выпитый коньяк располагал к таинственности и подвигам во имя будущего), рассадили по машинам и вернулись в дом. Молчаливые женщины (прислуга или домочадцы, он так и не определил) убирали со стола. Яков Аронович попросил заварить им чая, из пачки «Мальборо», открытой для гостей, достал сигарету, неумело прикурил. Пояснил:

- Балуюсь иногда. В старших классах вовсю дымил, а потом разонравилось... Как тебе совет в Филях?

Жовнер пожал плечами.

- Говори, не стесняйся.

- А они что, все хотят в правительство?.. - задал он вопрос, который давно вертелся на языке.

- Думаю, что все... Кроме нас с тобой, - многозначительно ответил тот. - О себе я это давно понял, хотя очень хотелось срывать аплодисменты, а о тебе сейчас. В актеры ты явно не годишься. Нет у тебя никакого уважения к сцене, трепета, жажды поощрения... Твое место в полумраке, рядом со мной.

«Все-таки он тоже не совсем трезвый», - подумал Жовнер.

- Я знаю, ты мало веришь, что этот разговор что-либо изменит в естественном ходе событий. И ты прав, мы все лишь пылинки в Божьем мире... Но и задача у нас с тобой сегодня была другая - не повлиять на историю, я не настолько безумно гениален, чтобы верить во всемогущество человека, а нам с тобой и таким, как мы, найти место в неотвратимом будущем... - Он помолчал, по-видимому, потеряв нить размышлений. - Нет, эти обязательно на сцену вскарабкаются и роли отхватят... И, скорее всего, у них появятся другие режиссеры, столичные, прожженные, присланные сверху... Но нас они будут вспоминать. Хотя бы за то, что мы в свое время их самолюбие подогрели, на действие подтолкнули... Понимаешь, что я имею в виду?

Жовнер кивнул, хотя воспринимал смысл с трудом, коньяк уже выполнял свое предназначение.

- Мы ведь с тобой делаем бизнес, то есть создаем некий продукт. И строим производственные отношения. - Яков Аронович воздел вверх указательный палец, подчеркивая значение подобной деятельности. - То есть мы с тобой люди дела. А бизнес всегда связан с политикой. Деньги и власть, это... Это, мой друг, единство и борьба противоположностей... Вот так... К сожалению, бизнес вынужден содержать власть, чтобы она способствовала реализации производственных отношений. И политика - это тоже бизнес, но без производства конкретных вещей. Государство, Александр, с миру собирает далеко не по одной нитке, и этот капитал нуждается в эффективном управлении, увеличении... Как только наши артисты придут к власти, они это быстро поймут. Тогда им захочется объединить власть и деньги... Это болезнь всех амбициозных актеров. Они верят, что публика рукоплещет исключительно им... Это неправильно и нехорошо для нас, людей дела. Но это, увы, будет, я только надеюсь, что нескоро...

Он замолчал.

Похоже, ему тоже уже не хотелось думать. Жовнер не стал продолжать разговор, тем более не очень понятный ему, стал прощаться. Яков Аронович проводил его за ограду к одной из вернувшихся машин, наказал водителю доставить до дверей квартиры и пообещал позвонить накануне нового собрания, чтобы они смогли обсудить, что будут внушать будущим актерам режиссируемого ими спектакля...

...Но на следующее собрание, которое вопреки его ожиданиям все же состоялось, Жовнер не попал. Спустя несколько дней после этой встречи Маркелова привела к нему в кабинет интеллигентного вида молодого человека с литературными именем и фамилией - Иван Жуков. (Он по паспорту им и оказался.) Тот предложил заманчивую сделку. В Чечне, Ингушетии и Осетии, как грибы после дождя, росли частные заводики по производству водки. Спирт был большим дефицитом. Ваня Жуков, прописанный в Невинномысске, представлял производителей спирта и готов был поставлять его цистернами. У него в Невинномысске была зарегистрирована своя маленькая фирмочка: «я да бухгалтер», открыт счет в банке, куда несколько покупателей, которых он нашел сам, уже перечислили деньги, и он собирался в ближайшее время ехать к поставщику, отправлять цистерны.

