Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(40)
Виктор Кустов
 НЕЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР (окончание)

Об Асе он вспомнил походя, относя эту связь к разряду портовых флиртов, когда главной целью проскучавшего много дней без берега и женщин моряка становится навязчивая идея бросить якорь, то есть свое звенящее от желания тело, на первый попавшийся, неважно какой, главное не отвергающий его, берег....

Иное дело Юля...

Тогда, впервые в жизни, он потерял голову. У них была почти такая же разница в возрасте, как теперь с Сашей. Только он был значительно моложе. А Юля совсем юной. И хрупкой. И легкой. Ее маленькое худенькое тело, неразвитая грудь, узкие бедра, лицо с вопрошающими и доверчивыми глазами вызывали в нем жалость, желание защитить ее от неизбежных неприятностей, которыми полна взрослая жизнь, куда она только вступала, и даже порождали некую обязанность это делать. Он хотел научить ее преодолевать трудности, сделать из нее смелую, независимую от общества и страстей женщину, надежную спутницу, товарища по борьбе, единомышленника. Может быть, такую, о которой всегда неосознанно мечтал. Верную подругу-соратницу, как Мария Кюри. Или как жены декабристов, последовавшие за мужьями на каторгу и в ссылку. Но именно ее кажущаяся покорность, согласие стать такой, как он воображал, были лишь коварной женской хитростью: она совсем не хотела становиться такой, какой он ее делал. Он подкладывал ей книги, которые нужно было обязательно прочесть, водил в умные компании, знакомил с интересными людьми, вел с ней серьезные разговоры, во время которых она неизменно засыпала, а он старался не обижаться на это, делая скидку на юный организм... И продолжал верить...

Пока она не предала его...

Именно ее чаще всего он вспоминал в лагере.

Ее хотел увидеть, когда выйдет.

И даже написал Согжитову, попросив выяснить, что с ней стало. Но тот так ничего толком и не смог узнать, кроме того, что она два или три раза выходила замуж и потом, уже во время перемен, уехала из города в неизвестном направлении... Кто говорил, что во Владивосток с каким-то морским офицером, кто - что в Японию, соблазнив японского дипломата...

Сашеньку он не воспитывал. Наверное, потому что сам стал другим за эти годы. Или потому что она была совсем не похожей на Юлю. Собственно, она не была похожа ни на одну из его женщин. В ней было ровно столько самостоятельности, чтобы он не испугался зависимости от нее, и ровно столько нежности и искренней заботы (он не решался ее отношение к нему назвать любовью, может оттого, что не разобрался до конца в собственном отношении к ней), чтобы понять ее необходимость ему.

После их не афишированной и скромной регистрации Сашенька преобразилась. Она довольно быстро вошла в курс всех редакционных дел, включая финансовые, которыми Черников не очень-то любил заниматься, отчего те были сильно запущены. По ее настоянию он уволил старого бухгалтера, бойкого старичка-пенсионера, который нравился ему своим оптимизмом и ненадоедливостью, а как оказалось, запустил бухгалтерию, и новый бухгалтер, серьезная женщина предпенсионного возраста, проработавшая немало лет ревизором, удивляясь и поминая предшественника недобрым словом, два месяца приводила документы в порядок. Потом уладила все отношения с фискальными органами, которые до этого времени выстраивались на основании звонков во время проверок от Пабловского. Опека над газетой администрации президента имела свое магическое воздействие и на всякого рода местных крышующих, периодически наведывающихся в редакцию и представляющих или откровенный криминал, или всевозможные государственные службы. Именно от последних отбиваться становилось с каждым разом все сложнее, а запущенная бухгалтерская документация таила в себе явную угрозу, с которой, в случае заинтересованности какого-либо законника, мог не справиться и Пабловский. Когда Сашенька разобрала весь этот завал и популярно изложила Черникову расходные и доходные статьи редакции, спрогнозировав не очень радостный финал (газета была очевидно убыточной), он спонтанно предложил:

- У тебя замечательно получается. Может, тебе не стоит писать?.. Будешь финансовым директором. Мне уже поздно учиться, я так и проживу свою жизнь только со знанием одного могучего и необъятного русского языка, а у тебя еще время есть и на цифирь, и на ду ю спик инглиш... Нынче и то, и другое то ли мода, то ли, действительно, насущная необходимость...

- Во-первых, ты совсем не старый. Это уж мне, как своей, тоже не старой жене, поверь, - и она игриво стрельнула в него взглядом, - а, во-вторых, экономика и английский - это то, без чего в будущем, ты прав, не обойтись. Мы же теперь железную занавесь подняли, со всем миром связи налаживаем, а английский - международный язык бизнеса.

- Негативные последствия колониальной политики... - недовольно буркнул Черников.

Но она его не услышала, продолжила:

- Ну и считать теперь, при капитализме, каждому придется, чтобы не прогореть...

- Вот я и говорю... Ты и арифметику любишь, и по-английски шпрехаешь...

- Говорю, - поправила она после заминки, видимо, не решившись произнести, в тон ему, «спикую».

- Ну да, а меня в школе шпрехать учили... Это сразу после войны, можешь представить, как мы нашу «немку» не любили. Хотя она немкой не была, истинная русская женщина... - Он помолчал, вспомнив маленькую, худенькую учительницу немецкого языка, потерявшую во время войны с фашистами мужа и старшего сына, а с японцами - младшего, и запоздало раскаиваясь и винясь, надеясь на прощение оттуда, откуда все человеческие грехи видны... - Давай так и определимся: я уж привык быть главным редакто ром, ну, а тебе семейный бюджет верстать...

- Может, что-нибудь еще помимо газеты начнем выпускать?

- Что?

- Комиксы, например, на них сейчас спрос растет...

Черников скривился. Он терпеть не мог хлынувшего американского барахла, всяческих переводных книжечек с детективами и примитивными, рассчитанными или на подростков, или на взрослых дебилов историями. А еще невесть откуда взявшиеся доморощенные брошюрки астрологического содержания. И, предваряя возможное и явно огорчившее бы его предложение об издании чего-нибудь подобного, твердо произнес:

- Наш народ столько лет просидел на подслащенной большевистской газетной жвачке, в которой не было правды, что грешно менять доморощенную ложь на заграничную, даже если она и в яркой упаковке. Хрен редьки не слаще... А на мой вкус, в данном случае одно другого приторнее... Нет, Александра, моя цель - рассказывать читателю все, как есть. И хорошим русским языком. На тинейджеров, как нынче принято обзывать подростков, я ориентироваться не стану. Наш читатель - это умный, образованный человек из умирающей породы интеллигентов. Если мы с тобой начнем сейчас угождать недорослям или люмпенам, ради денег или в угоду чему-нибудь еще, неважно чему, поверь мне, лет через десять в этой стране будет жить еще хуже, чем при коммунистах.

- Но тогда на какие деньги ты собираешься выпускать газету? - не сдавалась Александра. - Если мы не увеличим тираж или не найдем источников финансирования, продержимся от силы полгода...

- Найдем, - уверенно произнес Черников. - Не думаю, что в стране не осталось людей, понимающих фундаментальную важность культуры. - И, остывая под взглядом ее излучающих любовь глаз, насколько мог ласково, произнес: - Но ты хорошо считай. И вспоминай английский, к нам еще делегации за опытом приезжать будут...

После этого разговора они разделили обязанности. Александру он назначил заместителем главного редактора, а по сути она взяла на себя решение всех вопросов, связанных с печатанием и распространением газеты. Но, несмотря на все ее усилия, спрос на газету не рос. Даже расширение сети распространения мало сказалось. Причиной тому было появление все новых и новых периодических изданий: газет различной направленности, всевозможных брошюр, журналов. У читателя теперь был большой выбор, а «Летописец» откровенно уступал новинкам в броскости и сенсационности. Появились и комиксы, которые печатались массовыми тиражами и, по словам киоскеров, с которыми она часто беседовала, неплохо расходились. Но она больше не заводила разговор о коммерческом издании, полагаясь на Черникова. А тот, ознакомившись с очередным не радующим отчетом, который она теперь готовила ежемесячно, ничего не говоря, вдруг собрался и поехал в Москву.

...В столице Черников первым делом прошелся по киоскам, в которых продавалась газета. Хотя отчету он верил и понимал, что Александра объективно определила причину, но все же хотелось услышать самому от продавцов (к тому же Москва не Ярославль), почему спрос стал падать. Киоскерши, с которыми он пообщался, одна словоохотливая, другая не очень, заявили, что читатель теперь читает другие газеты, его больше интересуют всякие скандалы, жизнь знаменитостей, криминал... Одним словом, подавай ему сенсацию. Интервью с академиком Лихачевым или записки узника ГУЛага сенсацией уже не являлись. Уверенные в своем знании перемен читательского вкуса и не озабоченные ни причинами, ни, тем более, воздействием слова, заинтересованные исключительно в собственном заработке, они советовали на первой полосе чем-нибудь пугать, охотно демонстрируя образцы этой новой прессы с большими картинками и броскими заголовками типа: «Волчица стала матерью брошенному мальчику» или «Конек-горбунок нашел своему хозяину клад».

Черников купил эти две газеты.

Присев в сквере на скамеечку, прочитал первополосные сенсации. В первой речь шла о том, что где-то в тамбовских лесах, вроде бы, живет волчья стая, вожак у которой ребенок. Не нужно было быть особенно прозорливым, чтобы не распознать во всей этой галиматье вольное переложение повести Киплинга, перенесенного на местную почву... Во второй бойкий рассказчик (фамилия или псевдоним автора выглядели издевкой, или же ключом для понимания- Борис Придумщиков) излагал историю о жеребенке, живущем где-то в сибирской глуши (место опять же неопределенное), который, придя на водопой на речку, откопал копытом самородок и к этому самородку привел хозяина. Это была побасенка из разряда старательских небылиц, но выдавалась она с натужной старательностью якобы за реальные события.

С раздражением затолкав эти газетенки в ближайшую урну, он поехал к Пабловскому.

...За пару лет, что Черников не был в возглавляемом Пабловским ведомстве, здесь многое изменилось. Во-первых, на входе появился милицейский пост. У него спросили, к кому он пришел, потом позвонили, получили подтверждение и только затем пропустили. Во-вторых, заполнились многие, прежде пустующие кабинеты, на которых появились таблички, уведомляющие, кто в них находится, правда, без указания рода деятельности или должности. В-третьих, многочисленные сотрудники, снующие по коридорам, теперь были так же похожи друг на друга, как прежде в партийных комитетах: мужчины, все как один, в костюмах невызывающих темных тонов, женщины - в строгих платьях или темных юбках и белых кофтах. И выражение лиц у них было поразительно похоже на озабоченные лица бывших партийных функционеров, хотя по возрасту их можно было отнести к только что вышедшим из комсомольского возраста....

И кабинет у Пабловского теперь был другой, просторный, раза в четыре больше их редакционного помещения, с закамуфлированной под фактуру стены дверью в комнату для отдыха, с двумя секретаршами в приемной (одна оказалась помощницей, что-то вроде адъютанта или денщика, к тому же, как он выяснил позже, не просто подчиненная... Кстати, с весьма немаленьким окладом). Обе, на первый взгляд, приглаженные, с незапоминающимися, но миловидными личиками, на которых рдели подведенные помадой фигурные улыбки. Та, что сидела ближе к кабинету, доверительно произнесла:

- Глеб Иванович вас ожидает.

- Я счастлив, - отчего-то недовольно буркнул Черников, открывая дверь.

Пабловский поднялся из-за широкого массивного стола, на котором аккуратные стопки папок по краям соседствовали с раскрытыми газетами, исчерканными красным фломастером, шагнул навстречу.

За время, что не виделись (почти два года), он заметно округлился, утратив живость и стремительность движений. Да и вид у него был не совсем здоровый: бледное, одутловатое лицо, резкие складки возле губ, чернота под глазами. А может быть, Черникову это просто показалось: настроение у него было не самое радужное.

- Ну, наконец-то соизволили нас навестить! - с улыбкой начал Глеб, вытягивая вперед руки для дипломатического объятия.

Черников отметил, что этот жест, как и улыбка, доведены до автоматизма, и, уклонившись от объятия, протянул руку.

- Молодцом, молодцом, - бодро проговорил Пабловский, все же похлопав его свойски по плечу и усаживаясь за приставной длинный стол, свидетельствующий о наличии немалого числа подчиненных. Подождал, пока Черников сел напротив. -

Ветеранов-демократов годы не берут... А когда, к тому же, жена юная, так и молодят...

Последнее прозвучало довольно скабрезно. Или, может, это Черникову опять показалось. Во всяком случае, не понравилось точно. С трудом сдержался, чтобы не нагрубить, сухо произнес:

- Я по делу.

- Догадываюсь... Ко мне никто без дела не заходит...

И в этой фразе прозвучала затаенная обида, тайный укор, отчего Черников вспомнил, каким обидчивым был Пабловский в юности, когда они только познакомились, и улыбнулся этим воспоминаниям, разрушая вдруг возникшую между ними стену. Произнес с нескрываемой иронией:

- Ты, похоже, обо мне все знаешь. Доносят, как и прежде?.. Только теперь вам...

- Докладывают, Борис Иванович, докладывают... И заметь, никаких дел не заводят, досье не подшивают.

- Ну да, демократия... Так я сам скажу, чтобы вымыслов, как нынче принято, не было: влюбился я на старости лет... И догадок строить не стоит, влюбился именно по той самой присказке: седина в бороду...

- Да, любовь - это стихия, - многозначительно произнес Пабловский. И закончил банально: - Как сказал поэт: любви все возрасты покорны...

- А ты часом не женился?.. Мне доносить некому, ничего не знаю, - не удержался, подколол Черников.

- Увы. - Тот развел руками. - Верной спутницы никак не встречу...

- Секретарши у тебя на вид незамужние... - догадливо произнес Черников. - Которая из них?

- Ох, Борис Иванович, от твоего зоркого взгляда ничего не спрячешь, - лицо Пабловского на мгновение ожило, напомнив прежнего Глеба. - Не стану скрывать перед старшим товарищем. Та, которая помощник, блондинка...

- Они, вроде, обе белые...

- Она - настоящая...

Черников наморщил лоб: обе в одинаковых черных юбках и белых кофтах (униформа!), обе - блондинки. Но та, что ему улыбалась перед дверью вроде, попроще. И лицо простоватое, вряд ли настолько умна, чтобы помощницей быть... А другая... Он только и заметил, что та окинула его цепким, как надзиратель, взглядом, губы тонкие, властно поджатые...

- Узаконили отношения?

- Не торопимся... Да сегодня это и неважно, партийного контроля нет, - усмехнулся Пабловский.

- Дело молодое, можно и без штампа, - уклончиво произнес Черников, подумав, что в этом они похожи. И признался: - Не разглядел, хвалить не стану. - Сменил тему: - Слушай, Глеб, а демократии в твоем заведении вроде меньше стало... Я, признаться, думал, меня милиционеры обыскивать будут... Что, теперь везде так власть от граждан прячется?

- Не от граждан. От всяких мелочных просителей... - посуровел Пабловский, превращаясь в неприступного, уверенного в своей непогрешимости начальника. - Демократия демократии рознь. Одно дело, когда власть берешь, тогда как раз к месту уличная. Но, сам понимаешь, Борис Иванович, она сродни бунту. Для криминала лучшей подпитки и не придумаешь. А вот чтобы власть удержать - полицейский режим нужен. - И жестко добавил: - Ну мы, конечно, до этой крайности доходить не будем, а вот порядок наведем. - И уточнил, подняв указательный палец: - Не нарушая демократических процессов.

- А я, признаться, сколько уже прожил и пережил, все не представляю, каким он должен быть, этот порядок... Социалистический, который с малых лет знаю, мне как-то не пришелся. При нынешнем, можно сказать, еще не жил... То, что сегодня вижу, мне больше хаос напоминает...

- Любой переход в новое состояние общества быстрым и безболезненным не бывает, - отозвался тот. - Конечно, не без издержек все идет. А как ты хотел, смена общественного устройства, ориентиров. Да и страна другая... Но, тем не менее, движемся ведь в капитализм, и процесс этот уже необратим. - И стал загибать пальцы: - Ведущей и все подавляющей роли партии уже нет. КГБ - нет. Цензуры - нет. Свободное волеизъявление на выборах - есть. Свобода слова - есть. Деловая инициатива приветствуется. Рыночная экономика формируется... Вот твою же газету никто не закрывает, хотя далеко не всем нравится, что ты в ней публикуешь.

- Неужели читаешь?

- Регулярно... И мнения выслушиваю...

- Всем не угодишь.. Да и прислуживать привычки не имею, -

уклончиво произнес Черников, отмечая, что, видно, не мелким сошкам не все в «Летописце» нравится, иначе бы Глеб промолчал. -

Насчет свободы слова я уже кое-что понимать начал. Ты мне про рыночную экономику объясни... До нашей провинции доходят слухи, что она сама все отрегулирует, мол, ничего и делать не надо...

- Хорошо, что так на бытовом уровне понимают. - Пабловский, словно не слыша иронии, вышел из-за стола и по привычке (читал лекции в университете) стал расхаживать по кабинету, уже воображая не единственного слушателя, а внимающую аудиторию. - Хотя, конечно, все не так просто. Но суть схвачена верно: рынок сам выправит все перекосы в экономике, сам отрегулирует, что нужно людям, а что нет. И это стимул посильнее всяких социалистических соревнований... К примеру, нефтяники уже наращивают добычу, увеличивают экспорт нефти... Металлурги поднимаются... Шахтеры бастуют, да... Это сигнал для всей отрасли, перестраивайтесь, учитывайте законы рынка... Что пользуется спросом, то и будет развиваться...

- А власть тогда для чего?

- Власть? - Пабловский задумался. - Власть для того, чтобы регулировать отношения в обществе .

- Производство теперь, выходит, ее не интересует?

- Совершенно верно. Задача власти на нынешнем этапе - регулировать функционирование гражданских институтов, собирать и перераспределять налоги, управлять социальной сферой.

- Формировать новую идеологию...

- Какую идеологию? - разулыбался Пабловский. - Борис Иванович, ты сам всю жизнь с коммунистической идеологией боролся, от нее же и пострадал. Что, хочешь опять цензуру, запреты, кэгэбэшную слежку?.. Идеология у нас сегодня одна: дать возможность каждому человеку эффективно приложить свои силы. На любом поприще. Конкуренция выявит лучших. Хотя мы это понятие из оборота не исключаем навсегда, но сегодня оно обществу не нужно. Оно слишком тесно связано с коммунистическим тупиком...

- Я, действительно, боролся против коммунистических запретов на свободомыслие. Против непогрешимости номенклатуры. Против умалчивания, банальной лжи... Но, должен честно признать, коммунисты все же хотели человека сделать лучше. И, кстати, старались его воспитывать по христианским заповедям, правда, выдавая их за коммунистические... А вы решили, значит, без идеи жить...

- Мы же не ослы, чтобы за охапкой сена, маячащего перед мордой, вышагивать... Вот прежде страну накормим, удовлетворим главные потребности, а потом уж будем думать о смысле существования, - примирительно произнес Пабловский. ..

- А не получится, как с ваучерами... Обещали одно, а на деле другое... Кто-то сейчас и ее, безхозную идею, к рукам приберет да и начнет народу свое вдалбливать.

- Да никому она не нужна, - уверенно и даже с вызовом произнес Пабловский. - Весь мир живет без всяких идеологий. Люди работают, зарабатывают, отдыхают. Живут в свое удовольствие и не озабочены, как и перед кем им лучше стать. Какие есть, такие и есть. Кто чего хочет, тот и делает. Наша идеология -

это свобода... Народу нужно что?.. Хлеба и зрелищ...

- А в юности ты по-другому считал, - задумчиво произнес Черников, пристально глядя на Пабловского. - И за бесправный народ обижался...

- В юности мы все идеалисты. А с возрастом становимся материалистами... Если, конечно, сразу коммунистами не рождаемся, -

попытался пошутить тот. - Государство - это, в общем-то, не очень сложный механизм. Но в нем есть свой пульт управления, приводные ремни или цепи и всякие шестеренки, винтики, гаечки, шайбочки... Когда эта мелочь истирается или ломается, перебой бывает, но не существенный. Это на весь ритм особо не влияет. Хуже, если приводные ремни вдруг выйдут из строя. И совсем плохо, когда с пультом управления проблемы.

Было видно, что это сравнение ему самому понравилось.

- Приводные ремни - это силовые структуры, - догадливо расшифровал аллегорию Черников. - Значит, главное - пульт и цепи... А все остальное рынок сделает... Власти только надо не мешать процессам...

- Совершенно верно, рынок стимулирует своевременную замену изношенных или устаревших частей.

- Кроме пульта и ремней...

- Ладно, Борис Иванович, ты на власть бочку не кати, - с нескрываемой обидой произнес Пабловский. - Ты вот не захотел здесь работать, сбежал... А посидел бы эти месяцы со мной, многое бы изнутри увидел и понял, забот у власти и так хватает, причем таких, от которых зависит, будет государство или нет. Тут не до шестеренок с винтиками... Всю фискальную систему надо создавать заново. Налоги собирать, с сепаратистами разбираться. Вон что у нас на Кавказе делается... Армию надо не позволить развалить, там бардак сейчас... А критики всегда найдутся, как бы хорошо ты ни сделал. Всегда кому-нибудь да не угодишь.

- Я тут пару газетенок сегодня посмотрел, - перешел Черников к насущным проблемам. - Из новых, рыночных... Так там полная чушь... А если тому рынку, который вы создаете, только такие и нужны будут?

- Ничего не поделаешь, - развел руками Пабловский. - Основной закон рыночных отношений: спрос диктует предложение. К этому нам всем привыкать надо... А что касается всякой там чернухи, эротики, дутых газетных уток, то это отрыжки совковой идеологии запретов. Запретный плод ведь сладок... Вот изголодавшийся народ и накинулся на то, что было недоступно да заманчиво. Пройдет время, насытится, жажду утолит... Кто-то желтую прессу читать будет и дальше, а кто профессиональные издания. Они вот тоже появляются. Не думаю, что почитателей скандальной стряпни будет больше. Нам надо цивилизованный мир догонять, сколько лет за занавесом просидели, так что учиться, не стесняясь, у других будем...

- Глеб, ты еще подворотню свою одесскую помнишь? - не-ожиданно спросил Черников и, не ожидая ответа, продолжил: -

Я свою дальневосточную не забыл. И какие «бычки» мы там курили, какой шмурдяк пили помню хорошо. И какому русскому языку учились. Я эту дурь подростковую потом из себя несколько лет вышибал. И ох как трудно было от этого всего прийти к пониманию человеческой эволюции: от примитива к сложному, от мата к художественной литературе, от юношеских поллюций к любви... Не боишься, что вновь в подворотню вернемся?.. Только уже в другом, солидном возрасте и все скопом...

- Не кипятись, Борис Иванович, может, мы и вернемся к идеологии, но сейчас главное - удовлетворить спрос, который десятилетиями копился... Пусть народ наконец-то поживет по-человечески, без очередей и дефицита.

- А поздно потом не будет? Не заметишь, вырастет новое поколение на этих газетенках, сможет ли оно потом государством управлять? Да и нужно ли ему будет это самое государство...

- Ну, нам так далеко некогда заглядывать, - поджал губы Пабловский. - У власти сейчас столько проблем... Нам бы со своим аппаратом совладать, а с народом как-нибудь... Сытый он на баррикады не пойдет...

- Ох, заблуждаетесь...

Черников видел: Пабловский начинает раздражаться, и уже жалел, что не сдержался, высказал то, что думал. Приехал он в столицу не за этим.

- А я ведь просить пришел, - грубовато признался и поднялся, давая понять, что собирается уходить.

- Борис Иванович, ну тебе-то можно! - приобнял его за плечи вновь разулыбавшийся Пабловский. - И покритиковать, и попросить... Проси, чего хочешь...

- Теперь уже понятно: хочу протянуть со своей газетой как можно дольше. Пока рынок всех в дебилов не превратил...

- Тираж падает?.. - догадливо произнес тот. - Не у тебя одного... Понимаю, желтеть ты не будешь... Вот что, - он вернулся за свой стол, на чистом листке что-то черканул. - Позвони через недельку. Я тебе найду деньги.

- Только я ни под какого нувориша или олигарха ложиться не стану...

- Это я понимаю. Позвони...И чаще заходи, а то не с кем даже поспорить, так ведь мозги атрофируются...

- Выходит, и от меня какая-то польза новой власти есть... - с сарказмом произнес Черников. - Надеюсь, что и моя газета не дает кое-чьим мозгам засохнуть.

Но Пабловский сделал вид, что не услышал этой реплики, показывая, что возвращается к более важным, отложенным на неприлично большое время государственным делам...

...Если бы его не ждала Александра, он, пожалуй, остался бы в столице на пару дней, проведал бы старых знакомых. Скорее всего, заглянул бы и к Галине, все же их что-то связывало, ждала она ведь его все эти годы, писала в лагерь и искренне была рада встрече. Он даже несколько раз звонил ей из попадавшихся автоматов, но телефон не отвечал. Может, куда уехала, а может, устроилась на работу...

На обратную дорогу купил еще несколько новых изданий, пользующихся, по словам киоскеров, спросом. Это были газеты и брошюры газетного формата, заполненные сплетнями, криминальными историями, астрологическими прогнозами или чертовщиной и всевозможными объявлениями, рекламой и советами. Из разговора с теми же киоскершами выяснил, что упал спрос на все серьезные издания, и с чем это связано, они понять не могут. В книжном магазине на проспекте Калинина, куда обязательно заглядывал в каждый свой приезд в столицу и где обязательно что-нибудь находил для себя, на этот раз словоохотливые продавщицы (одна из них его узнала, вспомнив презентацию его книги, он тогда немало раздал автографов, наверное, сразу за все прошлые и будущие книги) его огорчили: налицо был растущий интерес читателей к детективам и фантастике. Он увидел это воочию: возле этих стеллажей народу было много, и не только молодых. В отделе же серьезной литературы листали книги всего несколько покупателей, по виду кандидаты наук или преподаватели. Здесь, на нижней полке, он увидел и несколько своих книг. Хотел было спросить у продавщицы, много ли их осталось, но передумал: что от этого знания изменится?.. Успокоил себя тем, что классиков тоже читали не десятки и, тем более, не сотни тысяч современников... Большое видится на расстоянии...

Подождал, пока поезд тронулся, разложил на столике и постели напротив (благо, соседей в купе не было) прессу. Начал с брошюр, но скоро понял, что ничего полезного для себя в них не найдет, они все были заполнены какой-то несуразицей, предсказаниями, советами, как удачно выйти замуж или быстро разбогатеть. Газетенки читать было просто невозможно. Его раздражало все: темы, язык, отсутствие логики. Было ощущение, что это все сочинялось людьми, далекими от понимания, что такое журналистика. Но он все-таки просмотрел их все с первой до последней страницы, придя к твердому убеждению, что подобное он не будет делать ни за какие деньги, и запоздало соглашаясь с не так давно опубликованным и показавшимся ему сначала ретроградским открытым письмом деятелей культуры, в числе которых был и Валентин Распутин. В нем уважаемые не только им люди предупреждали об опасности хлынувшей с Запада культуры потребления, того самого китча, над которым в свое время они острословили на интеллигентских кухоньках, необдуманно причисляя себя к носителям этой самой кухонной культуры, но отдавая себе отчет, что советское общество, невзирая на идеологический занавес, отделявший его от мировой культуры, все же преодолело планку, ниже которой преобладает примитивно-прагматичное понимание роли культуры и искусства. Отбросив эту пользующуюся необъяснимым спросом макулатуру, он подумал, что предупреждение умных мужей может оказаться пророческим и этот девятый вал легкого чтива, а следовательно, как производных (в начале всегда было и есть слово), и примитивной драматургии (на сцене уже начали ругаться и раздеваться, выдавая это за открытие), заумной живописи («Черный квадрат» Малевича стал образцом для подражания), дворовой музыки (везде звучат блатные песни, от которых его, знавшего тюремную романтику не по наслышке, коробило), а в кино, на телевидении, в видеосалонах теперь сплошь демонстрировались голливудские поделки со стрельбой, убийствами и всякой пугающей мерзостью, уже начал накрывать самую читающую и самую грамотную страну в мире. И засилье рекламы, назойливо призывающей жить в свое удовольствие, бездумно жевать, развлекаться, покупать, нависало на самой верхушке этого вала грязной, удушливой пеной...

Неужели это и есть та самая свобода, о которой он мечтал, за которую боролся с партийно-номенклатурной системой и ради которой выдержал годы нечеловеческой жизни в заключении? Разве об этом разгуле вседозволенности, преступности, узаконенного разворовывания народного богатства теми, кто пришел к власти, стремительной дебилизации (иного слова он подобрать не смог) общества он и такие, как он, диссиденты мечтали во времена застоя, тотального дефицита, кэгэбэшного надзора за всем думающим? Что же происходит? Отчего стали закрываться заводы и фабрики, а нефть, металл, полезные ископаемые нескончаемым потоком потекли на Запад в обмен на сомнительного качества продукты, ширпотреб, подержанные автомобили и низкопробные подделки под искусство? Отчего не хлынули в страну истинные ценности, которых немало на Западе? Отчего не стали образцами для подражания бесспорные шедевры мировой культуры, недоступные по идеологическим соображениям при партократии? Кто и зачем открыл не те шлюзы, выплеснув на и так растерявшийся в переменах народ ушат всяческой мерзости, того, что никак нельзя было даже отдаленно отнести к культуре? Кому выгодно, чтобы этот самый народ, который должен теперь по-хорошему стремительно вбирать все лучшее, чтобы сравняться уровнем жизни с Европой или США, поглупел, разучился думать и что-либо делать, перестал отличать добро от зла?

И вдруг пошли вереницей до боли осязаемые вопросы: отчаянный ниспровергатель советского режима Глеб Пабловский заинтересован в этом? или внук революционера и детского писателя Аркадия Гайдара, вдруг взявшийся управлять большой страной, словно маленьким научным учреждением? а может быть, нынешний, невесть откуда взявшийся реформатор, соединивший свою броскую фамилию с нерусским и обманчиво-неосязаемым словом «ваучер» некий господин Чубайс?.. Ну, а вальяжный партократ, несомненно, в свое время вогнавший в прокрустово ложе коммунистических идей немалое количество людей (иначе он не дошел бы до столь высокого поста в советские времена), а ныне президент усеченного государства Борис Ельцин?.. Разве ему нужна страна бездумных исполнителей?.. Или, действительно, реализуется сумасшедшая идея человеконенавистнических и русофобных теоретиков о «золотом миллиарде», для которого территория России в недалеком будущем станет лишь кладовой полезных ископаемых с немногочисленным обслуживающим персоналом, утратившим (или продавшим) свое государство, свою более чем тысячелетнюю историю...

Он задавал себе эти вопросы и не мог на них ответить.

Он смог без всяких колебаний ответить лишь на самый последний, который задал себе: ему, уроженцу маленького дальневосточного поселка, журналисту, бывшему диссиденту и заключенному, писателю и нынешнему владельцу газеты, которая не приносит ему никакого дохода, но дает людям возможность получать достоверную информацию и заставляет их думать, это не нужно.

Не без сожаления вспомнил вдруг о распавшемся Советском Союзе, и пришло горькое понимание: по Сеньке и шапка. Разве способны нынешние руководители, набежавшие невесть откуда, не имеющие ни опыта, ни идеи, как сделать народ свободным и счастливым, откровенно бросившиеся за помощью к заморским консультантам, управлять огромной территорией?.. Даже по сравнению с ушедшими в мир иной или отстраненными нынче от дел членами Центрального Комитета всемогущей коммунистической партии, которых он имел полное право ненавидеть, они были очевидными самоуверенными недоучками, пигмеями. А те, кто возвышался над ними, кто действительно обладал прозорливой мудростью и способен был повести за собой общество, не были политиками. Умнейший академик Лихачев, честнейший ученый Сахаров - они выражали чаяния элиты русского общества... Но они выбрали другой удел - служение будущему и были слишком честны и совестливы. Оставалась надежда только на несломленного Солженицына, который должен был уже скоро вернуться на родину. Он, да и не только он, ждал приезда известного писателя и истинного революционера с нетерпением, веря, что тот сможет консолидировать интеллигенцию, найдет те слова, которых от него ждут...

Когда-то Черников учил молодых ребят, таких, как Пабловский, лобастых мальчиков, как он их называл, будущей тогда, а ныне свершившейся революции, быть готовым к поражению. Александр Жовнер по его совету даже написал тогда серию очерков о революционерах девятнадцатого века, в которых этот тезис подтвердил.

Отчего-то вдруг вспомнил об этом.

Усмехнулся.

Похоже, ему тоже следует быть готовым к поражению, если он не способен принять те перемены, которые происходят в стране.

С горечью подумал, что годы, проведенные в лагере, оказались непреодолимой преградой между прошлым, где он знал, что ему делать, и настоящим, в котором он не понимал даже старых друзей... И если так и не сможет вписаться в новые отношения, что он будет делать?..

Так и не найдя ответа на этот вопрос, он пришел домой. И сразу же забыл обо всех проблемах, казавшихся еще за порогом самыми важными: обласканный уютом, теплом Сашенькиных глаз и нежностью ее рук. И уже верилось, что все будет хорошо, не может быть иначе. Потому что он теперь не один, их двое, а это, оказывается, удесятеряет и веру, и силу...

И после любовной ласки, размягченный, обессиленный, продолжающий таять от неведомой прежде нежности к лежащей рядом женщине, не сразу понял, что прошептала ему Сашенька. А когда понял, прижал ее к себе, словно хотел вобрать и ее, и только-только зародившееся в ней существо, вобрать и оградить от опасностей мира.

И когда она уже спала, дыша ему в плечо, уже знал, что будет делать дальше...

Жовнер

Интеллигентный Ваня Жуков оказался мошенником.

Братья-ингуши, одинаково приземистые, крепкие, с накачанными бицепсами и колкими взглядами, объявились в Москве, когда Жовнер не успел еще разобраться со своими делами. Они вошли в номер неспешно, по старшинству. Впереди Мурат, самый рассудительный из них, главный. Трое братьев сели на кровать, они с Муратом - на стулья друг напротив друга.

- Один живешь? - поинтересовался Мурат.

- Сосед-сибиряк. С утра убежал по делам...

- Хороший номер, - продолжил тот, словно заглянул просто в гости. - И гостиница хорошая. Мы, когда на соревнования ездили, всегда здесь останавливались. - И переглянулся с братьями. - Жукова видел?

- Его нет, а вот где телефон находится, куда звонили ему -

нашли. Правда, никакой фирмы там не оказалось, - сказал Жовнер. - Запертая дверь и все. И никто ничего не знает.

- А может, ты его прячешь? - Взгляд у Мурата стал острым и угрожающим.

Он все еще не верил Жовнеру.

Тот достал записную книжку, вырвал листок.

Написал адрес.

Протянул Мурату.

- Сходи. Проверь.

- А зачем обижаешься?- расплылся в улыбке тот, передавая листок ближнему к нему брату. - Мы его все равно найдем... Там же люди какие-нибудь есть? Или совсем пусто?

- Это научное учреждение. Начальство есть. Сотрудники. Но никто ничего не знает, я спрашивал.

- Ну, так не бывает... Все равно кто-нибудь что-нибудь знает... Больше ничего не скажешь?

- Пока нет.

- Здесь будешь жить?

- Да.

- Долго?

- Еще неделю, думаю, придется...

- Телефон запиши...

Жовнер вырвал еще листок.

Написал номер телефона.

Мурат сложил листок и положил в карман.

- А вас где найти?

- Мы сами звонить будем, - ответил тот, поднимаясь.

- Вы держите меня в курсе. Если что, звоните в контору, я с ними постоянно связь поддерживаю.

Мурат остановился у двери.

Пропустил братьев.

Негромко произнес:

- Слушай, я тебе верю... Мы этого жука обязательно найдем... Нам без него нельзя возвращаться. И дай аллах, чтобы ты не был с ним заодно...

- Найдете - сообщи... Я тоже очень хочу его видеть...

Мурат помедлил, словно хотел еще что-то сказать, но передумал и вышел.

Подозрение братьев в его причастности к очевидному теперь обману Жовнера обидело. Но, с другой стороны, этот визит вселил в него надежду. Непоколебимая уверенность братьев не оставляла сомнений, что те обязательно найдут Жукова. Может быть, не через день-два. Или даже не через неделю. Но обязательно найдут.

Мурат позвонил на следующий вечер. Поинтересовался, нет ли у него новостей, и на вопрос, как у них идет поиск, коротко ответил:

- Ищем.

И потом надолго пропал.

Жовнер наконец-то разобрался и с брокерами, и с Виталием, определился, что делать дальше, и собрался лететь домой. В последний вечер Мурат так и не позвонил. Ничего о братьях не знала и Маркелова.

Вернувшись в Черкесск, он пару дней разгребал накопившиеся дела. Потом с Матецким обговорили дальнейшие планы. Неожиданно для Жовнера тот сам изъявил желание поехать в Москву и обещал создать там дееспособную структуру. Отправлять заместителя в длительную командировку Жовнеру не хотелось, Матецкий хорошо помогал ему здесь, признаться, он не видел ему замены. Он считал, что лучше будет, если поедет в столицу Ставинский, а Матецкий на первых порах поможет ему. Этот вариант, на его взгляд, к тому же должен был примирить их с Лешей. Месяц назад они глупо поссорились. Последнее время Леша настойчиво убеждал Жовнера вложить деньги в приобретение оборудования для создания студии звукозаписи, заверяя, что та быстро окупится. Он был одержим этой идеей, даже смотался за свой счет, ничего ему не говоря, в Ростов, нашел недорогой комплект. Жовнер, в принципе, не возражал, но выкроить деньги все не получалось. Книжные базы теперь рассчитывались долго или предлагали обмен на те же книги в ассортименте. Этот ассортимент приходилось потом самим развозить по розничным точкам, и в итоге до живых денег дойти получалось нисколько не быстрее, чем ждать оплаты от оптовиков. Ставинский вдруг психанул и заявил, что он сам найдет деньги и создаст собственную студию. И написал заявление. Уговаривать его тогда Жовнер не стал, рассчитывая, что тот пару недель побьется и вернется обратно. Но Леша уехал в Ростов, и, по слухам, у него там что-то получалось.

Но все-таки он надеялся договориться с Лешей, соблазнив того жизнью в Москве и предоставлением права распоряжаться прибылью филиала по собственному усмотрению. Вложить ее в создание той же студии.

Позвонил его жене.

Татьяна была в курсе их разлада, но мужа не одобряла. Пообещала передать его предложение, правда, не выразив особой радости.

- Я его теперь и так не вижу, а ты хочешь его в Москву отправить. Что я здесь с детьми одна буду делать?

- Запустим там все, снимем квартиру, и ты в столицу переберешься, - пообещал он.

- Когда это будет, - вздохнула она. - Ладно, как только позвонит, я ему все передам...

- И свое мнение не забудь.

- А ты считаешь, я на твоей стороне?

- Не сомневаюсь... Такие перспективы столичной жизни нарисовал...

Ждал быстрой реакции и положительного ответа.

Но не дождался, срочно пришлось лететь в Москву.

Позвонил Мурат. Сообщил, что они вышли на след Жукова. Матецкий и Маркелова посоветовали лететь, мало ли как там все обернется. Дина просилась с ним, она ведь все дела с Жуковым вела, была в курсе и при встрече могла многое разъяснить тем же братьям, но пока необходимости в этом Жовнер не видел. След - это еще не сам Жуков. Матецкий его поддержал: братьям помогать не надо, сами справятся. Но и совсем в стороне оставаться тоже нельзя, лететь кому-то из них надо.

К разговору о московском филиале они больше не возвращались, хотя Матецкий напомнил, что медлить невыгодно, и Жовнер пообещал в эту поездку вопрос прояснить.

В аэропорту неожиданно встретил Якова Ароновича. Тот тоже летел в столицу. Выглядел он бодро и даже похудел, что делало его моложе. Он уже прошел регистрацию и, увидев Жовнера, приглашающе замахал рукой, подождал его, они вместе поднялись в самолет, и, пока рассаживались по местам, он договорился со своим соседом, и Жовнер поменялся с тем местами.

Как только набрали высоту и рев двигателей стал потише, он поделился своими новостями. Оказывается, за время, что они не виделись, Яков Аронович познакомился с руководителем администрации президента и даже стал его советником по вопросам национальных отношений. А последние два месяца безвылазно просидел в Железноводске, где они вместе работали над программой национальной политики.

-Умнейший человек, - признался он, не без уважительной интонации. - И главное, Александр, не торопится со своими рецептами...Умеет слушать. Этого таланта многие нынешние политики лишены: - И с усмешкой добавил: - Они мне канареек напоминают.

Пояснять, почему именно канареек, а не каких-нибудь других певчих птиц, не спешил. С нетерпением поглядывал на развозившую напитки длинноногую стюардессу, очевидно обдумывая, чем лучше утолить жажду. Наконец дождался, когда та подкатила тележку, махом выпил пару стаканчиков минералки и продолжил:

- Это беда всех скороспелых политиков, а сейчас именно их время, которые невесть из-под каких только кочек не лезут нынче, кстати, как и безголосых эстрадных певцов, млеть от звука собственного голоса. Неважно, о чем петь, главное - петь. - Воздел внушительный, покрытый редкими черными волосинками указательный палец. - Заметь, именно в этом и секрет их благосклонности друг к другу: актер хвалит актера, позер - позера, бездарь - бездаря... Одним словом, люди одного покроя... Не все, конечно, но, к сожалению, умных среди тех, кто сегодня наверх пролез, мало. - И после короткой паузы энергично закончил: - Оттого, что эти наши канарейки других голосов не слышат, в области так и не договорились. Несмотря на наши с тобой усилия...

И это объединение их усилий (которого, по сути, не было) для достижения благой цели, являющееся очевидной лестью, приближение его, по нынешним меркам бизнесмена, а по сути журналиста, к нему, занимающемуся решением задач государственного масштаба, обезоружило Жовнера. Захотелось подтвердить свою причастность к большому делу.

- Я, в принципе, готов продолжать, только вот разберусь со своими проблемами...

- Область меня больше не интересует. Сейчас время глобальных перемен. Закладывается фундамент будущего. Снизу его не заложишь. Все умы в Москве, в ней все решается. Завтра у меня встреча с Гайдаром...- Он помолчал, давая Жовнеру возможность осмыслить услышанное. - Думаю, работы будет немало, придется в Москву перебираться...

- А я еду филиал открывать, - не сдержался Жовнер: мол, и мы не лыком шиты. И добавил, заведомо стыдясь: - Тоже с министром печати надо кое-что обговорить по совместной газете. И с хорошей знакомой из Красноярска встретиться, она депутат...

- И чем же филиал будет заниматься? - заинтересовался тот.

- Место на бирже никак не раскрутим... - признался он.

- Своевременно... На бирже сейчас можно хорошо заработать, - задумчиво произнес Яков Аронович и вдруг предложил: -

Так давай объединим наши усилия, учредим новую фирму. Как тебе это предложение, Александр?.. - И без паузы добавил отвлеченное, придавая только что сказанному обыденную окраску: - Хорошее, между прочим, имя - Александр... Тезки у тебя знаменитые - Македонский, Невский...