- Мне нужен надежный партнер в области. Но сейчас вопрос даже не в этом. - Он снял очки, отчего сразу сощурился, часто заморгал глубоко посаженными глазами, вызывая непроизвольную жалость. Достал белоснежный платок, стал неторопливо протирать, наконец водрузил их обратно. - Мне срочно нужно лететь, отправлять уже оплаченные цистерны, сроки жесткие, десять дней, в противном случае штрафные санкции, а есть еще покупатели...

- У него еще два покупателя, - не выдержала, вмешалась Дина, которая уже все выяснила и не скрывала своей заинтересованности в том, чтобы они договорились. - На шесть цистерн. Из Чечни и Ингушетии.

- Да, - подтвердил тот, глядя на Жовнера. - Они сегодня готовы перечислить деньги на счет, который я назову.

- С нашими процентами, - подсказала Дина.

- С процентами, - подтвердил Жуков.

- А он к продавцу летит, - напомнила Маркелова.

- Куда? - спросил Жовнер.

Жуков поднял глаза. Взгляд не отвел, но помедлил, давая понять, что не желает выдавать свои связи, наконец уклончиво ответил:

- Сначала в Москву...

- Хорошо, - не стал уточнять Жовнер. - Процент какой?

- Двадцать.

- А мы должны обналичить?

- Можно чеками, - сказал Жуков. - Даже лучше чеками. Я сам приеду, заберу.

- А договоры?

- Договоры на эти шесть цистерн я заключу. И доверенность от своей фирмы дам.

- Гарантия поставки в течение десяти дней?

Тот кивнул.

Сделка была заманчивой и сулила неплохой барыш. Риска тоже, вроде бы, не было. Ваня Жуков, похожий на примерного студента, поглядывал из-за очков открыто и уверенно. Предложение выступать по доверенности от его фирмы рассеяли последние сомнения.

- Договорились, - сказал Жовнер. - Занимайтесь.

Обрадованная Маркелова повела Жукова к себе, чтобы обговорить совместные действия. Она не скрывала, что заинтересована в сделке, всем своим видом демонстрируя, что и ее отдел, который на последней планерке он покритиковал за отсутствие сделок, принесет фирме прибыль...

Через день Жуков привез договоры (покупатели захотели заключить их непосредственно с фирмой, куда пойдут деньги), заверил Жовнера, что по возвращении аналогичные договоры его фирма заключит с агентством, тем самым снимая с него всякие риски, просто он не был дома, приехал сразу от покупателя, без печати...

Деньги пришли на следующий день и тут же появился Ваня Жуков за чеками. Он опять был без печати. Сказал, что так и не доехал до дома, встречался с будущими покупателями уже в области, которые тоже пройдут через них. Маркелова, блестя глазами от перспектив, поддержала его, заверив Жовнера, что, как только Жуков вернется, она все договора с его фирмочкой оформит. Забрав чеки, тот по-обещал через десять дней появиться вместе с цистернами и продолжить совместную работу.

За вереницей дел (нужно было забирать отпечатанную книгу в подмосковной типографии, опять искать бумагу, картон, закончить формирование отдела по продаже недвижимости) десять дней пролетели незаметно. От Жукова известий не было.

Прошла еще неделя.

Жовнер собрался лететь в Москву, надо было определяться с брокерской конторой, да и с Виталием. Пока сидение на бирже и поиски Виталиком продавцов и покупателей ходового товара, соединив которых можно было бы обогатиться, ничего не дали. Были только расходы, и они росли с каждым днем. Надо было разобраться, целесообразно ли содержать и место на бирже, и бывшего математика. По мнению его заместителя Матецкого, который курировал это направление, в Москву надо было ехать кому-нибудь из них минимум на полгода.

- Я не сомневаюсь, что и брокеры, и Виталий работают на себя, - утверждал он, впрочем, не приводя никаких подтверждений этому предположению. И в ответ на сомнения Жовнера настаивал: - Чтобы убедиться, и надо или тебе, или мне посидеть в Москве, разобраться до конца. Хотя я уверен, работают за наличку, неучтенку.

- Ладно, вернусь, если ты прав, подумаем, кому становиться москвичом, - уклончиво пообещал Жовнер.

Перед отъездом к нему пришла Маркелова и, не скрывая растерянности, сообщила, что ей звонил один из покупателей и по-кавказски горячо выражал недовольство, если не сказать иначе... Все сроки уже прошли, а цистерны со спиртом так и не пришли.

- А что Жуков?

Она развела руками.

- Молчит.

- Ты знаешь, где он?

- Если бы знала...

- Что, не оставил контактного телефона?

- Оставил, но этот телефон уже три дня не отвечает. Звоню каждые полчаса с утра до вечера, не отвечает.

- Московский номер?

- Да.

- А раньше отвечал?

- Девушка отвечала. Говорила, что он находится на какой-то железнодорожной станции и связаться с ним трудно. Обещала передать, чтобы он перезвонил...

- Это телефон фирмы?

- Похоже, да.

- В любом случае по телефону адрес можно узнать. Давай мне номер и позвони, успокой этого покупателя...

...Предполагал сделать одно, а получилось все не так, как планировал. Оказалось, что телефон зарегистрирован на научное учреждение, и адрес его Виталик вычислил быстро. Но по адресу, в одном из научно-исследовательских институтов столицы, которые за ненадобностью проживали имущество и сдавали постепенно освобождавшиеся от увольняемых ученых помещения, они нашли закрытую, без каких-либо опознавательных табличек дверь. Никто из обитателей соседних комнат ничего не мог пояснить, кроме того, что некоторое время назад в этой комнате действительно сидели какие-то люди и чем-то занимались. В приемной института недовольная и чем-то очень раздраженная дама сказала, что никакого договора на эту комнату нет, значит, никто ее не арендовал, а если там кого и видели, то, вероятнее всего, это были свои сотрудники, временно размещавшиеся по какой-либо причине. В ответ на требование пропустить к директору вызвала молодого спортивного вида мужчину в малиновом пиджаке, представившегося заместителем директора по общим вопросам, который подтвердил, что номер телефона действительно их, но кабинет этот давно закрыт и никогда никому не сдавался, дав понять, что ни в какие дебаты по этому поводу он вступать не намерен. Было очевидно, что до истины им не докопаться, хотя разобиженный Виталик грозился через знакомых «полковников» с этим учреждением разобраться.

Жовнер позвонил Матецкому и попросил его срочно выяснить о Жукове все, что можно, завтра же съездить по адресу, который тот оставил, в Невинномысск.

На следующий день вечером Матецкий доложил, что по адресу в квартире живет старичок, у которого Жуков снимает квартиру, но тот уже давно дома не появлялся. Куда уехал и на сколько, хозяин квартиры не знает и особо не беспокоится, квартирант ему заплатил за три месяца вперед. В банке действительно открыт счет на фирму, но денег там нет, а бухгалтера, который раньше наведывался в банк, давно уже там не видели. Последний раз они были вдвоем с Жуковым, выписали чеки на большие суммы, которые ему поступили.

Все это Жовнеру начинало не нравиться, но верить в то, что он попался на удочку обыкновенного мошенника, не хотелось.

Ранний звонок взволнованной, если не испуганной Маркеловой отбросил последние сомнения. Она сообщила, что приехали покупатели, молодые ребята из Ингушетии, которые разыскивают Жукова. Она же рассказала, что одна цистерна все-таки пришла в их адрес откуда-то из Горьковской области, но в ней оказался технический спирт, и брать его покупатели отказались. Сейчас ингуши разговаривают в кабинете Матецкого.