И все вместе прозвучало столь неожиданно и нелогично, что Жовнер какое-то время молча смотрел на ожидающего собеседника. Потом негромко признался:

- Сейчас свободных средств нет для учредительного капитала. Тут у меня одна коммерческая операция сорвалась...

- А место на бирже?

- Место есть... И кое-какая оргтехника...

- Ну вот и договорились, я деньгами войду, ты - местом и оборудованием... Мы друг друга знаем, слово - как договор с печатями... Я, кстати, берусь найти недорогое помещение где-нибудь недалеко от биржи...

- Через администрацию президента, - вырвалось у Жовнера, все еще осмысляющего услышанное, но уже практически не сомневающегося, что это неожиданное предложение, пожалуй, и есть самое лучшее решение. - Это действительно интересно...

- Значит, договор подписали, - твердо произнес Яков Аронович и уже деловым тоном завершил: - Подготовку необходимых документов и регистрацию я беру на себя. А вот директора предлагай ты. У меня некого ставить.

Жовнер согласно кивнул.

...Во Внуково Якова Ароновича ждала машина, как догадался Жовнер, присланная из администрации президента, и он радушно предложил подвести до метро.

- С первой операции надо будет служебный транспорт купить нашему совместному предприятию, - усаживаясь на переднее сиденье «Волги» рядом с водителем, произнес он таким тоном, словно отдавал распоряжение.

- Обязательно, - согласился Жовнер, нисколько не сомневаясь, что так все и будет.

Больше о делах не говорили. Поглядывали в окна и делились впечатлениями об увиденном по дороге и о Москве, которая все разительнее отличалась от прежней, советской, которую оба неплохо знали...

Яков Аронович ехал на важную встречу, и Жовнер вышел возле ближайшей станции метро.

Пока добирался до гостиницы, размышлял о столь неожиданном повороте событий. И все больше находил в этом положительных сторон. Надо, конечно, за Москву цепляться, здесь все деньги крутятся, с этим не поспоришь... Он уже не сомневался, что убедит Ставинского стать директором совместного предприятия. Со связями Якова Ароновича и его интуицией оно быстро раскрутится. Появится прибыль, можно будет и идею того реализовать.

Уже на следующий день Яков Аронович отыскал его в гостинице, продиктовал адрес помещения недалеко от Третьяковской галереи и сказал, что Жовнеру срочно надо ехать на встречу с владельцем.

Арендодатель, солидный одутловатый мужчина с недовольным выражением лица, начальник то ли жилищной конторы, то ли какого-то учреждения, относящегося к городскому хозяйству, молча протянул уже подписанный с его стороны договор, с неожиданно невысокой арендной платой и сроком на три года, и сказал, что, когда они поставят печать, должны вернуть ему экземпляр. И велел такой же недовольной (с выражением лица, словно только что прожевала лимон) высокой и худой женщине показать ему комнаты. Те оказались довольно большими, и двух, на его взгляд, вполне бы хватило для начала. Но в договоре значились три, и он не стал возражать. Пока их смотрел, выяснил у женщины и причину их нерадостного настроения. Не скрывая своего недовольства, она сказала, что эти комнаты они собирались отдать другим по хорошей арендной цене, но позвонили сверху, и пришлось подписывать совершенно им не выгодный договор. И Жовнер решил, что для выстраивания хороших отношений придется потом не поскупиться на подарки начальнику...

Вечером ему на подпись привезли подготовленный для регистрации пакет учредительных документов.

Оставшиеся дни недели были заняты беготней по инстанциям. Возвращался в гостиницу он поздно. И каждый вечер ждал звонков.

Но братья молчали.

Молчал и Ставинский.

В пятницу не выдержал, позвонил тому сам. Татьяна сказала, что Леша все еще в Ростове и что она ему его предложение передала.

- Ну, и что он сказал?

- Сказал, что беготни много, разберется со своими делами и перезвонит.

- А что у него за дела?

- Не говорит.

- Но он точно заинтересовался моим предложением?

- Не знаю, Саш, - со вздохом произнесла Татьяна. - Знаю только, что денег у него на студию нет. Так что хорошая зарплата нам не помешала бы...

- Вот и убеждай его не тянуть.

- Может, сам позвонишь?

- Давай телефон.

Жовнер достал записную книжку, приготовил ручку.

Записал ростовский номер.

- Только вечером звони, он приходит поздно, - предупредила Татьяна.

Хотел сразу же набрать, но подумал, что тогда получится, он навязывается, уговаривает. А нужно, чтобы Ставинский сам принял решение. Тогда ответственность будет больше чувствовать. А так, если дела не пойдут, есть оправдание, мол, сам уговорил, не навязывался...

Хоть небольшой, но все-таки опыт руководителя позволил сделать вывод: тянет тот, кто за дело берется с желанием. Так что к карьеристам-самозванцам Жовнер теперь относился без всякого осуждения и даже с интересом. Другое дело, что к не только желающим, но и способным реализовать собственную идею зачастую примазывались вообразившие себя умеющими или знающими.

...На следующий день рано утром позвонил Мурат. По телефону говорить не захотел, сказал, что в течение часа подъедет, чтобы он обязательно дождался.

- Я сейчас за городом, могу позже, но ты жди. Это и тебе надо...

...На этот раз он пришел один.

Вид у него был утомленный, былой уверенности поубавилось.

Устало опустился на пустующую кровать соседа, откинулся к стене, словно отдыхая после утомительного дела, и негромко произнес:

- Я тебе теперь доверяю, ты с ним не в деле.

Жовнер хотел выразить обиду, но не стал, чувствовал, у Мурата есть что сообщить.

- Мы его нашли.

- Где?

- В Нижнем Новгороде...

- Братья твои там?..

- Теперь все здесь, недалеко, под Москвой... На даче...

- Где?

- Неважно... Слушай, за ним стоят большие люди... Они все организовали. Спирта нет и не будет. Денег тоже нет... Но он нам все рассказал... Мы тоже вышли на людей. Наших. Кавказцев. Завтра «стрелка».

Взгляды их встретились. И Жовнер увидел в его глазах отчаянную решимость. И, заряжаясь ею, чувствуя возбуждение, которое помнил по юношеским дракам, отчего-то желая быть с ним рядом, спросил:

- Я нужен?

- Ты что, кого-нибудь знаешь из чеченских или люберецких?

- Откуда?

- И я про то же... Будет серьезный разговор. Может быть, после него ты ни об этом жуке, ни о нас ничего не услышишь. Но тогда и тебе будет плохо...

- Не пугай.

- Предупреждаю. Как земляка... - Поднялся. - Если договоримся, я сообщу.. - И, помолчав, обреченно добавил: - Нам без денег возвращаться все равно нельзя... А ты не уезжай пока. Я позвоню или приеду.

- Я еще несколько дней здесь буду.

- Жди звонка.

Мурат ушел.

И только теперь Жовнер до конца осмыслил услышанное. Выходит, Ваня Жуков не был ловким мошенником. Он был всего лишь винтиком хорошо организованной аферы, за которой стоял криминал. Насколько он понял, люберецкая группировка, которая, по слухам, контролировала пол-Москвы. А братья, значит, обратились за помощью к своим, кавказским... О тех тоже слава далеко разошлась...Нашла коса на камень...

...В командировках самые пустые дни - выходные. Когда-то Жовнер использовал их для похода по магазинам, в поисках дефицитных и нужных вещей, более всего задерживаясь в книжных. И для культурного обогащения, бегая по выставкам, музеям и театрам. Но теперь было другое время, другая страна. Походы в музеи, на выставки, в кино вытеснили пивные фестивали. Очереди в театры сменились очередями в «Макдональд». Дефицита тоже не было, отпала нужда бегать по магазинам. Правда, остался интерес к книжным магазинам, которые начали заполняться теперь уже действительно востребованными книгами. Если на эти дни не было назначено никаких встреч, обычно в субботу он отправлялся гулять по Москве, каждый раз выбирая новый уголок в центре для ознакомления и колеся по старым улочкам, пока не устанет. Потом где-нибудь обедал. И, наконец, обязательно заворачивал в книжный магазин, где что-нибудь непременно покупал. Если книга попадалась увлекательная, воскресенье полностью проводил за чтением. Если нет или не было настроения, шел или в кино, или в театр.

Но сейчас вдруг вспомнил о Нелли.

После завтрака набрал ее номер, но телефон не ответил.

Пришлось продолжить традицию гуляний.

На этот раз он далеко не поехал, побродил по Воробьевым горам, избегая суеты и шума и стараясь догадаться, что в это время братья делают с Жуковым и чем закончилась бандитская «стрелка», которая столь неожиданным образом коснулась вдруг и его, далекого от этой среды человека. Правда, слишком мало было вводных, чтобы достоверно все понять, но вполне хватало воображения, чтобы представить избитого и связанного Жукова, сидящего где-то в подмосковной глуши, в подполе или подвале какого-нибудь деревенского дома или дачи, и братьев- ингушей, пытающих его, требующих вернуть деньги. Он не сомневался, что те пойдут до конца, никого не испугаются, им терять нечего, и поэтому практически был уверен, что бандитские разборки окажутся в их пользу.

Пообедав вкусно и дорого в попавшемся по пути кооперативном кафе, вернулся в номер и еще раз позвонил Нелли.

На этот раз трубку подняли.

Ответил мужской голос.

Он неуверенно попросил пригласить Нелю, уже сомневаясь, что правильно делает, но мужчина попросил подождать, и через некоторое время он услышал знакомый голос.

- Саша? - искренне обрадовалась она. - Ты откуда звонишь?

- Из гостиницы. Я в столице, по делам. Утром тебе позвонил, никто не ответил...

- Да, мы только что пришли. - Голос у нее был звонкий, словно помолодевший. По голосу можно понять, довольна жизнью женщина или нет. Жовнер не помнил, чтобы он у нее звенел так раньше. - А у меня сюрприз для тебя. Ты можешь сейчас приехать?..

Он помедлил.

Догадливо уточнил:

- Хочешь познакомить меня со своим мужем?

- Ну, можно сказать и так, - не сразу ответила она. И торопливо добавила: - Давай приезжай, не раздумывай. Уверяю, тебе понравится мой сюрприз.

Он еще колебался, с трудом избавляясь от нехорошего чувства потери. Вот ведь как человек устроен, вроде, и не его вещь, не очень-то и нужна, а другому отдавать жалко...

А Нелли уже диктовала адрес, объясняла, как быстрее добраться.

Но он не последовал ее советам, а взял такси и доехал до Черемушек быстро. И ее дом среди похожих хрущевских пятиэтажек узнал сразу, ноги как будто сами вывели. Поднялся на четвертый этаж, постоял, успокаивая вдруг застучавшее сердце, придавая парадный вид купленному по пути букету и поудобнее перехватывая пакет с бутылкой виски (для мужа) и коробкой импортных конфет (традиция). И неосознанно оттягивал встречу, мало ли какой она стала за годы, что не виделись...

Удивиться ему все равно пришлось. Но совершенно искренне. На этот раз он увидел перед собой улыбающуюся моложавую женщину, лицо которой теперь было похоже на то девичье из далеких-далеких времен, и он не без удовольствия обменялся поцелуем, ревниво подумав о некстати объявившемся муже.

Улыбающаяся Нелли выразила восторг по поводу букета, потянула его за руку в комнату, подтолкнула навстречу поднимающемуся с дивана высокому, плотному и чем-то ему знакомому мужчине. Их взгляды встретились, выражая одно и то же, и стоявшая между ними улыбающаяся и довольная женщина, держа перед собой букет, выдохнула:

- Ну, что же вы...

- Сашка, - выбросил вперед указательный палец мужчина.

В его глазах мелькнули искорки, таившие знание, и в следующее мгновение Жовнер перенесся в прошлое, на берег теплого моря, в далекую и такую прекрасную на расстоянии юность.

- Вовка... - неуверенно произнес он. - Вовка из Киева...

И помотал головой, не веря собственным глазам.

- Ну вот, мальчики, опять мы вместе, - радостно проговорила Нелли. - Я на кухню, а вы тут пообщайтесь...

- Так это твой муж?- не удержался, уточнил Жовнер.

- Вы общайтесь, - не ответила она. - Я скоро...

- Ну, покажись-ка, сынку, - отступил в сторону раздобревший и раздавшийся, с проблесками седины на висках Вовка. -

Гарный ты чоловик стал... Парубком хлипче был...

- А ты на варениках вон как округлился, - отпарировал он.

- Да уж и не бачь... - то ли с гордостью, то ли с сожалением произнес тот. И добавил: - Ну, сюрприз нам Неля устроила...

- Уж кого-кого, а тебя я точно не ожидал здесь увидеть, - признался Сашка. - Да еще в роли ее мужа...

- А я тебя не ожидал?.. Она тут мне твердит, мол, старый знакомый с Кавказа. Писатель. Спасибо скажешь. А я думаю, какое там спасибо. Я тут на несколько часов прилетел, хотел вдвоем побыть, а она какого-то знакомого приглашает...

- Так, может, мне лучше уйти?

- Да шо ты, Сашок, это ж праздник воспоминаний...А у нас теперь времени на ласки хватит... - Его лицо, округлившееся, потяжелевшее, но все же сохранившее в себе черты того давнего знакомого ему Вовки из Киева, сделалось серьезным. - Это страны ныне разные, а воспоминания одни... И прошлое одно. - И уже без национального языкового колорита продолжил: - Ну, рассказывай... Где ты? Как? Почему с Кавказа, да еще писатель? Если меня память не подводит, ты, вроде, откуда-то из Сибири был. На геолога учился...

- Как давно это было... - вздохнул Жовнер. - Нефтяником я так и не стал. Стал журналистом. Хотя институт закончил и диплом горного инженера получил. В Иркутске. Потом жил в Саяногорске, там, где Саяно-Шушенская ГЭС, в Красноярске. А потом по семейным обстоятельствам занесло на Кавказ, в Ставропольский край. И по сей день там. Ну, а насчет писательства... Можно сказать, что это хобби. Заработков не дает... Да я и не член писательского профсоюза, так, пару книжек вышло... Семья маленькая, жена, дочь...

- А сейчас чем занимаешься?

- У меня свое дело. Газету выпускаю...

- Четвертая власть значит...

- Какая власть?.. Утоляем жажду знаний. Книги выпускаем. Место на бирже есть, торговать пытаемся, - вспомнил об ингушах, - правда, не всегда удачно...Ты о себе расскажи...

- А я - металлург... Профессию выбрал на всю жизнь, - не без гордости произнес он. - Работаю заместителем директора комбината, а до этого все ступеньки прошел от мастера цеха. Ну, и чтоб вопросов не було больше: был женат, двое детей, сыновья. На днях развод оформили. Вот и прилетел свататься...

- Так вы еще...

- Нет, Сашенька, он только сейчас сделал мне предложение, -

ответила за него вошедшая Нелли. - Видишь, сколько лет я его ждала...

- Дурак был, - согласился Вовка, обнимая ее. И Жовнер отметил, что они удивительно подходят друг другу, если бы встретил на улице, так и решил: муж и жена. - Но теперь никому не отдам...

- А я ни к кому и не собираюсь. - Она поправила ему завернувшийся воротничок рубашки. - Сейчас чайник закипит -

и за стол.

- Это ведь квартира твоих родителей, - произнес Сашка, стараясь избавиться от неловкого чувства своей неуместности. И запоздало понял, что зря вспоминает ту давнюю ночь их близости. Торопливо пояснил Вовке: - Я в студенческую пору, года через три после нашего знакомства, в гости сюда приходил...

- Да, Сашенька. Это та самая квартира...

Она произнесла это так, что он понял: она тоже помнит ту ночь.

- А родители?

- Отца уже нет, а мать ничего, держится. Она сейчас на даче. Летом она теперь там живет. До первого снега.

- А я думал, ты в генеральских апартаментах осталась, - вырвалось у Жовнера.

- Это в каких таких апартаментах? - Вовка отстранился от Нелли. - Почему я ничего не знаю?

- А и знать нечего, дорогой. - Нелли взъерошила не столь уж густую его шевелюру и чмокнула в щеку. Тут же стерла ладонью следы губной помады и игриво произнесла, глядя на Жовнера: - Сашенька одно время пытался со мной флиртовать, вот я и сказала ему, что замужем за генералом...

- Полковником, - уточнил Жовнер, с удивлением глядя на нее. - Так что же, замужем ты не была?

- Нет, Сашенька. И никакого полковника не было... А ты не понял... Я ведь однолюбка...

- Так вы уже тогда... - догадливо начал он.

- Да, мы уже несколько лет вместе. Правда, через расстояние, - сказал Вовка.

- Чайник, - всплеснула Нелли руками и торопливо ушла.

- Да, удивили вы меня больше некуда, - признался Жовнер. И с обидой добавил: - Могла бы сказать, тогда бы и не думала, что я флиртую... Просто хотелось увидеть...

- Ладно тебе, не оправдывайся, - весело произнес Вовка. - Я уже не ревную... Это я тебя тогда сильно ревновал. Побить даже хотел.

- Когда?

- Так на море еще. Когда мы познакомились...

- Ну, ты вспомнил... Доисторические времена...

- Все готово, мальчики, идемте за стол, - позвала Нелли. И подхватив их под руки, повела в другую комнату. - Давайте нашу встречу отметим... Все-таки замечательно, что спустя столько лет мы не потеряли друг друга...

- А наш бакинец потерялся?.. - уточнил Жовнер.

- Рома мне звонил, - сказала Нелли. - Года три назад. Был проездом в Москве, откуда-то узнал мой телефон...

- От меня, - буркнул Вовка. - Мы с ним в санатории в Ессентуках в советские времена случайно встретились...

- Ну, вы даете! - не сдержал удивления Сашка. - Да это же рядом со мной... Могли бы заглянуть...

- Откуда мы знали, что наш знакомый сибиряк южным теплом соблазнился...

- Ну и что наш Рома? Чем занимается?

- Ты кого спрашиваешь, меня или Вову? - уточнила Нелли.

- Обоих. Но лучше начать с Ессентуков. Так логичнее, это ведь было гораздо раньше.

- Лет десять уже прошло... - накладывая в тарелку закуску, отозвался Вовка. - Он тогда совсем не изменился, худой, загорелый, живчик... Работал на буровой. Кажется, мастером. Женат, это я точно помню. Детей, вроде, двое. И жизнью был доволен. Вот, в общем-то, и все...

- Мне тоже сказал, что работает мастером на буровой. Трое детей, большой дом в Баку и дача в тех самых Бузовнах, где мы познакомились. «Волга»... Приглашал в гости... - сказала Неля. -

Саша, а ты почему не накладываешь? Я вкусно готовлю...

- Обязательно попробую, - пообещал он, поймав себя на мысли, что между ними все еще есть незримая связь, уходящая в прошлое... И поинтересовался, вспомнив Зульфию: - А кто у него жена?.

- Об этом не говорил. Он в Испанию летел, мне из Шереметьева звонил... Грозился на обратном пути заехать, но слово не сдержал.

- А зачем заехать? - поинтересовался насторожившийся Вова.

- Собирался меня второй женой взять, - вскинула голову Нелли. - И, между прочим, обещал сразу дом купить и машину.

- А ты мне ничего не говорила, - ревниво произнес Вовка.

- Так я ему, Вовочка, отказала... И даже первой бы женой не пошла...

- Ну ладно, что же мы на сухую беседуем. - Вовка налил себе и Сашке в рюмки виски. Нелли - красного вина в бокал. Поднял. - Давайте за встречу.

- Нет, - не согласился Сашка. - Первый тост мне, как гостю, положен, таков кавказский обычай. И я хочу поднять его за вас. За ваше счастье, к которому вы шли так долго...За такую крепкую первую любовь. - Взглянул на Нелли. - Какая же у тебя теперь фамилия?

- Музыка...Ударение на втором слоге...

- Точно? - перевел он взгляд на Вовку.

- А что, плохая? - с вызовом произнес тот.

- Нет, уникальная... Не забудешь. А почему же я не помню?

- А ты ее и не знал, - сказала Нелли. -. Я твою, тоже, между прочим, уникальную, узнала, когда ты приезжал.

- И я твою, теперь девичью, тогда же. От отца твоего...Царство ему небесное... Ладно, давайте, Музыки, чокнемся, за встречу...

Выпили.

Молчание первым прервал Сашка.

- Так где же вы теперь жить будете? В России или на Украине? - поинтересовался он. - Семья у вас интернациональная по нынешним меркам получается.

- Пока не решили, - отозвался Вовка. - У меня сейчас как раз комбинат приватизируется, никак нельзя тикать...

- Ну да, тикать не можно, когда дележ идет, - согласился Сашка. - Значит, Неля к тебе поедет?

- Пока будем друг к другу ездить, - сказала она. - А там видно будет...

Она заботливо подкладывала Вовке, явно не страдающему отсутствием аппетита, в тарелку и, по всему было видно, чувствовала себя счастливой. Тот в ответ благодарно кивал и являл собой образец довольного жизнью мужа. Было очевидно, что им хорошо вместе, и, как когда-то, давным-давно, лежа под палящим солнцем на берегу моря и поглядывая на увлеченно болтающих и не замечающих его Вовку-киевлянина и Нелю-теннисистку, Сашка почувствовал себя третьим лишним.

Посидев еще немного и выпив пару рюмок, теперь уже за то, чтобы в будущем у всех все было хорошо, он простился, не без обиды отметив, что никто удержать его не пытался.

«А с другой стороны, чего обижаться?.. Он тоже счастлив. У него есть любимая жена, дочь... - думал он, неторопливо идя в сторону станции метро, - и замечательно, что эти двое любят друг друга. И что спустя столько лет наконец-то вместе...»

...В фойе гостиницы его ждал Мурат.

За эти дни, что не виделись, он еще больше осунулся, под глазами чернели круги. Но настроение было боевое.

- По тому, что вижу тебя живым и здоровым, наши дела не так уж и плохи, - заметил Жовнер.

- Да, договорились, - коротко отозвался тот. - Наверх подниматься не будем. Здесь поговорим. Я и так тебя долго ждал.

- Надо было позвонить, предупредить.

- Ладно, это неважно, немного времени у меня есть... - И пояснил: - Никто теперь вмешиваться не будет, но отступные надо будет отдать... - И в ответ на вопросительный взгляд Жовнера продолжил: - Мы их у этого жука и у остальных возьмем.

- А кто эти остальные?

- Тебе это зачем? - с интонацией превосходства и знания неведомого ему произнес Мурат. - Твое дело теперь ждать, мы сами доведем все до конца... - И, предупреждая повторение вопроса, добавил: - Наши деньги ушли на три фирмы. Две здесь, в Москве, и одна в Нижнем Новгороде. Пару цистерн с техническим спиртом они гоняли по стране. Вроде как обязательство выполняли. Отказался брать - это уже твои проблемы. Крыша прикрывала за свою долю...

- Не только мы попали?

- Они до этого на Урале и в Сибири большие бабки сорвали. А потом Жукову предложили на Северном Кавказе лохов поискать... Директор одной фирмы его хороший знакомый... Ладно, тебе это не надо... Я вот чего зашел: мы теперь деньги искать будем, то, что выбьем, отправим на твой счет. Когда все наши деньги найдем, вернемся и рассчитаемся. Тогда и разберемся, кому что...

- Как долго выбивать собираетесь?

- Пока все не вернем...

- Так, может, вместе займемся, - неуверенно произнес Жовнер. - Я своих подключу...

- Ты нам не нужен. Только деньги не потрать, которые вернем...

- Мне со своими покупателями надо рассчитаться.

- И твои выбьем. Много?

- За четыре цистерны...

- Если понадобишься, позвоню.- Он посмотрел на часы. - Ты еще в Москве остаешься?

- Нет, возвращаюсь.

- Значит, в фирму позвоню. Деньги какие-нибудь есть?

- Сейчас?

- Ну да... У нас кончились. А надо мотаться...

Жовнер достал портмоне.

Отсчитал на билет домой, остальные протянул Мурату.

- Держи.

- Негусто... Если быстро не достанем, приготовь на всякий случай...

Он проводил Мурата на улицу. С ближней от входа скамейки поднялся один из братьев и молча присоединился к тому. Оба пошли к стоянке такси.

Жовнер еще немного постоял, подождал, пока такси с братьями отъехало от гостиницы, и поднялся в номер.

Соседа ему так и не подселили.

Лег на кровать, осмысливая уходящий день.

Подумал, что, в принципе, тот оказался богат на хорошие новости. Вот и ребята-ингуши добились своего. И Нелли наконец-то обрела счастье...

Зазвонил телефон.

Он поднял трубку.

Звонил Яков Аронович.

- Александр, ты когда собираешься домой?

- Завтра.

- Нет, завтра не планируй. Завтра мы с тобой идем в гости к Егору Тимуровичу.

- Куда?

- К господину Гайдару. В два часа нас ждут. Я тебе позвоню, скажу, где встретимся... Да, кстати, я тебя обозвал газетным магнатом... Настройся соответственно...

Жовнер молчал, не зная, как отреагировать на услышанное. С одной стороны, побывать в гостях у такого человека - это то же самое, что получить индульгенцию. С другой - о чем он будет говорить? Не денег же просить или наказания для Жукова... Впрочем, если Аронович напросился, значит, у него есть какие-то соображения. И, скорее всего, он ему нужен для большего веса, дескать, не только кооператив инвалидов, не только капитал у него есть, но и владелец газеты...

- Что молчишь, Александр?.. Понравилось предложение? -

голос у Якова Ароновича был довольный. - Заодно и наши совместные дела обсудим.

- Будем просить чего-нибудь? - не удержался он.

- Нет, просить не будем. Таких людей ни о чем не просят. Им предлагают. Причем то, что им может понравиться. Или лично, или для укрепления своей должности. У меня есть кое-какие соображения на этот счет, но об этом завтра поговорим, перед встречей...

Только положил трубку - звонок.

Нетерпеливый, междугородный.

На этот раз звонила Елена.

По голосу он догадался, что-то стряслось. Но та начала с вопросов: как он ? скоро ли собирается возвращаться? И только потом сказала:

- Сашенька, ты только не расстраивайся, все равно ничего не изменишь. Леша Ставинский умер...

- Что? - Он никак не мог уловить смысл услышанного. - Ты имеешь в виду Лешиного тестя? - уточнил, припоминая, что тот уже старенький, да и, по словам Леши, чем-то болел.

- Нет, Леша... Сердце...

С трудом проглотил ком в горле, глубоко вдохнул, все еще не веря, не желая верить, и спросил первое пришедшее, словно это имело какое-нибудь значение:

- Когда?

- Вчера. Сегодня привезли. Завтра похороны.

- Как это случилось... Нет, я не могу поверить...

- Скоропостижно. Инфаркт.

- Почему вчера не позвонили?

- Я сама только сегодня днем узнала. Татьяна никакая, на лекарствах...

- Похороны завтра? - уточнил он, вспомнив о визите к Гайдару.

- Да, отпевание в церкви в двенадцать.

- Я утром прилечу.

- Прилетай.

- Первым рейсом...

- Ты только сам не волнуйся, теперь уже ничего не изменить.

Он догадался, что она имела в виду их размолвку с Лешей. Но разве это было сейчас важно?

Он положил трубку.

Стал ходить по номеру, не зная, что делать. Хотел было сейчас же ехать в аэропорт, но вспомнил, что ночных рейсов на Минводы и Ставрополь нет. На всякий случай позвонил в справочную, уточнил и узнал, когда самый первый.

Подумал, что надо бы позвонить Якову Ароновичу. Сказать, что на встрече у Гайдара он не будет, но не знал куда.

Потом спустился вниз в вестибюль, где оформлялись только что приехавшие, по-видимому туристы, озабоченные, суетливые. Это отвлекло от неподъемной мысли о том, что Леши больше нет.

Вышел на улицу.

Пошел без цели вдоль вечерних домов. Несмотря на поздний час, людей на улице было полно, наступившая ночь, казалось, не убавила столичной суеты. Хотя сейчас, глядя на спешащих озабоченных прохожих, он не мог избавиться от мысли, что вот так же каждый из них в свое время уйдет, оставив этот мир и, может быть, так и не осознав бессмысленность этой безумной гонки за должностями, наградами, деньгами... Впрочем, он ведь такой же, как все, и ничем не отличается от миллионов других. И так же не знает часа перехода...

...Вернулся в гостиницу уже за полночь.

На кровати напротив похрапывал новый сосед.

На столе стояла недопитая бутылка коньяка и лежала половинка шоколадки в развернутой упаковке.

И записка.

«Сосед. Я так тебя и не дождался. Извини, у нас уже утро, ложусь спать. Коньяк и закуска тебе. За встречу и знакомство».

Постоял у окна, глядя на поочередно гаснущие окна в доме напротив.

Потом налил в чашку коньяка.

Выпил и, не раздеваясь, лег...

Красавин

Он не знал, что революции имеют в себе скрытый потенциал хаоса. Если судить по книгам, то семьдесят с лишним лет назад противоборствующими сторонами были красные и белые. Голодные и сытые. Все прочие: кадеты, анархисты, монархисты, махновцы, семеновцы, дроздовцы и еще немало иных, малых и больших групп людей, столкнувшихся в той исторической схватке за страну, - были всего лишь неким недоразумением, мелким проявлением чьего-либо честолюбия, бандами, лишенными какой-либо идеологии и объединенные лишь жаждой наживы. Теперь же он в этом начинал сомневаться, все более склоняясь к тому, что происходящее в настоящее время, в начале девяностых годов конца бурного века, тоже является революцией, не меньшей по значимости, ставшей уже историческим мифом революции семнадцатого года начала века. Питеру тогда было суждено положить начало социализма. Москве сейчас выпало развернуть историческое течение.

Но в нынешней революции не было классовой основы, не было борьбы за чужую собственность, не было разномастных партий и идей. В ней были очевидны две стороны: сторонники и противники перемен. Сторонники, возглавляемые Ельциным, в конце концов взяли верх, приверженцы старого не без сопротивления, но вынуждены были сдавать одну позицию за другой. Это противостояние, постепенно затухающее, утрачивающее остроту, было очевидно и не вызывало никаких вопросов. Вехами бескровной или малокровной борьбы стало свержение ГКЧП, затем разгон Верховного Совета. Это были самые острые и судьбоносные точки противостояния, способные привести к гражданской войне, расколу страны, и так значительно уменьшившейся в своих размерах, но не привели. И когда противники перемен были побеждены, коммунистическая партия запрещена, ожидание гражданской войны сменилось верой в стремительные перемены к лучшему, вдруг оказалось, что именно это лучшее будущее не все видят одинаково. Что годы существования за железным занавесом наложили свой отпечаток на советское общество, как накладывает его на ребенка отсутствие общения со сверстниками. Прошлое собственной страны уже не казалось интересным, чем можно было гордиться, итог предыдущих усилий советского общества, выразившийся в повальном дефиците, низком уровне жизни, отсутствии свобод, стал очевиден. И это прошлое было безжалостно отринуто, как ненужный балласт, и новоявленные управленцы новой страны бросились осваивать чужой заграничный опыт. Они азартно мотались по преуспевающим странам, впитывая все, что видели и слышали. Приглашали и охотно принимали на всех уровнях новой власти всевозможных консультантов, советников и волонтеров. В основном из Соединенных Штатов. Их радостно слушали, их советам следовали везде, от столицы до самых до окраин. С ними охотно делились проблемами и даже секретами и так же охотно, с искренним старанием порадовать учителей, услышать из их уст похвалу, прилежно, не особенно вдумываясь, следовали их советам.

Объехав Европу и побывав в США, поудивлявшись тамошним успехам во всех отраслях экономики, а особенно в решении социальных проблем и равенстве всех, независимо от должности, известности, цвета кожи, веры, размера кошелька, перед законом, Красавин скоро понял, что этот чужой опыт, как бы он ни был хорош, перенять не получится. Он с восторгом рассказывал всем - и знакомым, и подчиненным - о том, как у них там, в цивилизованном мире, при отнюдь не загнивающем капитализме все замечательно, какой высокий уровень жизни и социальной обеспеченности, какова забота государства о безработных или инвалидах, но потом возвращался к реалиям посткоммунистической страны - отсутствию средств, законов, кадров, технологий, опыта - и решал назревшие вопросы как мог, исходя из дефицита всего перечисленного.

Время летело на удивление быстро. Давно ли вошел в этот кабинет с окнами на небольшой скверик, с кронами деревьев на уровне окон, а вот уже успел отследить и листопады, и зимнюю графику, и не одно весеннее обновление. Успел привыкнуть к текучке, научился вычленять неотложное, требующее быстрого решения и вмешательства, и сбрасывать на подчиненных то, что могло потерпеть, а может быть, и совсем не нуждалось ни в каком решении. Довольно скоро он понял, что в политике, как и в медицине, где от гриппа без помощи врача излечиваются за семь дней, а с помощью - за неделю, уважение приходит к тому, кто понимает: его вмешательство практически не влияет на естественные законы бытия. Но если вовремя вписаться в уже идущий в определенном направлении процесс, положительный результат обязательно припишут ему.

Теперь он начинал все больше и больше понимать Кучерлаева, который к этому времени досиживал последние месяцы до пенсионного возраста заместителем начальника управления печати. Вспоминал его советы не суетиться, не поддаваться эмоциям или собственным желаниям, отделяя себя от толпы или того, что принято называть народом.

- Ну, коли ты назвался груздем, то уж не жалуйся на кузовок, в который попал, - говорил тот, когда пришел к нему, уже заместителю губернатора, курирующему средства массовой информации, с просьбой трудоустроить на какое-нибудь не пыльное место. Правда, оказалось, что в участии больше нуждался не он, а Красавин, столкнувшийся с непониманием действий многих своих новых коллег.

- Они, Виктор, все тебя опытнее и позубастее, ты это учитывай. Я немало лет просидел в этом здании, хотя и при другой власти. Да ведь власть - это, брат, матрица. Поначалу кажется, что люди новые, все новое и все по-новому, а время пройдет, каждый свою ячейку в этой самой матрице неизменной и займет. И будет она функционировать, как прежде. И будет народом управлять да от народа защищаться, а не его интересы отстаивать. Так что, больше присматривайся, меньше высовывайся и лови попутный ветер. Вот по нему и посуетиться можешь.

- Что же это за такой попутный ветер? - с иронией спросил он.

- Ты не улыбайся. Это тот, который по номенклатурной лестнице поднимает... И создается он целиком и полностью не твоими заслугами, а отношением к тебе тех, кто над тобой. Он отставил большой палец руки вверх. - Надо, чтобы тебя там обязательно любили...

- Отчего же вы, Борис Федорович, понимая это, в свое время не поднялись повыше?.. У вас ведь связи были...И начальство вас любило, - напомнил он об отношении Кучерлаева с бывшим генеральным секретарем КПСС.

- А я немодным парнем оказался, целоваться взасос не любил, - свел тот густые, начинающие седеть брови. - И натура у меня дурная, на похвалы скуп... На меня жена с юности обижается, совсем комплиментов ей не говорю. Все грозится к другому уйти, к сладкоголосому...

- И сейчас грозится?

- А женщин возраст не берет.

Этот разговор, воспринятый сначала как пустой треп, потом нет-нет да и вспоминался. И хотя совсем не хотелось верить, что любая власть со временем приходит к состоянию бездушного функционирования и начинает работать исключительно на себя, все чаще стал ловить себя на том, что его раздражает тот или иной назойливый посетитель с мелочным вопросом, вроде протекающего водопроводного крана, или очередной оппозиционный критик, который, передергивая факты и откровенно перевирая, выливает словесные помои, не вникнув в суть, не зная всех нюансов, не понимая, что реально возможно было сделать, а что нельзя. И не желая знать, что порой положительное решение маловажного вопроса может отрицательно сказаться на действительно глобальном. В такие минуты он вспоминал слова Кучерлаева о системной взаимосвязи всех общественных процессов, которые идут своей неизменной и не подвластной человеку чередой, а люди лишь создают видимость бурной деятельности, по непониманию тратя на это силы и здоровье.

- Мы все в поезде, - говорил он. - Но только рельсы не нами проложены. Да и поезд мы этот не строили. Оттого и управлять им толком не можем. Разве что кто-либо ненароком вовремя поддаст пару или же рванет ручку тормоза. И тогда дернется весь состав, загремит от усилия или же, наоборот, замедлит ход по неведомо куда уходящим рельсам, вот и все, что нам дано... А от своего непонимания смысла нашего существования и начинаем мы вагонные окна зашторивать да иллюзию движения внутри создавать. И по поезду туда-сюда бегать... - И повторил: -

Вот и все, что нам дано...

Он вспоминал об этом, когда долго не мог найти решение какой-нибудь проблемы и, потратив немало сил и времени, наконец, сдавался, опускал руки. Начинал забывать о ней, а потом вдруг оказывалось, что она разрешилась. Только вот сама собой или благодаря приложенным ранее усилиям?.. Приятнее было думать, что все же благодаря ему. И он, как и коллеги (он эту общность заметил), стал все чаще акцентировать внимание и начальства, и подчиненных на таких решенных проблемах, ненавязчиво подчеркивая свою роль...

Потом стал задумываться: что же мешает действительно возглавить какой-нибудь позитивный процесс? И пришел к выводу, что помимо интуиции (или ощущения движения поезда по неведомым рельсам?) надо иметь и большую самостоятельность. Но губернатора, по делу и без него, дергали из Москвы, он, по возвращении, в свою очередь дергал заместителей, а те, естественно, перегружали львиную долю спущенных сверху, как правило, спешных для Москвы, но не для них дел на подчиненных. Эта каждодневная чехарда по систематизации и перекладыванию текущих задач не позволяла выкроить время на спокойное обдумывание. И все чаще и чаще мелькала мысль, а то ли они все делают?

И верно ли все делают в Москве?..

Лихо проведенная Чубайсом приватизация как-то прошла мимо сознания, свои семейные ваучеры, которые, по заверениям того, должны были принести как минимум три «Волги» (вместе с тещиным), он, не особо задумываясь, вложил в фирму «АВВА», которая грозилась производить народный автомобиль. По-видимому, сказалась давняя социалистическая мечта о собственном авто, хотя теперь у него была служебная машина.

Залоговые аукционы, на которых за бесценок продавались частным лицам государственные предприятия, чья продукция под натиском импорта, хлынувшего в страну, вдруг оказалась невостребованной, не показались ему что-либо значащими. Может быть, потому, что в крае крупных промышленных предприятий было немного, а желающих покупать их практически не было. Да он, собственно, был и далек от производственных проблем. У него была социалка, бедные и обездоленные, которых надо было хоть как-то поддерживать. У него были вдруг оставшиеся без лекарств больницы и аптеки. Школы с растерянными, с нищенской зарплатой, учителями, не знающими, чему и как теперь учить. И отсутствие денег на затыкание всех дыр. К тому же советские рубли с каждым днем все меньше стоили, обретя устойчивое название «деревянных».

Но все-таки желание построить новый, более справедливый и совершенный мир не пропало. И именно оно было главным двигателем всех его дел. И он был готов поспорить с Кучерлаевым, пусть и не в деталях, не предельно четко, но он представлял все же, куда ведут проложенные рельсы...

Это желание, сделать новое государство лучше предыдущего, было и у Павлова, который теперь возглавлял департамент, и у Проторова, руководителя другого департамента, и у Митрошкина, возглавившего социальное управление, азартно взявшегося за решение нелегких задач и одержимого идеями, порой даже слишком неожиданными и неосуществимыми. И они так же, как и Красавин, хотели построить новый замечательный мир, в котором было бы хорошо жить всем, независимо от убеждений и занимаемой должности. И не щадили сил.

У них видение будущего, для которого они закладывали фундамент, совпадало. Может быть, расходясь в мелочах. Но в целом совпадало и позволяло складывать усилия. Наверное, так было и в структурах других заместителей, Красавин в это не вникал, но то, что зачастую именно с заместителями губернатора он расходился во взглядах, было очевидно. Все чаще и чаще на планерках у губернатора он вступал в полемику и все чаще оказывался или в меньшинстве, или в одиночестве. И вынужден был исполнять коллективно принятое решение, даже не разделяя его.

Однажды после особо бурных дебатов губернатор попросил его задержаться. Когда остались вдвоем, распахнул окно, запустив свежий воздух, несущий прохладу прошедшего ночью дождя, и, сев напротив за длинный стол, за которым проходили рабочие встречи, сказал:

- Виктор Иванович, вы ведь по профессии журналист?

Красавин кивнул, правильно расценив этот вопрос, как вступление к неофициальному разговору.

- А я - строитель... Начинал работать проектировщиком в институте. И самые жаркие споры были там, на стадии проекта. Потом, когда уже все утрясли, просчитали, эскизы нарисовали, макет сделали, начинается рутинная работа: расчеты, детализация, чертежи... И у строителей рутинная - достать вовремя технику, кирпичи, материалы, крутиться, чтобы объект сдать в срок. И от утвержденных чертежей не отступить. А вот на стадии проектирования каждый волен по-своему все видеть... Вот и мы все сейчас как раз и находимся на этой первой стадии. Только не дом - государство проектируем. Правда, ничего продумать не успели, какой эскиз под руку попал, по нему сразу и строить начали. Вот это главная особенность нашего времени. И в этом случае редко лучший вариант проходит. Я бы даже сказал, что чаще всего что-то усредненное от желаемого. Что-то между плохим и замечательным... - Он улыбнулся. - Я знаю журналистов, они в силу профессии идеалисты, у них всегда настрой на лучшее... Но лучшее не всегда возможно... А сегодня мы к тому же не знаем, как выглядит это лучшее... Ты молод, самый молодой среди заместителей. Придет время -

и сам губернатором станешь. - И предупредил возражения Красавина: - Станешь, станешь... Работать умеешь, задачи видишь, людей понимаешь... Другое дело, не хватает пока опыта, умения отказываться от собственных идей, если их не разделяет большинство, как бы заманчивы они ни были... А главное качество любого руководителя - уметь слышать всех и вычленить мнение большинства. А если это мнение не соответствует его пониманию, значит, постараться сделать так, чтобы большинство восприняло его идею и поддержало... Власть над людьми - это прежде всего ответственность за принятое решение, а потом уж все эти лавры и привилегии... - Он махнул рукой, словно отказываясь от названного. - И это умение понимать людей, консолидировать их. У каждого человека есть свое представление, что и как надо делать, к какой цели идти. Навяжешь - может, и будут делать, но еле-еле, из-под палки энтузиазм не появится. А вот убедишь, заставишь поверить как в свое, и подгонять не надо. Сейчас именно такой стиль более всего подходит... - Он помолчал, поглаживая широкой и сильной ладонью матовую крышку стола. - Но разрушать всегда проще, чем строить... Теперь пришло время именно строить, а мы еще по привычке разрушаем...

Пристально посмотрел на Красавина: понимает ли он, для чего этот разговор.

- Ты ведь тоже был коммунистом?

Красавин кивнул.

- И я вступил в армии. По убеждению. Отец у меня коммунист. Радовался, когда меня приняли. И до конца своих дней был уверен, что все партия делает правильно. И я сегодня не уверен, что надо было так все делать... Но билет сдал, когда понял, что перемены жизненно необходимы, хотя и сейчас убежден, что не идея равенства и братства плоха, а те, кто ее реализовывал... То есть мы все, жившие в Советском Союзе. И рано или поздно мы вернемся к ней...

Красавин собрался возразить, но тот предупреждающе поднял руку.

- Не торопись не соглашаться, время покажет... Даже если сейчас ты и отказываешься от коммунистической идеи, то лишь потому, что строим мы свое собственное здание по чужим чертежам... Но я о другом хочу сказать. Мы все: я, вы, мои заместители - были когда-то коммунистами, иначе просто не могли дослужиться до своих должностей. Искренне, усердно или нет, но выполняли партийные решения. Сейчас будущее страны мы по-разному видим. Но в одном совпадаем.

Он выдержал паузу, словно ожидая от Красавина подсказки. Но тот молчал.

- В большой советской стране нас всех научили жить будущим. Не сегодняшним днем, не текущими проблемами, а завтрашним, обязательно счастливым днем... Но путь в завтра лежит через сегодня. А сегодня - вон что вокруг делается. Рядом республики. Чечня... Возврат к частной собственности, от которой народ отвык или совсем не знал, как мы с тобой. Дачи и усадьбы не в счет. Отставание от развитых стран по всем показателям во всех отраслях, кроме разве что военно-промышленного комплекса... Мне тоже хочется быстрее в светлое будущее, замечательное завтра. Но не получится без решения сегодняшних проблем... Да, катастрофическая ситуация в медицине, не хватает средств. Разрушается высшее образование, кому нужен сейчас марксизм-ленинизм и политэкономия или история партии... А кто знает, что нужно?.. В растерянности учителя: чему учить детей?.. Но чтобы возвести принципиально новое здание, надо снести старое. На старом фундаменте можно возвести только что-то похожее на предыдущее. Ты бы хотел этого?

- Нет, социализма не хочу, - твердо произнес Красавин.

- И я не хочу возврата к тому, что было... Но вот какой фундамент сегодня заложим, такое здание и получится... Не все мне нравится, что происходит сейчас. Что нам предлагают делать. Но времени и возможности дебатировать у нас нет. Мы можем только здесь, на месте, что-то подправить...

- Значит, вы тоже сомневаетесь! - вырвалось у Красавина.

- А что же, я не человек?.. Я, например, не могу понять, почему нужно все отдавать в частную собственность... Разве не эффективна коллективная? Тот же хозрасчет себя оправдал, это я, как строитель, знаю. И у нас в крае есть примеры успешных народных предприятий... Но большинство сегодня уверено, что именно частная собственность создаст новую экономику...

- Большинство проектировщиков, - уточнил Красавин, не сомневающийся, что на этот раз наверху правильно решили, проходили уже: «все наше, все государственное и все ничье», результат очевиден.

- Да, - помедлив, согласился губернатор, - проектировщиков. А вот готов ли к этому народ... Не уверен... Впрочем, и распад Советского Союза большинство населения не поддержало...

- И, тем не менее, все разбежались... А может, это к лучшему, -

неуверенно произнес Красавин. - Вы считаете, что проектировщики ошибаются?

- В отношении к частной собственности и рынку, который сам все отрегулирует, да. Я об этом и премьеру говорил, и президенту. Может быть, я неправ, но меня учили, что большинство не может ошибаться.

- Я вас понял, - сказал Красавин. - Спасибо за совет.

- А совета еще не было... Совет я сейчас дам. - Губернатор поднялся, прошел к столу. - Разберись, что у кого из коллег в голове, какое здание он строит. Уверен, ты это сможешь. И если что-нибудь кардинальное захочешь предложить, приходи ко мне. Вместе обдумаем.

- Предостерегаете от ошибок? - произнес Красавин, поднимаясь.

- Нет, преемника себе готовлю, - коротко ответил тот и дал понять, что разговор закончен.

...Красавин воспользовался советом, перестал торопиться высказывать собственное мнение, а все больше слушал, вспомнив журналистскую практику и изливая свое несогласие в блокнот. Там же записывал высказывания коллег и довольно скоро без особого труда разобрался в их пристрастиях.

Бывший директор завода, гладколицый, с претензией на породистость, пятидесятилетний мужчина, курирующий промышленность, был убежденным прагматиком, живущим исключительно текущими проблемами, игнорирующий любые политические дебаты, ссылаясь на то, что в бытность членом партии набил на них оскомину. Красавин пришел к выводу, что тот совсем не озабочен, какой фундамент закладывает и каким будет новое общество, а больше занят материальной стороной бытия, на практике осваивая опыт управления частной собственностью. И, похоже, вполне успешно...

Бывший комсомольский, а затем партийный работник, которого он знал много лет, почти ровесник Красавина, наоборот настаивал на необходимости сохранения государственных структур, уповая на жесткий контроль и считая, что главное не допустить вольницы, а значит, не всякую инициативу поощрять. Он курировал правоохранительные органы и, может поэтому, был консервативен во взглядах, но, когда решение было принято, неукоснительно его исполнял. Впрочем, он и в комсомольской юности отличался именно исполнительностью и отсутствием инициативы. По слухам, был внештатным сотрудником КГБ. И анекдоты, и не только политические, не только не рассказывал, но и не слушал...

Бывший советский работник, которому до пенсии осталось пару-тройку лет, управлявший до перестройки городом, без устали предупреждал о возможных проблемах, если не будет достаточно финансироваться жилищное хозяйство, а государственные предприятия не сохранены. Рыночные законы он не понимал, от разрушающихся на глазах производственных связей приходил в уныние, свой пессимизм скрывать не умел и не хотел. Но он был хорошим управленцем, быстрее остальных наладил работу своих служб и считался профессионалом высокого уровня. Можно сказать, был образцом для остальных заместителей.

И всем без исключения для решения неотложных задач нужны были деньги, которых катастрофически не хватало.

Красавин сделал вывод, что никто из них, так же, как и он, не видел даже контуров создаваемого государства. И за текучкой думать об этом не было времени.

Впрочем, какой будет новая Россия, похоже, не совсем четко представляли на самом верху. Вернее, там так же, как и внизу, было разное видение этого будущего.

Не понимали, к чему вести общество, кроме свободы, и демократы, с которыми Красавин не прерывал отношения. Главные лозунги: свобода, собственность, закон - не подкреплялись детальной проработкой государственного устройства...

...В сентябре на Ставрополье приехал Александр Исаевич Солженицын.

Захотел посмотреть на места, где родился.

Поручение губернатора встретить и сопровождать в поездке по краю гостя Красавин воспринял с радостью и тревогой одновременно. Радость захлестнула его при известии, что к ним едет некогда опальный и неугодный писатель-диссидент, а теперь всемирно известный и желанный нобелевский лауреат, и что он, наконец, воочию увидит человека, который является для него непререкаемым авторитетом. Тревога пришла следом, когда мелькнула предательская мысль, что в реальности человек этот может оказаться совсем не таким, как он себе представлял. В конце концов, верх взяло отношение, диктуемое должностью, оно позволяло находиться на уважительной дистанции, но допускало при случае и откровение...

Он встречал не по годам бодрого и энергичного писателя в окружении сонма своих бывших коллег и даже на какое-то мгновение ощутил себя одним из них, репортером, которому нужно во что бы то ни стало задать свой выношенный вопрос и обязательно получить ответ.

Когда Солженицын появился, он, опередив журналистов, вышел вперед. Как и положено гостеприимному хозяину, представился, сделав отмашку традиционному подношению хлеба-соли. Потом обменялся рукопожатием.

Александр Исаевич задержал его руку в своей, окинув быстрым и внимательным взглядом, и Красавин понял, что тот соизмерил все сразу: и его имя, и возраст, и внешность, и должность...

Позже на обязательных официальных встречах (которые Александр Исаевич не приветствовал и поэтому сократил их количество до обязательного минимума) он замечал, как Солженицын внимателен к мелочам, к оттенкам слов и поступков, как точен в понимании людей, непримирим к глупости или чванству и в то же время отстраненно деликатен, не допуская даже намека на панибратство.

Уже на следующий день между ними установились вполне дружеские (если смотреть со стороны) отношения. Но это со стороны. Сам же Красавин ощущал себя учеником, которому выпало счастье внимать учителю. Он охотно ездил с Солженицыным по краю, внимательно слушал, что тот отвечал журналистам, и сам задавал вопросы, когда журналисты уставали или отставали от них. Правда, его вопросы отличались от прочих, не касались конкретики, ситуации в крае, стране, а носили больше общий характер. И явно были более интересны Александру Исаевичу, он охотно пускался в размышления об истории, взаимосвязях социальных процессов, роли личности...

Перемещались они не по утвержденному губернатором графику, а по собственному плану Солженицына. Он ценил время, не желая тратить его на мелочи, пустопорожние официальные встречи и застолья, которыми желали отметить его приезд, удивить своим радушием и хлебосольностью, практически везде, где он появлялся. Тем более, был сентябрь, когда все разнообразие южных овощей и фруктов уже расцвечивало любой стол. Несколько раз он просил остановиться возле стихийных базаров вдоль дороги, но лишь чтобы полюбопытствовать, поинтересоваться у торговок, среди которых теперь были не только старушки, как в советское время, но и потерявшие работу сельские жительницы: доярки, овощеводы, садоводы, -

как они живут, как относятся к переменам. И те не скрывали своей растерянности от происходящего, непонимания, что будет дальше, жаловались на утрату накоплений, съедаемых инфляцией, развал производства... Но обязательно прощались с писателем с верой в лучшее, которое вот уже совсем скоро наступит.

После таких встреч Солженицын, как правило, надолго замолкал, уходил в себя, и Красавин предположил, что он в это время закрепляет в памяти то, что ему кажется важным и что обязательно понадобится в дальнейшей работе.

А еще Александр Исаевич с очевидным удовольствием пробовал разный хлеб, который порой просил купить специально, признаваясь, что за двадцать лет, проведенных на чужбине, больше всего соскучился именно по русскому хлебушку, такого ведь нигде в мире не пекут.

Они объехали немало родных и памятных писателю мест.

В Кисловодске он долго стоял возле дворика, где прошли его первые годы жизни... И очевидно, что-то вспоминал, смутное, неуловимое, но сохраненное памятью...

- Время. Время... Бежит, не остановишь...

Это может сказать каждый, но вот когда в прошлом такая жизнь, как у Солженицына, вес этой фразы непомерно велик... Мало кто способен выдюжить все, что ему довелось пережить...

...И каждый день этой поездки был путешествием в прошлое, настоящее и будущее одновременно.

Прошлое было важно и полно минувшими событиями, прежде всего для Александра Исаевича. То, что остальные, и в первую голову журналисты, воспринимали как констатацию, сухой факт, не особо переживая, а лишь определяя, интересен он или нет читателю или зрителю, он переживал сильно, возвращаясь в это ведомое только ему одному прошлое всеми чувствами, что было видно по его глазам, выражению лица...

Настоящее, оценок которого так ждали журналисты, не вызывало в нем особых эмоций. Разве что сожаление по утрате того, что было прежде и, по его мнению, было ценно и непростительно утрачено.

В Георгиевске на месте старого кладбища, где был похоронен его отец, теперь был стадион. И часовенка, которую он хорошо помнил, исчезла бесследно. И церкви, тоже запомнившейся, совсем близкой тогда от кладбища, не было...

Стоя на стадионном поле, Красавин вдруг поймал себя на неприятном чувстве, словно делал что-то непристойное, и подумал, что это неправильно и даже кощунственно - строить на могилах...

Не сохранилась церковь и в Кисловодске, в которой Солженицына крестили.

И словно выполняя неведомый никому, кроме него самого, обет, в селе Сабля он вдруг зашел в старенькую сельскую церковь и, пройдя к алтарю, надолго замер...

...Прошлое в настоящем, это живое для тех, кто помнит или знает минувшее...

Ровесники писателя были уже стары и немощны. Они уже отрешились от мирской суеты, готовясь к иному, более важному и таинственному... И писатель их хорошо понимал. Он тоже уже не хотел суетиться. Хотя и чувствовал в себе силу и знал, что еще хочет сказать тем, кто останется после. Но он уже не хотел тратить оставшиеся силы на бессмысленную возню в стремлении, что-то или кого-то переделать по-своему.

Он знал, чего ждут от него многие...

Но был настолько свободен, что не стремился оправдывать чьи-либо чаяния...

Земное будущее же более всего интересовало журналистов. Большинство из них были молоды, полны нерастраченной энергии и надежд, азартны, верили, или хотели верить, в счастливую жизнь, до которой, как им казалось, рукой подать... И не сомневались, что благоденствие, ради которого, собственно, и были все перемены, совсем близко...

Он понимал, что это не так.

Что поколения - это всего лишь поленья, которые быстро сгорают в топке жизни, позволяя проехать лишь совсем небольшой отрезок времени... И это понимание передавалось Красавину и смущало его.

Убавляло оптимизма.

Он начинал понимать: то, что начали строить в России, не совсем то, о чем они - Солженицын, Сахаров, он, Жовнер и тысячи, а может быть миллионы других, - мечтали.

Проехав страну с востока на запад, Александр Исаевич сделал нелицеприятный вывод и о переменах, в неотвратимости которых был убежден давно, и о тех, кто пришел к власти, сменив коммунистов. (Впрочем, он давно уже не заблуждался, как многие, знал: никакая революция не приводит к власти силы нравственные и интеллектуальные.) Он говорил о разломе, который уже наметился между новой властью, нуворишами, олигархами, разбогатевшими за счет обмана или даже преступления, и беднеющим, утратившим веру в стабильность населением. Он с горечью говорил о несправедливости распределения общего богатства. О неизбежности будущего противостояния, если это положение не исправить. И неустанно повторял, словно хотел закрепить это в сознании всех, кто его слушал: главное богатство любой страны - это не власть, не элита, не чиновник, а народ. Именно народ создает, укрепляет и сохраняет государство. Только народ самодостаточен. И никакая управленческая надстройка не может существовать без него. Поэтому главная цель любой разумной власти - сохранение и приумножение народа...

А еще он часто вспоминал дореволюционное устройство России, находя в нем немало ценного и весьма полезного для переноса в сегодняшнюю страну.

О многом говорил он...

И по вечерам, перед сном, Красавин вспоминал, систематизируя услышанное, даже кое-что записывал в специально заведенную книжечку, сопоставлял со своими мыслями, как правило, соглашаясь и корректируя собственную позицию, но иногда и ставя большой вопрос над тем или иным утверждением писателя, вынося его на суд времени. И все более убеждался, находя в словах Солженицына подтверждение собственному выводу о том, что главное сейчас не отхватить себе кусочек общей собственности, о чем он все чаще слышит от знакомых и даже родных, а помочь людям. Тем, кто не смог постичь перемены, обрести себя в новой стране и новом обществе и утратил способность продолжать жить, двигаясь вперед...

Двигаясь вперед...

Только вот к чему?

Солженицын говорил, куда, по его мнению, надо идти...

К справедливому, социальному устройству. Когда главенствуют нравственность, совесть, свобода. К обществу, в котором превалируют традиционные ценности. Но не к разгулу вседозволенности. Ни в частной жизни, ни в государственном устройстве.

К чему привел принцип вседозволенности, хорошо было видно по республикам, и особенно по не так давно провозглашенной Ичкерии, которая все более замыкалась в своих границах, превращаясь в отдельный, таящий в себе неведомую, но ощущаемую, особенно здесь, на Кавказе, опасность анклав.

Он не считал, что нужно бездумно брать пример с других стран и переносить, копировать чей-то капитализм... Учиться -

несомненно, но не копировать, а опираться на собственный исторический опыт, который у России гораздо значительнее, чем у многих, пусть и более богатых материально, стран.

И ни в коем случае не поклоняться чужому.

И Красавину было стыдно признаться, что еще совсем недавно он, к месту и не к месту, везде хвалил виденное в Соединенных Штатах и Европе и, восторгаясь прошлым чужих государств, снисходительно отзывался об истории собственной страны.

Вдруг оказалось, что автор «Архипелага» и «Красного колеса», изгнанный в свое время как ярый враг родины, совсем не огульный антисоветчик и космополит, каким его подавала советская пропаганда. И даже наоборот, он оказался большим патриотом, чем те, кто громогласно с разных трибун заявляли о своей безмерной любви к родине и жертвенном патриотизме.

И это было еще одно неожиданное открытие Красавина.

...Они распрощались как хорошие знакомые.

Александр Исаевич радушно пригласил его заезжать в гости, заметив, что рад, что к управлению страной пришли не только одержимые личной наживой или карьерой властолюбцы, но и истинные слуги народа. Пожелал не соблазниться тленными богатствами, не сойти с пути предначертанного, ибо земной суд не есть истинный суд, как и земные слава и власть - всего лишь иллюзия, и если не наказание, то, несомненно, испытание души. И предупредил, что впереди жестокая борьба, ибо вирус стяжательства уже поразил общество и рано или поздно тем, кто не поддастся искушению, придется бороться с ним...

Пожелал выстоять и победить.

И словно вернул утраченный по его же вине оптимизм...

...После отъезда писателя так и не решившийся признаться, что когда-то писал ему письмо, Красавин еще долго находился под впечатлением от услышанного, прожитого с этим очевидно возвышающимся над всеми, кого он знал, человеком. И он уже не сомневался, хотя и сожалел, как сожалеет ребенок о расставании с любимым учителем, которому безоглядно верил и за кем готов был идти следом, что Солженицын не будет политиком. Что он не соберет своим именем, как надеялись многие, и он в том числе, цвет нации и не поведет этот цвет на бой с полезшими со всех ранее заделанных дыр преступниками, стяжателями, авантюристами, ворами, взяточниками и краснобаями...

Но пролетали день за днем, воз проблем не уменьшался, легче и веселее жить не становилось, и впечатление этих дней стало сглаживаться, советы об аналитическом, без эмоций подходе к процессам, происходящим в обществе, - забываться.

Прошла за делами не замеченная в своей красоте осень. Заневестилась дочь-студентка, которую он теперь опекал, словно отдавая накопившийся отцовский долг. У нее с Анной сложились дружеские отношения, и это его радовало. Инну это тоже устраивало. Она сошлась с мужчиной лет на десять моложе, переживала всплеск запоздалой страсти, не слушая никого, содержала своего альфонса, который все никак не мог определиться со своим призванием и праздно жил за ее счет, о дочери думать ей было некогда. Рос и уже задавал удивительно мудрые вопросы (как все дети в возрасте, когда еще не усвоены правила коммуникаций, нивелирующие взгляд на мир) сын. Но он его видел чаще всего спящим и попытаться ответить на них (зачастую ставящих взрослых в тупик) мог, только если выпадало свободное от служебных забот воскресенье.

Но выпадали они редко, а в конце года и вовсе отменили все выходные. Сначала подводили итоги уходящего, намечали планы на будущий. А затем началась операция по наведению конституционного порядка в Грозном. Так это звучало официально. На самом деле, и это прекрасно понимали все на Кавказе, началась война. Отставной генерал Дудаев сумел за годы вседозволенности подготовить свою армию, мобилизовал население, нашел идею, которая показалась его народу более заманчивой, чем созидание новой России. Теперь каждо-дневные совещания у губернатора, включая и выходные дни, начинались с анализа секретных оперативных сводок из этой республики. Основной же задачей краевой власти стало укрепление границ.

Спустя месяц уже было очевидно, что прогноз военных о скором завершении кампании не подтверждается. Боевые действия приобрели полномасштабный характер. По ночам даже из столицы края были видны на востоке всполохи, и в тихую погоду порой даже доносились звуки взрывов. Вопрос безопасности края теперь был главным. Говорить о недостатке финансов для больниц или школ, и тем более учреждений культуры, стало некорректно.

То в одном, то в другом населенном пункте края хоронили погибших на этой не поддающейся пониманию братской войне, и Красавину теперь в первую очередь приходилось заниматься организацией похорон, помощью семьям погибших и раненых. Он все чаще выезжал в восточные районы, на теперь уже самую настоящую границу. Выезжал, чтобы успокаивать людей, которые слышали звуки войны каждый день, устраивать беженцев. Губернатор считал, что у него это неплохо получается.

Все более реальными казались слухи о разработанной спецслужбами зарубежных стран операции по отделению Кавказа от России. В Карачаево-Черкесии ширились сепаратистские настроения, многие поддерживали чеченских боевиков. Ингушетия превратилась в лагерь беженцев. Осетины и ингуши никак не могли поделить часть территории. В Дагестане и Кабардино-Балкарии нарастало напряжение. И только на границе края с Калмыкией все было, как и прежде, спокойно, и местные скотоводы продолжали ходить друг к другу в гости. Но и они уже держали дома легально или нелегально приобретенное оружие. На всякий случай.

Казачество и межнациональные отношения курировал департамент, который возглавлял Павлов. С началом военных действий он фактически прописался в приграничных районах. Казаки, вспомнив о своем изначальном ремесле защищать рубежи родины, бурлили. Было немало добровольцев, желающих воевать, но еще больше враждебно настроенных к чеченцам, предлагавших незамедлительно выселить их, изгнать с территории края. И вернуть в состав края казачьи районы, переданные когда-то Чечне.

Формированием отрядов добровольцев занимались военные. Павлову и его сотрудникам приходилось в основном сдерживать эмоции населения, объяснять не только казакам, к чему может привести политика «око за око». Из членов краевого правительства он был ближе всех к войне и лучше других знал реальное положение дел. Выслушивая его доклады, Красавин все более понимал: происходящее возвращает их в далекое прошлое, когда в этих местах не было мира. Как долго продлится это состояние, никто сказать не мог. И еще он ловил себя на нежелании поверить, что теперь небезопасно и даже невозможно взять и поехать, как прежде, в любую из республик, еще совсем недавно славившихся своим хлебосольным гостеприимством и уважением к гостю...

Война, идущая рядом, заставила обратить внимание на то, что прежде не казалось важным. В его ведении были средства массовой информации, и пришлось поступиться собственными принципами, навязать им контроль. Сначала он пытался объяснить коллегам, что не всякая правда, а тем более выдуманная сенсация, сейчас уместны. Даже приводил в пример начало Великой Отечественной войны, когда газеты, радио, пропаганда подавали образ фашиста мелким, слабым, гротескно безобразным... Именно это позволило поверить нашим солдатам в собственные силы, в возможность победить врага, подняло дух. А если бы тогда, в первые дни войны, писали и говорили правду о том, насколько сильна и грамотна военная машина вермахта, какие толковые там офицеры и какое новейшее вооружение, нетрудно представить, к чему это могло привести.

Но подобный довод восприняли не все, среди журналистов и редакторов были и любители жареного, жаждущие отличиться. Пришлось Красавину отступить от демократических принципов, применить власть.

...В начале весны война пошла на убыль. Теперь уже говорили об отдельных рассеянных бандформированиях. В Грозный командировались сотрудники правоохранительных органов края наводить порядок в разрушенном городе. Но, судя по доступной руководству края информации, война просто вошла в новую фазу. И все же это было окончание неопределенности, можно было вновь заняться отложенными делами, решением социальных вопросов, отстаивать интересы обездоленных.

Но жарким июньским днем, миновав все милицейские блок-посты, в Буденновск вошла колонна боевиков. Первые полученные сообщения о столкновениях неизвестных вооруженных людей с милиционерами были восприняты как дез-информация. Но потом поступило подтверждение и о гибели милиционеров, и о расстреле жителей города. Наконец, стало известно о захвате районной больницы, в которой находилось более полутора тысяч человек.

Губернатор вместе с заместителями срочно выехали в Буденновск...

...В эти душные бессонные ночи переговоров Красавин все пытался понять, что произошло со страной, в которой он прожил большую часть своей жизни и где всегда, в любом месте, в любое время, чувствовал себя в полной безопасности. Что привело к блок-постам, проверкам на дорогах, разгулу преступности, наконец, к войне здесь, на Кавказе. И почему эти молодые чеченцы, затаившиеся сейчас с оружием в руках за стенами больницы, родившиеся и выросшие, воспитывавшиеся в одной с ним стране, учившиеся в техникумах или институтах, трудившиеся на заводах или в поле, даже бывшие комсомольские работники, с которыми, возможно, когда-то пересекались их пути, теперь стали его врагами? Откуда в них эта циничная жестокость по отношению к больным людям, к мирному населению? И что заставило их пойти на этот самоубийственный, он не сомневался в этом, шаг?

Вопросов было больше, чем ответов, сомнений больше, чем уверенности, и он с удивлением наблюдал за военными, которым все было ясно и которые лишь ждали приказа, не обращая внимания на разглагольствования гражданских, но терпеливо выслушивая их некомпетентные, в чем они были уверены, советы. И этот приказ поступил. Закамуфлированные («Как же жарко и тяжело должно быть им в этом одеянии», - мелькнула неуместная мысль) отрешенные спецназовцы пошли на штурм. Затрещали выстрелы, загремели разрывы гранат...

Сначала он все воспринял как игру и даже непроизвольно сделал несколько шагов в сторону, откуда доносились звуки боя и где позволено было быть только военным, но потом вдруг осознал, что это реальный бой, в котором убивают, и для кого-то этим летним днем, в эти самые мгновения закончится жизнь...

И от этого стало страшно, как никогда не было.

Страшно и до слез жалко и тех, кто нападал, и тех, кто защищался. А больше всего тех, кто был не причастен ни к той, ни к другой правоте и лишь волею случая оказался на грани жизни и смерти...

И это было неверно.

Он понимал, что глупо в данной ситуации быть пацифистом, и перестал думать о тех, кто пришел сюда убивать, как о людях, и желал им смерти без всякого сожаления.

...Штурм не получился.

Из здания больницы сумели выбежать лишь несколько десятков заложников.

Теперь военные стали прислушиваться к советам гражданских.

Появились переговорщики.

Губернатору из Москвы еще раз напомнили, что главная задача краевой власти - сохранить порядок в городе и крае, пообещав в противном случае снять голову с плеч, и он с заместителями и спешно призванными из краевого центра специалистами мотался по предприятиям, организациям, учреждениям, успокаивая людей, выслушивая слезные просьбы не штурмовать больше, во что бы то ни стало сохранить жизни тех, кто томился в больнице, превратившейся в тюрьму, согласиться на условия бандитов. Вереницей шли к нему родственники, друзья, сослуживцы заложников с одной-единственной просьбой - любой ценой сохранить жизни людей. И он передавал это мнение наверх, где все еще не могли принять никакого решения.

А потом произошло то, что показалось Красавину полным абсурдом: глава правительства страны сам вступил в переговоры с полевым командиром, бандитом, прикрывающимся безоружными людьми...

И требования бандитов были выполнены. Им предоставили автобусы, в которые те беспрепятственно расселись вместе с заложниками, и обеспечили безопасный отъезд из города...

...Спустя много дней он нет-нет да возвращался к этому событию, пытаясь оправдать случившееся, убеждая себя, что иначе было нельзя, что именно этот телефонный разговор позволил разрешить ситуацию, спасти сотни людей. Но что-то мешало поверить в это безоговорочно. И, в конце концов, он пришел к выводу, что этот диалог премьера и бандита был ошибкой, позволившей полевому командиру, под началом которого было немногим более сотни человек, уравняться в своей власти с руководителем огромной страны. И это была бесспорная политическая победа боевиков и слабовольная уступка власти, за которую, как он предположил, придется еще долго платить...

Неприятный осадок и недовольство населения, оставшиеся после случившегося, требовали выявления и наказания виновных. Традиционно и несправедливо, как считали все заместители, да и подавляющее большинство сотрудников аппарата, одним из виновных был назначен губернатор края. Его разговор с Ельциным перед отставкой остался между ними, но, по-видимому, президент все же учел просчеты и военных и предложил дипломатическую ссылку, пусть и в далекую, заморскую страну...

Администрацию возглавил первый заместитель губернатора, основательный, спокойный и неторопливый производственник, умеющий разрешать каждодневные проблемы и расшивать сложные ситуации, но совсем не обладающий харизматической внешностью и не склонный к публичной деятельности. А это было немаловажно, до очередных выборов оставались считанные месяцы...

Неестественный отбор

Жовнер

Леша Ставинский торопился жить.

Словно чувствовал, что отпущено ему пробыть в этом мире немного.

На его похороны Жовнер не успел.

Не было билетов.

И телеграммы, по которой можно было бы выцыганить какую-нибудь неиспользованную бронь, тоже не было.

Он пришел уже на свежий холмик земли, обложенный венками и цветами.

Налил по стопке.

Ему и себе.

Выпил свою.

Прикурил ему и себе.

Его сигарета пускала ровную струйку дыма, уходящую и таявшую там, где, по представлениям, и должна была сейчас находиться Лешина душа.

Свою сигарету он выкурил за несколько затяжек.

Он все еще не верил, что Леша теперь навсегда вот здесь, под этим холмиком... Ему было легче думать, что тот просто уехал и продолжает где-то суетиться, воплощать новые идеи, строить планы, не всегда осуществимые, но всегда грандиозные.

Растерянная и черная от горя Татьяна все винила себя, что не настояла, чтобы Леша полежал в больнице, ведь жаловался он ей на одышку и по ночам нередко вставал, выходил на балкон: воздуха не хватало. Она не была настойчивой, а он все откладывал визит к врачу на потом...

Время, наверное, торопило его сделать, что замыслил.

Только вот свое или общее, доставшееся им всем...

...Славу Дзугова убили во дворе недалеко от его подъезда. Вечером, когда он, поставив в гараж, находящийся тут же недалеко, машину, шел домой к дочке, с которой они вдвоем жили после того, как Галина по приглашению подруги поехала в Аризону да там, неожиданно для всех, и осталась, устроилась работать на местное телевидение, а спустя полгода подала на развод. И сразу же вышла замуж.

Дочка, в то время уже достигшая подросткового возраста и начавшая превращаться в очень похожую на мать девушку, этого предательства обожаемого ею отца простить не смогла и, несмотря на все просьбы матери и обещания ее американского мужа счастливой жизни, осталась с отцом.

Из-за нее, собственно, Вячеслав больше и не женился, хотя претенденток на освободившееся супружеское место было более чем достаточно. За прошедшие годы он не утратил, не разменял на спиртное и женщин мужскую красоту, а посеребренные виски и прядь, появившиеся вскоре после измены жены, сделали его еще более привлекательным.

Первое время холостяцкой жизни от не отказывал воздыхательницам, желающим с ним переспать, но на третьей или четвертой понял, что таким образом не найдет потерянное и, тем более, не отомстит женщине, которую никак не может забыть.

Уже не было ни комсомола, ни партии, у него была своя фирма, которая занималась коммерческими операциями. Он вовремя угадал, чем выгоднее всего торговать, а старые связи (включая знакомства отца) позволили наладить деловые отношения и с производителями, и с потребителями зерна, и он очень удачно вписался в новые отношения, стремительно наращивая капитал. Почти сразу же объявились криминальные структуры, требующие мзду, но Дзугов разводил руками, мол, опоздали, и называл свою «крышу», сменившую вывеску, но находящуюся все так же в респектабельном здании по старому адресу на улице, носящей имя ее основателя. Неопытные или слишком самоуверенные претенденты на «крышевание» не принимали это во внимание, и тогда ему действительно приходилось обращаться за помощью к знакомым, служившим в этом ведомстве. Естественно, со своей стороны он находил возможность помогать им материально.

На профилактической «стрелке» (теперь все перешли на воровской жаргон) претенденты быстро отказывались от дальнейшего соискания на оказание услуг, вопрос закрывался, но, по-видимому, на этот раз кто-то из отвергнутых «крышевателей» смертельно обиделся и не захотел считаться с некогда всемогущим, да и ныне не до конца утратившим это качество, ведомством. Но вполне возможно, что это был заказ конкурента, с которыми Дзугов не церемонился, не гнушаясь в этой борьбе за прибыль пользоваться и запрещенными приемами.

Стреляли двое из пистолетов с близкого расстояния, полагаясь больше на количество выпущенных пуль, чем на меткость. Слава жил еще несколько часов, но были повреждены все органы, за исключением сердца, и спасти его не удалось...

Галина на похороны опоздала.

Она прилетела со своим мужем-американцем, высоким, атлетического сложения, серьезным и, в общем-то, симпатичным мужчиной, и смогла убедить уже взрослую и подавленную только что пережитым горем дочь поехать с ней. Если не насовсем, то хотя бы на время, погостить...

Жовнер на похоронах не был, поздно узнал о случившемся, но с Галиной встретился. Нашел ее такой же, как и прежде, привлекательной, источающей ту самую таинственную женскую призывность, которая, даже помимо желания обладательницы, делает ее чары неотразимыми. Но и отстраненной от российской действительности, обретшей долгожданную надежность и иную судьбу.

Они посидели за столом в Славиной, а теперь переписанной на дочь, квартире, помянули. И американец опрокинул рюмку, выражая свое уважение к ушедшему, которого он знал только по фотографиям. А потом стал уговаривать Жовнера уехать в Америку, где за бизнес людей не убивают, а умеющих делать дело ценят и всячески поощряют.

Жовнер сказал, что в таком случае там скучно жить, предоставив тому возможность самому разобраться, сказал он это всерьез или горько пошутил...

… Адам Папшоев умер от инфаркта в своем рабочем кабинете после того, как из него вышли посетители: трое мужчин, по внешности либо его соплеменники, либо представители другого кавказского народа. Так, во всяком случае, рассказала секретарша. Но причина смерти оказалась очевидной, поэтому выяснять, кто эти мужчины и что произошло в кабинете, никто не стал, хотя в тех же самых всезнающих органах папку с делом усопшего в архив передавать не торопились.

Краем уха Жовнер слышал, что разбогател бывший комсомольский работник, а перед перестройкой - секретарь парткома одного из степных совхозов, на пару с его директором в начале смутных времен, продав налево совхозное зерно и на эти деньги провернув операцию по скупке старых купюр перед их обменом в прибалтийских, отделившихся к тому времени странах, где те уже ничего не стоили. Потом вложил капитал в строительство многоквартирного дома в краевом центре, а на вырученное от продажи квартир построил большой магазин в центре города. И продолжал так же, как и прежде, скупать оптом и перепродавать зерно - главное богатство края.

У него, очевидно, были проблемы. Он чего-то опасался (может быть, старых партнеров или новых «крышевателей»), ведя замкнутый образ жизни, и встретил Жовнера, когда тот зашел навестить старого знакомого, настороженно.

А может, причиной скоропостижного ухода из этой обеспеченной жизни были ведомые только ему одному грехи, расплату за которые он предчувствовал (хотя жена о них ничего не знала, и, по ее словам, у него на работе все было хорошо), потому что оказалось, что все: и новая большая, специальной планировки квартира, и магазин, и немалые сбережения в Сбербанке (он не доверял новоявленным структурам) - было оформлено на жену.

У него остались трое несовершеннолетних детей...

...Впрочем, ранние смерти становились все более привычными, число бандитов и разной масти и масштаба мошенников росло не по дням, а по часам. Ваня Жуков, как оказалось, был предвестником нового периода постсоциалистического развития, дикого капитализма. И последствия знакомства с ним оказались более серьезными, чем казалось на первый взгляд.

Братья-ингуши нашли и вернули все деньги. Полученные суммы Жовнер тут же перечислил покупателям спирта, списав немалые убытки, связанные с этой операцией, и посчитал, что легко отделался. Повеселевший и вновь обретший уверенность Мурат через несколько дней приехал с новым, откровенно авантюрным предложением - прогнать через свой счет чеченскую авизовку на миллиард, отдав половину банку и разделив полмиллиарда поровну. У Жовнера был только один знакомый новоявленный банкир - Гаврилов, у которого, похоже, дела шли просто замечательно. Он свел с ним Мурата, не очень веря, что тот согласится принять участие в этой афере. Хотя заманчиво было стремительно, пусть и неправедно, разбогатеть, как большинство олигархов и новых русских.

И когда, казалось, все вернулось в свое русло и все неприятности остались позади, приехал Магомет, покупатель спирта из Чечни.

В этот день Жовнер с утра задержался, заходил в налоговую инспекцию, где ретивому, но не очень грамотному сотруднику пришлось давать пояснения по представленной отчетности, и когда вошел в свой, почему-то не запертый кабинет, увидел Матецкого, Маркелову и гостя, сидящих за длинным столом, за которым он проводил планерки, явно не в радужном настроении. Отчего гость смотрит волком и не то чтобы по-кавказски обняться - руки не подает, сразу и не понял. А Магомет, не сводя с него тяжелого взгляда, заявил, что внизу под окнами стоит машина, в ней его люди с автоматами, и стоит ему дать команду, они начнут стрелять по окнам...

Машина, закрытый «уазик»-фургон (точно такой же, как у них, на нем хорошо ездить компанией на рыбалку) с чеченскими номерами, действительно стояла под окном.

- Поехали! - повелительно произнес Магомет и достал из-за пазухи до этого нелепо оттопыренной куртки пистолет.

И, вытаращив глаза, прокричал, направив тот на Жовнера:

- Я тебе говорю!

- Меня забирай! - вскочила Маркелова, пока Жовнер стоял, соображая, что это все значит. - Я тебе говорю, забирай меня, я с тобой сама поеду!

- Объясни, черт возьми, что происходит, - наконец произнес оторопевший от такого напора Жовнер и, с грохотом отодвинув стул, сел напротив Магомета, глядя на того снизу вверх и чувствуя, как его охватывает возбуждение, которое обычно предшествует драке.

- Он приехал за деньгами, - негромко произнес бледный Матецкий и пододвинул Жовнеру лежащий перед ним договор.

Губы у него дрожали, галстук был сбит набок.

- Мы же тебе все вернули... - Жовнер поднял глаза на все еще стоящего над ним Магомета. - Вы получили?.. И садись ты, чего стоять... Сейчас разберемся...

- Штраф плати!

- Какой штраф?

Матецкий молча ткнул пальцем в пункт договора, по которому в случае неисполнения или несвоевременного исполнения обязательств они должны были выплатить двадцать пять процентов от суммы договора.

- Ну, это претензии к Жукову... Ты же знаешь, что он нас всех обманул. И мы убытки понесли... - неуверенно произнес Жовнер, уже понимая, как он сглупил, подписывая этот договор и ставя свою печать под чужими обязательствами.

- А меня это не волнует... У меня свои убытки. Подписывал ты, вот и плати... Пока не рассчитаешься, будешь у меня в гостях. - Магомет все еще нависал над ним. - Пошли! - угрожающе повел пистолетом.

- Давай все обсудим, - как можно спокойнее произнес Жовнер, не в силах отвести взгляда от вороненого ствола с маленьким отверстием, подрагивающим в руке Магомета.

- Давай деньги, здесь написано! - ударил рукояткой по лежащему на столе договору Магомет.

- У меня сейчас таких денег...

- Это я уже от него слышал, - он ткнул пистолетом в отшатнувшегося Матецкого. - Будешь у меня гостем, пока не рассчитаешься.

- А как он рассчитается, если будет у тебя заложником? - вмешалась Маркелова и, не давая ему возможности ответить, зачастила: -

Я тебе уже сказала, ты меня бери, я с тобой поеду, а директора оставь, сам подумай, кто, кроме него, тебе деньги соберет...

- Не лезь, женщина... Ты мне не нужна, - отмахнулся тот.

- В самом деле, как без директора решать эту проблему? - вмешался Матецкий. - Я найти деньги не смогу...

- Ты лучше нас с Сергеем возьми к себе в гости, - опять встряла Маркелова.

Матецкий с испугом посмотрел на нее, но промолчал.

- Ты не путай меня, женщина... Я не шучу.

- Ладно, поехали, - поднялся Жовнер.

На смену возбуждению пришло равнодушие.

Повернувшись к Матецкому, приказал:

- Фирму закрывай. Всех сотрудников в отпуск на неопределенный срок. Елене скажи, что срочно по делам уехал...

- Какой отпуск! Ты мне деньги отдавай! - прокричал Магомет.

- Тогда убери пистолет и послушай меня! - прокричал в ответ Жовнер, подавшись к тому и стараясь изобразить не менее грозную гримасу. - Раз я подписал этот договор, - он бросил лист в сторону Магомета, - то выполню. Но буду отдавать частями, по возможности. И начну рассчитываться не раньше, чем через месяц. Это в том случае, если с тобой никто, - он поймал взгляд Магомета и молча смотрел, пока тот не отвел глаза, - я повторяю, никто не поедет. А заберешь меня или кого-нибудь из них, никаких денег не увидишь...

Тот задумался.

Неуверенно, уже без прежней угрозы, произнес:

- Это долго...

- А раньше не получится, я же знаю ситуацию в своей фирме, - устало сказал Жовнер.

- Но учти, если попытаешься обмануть... - Магомет многозначительно направил на Жовнера пистолет. - Мы такого не прощаем... - И спрятал тот за пазуху.

- Будем частями переводить на твой счет...

- Наличкой, - не согласился он. - Я сам приеду... И не вздумай бегать, найду...

- Куда же я побегу, - не сдержал улыбку Жовнер, вдруг осознав, что все происходящее далеко не спектакль и вполне возможно, что в машине действительно сидят люди с автоматами. Пистолет точно не игрушечный... - У меня здесь семья...

- Где угодно найду, - словно не слыша, с угрозой повторил Магомет и, окинув его тяжелым взглядом, вышел, продолжая держать руку за пазухой.

Жовнер подошел к окну.

Магомет, все еще продолжая сжимать рукоятку спрятанного пистолета, быстрым шагом дошел до машины, приоткрыл дверь фургона, что-то сказал тем, кто там находился, и сел рядом с водителем. Тот тут же завел мотор, «уазик» лихо рванул с места и скрылся за поворотом.

Жовнер подошел к своему столу, не садясь, окинул его взглядом, словно проверяя, все ли на месте, затем негромко произнес:

- Ну что, давайте работать. - И поднял глаза на застывших в ожидании Маркелову и Матецкого. Раскрасневшееся лицо Дины являло собой образец разгневанной женщины, с трудом сдерживающей невысказанное. Матецкий был явно испуган, непривычно бледен и без обычной для него улыбки. - Все, что произошло, осталось здесь. Спокойно работайте. Это моя проблема...

Подождав, пока они выйдут, он опустился в кресло, глубоко вздохнул.

Расстегнул ворот рубашки. Сердце все еще билось под лопаткой, напоминая о себе. Мысли непроизвольно возвращались к только что случившемуся. Он все никак не хотел верить, что Магомет мог выстрелить или увезти его в заложники. Не хотел, но вспоминал взгляд того и чувствовал, как возвращается безумное состояние, которое только что пережил. Он заметил это за собой еще в детских драках, когда до последнего оттягивал начало, первый удар, пытаясь договориться, найти мирный выход из противостояния, пока не осознавал, что противник уже не способен воспринимать слова, и тогда его охватывало то, что он называл безрассудной смелостью. Когда страх неведомым образом превращался в отчаянное: «а будь что будет!» и он лез в самую гущу, не обращая внимания на удары. И именно это его состояние, в котором он утрачивал ощущение реальности, обычно пугало противника.

На этот раз он пережил подобное, пусть и не так сильно, как в детстве или юности, когда сказал, что поедет с Магометом. И тот, пытавшийся его запугать, почувствовал это, растерялся и уступил.