Жовнер позвонил Матецкому.

Тот был уже один.

- Честно скажу, приятного мало, - начал тот с нескрываемой обвиняющей интонацией. - Договоры ведь через нас идут... Эти ингуши - посредники. Четверо братьев, борцы между прочим. Настроены найти Жукова во что бы то ни стало. Оказывается, помимо нас, они еще покупателей напрямую на него выводили, я понял, что еще на шесть или на восемь цистерн. Так что без спирта или денег им возвращаться домой нельзя, сказали, что иначе им головы отрежут.

- Ладно, ты в это не влезай, дай им мои координаты. Как там Маркелова, совсем перепугалась?

- Я бы не сказал. Она тут им, вроде, доказала, что мы Жукова знаем еще меньше, чем они.

- А они что, считали, мы заодно?

- Уверены были.

- Разубедили?

- Думаю, да. Они только что в Невинномысск поехали Жукова разыскивать. Я Маркелову с ними отправил.

- Ладно, пусть убедятся... Объявятся, пускай обязательно на меня выйдут. У меня есть кое-какая информация... А с брокерской конторой ты, похоже, угадал, - сказал после паузы Жовнер. - Я еще кое-что проверю, но давай, настраивайся на долгую командировку в Москву.

- Надо со спиртом разобраться, - не совсем уверенно произнес тот. - Ингуши сказали, что покупатель из Чечни собирался к нам приехать на серьезный разговор...

- Ссылайся на меня, пусть ждут, пока я приеду. Будем разговаривать … Если позвонят, пока я здесь, дай мои координаты, - повторил Жовнер.

- Хорошо, если появятся, скажу.

Жовнер положил трубку. Посмотрел в окно на шумную московскую улицу, похожие на гигантские ульи многоэтажки напротив, спешащих по своим делам, которые в конечном итоге сводились сегодня к одному - стремлению выжить в это непростое время перемен, пешеходов и подумал, что общество, которое его формировало и в котором он прожил всю свою жизнь, не научило его не верить людям.

Тем более юношам интеллигентного вида.

СМУТНЫЕ ВРЕМЕНА

Черников

Он был готов признать: молодость - это не возраст. Молодость - это способность жить чувствами, не заботясь о куске хлеба и безгранично веря, что впереди ждет исполнение всех желаний. Молодость - это когда не думаешь ни о карьере, ни о работе, ни об устройстве общества, в котором живешь, ни о правителях, которые управляют этим обществом. Молодость - это когда мир безмерно расширяется двумя людьми и выходит далеко за рамки материального бытия. Собственно, и суетное бытие становится вторичным, прикладным, не очень важным, не обязательным для полноты жизни.

Теперь он понимал, что в своей давно уже минувшей молодости, гоняясь за эфемерными идеалами для всех, он обделил себя самым естественным и пьянящим ощущением свободы, которая, оказывается, тогда и была ему дана, как и полная автономность, независимость от общества, государства. Что тогда, полным энергии и сил, он не разгадал тайну государства двоих. Парадокс, но все сознательные годы своей, уже не короткой, жизни он стремился именно к свободе. Отчаянно отстаивал право быть свободным в тоталитарной, приглаженной большевистским гребнем стране и даже отсидел за это право, узнав вкус баланды и неписанных тюремных законов. Там он впервые понял, что свобода, оказывается, понятие сугубо индивидуальное и никак не связано с обществом, материальным достатком, размерами пространства, в котором протекают твои дни, хитрыми умозаключениями философов. А вот с силой собственной мысли связано. И сейчас вот узнал, что и с соединением, слиянием двух существ связано. Не с совокуплением, предполагающим лишь миг, пусть и сладкий, физического соединения, а со слиянием духовным, как теперь говорят, астральным, когда твои силы множатся многократно, а твоя защищенность от придуманной людьми суеты становится не пробиваемой.