Впрочем, не уступил, а заставил его дать слово выплатить штраф. А это большая сумма... Неужели ничего нельзя придумать?

Он прошел к столу, на котором остался лежать договор. Пробежал глазами злополучный пункт...

Все-таки надо что-то придумать.

В Чечне теперь свои законы, но тут тоже свои.

И гостям их следует уважать...

Скорее всего Магомет связан с криминалом. А спирт нужен был для паленой водки. Значит, надо выходить на криминал. Как это сделали ингуши.

Вспомнил, Гаврилов как-то хвастался, что с местным паханом был в сауне.

Позвонил.

Тот оказался на месте, хотя тут же поторопился предупредить, что на следующей неделе уедет в Европу надолго, хочет на машине проехать ее всю...

- Пару недель хватит, - отозвался он на его предположение, что подобное путешествие займет месяцы. - Что ее там проезжать, это же не наши просторы... Прокатимся от холодного моря до теплого и обратно...

И тут же сообщил, что с авизовками связываться он передумал. Ну, а Мурату сказал, что у него в банке таких средств просто нет. Хотя мог бы, конечно, найти, но лучше иметь свою копейку на воле, чем рубль за колючей проволокой...

- Давно мы с тобой не сидели ладком, - жизнерадостно добавил он. - С пивком да чем покрепче... Вернусь из Европы, надо исправить...

- У меня тут проблемка появилась...

Жовнер коротко изложил, что произошло, закончив просьбой свести его с главным авторитетом в республике.

- Да, неприятная ситуация... - выразил понимание Гаврилов. -

Не обещаю, но попробую... Дай мне пару дней...

Авторитет встретиться согласился.

Это был худощавый высокий мужчина лет пятидесяти. На вид русский. Хотя вполне возможно, не без примеси кавказской крови. Спокойный внешне, но со скрытой пружиной угадываемой энергии. С острым взглядом темных глаз.

Они встретились в кафе в центре города.

Спортивного вида широкоплечий парень, карачаевец, очевидно бывший чемпион по борьбе, сопровождавший пахана, пристроился за соседний столик и во время разговора не спускал с него глаз.

- Так ты говоришь, чечен беспредел у нас здесь творит?- произнес тот, словно продолжая разговор, окидывая Жовнера внимательным взглядом.

Тот, как и советовал Гаврилов, молча пододвинул ему договор и коротко объяснил проблему.

- Угрожал? - спросил тот, выслушав и скользнув глазами по договору.

- «Макаров» доставал... В заложники хотел взять...

- Появится еще раз здесь с оружием, скажешь ему обо мне, -

веско произнес. - Но заплатить тебе придется.

- Так мы же сами попали...

- Если хочешь, мы твоим Жуковым займемся, - перебил тот. - За половину суммы. А чечену заплати. Раз договор подписал.

Он поднялся и неторопливо пошел к выходу. Широкоплечий амбал заторопился следом, утратив к Жовнеру всякий интерес...

Этот разговор не обнадежил.

С одной стороны, он понимал, что, если исходить из условий договора, он должен выплатить неустойку, а затем, в свою очередь, обратить ее на тех, кто не выполнил обязательств перед ним. Но с Жуковым у него не было договора. Не говоря уже о тех фирмах, у которых ингуши выбили деньги.

И все же он решил еще посоветоваться с подполковником Огрызко.

После давней совместной поездки на суд над кришнаитами они несколько раз встречались на улице (городок-то маленький, да еще конторы рядом) и порой даже перебрасывались ничего не значащими фразами о жизни и погоде.

...Он, в первый раз в этом городе, вошел в традиционно неприметное здание. Попросил вызвать Огрызко, но оказалось, что тот уже не работает. Ушел на пенсию. Внимательный дежурный вкрадчиво посоветовал зайти к его преемнику, но Жовнер отказался, пояснив, что ему нужен исключительно Владимир Михайлович. И, по-видимому, был принят за секретного сотрудника, потому что дежурный назвал ему номер домашнего телефона. И даже посоветовал, если телефон не ответит, заглянуть на дачу, доходчиво объяснив, где та находится.

Телефон не отвечал, и на следующее утро он отправился на дачу в пойме Кубани, где и нашел бывшего чекиста. Тот теперь, оказывается, здесь и проживал в теплую пору, занимаясь естественным для человека делом - выращиванием плодов.

За время, что не виделись, Огрызко вроде даже помолодел. Во всяком случае, выглядел довольным жизнью, просмоленным на солнце курортником. Выслушал он Жовнера внимательно, не забывая подливать ему чаю, так же внимательно изучил договор. Потом сказал:

- Ты мне номера машины запиши. Я ребят своих попрошу, они стрелять им не дадут... И потолкуют, если те действительно с оружием разъезжают...

- Да не уверен я, - сказал Жовнер. - У него пистолет видел. А кто был в машине, кроме водителя, и с чем, не видел...

- Тогда я тебе телефончик дам, экстренный. Просто набери и адрес скажи, если потребуется... Ну, а здесь ты подставился, -

он развел руками, кивая на договор. - Тут и по суду не выиграешь... Вот и думай.

- Я подумаю, - только и нашелся что сказать Жовнер, отбрасывая последнюю надежду и уже не сомневаясь, что платить неустойку все-таки придется.

Можно было, конечно, накрутить чекистов, взять чеченцев, когда приедут. Если с оружием будут, их тут же посадят...

Только разве это честно с его стороны?

Магомет говорил, что взял деньги на спирт под проценты. Ему их отдавать надо. И у него есть все основания требовать у него...

… К приезду Магомета он набрал половину суммы.

На этот раз тот был настроен миролюбиво, но по-деловому. Тут же, в кабинете, пересчитал. Не скрывая, что доволен, на этот раз с пониманием отнесся к просьбе Жовнера, попросившего не торопить с остальной суммой, но надеявшегося в течение месяца рассчитаться полностью. На прощанье сам протянул руку.

«Уазик» под окнами не стоял, и куда пошел Магомет, он не видел.

А в сумерках за ним домой приехала милицейская «дежурка». Поднявшийся в квартиру оперативник, вежливо попросил его срочно поехать с ними, не объясняя причину. И под конвоем его повезли в управление. Здесь, все так же ничего не объясняя, провели в кабинет на втором этаже, где его ждал плотный низенький мужчина, с большими лоснящимися залысинами, представившийся следователем. Сначала он предложил сесть, сам расположился за столом и только потом сказал, что привезли его сюда, чтобы он опознал задержанного, который ссылается на знакомство с ним.

Потом привели злого Магомета. В наручниках. Увидев Жовнера, он заскрежетал зубами и бросил:

- Это ты меня сдал...

Тот от удивления не успел ничего ответить.

Пока собирался с мыслями, следователь прикрикнул: - Помолчи! - И, глядя на Жовнера, произнес: - Этот гражданин утверждает, что большую сумму денег, которую у него нашли, он получил от вас... Вы его знаете?

- А за что его задержали? - спросил Жовнер, предполагая, что это произошло не без содействия бывших сослуживцев Огрызко. И догадываясь, что скажет следователь, добавил: - Деньги действительно я ему дал. И этого человека знаю.

- Это точно? - вскинул глаза тот и, не скрывая любопытства, спросил: - И за что же такая сумма?

- Я должен ему был... - сказал Жовнер и уточнил: - Фирма должна... По договору...

- А я что говорил, - сверкнул глазами на следователя Магомет, явно успокаиваясь.

- А ты пока помолчи, - сказал тот. И снова повернулся к Жовнеру. - Александр Иванович, вы хорошо подумайте. - И участливо добавил: - Если что не так, мы его сейчас в камеру отведем... И надолго...

- Не надо. Спасибо... Все верно. У меня и расписка есть...

Следователь вздохнул.

Еще раз участливо посмотрел на Жовнера, словно давая возможность передумать.

- Тогда пишите, - пододвинул бумагу. - Все подробно. Где? Когда? За что? Какую сумму?..

Вот уж не думал Жовнер, что так непросто вернуть человеку свободу. Формальности заняли больше двух часов. Сначала писали по очереди объяснения, потом следователь их изучал и уточнял. Задавал вопросы и просил дописать ответы на них. Потом надолго ушел к своему начальнику, оставив их на попечение молодого сотрудника. Тот вопросов не задавал, покурил, выпуская в форточку дым, а потом, не обращая внимания на них, стал жаловаться кому-то по телефону, что это дежурство совсем некстати, потому что накануне он подцепил «телку» и сегодня мог ее оприходовать. Потом на них пришел посмотреть начальник следователя, седовласый и такой же высокий и поджарый, как Магомет, и вновь спросил у Жовнера, добровольно ли он передает такую сумму денег. И только получив подтверждение, дал команду задержанного отпустить.

Пока тот получал обратно деньги и изъятые вещи, Жовнер ждал его на улице.

Была уже ночь.

Внизу от дежурного он позвонил жене, которая даже по телефону не смогла скрыть волнения. Последнее время она переживала за него, за дочь. К необходимости отдавать неустойку отнеслась с пониманием и сегодня наконец-то успокоилась, поверила, что им теперь ничего не угрожает.

Он сказал, что по недоразумению арестовали Магомета, вот теперь разобрались, выпустили, и он скоро придет домой.

Магомет вышел в миролюбивом настроении. Неожиданно приобнял его, как принято среди горцев.

- Извини, земляк, на тебя плохо подумал... А ты мужчина, слово держишь... В Чечне будешь, мой дом не обходи. Помощь нужна будет, обо мне не забывай... - И после паузы, отвечая на незаданный вопрос, добавил: - Это официант донес. Деньги увидел, когда рассчитывался, за бандитов нас принял...

Оказалось, что он с сопровождавшими его ребятами решил на ночь с деньгами обратно не ехать, переночевать в городе. Устроились в гостинице, сходили в ресторан. Там хорошо посидели. Потом разошлись отдыхать. Тут за ним и пришли.

- Следующий раз рано утром приеду, чтобы до ночи домой вернуться, - предупредил он.

- Ты только прежде позвони, чтобы я был готов, - сказал Жовнер.

На этом, еще раз обнявшись, расстались. Если не друзьями, то уж не врагами точно...

...Он рассчитался с Магометом. Теперь свободных средств практически не осталось. Пришлось отложить строительство офиса, на который был уже выделен участок в центре города и готов проект. Помня о предложении криминального авторитета, попробовал через Мурата найти Жукова. Но ни по одному из адресов в столице и Нижнем Новгороде ни прежних фирм, ни, естественно, Жукова не оказалось. В Невинномысске, куда они с Маркеловой съездили и на квартиру, и в банк, тот не появлялся.

Но он все же не решился обратиться к пахану, мало ли чем могут закончиться подобные отношения...

Яков Аронович, на короткое время появившийся в городе (он теперь в основном жил в Москве), выразив свое понимание и горечи потери друга, и коллизии с Магометом, философски заметил, что главная ценность все же собственное здоровье, и поторопил с назначением директора на совместную фирму. И Жовнер отправил в Москву Матецкого. Угрозы Магомета в первый его приезд явно выбили того из колеи, он рад был куда-нибудь уехать и охотно принял предложение, взявшись сам решить все вопросы по обустройству в столице и переезду со временем к нему жены с сыном. На встрече с Яковом Ароновичем договорились, что первые два года вся полученная прибыль будет уходить исключительно на обустройство и развитие, настраивая Матецкого на то, что фирма создается надолго.

- Пока работайте как брокерская контора, а там видно будет, чем еще займемся... - многозначительно произнес Яков Аронович.

Было видно, что в Москве он чувствовал себя так же уверенно, как и в маленьком провинциальном городке на окраине страны.

И такая перспектива Матецкому понравилась.

- Похоже, твой зам любит суету, - сказал Яков Аронович, когда они остались вдвоем. - Или хочет жить в столице. - И после паузы добавил: - Ну, что же, это неплохо, значит, будет фирму раскручивать... Пока не надумает свое дело открыть...

- Да его устраивает нынешнее положение, - неуверенно возразил Жовнер.

- Поверь старому мудрому еврею, Александр, у него свои жизненные планы... Мой тебе совет - никогда ни на кого не надейся, но выжимай из каждого, пока можешь... При коммунистах чаще кнут использовали, а сейчас эффективнее клочок сена перед мордой... Но рано или поздно любой осел становится умным и сворачивает на приглянувшийся лужок...

И сам остался доволен такой сентенцией.

А Жовнер подумал, что, вероятно, и перед ним маячит этот самый клочок, только неясно, сам он его вывесил или этот хитрый еврей...

...После окончательного расчета с Магометом хотел взять кредит, но банкир, черкес по национальности, сослался на отсутствие свободных средств, с благожелательной улыбкой посоветовав напомнить о себе через месяц.

А на следующий день к нему пришел молодой парень, по виду студент, тоже черкес, и посетовал на то, что у него есть банковская гарантия на пятьдесят миллионов, а куда вложить эти деньги, он не знает. Бумага была свеженькая, этим же утром подписанная банкиром. Ее юный обладатель, уловив заинтересованность, предложил два варианта совместной операции. Первый -

оформить кредит на фирму, но половину сразу же обналичить и отдать ему, а с остальными делать что хочет. Второй вариант -

оформить кредит, обналичить всю сумму, половину оставить себе, вторую отдать ему. Фирму, естественно, закрыть...

Жовнер не сомневался, что это был ходок от банкира.

Он сказал, что готов взять кредит, как и положено, под пусть и высокие проценты. Тот пообещал посоветоваться и больше не приходил. По-видимому, кого-то его варианты устроили.

Потом Жовнеру передали предложение председателя заготовительного кооператива, карачаевца, занимающегося шерстью, пойти работать к нему заместителем. Дом и машину обещал оформить на него сразу. И, естественно, положить хорошую зарплату...

Может оттого, что во встречах почувствовал искреннее участие старого чекиста и зная его завидную осведомленность, Жовнер вновь позвонил Огрызко.

На этот раз они встретились в городе. Посидели на скамеечке в центральном парке, не особо афишируя свое знакомство, но и не таясь, чтобы не давать пищу домыслам. Тот пообещал выяснить ситуацию с банкиром и собрать информацию о кооперативе.

Через несколько дней позвонил сам и предложил встретиться.

На этот раз разговор действительно был не телефонный. Владимир Михайлович посоветовал как можно быстрее поменять банк, который медленно, но верно шел к банкротству, и, если есть возможность, уезжать.

- Ты же сам видишь, нацмены русских выдавливают. Они считают, что это их исконные земли и мы должны на них работать, - без эмоций, как само собой разумеющееся, пояснил он. И добавил, предвидя его реакцию: - А что ты хочешь, двести лет не прошло, как рабов имели. Пока казачки порядок не навели... Я вот пенсионер, а тоже начал собираться к родне в Подмосковье... Но мне-то легче, какая-никакая, а пенсия... Да и много уже и не надо. Это пока молодой, должности да звания прельщают, а в старости понимаешь, что лучше самой молодости ничего и нет... - И, помолчав, повторил: - Здесь тебе развернуться не дадут...

- Страна же одна... - неуверенно произнес он.

- Пока одна, - многозначительно сказал Огрызко, словно знал что-то неизвестное Жовнеру. - Надеюсь, русские отсюда не уйдут, но хозяева будут другие... - И сменил тему: - Между прочим, тебя нацмены ценят. Карачаевец, который предложил в замы идти, с большими деньгами и связями. Вроде даже какой-то дальний родственник президента. Он уже фабрику начал строить. Пойдешь к нему, деньги будут. Но собственное дело здесь развивать тебе не дадут...

И Жовнер согласился с этим выводом.

Кажется, это было давно...

Тогда у них еще была газета, корпункт в Грозном, и решительный Дудаев, воплощение книжного горца, охотно давал интервью их газете. Но потом все стало напоминать стремительное скольжение с горки: тираж газеты начал падать, крупные типографии приватизироваться, обретая новых неведомых хозяев, печать очередного двухтомника, рассчитанного на интеллектуального читателя, все откладывалась и откладывалась. Инфляция галопировала. Налоговые службы свирепствовали, словно получили установку разуть и раздеть всех, кого можно. Республиканская типография из-за отсутствия заказов уверенно шла к банкротству. Бреднев уволился и радостный уехал куда-то на Кавминводы, предсказав и его скорый отъезд.

- У них теперь желающих и на должности, и на квартиры наши большая очередь, - без всякой грусти сказал он. - Мы теперь, старичок, здесь нацменьшинства и если и нужны им, то только в роли рядовых... Вот так-то...

Действительно, в формировавшихся управленческих структурах новой республики русских становилось все меньше.

Они хотели переехать в Ставрополь командой. Жовнер и землю под индивидуальное строительство оформил за большую взятку, но кому помешали обстоятельства, у кого дети еще учились, а кто не был настроен скитаться по съемным квартирам, пока развернется новая фирма. В итоге настроились было ехать всего несколько человек. Но потом у Дины Маркеловой вдруг воспротивился переезду муж. Андрей Тараян решил ехать в деревню и заняться сельским хозяйством, Володе Саткину предложили хорошую должность на цементном заводе, который после всех преобразований и остановки стал частным предприятием и снова заработал. Нашли себе работу и остальные, все-таки пришли в свое время в агентство хорошие специалисты, а главное, не боящиеся перемен, с охотой осваивающие и новые условия, и новые специальности. Да и имидж у агентства за эти годы сложился солидного и преуспевающего предприятия.

… Это было третье возвращение Жовнера в Ставрополь.

И первый, и второй раз он уезжал из него не по доброй воле.

Это был город, где его сначала предали, а затем заставили молчать.

Но теперь он не зависел ни от начальства, ни от партийных органов, и, может, поэтому переезд воспринял как долгий праздник, ощущение которого обычно создают новое место, новые люди, новое дело...

За закрытием агентства в Черкесске и открытием новой фирмы в Ставрополе, восстановлением старых отношений и установлением новых незаметно пролетело лето. Осенью, когда основные формальности по регистрационным процедурам были завершены, появился счет и помещение, был набран минимальный штат, наконец-то начали работать на новом месте.

Через Матецкого, который сумел раскрутить совместное предприятие и уже разъезжал по столице на автомашине с персональным водителем, взяли на реализацию обувь, надеясь торговлей восстановить потери от переезда, отданную за землю взятку, да и выплаченную неустойку за непоставленный спирт.

На этот раз сотрудники новой фирмы были моложе, менее опытные, но столь же энергичные. Исходя из этого, Жовнер решил не распыляться по новым направлениям, а продолжить заниматься тем, что знакомо: издавать книги и газету, заниматься недвижимостью.

Более всего он жалел, что с ним не переехала главный бухгалтер агентства. Цветана Сафонова, выпускница Тимирязевской академии, отработавшая по распределению три года в Орловской области, вернулась домой как раз к открытию агентства и пришлась очень кстати. Она хорошо знала бухгалтерское дело, следила за всеми изменениями в налоговом законодательстве, умела отбиваться от наглых и непрофессиональных налоговиков и всяческих проверяющих, которые вдруг стали необъяснимо множиться.

И она была честна.

Он долго уговаривал ее, уже устроившуюся на новое место работы, все еще надеясь переманить, соблазнить большим городом и высокой зарплатой, пока та не проговорилась, что выходит замуж за карачаевца, который ни о каком переезде куда-либо даже слышать не хочет. После этого он принятую прежде рядовым бухгалтером недавнюю выпускницу кооперативного института, правда старательную и исполнительную, Ирину Закирову перевел на должность главного бухгалтера. Главным аргументом стало то, что она была родом из Черкесска, а он все-таки прожил в этом городе немало лет и верил, что землячество позволит им найти взаимопонимание и что та станет таким же надежным помощником, как была Цветана.

Скоро появился и новый заместитель. Бывший военный инженер авиации. Правда, отслуживший всего три года и воспользовавшийся возможностью уйти в отставку, но с военной выправкой и военной же готовностью выполнять любую поставленную перед ним задачу. Он пришел из гремевшего на всю страну «Хопер-инвеста», честно объяснив свой уход из денежного места на менее значимую зарплату близящимся закрытием отделения этой собирающей деньги и непонятно, на чем собирающейся зарабатывать невиданные проценты, фирмы.

- Большой обман, и не более, - дал он недвусмысленную характеристику предыдущему месту работы. - Не хочу досидеть до того момента, когда вкладчики бить начнут.

Его звали так же, как и Матецкого, Сергей. Сергей Бавинов. Был он энергичен, новое схватывал на лету.

Закирова тоже оказалась самостоятельной и бойкой.

Уже к следующему лету, невзирая на проблемы с продажей наконец-то вышедшего двухтомника (интеллектуальный читатель вдруг выродился, даже знающие товароведы разводили руками, не понимая, что произошло), новая фирма встала на ноги. И Жовнер позволил себе с семьей поехать на пару недель на море, оставив печать и чековую книжку заместителю и главному бухгалтеру.

По возвращении удивился, что за время его отсутствия не пополнился, как он ожидал, а даже уменьшился банковский счет. Бавинов разводил руками, дескать, должники так и не рассчитались, а бухгалтер подтверждала его слова и обещала вновь всем звонить и требовать погасить задолженность.

В начале осени оба неожиданно уволились.

Первым принес заявление Бавинов, объяснив это тем, что жена решила увезти его на свою родину, в Полтаву, и выражая сожаление, что вынужден уходить из такого хорошего коллектива, где главным в отношениях являются порядочность и доверительность. О чем на предыдущем месте работы можно было только мечтать.

Следом за ним неожиданно подала заявление и Закирова, сказав, что выходит замуж и возвращается в Черкесск.

Новый бухгалтер, который пришел по объявлению, веселый и бодрый старичок-пенсионер, обнаружил кражу, как только стал готовить квартальный отчет...

…В тот вечер Жовнер долго сидел с ним над документами, поражаясь то своей доверчивости, то бессовестности тех, кому он доверял, то непрофессионализму или продажности работников банка: подделанная его подпись на чеках явно не походила на образец, имеющийся у них. Деньги снимались по этим чекам и списывались на закупку оргтехники, которой не оказалось в наличии, на выдуманные командировки, на выплаты больших премиальных Бавинову и Закировой.

Оказывается, за время его отсутствия, когда поступила практически вся задолженность за отпущенный товар, по поддельным документам была снята сумма, которую вполне хватило бы на покупку однокомнатной квартиры.

В тот осенний пасмурный день он никак не мог себе объяснить, отчего не удосужился заглянуть в документы. Почему поверил на слово, что деньги не поступали... Может, оттого, что так доверял прежде Цветане... И даже теперь ему не хотелось верить, что это было банальное воровство...

Интеллигентный очкарик с невинным лицом неискушенного студента Ваня Жуков... Энергичный и располагающий своей готовностью выполнить все, что требуется, бывший военный Бавинов...

Послушная и прилежная Закирова...

Он все еще не мог поверить до конца, что все они способны на обман, подлог, воровство...

Это был еще один урок, из которого следовало сделать выводы.

Реальный капитализм совсем не походил на тот, который он воображал, когда радовался переменам...

Он отнес заявление в милицию.

Дознание сумму кражи, как и подделку его подписи на чеках и других документах, подтвердило.

Дело было передано в районное отделение милиции, и началось следствие.

И тут выяснилось, что Бавинов никуда не уехал, а у Закировой никакого жениха нет. Следователь Надежда Ивановна Саркисова, женщина лет сорока, на первом же допросе, внимательно выслушав Жовнера, обнадежила, что дело простое, заключения почерковедческой и финансовой экспертиз уже есть, и она скоро доведет его до суда.

Но спустя два месяца ее приветливость вдруг сменилась откровенной неприязнью. По ее просьбе налоговая инспекция начала внеплановую проверку, возводя в ранг нарушений то, что он изложил в своем заявлении в милицию, то есть неправомерное отнесение на себестоимость цену ложных покупок и фиктивных командировок. Он не мог избавиться от ощущения, что из пострадавших переведен в разряд подозреваемых. Сотрудники, которых Саркисова начала вызывать на допросы в качестве свидетелей по второму и третьему разу, возвращались испуганные и ничего не понимающие, жаловались, что от них требуют отказа от данных ранее показаний, предлагая ссылаться на то, что они не помнят или не знают, как обстояли дела, заставляя подписываться под неоднозначными формулировками следователя, перелагающими вину на директора.

Знакомые журналисты посоветовали обратиться к хорошему адвокату и даже свели с ним.

Через три дня тот честно сказал, что за такое дело браться не будет.

- Саркисова свое получила. Она деньги возвращать не захочет. Дело развалит, - пояснил он.

Как он выяснил позже, следователь выгораживала воров за четверть украденной суммы.

- Я тебе, Александр, все честно изложил. Информация проверенная. Есть ли смысл тебе еще и мне платить? Гарантии, что деньги вернем, я тебе дать не могу.

Никогда прежде Жовнеру не хотелось наказать обидчиков, как в этот раз. И он добился аудиенции у прокурора края.

Невысокий крепыш прокурор, с невыразительными чертами лица, но явно довольный собой, жизнью и кабинетом, в котором сидит, принял его с озабоченным видом, откровенно демонстрируя свою чрезвычайную занятость. Жовнер как можно короче изложил суть вопроса, закончив тем, что не верит следователю Саркисовой и предполагает, что она получила взятку.

- У вас есть доказательства? - тот пристально посмотрел на Жовнера.

- Доказательств нет.

- Тогда я вам советую такими обвинениями не бросаться, - вкрадчиво, но с очевидной угрозой произнес он.

Затем неторопливо снял телефонную трубку, набрал номер и кому-то на другом конце провода назвал его фамилию и велел принять и выслушать.

На другом конце оказался руководитель надзорной службы, сухощавый и немногословный, предпенсионного возраста, седовласый мужчина. Возле его кабинета Жовнер столкнулся с Саркисовой. Та не смогла скрыть удивления, но быстро пришла в себя, с притворной улыбкой поинтересовалась, кого он здесь разыскивает, и вернулась вместе с ним напомнить хозяину кабинета, что непременно ждет его вечером, все-таки очередное звание и двадцать лет безупречной службы, немаловажное событие...

- Несомненно буду, Надежда Ивановна, несомненно...

- И еще я хотела с тобой пошептаться, Алексей, - произнесла та, бросив взгляд на Жовнера. И, подхватив того под локоть, вывела за дверь.

Он вернулся через несколько минут. Настроен он был по-деловому, и хотя Жовнер уже понимал, что вряд ли при таких отношениях с Саркисовой этот человек захочет разбираться, возвращаться к прокурору он тоже не мог (у него не было никаких доказательств, что они договорились между собой), и он сухо изложил причину, по которой просит заменить следователя.

Тот внимательно выслушал, пообещал обязательно разобраться... Еще раз уточнил: Жовнер настаивает только на замене следователя или у него есть еще какие-нибудь просьбы? И, получив подтверждение, что только заменить следователя, сказал, что в таком случае он готов сразу обещать, что дело передадут другому следователю. Кому?.. Пока не может сказать, но он получит повестку, в которой все будет указано.

Действительно, через несколько дней пришла повестка. На этот раз его приглашали в прокуратуру. Неторопливый мужчина в форменном кителе, с отрешенно деловым выражением лица, попросил письменно изложить причину отказа от следователя, внимательно прочитал написанное Жовнером, на этот раз не постеснявшимся изложить все свои подозрения, и сказал, что когда будет нужно, его пригласят.

А спустя пару недель, перед самым Новым годом, ему сообщили, что дело передано в отдел по борьбе с организованной преступностью...

Следователь этой не так давно созданной и наделенной большими полномочиями очередной карательной организации оказался молод, пухлощек и безапелляционен. После новогодних праздников он ретиво взялся проводить допросы. Правда, вопросы, которые задавал, ставили Жовнера в тупик, заставляя его доказывать очевидное, что именно он, а не воры Бавинов и Закирова, является заявителем и потерпевшим.

После второго такого допроса он снова обратился за разъяснениями к всезнающему адвокату. Тот спустя несколько дней назвал сумму, которая была отдана в эту «неподкупную» контору. И составляла она стоимость трех четвертей квартиры.

- Ничего ты не сделаешь, закроют они дело, - констатировал адвокат. - Деньги уже поделены и потрачены, своего коллегу сдавать не станут, будут отрабатывать до конца. Я тебе ничем не помогу.

Жовнер не выдержал, нервно засмеялся.

Адвокат с удивлением посмотрел на него.

- Получается, отдали все, что украли, - пояснил тот свой неуместный смех. - А я ведь на первой очной ставке предлагал Закировой деньги вернуть и разойтись с миром...

- Ну, если тебя это веселит, то переживешь, - констатировал тот.

- Но я ведь у прокурора края был... - попытался зацепиться Жовнер.

- Ты в детстве в кино, когда билетов не было, через директора на сеанс попадал или контролеру на лапу давал?..

- Считаешь, нет смысла еще раз...

- А контора, в которой сейчас твое дело, прокурору не подчиняется... Зря время и нервы потратишь...

…Дело действительно закрыли, обосновав это тем, что, по показаниям бывшего бухгалтера и бывшего заместителя директора, деньги снимались по распоряжению директора, то есть Жовнера, и лично ему и передавались. А затем тратились директором на непроизводственные расходы, например на подкуп должностных лиц (правда, доказательств не было), на всякие подарки и личные расходы. Возможно, на любовницу...Как считал Бавинов... По утверждениям воров, даже находясь в отпуске на море, он якобы позвонил и попросил снять и приготовить к его возвращению значительную сумму. И что эту сумму лично Бавинов и передал в первый же день, когда тот вернулся с отдыха...

- Но это же полный абсурд! - не выдержал, дочитав, Жовнер. -

Я - единственный учредитель, хозяин! Это и так мои деньги, и я мог сам снять, сколько нужно и когда нужно...

- Если бы это были государственные деньги, я бы так с вами сейчас не разговаривал, - с нескрываемой угрозой произнес молодой следователь, не опуская наглых глаз. - И сидели бы мы сейчас в другом месте...

Жовнер с трудом сдержался, чтобы не ударить в эту самодовольную, столь же лицемерную, как и у Бавинова на последней очной ставке, когда тот откровенно лгал, физиономию...

... - Ты только не расстраивайся, - успокаивала его вечером Елена, прижимая его голову к груди, как обычно делает этот мать, защищая ребенка. - Не принесут эти деньги счастья и этим следователям... Не принесли же ворам... Получается, вор у вора и украл...

- Деньги заработаем, - соглашался он, отгоняя мысли, что еще предстоит распутывать отношения с налоговой инспекцией, которая насчитала немалый штраф на нарушения, вызванные этим воровством. - А справедливости все-таки хочется... Да и пригодились бы эти деньги сейчас. Дом начали бы строить...

И уже засыпая, вдруг задал себе вопрос: отчего все так получилось?

Оттого, что этот город не хочет его принять?..

Или оттого, что воровать теперь, в середине последнего десятилетия века, вдруг стало не стыдно... Ведь не стыдятся это делать сидящие на самом верху пирамиды власти, прибирая к рукам все, что прежде было общим, и подавая этим наглядный пример для воров и воришек поменьше масштабом, но с такой же философией вседозволенности и безнаказанности...

И так и забылся сном, не найдя ответа на этот вопрос...

Красавин

Новый губернатор неведомых ранее политтехнологий не понимал.

Он говорил, что главное - доказывать свое умение и профессионализм делом, люди это сразу увидят и оценят.

И, тем не менее, накануне выборов его все же убедили пригласить столичных специалистов по проведению предвыборных кампаний. Претенденты на это место, а их оказалось немало, уже вовсю обрабатывали электорат, как теперь обзывали избирателей, а он все отмахивался от публичных действий, занимаясь текущими делами, пытаясь смягчить последствия тех перемен, которые для значительной части населения вдруг оказались непонятны, а нередко и гибельны.

Впрочем, последствия уже запущенного и необратимо раскручивающегося механизма перевода экономики на капиталистические рельсы предсказать не мог никто. Происходящее больше соответствовало понятию исторической импровизации.

Администрации края, как, впрочем, и всем государственным структурам, приходилось работать в пожарном порядке. Нападение на Буденновск было уже не теоретической, а очевидной демонстрацией силы и угрозы. Устранить материальные последствия бандитского рейда получилось, только приложив колоссальные усилия и использовав ресурсы и возможности российского правительства. На восстановление больницы деньги нашлись быстро. Официальным благодетелем стал мэр Москвы. Но это не улучшило обстановку в крае в целом. Из-за невостребованности выпускаемой продукции продолжали закрываться промышленные предприятия. Но если это еще можно было объяснить нарушением отлаженных связей, отсутствием средств на государственные закупки, необъяснимой для краевой власти стала невостребованность продукции сельского хозяйства, доходы от которой составляли значительную часть бюджета. Еще совсем недавно за продуктами в магазинах выстраивались огромные очереди, а перерабатывающие предприятия осаждали толпы желающих купить все на корню, теперь же магазинные полки ломились от импортных товаров, и вдруг оказалось, что производимые в крае молоко, мясо, овощи, фрукты не выдерживали ценовой конкуренции.

Но главный удар невостребованности был нанесен по гордости Ставрополья - шерстяному овцеводству. В советское время шерсть закупалась государством для изготовления армейского обмундирования. Теперь закупки не производились. Шерсть, а значит и насчитывающая почти шесть миллионов овец уникальной шерстяной породы краевая отара, оказалась никому не нужна. А вместе с ней и специализированные совхозы, колхозы, обслуживающие предприятия и организации. Гордость края, не так давно сданный в эксплуатацию большой комбинат по переработке шерсти, остановился.

Нарастало социальное напряжение и в городах, где останавливались заводы, и на селе, где банкротились недавние сов-

хозы и колхозы-миллионеры. Отсюда, из провинции, трудно было понять рядовому гражданину (да и не только рядовому) масштабность происходящих процессов, их механизмы, осознать, что рычаги управления находились в столице и даже за пределами страны, поэтому виновными в своих бедах население считало прежде всего близкую к ней власть. И, тем не менее, по всем статистическим данным, большинство продолжало верить, что эти трудности временные, нужно еще немного потерпеть, и все неизбежно упорядочится.

Народившийся за это время частный капитал, который представляли руководители приватизированных предприятий, быстро нашел с властью общий язык и не жалел средств, чтобы предотвратить возврат в прошлое. Красавин даже принял участие в становлении одного частного предприятия. К нему на прием пришел председатель кооператива, созданного после приватизации магазина автомобильных запчастей, с просьбой оказать содействие в получении кредита для строительства завода по производству стеклянной тары. Аргументация была убедительной, действительно, предприятия по розливу минеральной воды в крае задыхались от дефицита бутылок. Бывший заведующий магазином, а ныне кооператор, невысокий и неторопливый, даже на вид основательный Игорь Игоревич Решетников, ровесник Красавина, уже наладил связи и с проектировщиками, и с поставщиками оборудования. Было очевидно, что идею эту он вынашивал не один год. Обошел несколько банков, но те не хотели предоставлять деньги на длительный срок. Красавину понравилась не столько идея, сколько увлеченность и уверенность Решетникова в том, что он обязательно построит завод, и он предложил заключить кооперативу договор с администрацией на поставки положенных краю по разнарядке автомобилей для инвалидов. Сумма была внушительная, график поставок неопределенный, и этими деньгами можно было воспользоваться для проведения коммерческих операций. И никаких банковских процентов. Он только потребовал у Решетникова гарантий поставки автомобилей, пусть даже небольшими партиями, до конца года. Когда все было согласовано, под свою ответственность убедил губернатора подписать договор с неоправданно длительным сроком исполнения.

Не зная, как выразить свою благодарность, Решетников намекнул, что готов оплатить подобное участие, но Красавин отказался.

- Такой завод всем нужен. Быстрее запускай, Игорь Игоревич, рабочие места создавай, налоги плати, у меня меньше работы будет с обездоленными и бедными, вот, считай, и отблагодаришь...

Но пришло время предвыборной кампании, нужны были немалые деньги, в первую очередь к таким, как Решетников (а у каждого заместителя, да и у самого губернатора, оказалось немало бизнесменов, чем-то им обязанных), и обратились. И те не отказывали, понимали, что сохранение этой команды на своих местах в их интересах...

Но не сгинули в никуда и деньги КПСС. Запрещенная компартия сменила название и вновь вернулась на политическую сцену. И у возродившейся КПРФ было немало членов и сторонников в стране. А в крае их кандидат по прогнозам реально мог претендовать на победу в выборах.

Красавин, еще в советские времена умудрившийся получить доступ в партийные архивы и в свое время ошарашенный от обнаруженного там, за последние годы, благодаря своей должности, узнал столько о революционном периоде и Гражданской войне, что олицетворял теперь большевиков с бандитами. Первое потрясение от открытия, противоречащего всему, чему его учили в школе и в институте, он пережил, когда прочитал откровения писателя Сургучева, уроженца Ставрополя, эмигрировавшего после революции за границу. Знакомство с ранее закрытыми документами, из которых он узнал о том, кем на самом деле были Ипатов, Трунов, Ашихин и многие другие революционеры, имена которых носили населенные пункты и улицы, что они творили, поражая немыслимой жестокостью даже на отдалении времени, переросло в неодолимое желание донести это знание до всех. Теперь ему были понятны жесткость партийных догм, закрытость, безжалостность и цинизм партийного руководства, когда дело касалось наказания члена партии, отличавшегося от остальных свободомыслием, объяснимо иезуитски настойчивое требование, чтобы отступивший от генеральной линии прилюдно раскаялся и признал свое заблуждение, отказался от не вписывающихся в эти догмы, в этот жестко очерченный коридор убеждений. Это была своего рода духовная казнь, после которой тело еще и могло существовать, но личности уже не было...

И это все было поставлено на службу системе, называемой социалистическим государством, ее сохранению.

И все они (и он ведь тоже был коммунистом) были запачканы общей историей, которая, как выяснилось, в те революционные и героические, как принято считать, годы писалась террором маргиналов или криминальных личностей, попиравших общечеловеческие ценности и нравственные устои. Оказывается, многие герои тех лет на Ставрополье были или бандитами, или бездельниками и пьяницами, или садистами. Он даже подготовил служебную записку, в которой изложил причины необходимости безотлагательно переименовать населенные пункты и улицы, названные именами самых отъявленных головорезов, и предыдущий губернатор с ним согласился. Но подобное мероприятие требовало больших затрат, нужно было провести разъяснительную работу, внести изменения в множество документов, наконец, организовать замену адресов, а выкроить их не получалось, и это решение все откладывалось до лучших времен.

Да, похоже, большинство населения это и не волновало. Оно было озабочено выживанием. Несмотря на все усилия краевого правительства, положение в экономике к лучшему не менялось. И даже усугублялось. Впрочем, это было объяснимо: нельзя очистить один уголок водоема, когда весь он темен от грязи. А в крае, граничащем с беспокойными республиками, ко всем прочим прибавлялись и специфичные, пограничные, проблемы. Надеяться, что население правильно оценит сделанное для сохранения устойчивой ситуации в крае, было, по крайней мере, наивно. И Красавину, которому выпало стать руководителем предвыборной кампании, с трудом, но удалось наконец убедить губернатора довериться политтехнологам и следовать их рекомендациям.

Признаться, ему и самому не нравилась раздача невыполнимых обязательств, обещание завтра же, сразу после выборов устранить те проблемы, которые очевидно не могли быть устранены, что было обманом, который изначально лежал в основе этих импортируемых (как и прочих товаров из капиталистических стран), неведомых прежде технологий манипулирования людьми. Но был уже пример президентских выборов, губернаторских в других регионах. Были невесть откуда вдруг появившиеся молодые ребята, называвшие себя политтехнологами, казалось, знавшие некую неведомую остальным тайну. Они брали большие деньги и вели себя как капризная придворная фаворитка, поэтому ему, как руководителю штаба, приходилось не намечать стратегию, исходя из знаний и понимания ситуации, а выслушивая безапелляционные, порой абсолютно нелогичные, на его взгляд, предложения приезжих помогать их реализовывать.

Были и свои, доморощенные советчики, претендующие на понимание этих самых технологий формирования общественного мнения, но он, растерявшийся под напором столичных варягов, отправлял их к Никитину, главному среди них. А тот, согласно покивав головой и забрав изложенные на бумаге предложения, прятал их в ненужный нижний ящик стола в выделенном ему кабинете. Единственным, чью записку, по настоянию Красавина, он прочитал, был Гаврилов. Чудом выживший после тяжелейшей автомобильной аварии, тот находился на излечение в одной из подведомственных Красавину больниц, куда, собственно, Виктор его и помог устроить, когда Жовнер сообщил об аварии и о том, что в Черкесске нет необходимых специалистов, а состояние того все ухудшается. По распоряжению Красавина Гаврилова осмотрели лучшие специалисты края, отметили своевременность переезда и в течение двух недель переломили ситуацию - и тот пошел на поправку.

Через три месяца, после череды операций по собиранию раздробленных костей, Гаврилов вновь стал проявлять интерес к жизни, проходящей за стенами палаты, и неожиданно увлекся теорией циклов. Эта новая, набирающая силу теория, оказывается (он даже не знал об этом), зародилась именно в Ставрополе. Ее автором был ставропольский ученый Юрий Николаевич Соколов.

Красавин тоже слышал о научных конференциях «циклистов», проводимых на базе недавно открывшегося первого частного университета, но мнение авторитетных ученых из других вузов было негативным. Они называли и Соколова, и всех, кто собирался на эти конференции, шарлатанами, и он поверил им на слово.

Гаврилов достал брошюры с материалами прошедшей конференции, перечитал их от корки до корки, поверил в непреложность циклических законов во всем сущем и, исходя из закона цикличности, рассчитал активность населения края. У него получалось, что наиболее податливым и легковерным электоратом будет сельский житель, а оппозиционным к нынешней власти - рабочий класс, исходя из чего и надо строить предвыборную кампанию.

Его размышления были любопытны, и Красавин попросил все изложить на бумаге. Тот надиктовал их сиделке-любовнице (теперь уже жене), та все записала, распечатала и передала Красавину. Но времени прочесть несколько страниц все не хватало, и он, в конце концов, поступил традиционно, передал записку Никитину, правда, порекомендовав обязательно изучить и сказав, что поинтересуется мнением.

Когда по просьбе Гаврилова звонил Жовнер, который часто навещал того, он вспоминал о записке, обещал обязательно выяснить, используют ли политтехнологи рекомендации, изложенные в ней, и даже как-то спросил об этом Никитина. Тот заверил, что используют, так что положительный ответ Гаврилову был честным.

Похоже, на смену светлой пришла черная полоса. Газету, которую они учредили, пришлось закрыть, спонсоров не нашлось, а тираж не окупался. Полякова наконец-то, избавившаяся от моральных обязательств перед Красавиным, ушла работать в штаб конкурента-коммуниста. Гаврилов, заключивший в Германии контракт на поставку товаров ширпотреба, по возвращении из Европы попал на своем «мерседесе» под удар «Жигулей» пьяного милиционера в теперь не зависимой от края республике... Вина того была очевидна, но дело явно хотели закрыть его коллеги. Родственники виновного обрабатывали нынешнюю жену Гаврилова, обещая компенсировать расходы на лечение, но тот все еще сопротивлялся, надеясь засадить пьяного преступника надолго, хотя с каждым днем это становилось все менее реально. Пока он возвращался к жизни, никто не занимался и контрактом. А когда дал команду и наконец-то машина из Европы вышла, выросли таможенные сборы, и теперь контейнер стоял на территории таможни, а жена пыталась изыскать средства для растаможки. И они договорились с родственниками виновника аварии, те, в обмен на отказ от уголовного разбирательства, устроили так, что по документам машина пришла до вступления в силу новых пошлин, товар, наконец-то, развезли по магазинам.

Созданный и работающий исключительно благодаря его усилиям (а как иначе могло быть в этот период невиданных перемен?) производственно-финансовый конгломерат начал распадаться. Первыми в самостоятельное финансовое плавание отправились лоцманы, пообещав откупные жене (в то время Гаврилов еще был не в состоянии принимать какие-либо решения). Затем заявили о переходе в другую организацию нефтяники. Наконец, и его первый заместитель, соратник по комсомолу, а затем бывший офицер милиции, сообщил, что получил очень хорошее предложение от московской страховой компании, от которого не может отказаться. И, наконец, обанкротился банк, который после закрытия счетов отделившихся подразделений и служб стал убыточным.

Распадалось, казалось, надолго выстроенное им, невыполнимыми становились грандиозные планы, которые он еще не так давно считал вполне реализуемыми. Но медленно возвращаясь к жизни, он начинал понимать, что не это самое главное изменение в его новом отношении к окружающему. Ему все более казалось (и скоро он утвердился в этой мысли), что авария была предупреждением, подсказкой сменить жизненную дорогу. С того дня, когда он стал работать на себя, все его мысли, планы сводились к реализации единственного устремления: любой ценой разбогатеть. И все эти годы он успешно увеличивал собственный капитал, удовлетворял отложенные ранее желания, ездил по заграницам, подумывал уже о покупке недвижимости на берегу теплого моря... Но по циклическому закону, о котором он впервые услышал от соседа по палате, дохаживающего последние дни с гипсовой рукой (от него же узнал и об авторе теории, докторе философских, кандидате химических наук, академике Соколове. У него и брошюры выпросил), любой взлет обязательно сменяется падением. Оказывается, в бизнесе даже просчитывают циклы жизни того или иного изделия и, как только начинает падать спрос, его снимают с производства, предлагая новый или тот же, но в другой упаковке, выдавая за новый... И он вдруг понял, что в собственной жизни вступил в фазу падения. В черную полосу. Но вместо пессимизма, в который впали его сотрудники, постепенно находящие себе новые места работы, в нем креп оптимизм.

Оттого, что он идет на поправку и жизнь еще не кончилась.

Что скоро опять сможет ходить по улицам, встречаться с друзьями, обнимать любимую женщину, единственную из всех, кто не оставил его, умирающего, и готов дальше делить все: и радости, и невзгоды... И стал ярым сторонником этой теории, не сомневаясь, что за падением неизбежно наступит подъем, как рассвет обязательно приходит за ночью......

Этих подробностей происходящих с Гавриловым перемен Красавин не знал. Только об аварии и связанных с ней разборках да о том, что после выхода из больницы Гаврилов решил остаться жить в Ставрополе. И хотя тот особо не распространялся, но по некоторым репликам, когда приходил того навестить, понял, что удачливый капиталист стремительно переходит в разряд банкротов. Хотел узнать подробнее, может, чем сможет помочь, но тот с улыбкой сказал, что бизнес - это не политика, тут на просчеты государства или кого-то наверху не покиваешь, помочь уже ничем нельзя, процесс пошел, как говорил последний генсек... Вот встанет на ноги и сам разберется...

Не знал Красавин и подробностей ситуации, сложившейся у Жовнера. Слышал только, что того обворовали его же помощники. Посоветовал не слишком доверять незнакомым людям, предложил свою помощь. Тот попросил тогда устроить ему встречу с прокурором края. Это было сделать нетрудно.

Впрочем, он был даже благодарен и Гаврилову, и Жовнеру, что не надоедают со своими проблемами. На фоне событий в Буденновске, стремительного падения экономики края и нарастающего накала предвыборной кампании, от итогов которой, как теперь становилось очевидно, будут зависеть не только личные судьбы тех, кто сегодня работал в администрации, но и будущая жизнь земляков, проблемы его друзей казались мелкими, не значимыми. Хотя он понимал, что незначительны они, как и беды многих других, рискнувших реализовать себя и столкнувшихся с непредсказуемостью законов рынка, ситуации, лишь порознь, но сложи все вместе, это и будет причиной того, что происходит с краем, страной в целом...

Борьба за избирателя становилась все острее, пришлось забыть даже об одном выходном дне в неделю, который до этого времени еще получалось выкраивать. Но все равно не хватило, как обычно бывает, совсем немного, всего нескольких дней, чтобы обеспечить победу: голоса растащили подставные, ничего из себя не представляющие кандидаты, этих процентов как раз и не хватило для победы в первом туре.

Во второй вышли действующий губернатор и коммунист, в недалеком прошлом краевой комсомольский лидер. Разрыв был значительный, и теперь надо было лишь немного постараться, чтобы набрать недостающие голоса.

Они считали, что это победа, задача была ясна: подобрать голоса тех, кто в первом туре отдал их за менее известных претендентов. Рассчитывать на бегство избирателей из стана конкурента было глупо, там электорат был монолитен и давно скреплен утопической идеей возврата к прошлому. Столичные имиджмейкеры, выторговав немалую сумму за дополнительную кампанию, пообещали победу обеспечить.

В эти считанные и стремительно летящие дни до нового голосования в здании администрации края практически никто не исполнял своих непосредственных обязанностей. Заместители губернатора, начальники департаментов и управлений, постигшие важность грядущего события для их личной судьбы и несколько утратившие былую уверенность в незыблемости своего положения, отложили текущие дела на потом и либо перемещались из кабинета в кабинет, обмениваясь информацией, либо совсем не выходили из кабинетов, словно избегая лишних и, возможно, обещающих стать порочащими уже в недалеком будущем связей. Даже встреченный в коридоре Козько на этот раз постарался прошмыгнуть мимо Красавина не здороваясь, хотя прежде непременно старался продемонстрировать свое знакомство с ним.

Красавин стал замечать, что даже ближайшие и, казалось, верные помощники губернатора начинают сомневаться в победе. Доходившая до него информация о настроении электората не внушала и ему оптимизма, но, как руководителю предвыборного штаба, ему ничего не оставалось, как пророчить победу и не жалеть сил, чтобы так и было.

Вдруг свои услуги за умеренную плату предложил Сенцов, чья газета имела влияние, и это в какой-то мере примирило Красавина с тем, что Полякова, которую он все еще считал своей, переметнулась в противоположный лагерь.

Несколько дельных советов дал и Вася Балдин, к этому времени уже разочаровавшийся в собственном бизнесе и работавший в краевой Думе советником председателя. Правда, от предложения помочь победить пером и словом, как он умеет, отказался, заявив, что он при любом раскладе на стороне народа, какой бы выбор тот ни сделал.

По слухам, не менее дельные советы он дал и руководителю штаба претендента.

А вот Сергей Белоглазов, неожиданно для Красавина, оказался идеологом штаба коммунистов, хотя последнее время в его статьях явствовал дух свободы и демократических перемен.

На приглашение принять участие в команде губернатора отказался и поднаторевший в интригах и сделавший стремительную карьеру уже при нынешнем строе Гена Прохин, теперешний заместитель мэра столичного города. Тем самым он обрубал себе возможность перейти в краевую администрацию, хотя значился в резерве на хорошую должность. Правда, причина выглядела уважительной - нездоровье. Он действительно ушел на бюллетень. Красавин специально поинтересовался диагнозом, оказалось, ничего серьезного, сочинили нервное переутомление...

И это был уже не первый, но, пожалуй, самый серьезный настораживающий сигнал: Прохин обладал удивительным чутьем на перспективные перемещения.

Красавин все больше приходил к выводу, что теперь, как и четыре года назад, общество начало раскалываться на две части. Одна, к которой он относил себя, губернатора и тех, кто сегодня прилагал все силы, чтобы победила демократия (исключая наемных политтехнологов, которые особым рвением не отличались, хотя получали во много раз больше, чем они на своих не маленьких должностях), а значит, продолжилось движение в будущее без дефицита и запретов. В будущее, в котором, наконец-то, они заживут не хуже тех же американцев или европейцев. В другой части, по его убеждению, собирались люди, продолжавшие держаться за свои привилегии, жаждущие реванша или утратившие ощущение времени, а может быть, испугавшиеся перемен. И еще среди них он выделял тех, кто, не особенно задумываясь, просто шел голосовать за своих знакомых и родственников.

К таким он относил и Белоглазова, у которого с претендентом были давние дружеские отношения.

Не все, что делали политтехнологи, ему нравилось. И прежде всего откровенное опорочивание кандидата-коммуниста, тиражирование подметных прокламаций и сплетен, но Никитин поднимал на него серые, немного заспанные глаза (он, как правило, работал по ночам, а потом до обеда, когда у Красавина было самое активное время, отсыпался) и негромко вопрошал:

- Вы хотите, чтобы наш кандидат выиграл?... - И, выждав театральную паузу, устало заканчивал: - Тогда не мешайте...

Все попытки вывести того на предметный и деловой разговор ни к чему не привели. Никитин начинал нервничать, угрожать, что бросит все на полдороге и пусть тогда они сами разгребают это выборное дерьмо... И что в этих делах чистюлям и тем, кто не выносит запаха этого самого дерьма, которое по сути и есть субстанция любой политики, и боится испачкаться, во власти делать нечего...

В конце концов Красавин махнул рукой, решив, что пусть будет так, как будет. И хотя, как руководитель штаба, продолжал улыбаться и подбадривать утративших уверенность своих помощников (им тоже известны были результаты опросов), внутри уже сидела заноза сомнения, основанная на собственных встречах, разговорах с умными людьми.

Эти сомнения усилил и Кучерлаев, неожиданно позвонивший за несколько дней до второго тура.

- Ну что, Виктор, - с ударением на «о» начал он, не здороваясь. - Место работы себе подыскал?

- У меня есть работа...

- Это теперь ненадолго... Твои коллеги, между прочим, уже и портфели уложили, и о будущем житье-бытье позаботились... А кое-кто даже умудрился соломки постелить, чтобы совсем мягко упасть можно было...

- Мастак ты, Борис Федорович, загадками говорить...

- Да какие там загадки... Это, брат, опыт мой говорит... Да верные источники... Сдадут вас, демократов. С потрохами и в ближайшее время. Те, кто рядом все эти годы штаны протирал, и сдадут... Я тебе так скажу, а ты потом вспомнишь: многие из тех, кого ты знаешь, в своих кабинетах так и останутся. А вас, демократов, всех подчистую рассчитают... Тебя, естественно, первого... А знаешь, почему?

Он подождал ответа, хотя не сомневался, что того не будет.

- Почему? - только и спросил Красавин.

- Не догадываешься?

- Сдали губернатора.

- Ну вот, видишь, все ясно и понятно... Так что послушай старика, если еще есть возможность, зацепись за тепленькое место. Все-таки пять лет просидел в кресле... И хотя я вашего брата, демократа, не жалую, как, впрочем, и коммунистов, хрен редьки не слаще, отдаю себе отчет, годы эти были непростые. Во времена перемен хорошему человеку жить не пожелаешь, а уж править тем более... Но опыт ты накопил уникальный, этого не отнимешь... Только, боюсь, что те, кто сегодня наверх прокрался, как и положено революционерам, еще долго будут отрицать любой чужой опыт... А уж недавний - тем более. Поэтому я солидарен с народом, иду против них... - И помолчав, с хитрым прищуром умных глаз добавил, вроде, не относящееся к разговору, но, на его взгляд, важное: - А еще с Макиавелли согласен, который немало веков назад заметил: всякая новая власть хуже предыдущей...

- А что же вы тогда раньше коммунистов не жаловали?

- Так я с Макиавелли только недавно согласился... Ну да ладно философствовать... Ты вот лучше намотай на ус мой прогноз и о своем трудоустройстве позаботься...

- Поздно, Борис Федорович, - неожиданно для себя признался Красавин, в одно мгновение вдруг поверив в верность его предсказания. - Только не могу я согласиться, что опять народ за коммунистов голосовать будет...

- Все, конечно, голосовать не будут, но большинство. Оно ведь от коммунистической идеи и не уходило. А в чью пользу сравнение, когда заводы закрываются, колхозы разоряются, народ без работы, без будущего остается, сам понимаешь...

- Но ведь избежали голода, гражданской войны, повального дефицита во всем, еще немного надо потерпеть...

- Нет, Виктор, в революцию именно терпение дефицитом становится... Терпение - это признак мудрости, а его-то в такие годы обычно и игнорируют. Не потерпели же твои скороспелые демократы, пока депутаты договорятся, разогнали парламент, уничтожили в зародыше народную власть, ни дать ни взять, царя-батюшку Бориса на трон возвели... Запамятовали, что был уже и Борис, и смутные времена...

- Да какую там народную власть, - не выдержал Красавин. -

Собрались болтуны и вместо того, чтобы страну объединять, начали ее разрушать... Да если бы Ельцин не повел себя решительно, уже России не было бы...

- Все было бы... И всяческие заграничные советчики да разбогатевшие воры не правили... - возразил Кучерлаев и оборвал разговор. - У тебя будет еще время над этим поразмыслить... И не сомневаюсь, рано или поздно ты со мной согласишься... Но сейчас о себе позаботься, ты еще стране понадобишься, - закончил тот и, не прощаясь, положил трубку...

Красавин хотел забыть этот разговор, даже попытался найти контраргументы и нашел: ну никак не могла страна с такой монархической историей (включая и советский период: генеральные секретари ЦК, считай, те же цари, не говоря о Сталине!) стать парламентской республикой, это ведь очевидно! И какой народ депутаты представляли, если не за ними, а за Ельциным пошел этот самый народ?..

Пожалел, что не привел этот аргумент Кучерлаеву, вряд ли тот смог бы что-нибудь возразить на это, и, успокоенный, вернулся к более мелкому для страны, но немаловажному для края и лично для него вопросу.

Еще раз просмотрел прогнозы политтехнологов. По ним, хотя и с небольшим перевесом, нынешний губернатор, а значит и вся команда, которой действительно выпало решать, пожалуй, сложные задачи (в этом Кучерлаев прав), должны были победить, и решил последовать одному совету Кучерлаева - набраться терпения... И не стал собирать личные вещи, которых за эти годы в служебном кабинете накопилось немало, все еще надеясь, что на этот раз прозорливый Кучерлаев ошибается и подтвердятся обещания московских имиджмейкеров...

… Но прав оказался старый опытный журналист и партийный аппаратчик. И хотя разрыв был небольшим, но он был не в пользу губернатора. Его молодой и сладкоголосый противник, приверженец прошлого, праздновал победу. И краевое правительство, как и положено, ушло в отставку.

Пока утрясались необходимые формальности, а победивший претендент получал вместе с удостоверением напутствия в Кремле, огромный дом краевого правительства по-своему переживал неизбежные грядущие перемены.

Менее всего о них думали и говорили технические работники и многочисленный обслуживающий персонал, которые не сомневались, что на их места претендентов не найдется и они, как и прежде, при коммунистах, потом при демократах, а теперь вот снова при других уже, но все же коммунистах, продолжат чистить многокилометровые дорожки в длинных коридорах и протирать пыль в многочисленных разнокалиберных кабинетах, следить за оборудованием, обеспечивающим бесперебойное функционирование этого дома, вкусно и дешево кормить новую выбранную власть.

На более высокой иерархической ступеньке всевозможные исполнители (по-старинному - столоначальники) тоже особо не ломали голову, надеясь, что хуже не будет, а то еще и прибавка будет к заработку, а их непосредственные обязанности останутся неизменными.

Начальники управлений и департаментов, в зависимости от своей политической ориентации и симпатий, либо собирали личные вещи, либо настраивались на работу с новым начальством, не сомневаясь, что сумеют доказать свою нужность и верность.

Что же касается заместителей губернатора, то тут вариантов не было, все они привыкали к своему новому положению отставников, правда, по-разному видя свою дальнейшую судьбу. Бывший директор завода, пользуясь оговоренным при переходе в администрацию правом возвращения на прежнюю должность, уже названивал нынешнему директору, торопя того с трудоустройством. Что же касается остальных заместителей, то они в голос жаловались на туманное будущее, хотя слухи уже определили, кто возглавит частное предприятие (которое, оказывается, давно уже тому принадлежало), кто уйдет на работу в крупную организацию, кого (в первую очередь это касалось губернатора и воспринималось как должное) забирают в федеральную структуру.

У Красавина собственного прибыльного дела не было, с московскими капиталистами он отношений не выстроил (не те направления курировал, не доходные), в федеральные структуры его не пригласили, хотя, признаться, он надеялся. Правда, за ним осталось место руководителя краевой организации демократов. Но без зарплаты. Да еще он мог вернуться на прежнюю должность редактора изредка выходящей демократической газеты. Но это значило несравнимо меньшую зарплату, другой масштаб и возможности известной Моськи, лающей на слона, роль которой его уже не могла устроить...

Неожиданно для него Анна восприняла поражение на выборах и отставку спокойно, мудро заметив, что все происходящее имеет свой смысл и обязательно ведет к лучшему. Например, к тому, что теперь у него будет время отвечать на неожиданные вопросы уже немаленького сына и восстановить подорванное здоровье (последнее время его стало беспокоить сердце). И эти простые аргументы, за которыми явно прослеживалась эгоистичная женская забота о собственном спокойствии, о том, чтобы муж был рядом и теперь не придется его делить ни с работой, ни с государством, помогли снять напряжение обиды, которое он все-таки испытывал, оказавшись вдруг не нужным государству, которому он рьяно и честно служил эти годы.

И все-таки была еще маленькая тайная надежда на Москву, куда он полетел, когда стало очевидно, что в новом составе краевого правительства места ему точно не найдется, хотя ему передали, что Белоглазов, ставший помощником губернатора, называл его имя в числе тех, кого следовало бы ввести в новый штат или хотя бы назначить редактором краевой газеты.

В Москву он летел еще и потому, что надо было разобраться в партийных переменах. Партия Гайдара, где он был лидером краевой организации, теперь объединялась с правыми силами, меняла название.

Но его надежды не оправдались.

Старые знакомые лишь обещали содействие или предлагали переехать в столицу, даже готовы были подыскать какую-нибудь должность, правда, менее значительную, чем та, которую он занимал в крае.

Пабловский, к которому он хотел зайти, был в командировке и, по слухам, по возвращении уходил в какую-то солидную частную структуру.

С Гайдаром удалось пообщаться только по телефону. Тот, похоже, все еще переживал собственную отставку и неоднозначную оценку проведенных им реформ, неохотно говорил о политике и с удовольствием распространялся на научные темы, которые Красавину как раз и не были сейчас интересны. Но, тем не менее, он пообещал и действительно позвонил в партийный штаб создаваемой партии, где Красавину, в свою очередь, наобещали в дальнейшем и должностную перспективу (с его опытом, обязательно, вот только придут к власти...), и хорошую зарплату на партийной должности, как только будет завершен организационный период и «Союз правых сил», энергично создаваемый известными и влиятельными Чубайсом и Немцовым, перейдет из виртуальных образований в разряд реальной политической силы. И даже выделили небольшие деньги для возобновления издания газеты, которая в связи с созданием новой партии как раз пришлась к месту, потому что надо было набирать сторонников и пропагандировать истинные ценности капитализма...

Это было единственное конкретное, хотя и с весьма туманными перспективами, предложение.

В какой-то мере оно сохраняло масштабность действий (создание новой партии - задача интересная и достойная), к которой он привык.

И все же возвращался он обескураженным, что ни говори, но обидно было на собственной шкуре понять, что незаменимых действительно нет. Но под мерный гул самолетных двигателей, продолжая привыкать к своему новому общественному положению, самокритично признался самому себе, что ведь за эти годы пребывания на самом верху иерархической чиновничьей лестницы от реальной жизни он оторвался. Отвык от очередей, забот по оформлению тех же билетов, в конце концов, просто от большого скопления народа, в котором он всего лишь единица, равная остальным, ему подобным... И даже думать о конкретном человеке в единственном лице почти разучился, привыкнув оперировать множеством: цифрами, фактами, массами, электоратом... Действительно, пора вернуться на грешную землю...

И спустившись в родном аэропорту по трапу, проходя через аэровокзал, с понимающей улыбкой отметил, как отводили глаза, отворачивались, изображали занятость прежде столь угодливые сотрудники. И давил в себе все еще прорывавшуюся обиду: он ведь не князек какой-то был, а все-таки слуга народа, да и прежде не нужна была ему демонстрация холопства... Другое дело, что прежде не замечал или просто не обращал внимания, а теперь понял, что многие так и не вытравили из себя раба, не стали свободными... А может, они и не хотят никакой свободы?..

И эту мысль отогнал. Нет, каждый человек все же рождается, чтобы быть свободным... А так ведь можно додуматься до того, что большинство действительно хотят вернуть деспотию...

...Вечером, обсуждая виды на будущее с женой, он уже без всякого сомнения сделал вывод, что его нынешняя роль даже интересна. («Ты, Анюта, права, ничего случайного в этом мире нет!») Быть лидером партийной организации, оппозиционной красному правительству края, и одновременно главным редактором оппозиционной же газеты - это ли не повторение пути известных революционеров?.. К тому же подобное сочетание не зависимых от власти должностей предоставляло возможность участвовать в политической жизни, без чего он уже себя и не мыслил.

Но прежде надо было обеспечить финансовую устойчивость (Москва давала крохи), и он обошел потенциальных спонсоров-капиталистов, разделявших правые взгляды. И хотя те теперь не выражали особой готовности помочь, а кое-кто даже встречи избежал, спешно отбыв по делам или же недвусмысленно уведомив через секретаршу или помощника, что приглашен на встречу с новым губернатором, набрал сумму, дополнившую выделенные партийные деньги и обеспечивающую несколько месяцев устойчивого выхода газеты.

Теперь можно было осваивать совершенно противоположную предыдущей роль.

Теперь он учился не управлять краем, не убаюкивать народ обещаниями, не отвлекать призывами, не убеждать терпеть и ждать, когда все образуется и наступит та самая беззаботная пора, в которую все у них будет, как в благополучной и самодовольной Европе или хвастливой заокеанской Америке, а подмечать все промахи этого управления, ревизовать каждый шаг новой, все еще переживающей эйфорию победы красной команды и говорить, говорить о каждом промахе, ошибке честно и громко тому самому терпеливому и продолжающемуся надеяться на лучшее народу...

И все-таки осадок поражения, несправедливости и растерянности все еще не проходил.

Первые недели и месяцы он, помня, как непросто было самому набрать дееспособную команду, с трудом, но скрывал свою реакцию на перемены и кадровые назначения новой власти. Искренне порадовался только, что Павлову предложили остаться в новом составе администрации (у него было новое для страны направление - изучение и разрешение конфликтов, видимо, специалистов или желающих этим заниматься у коммунистов не нашлось).

И столь же искренне удивился, что исключительно работоспособному и исполнительному Проторову, далекому от всяческих интриг, которого он в свое время пригласил в правительство именно по причине работоспособности и честности, места в новой команде не нашлось. Правда, безработным тот пробыл недолго, ему предложили высокооплачиваемую должность в одной из крупных частных фирм, и спустя неделю он уже выглядел вполне довольным и своим новым положением, и жизнью.

Не пригодился новой власти немалый опыт и исключительная увлеченность, энергия Митрошкина, возглавлявшего при прежнем правительстве социальное ведомство и немало сделавшего для того, чтобы сохранить в крае социальные учреждения, умеющего убеждать и выбивать деньги на обездоленных и ущербных. Правда, к подобному исходу тот был готов, внушая своим студентам, которым преподавал раньше и к которым вновь вернулся, что истинная потеря в жизни - это разучиться мыслить. Все остальное не стоит переживаний. И в подтверждение своей оптимистической теории тут же создал некоммерческую структуру по оказанию социальной помощи нуждающимся.

Но если за них он переживал, понимая, что они способны сделать для общества, края, и радовался, когда все у них сложилось, то неожиданный взлет Козько, ставшего заместителем начальника управления, распоряжающегося краевой собственностью, вызвал сначала растерянность непонимания, затем негодование. Он даже хотел было написать разгромную статью, напомнить славный жизненный путь этого прохиндея, да никак времени и места в газете не находилось, вереницей шли оперативные статьи на партийные темы, разъясняющие положительные стороны объединения правых сил, и критические обзоры первых шагов нового правительства края. А спустя время это назначение остроту утратило: тот сидел тихо и очевидных глупостей, за которые можно было бы зацепиться, не делал.

Неожиданно болезненно воспринял то, что Полякова теперь работала в пресс-службе нового губернатора. И хотя вслух об этом не говорил, а в разговорах с другими, когда речь заходила о ней, отмалчивался, себе, наконец, признался, что Верочка все еще интересовала его как женщина, и этот переход в стан противника он воспринимал, прежде всего, как женскую измену, хотя по-настоящему близки они никогда не были. (Не считать же сумбурное объяснение и несколько торопливых поцелуев в прошлом непреодолимыми и связывающими их обязательствами... )

Больно задело и то, что спустя несколько недель вернулись на свои прежние должности заместителей губернатора бывший комсомольский секретарь и директор завода, еще совсем недавно демонстрирующие свое разочарование в коммунистическом режиме и приверженность демократическим принципам. По этому поводу Красавин даже встретился с бывшим губернатором, который свою обиду и свой проигрыш переживал тайно, на людях, как и положено федеральному чиновнику, показывая полное понимание справедливости произошедшего и готовность сотрудничать со своим недавним оппонентом. Встретились и пришли к единому мнению, что эти заместители и были той самой пятой колонной в их, теперь уже оставшемся в прошлом, демократическом правительстве. И подогрели себя тем, что через пять лет наступит срок новых выборов и тогда нынешнюю, показавшую с первых шагов свою недееспособность власть обязательно сменят более разумные люди. И, не говоря вслух, к таким, естественно, отнесли в первую очередь себя.

Но впереди были еще пять лет жизни каждого.

И каждому из тех, кто до этого шел с ними рядом, тоже предстояло выбрать свой путь.

Черников

Молодая жена, которая годится в дочери, в общем-то обуза обременительная.

Если, конечно, жестко не определить роли и положение в семье сразу.

Как и в молодости, Черников не сомневался: в семейной ячейке обязательно должен быть глава, чье слово, решение является законом. Уж где-где, а в семье никакой демократии он не признавал, считая незыблемым и разумным патриархат. Впрочем, наблюдая теперь, как эта самая вожделенная демократия, за которую он отбыл немалый срок за колючей проволокой, стремительно и непонятно и, на его взгляд, далеко не к лучшему меняет жизнь вокруг, он все чаще стал ловить себя на мысли, что, может быть, и для общества это не столь благостно, как казалось ему прежде. Нет, он не сожалел, что в свое время всеми силами приближал перемены, боролся против коммунистического вранья и беззакония. За что и познал сполна вкус поистине бесправного существования. Но вот что-то настораживало его в происходящих переменах, в поведении нынешней власти, в высказываниях президента России. И откровенно не нравилось, что происходило в экономике. Приватизация, итогом которой должно было стать повышение благосостояния всех граждан, на деле обернулась наглым обманом. И хотя он понимал, что процесс криминального обогащения малого количества граждан идет в стране не с согласия власти (все-таки являлся советником губернатора), никак не мог согласиться с тем, что его невозможно остановить. И категорически не соглашался с формулировкой, что рынок все упорядочит, расставит по своим местам. Не верил, что криминальным путем, обманом и воровством к руководству экономикой придут управленцы, способные исправить положение и остановить превращение страны в американскую и европейскую сырьевую колонию.

- Это не естественный отбор, - не соглашался он с приверженцами теории Дарвина. - Естественный отбор - это когда выживает умнейший, сильнейший, наиболее здоровый не только физически, но и нравственно... Это когда в его процессе приобретаются лучшие качества, поднимающие человека еще на одну ступень развития, а не опускающие его... А сегодня налицо деградация, нравственность, совесть - попраны. На смену идеи благоденствия для всех пришел новый идол для поклонения - деньги. Богатство, добытое любым путем, стало приоритетом. Богатство, нажитое обманом ли, грабежом, неважно, - пределом мечтаний. Лучшие качества, которые в ходе эволюционного отбора накапливались и передавались из поколения в поколение, целенаправленно принижаются, а их носители выдавливаются из управления государством. Им на смену приходят наглые и жестокие посредственности.

Спорил, хотя понимал, что любая революция выносит на гребень волны прежде всего пену, не имеющую ни крепких корней, ни мудрого консерватизма знаний, ибо любая революция базируется на желании революционеров иметь то, к чему у них прежде не было доступа. То есть на желании реванша тех, кто не выдержал закона естественного отбора и не смог эволюционным путем стать полезным обществу.

Но его мнение мало кого интересовало.

Может, оттого он, неожиданно для себя, увлекся анализом семейных отношений.

Вдруг вспомнил и еще одну тайну человеческих взаимоотношений, из-за которой после Нины, собственно, и не стремился связать свою жизнь надолго ни с кем. Именно тогда, после рождения первого сына, он сделал вывод, что как только женщина становится матерью, она неизменно начинает диктовать свое понимание жизни, нещадно спекулируя этой своей ролью. И во имя ребенка ломает мужчину, стараясь превратить его в послушного раба. Поэтому к беременности Сашеньки он отнесся, с одной стороны, с неожиданной для себя заинтересованностью (любопытно, как все-таки это - быть немолодым отцом), с другой - с настороженностью, болезненно реагируя на малейшие капризы беременной жены и нивелируя эти капризы, заставляя ее либо отказываться от них, либо исполнять самой. Порой даже ему это казалось жестоко, но он держался, не реагировал ни на слезы, ни на жалобы или молчаливые обиды той, найдя еще одно оправдание такой своей позиции: рано или поздно, но ей придется остаться одной, он все же намного ее старше, и тогда не на кого будет опереться. Пусть освоит это сейчас.

В беременности молодой жены был и несомненный плюс, он перестал ее ревновать. Что бы там ни говорили по поводу этого чувства, отражающего собственнические интересы, но не мог он не реагировать на то, как порой смотрела она на того или иного своего сверстника. Не мог спокойно (хотя даже сам уговаривал сходить куда-нибудь одной, развеяться) отпускать на танцы или в гости к подругам или знакомым, не мог не следить за каждым шагом, если приходилось бывать вместе в одной компании.

Нет, жена должна знать свое место и никого кроме своего мужа.

Он вдруг принял решение вернуться на родину.

И хотя всем объяснял это желанием отстраниться от суеты и засесть за письменный стол (годы и пережитое диктуют), и это было правдой, не менее, а может быть, даже более весомым аргументом в пользу возвращения была вера в то, что в родных местах, совершенно новых и незнакомых Сашеньке, она станет более зависимой от него. Что, увозя ее от привычного ей, от знакомых, бывших сокурсников, родных, от развращающей близости столицы, он усилит ее привязанность и обезопасит свое мужское самолюбие.

И за пару месяцев до родов они пересекли всю страну и очутились на берегах Амура.

И тут, в окраинном областном центре, в небольшом старом домике на тихой улочке, купленном Черниковым на гонорары и все накопления, она и родила сына.

Родила в его отсутствие, им же запланированное. Потому что это было сугубо ее, бабье, дело, и он не хотел быть ни свидетелем, ни соучастником появления нового человека, хотя должен признаться, сохранить спокойствие так и не сумел и сообщения о благополучном разрешении ждал с волнением, хотя и не показывал вида.

А провел он эту предродовую неделю и еще пару дней после того, как получил сообщение о рождении сына, в городке своего детства, в котором первым делом привел в порядок родительские могилы (это и был главный повод этой поездки). А потом уже прошелся по оставшимся в живых одноклассникам. Кого помнил. И кого не помнил, но кто помнил его. Правда, осталось их всего ничего, на двух руках перечесть, да и то главным образом одноклассницы, раздобревшие или усохшие старушки, утратившие всякую привлекательность и вызывающие горькое разочарование, наглядно иллюстрирующие очередное поражение материи от всесильного времени. Трое бывших одноклассников, туго соображающих от систематического пьянства, прожили одинаковые, словно размноженные под копирку, судьбы: после школы отслужили в армии, вернувшись, пошли работать на «ящик», где трудились на оборону страны ровно и устойчиво, периодически устраивая семейные скандалы и уличные драки. Так дожили до перестройки, а потом дотянули и до полного закрытия «ящика», запасливо натащив всего, что только можно было, с вдруг ставшего никому не нужным предприятия. На этом запасе затем какое-то время и жили. И, надо сказать, вполне прилично, может даже лучше, чем прежде со всеми премиальными... Ну, а когда запасы кончились, а «ящик» кто-то неведомый приватизировал, но так и не дал ему ума, а оставил разрушаться, их жизнь потеряла всякую цель (бабы приелись, детей наклепали) и понеслась без остановки в пьяном угаре...

Эти трое оказались самыми крепкими, они выжили, пройдя в замутненном сознании недавние сволочные годы, а тех, кто не выстоял, переживая разлад с самим собой, ушел раньше срока в иной мир, они долго и старательно перечисляли, загибая заскорузлые пальцы и пережевывая обмусоленные донельзя дешевые сигареты, хотя это ему было не интересно. Но он молча смотрел и слушал, понимая, что это их жизнь, их память, их судьбы...

Были и такие, кто, как и он в свое время, рванули из отчего дома и родного города и улетели в большой и заманчивый мир. Но о них у его одноклассников были столь же смутные, как и у него, знания. Вроде Ляля (вот ведь и фамилию уже забыли, как ни старались, ни гадали, так и не смогли вспомнить все вместе, хотя эту самую Лялю, дочь директора «ящика», появившуюся в их десятом классе, белокурую, голубоглазую, фигуристую и капризную, запомнили и помнили все эти годы, несмотря на алкогольную анестезию), так вот, вроде, она живет в Москве, и муж у нее то ли генерал, то ли миллионер. Он подумал, что так и должно было сложиться в их воображении: недоступные и манящие Ляля и генерал...

Подумал, что все-таки добр русский народ, щедро желает ближнему того, чего самому не досталось...

Впрочем, это могло действительно быть так: ее отец во время перестройки слинял из «ящика», перебрался в столицу, он дочке мог все и обеспечить... В том числе и генерала, ставшего миллионером...

Вспомнили и еще пару одноклассников. Один, вроде, стал большим начальником в Хабаровске. Правда, это было еще в советские времена, после перестройки он не появлялся в городке. Тогда всю родню отсюда вывез, не к кому стало приезжать...

Ну, а Венька Ласточкин, как и хотел, стал летчиком и в те уже кажущиеся далекими и счастливыми годы частенько приезжал сюда. Особенно когда стал служить в Комсомольске-на -Амуре... Ох и красавец, в форме, с деньгами... В один из приездов он и Ксюшу Тарабаркину оприходовал, хотя у той уже двое по лавкам ползали и жила она с мужем душа в душу. Да вот явился этот соблазнитель, и баба напрочь голову потеряла...

А что муж, если он любил ее без памяти?.. Вот и прощал все. Хотя и знал, можно сказать, под любовничком и застукал...

Веньке как с гуся вода, помахал крылышками и уехал, а она родила третьего. Но уже не в себе стала, детишек бросила и поехала к нему. А у того тоже жена была, и уже не первая, вроде как третья, и все с детьми... Ну, видно, баба и вовсе чокнулась, говорят, пошла во всю ивановскую в загул, мужиков тоже давай менять... А когда через два или три года (уж и не вспомнить) вернулась, совсем на себя не была похожа. И смирная стала. Федька ее, стерву, принял (тут два одноклассника круто повздорили, оценивая такое поведение Федьки диаметрально противоположно, но Черников рассуживать их не стал), хотя так до Федькиной смерти и жили как чужие. Только детьми и соединялись...

Ну, а Венька разбился...

Самолет новый испытывал и разбился...

Ксюшу Черников видел: высохшая, морщинистая, с печальными глазами, в стареньком коричневом, чем-то напоминающем школьную форму, платьице, она встретила его у калитки своего дома, не высказав ни радости, ни удивления, ни огорчения от пролетевших лет, пожевала тонкими бледными губами, приоткрыв пустые дыры от выпавших зубов, и подняла глаза и словно помолодела лицом, лишь когда спросил о детях, а она торопливо стала рассказывать, как хорошо им живется в городе и какие они у нее счастливые. А потом заторопилась, засуетилась, поспешила на могилку к Феденьке, прежде сказав «к Венечке» и повторив уже правильно, и он подумал, что оговорка эта не случайна.

Шел по пыльной улице обратно к деревянной гостинице, в которой был единственным постояльцем, и никак не мог примириться с тем, что эта маленькая, несчастная, одинокая женщина была когда-то бойкой и смешливой, с ямочками на щеках Ксюхой, из-за которой его одноклассники даже дрались, а он с ней дружил, охотно выслушивая ее девичьи и поверяя свои, мальчишечьи, тайны...

После этой встречи вспоминать прошлое и узнавать настоящее своих одноклассников ему расхотелось.

Да и подоспело ожидаемое известие.

Он еще раз сходил на кладбище, поздравив навечно успокоившихся здесь родителей с рождением еще одного и, вероятно, последнего внука, и поехал обратно...

Сашенька, счастливая, что родила здоровенького и симпатичного мальчугана, и обиженная его неучастием в этих последних и самых пугающих днях неизбежного женского счастья, сразу объединилась с сыном в своей не высказанной, но надежно законсервированной обиде в единое целое, обретя тем самым ничем не преодолимую силу. И он вынужден был это признать и не без внутреннего протеста, но стал подчиняться в повседневной суете детского плача, пеленок, визита медсестер, прививок, забот о женской груди, еще более отстранившись от своей молодой и счастливой жены, не в силах избавиться от ревнивого чувства, что с каждым днем она теперь будет зреть и наливаться, наслаждаясь своей новой ролью матери, а он понемногу стареть и терять пока еще не подводящие его силы...

К сыну горделивого, как принято, на всю округу, отцовского чувства, которое обычно проявляется в длительном запое и гордом рапортовании знакомым о рождении наследника, он не испытывал. Но с любопытством изучал маленькое красное личико, пухлые ручки и ножки, безвольное тельце, которым суждено со временем превратиться сначала в бойкого мальчугана, потом в любознательного восторженного юношу, затем в рассудительного и целеустремленного мужчину и, наконец, в тоскующего по ушедшим годам старика... Но вот каким тот станет в своей старости, он точно не увидит...

Когда Кеша стал радостно улыбаться знакомым лицам, Черников вдруг открыл для себя, что не может долго смотреть в его большие и поразительно осмысленные голубые глаза... Словно он, еще не умеющий ни говорить, ни ползать, мог знать что-то о нем, да и о других взрослых, им неведомое или ими забытое (ведь все были в свое время такими...). Знал и, может быть, старался передать мыслями, не веря, что склонившиеся над ним взрослые совсем забыли свое детство и еще что-то, доступное ему и очень-очень важное...

После рождения сына у них с Сашенькой было несколько семейных баталий, в которых она попыталась использовать свое материнское преимущество, но Черников довольно жестко пресек поползновения на свой мир и независимость, и после недельного обоюдного молчания и дипломатического сосуществования, по инициативе Сашеньки, состоялся разговор, в котором каждый ясно определил свои интересы и принципы совместной жизни. Он взял на себя обязанность обеспечивать семью материально и принимать необходимое участие в заботах о сыне, она же, пока не вышла на работу, брала на себя полное ведение хозяйства и, естественно, выхаживание сына.

После этого разговора еще некоторое время сохранялась напряженность, но потом все вошло в свою размеренную колею, в которой находилось место и ночным ласкам, в них теперь Сашенька была не столь неистова и говорлива, наслаждаясь более физической, чем духовной, близостью, и ночным творческим бдениям Черникова, когда его вдруг осеняла идея и он уходил в другую комнату, названную кабинетом, где торопился, пока не забылось, не стерлось сном, изложить только что пришедшее на ум на бумагу, увлекаясь, растворяясь во времени и засыпая, как правило, когда иссякал этот источник вдохновения, перед самым восходом тут же, на узенькой, обитой тканью с японскими орнаментами тахте, которую, словно предвидя такие счастливые часы одиночества, приобрел по случаю на распродаже невостребованной мебели.

Стоит отметить, что появление третьего в их семье не сделало его домоседом или семьянином, и Сашенька довольно быстро поняла, что не в силах его переделать. Как-то незаметно и естественно они разошлись по разным комнатам. Он теперь все чаще оставался на ночь на тахте, она - в семейной постели с придвинутой к ней люлькой с сыном. Сначала это было продиктовано кормлением ребенка и ночным плачем того, а потом стало естественным и, похоже, устраивающим обоих положением дел. Иногда, правда, на Сашеньку накатывали волны нежности, продиктованные, скорее всего, гормональной активностью, и тогда, возбудившись от ее ласки и желания, он на пару часов приходил к ней в постель, изливался в молодое и готовое к новому оплодотворению тело, нисколько не заботясь о том, что может последовать за этим, полагаясь на ее осторожность: вскоре после рождения Кеши он поставил в известность Сашеньку, что больше рожать ей не надо, а чтобы не делать аборт, пусть сама позаботится об этом.

...Черников уже служил.

Каждый день к девяти часам шел в главное здание в городе, проходил милицейский пост, поднимался по широкой, покрытой ковровой дорожкой лестнице и входил в свой кабинет советника губернатора. На эту должность, в общем-то не пыльную и не ответственную, но требующую информированности, эрудиции и напряжения извилин, он попал по предложению губернатора. Как он позже выяснил (сначала подумал, что сам из себя представляет что-то значимое, если вычислили), тот, в свою очередь, нашел его по рекомендации Пабловского. Правда, узнал он об этом слишком поздно, чтобы отказаться, к тому же за прошедшие месяцы нашел общий язык с губернатором, определив и свой статус, и дистанцию с прочими коллегами: не торопился брать под козырек, настаивал на своем, если был в чем-то уверен, честно признавался, когда совета дать не мог, стал реально необходимым в каждодневной суете и, в принципе, был доволен происходящим и на службе, и в доме, который усилиями Сашеньки превратился в уютный заповедный уголок, где он возвращал затраченные на суету силы.

Так, похожими друг на друга (разве что очевидно менялся, рос Кеша), и шли дни провинциальные, настолько далекие от столичного безумного бега в погоне за деньгами или славой, что он стал забывать, что вокруг все еще не стихают ветры перемен. Сюда они, правда, доносились лишь легким дуновением московских скандалов и сплетен, новыми инструкциями и законами, которые никто не торопился исполнять, а каждодневно напоминали о себе лишь увеличением заезжих иностранцев с другой стороны реки да вереницами снующих в обе стороны «челноков», словно муравьи, набивших приметные тропинки между двумя огромными то дружащими, то враждующими странами, и все расширяющих и расширяющих эти тропки.

Да еще проблемами безденежья, не прекращавшегося развала того, что было в советской империи, жесткой, до заказных убийств, борьбой за обладание бывшего общенародным капиталом...

Но в экономику он не лез.