Первое время, когда Сашенька, щедро растратив на него свою любовь и ласку, сладко засыпала рядом, он привыкал к новым ощущениям; к ее чуть слышному ровному дыханию, к теплу ее молодого тела, к беззащитному изгибу тонкой шеи, к счастливому выражению ее лица, все еще продолжая удивляться, что вдруг потерял голову от женщины, которая годится ему в дочери. И еще тому, что он, далеко не юный (правда совсем не ощущающий себя стариком), может ей нравиться. И, стараясь разгадать ее, постигнуть женскую логику, он вспоминал женщин, которых, как думал, любил прежде. Себя, когда жил с ними. И сравнивал.

С Ниной у них все получилось естественно и буднично. Он - комсомольский секретарь большой всесоюзной стройки, она - молодой редактор только что открывшейся газеты, долгие совместные вечера за общим делом, азартные споры о том, что волновало обоих, круговорот кипучей жизни вокруг, когда нет времени да и желания тратить его на долгие ухаживания: однажды вдруг совпала концентрация нереализованного, отвлекающего от важных дел желания, и тут же, в его кабинете, возле недодуманного плана освещения комсомольской жизни, они так же азартно, как делали все, познали друг друга. После этого вполне естественным и закономерным было обоюдное же решение узаконить отношения. И, получив штампы в паспортах, они, как и прежде, продолжили жить порознь, каждый своими заботами, предаваясь близости лишь только по физической потребности и тут же стряхивая с себя постыдную слабость, отвлекающую от важных дел, стараясь поскорее забыть, какими они были в момент неконтролируемой, недостойной человека, тем более коммуниста, опускающей до уровня животных страсти. (Благо, она была всегда кратковременной. В которой, к тому же, каждый из них так же оставался автономен, как и в жизни.)

Рождение сына и связанные с его появлением совместные заботы на какое-то время сблизили их, заставив постараться понять друг друга, но оказалось, что это требовало труда не меньшего, чем деяния на благо общества, хотя не являлось столь почетным и важным, обидно уравнивая их со всеми молодыми родителями страны. Сделав робкое движение навстречу друг другу, они скоро поняли, что путь этот труден и требует немало сил, и сначала он, а потом и Нина отказались от попыток понять друг друга, продолжив жить порознь. Только теперь он - один, а Нина - с сыном.

Истосковавшейся в своей невостребованности и образованности Галочке, приютившей его в столице, первое время он был искренне благодарен за участие и понимал, что лучшим проявлением этой благодарности будет его внимание и демонстрируемая забота. Эта роль, сначала альфонса, а потом, когда стал зарабатывать, но продолжал жить у нее, расчетливого самца, ему не нравилась, она с каждым новым днем наслаивала неприятный осадок. Спасали командировки, долгие разъезды по стране, да, пожалуй, и появляющийся с возрастом цинизм, желание грубого наслаждения, насилия над женской покорностью. В их совместной жизни у каждого всегда оставались белые тайные материки прошлого и настоящего, о которых они друг другу не рассказывали. Это была разновидность некоего советского варианта свободной любви. (Вот отчего он понял и принял роман «Другая жизнь» Юрия Трифонова.) Возвращаясь из командировок и привычно направляясь к Галочке, Черников вполне допускал, что в его отсутствие на его месте в постели лежал кто-нибудь другой, и это его нисколько не волновало. Как, по-видимому, и ее не волновало, изменял ли он ей. Собственно, даже сейчас он не мог сказать, присутствовала ли в их отношениях любовь или это было лишь совместное проживание двух одиноких душ под одной крышей, хотя, выйдя из лагеря, поехал именно к ней, испытывая глубочайшую признательность и благодарность, что она помнила и не отвернулась, когда его осудили, как многие из его некогда бывших друзьями...

Окончание в следующем номере

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.