Не понимал и не хотел понимать, что в ней творится, каким образом до недавнего времени советские служащие или научные работники, и даже сотрудники госбезопасности, получавшие пусть и большие по сравнению со многими, но, тем не менее, недостаточные для удовлетворения даже насущных потребностей зарплаты, вдруг стали миллионерами. Во что превратились так и не материализовавшиеся в обещанные «Волги» ваучеры. Отчего стране, которая до этого испытывала дефицит, можно сказать, во всем, вдруг оказались не нужны заводы, фабрики...

Его больше волновали перемены, происходящие в обществе. И если он не мог досконально знать, чем живут за кремлевской стеной (трудно судить по одному Пабловскому, тем более он его все еще воспринимал юношей-революционером из прошлого, а люди разительно меняются) или бомжи и нищие, которых становилось все больше и больше (сменили бичей, бывших деградировавших интеллигентов или новая прослойка?), в той среде, к которой он привык и к которой сам себя относил, его удивляло многое. Во-первых, стремительно разрастающееся желание разбогатеть во что бы то ни стало и любой ценой, хотя у большинства получалось только выжить. Во-вторых, столь же заразительное стремление к наслаждениям, от безмерных пивных возлияний до большой востребованности секс-шопов. В-третьих, эпидемия эгоизма, когда превалирует безучастное отношение к подобному себе и исчезают всяческие позывы к бескорыстной помощи другому человеку. Признаки этой эпидемии он заметил даже в себе, поймав однажды себя на раздражении при виде нищего, нежелании понять причины падения того и быть к нему по-христиански благодушным.

Этот эгоизм, вкупе со стремлением к собственным наслаждениям взрослых, отдалял родителей от детей. Недоросли, предоставленные сами себе, идеалы и критерии успеха в обществе индивидуалистов перенимали в еще более гротескном и даже извращенном виде, добавляя в отношения в своей среде необъяснимую жестокость и презрение к тем, кто не выдерживал жизненной бездумной гонки по новым правилам. Стремительная деградация подрастающего поколения с циничным неуважением к неудачливым родителям (а таких неудачных, с точки зрения телевизионных проповедников нового строя, не озверевших, не разбогатевших, подавляющее большинство) была уже не тургеневским, а, скорее, шекспировским трагичным конфликтом поколений, последствия которого неизбежно должны были аукнуться в недалеком будущем.

Он попытался разобраться в причинах эпидемии разнузданности, безнравственности подрастающего поколения при, казалось бы, радующем желании большинства получить высшее образование (частные вузы множились на глазах, а родители находили деньги на оплату обучения их чад), и даже внес свою лепту в противостояние этому процессу, пару семестров преподавал в педагогическом институте, в этой территории невест (парни что алмазы среди породы), априори более нравственной, более послушной, более эстетичной, но уже ощутимо утратившей прежние высоты (каждая третья курила, тянула пиво из консервных банок и училась материться), пытаясь передать растерявшимся и, по-видимому, уже не способным правильно понять наступившие времена, а значит, и научить этому будущих своих учеников, студенткам собственный оптимизм (а иначе за что он сам отсидел?).

Но что он мог сделать один среди дорабатывающих до пенсии и воспитанных на марксизме-ленинизме профессоров и доцентов, не желающих понимать ни перемены, ни студентов, а оттого не видящих, чему учить, и бубнящих прописные истины по устаревшим или скороспелым методичкам, или же наглых недоучек, любителей научных званий и степеней, избравших научную стезю, которая вдруг стала доступнее, уподобившись иному товару и обретя свою цену.

От этой взрослой растерянности по определению всезнающих преподавателей преимущество силы перешло на другую сторону - бывшие прилежные школьницы уже ко второму курсу начинали понимать собственную значимость, зависимость от них педагогов и, беззастенчиво используя нищенское существование тех, определив стоимость зачетов и экзаменов, все более уделяли время поиску развлечений (если позволяло родительское содержание) или зарабатыванию денег. Самым доступным и прибыльным была торговля собственной красотой, молодостью и телом, и количество тех, кто брал пример с проституток, которые вдруг обрели привлекательные и загадочные названия «путан» или «ночных бабочек», становилось все больше...

Однажды и он получил откровенное предложение от студентки, которую видел на своих лекциях всего два раза за семестр, - рассчитаться за зачет натурой. Была она крашеной блондинкой, длинной и худой, похожей на вешалку, считала себя фотомоделью (пару раз ее снимали для какого-то журнала), не сомневалась, что все мужчины хотят ею обладать, и не скрывала, что делает ему, в общем-то уже старому и несимпатичному, тем более небогатому, большое снисхождение, рассчитываясь столь высокой ценой, своим юным телом, за росчерк в зачетке...Черников долго молчал, похоже, даже покраснел, чем вызвал у нее снисходительную улыбку ярко накрашенных губ, пока, наконец, не нашел фразу, которая на его взгляд, должна была ее обидеть: «От тебя дурно пахнет...», но которую она, судя по выражению ее лица, так и не поняла...

И хотя он не поставил ей зачет, как и многим другим, посчитавшим, что им выгоднее заплатить, чем ходить на занятия и напрягать свои головенки, это сделали за него другие, бывшие специалисты в области истории КПСС и диалектического материализма, преподававшие сейчас основы педагогики и прочих дисциплин, а декан, боящийся, что не дотянет оставшиеся два года до пенсии не меньше, чем то, что Черников - советник губернатора, слезно попросил не приходить осенью в институт, великодушно уступить это отнюдь не злачное место более голодному. И это был единственный аргумент, против которого Черников ничего не стал возражать, хотя не сомневался, что более голодный окажется похожим на тех, кто продолжал делать вид, что чему-то может научить, сам не постигая происходящего...

Светлым мгновением, оставившим долгое послевкусие, стала его встреча с Александром Исаевичем Солженицыным. В пору диссидентства, еще до суда, он написал знаменитому изгнаннику, изложив свое видение ситуации в СССР, дав нелицеприятную характеристику диссидентскому движению, охарактеризовав его как интеллигентское самодовольное наслаждение героической жертвенностью, не способное на реальное действие. Письмо это сумели передать за границу, и оно дошло до адресата. Он даже успел получить ответ, прежде чем его взяли под конвой, и у него было над чем размышлять долгие семь лет. И было чем поделиться с Солженицыным уже на воле.

И вот не забытый на родине писатель, дождавшись приглашения власти, возвращался в новую страну, оставшуюся после распавшейся империи, глубинные истоки которой он так хорошо знал.

Возвращался на щите.

Победителем.

Провидцем.

Примером верности служению правды.

И он вдруг вспомнил о Черникове, попросил разыскать. И того разыскали. Губернатор, которому пришла депеша из Москвы, не смог скрыть растерянности и любопытства, сообщая Черникову об этом... Сколько тех, с кем известный писатель и нобелевский лауреат знаком?.. Не так уж и много. А в его далекой от столицы области Черников - единственный, это точно... И это выделяло подведомственную ему территорию из числа тех, через которые пролегал путь почетного изгнанника, фокусировало внимание центра - и губернатор, в общем-то неглупый и понимающий больше, чем говорил, человек, не осмелился выделиться из сонма прежних и будущих градоначальников всех возможных режимов, подготовил хвастливый и обманный маршрут по набившим оскомину достопримечательностям и лояльным власти коллективам. Но важный гость отыскал среди встречающих Черникова и, выдержав для приличия несколько минут славословия, отошел с ним в сторону посекретничать да и свернул в ближайшую тихую улочку, оставив и губернатора, и почетную, специально подготовленную публику в растерянном ожидании.

Так незаметно, за разговором, и вышли (ноги сами вывели) к дому Черникова.

О чем говорили, утратив ощущение времени?..

Естественно, о России.

Исключительно о ее прошлом и будущем. Потому что настоящее было всего лишь промежуточной точкой между этими двумя станциями.

А еще потому, что Александр Исаевич очень хорошо знал прошлое и проецировал свои знания в будущее. Но совсем, как выяснил Черников, не знал настоящего, сегодняшней, в очередной раз вздыбленной России, и судил об этом настоящем исключительно по тому, что прочитал в газетах и увидел, проехав пока еще совсем маленький кусочек дальневосточной окраины. Но он был убежден в необходимости сшить время, безжалостно разрезанное по живому в семнадцатом году красным колесом, и уповал на генетическую память, не подвластную идеологическому кастрированию. Правда, соглашался, что потомки лучших представителей общества ныне не стоят у власти, тогда, в семнадцатом, поколение завистливых лентяев и кухаркиных детей захватило ее и сумело вырастить и воспитать своих последователей.

Черников, подхватив мысль о колесе, сам привел эту нелестную характеристику поколению революционеров и сам на себя обиделся, вспомнив, что и он совсем не голубых кровей. Но тут же реабилитировал свое прошлое семейной легендой о сосланном в эти края одном из своих дедов, зажиточном казаке, а не каком-нибудь пьянице и бездельнике, дорвавшемся после революции до барских покоев...

Вспомнили и лагерную жизнь (Черников - первым, говоря о переменах в этом архипелаге, происшедших со времен Ивана Денисыча), и враз уравнявшись, ощутив глубинное душевное родство, которое возникает между людьми, пережившими нечто страшное, возводящее на иную ступень понимания собственного предназначения, собственной силы, но обязательно разделенное с другими (иначе не выжить, так бывает и в бою, но Черников этого не переживал), несмотря на разницу в возрасте, освоенном опыте, регалиях, общественном весе, социальной роли... А обменявшись по этому поводу несколькими фразами, какое-то время шли молча, потому что каждый вспоминал свое, сокровенное, не стираемое из памяти ни годами, ни заботами...

И вновь вернулись к настоящему, заговорили о молодых, азартных и самоуверенных демократах, которые решительно отодвигали в сторону все еще сильных, но растерявшихся представителей бывшей партийной номенклатуры и всесильных органов. По их обоюдному мнению, те должны были скоро прийти в себя и, поднаторевшие в интригах, заговорах, византийских играх, взять реванш, освоить новые правила игры и, если российские младореформаторы так и не повзрослеют, то приручат их, удовлетворив несозревшие, а оттого не способные на организацию сопротивления амбиции.

Солженицын не считал неугодным для России омоложение власти, но высказывал опасение о возможном головокружении той, о поверхностном (следствие поспешного, неглубокого накопления новых знаний) взгляде на сложные процессы в обществе, что обязательно приведет к неизбежным ошибкам...

А Черников заметил, что не считает безобидной моду на американское, без отчества, обращение, выдаваемое за критерий демократичности, уравнивания великих и мелких. Он был уверен: это мина, подкладываемая под отношение к собственной истории, к своим предкам. Это стирание памяти. Если хотите, социальная стерилизация, которая сделает всех более безродными, чем в свое время сделали большевики, изгоняя память о предках не пролетарского или не крестьянского происхождения. И утратив эту связь с прошлым, лишенный фундамента, основы своего существования, индивидуум неизбежно станет более слабым и более уязвимым, неспособным на самостоятельную и, тем более, творческую мысль или поступок.

Согласились, что историческая память и есть стержень любой государственности, а любая революция - это смена рулевых, насильственное перемешивание слоев; «кто был никем, тот станет всем». Что монархия - наиболее устойчивый тип государственного устройства, она обеспечивает порядок и целенаправленное движение, а демократия - это неустойчивость, метания, стремление к анархии, к хаосу... Или же к тирании... И в далекой, и в близкой истории тому примеров множество, вот только выводов из этого никто не делает, каждое поколение самостоятельно усваивает урок...

Потом вновь вернулись к недавним переменам в России.

Солженицын сравнивал революцию начала века с тем, что произошло на его излете, и вновь вспоминал безжалостное колесо, уничтожающее довольных своим положением и жизнью консерваторов, не согласных с большинством, алчущих улучшения своего положения и жизни реформаторов, и находил в этих событиях одни и те же причины, только, в отличие от далекого семнадцатого года, не мог определиться с цветом близкого девяносто первого. Это станет видно позже, но, на первый взгляд, это желтое колесо, цвета металла раздора, которому поклоняются безрассудные и порочные...

Может, и не говорил этих слов, только именно так Черников понял: и та революция, и эта объединены одними и теми же законами, и в будущем неизбежно повторится то, что было в прошлом, разве что в ином обличье, соответствующем прогрессу. Но, самое главное, при изменчивости всего создаваемого человеком сам он - величина постоянная, и смертных грехов-то у него посчитано, и благодетельных качеств... Вот нынешние правители поддались соблазну разрушения, свержения прежних кумиров. А зачем ломать то, что трудами отцов и дедов создано?.. Зачем ту же КПСС надо было запрещать?.. Вся здоровая энергия нынче на это бездумное разрушение и уйдет. И наступит время бессилия и власти, и народа... А рушить бы ничего не надо, ибо то, что предыдущими поколениями нарабатывается, созидается, должно сохраняться и преобразовываться.

И очевидный - грех не уважать отцов своих и дело рук их...

И придет время, поднимутся изгнанные кумиры в сознании людском, станут требовать они возврата к прошлому. Не пришлось бы новый ГУЛАГ создавать... Впрочем, опыт этот, как национальное достояние, сквозь время как раз и пронесли. Вот и он, Черников, не даст соврать: КГБ - способный преемник ГПУ ...

А еще поделился Александр Исаевич, что собирается он написать несколько рассказов, в которых расскажет о судьбах людей во времена изломов. О том, что пережить им приходится в годы, когда проверяется цельность человеческая. И под одним названием будут как бы два рассказа с совершенно разными героями, живущими в разные эпохи. И это будет постоянное в меняющемся... Это - испытание для человека. Его высшая проверка на право называться человеком, созданном по образу и подобию...

Черников все ждал самого главного, что хотел услышать не он один. Все надеялся, что вскинет Александр Исаевич руку, укажет верное направление, и такие, как Черников, растерявшиеся от выстраданных долгожданных и вдруг разочаровавших перемен, от того, как рушится чем-то дорогое им прошлое и создается совсем не то, о чем они мечтали, увидят то, что видит он, и, обретя силу, рванут в этом единственно верном направлении... Ждал, но слышал об опыте, оставшемся в истории, о неизменных испытаниях и долгих годах (может до конца их жизней) ожидания лучшего. О том, что не сделали бы молодые, азартные, не усвоившие опыта предыдущих поколений или нигилистически отрицающие этот опыт, пришедшие теперь во власть, главную ошибку - не начали бы слепо слушаться чужих советов, безоглядно верить иноземным советчикам. Это ведь в природе человеческой - свою выгоду блюсти, а уж на Западе, в тех же Штатах, где нет понимания общинности, коллективной взаимовыручки, жертвенности (он-то это хорошо знает), это является основным законом выживания, подобное там усваивают с детства, впитывают с молоком матери, и никто не станет давать советы, которые бы прежде всего ему выгоду и не приносили...

Черников слушал и, наконец, понял; не вскинет тот руку, не поведет в нужном направлении. Потому что силы для другого бережет. Или потому, что понимает законы, по которым неизбежно произойдет то, чему суждено... А может, потому, что сам не знает - не Бог, человек все же...

Так, за разговором, незаметно дошли до его дома и вошли во дворик. А потом и в дом, где растерявшаяся, простоволосая и в домашнем халате с пятнами материнского молока на груди (только что кормила сына), Александра на какое-то время застыла в осмыслении увиденного здесь, в ее доме, пришельца, а потом, так и не поверив до конца, защитилась суетой, заметалась (прежде переодевшись в праздничное), чтобы чем-то угостить, накормить, хотя бы, как принято, напоить чаем, хотя мужчин это совсем не интересовало. Разговор все еще вязался. Не утомил, нужен был каждому. И Черников, порывшись в стопе старых журналов, наконец отыскал «Новый мир» с «Одним днем Ивана Денисыча», и Солженицын написал несколько слов на уже постаревшей до признания уважения бумаге. А затем вспомнил о губернаторе и прочей ожидающей публике, и тогда Сашенька, уже поверившая в происходящее и надеявшаяся на то, что Черников перескажет ей все-все, о чем они по дороге сюда говорили, догадалась посадить их вместе на тахту и сфотографировала на память...

После отъезда Солженицына Черников хотел тут же написать заявление, не сомневаясь, что это единственно правильное решение, чтобы не нанести вреда своей стране, не внести лепту в не радующие уже перемены, которые он в свое время приближал, но, подавив первый порыв, сидя в кабинете над чистым листом бумаги, здраво рассудил, что без него, без необходимых для жизни денег, трудно в этом мире будет его жене и сыну, и переломил свое бунтарское настроение, уговорил свою внутреннюю свободу, которая прежде всегда брала верх, и остался служить, ощутимо поднявшийся после встречи с Солженицыным в глазах окружающих и губернатора и помимо воли попавший в касту не свергаемых авторитетов, к словам которых принято прислушиваться, даже если следовать им никто и не собирается...

Неестественный отбор (продолжение)

Жовнер

Поразительно необъяснима избирательность памяти.

Из множества событий, оставшихся в прошлом, она отчего-то хранит, казалось бы, второстепенные детали, незначительные мелочи или кратковременные события. Хранит, погребенные многие годы под нагромождением постоянно и каждодневно проживаемых, нанизываемых новых, недавних, более значимых и острых, и вдруг высветит, выставит на осмысление, прочувствование, намекая на таинственный смысл, который, как правило, человек не способен разгадать, казалось, забытое навсегда. Вот и в день похорон отца отчего-то вспомнилось Жовнеру давнее, студенческой поры, путешествие по заброшенной байкальской, построенной еще во времена царской империи, железной дороге, с ее тоннелями и тишиной, заполненной оставшимся в истории звоном каторжных цепей, спорами инженеров и дымами первых паровозов, когда к вечеру третьего дня под собравшимися разразиться дождем тучами они, трое будущих технарей, зараженные вирусом сочинительства, забрели в небольшой поселок, спрятанный между двумя отрогами, спускавшимися к Байкалу. Две короткие улочки старых деревянных домишек с небольшими огородиками лепились на южном склоне. Они постучали в крайний, на вид еще крепкий, по-хозяйски ухоженный и одновременно с налетом неотразимо наступающей заброшенности. На стук в дверь вышел высокий сутулый старик с печально-угрюмым выражением лица, на котором ничего не отразилось при виде трех парней с рюкзаками. Молча выслушал просьбу о ночлеге, молча пошел обратно, оставив открытой дверь, и они, переглянувшись, вошли следом.

Внутри большой комнаты с беленной печкой в центре запустение, зримо выразившееся в белесом слое пыли на этажерке и подоконниках, немытой посуде на накрытом клеенкой со следами пищи столе, ощущалось больше. Они поторопились достать из рюкзака бутылку водки, не сомневаясь, что тем самым расположат хозяина к радушию, и тот, все так же печально и молча, достал из старого буфета грязные стопки, протер их заскорузлым мозолистым пальцем, потом принес соленых огурцов, капусты, поставил закопченный чугунок с холодной картошкой в мундирах и, только выпив стопку, неожиданно тихо всплакнув, пустив скупую слезу, заблудившуюся в старческих глубоких морщинах и высохшую там, так и не скатившись, хрипло сказал, что два месяца как похоронил старуху, и теперь нечего ему делать на этом свете, а Господь все никак не приберет... И хотя нельзя было не ощутить ( и они это чувствовали), что в этом доме отсутствуют какие-либо желания, кроме, может быть, желания распада и исчезновения, им, молодым, полным планов и кипящим от множества нереализованных желаний, была непонятна эта стариковская печаль, утрата интереса к жизни.

Вспомнив вдруг этого старика, а вернее собственное ощущение непонимания отсутствия желаний, поразившее его тогда больше всего, он вдруг подумал, что отец, вполне крепкий и здоровый на вид, ушел так быстро, вслед за матерью, тоже от тоски. Как они с Еленой ни убеждали отца сойтись с какой-нибудь старушкой (желающие доживать век с крепким еще стариком были), тот не соглашался, все больше предпочитая одиночество, и за эти одиноко прожитые годы, похоже, утратил всякий интерес к этому миру, и оттого и квартира, и дача постепенно приобрели тот самый налет неуклонно катящейся к завершению жизни...

А еще вспомнил он в эти поминальные дни, как спустя год после смерти матери они поехали с отцом на родину, захотелось тому вдруг побывать там. Теперь уже ясно было, что, как прежде думали, не получится, не будут их с женой могилки рядом с родительскими, а оттого хотел в последний раз побывать на них.

И, глядя на почти сровнявшиеся с землей холмики на давно уже не действующих кладбищах (Сашкины деды и бабы покоились на разных: отцовские родители - на самом старом, материны - в другом конце города, его не так давно закрыли), покосившиеся, потемневшие от времени кресты, Жовнер вдруг остро ощутил свою безродность. История его семьи, ее родословная была для него тайной невостребованной. Ни в школе, ни позже в стране Советов не принято было копаться в корнях, заглядывать в семейное прошлое дальше жизни своих, родившихся и выросших уже при советской власти, родителей. Прежде он не задумывался об этом, да, собственно, и не горел желанием узнать, кем были его предки, а теперь, когда вдруг проявилась мода на причисление не так давно еще всех одинаково безродных к родовитым, появились тенденции к классовому разделению, он понял, отчего в СССР столь старательно вытравливалось всяческое знание семейного прошлого. Многим действительно было что таить от пролетарской власти.

В какой-то мере это относилось и к его семье.

Деда Михаила Жовнера он никогда не видел даже на фотографии. Тот умер перед самой войной, задолго до рождения Сашки, и, со слов отца, был он истинным коммунистом, последнее время работал председателем райисполкома. Ему не было и пятидесяти, когда сказались старые раны. И оставил он жене и детям недостроенный дом взамен ранее сгоревшего (подожгли недруги), в котором пропало и все нажитое, в том числе редкие семейные фотографии да пара застиранных гимнастерок и галифе (в единственном рабочем костюме его положили в гроб). Происхождение у него, правда, было смутное. Родился он в семье священнослужителя в Тверской губернии, но в молодости заразился коммунистической идеей и с родными отношения разорвал, поэтому его дети ничего о своих деде и бабке не знали. Прошел ссылку, окопы Первой мировой, Гражданскую, был дважды орденоносцем.

Баба Таня, безграмотная крестьянка, бывшая при муже домохозяйкой, а потом жившая при детях, пережившая его чуть ли на полвека, так и не выйдя больше замуж, запомнилась Сашке тихой и набожной старушкой, окрики которой, когда она звала его домой, больше походили на просьбы. Он их всерьез не воспринимал еще и потому, что она никогда не жаловалась родителям на его непослушание. В глубокой старости, а умерла она уже под девяносто лет, она больше напоминала несмышленого ребенка.

Деда Ивана Полоцкого, сухого, жилистого старика с неизменной палкой, на которую тот опирался (прихрамывал на правую ногу), нередко приходившего с другого конца городка к единственному зятю распить чекушку водки, он помнил смутно. Ему было лет шесть, когда тот умер. И это была первая осознанная им смерть, которой он испугался и запомнил на всю жизнь и чадящие свечи, и монотонный речитатив чтиц, и непонятные слова псалтыря, и пергаментное лицо деда, его сцепленные руки со стоящей в них горящей свечой...

А еще он запомнил, как дед Полоцкий водил его в гончарную мастерскую, в большой, стоящий на отшибе, в стороне от городских улиц, на косогоре над изгибом ручья, дом. И помнил блестящие влажной глиной гончарные круги и вздымающуюся, обретающую под тонкими пальцами того форму кувшина коричневую массу...

Много позже, уже испытывая интерес к своей родословной, он услышал, что когда-то эта мастерская принадлежала его деду. А еще было у Полоцких два дома и хутор недалеко от городка. Когда к власти пришли большевики, один дом дед отдал под учреждение, мастерская же стала государственным предприятием, в которой он был назначен заведующим, а на хуторе поселился бедный дальний родственник Митяй, которого Сашка помнил уже неряшливым и кривоногим старичком, похожим на юродивого.

Бабу Марфу Федоровну, дородную и строгую, он запомнил лучше. После смерти деда она оставила дом младшему сыну Михаилу с молодой женой и переселилась к дочери. Она прожила с ними немногим больше года, болея и постепенно угасая, и умерла, когда Сашка ходил во второй класс. Несмотря на болезни, она была главной, выстраивая жизнь в доме по-своему, периодически сталкиваясь по этой причине с зятем, но неизменно побеждая в этих стычках (не без поддержки дочери), и ее ослушаться Сашка не смел.

У бабы Марфы была младшая сестра тетя Варя. Она жила в большом добротном доме с плодоносящим яблочным садом, слыла богатенькой. Ее сына, дядю Гену, служившего в свое время в КГБ (умершего на несколько лет раньше матери), как и его сына Славку, Сашка помнил хорошо. Их он ощущал своими родственниками, в отличие от второго мужа тети Вари, Егора, сухорукого, как и Сталин, золотозубого плотного мужчину лет на пятнадцать ее моложе, который во время войны, по слухам, был то ли подпольщиком, то ли полицаем. Он помнил его чужим и вызывающим необъяснимую антипатию, нисколько не интересующимся им стариком, торгующим яблоками на городском рынке и ни разу не предложившим ему ни одного плода ...

...Сильны мы задним умом.

Когда была возможность, не расспросил, не узнал, а вот теперь уже и при всем желании не узнаешь.

Не заглянешь в то, не такое уж и далекое, запретное прошлое, не у кого спросить.

Вот только разве у девяностолетней бабы Вари, уже слабой на память и лишившейся возможности вспомнить прожитое, перебирая пожелтевшие фотографии; на старости лет осталась совсем нищей: в одночасье, уже после смерти Егора, ночью сгорел ее дом, сама чудом жива осталась. Теперь она доживала отпущенное в маленькой комнатке леспромхозовского, пустующего в связи со смутными временами и затишьем на делянках, общежития (к детям отказалась пойти жить, привыкла одна). Была уже плоха, но признала отца, пустила скупую слезу, помянув мать и заодно и себя, приняла деньги, спросила у Сашки о семье, вспомнив, что у его ровесника, ее внука Славки, семьи так и нет, и немножко разговорилась. Но на Сашкины вопросы отвечала скупо, может, не помнила, а может, продолжала бояться, как боялась всю свою жизнь. Он только сейчас и узнал, что была баба Марфа из обедневшего еще до революции дворянского рода с примесью польской и даже турецкой крови. В свое время выдали сестер замуж за зажиточных горожан. Только вот первый муж бабы Вари подался в большевики и погиб в финскую, а деда его, Ивана Полоцкого, тогда ранили в ногу. Вот оттого и на другую, Отечественную, не взяли, и ходил всю жизнь с палочкой...

Что она еще могла помнить в свои годы и в своем не изжитом, как наказание невесть за какие грехи, горе?.. К тому же, если все опасное сознательно вытравливалось многие годы, забывалось так накрепко, чтобы не проговориться даже во сне. Особенно, когда Геннадий пошел в чекисты, куда его взяли как сына геройски погибшего большевика. И во всех анкетах дядя Гена писал, что один дед у него был портным (это так и было по отцовской линии), а другой служил кучером у помещика (и это был грех бабы Вари, она скрыла правду, к тому времени обедневший дворянин Федор Слуцкий, в первые революционные годы ушедший искать правду, покоился уже невесть где...)

Мало он узнал о своих предках, и совсем немного - о сверстниках.

За прошедшие годы городок не изменился. Разве что немного увеличился, расстроившись новыми домами по берегам Западной Двины, прибавившись приезжими беженцами из республик распавшегося Союза, да вернулись на родную землю те, кто когда-то искал лучшей доли на больших стройках социализма. Убавился же отцовскими сверстниками, не дожившими до настоящей старости по извечной причине этих мест - тоски и пристрастия к веселящему зелью.

Из тех, кого Сашка помнил, еще держался молодцом Привалов, в отличие от поседевшей и сморщенной, утратившей былую воинственность его, разгульной некогда, жены. Жили старые Приваловы с тремя внуками, дочь в очередной раз выскочила замуж и уехала в нефтяной край за мужем и деньгами.

Давно уже похоронили ершистого Касикова, так и не увидевшего желаемые им перемены. Отнесли на погост и большинство из тех, кто помнил старшего Жовнера.

Сашкиных сверстников тоже поубавилось. Из одноклассников практически никого в городе и не осталось. Стас Нечипоренко вместе с родителями опять вернулся в Витебск, но больше о нем никто ничего не знал. Колька Жбанов спился и умер от цирроза печени. Ванька Приблуда утонул по пьяни. Ванька Хренин стал стариком и, похоже, совсем не помнил Жовнера. В тюрьмах да лагерях затерялись братья Слепневы. Вовка Короткий стал речным капитаном, жил в Ярославле и ходил по Волге.

О Вовке он узнал от Кати Савиной, располневшей, крашеной блондинки с обвисшей большой грудью, неряшливо выглядывающей из отворота сарафана. Он сразу ее и не узнал, в памяти жила смешливая красавица с длинной русой косой, при взгляде на которую так колотилось сердце, а вот теперь перед ним сидела располневшая, утратившая стройность женщина с печальным выражением глаз, которые оживали лишь, когда она говорила о сыне, курсанте военного училища, и тускнели, когда неохотно говорила о своем житье-бытье, о муже, отставном майоре, тихо спивающемся в их квартире в недалеком Смоленске. Их одноклассницы, кого он помнил, а она кое-что знала, разъехались по стране. Надя Беликова (теперь уже, очевидно, не Беликова) вроде бы жила в Самаре, следы же остальных потерялись.

Случайно он застал Эдика, который приехал погостить к матери из Витебска. Бывший мичман, отслуживший на атомной субмарине одиннадцать лет, облысевший раньше времени, бездетный и, похоже, не очень счастливый в семейной жизни (о жене только и сказал, что имеется), пенсионер со стажем, он нисколько не удивился встрече. Они сидели на знакомом Сашке и хранящем прошлое крыльце в его дворе, поглядывали на неспешно бродящих кур и, исчерпав воспоминания, пытались нащупать одинаково интересные обоим темы. Эдик, в стареньких брюках и латаной рубашке, был похож на местных безработных горожан и никак не походил на кадрового моряка. И его глаза загорались, когда он говорил о пчелах (у матери была пасека, которой занимался он, живя здесь с весны до осени), об уродившихся в этом году грибах и ягодах. Он даже вынес корзину отборных белых, оказывается, с утра, по росе, уже оббегал заповедные места... Происходящие в стране перемены его не интересовали и не беспокоили.

Они расстались обыденно, понимая, что вряд ли еще жизнь сведет их, но нисколько не огорчаясь этому.

В дедовском доме жил постаревший дядя Миша с женой и младшей дочерью Надей. Той уже перевалило за тридцать, замуж она так и не вышла, до перемен работала ревизором в кооперации. Теперь же, хотя и попала в число тех, кто после приватизации становился владельцем части немаленького районного кооперативного имущества (нескольких десятков магазинов, разбросанных по району), с трудом понимала происходящие перемены и, как и другие совладельцы, не знала, что с этой, неожиданно ставшей собственностью, торговой сетью, убыточной и никому не нужной, делать. По вечерам Сашка расписывал ей радужные возможности, уповая на то, что вокруг полно грибов и ягод, и, если заняться заготовкой и переработкой только их, можно неплохо жить. Даже обещал стать партнером на Кавказе, где и грибы, и лесные ягоды дорого стоят. Она кивала, но видно было, что не понимала, как это можно теперь заниматься всем, чем хочешь. Было очевидно, что эта намного ближе расположенная к Москве провинция значительно отстала от энергичного юга, который уже давно и стремительно освоил новую систему ценностей и отношений, уступая столице разве что в традиционной концентрации власти и средств, но не в предпринимательской инициативе. Здесь же, похоже, был заповедник неспешного перехода от одной формации к другой...

После той поездки Сашка стал больше понимать дядю Семена, который не хотел ездить на родину. Он боялся узнавать о неизбежных утратах, неумолимости времени. В его памяти существовал радостный, оставшийся в прошлом мир детства и юности, и он не хотел его корректировать, уточнять... Хотя, пожалуй, ему как раз стоило бы приехать. Если верить Привалову, Настя Макеева не скрывала, что отцом ее сына-подростка является именно Семен Потоцкий. Она все так же жила с Трепловым, который теперь ее не ревновал к каждому встречному-поперечному, стал совсем тихим и спокойным, после того как перенес инсульт, не пил совсем и добывал на кусок хлеба плотницкими работами. Приваловы в голос утверждали, что младший Треплов, Матвей, - копия Семена Потоцкого в молодости. Но Жовнерам не довелось увидеть ни Макееву, ни Матвея, а идти знакомиться с возможным родственником Сашка не решился.

…Не хотел, и все-таки в один из вечеров ноги сами вывели его к дому Жени.

Став взрослым, он вспоминал свою первую женщину не так часто. Он не был в нее влюблен, хотя и стал с ней мужчиной. Но вспоминал всегда с благодарностью, в их близости не было ничего постыдного, что хотелось бы навсегда забыть. Встретив Елену, поняв, что такое настоящая любовь, он о ней даже забыл. И только в этом городке, в рое воспоминаний всплыло это имя, остро вспомнились бессонные ночи, трепет познания притягательной тайны взрослой жизни...

Неосознанно он стал вглядываться в женщин, похожих на нее, хотя понимал, что в возрасте, в два раза большем, чем было ей тогда, она, скорее всего, изменилась до неузнаваемости. Как, впрочем, и он. К тому же она не хотела возвращаться в провинциальный городок, собиралась после института остаться в Ленинграде. И, наверное, так и произошло. Скорее всего (он так хотел), она удачно вышла замуж, родила двух или трех детей (он вспомнил, она хотела не меньше двух), стала хорошим учителем (в этом он не сомневался).

И все-таки дошел до дома, который запомнился запахом духмяного сена, заходящимся от страсти сердцебиением, жаром упругого девичьего тела, податливыми губами и ласковыми объятиями женских рук... Дошел до не такого уж и большого и крепкого, как ему казалось много лет назад, почерневшего от времени, но не брошенного, обжитого дома (вспомнил, что у Жени была сестра, да и, возможно, живы еще и родители), посидел на другой стороне улицы на скамеечке, надеясь, что кто-нибудь войдет или выйдет в калитку. Но так и не дождался, только спустя какое-то время, разорвав упавшие сумерки, вспыхнул в окнах свет. И ему показалось - мелькнул женский силуэт, так похожий на Женин... И уже решил придумать какой-нибудь повод, зайти, удостовериться, она ли это, пересек улицу, взялся за ручку калитки и подумал: зачем?.. Пусть она останется в памяти такой, какой была много-много лет назад: солнечной, веселой, беззаботной, щедрой... И пусть она и он, робкий до наглости, неопытный, обидчивый до грубости, сходящий с ума от желания обладать женщиной, останутся в прошлом такими, какими были тогда...

...С уходом родителей человек меняется. Пока они живы, он все еще ребенок, который знает, что рядом есть кто-то более сильный, мудрый, знающий и защищающий от безжалостно бегущего времени. Когда родители уходят, этим главным, сильным и мудрым для своих детей, внуков и правнуков становится он. И на него переходит ноша, которую несли до этого родители. И теперь он вдруг осознает свою ответственность не только перед семьей, но и перед миром, перед будущим. И эта данная свыше ответственность, понимаемая лишь в возрасте, заставляет до конца дней быть причастным ко всему происходящему, хотя мир вокруг становится другим, потому что создается уже другими и для других. Он заполняется, как правило, поколениями, совершенно не похожими на твое. У них другие игрушки и игры, иные ценности, иные критерии. И каждое новое поколение (как в свое время и твое) стремится быть оригинальным, отличным, непохожим. Оно безрассудно любопытно, вдохновляется и питается новизной, а ты уже понимаешь, что при всей разности каждого человека все люди похожи и все поколения проживают похожие жизни, словно проходят одну и ту же школу, в которой прежде преобладает жажда познания окружающего мира, затем освоение чувственного собственного мира и пространства межличностных, социальных отношений, в котором каждый, опять же, занимает ему предназначенное место, и, наконец, приходит час, когда начинается главный и последний урок понимания своей связи с космосом, вечностью... И в этом зрелом возрасте вдруг очевидны становятся повторяемые детьми и внуками собственные ошибки, хочется предостеречь их, передать собственный опыт. Но, оказывается, твои знания и твой опыт если и будут востребованы, то гораздо позже. Когда тебя уже не будет в этом подлунном мире...

Жовнеру теперь нередко приходила мысль, что хорошо, что и мать, и отец ушли в мир иной, веря, что государство, в котором остался их сын, внучка, все такое же сильное и крепкое, как было при них. Мать даже не успела понять, во что переросла так называемая перестройка. Отец, сначала воспринявший происходящие перемены с интересом и пониманием, запрет коммунистической партии расценил как очевидную, касающуюся лично его несправедливость и партийный билет сдавать не стал, а перед смертью частенько надевал свои военные и гражданские ордена и заявлял, что вот-вот, надо только набраться терпения, и все вернется на свои места. С этой верой он и ушел, стараясь не замечать необратимости перемен. И Сашка его понимал, отцу было бы невыносимо печально уходить, оставляя его в распадающейся и зависимой стране, в которой будущее становилось все непрогляднее и жизненные планы ограничивались сегодняшним днем, в котором главной была забота либо о лишнем миллионе, либо о куске хлеба.

Он сам еще верил в замечательное будущее, но прежний энтузиазм начала девяностых таял. Когда они с Азаматом Гуковым открыли свою фирму, начали выпускать газету, а потом создавать структуры, подразделения, было понятно, что надо делать, в чем нуждается общество. Заветной мечтой начинающих бизнесменов было создание собственного производства. Этакого свечного заводика, продукция которого пользовалась бы долгим постоянным спросом. Завуалированная мечта о востребованности, необходимости и полезности того, что ты делаешь. А еще было желание создавать что-то новое, еще не произведенное никем другим, но опять же очень нужное. В издательском деле это, конечно, были новые книги. Жовнер собирался даже выпускать толстый литературный журнал. Он написал письма известным писателям и уже получил рукописи от трех из них с согласием и выражением искренней поддержки.

Он строил свои планы, совершенно не задумываясь о том, что такое рынок и как он может влиять на его собственные, выношенные еще в социалистическую, когда этого не мог реализовать, эпоху идеи. Поэтому происходящие в начале девяностых перемены его радовали. Да тогда эти самые пресловутые законы рынка и не ощущались: газета пользовалась спросом, первые массовые тиражи книг разошлись стремительно, они даже делали допечатку тиражей, думать надо было больше о том, где добыть бумагу, картон, найти хорошую типографию... Неожиданный не только для него (книжные товароведы, продавцы, книголюбы разводили руками) провал с большим запозданием, но, наконец-то, вышедшего двухтомника сказочных классических произведений выбил его из колеи, но не лишил уверенности в нужности того, что он делает. Отсутствие спроса на оригинально иллюстрированный и со вкусом составленный двухтомник он списал на общую финансовую нестабильность в обществе, когда большинство читающей публики не могло позволить себе трат на книги. Он еще не догадывался, что главная причина в другом. Что менялись численность и вкусы читательской аудитории...

Переехав в Ставрополь, он не стал менять профиль вновь созданной организации, решив открыть новую газету и заняться выпуском деловых телефонных справочников, потребность в которых, в связи с большими переменами, остро ощущал сам. Но не зря говорят: переезд сродни пожару. Закрытие агентства привело практически к потере всего наработанного, и главное -

к отказу от прежних планов, уже выстроенных отношений и намеченных дел. Все, что не нужно было (те же «КамАЗы»), или с чем он не знал, что делать на новом месте, - лишняя оргтехника, распродавалось за бесценок. Вырученные средства шли прежде всего на расчеты с с увольняющимися специалистами, которых Жовнер не торопил, продолжая выплачивать им зарплату, хотя работы уже не было, позволяя не спеша подыскать новое место работы. Московская фирма, созданная на брокерском месте, которая за это время особо не раскрутилась, хотя вполне сносно существовала, позволяя ее сотрудникам неплохо зарабатывать, по согласованию с Яковом Ароновичем, собравшимся уезжать на историческую родину, была закрыта. Но Матецкий остался в столице и, спустя некоторое время, открыл собственную фирму, специализирующуюся на операциях с недвижимостью...

После переезда в Ставрополь, словно шагреневая кожа, удовлетворившая все желания, резко уменьшились масштабы и численность вновь созданной организации. Но, тем не менее, нащупанная Жовнером ниша позволяла не только держаться на плаву, но и надеяться на дальнейшее расширение, возвращение утраченных позиций.

Наглое до непонимания воровство Бавинова и Закировой, которых он считал своими главными единомышленниками, помощниками, которым беспредельно доверял, обескуражило и в какой-то мере сказалось на работоспособности. Он долго не мог поверить в происшедшее, как в свое время не мог поверить в предательство Качинского (боже, как давно это было!). Продажность следователей, последовавшие репрессии налоговиков, которые сначала, по наущению Саркисовой, выискивали нарушения, а затем не захотели следовать логике событий, когда дело было закрыто, кражи не выявлено, а значит, не могло быть и никакого сокрытия налогов, все траты и отнесение их на себестоимость обоснованы, не желая признаться в собственной неправоте, санкций не отменили и намерены были окончательно разорить фирму, - все это породило в нем растерянность. И эту растерянность усугубило непонимание того, что происходит в стране, где невозможно добиться истины (он ведь дошел до прокурора края!), где правый оказывается виноватым...

Но и без былой уверенности все же продолжал бороться со столь быстро возникшей системой такого же подавления человека, какой была, казалось навсегда оставшаяся в прошлом, советская...

И в процессе этой борьбы под другим углом зрения взглянул на происшедшие и происходящие перемены.

Вдруг задумался: благо ли, что полки магазинов полны импортной продукцией, на дорогах все больше иномарок, оргтехника, строительные материалы, инструменты - да что перечислять, все необходимое - имеет марки зарубежных фирм. Что даже сокрытие дефектов под блестящим пластиком, называемое евроремонтом, выдается за достижение, хотя на самом деле это отнюдь не настоящий ремонт, способствующий восстановлению изношенного, а всего лишь красивый обман.

Он вдруг осознал, что отечественная промышленность, которая работала все советские годы на страну и мощностей которой тогда не хватало для удовлетворения спроса, а значит, можно и нужно было эти мощности увеличивать, вдруг оказалась никому не нужна. Заводы и фабрики закрывались. Но зато расширялись производства в Европе и открывались все новые и новые магазины, заполненные импортным товаром. Вместе с ними росла и численность продавцов, или, по-новому, менеджеров всех мастей, а также торговых фирм, представительств. В издательском, близком ему, деле появилось несколько новых крупных частных структур, расположенных в Москве и возникших на основе государственных издательств. Они уже не хотели работать с провинциальными издательствами. Да и книжная торговля в крае и видимых окрестностях стремительно сворачивалась.

Вдруг стало очевидно: в капиталистическом мире, от которого они так долго были отгорожены, всего в избытке. И он, этот заманчивый для многих мир, ни в какой сторонней продукции не нуждался, никакого самостоятельного производства в новой России не видел и не хотел видеть. Он предлагал продавать ему сырье, зарабатывать копейки на обслуживании их предприятий и магазинов и покупать то, что они производят. Жовнер думал, что это не коснется культуры, книг, но ошибся, новые частные издательства начали издавать преимущественно переводную литературу, фантастику и детективы, которые в советское время были дефицитом. Правда, уровень этой литературы был далек от образцов этих жанров.

Теперь и в провинции, следом за столицей, наступила эпоха купеческого ренессанса.

Самые большие барыши приносила торговля бензином и зерном. На одном этаже с ними сняла помещение посредническая фирма, занимающаяся продажей зерна. Директором был парень лет под тридцать, представившийся при знакомстве Владимиром, с располагающим, всегда готовым откликнуться на любую просьбу выражением лица. Сразу же после заселения он устроил новоселье с шампанским для дам, коньяком для желающих и чаем для трезвенников и язвенников, на котором представил своего партнера, заместителя и одновременно бухгалтера и единственного штатного сотрудника Гришу, невысокого, широкоплечего, серьезного и немногословного очкарика. О том, чем они занимаются, оба старались не говорить, ловко меняя тему, если кто-то любопытствовал, но замечая, что труд их сугубо интеллектуальный, поэтому им вполне достаточно вот этой комнаты, пары столов, факса и калькулятора, основного оружия бухгалтера. Правда, помимо двух столов в комнате вскоре появились широкий диван, чайник, с десяток чайных чашек и с полдюжины стульев.

Спустя месяц в комнате соседей уже тесно было от то ли сотрудников, то ли посетителей, преимущественно молодых и энергичных. Как пояснил Владимир, это были жаждущие быстро разбогатеть, которые, тратя собственные деньги, рыскали по краю, выискивая зерно по низкой цене. Сам же Владимир представлял интересы покупателей с деньгами, что было более важным и заставляло роиться вокруг него посредников. Покупатели, на кого он работал, по его словам, находились то ли в Москве, то ли в Питере, или даже за границей. На этот вопрос он отвечал обтекаемо. Главное ( он это подчеркивал), они хотели купить не менее десяти тысяч тонн зерна ( Жовнер не поленился, посчитал - это почти сто семьдесят шестидесятитонных вагонов), но, естественно, не по той цене, которую хотели получить продавцы, еще не обанкротившиеся и не распавшиеся колхозы.

Мечтающие разбогатеть, как пчелки, кружились по краю, приносили Владимиру и Грише информацию и предложения продавцов, а те отвергали или требовали заверенных элеваторами справок и гарантий, что цена, устраивающая их покупателя, не изменится в ближайшее время.

И кое-кто добывал такие справки, враз приобретая зримую солидность и снисходительность по отношению к менее удачливым сотоварищам.

Подобное событие обмывали чаем или даже чем покрепче.

Удачливый агент теперь мог расслабиться в ожидании сделки и расчета, мысленно пересчитывая и тратя свой немаленький гонорар.

Соблазненный большими цифрами, Жовнер тоже предложил Владимиру пару хозяйств, с которыми у него были хорошие отношения. Он уже переговорил с руководителями. Предлагаемая цена тех устроила. Все вместе они согласились продать почти две тысячи тонн.

- Это очень интересное предложение, - обрадовался Владимир. И, сделав печальное выражение лица, продолжил: - Но вот досада, первую партию мы уже сформировали, на следующей неделе мы с Гришей займемся ее отправкой. Вы держите своих председателей, чтобы никому не продавали, мы вернемся и сразу заключим договоры....

- Долго ждать?

- Недели две-три от силы...

Через несколько дней бурная жизнь в соседнем кабинете замерла.

Некоторое время все еще продолжали захаживать неудачливые, но не оставившие надежду агенты, толкали запертую дверь, курили в коридоре.

Потом вдруг появился Гриша на грузовой машине, куда погрузили диван, столы, стулья и факс. Сказал, что они нашли более удобное помещение под офис и обещал сразу же, как только подключат телефон, сообщить адрес.

Но так и не позвонил, ни через пару дней, ни через неделю...

А спустя месяц в коридоре появились дюжие ребята, выбили дверь, оглядели пустую комнату и спросили у вышедшего на грохот Жовнера, как давно он видел соседей. И на его естественный вопрос коротко пояснили, что те оказались мошенниками и находятся в бегах...

Авантюра располагающих к себе лжекоммерсантов оказалась на удивление простой, но сработала безотказно. Собрав заверенные справки о наличии зерна на элеваторах, они нашли реального покупателя, убедили его перечислить на счет деньги, для того чтобы их обналичить и рассчитаться с продавцами (низкая цена была при условии оплаты неучтенной наличкой), и с этими миллионами исчезли...

Нашли ли их явно не имеющие никакого отношения к милиции дюжие ребята, Жовнер так и не узнал. Но больше склонялся к тому, что, невзирая на просторы страны, скорее всего, нашли, и на этом карьера, а может быть и жизнь, обаятельных мошенников, вероятно, закончилась.

После этой истории вера в быстрое обогащение честными методами у него совсем пропала. Он уже понимал, что, несмотря на свой опыт, знания, умение и желание выпускать хорошие книги, журналы, газеты, он не догонит тех, кто за бесценок приватизировал бывшую госсобственность, те же столичные издательства и типографии. Когда было разрешено открывать кооперативы и они с Гуковым открыли свою фирму, ему казалось, что все они стартуют в равных условиях, вырваться вперед мог только тот, кто действительно умел лучше работать. И вдруг из этой, практически ровной, шеренги решившихся начать собственный бизнес выделился, стал известен и богат столичный бизнесмен с местными корнями Брынцалов, не так давно торговавший, подобно многим другим владельцам пасек, медом, а теперь выпустивший оздоровительное (панацея от всех болезней!) снадобье из продуктов пчеловодства. Он не был семи пядей во лбу, но, несомненно, обладал коммерческой жилкой и к тому же, как сам признался, капитализм встретил с весомой, в несколько десятков тысяч советских (тогда еще не деревянных, а дороже доллара) рублей, тайно заработанной еще при советской власти кубышкой.

Потом стали появляться финансовые и торговые структуры, возглавляемые либо бывшими партийными боссами, либо недавними комсомольскими активистами, явно не гениями капитализма, но, очевидно, с весомой мошной и большими связями в столице. Народная молва доносила, что за каждым из проявленных банкиров или купцов-продавцов стоят партийные или криминальные деньги.

Первые энтузиасты перемен, идеалисты, верившие в свободное предпринимательство в равно одинаковых для всех условиях, к которым Жовнер относил и себя, все еще продолжали бежать в выбранном направлении, надеясь на собственные силы и веря в справедливость трудового достатка, а далеко впереди уже замаячили спины невесть откуда взявшихся, прихватизировавших общую собственность, далеко оторвавшихся от остальных, лидеров.

Наступила эпоха дикого малинового (по цвету пиджаков новых русских) капитализма.

Жовнер довольно спокойно отнесся к этой бесчеловечной гонке за неправедным богатством, явно не обладая необходимыми для участия в ней качествами: наглостью, бессовестностью, безжалостностью, бесчестьем, но пример скорого и отнюдь не трудового обогащения был заразителен, и трудовая шеренга будущих честных капиталистов стала ломаться. И, как он понимал, движущей силой подобных перемен было не что иное, как людская зависть. Только теперь она маскировалась под слово «конкуренция», исключающее из отношений взаимовыручку, помощь, бескорыстное участие.

По причине конкуренции ему в свое время не дали возможность развивать свое дело в Черкесске.

Из зависти залезли в карман те, кому он доверял.

Обуреваемые завистью чиновники и служители закона забыли, чему они служат, и стали беззастенчиво продаваться.

Это были перемены, о которых никто не говорил и которые властью, да и обществом, всерьез не воспринимались. Главное было преодолеть сиюминутные трудности, быстрее освоить капиталистические законы, стать богатыми и жить в свое удовольствие. К этому призывала реклама, заменившая коммунистические агитки и лозунги, на это настраивали политики всех калибров.

И редко кто поднимал голос в защиту нравственных ценностей, разрушаемых идеологией наживы и наслаждения...

И мало кто эти голоса слышал.

Жовнер понимал, что многие уже сделали свой выбор.

Сделал и он.

Но, тем не менее, нет-нет да и поддавался соблазну.

Вот соблазнился было на перепродаже зерна заработать. Хорошо, Бог отвел...

Попробовал было торговать, привез из Москвы партию обуви, но, видно, нет в нем купеческой закваски…

Впрочем, не одному ему не удавалось если не разбогатеть, то хотя бы вернуться к тому уровню, на котором они находились еще совсем недавно. Гаврилов влетел с целой фурой импортного товара. Благо дело, зарубежные законопослушные поставщики разборок устраивать не умели, а пытались возместить потери цивилизованно, по закону. Подлечившийся и изменившийся после аварии Гаврилов (стал менее меркантилен и более оптимистичен: «живи и радуйся, пока живешь») сумел-таки найти аргументы и доказать, что был форс-мажор, неожиданное повышение пошлины, и пусть и в убыток не только себе, но и продавцам, все же товар распродал. Но торговать зарекся, стал заниматься недвижимостью, где главное было свести продавца с покупателем и снять свою маржу.

Как и Жовнер, настроенный в свое время на собственное производство и собиравшийся построить завод, он тоже перестал ориентироваться в происходящих переменах. Они оба все еще продолжали верить в честный бизнес, в то, что нужно зарабатывать собственным умом и умением, но видели вокруг совсем иное.

Больному президенту, похоже, уже не было никакого дела до государства.

Столица, оторвавшись от остальной страны, жила своей отдельной жизнью. Там появились неведомые прежде и невесть откуда вылезшие олигархи, по сравнению с которыми первый публично обозначенный миллионер Артем Тарасов казался несмышленым мальчиком. Олигархи, неведомым образом ставшие обладателями огромных богатств, принадлежащих всему народу, скупали газеты, телевидение ( а заодно и журналистов) и политиков, чувствующих себя рядом с ними обездоленными и готовых по выгодному им курсу менять иллюзорную власть на реальные «зеленые». До этого экономика и политика существовали порознь, и это вполне устраивало Жовнера, который до сих пор жил с ощущением неотмоленного греха, ведь было в его биографии постыдное, против воли, исключительно ради карьеры, членство в КПСС. И хотя пробыл в ней недолго и, когда начались перемены, в числе первых сдал партийный билет, ощущение, что, числясь коммунистом, не разделяя идей, утратил свою чистоту, которую хранил в самые застойные и сложные годы, не проходило. И зарекся поступать так. Но теперь происходило неафишируемое соединение бизнеса и политики, влияние последней на общество становилось все ощутимее. Красавин все чаще и чаще при встречах заводил разговор о необходимости примкнуть к кому-либо, потому что быть независимым от политики нельзя, тем более выпуская газету. Если бы он пек пирожки, тогда мог бы, но газета - это идеология, это публичность, рано или поздно надо определяться. Да если разобраться, он уже давно член демократической партии, учредил ведь демократическую газету... Остается только формально это оформить...

И он сдался, вступил в партию Гайдара, которую в крае возглавлял Красавин. Теперь эта партия реорганизовывалась, вливалась в новую, названную «Союзом правых сил», во главе которой стояли представители власти и крупного бизнеса, и девиз у нее был замечательный: собственность, справедливость, закон. Но этот девиз все более и более расходился с реалиями. Как, впрочем, и жизнь вокруг все более и более разнилась с выстроенной в его воображении, где именно эти три постулата: уважительное отношение к собственности, объективная справедливость, закон, равный для всех, - и правили. Но именно справедливость и равенство всех перед законом становились с каждым днем все более сомнительными. Что же касалось собственности, то она была. Только вот доставалась не по заслугам, а по, казалось бы канувшему в прошлое, блату, должности, родству, связям, и оттого уважительного отношения не вызывала...

Он не выдержал, уже будучи членом новой партии поделился своим непониманием того, куда идет страна, вернее, куда ее ведет власть, с Красавиным. Тот, уже свыкшийся с креслом вице-губернатора, но пока не утративший совести и ничего не приватизировавший, не научившийся думать прежде о себе, а не о Родине, объяснял это естественным неуправляемым процессом первоначального накопления капитала, не продуманной до конца приватизацией, когда предприятия вполне могут попасть в руки нечестных или наглых людишек и даже представителей криминала. («И не он так один считает, но, увы, уже не вернешь все обратно, механизм запущен»). А может быть, выкуплены за копейки по остаточной стоимости иностранцами через подставных лиц. Но придет время, и власть исправит допущенные ошибки. А нахапавшие не смогут имуществом по-настоящему управлять, потому что у них нет соответствующего опыта, и произойдет уже нормальное перераспределение, когда их приобретут те, кому это действительно интересно. И кто способен созидать. Да, дороже, чем выкупили сейчас, несомненно, первые постараются на этом нажиться, но ничего не поделаешь, они слишком долго жили за железным занавесом, и теперь, возвращаясь на столбовую дорогу мирового прогресса, ошибок не избежать... А укрепление партийных структур разного толка, как и положено в демократической стране, ускорит процесс создания государства, вернет и справедливость, и власть закона.

- Когда? - уточнил Жовнер.

Красавин молчал ровно столько, чтобы можно было понять: ответа он не знает.

Впрочем, похоже, ответа на этот вопрос никто не знал.

- Я думаю, скоро, - не очень уверенно, но все же ответил после паузы. - Сейчас все очень быстро происходит... Вот партия наша победит на выборах и займется плотно экономикой. Я думаю, те, кто не способен работать, ждать не станут. Хапнут, чтобы до конца жизни хватило, и свалят в теплые страны. Уступят место таким, как ты или Гаврилов...

- Уступят ли?

- Не уступят - заставим, - уверенно произнес Красавин. - Да и рынок все отрегулирует... Я вот в Соединенных Штатах был. - Там все работают, не сравнить с нами... А в Японии?.. День в день, от звонка до звонка, и отпусков практически нет. Вот тебе и секрет японского чуда. А мы все себя жалеем, а жить хорошо хотим, зарплату, как в Штатах... А работать, как при социализме, из-под палки. Баклуши бить и еще деньги за это получать... Да что я тебе говорю, ты же сам бизнесмен, уже понял, как непросто деньги зарабатывать, без выходных и отпуска сколько уже крутишься?..

Уверенность Красавина в скором повороте к истинному трудовому капитализму Жовнер не разделил, но оптимизмом все же подзарядился. Не может же такого быть, чтобы нечестные люди взяли верх, весь исторический опыт, который он изучал, свидетельствовал о другом. Но пока им с Гавриловым, в свое время в числе первых поверившим в свободное предпринимательство и в собственные силы, пришлось вернуться к своему, если не разбитому, то уже явно не золотому, корыту. И как вначале, по крупицам, а точнее по копеечке, зарабатывать опять капитал тем, что они хотели и умели...

Можно было, конечно, погнаться за большими деньгами, в надежде на фарт, удачу, но предыдущий опыт подсказывал Жовнеру, что торговля или посредничество - это не его дело. А спроса на то, что он хорошо знал и умел, не было. И пока он не представлял, чем можно заняться, чтобы просто выжить.

Не до жиру, быть бы живу...

Красавин

Кто пережил подобное, тот знает, повышение по службе, несмотря на увеличившийся объем дел и, как правило, большую ответственность, несомненно, более полезно для здоровья, чем понижение. А еще хуже, когда тебя и не понижают, а просто игнорируют, даже демонстрируют твою ненужность тому делу, которому ты совсем недавно отдавал все свои мысли, силы, перечеркивая тем самым все, что ты делал эти пять лет, занимая высокую должность и действительно не щадя живота своего и времени, служа Отечеству. На людях Красавин вида не показывал, что его это не просто обидело, а точнее будет сказать, поразило жестокой бесчеловечностью и неблагодарностью. И если бы не столько врачи, сколько Анна, может быть, и не пережил бы он этот период, все же после всех перемен слег в предынфарктном состоянии, и долго пришлось лечиться.

Подобные коллизии и плохи, вредны для здоровья, и хороши одновременно: они выявляют истинность жизненных ценностей и отношений. К сожалению, человек часто заблуждается, уступая собственным симпатиям или антипатиям и, исходя из этого, оценивая окружающих. Так было с Верочкой Поляковой, которая теперь, похоже, совсем о нем забыла. (Он все еще обижался, хотя, вероятнее всего, это сказывалось уязвленное мужское самолюбие.) Заглядывали к нему в больницу те, кто действительно дружил не из-за чина, кто тоже не пришелся ко двору новому губернатору: Гена Проторов, Валера Митрошкин. Заходили Жовнер и Гаврилов, но в них он и не сомневался, их отношения никогда от должности и не зависели. Пару раз наведался Дубинин, все более отдаляющийся от политики, не скрывающий своего разочарования переменами и мечтающий рвануть куда-нибудь в глубинку и пересидеть там, на земле, ни от кого не завися, это смутное время. Мечтал, да вот все что-то его сдерживало...

Через Анну пожелал скорейшего выздоровления Павлов, но так и не пришел. И отчасти Красавин его понимал: тот остался в новой администрации...

Понимал, но обижался...

Остальными бывшими подчиненными он, по-видимому, был вычеркнут из жизни навсегда, и немало дней прошло, прежде чем благодаря тем, кто не отвернулся, кто ценил совместно пройденный отрезок жизни, да усилиями докторов и Анны, он сумел философски оценить происшедшее.

В больничных стенах было время и поразмыслить над будущим. У него оставалась газета, журналистское дело он еще не забыл. Была новая демократическая партия, активно набирающая сторонников, краевую организацию которой он возглавлял. Он не сомневался: это серьезные рычаги, чтобы в короткий срок напомнить тем, кто считает его сброшенным с политической арены, что это далеко не так.

К концу лечения в голове уже тесно было от планов, идей.

Первым делом он начал с газеты. То, что она будет оппозиционной новому краевому правительству, было очевидно. Но она еще должна была стать агитатором новой партии. В Москве к подобной идее отнеслись с интересом и даже пообещали и, довольно быстро, выкроили деньги. И завалили партийными документами. Это делало газету официозной, засушенной, но приходилось мириться: без партийных денег даже мизерный, в пять тысяч, тираж выпускать было бы невозможно. За эти годы спрос на газеты, тем более политически ангажированные, упал.

Штат - три человека вместе с ним, да Анна, которая взяла на себя функции и ответственного секретаря, и бухгалтера, - не позволял расслабиться, и они нередко прихватывали к рабочей неделе и субботу.

В двух первых номерах Красавин опубликовал размышления о составе нового краевого правительства, набранного в основном из бывших комсомольских работников и выписанных или присланных из Москвы чужаков. Их некомпетентность, незнание истинного положения дел в крае проявились с первых озвученных планов и первых дней работы. А несамостоятельность, полная подчиненность московским кукловодам - с первых реальных действий. Когда писал, мелькала смягчающая оценку мысль о закономерности подобной ситуации. Он допускал, что спустя некоторое время губернатор, разобравшись в кремлевских интригах и оценив реальное влияние тех, с кем ему приходится общаться, обретет большую независимость и сможет действительно выполнить обещания, которые щедро раздавал в ходе предвыборной кампании. Допускал подобное развитие ситуации, но отказывался от объективности журналиста в угоду политику, которому важно было найти в действиях конкурента ошибки, промахи. И все-таки нет-нет да и возникали смягчающие абзацы, результат сомнений в своей безапелляционной правоте (может быть, так же выглядели со стороны и его немалые усилия в бытность вице-губернатором?), но он вымарывал их, убеждая себя, что состав правительства, в котором довелось работать ему, несомненно, был более профессиональным и работал более эффективно в гораздо более сложных условиях.

Он видел то, что не было видно обывателю. По истечении полугода команда нового губернатора все еще никак не могла обрести рабочий ритм, продолжались кадровые утряски, не было четкого понимания, что следует делать в первую очередь, преобладал стиль пожарной команды.

Объективности ради, он соглашался, что таким было начало и их работы. Но они в свое время сориентировались за более короткий срок...

Иногда он соглашался с менее критично настроенной Анной: да, кое в чем новые управленцы исправили недочеты предыдущей команды. Но это относилось прежде всего к аграрному сектору, которым Красавин не занимался и не владел достаточной для выводов информацией. В тех же направлениях, которые он в свое время курировал, каждый новый шаг власти был неэффективен, недальновиден, свидетельствуя о том, что новый вице-губернатор не знает, что делать, какие проблемы расшивать в первую очередь.

В очередной статье, посвященной текущему анализу деятельности власти, он назвал губернатора дилетантом, объяснив неэффективное управление краем, в котором ситуация все более усугублялась, его недееспособностью.

Напечатанное слово «недееспособность» неожиданно для него и всех окружающих, включая и сторонников губернатора, стало зацепкой для атаки на автора, на газету и, косвенно, на партию. Придворные юристы обвинили его в клевете и подали иск. К этому известию Красавин отнесся с веселой иронией, даже посчитал это неплохим рекламным событием, бодро сообщив скандальную новость на страницах очередного номера и обещая подробно рассказывать читателям все перипетии смехотворного и очевидно проигрышного для истца судебного разбирательства.

Но все оказалось гораздо серьезнее (хотя вполне объяснимо, он представлял возможности искажения истины в угоду власти), судебная машина отреагировала моментально. Неожиданностью стало то, что его дело быстро перевели из разряда гражданских в уголовные и была обозначена статья, предполагавшая наказание в виде лишения свободы. Этот поворот вызвал двоякое ощущение. С одной стороны, он не мог поверить, что в более открытом и справедливом, чем советское, государстве, где если пока и не главенствует, то обязательно будет главенствовать закон, но уже есть свобода слова, все-таки подобное может произойти. С другой стороны, он допускал, что, может, и тем самым он приравнивался к диссидентам брежневской поры, к которым всегда относился с уважением, хотя никогда явным диссидентом не был. И это было ему лестно, он всегда сожалел, что не довелось жить в начале века, тогда он, без сомнений, был бы революционером...

Он исправно ходил на допросы и писал в каждый номер о шагах правосудия, стараясь избегать оборотов и сравнений, которые можно было бы использовать в качестве очередной юридической зацепки, но все еще продолжая смеяться над абсурдностью обвинения и всего происходящего, пока его не ознакомили с заключением экспертов, преподавателей университета (некоторых из них он знал и относился с уважением), из которого, пусть и не явно, но все же можно было сделать вывод о том, что «данный термин в контексте данной статьи при определенных условиях возможно расценивать как клевету в адрес конкретного физического лица».

Этот вывод,позволявший обвинителю придумать любые условия, выгодные истцу, выбил его из колеи. Он впервые подумал, что вполне может попасть в тюрьму.

Анна отнеслась к заключению серьезно. Даже, неожиданно для него, устроила первую за прожитые годы сцену, требуя, чтобы он пошел к губернатору, принес свои извинения, попросил отозвать заявление.

- Я не хочу воспитывать сына одна, - завершила она свою довольно длинную тираду о необходимости здраво оценивать ситуацию и не забывать о семье. - Или давай разбежимся, тогда поступай как хочешь...

Сначала он удивился, потом пришел к выводу, что его Анна, в общем-то, ничем не отличается от всех остальных женщин и, рано или поздно, это должно было проявиться. Обиделся, но, поразмыслив, все же решил, что в случае чего она все же пойдет за ним в ссылку или будет ждать его возвращения. О чем не преминул сказать ночью и еще раз убедился, что женская любовь - тайна непостижимая...

Текст заключения он отправил в Москву, в исполком партии, попутно высказав и свои опасения по поводу справедливости будущего суда. Там посмеялись над абсурдностью ситуации, нелицеприятно высказались по поводу трусливых преподавателей и нечестных следователей и пообещали найти настоящих экспертов, и, действительно, к судебному заседанию он уже имел на руках заключение столичных академиков, в котором контекст статьи раскладывался и подвергался скрупулезному и профессиональному анализу и делался однозначный вывод: «Данная словесная конструкция не может расцениваться как конкретная характеристика конкретного человека, а является сравнительной фигурой речи, обобщающей поведение, характеризуемое автором публикации подобным оборотом».

Красавин не сомневался, что это заключение станет веским аргументом, чтобы прекратить судебное разбирательство.

И ошибся. Судья, его ровесница, с недовольным выражением лица и неуловимым взглядом (ни дать ни взять - его нелюбимая учительница из далекого детства), приняла первое заключение и, игнорируя веские аргументы адвоката, растерявшегося от откровенной заданности процесса, опираясь исключительно на него, вынесла решение: осудить Красавина за клевету губернатора на один год. Условно.

Он этого никак не ожидал. И даже на условность наказания, которая все-таки свидетельствовала о том, что судья пытается не до конца уронить себя в глазах коллег, не обратил внимания. За пять лет вице-губернаторства ему приходилось выслушивать жалобы и на судей, но должность позволяла ему позвонить председателю суда и вступиться за неправедно осужденного, попросить отнестись к его делу более внимательно. И, как правило, этого оказывалось достаточно, чтобы несправедливость исправить. Может, поэтому у него создалось впечатление, что судебная система работает вполне эффективно. Случаются, конечно, ошибки, но никто от них не застрахован...Слава богу, не сталинские времена...

И вот теперь он сам стал жертвой откровенно несправедливого репрессивного действа, в котором (он перехватил все-таки взгляд судьи, извиняющийся, словно просящий прощения, когда та уже уходила, зачитав приговор) объективность не предполагалась изначально. И простил эту женщину (с которой у них было одно счастливое детство: октябрятская звездочка, пионерская клятва, комсомольская юность), понимая: не терять же той работу в угоду объективности...

Он подал кассацию в краевой суд.

И получил отказ.

Отправил кассацию в Верховный суд и, неожиданно скоро, получил отрицательное решение и оттуда.

Теперь он был условно осужденным, без надежд на оправдание, и, естественно, с подмоченной репутацией...

Когда в начале девяностых он выходил на площадь, голодал, сидел в КПЗ, у него не было обиды на советскую власть. Он прекрасно понимал, что разрушающаяся система бороться с ним просто обязана. Тогда он снисходительно, со знанием близкого будущего, обязательно оправдающего его действия, посматривал на слишком ретивых приверженцев и исполнителей уходящего режима, не сомневаясь в своей правоте и неизбежной победе. И в этом знании, недоступном им, что перемены неотвратимы и всем им в скором будущем придется пережить крушение собственных идеалов, он был гораздо сильнее любых репрессивных органов и действий. На этот раз он никак не мог избавиться от желания исправить очевидную несправедливость той власти, к появлению которой он был причастен самым непосредственным образом, еще совсем недавно входя в число высокопоставленных чиновников новой страны, нового государства, и сам создававший это самое государство и продолжавший считать себя его строителем. Но его былые заслуги, включая голодовки, пусть и короткое, но все же заключение под стражу, эти пять лет работы от темна до темна без выходных и отпусков, оказались менее весомы и значимы по сравнению с ровной и не отличимой от множества других карьерой бывшего комсомольского секретаря, ярого коммуниста, а после запрета компартии очевидного врага этого самого нового, выстраданного Красавиным, государства, к созиданию которого тот руку не приложил и вот теперь вдруг стал губернатором.

И заставил суд служить не закону, а ему...

Но если в решении краевых судей он видел все же больше страх потерять свое место, продолжая верить в неотвратимость справедливости, то отказ в удовлетворении кассации Верховным судом заставил взглянуть на ситуацию по-другому. Он предположил, хотя это было горькое и выбивающее из колеи предположение, что на самом верху определилось отношение, что важнее, власть или закон...

В партии к решению местного суда отнеслись пренебрежительно, искренне удивившись игнорированию мнения именитых экспертов, обещали, что Москва обязательно все отменит, решение же Верховного суда восприняли как нелепую ошибку, посоветовав Красавину не опускать рук и писать во все инстанции, включая президента. И даже в Европейский суд по правам человека. Вообще, его проблема была воспринята по-московски традиционно, с театральным участием и вниманием, с обещаниями оказать всяческое содействие, пока он был там, и моментально забытое, как только он уехал.

Он сначала обиделся, а потом списал это на занятость коллег, связанную с партийными заботами, консолидацией всех правых сил в стране. И здесь результат был очевиден: все больший интерес к ней проявляли богатые люди, действительно, в партийном кошельке появились средства, просьбы местных организаций удовлетворялись если не полностью, то значительно, хотя при этом говорилось о необходимости искать спонсоров на местах. Это стало одним из критериев эффективной работы местных лидеров. Красавин таких тайных спонсоров, симпатизирующих правой идее, но ставящих условие не разглашать их отношения (все-таки губернатор красный), нашел довольно быстро (за пять лет изучил, какая идеология кому ближе), появилась возможность взять несколько человек на зарплату. Теперь работа по привлечению новых членов и учету стала осуществляться профессионально, и можно было больше уделять внимание газете.

Собственное издание выгодно выделяло их организацию из множества других в стране и позволяло более эффективно вести агитацию. Вслед за первыми демократами, перешедшими в СПС из старой гайдаровской партии, стали приходить и молодые, амбициозные, радуя своей энергией и желанием проводить демократические идеи в жизнь.

И вновь Красавин окунулся в знакомую уже атмосферу долгих вечерних идейных споров с чаепитием, организацию пикетов, демонстраций, написание листовок, призывов, встреч в коллективах, во дворах многоэтажек, когда на стихийный разговор выходили дотошные пенсионеры и безработные и приходилось объяснять, что их партия - единственная, которая способна создать рабочие места и сделать главенствующим в стране закон.

И Анна, и ближайшие соратники перед такими встречами, как правило, напоминали ему, что он - осужденный и должен быть осторожен, в любом, даже маленьком, собрании людей обязательно найдется тот, кто донесет власти опрометчиво сказанное. И эти трезвые советы поднимали в нем волну негодования: почему он не имеет права сказать то, что думает? А как же тогда свобода слова, о которой сказано и в Конституции, и в законах? И он говорил то, что хотел, как думал, предполагая, что его слушает и сексот, и даже рассчитывал на то, что сказанное им дойдет до власти, губернатора, не веря, что тот осмелится предпринять еще что-нибудь.

Неожиданно позвонил Кучерлаев.

Красавин слышал, что новый губернатор предлагал тому стать советником, но он отказался. Кто говорил, что сослался на пенсионный возраст и здоровье, а кто - что выставил ряд условий, среди которых было и требование вернуть на свое место Красавина.

- Я сразу, без вступлений, - начал он. - Помнишь, я тебе про поезд говорил, который в тупик идет?.. Так вот, похоже, с машинистами у нас проблемы... У одного голова закружилась, от незнания за разные рычаги начал дергать, оттого вон сколько вагонов отцепилось, ну, а другой больше озабочен лишь бы ехать, а куда - неважно... Главное, чтобы весело было... Но это я так, делюсь пенсионерскими размышлизмами... Теперь по сути: дело на тебя пухнет, многих раздражаешь, из суда выводов так и не сделал. Никак не поверишь, что закон в любой стране при любой власти, как дышло... Меня ты, конечно, не послушаешься, но, на всякий случай, совет дам: не принимай все эти партийные игры за чистую монету... Правые, левые - хрен редьки не слаще. Кто бы ни пришел к власти, все общий пирог намерены лопать. Пожировать в свое удовольствие, а там хоть трава не расти... К коммунистам не хочешь, и правильно, не ходи, они уже свою идею загубили. Но и главный приватизатор заведет вашу партию не туда, куда ты думаешь... Найди себе другую идею, за которую стоит живот класть...

- Какую?

- А вот это большой вопрос... И я думаю, самый главный на ближайшее время...

- Ну, а вы сейчас за кого?

- За себя... Мы тут с моей старушкой больше теперь за внуков переживаем да болячки обсуждаем... И как детей, так и идей больше не в состоянии рожать. Это уж теперь ваше дело. Пока не состаритесь...

- Какие ваши годы, - вырвалось банальное.

- Ладно, я не барышня, иллюзий не строю... Все. Совет дал и на боковую...

- Мемуары пишете? - догадался Красавин.

- Давлю на клавиши, - после паузы отозвался Кучерлаев. - Но ты меня не раскручивай... Ничего не скажу... И думай над моим советом...

И положил трубку, не прощаясь.

После этого разговора Красавин несколько дней размышлял над словами Кучерлаева. Даже программные документы СПС еще раз просмотрел. И пришел к выводу, что, скорее всего, тот поддался общему настроению обиды на проведенную приватизацию. Легче всего обвинять того, кто что-то сделал, а доведись критикам самим принимать решения, чего бы они нагородили?.. Гайдар, на его взгляд, прозорливый теоретик, осмелившийся провести непопулярные, но необходимые реформы. Не сделай он этого, не избежать голода, а то и гражданской войны. А Чубайс - хороший организатор, видящий, что нужно сделать с экономикой, чтобы навсегда не отстать от той же Европы, не говоря о Соединенных Штатах.

Потом за суетой этот разговор и вовсе забылся. Партийные заботы, которые не заканчивались с официальным рабочим днем, газета, поездки по краю как журналиста и как руководителя краевой партийной организации вновь вернули ощущение нужности и важности того, что он делает. Забылась и рассосалась обида. При встрече с бывшими подчиненными, оставшимися на своих местах, он теперь не стремился проскочить мимо, а обязательно подходил первым. Здоровался, нередко наблюдая мелькнувший на лице испуг и незаметное оглядывание по сторонам: не видит ли нынешнее начальство, с кем общается подчиненный. А он, словно не понимая этого, интересовался жизнью, расспрашивал о пустяках и новостях, подбадривал. И, по-журналистски профессионально, вытягивал нужную информацию. Он уже знал, как много истинного в сплетнях, которые ежедневно плодятся в огромном здании власти. Но и чиновники быстро разгадали его тактику, и теперь многие стали при его приближении менять маршрут, убыстрять шаг, делать вид, что не заметили. А порой -

как знакомый еще с комсомольских времен, а затем коллега и отчасти подчиненный, городской чиновник Гена Прохин, столкнувшись, сделал вид, что они совершенно незнакомы, и торопливо обошел, на этот раз оставив в растерянности Красавина, уже протянувшего было руку....

Неожиданно смелым оказался Козько, в который раз удивив его своей непредсказуемостью. Он убегать не стал, руку пожал, да еще не удержался, похвастался, что получил повышение, стал заместителем руководителя комитета по имуществу.

За время, что Красавин его не видел, тот округлился, замаслился лицом, заблестел глазами, словно вернулся в те давние уже времена, когда был партийным секретарем, много говорил и мало делал, из ворованных материалов строил дом и радовался жизни. Красавин не удержался, спросил, доходна ли его должность, и тот нисколько не обиделся и даже с нескрываемой жалостью вдруг выпалил, что напрасно в свое время Виктор Иванович не послушался его, не создал себе необходимый при капитализме капиталец. Ведь столько лет на такой должности... Такие возможности... Вот сейчас были бы, как у его бывших коллег, и достаток, и собственное дело...

И Красавин вспомнил, действительно, был такой разговор в самом начале его чиновничьей карьеры, когда Козько пришел к нему с просьбой поспособствовать занять какую-нибудь не суетную, но желательно поближе к материальным ценностям должность и ясно дал понять, что в долгу не останется и даже поспособствует созданию накоплений «на черный день»... Мало ли, как дальше сложится, от сумы да от тюрьмы.... (Мудр все-таки народ...)

Встреча с Козько напомнила ему недавние дебаты с молодым членом партии Пашей Уточкиным. Студент-старшекурсник, без пяти минут строитель, тот вдруг решил сменить будущую профессию, умудрился перевестись на юридический факультет двумя курсами ниже, успевал осваивать новые дисциплины и активно участвовать в партийной жизни, отчего спустя несколько недель уже прочно закрепился в активе организации. Естественно, ответственным за работу в молодежной среде. Организаторскими способностями он не был обделен, скоро вокруг него образовалась команда энергичных ребят, потенциальных членов партии, охотно бравшихся за организацию пикетов, распространение листовок, газеты. Красавин видел в нем будущего лидера молодежного крыла, которое, несомненно, нужно создавать...

Но вот этот поздний разговор, когда они с Пашей остались в штабе одни (тот отчитывался за проделанную работу), огорчил его. Он понял, что движет уверенным и энергичным, обладающим лидерскими качествами Уточкиным не вера в программу партии и желание улучшить жизнь людей. Что он совершенно не озабочен, каким будет государство, когда закончится переходный период. Да, собственно, ему было все равно, будет ли оно существовать или превратится в сырьевой придаток, своеобразную кладовую развитых стран. Он вступил в партию, считая, что это наиболее короткий путь к власти. И не скрывал, что рассчитывает на поддержку партийцев в своем желании баллотироваться на ближайших выборах в городскую думу.

- Виктор Иванович, вы старше, опытнее, но, согласитесь, ваш опыт сегодня не помогает понять перемены, и даже наоборот, мешает. Вы ведь были коммунистом по убеждению, да потом разочаровались. Я вашу биографию хорошо знаю, - предупредил он возможные возражения. - Но вы остались таким, как были, у вас остался тот же подход: если спать с женщиной, то только по любви, а если бороться, то исключительно за идею. За всеобщее счастливое будущее. А это ошибка. Можно переспать и с нелюбимой, даже с уродиной, если хочется или нужно для дела, а бороться нужно исключительно за то, что выгодно тебе... Болтовня о том, что все мы, поголовно, скоро будем богатыми - это очередная вариация на тему коммунистической утопии. Это лапша стремящихся к власти на уши простаков. Никогда все одинаково богатыми и счастливыми не будут. А капитализм хорош тем, что просто ситуацию неравенства возводит в норму... Я верю исключительно в себя и в то, что должен сам добиться всего: известности, должности, денег... Денег столько, чтобы мог не думать о них...

- Тогда надо было идти в бизнес...

- А я ничего не умею, - весело признался Паша. - Да и не хочу ничего делать, ни за что отвечать. А бизнес - это головная боль, заботы, риск, поборы тех же государственных структур... Все равно придется много кого еще кормить... А кого кормит политик? Чем рискует? Или депутат? Ну, наобещал, да не выполнил, так ведь обстоятельства непреодолимой силы помешали... Политика - это и есть самый прибыльный бизнес и без всякого риска... Вот вы, Виктор Иванович, чем рисковали, когда были вице-губернатором? Народу не угодить? Да нет же, начальству. Вот и сейчас ни за что не отвечаете, а деньги получаете...

- Деньги сегодня, как и раньше, я не получаю, а зарабатываю, -

Красавин выделил последнее слово, - выполняя определенные обязательства. Что же касается вице-губернаторства, то, как видишь, я сижу в этой комнатке, а не в большом кабинете. И сижу потому, что именно народу не угодил.

- Это не вы не угодили, а губернатор не сумел наобещать как следует, - не согласился Уточкин. - Согласитесь, предвыборную кампанию вы плохо провели. Наверное, денег пожалели на политтехнологов... Но все равно за пять лет можно было очень хороший капитал сделать... Без всякого риска и особых усилий. Даже закон не нарушая. Просто в ответ на просьбу, оказанную услугу, подписание соответствующего документа, ускорение решения... И никакие органы не придерутся... Да и не осмелятся.

- А совесть, Паша?

- О чем вы, Виктор Иванович? - он рассмеялся. - Какая совесть при капитализме? - В его глазах Красавин прочел сожаление, какое бывает у учителя, осознавшего, что ученик из его долгих объяснений так ничего и не понял.

- А как ты будешь людям в глаза смотреть?

- Вот опять в вас коммунист говорит... Знаете, о чем мечтает мое поколение?.. Разбогатеть. Во что бы то ни стало, любыми путями. Чем я хуже тех, кто сумел обобрать остальных? Чем хуже олигархов?.. Или детей наших правителей? Только тем, что нет у меня такой родни и не сидел во время раздела общей собственности на злачном месте?

- С такими мыслями депутатом ты не станешь. Народ тебя быстро раскусит.

- Стану... А народу зачем знать, ради чего я иду во власть... Пусть думает, что исключительно ради решения их проблем...

Уточкин произнес это тоном, не допускающим никаких возражений и сомнений.

Красавин молчал, не зная, что сказать. Он все еще надеялся, что тот сейчас разулыбается и скажет, что пошутил. Но Уточкин был серьезен.

- И вы знаете, Виктор Иванович, я ведь действительно смогу сделать и для народа немало хорошего. Попутно. Я, конечно, буду выполнять наказы избирателей. Естественно, не все. Потому что всем никогда не угодишь. Но ведь и задача нашей партии не защита люмпенов, а объединение среднего класса, то есть содействие развитию бизнеса. Вот я и буду ему содействовать... Вы ведь меня поддержите на выборах?

Красавин молчал.

Он понимал, что переубеждать Уточкина не имеет смысла. И ему теперь был неприятен этот уверенный в себе юнец. Но эмоции эмоциями, а какие доводы он может привести остальным, осуждая Уточкина. Пересказать вот эти откровения? Это непорядочно. Да тот, к тому же, легко может отказаться от них... А что, если правда, так думает теперь каждый активный молодой человек?.. Ведь идут же за Уточкиным сверстники...

- Если политсовет поддержит, - произнес он после паузы.

- Поддержит, - уверенно заявил тот.

И Красавин не стал возражать.

Кандидатура Уточкина уже обсуждалась на политсовете как наиболее реальная для выдвижения в депутаты.

И хотя остался осадок после этого разговора, он решил никого в него не посвящать. Пусть однопартийцы сами разберутся, что движет Уточкиным.

Да и времени уже не было. Началась подготовка к отчетно- перевыборному собранию.

В принципе он был доволен своей работой. Вхождение гайдаровской демократической партии в новую правую прошло вполне успешно, СПС не растеряла старых демократов, пронесших свои убеждения через самые сложные годы перемен и, довольно значительно, пополнила свои ряды новыми. Определились и несколько крупных предприятий-спонсоров, которые, не афишируя, регулярно пополняли партийную кассу. А один из местных олигархов, сумевший за эти годы взять под контроль несколько предприятий, рекрутировал значительное число своих специалистов в члены партии.

Этот прирост численности тут же отметили в Москве, запросили данные о спонсоре. На предложение Красавина встретиться кому-нибудь из центрального политсовета с новоявленным капиталистом, поддерживающим партию, ответили согласием. И эта встреча с одним из лидеров, спустя некоторое время, произошла. После нее Красавину порекомендовали приблизить к себе представителя рекрутов этого предприятия, сделав того заместителем. Красавин с радостью согласился. Олег Петрович Ольховиков, неторопливый, спокойный, рассудительный, сорокалетний инженер по технике безопасности объединения, ему нравился. В партийной работе он дилетантом не был, когда-то прошел и комсомольскую выучку, и работу орговика в горкоме партии. Партийный билет не бросал, как сам признался, а сдал в числе последних, когда уже не сомневался, что идея коммунизма никогда не осуществится.

- Не люблю менять убеждения, - признался он. - Но когда очевидно, что возврата в прошлое не будет, глупо цепляться за воспоминания. А КПРФ - это уже не коммунистическая партия, это клуб ностальгирующих по прошлому. Вот я и решил не ностальгировать, вроде еще не тот возраст... - И, не без иронии, добавил: - Был левым - стал правым... Только это все условно, просто, считаю, закон и собственность - это сегодня самое главное. Не научимся эти два понятия уважать, страна развалится. Хорошо, что это понимают те, кто сумел капитал сколотить...

Прагматиком и, тем более, скептиком он не был. Так же, как Красавин, хотел, чтобы страна скорее переболела переменами и стала, как и прежде, сильной и независимой.

Капиталист-спонсор не возражал, чтобы Ольховиков, после назначения его заместителем, пару дней в неделю занимался непосредственно политическими делами, и это положительно сказалось на работе краевого исполкома. У Красавина появилось больше времени для газеты, поездок по краю, встреч с трудовыми коллективами и новоявленными хозяевами.

К отчетно-перевыборному собранию он пришел с ощущением хорошо проделанной работы, когда есть о чем доложить и четко видно, куда следует двигаться дальше. Он рассчитывал сразу после собрания провести кампанию по приему новых членов и войти в число самых крупных провинциальных организаций. Закрепиться в первой десятке. Пока они были в середине списка. Надо признаться, ему хотелось, и он чувствовал себя способным, руководить многочисленной организацией. Он понимал, каков будет тогда его вес и здесь, и в Москве... И обязательно нужно было усилить финансово и идеологически организации в городах края. Он понимал, что дальнейший рост партийных рядов и активность ее членов невозможны без четкой и дееспособной структуры, которая, в свою очередь, не может строиться на общественных началах. Значит, одной из главных задач было самофинансирование. Просить деньги в центре не хотелось.

За неделю до собрания до него стали доходить слухи о зреющем перевороте, от которых он сначала отмахивался, а потом, когда Дубинин рассказал, что знакомый из окружения Ольховикова предложил ему голосовать за того, обмолвившись, что это рекомендация Москвы, задумался. И, поддавшись эмоциям, тут же, при Дубинине, набрал телефон знакомого ему члена центрального политсовета и прямо спросил, была ли подобная рекомендация.

- Откуда такие мысли? - искренне удивился тот. - Виктор Иванович, да кто станет рубить сук, на котором сидит?.. Ты ветеран демократического движения. У тебя авторитет, не подмоченная репутация, связи, имя, наконец, опыт ... - Тот даже засмеялся, словно подтверждая нелепость подобного предположения. - Не слушай интриганов. Проводи собрание, продолжай спокойно работать... Не сомневаюсь, на партийном съезде ты войдешь в руководящие органы партии. Твоя кандидатура практически уже утверждена...

Но Дубинина услышанное не убедило.

- Я бы все-таки предпринял меры.

- Какие?

- Поговорил бы со старой гвардией. С теми, кто с тобой «Народный фронт» создавал

- Вот ты и поговори, - вспыхнул Красавин. И, преодолев нелепую обиду, помолчав, добавил: - Действительно, поделись с ними своими опасениями. Мне, сам понимаешь, нельзя. А вдруг все же дым без огня?.. Нельзя раскалывать организацию, мы только начали работать по-настоящему... - И, видя, что тот все так же сидит с кислым выражением лица, бодро добавил: -

Разве проще тогда, в «Народном фронте», было, а победили... И теперь победим...

Но Дубинин не особо воодушевился, хотя пообещал поделиться своими опасениями со всеми, кого знает.

Об этом разговоре Красавин никому не сказал и сам постарался забыть. Тем более, что даже косвенного подтверждения слухам не находил, все одинаково старались подготовить собрание как можно лучше. И тот же Ольховиков был первым помощником. Впрочем, подталкивать и подсказывать ему ничего не нужно было и прежде, сказывался немалый опыт подготовки подобных мероприятий.

Главное было обеспечить явку если не всех, то необходимого для кворума числа членов партии, и это удалось. Не пришли (те, кто жил в городе) и не приехали из районов только по уважительным причинам. Для собрания арендовали большой актовый зал строительной организации почти на тысячу мест, и Красавин, открывая собрание, с удовлетворением отметил, что он был заполнен более чем наполовину. Даже вспомнил, с чего начинался «Народный фронт», тогда первых демократов на весь край было не больше сотни... И порадовался, хвастливо мысленно пообещав самому себе, что приложит все силы, чтобы на следующее собрание этого зала не хватило...

После его отчета, доклада ревизионной комиссии и выступлений нескольких нетерпеливых пенсионеров-демократов, довольно осторожно выразивших одобрение объединению демократических сил в единую партию и высказавших надежду, что это не изменит идеологической направленности, слова попросил Паша Уточкин. Выйдя к трибуне, он привычно, словно имел большой опыт, расположился за ней, давая понять, что намерен говорить не коротко, и начал с того, что задал вопрос: ради чего все находящиеся в зале собрались здесь? И, выдержав паузу по всем правилам драматургии, сам ответил, что если ради идеологии, которая конституцией страны не предусмотрена, то это, на его взгляд, несерьезно, так как любая партия создается с одной-единственной целью - прийти к власти. А ее члены, особенно те, кто стоит у истоков, в самом начале этой борьбы за власть рассчитывают после победы на хорошие должности или доходные места. Этот тезис вызвал негодование большинства, сосредоточенного в центре зала вокруг старой гвардии, и одобрительные выкрики меньшинства, той его стороны, где расселись молодые и не так давно принятые члены партии. Паша, как опытный оратор, спокойно переждал шум, продолжая опираться на трибуну, оглядывая зал и давая понять, что еще не все сказал, а когда стало тихо, продолжил:

- Я уважаю Виктора Ивановича как организатора демократического движения в крае. Уважаю его соратников. Благодаря им мы живем сейчас в свободной демократической стране. И не их вина, что они все еще продолжают мыслить по-коммунистически... - Он переждал недовольный гул и, упершись в трибуну руками, словно собираясь оттолкнуться от нее, повысив голос, продолжил: - Это естественно, большая часть их жизни прошла при коммунистах. Наша же партия, «Союз правых сил», - партия без всяких идеологических заморочек. Она создана для того, чтобы именно мы с вами пришли во власть и построили государство, в котором частная собственность будет неприкосновенна и уважаема. Это и есть наша идеология. - Он, нисколько не смущаясь, переждал новую волну недовольных выкриков и перебранок в зале и продолжил: - Я знаю, со мной сейчас не все согласятся, но не сомневаюсь, придет время, и находящиеся сегодня здесь поймут: Виктор Иванович Красавин ведет нас в никуда. Нам не нужна конфронтация с властью, даже с коммунистической. Мы должны сотрудничать с ней, торговаться, выгадывать, получать материальную поддержку, чтобы не выпрашивать жалкие копейки на мизерные оклады нашим активистам, а чтобы уже сегодня они могли получать зарплату не ниже, чем члены краевого правительства...

На этот раз крики поддержки заглушили недовольный ропот.

- Я убежден, - повысил голос Утчокин, - Виктор Иванович не сможет дальше вести организацию в правильном направлении. В силу известных всем обстоятельств, он не сможет выстроить прагматичных, деловых отношений с властью, и нам сегодня здесь необходимо выбрать другого человека. Таким человеком, способным выстроить и отношения с властью, и решить материальные вопросы, является Олег Петрович Ольховиков. Я предлагаю его кандидатуру.

И неторопливо, под громкие одобрительные возгласы меньшинства и гробовое молчание большей части зала, прошел к своим сторонникам.

Красавин, чувствуя, как лицо заливает краска, бросил взгляд на сидящего рядом за столом президиума Ольховикова. Лицо того было спокойно, он пристально смотрел в зал, словно пытаясь что-то там разглядеть очень важное для него.

Красавин поднялся, переждал шум, обвел глазами ряды, занятые ветеранами, словно выпрашивая у них поддержку, спросил:

- Кто еще желает выступить?

Из вскинутых рук выбрал Дубинина.

- Игорь Львович, давай, выходи.

Сел.

Дубинин начал говорить, еще не дойдя до трибуны. Его громкий, отработанный на многих митингах голос разом прервал шум.

- По моим подсчетам предыдущий оратор еще за школьной партой сидел, когда мы с Виктором Ивановичем боролись с советской властью, добивались тех перемен, которые наступили. Наш юный друг теоретически знает, каким был режим коммунистической партии, а мы это на собственной шкуре прожили и пережили. И так им объелись, что даже голодали с удовольствием. - Переждал оживление в зале. - Главной причиной того, что режим этот не устоял и пал, его слабости и неизбежности перемен, было, как раз, декларирование партийными бонзами служения своим желаниям, но не служение народу и, в общем-то, неплохой идее коммунизма. Коммунистические функционеры цеплялись за власть, так не хотели уходить, надеясь усидеть на своих нагретых местах. Но не смогли. Оттого что в идею перестали верить и дух у них ослаб. А без духа победить нельзя... Наш юный член партии, как я понимаю, из тех, кто ради карьеры готов свои убеждения, при необходимости, и поменять...

В той стороне, где расположилась молодежь и Уточкин, засвистели.

- А что же вы, так называемые демократы, не уважаете чужое мнение? - повысил голос Дубинин. - Хотя какие вы демократы... Скорее, примазавшиеся...

Поднялся невообразимый шум.

Молодежь оглушительно свистела, топала ногами.

Красавин встал.

Поднял руку.

Шум постепенно стих.

- Игорь Львович, давай без эмоций.

- Хорошо, я заканчиваю...Так вот, я не хочу вступать сейчас в спор, полемизировать. Мы здесь собрались по другому поводу. Но скажу прямо: похоже, мы с Уточкиным - члены разных партий...

На этот раз одобряющий гул раздался со стороны ветеранов.

- И нашему политсовету, - Дубинин обернулся к президиуму, - надо бы мое предложение об исключении Уточкина рассмотреть незамедлительно... Исключить сегодня же. - И, не обращая внимания на протестный гул, закончил: - Что же касается выборов руководителя, то нет и не может быть другой кандидатуры, кроме Красавина. И замечательно, что он не приласкан новой прокоммунистической властью, не вхож в кабинеты, не прикормлен. Пусть кто-нибудь упрекнет его, и вместе с ним партию, в продажности. - Посмотрел в сторону Уточкина. - Да, юный циничный друг, ты прав, цель любой партии - это власть. Но не любой ценой и не ради собственного кошелька. Цель партии - реализовать чаяния тех, кто для ее достижения объединился или в нее поверил... Жаль, что ты этого еще не понял.

Его провожала бурными аплодисментами большая часть зала.

Красавин взглянул на Ольховикова.

Тот поколебался, наконец, кивнул.

Красавин предоставил ему слово.

- Игорь Львович, не стоит так нападать на нашего юного соратника, - начал негромко тот. - Павел, может быть, в чем-то и заблуждается, торопится делать выводы, рубит сплеча. Но ведь это свойственно молодости. Так что, я думаю, ставить вопрос об его исключении - это поддаться тому самому пресловутому максимализму, только не простительному юношескому, а непростительному тенденциозному... - Эти слова вызвали одобрение части зала, включая и ветеранов, и Ольховиков заговорил громче и напористее. - Я понимаю, почему Павел поднял вопрос о новом руководителе. Действительно, время сейчас очень динамичное, а наша партия, партия, продвигающая идею приоритета собственности и законности, партия, готовая и обязанная взяться за подъем экономики, не имеет права терять время на идеологические споры. На то, к чему мы привыкли в застойные годы на наших кухнях. Время слов и митингов уходит, и это надо понимать. Наступило время динамичной работы. И для этого у партии должны быть средства. А эти средства нынешняя краевая власть нам не даст, это ясно. Но и те, у кого есть капитал, кто разделяет наши цели, дадут лишь в том случае, если мы будем защищать их интересы. Я понимаю, наша партия и создана прежде всего для лоббирования интересов именно тех, кто воспринял перемены, создал собственное дело и начал поднимать экономику. Но защищать их мы сможем только выторговывая... Да, я не оговорился, именно выторговывая у коммунистической власти, которая, к сожалению, осталась в нашем крае, постоянно убеждая, что ей необходимо и выгодно дружить с нами. Именно поэтому мы должны стремиться войти во властные структуры. Поэтому лидер должен иметь отношения с губернатором. В конечном итоге и те, кто сегодня у власти, и мы, недовольные ее действиями, хотим одного - возрождения страны. Но именно идеология, своя для каждого, мешает нам объединить усилия. От нее надо отказаться в первую очередь. Такова сегодняшняя реальность. И извините меня, уважаемые ветераны, те, кто, выходил на митинги и принимал участие в голодовках. Большое спасибо вам, но поверьте и не обижайтесь, сейчас другое время и иные правила игры. Это надо учитывать.

Он вернулся на место под громкие хлопанья одной части зала и молчание другой...

От заключительного слова Красавин отказался.

В список для тайного голосования были включены две кандидатуры.

Подавляющее большинство проголосовало за Красавина. Но и у Ольховикова оказалась значительная поддержка.

После объявления результатов Красавин предложил Ольховикову вновь стать его заместителем. Но тот, сославшись на занятость по месту работы, отказался и ушел. За ним из зала вышли сослуживцы, которых он когда-то привел с собой. Немного пошумев и выразив свое недовольство и сомнения по поводу правильности подсчета голосов, под предводительством Уточкина ушли и его сторонники.

Стали постепенно расходиться и остальные. Кто поздравляя, кто сочувствуя Виктору, предрекая теперь непростую внутрипартийную борьбу.

Наконец остались только члены политсовета на свое первое заседание.

Но делового разговора не получилось, в зал во главе с Пашей вернулись молодые партийцы и в ультимативной форме потребовали переголосования, заявив, что итоги были сфальсифицированы, члены счетной комиссии - друзья Красавина, которым они не верят. Они требовали открытого голосования. Красавин, багровея лицом, все же сдержался, молча переждал эмоциональные наскоки и предложил это сделать на очередном собрании, так как все уже разошлись.

- В таком случае мы обратимся в центральный политсовет, -

заявил Уточкин.

- Это ваше право.

Не найдя что еще сказать, сторонники Ольховикова вышли.

- Да, эти ребятки все еще перевернут с ног на голову, - прервал паузу Гаврилов, постукивая тросточкой, с которой не расставался после выхода из больницы: нет-нет да сросшиеся переломы давали о себе знать.

- Ничего, побузят и успокоятся, - оптимистично отозвался Красавин.

- А я с Анатолием соглашусь, - сказал Жовнер. - Им, действительно, нужна власть для себя, а не общее счастье для всех. Ты от этого далек, а я сейчас везде сталкиваюсь: на лапу не дашь - ни одного вопроса не решишь.

- Не отстегнешь - не откатишь... - дополнил Гаврилов. - Прежде только гаишнику, а теперь в той же недвижимости, начиная с первой справки... И ставки четкие...

- Нам не надо тянуть, а как можно скорее провести внеочередное собрание и исключить этих пацанов. А заодно и Ольховикова, - категорично заявил Дубинин. - И нечего с ними сюсюкать, им палец в рот не клади...

- Ну, зачем так сразу, - негромко произнес Митрошкин, протирая платком очки. - Давайте я с ними поговорю, с молодежью умею общаться. Мы все в юности были максималистами. Но они - наше будущее. Надо им разъяснить, найти общий язык. Оттолкнем, они против нас и пойдут. А то еще хуже, в националисты подадутся. Энергии-то через край, ей выход нужен... Нет, с ними работать надо...

- С собранием торопиться не будем. Я согласен, надо разобраться. Может, действительно, я что-то не так делаю... -

самокритично признался Красавин. - Я сам переговорю и с Ольховиковым, и с Уточкиным.

А потом еще раз поздравил членов политсовета и порекомендовал настраиваться на напряженную работу впереди.

- Наша задача - на следующих выборах если не стать правящей партией, то иметь весомое оппозиционное меньшинство, - поставил он задачу. - А для этого будем наращивать численность, обретать сторонников. - И еще раз подчеркнул: -

Вот поэтому ни в коем случае нельзя сейчас отталкивать этих ребят...

Дискомфорт (разочарование)

Жовнер

И все-таки в стране что-то шло не так.

Не так, как думалось совсем еще недавно, в начале девяностых, когда распад Союза Советских Социалистических Республик не вызвал никаких эмоций. Ни сожаления, ни радости. Хотя он относил себя скорее к сторонникам российского суверенитета, которому раздробление империи было на руку. Появилась надежда, что теперь не придется завидовать, что в республиках живут лучше, чем на его родной многострадальной Смоленщине, где лучшие и худшие времена отличались только урожаем картошки на огородах. В соседних Прибалтийских республиках, да и в недалеком белорусском Витебске, не говоря уже о пограничном Бресте, в советские времена магазины по наличию товара почти не уступали московским. Безбедно жили и в Закавказских республиках, а доходы грузин, торгующих фруктами и цветами, практически спекулянтов, на всех рынках страны, были темой многих анекдотов и предметом надменного отношения к не умеющим жить русским. Отношение в этих зажиточных республиках к приезжим русским было, дипломатично говоря, не всегда гостеприимным, и это проявилось сразу после распада СССР. Юг страны заполнили беженцы из бывших Закавказских, азиатских республик, Чечни, даже бывших автономий, провозгласивших (по предложению Ельцина брать суверенитета сколько хотят) себя республиками в составе России. Новый статус был воспринят как сигнал к экспроприации чужого имущества. Беженцы распродавали нажитое за бесценок или, как в Чечне, вовсе бросали все и на новом месте начинали с нуля.

Но первые же годы после распада показали, что именно благодаря России на окраинах империи жили лучше, чем на исконно русских землях. Новоявленные государства, не имеющие опыта самостоятельной жизни, не обладая ресурсами, начали стремительно беднеть и, повторяя ошибки старшего брата, влезали в долги к европейским странам и Соединенным Штатам, фактически утрачивая самостоятельность, к которой так стремились. Пришедшие в них к власти националисты, выдающие себя за поборников демократии, спешно растаскивали некогда принадлежащее всем по собственным сусекам, в то время как население все еще переживало эйфорию от осознания себя самостоятельной нацией, независимым государством, все еще верило в то, что остальной мир радуется их вхождению в большую семью цивилизованных народов.

Русские тоже решили было осознать себя единой нацией, а не старшим братом вечно слабеньких сожителей, даже появилось патриотическое движение, правда, больше смахивающее на знакомую по истории черную сотню, но это горделивое осознание собственной значимости скоро переросло в участливое отношение к неурядицам когда-то близких и привычных по одному дому соседей. Были и те, кому обидно стало видеть уменьшившиеся размеры государства, отказываться от привычной гордости за владение одной шестой частью суши, но Жовнер к таким не относился. Он, хотя и не считал себя космополитом, все же осознавал, что Земля - это общий дом для всех, и охранять огромные безлюдные просторы, когда где-то люди теснятся, значит, уподобляться собаке на сене. Подобная безотчетная и неразумная щедрость, разделяемая некоторое время им, оправдывала вывоз за границу всего, в чем там нуждались, и хотя он не качал нефть, не сидел на газовой трубе, не лил металл и не добывал полезные ископаемые, сожалений по поводу все возрастающих продаж этих народных богатств, в одночасье вдруг ставших собственностью бывших директоров предприятий или членов правительства, не было.

Но во второй половине девяностых иллюзии по поводу триумфального и желанного для России вхождения в число благополучных и сытых стран исчезли. Становилось понятно, что прагматичный Запад видит в огромной стране рынок сбыта собственного изобилия товаров, а заинтересован не в развитии переходящей на капиталистические рельсы промышленности бывшего социалистического государства, а исключительно в сырье. И все реалистичнее казалась гипотеза о формировании нового миропорядка для золотого миллиарда - населения тех самых развитых стран, на которые, со временем, должны были работать, обслуживая хранилища природных богатств, двадцать-тридцать миллионов выживших россиян.

Об этой тайной доктрине он сначала услышал.

Потом прочитал весьма убедительные статьи. Но, в отличие от многих знакомых, не испугался, продолжая верить, что у его страны есть более достойное будущее и это всего лишь невесть с какой целью тиражируемый (может быть, именно с целью напугать) бред, возможный, разве что, при возврате к феодализму...

Но, тем не менее, каждый новый день приносил новые разочарования.

Закрывались предприятия.

Распадались колхозы.

Ненужными становились открытия ученых, произведения композиторов, художников, писателей...

Единственно, что успешно развивалось, - это торговля. Открывались новые магазинчики, ширились барахолки, превратившиеся в огромные вещевые рынки, занявшие стадионы, вытеснив оттуда тоже оказавшихся не нужными спортсменов. На них продавался товар, произведенный за рубежом, главным поставщиком которого для юга России стала Турция. И множились пивные павильоны, кафе, в которых теперь все больше было подростков, безбоязненно потягивающих пиво и все громче и громче матерящихся...

Больной, редко появляющийся перед народом президент оптимизма не добавлял.

Так и не сформировавшийся средний класс, на который возлагали надежды, не появился. Развить собственный бизнес ему не позволили фискальные и карательные органы, похожие на безжалостных вороватых сборщиков налогов из сказок про жадных правителей. Недостаток оборотных средств сдерживал самые перспективные начинания, мало кто рисковал брать кредиты в банках, проценты были чрезмерно высоки. Окупить их могла только торговля. Но и торговцы, бывшие советские служащие и интеллигенты, не понимающие рыночных законов, разорялись через одного. Как, впрочем, и банки. Только последние банкротами становились, продолжая поражать роскошью офисов и благополучной устроенностью дальнейшей жизни их владельцев: то ли бездарных руководителей, то ли явных воров.

То, чем занимался и что умел Жовнер, ни к банкам, ни к торговле отношения не имело, быстрого и большого навара дать не могло, и поэтому ничего более не оставалось, как постараться выжить хоть на чем, если уж не выпало изначально присосаться к нефтяной трубе или стать совладельцем какого-нибудь крупного предприятия, производящего столь нужное Западу сырье. Спрос на книги ощутимо упал (как и уровень культуры), закономерно сконцентрировавшись в столице, и он начал выпускать телефонный справочник, который, благодаря размещению в нем рекламы, позволял лишь еле-еле сводить концы с концами. И неожиданно после длительного перерыва начал писать. Сначала рассказы, сюжеты которых приходили по неведомым ему законам или по случайности, потом затеял нечто большое, фантазийное, уводящее от забот. Сказалось юношеское увлечение фантастикой, а может, желание убежать от реальности, потому что каждое утро начиналось с невеселых мыслей, а с приближением вечера все чаще хотелось разрядиться, как это делали другие: посидеть в теплой компании за кружкой пива, тем более, что пивные заведения росли как грибы, а местный, некогда заштатный, заводик обрел вторую жизнь, и в разрастающемся пивном павильоне, появившемся рядом с проходной, после рабочего дня выстраивались длинные очереди. Повеселевшие после первой кружки посетители довольно скоро сбивались в компании по проблемам. Половина из них становилась завсегдатаями, и Жовнер скоро попал в их число, заполняя пивом и разговорами нетворческие, все чаще выпадающие вечера после нерадующих дней.

Вокруг его столика неведомым образом сбивались, как правило, бывшие предприниматели, разорившиеся торговцы или потерявшие работу инженеры. Его профессия журналиста (а он представлялся как независимый журналист) воспринималась с воодушевлением, и собеседники словоохотливо начинали рассказывать о своих жизненных бедах. (Он не впервые замечал подобную исповедальность: профессия журналиста для атеистов в Советском Союзе в какой-то мере подменяла профессию священнослужителя для верующих...)

Кто-то, взяв кредит, только и успел, что вложить деньги в аренду, ремонт помещения, изготовление вывески своего предприятия, а тут уже пришло время платить первые проценты, на которые еще не успел заработать, и пришлось отдавать все, что заложил под кредит...

Кто привез из Турции неходовой товар, прогадал со спросом или завысил цену, в сезон не распродал, наконец, сбросил все себе в убыток, оставшись без прежних накоплений и понимания, что делать дальше.

Но более всего было производственников, в недавнем прошлом начальников цехов, мастеров, инженеров - вполне высококлассных специалистов, потерявших работу по причине закрытия их предприятий.

Они не понимали происходящих перемен.

Не принимали их.

Не видели себя в новой, создающейся России, предаваясь ностальгическим воспоминаниям и проклиная и время, и земляка Горбачева, развалившего такую большую и, как теперь было им очевидно, счастливую даже, невзирая на пустые полки магазинов («а в холодильниках, заметь, всегда все было»), страну, и нынешнюю власть в лице невесть откуда взявшихся мальчиков, не прошедших должную производственную школу, а оттого не способных ничего делать, кроме как торговать богатствами, не ими созданными...

Как правило, сбивавшиеся компании, естественным и закономерным образом, переходили от пива к водке, мешали эти два обезболивающих и, как были уверены все завсегдатаи, лечащих душу напитка, веселели до определенной степени, пока накопленные непонимание, обида и злость не начинали прорываться вспыхивающими по пустячному поводу ссорами, переходящими в жестокие драки...

Жовнер старался долго не задерживаться. Выпивал пару кружек пива, терпеливо дослушивал очередное откровение, дожидался появлявшейся в голове легкости, когда все дневные заботы начинали казаться несерьезными и вполне решаемыми, и в этом состоянии довольства жизнью торопился домой, где, поужинав, заваливался спать.

Последнее время они все жили сами по себе.

Светлана училась в университете, и у нее уже была своя жизнь.

Елена, первое время упрекавшая его в пристрастии к пиву и пытавшаяся стыдить и даже угрожать разводом, скоро перестала говорить об этом. Как, впрочем, и обо всем остальном, перебравшись спать на диван в комнату дочери. На работе они тоже общались мало, у нее теперь была своя фирма, которую они открыли, когда стало очевидно, что следствие развернулось в другую сторону, и она, единственная в семье, имела более-менее стабильный доход, занимаясь и недвижимостью, и издательскими услугами, на которые иногда был спрос.

И хотя все они жили под одной крышей, общего у них становилось все меньше и меньше.

По утрам Жовнер понимал, что виной тому он, его слабость, и настраивался, не откладывая, изменить все, вернуться к прежнему состоянию уверенности в себе, в том, что делаешь нужное остальным дело, что, в свою очередь, вернет утраченную гармонию отношений с Еленой. Но приходил вечер, отягощенный нерешенными проблемами, нехваткой денег, отсутствием перспектив, воспоминания о дарующем веселье и беззаботность напитке становились все назойливее, и ноги сами несли его в пивной павильон.

Однажды, торопясь по знакомой дороге и предвкушая уже избавление от груза нерешенных и ненавистных забот, он встретил знакомую, не так давно потерявшую работу в связи с закрытием государственной и теперь оказавшейся никому не нужной газеты и неожиданно быстро, без мучений (а может, вот эта приспосабливаемость и живучесть как раз и присущи женщинам, подумал он) научившуюся зарабатывать, где только можно, не гнушаясь даже работой посудомойки или уборщицы, хотя и имела два высших образования. И та, выслушав его торопливые сетования на жизнь в обоснование похода к пивному павильону, предрекла:

- Сопьешься ты, Александр. Как мой бывший...

Бывший ее муж, некогда редактор районной, а затем сотрудник краевой газеты, которому при коммунистах пророчили успешную карьеру, в новой стране места себе не нашел. Пока она работала, жил при ней, медленно, но неотвратимо спиваясь. Когда ее уволили и пить стало не на что, ее случайных заработков еле хватало на хлеб, он уехал к родителям в родное село, куда еще раньше, на иждивение имеющих огород и подворье стариков, отправили дочерей. Там ему нашли работу, но привычка была уже неодолимой, и скоро он дополнил когорту спивающихся односельчан. Пару раз Жовнер встречал его в городе, отекшего, похмельного, как правило, заканчивающего обмен приветствиями просьбой дать в долг хотя бы немного, горячо и искренне обещая долг этот не завтра, так послезавтра, как только вот наладит свое, какое-нибудь, сельскохозяйственное производство, какую-нибудь крупорушку, и деньги появятся, потому что кушать всегда люди будут, отдать. Он уже не стеснялся отнимать у дочерей то, что отделяла им из своего заработка жена, о которой, так же как, и она о нем, теперь говорил «моя бывшая», хотя официально разведены они все еще не были, оба претендуя на любовь подрастающих дочерей и не желая их уступать друг другу...

Это безапелляционное и словно уже констатирующее случившееся утверждение так поразило Жовнера, что он на этот раз прошел мимо павильона, сделал круг и вернулся домой, чем несказанно удивил Елену. Та молча приготовила ему ужин и ушла к портнихе, а он провел весь вечер в борьбе с самим собой и все-таки не выдержал, сбегал в магазин, взял чекушку водки и, таясь и стыдясь, в подъезде торопливо выпил ее, морщась и откашливаясь (водка, похоже, была паленая), и, выкурив сигарету, дождавшись, когда волна беззаботной забывчивости охватила его, пошел спать...

Утром ему было плохо.

Болела не только голова.

Стыдно было смотреть в глаза все так же молчащей Елене.

Он чувствовал себя обманщиком.

И перед ней, и перед самим собой.

И перед Светланой, которая тоже не сказала ему ни слова, убегая в университет.

...В этот день к ним пришел интересный заказчик. Он принес материалы для научного журнала, который должен быть сверстан и отпечатан к международной конференции, посвященной циклическому развитию всего сущего. Невысокий, подросткового, несмотря на возраст, телосложения и, судя по безрукавке (хотя на дворе уже была далеко не теплая осень), холодоустойчивый, с цепким взглядом и характерной для преподавателя коммуникабельностью, он охотно отозвался на просьбу Жовнера (почувствовавшего в себе журналиста, вышедшего на интересную тему) рассказать о теории циклов, автором которой, как оказалось, он и являлся. Звали его Юрий Николаевич Соколов, был он кандидатом химических и доктором философских наук. И вот уже несколько лет подряд в их провинциальном городке, никогда особо не блиставшим своими учеными, он собирал с каждым годом все увеличивающийся круг тех, кто приходил к убеждению о цикличности всего созданного Богом и природой.

Выслушав Соколова, он мало что понял, но затем, вчитываясь в материалы, набираемые в журнал, с удивлением открывал для себя некую закономерность, закон бытия, которому подчинялось все вокруг, в том числе и он сам. И удивился, отчего ему прежде не приходило в голову то, что пришло другим?.. Ведь так все очевидно. Лето - зима. Утро - вечер. День - ночь. Рассвет - закат. Право - лево. Верх - низ. Бытие - небытие... Все подчиняется этому закону. На смену одному обязательно приходит другое.

Журнал верстался, а он параллельно читал не всегда понятные научные статьи, и вдруг самому захотелось изложить на бумаге появившиеся невесть откуда мысли. Например, о том, что у России тоже есть свой цикл, состоящий из двух равнозначных и равновеликих сторон циклограммы: движения вверх, когда духовность и нравственность становятся главными критериями общественного устройства, и движения вниз, когда свобода и жизнь каждого индивидуума подчинена нуждам государственной машины, а на смену духовным исканиям приходит подавление любого инакомыслия и усилия общества концентрируются на решении коллективных задач. И что в точках перехода из одного состояния в другое неизбежно происходят революции или перевороты. Так было в тысяча девятьсот семнадцатом году, и так произошло в тысяча девятьсот девяносто первом. Только тогда, в семнадцатом, вектор движения был направлен вниз, теперь же, спустя семьдесят четыре года, вверх...

И вдруг он понял, что камнем преткновения, из-за чего столь непостоянно и неоднозначно человеческое сообщество, является понятие свободы. А оно, в свою очередь, является светским эквивалентом понятия любви к Богу...

Это вдруг пришедшее неведомо откуда и почему сопоставление рационально он объяснить не мог. Он не относил себя ни к верующим, ни к атеистам, не помня, а лишь зная, что в свое время тайно был крещен в соседнем городке (дед и отец -

коммунисты, да и действующей церкви в городе его детства не было), а нательный крестик начал носить не так давно, когда ни должность, ни партийный билет уже не требовали раздвоения. И мать, а затем отца отпевали в церкви - он вдруг осознал, что так будет правильно и это их воля, хотя об этом они никогда не говорили, да и в церковь не ходили. И все-таки в прожитой им в советской атеистической стране жизни все время присутствовал не проявленный и не разгаданный интерес к тому, что, вроде, и было исключено из повседневности, но незримо присутствовало с тех давних дней, когда взрывали остов выстоявшей во время войны церкви и он слышал, как взрослые обсуждали крепость ее краснокаменных мощных стен. Уже повзрослев, он вдруг понял, что кинотеатр, куда он бегал смотреть фильмы, - это на самом деле бывшая церковь, с которой сняли купола и которая до этого служила складом для удобрений - неприятный запах дуста еще долго держался в кинотеатре. Будучи студентом, он несколько раз, удовлетворяя любопытство, сходил в церковь, словно на экскурсию, вглядываясь в лица немногочисленных верующих в, как ему тогда показалось, тесном, жарком от чадящих свечей храме, пытаясь понять их отрешенность от окружающих. В Германии это же любопытство привело в костел, заставляя сравнить чинное, по-деловому, ровное богослужение довольно многочисленной паствы в центре Европы с тем, что он видел на родине.

Впервые он ощутил таинство и силу веры, когда отпевали мать и в несуетливой, размеренной, обыденной для священно-служителей церемонии вдруг обрел, казалось бы необъяснимое в этот час, спокойствие.

Просветленное спокойствие, в котором в конечность не верилось...

Теперь же из сопоставления понятий свободы и любви к Богу получалось, что атеистическое общество, в котором он родился, рос, жил, если разобраться, никогда, по сути, таковым и не было, и эта связь с Создателем никогда не прерывалась ни у общества, ни у человека. Разве только не осознавалась или осознавалась с большим трудом. Но подобные размышления все равно оставляли сомнения, он не мог бездоказательно верить, все же сказывалось атеистическое воспитание, в котором место религии заняла наука. И он немало дней просидел над учебниками истории и трудами философов, находя в исторических фактах и высказываниях древних мудрецов подтверждение своим выводам. Да, действительно, в периоды, определенные им как периоды подъема, религия доминировала, искусство (в частности литература) делало качественный скачок, давление государства на личность ослабевало. В периоды же, определенные им как спад, это давление усиливалось, индивидуальная свобода ограничивалась, искусство насильственно направлялось в русло, выгодное исключительно государству и не отражающее истины. Ближайший период подъема в истории России, по его расчетам, завершился в 1880 году. Нижняя точка цикла падения пришлась на 1954 год. Весь этот период государство не только довлело над человеком, но еще и, пройдя революцию, отвергло религию, противопоставив духовным ценностям материальные. Правда, объединяющие, схожей с христианской, идеей. Идеей коммунизма: всеобщего равенства, братства и ...свободы...

Он родился, когда начался подъем, умер тот, кого отец считал вождем, а Касиков - тираном. На его детство выпал период, названный позднее оттепелью, и поколение шестидесятников, предваряющее его поколение, поймавшее и понявшее этот ветер перемен, пружинно ворвалось в жизнь остывающей после войны и победы страны, неся свою правду. Но шлейф военного лихолетья и выстраданной победы, шлейф силы миновавшего горя и величия был столь мощным, что их правда казалась не только надуманной, но и оскорбительной, и оттепель скоро закончилась. Шестидесятники еще бунтовали, а его поколение уже вошло во взрослую жизнь с неясным ощущением обделенности и устремилось на поиски романтики не во времени, а в пространстве, на просторах необъятной и до конца еще не изведанной страны, не принимая или с сомнением относясь к идее коммунизма...

Потом был период, названный застоем, в котором лично ему, Александру Жовнеру, было неуютно.

Затем наступило естественное завершение этой эпохи чередой похорон правящих старцев, появлением реформатора Горбачева, разительно отличавшегося от своих предшественников -

генеральных секретарей открытостью и доступностью. Это было повторение давней оттепели, и ей суждено было растопить залежавшийся после отступления той, первой, снег подчинения человека государству и оживить ручьи, реки человеческого желания перемен. И перемены наступили. И главным в них для Жовнера было не изменение общественного строя - главным была возможность делать то, что нравилось, и говорить то, что думал. А еще жажда узнавания нового, что было прежде закрыто, недоступно, охаяно, а теперь вдруг открылось, пугая своей объемностью неведомых прежде знаний и вызывая сожаление, что не было этого дано в юности...

Он так увлекся своими исследованиями цикличности истории, что теперь все свободное время проводил в библиотеке или дома за письменным столом. Пивной павильон и пустые разговоры больше не привлекали, и даже жаль было бездарно потраченного на забытье время.

В дом вновь возвращалось ощущение уюта и жизни.

И неурядицы с фирмой отступили на второй план. Теперь мысли о быстром обогащении любой ценой, большом доме, престижной машине и даже яхте казались не только мелкими, но и постыдными: разве в этом смысл жизни человека?.. Он с каждым днем все более утверждался в мысли, что в бизнесе, так же, как и во всем, действуют законы цикличности и на смену плохим временам, на смену спаду, обязательно придут хорошие. И нет смысла дергаться, пытаясь их приблизить, они наступят тогда, когда придет срок, не раньше и не позже...

Они сошлись с Соколовым, заинтересовав друг друга похожими размышлениями и теперь часто встречались и предавались беседам, интересным обоим. Как правило, они шли в центральный парк, выбирали отдаленную скамейку и начинали делиться пришедшими за время, пока не виделись, мыслями. Юрий Николаевич, невысокий, худощавый, даже в зимнюю стужу ходивший в какой-нибудь легкой курточке и, наверное, дольше всех щеголявший в безрукавках поздней осенью, похожий больше на подростка, чем на солидного ученого, профессора, умел не только логично излагать даже самые сложные выводы, но и терпеливо разъяснять то, что Жовнер не понимал сразу. И хотя он не очень распространялся о личной жизни, тем не менее, удовлетворил и журналистское любопытство Жовнера. Оказывается, его дед был священнослужителем, репрессированным в тридцатые годы. В юности Юрий Николаевич увлекся химией, довольно быстро преуспел в этой науке, защитив кандидатскую Но затем, как он говорил, однажды по дороге от магазина к дому с батоном и бутылкой кефира в авоське, вдруг пришло понимание основополагающего закона мироздания, цикличности, и с того дня, а это случилось лет двадцать назад, он размышлял только об этом. И хоть родился и вырос он в Центральной России, любовь (жена была из этих мест) привела его в этот город. Здесь родились его четверо сыновей. И здесь, невзирая на начавшуюся перестройку, а может, благодаря ей, потому что увенчанные лаврами академики и профессора-ортодоксы напрочь отвергали его теорию, он нашел единомышленника в лице ректора первого в крае частного вуза. С помощью того и была организована в провинциальном городке первая конференция сторонников новой теории, на которую приехало тогда не более трех десятков человек. Теперь, когда в очередной, четвертой, приняли участие около трехсот ученых, и многие приехали из-за границы (даже из Австралии), в сопротивление ортодоксов ( которые, тем не менее, остались) верилось с трудом.

Жовнер принял участие в этой конференции (для нее Соколов и готовил журнал). Мало что понимая, особенно в сугубо профессиональных докладах, тем не менее, он прослушал все выступления на пленарном заседании, а затем поучаствовал в заседании секции, где собрались философы. Сидел, как студент, «на камчатке», старательно записывая высказывания умудренных седовласых ученых, а потом отодвинул блокнот в сторону и стал просто слушать, что-то понимая, что-то - нет, а более наблюдая за азартным обменом мнениями, и единственное, что отчетливо понял, - в науке наступил кризис, методология научных разработок утратила свой прогрессивный характер, общая картина мироустройства, так славно сложившаяся после появления теории Дарвина и атеистической доктрины, начала разрушаться, человечество вступает в новую фазу, в которой именно методология цикличности позволит науке двигаться дальше, ибо и математика, и физика, и жизнь земной коры, не говоря уж о человеке, - все подвержено воздействию этого закона.

А еще он впервые услышал о Чижевском, о солнечных циклах, влияющих не только на погоду, но и общественные процессы. (Даже потом попытался найти в этом учении обоснование своим расчетам цикличности социальных процессов в России, но не хватило ни знаний математики, ни терпения.)

Конференция, несомненно, и его стимулировала. Он давно уже не видел столько творческих людей, не чувствовал такого накала творческой энергии и даже физически ощутил, как зарядился ею. Стали рождаться сюжеты рассказов, повестей. Теперь он даже в машине возил блокнот и ручку, и в любую свободную минуту, в ожидании деловой встречи или в ремонтной мастерской (старенькая машина требовала все больше ухода, а на новую денег не было), возвращался к недописанному...

В этом, сугубо индивидуальном, деле он получал удовольствие.

Даже вдруг возникло желание разобраться, а что же такое удовольствие, и он неожиданно быстро, словно кто-то ему надиктовал, написал теорию удовольствий, исходя из того, что существование человека на земле изначально предусматривало не наказание, а удовольствие... Написал это эссе довольно быстро и легко, сам до конца не понимая, что выходило из-под его пера. И когда все сложилось, перечитал, словно труд другого человека, потом дал почитать знакомым писателям, которых уважал за истинность таланта и эрудированность.

Пока ждал их оценки, понял, что, собственно, мнение других его особо не интересует. То, что вылилось из-под его пера, уже жило своей жизнью и не принадлежало ему. Но делал вид, что это ему важно.

Мнения были разные, но их объединяло не скрываемое или с трудом скрываемое удивление, что в этом небольшом эссе так много изложено постулатов не только спорных, но и претендующих на новизну, и ему стали настойчиво советовать вступить в Союз писателей. Лет десять назад он был бы счастлив от такого предложения признанных профессионалов слова, но теперь все вокруг изменилось, членство в профессиональном Союзе уже не давало никаких привилегий ни в печатании книг, ни в гонорарах, ни в других льготах, да, собственно, он уже и привык жить, не надеясь на государственные преференции, рассчитывая только на себя, собственные силы. Но, тем не менее, издал маленьким тиражом книжку повестей и рассказов, включив туда и эссе, и подал документы для вступления в один из Союзов писателей, отчего-то выбрав не демократический, а более консервативный, хотя считал себя демократом.

В это время он нередко вспоминал роман Юрия Трифонова «Другая жизнь», приложив это название к собственной жизни. Правда, у него все было благополучно в семье, и он, так же, как в юности, любил свою жену. Но вот работа (как теперь было принято говорить, бизнес), которая прежде дарила удовольствие и азарт, в последнее время приносила разочарование и порождала растерянность. Он вновь, как некогда в советские времена, перестал торопиться по утрам, оттягивая необходимость барахтаться в с трудом разрешаемых проблемах и думать о том, как не обанкротиться, выжить, сохранить независимость (хотя уже порой примерялся к лямке наемного работника или чиновника). Но теперь он не гадал о причинах такого состояния, а оправдывал свою пассивность и неудачи той самой цикличностью, даже постарался рассчитать, когда спад сменится подъемом, и пришел к выводу, что устойчивость любой фирмы зависит от цикличности спроса на товар или услуги, в связи с чем оптимальным вариантом является производство не одного товара или оказание одного вида услуг, а нескольких, чьи жизненные циклы не совпадают, а перекрываются... Вывод показался ему интересным, но реализовать его на практике было не так-то просто: попробуй просчитай множество вариантов даже в близких тому, чем он занимался, сферах...

Своими соображениями он поделился с Гавриловым, который тоже стал ярым приверженцем теории циклов, и они вместе написали статью, сложив опыт и знания каждого, и отдали ее Соколову в номер журнала, выпуск которого был приурочен к очередной конференции. Тот в законах бизнеса ничего не понимал, но нашел в статье научную новизну и предложил им заняться написанием кандидатской диссертации.

- И даже не сомневайтесь, все получится, основа есть, - заверял он. - Я помогу определить тему, разработать план, найду толкового руководителя...

- А что, Александр Иванович, не стать ли нам кандидатами каких-нибудь там наук? - воодушевился Гаврилов. - Сейчас это модно. Любого губернатора возьми, если не доктор чего-нибудь, то кандидат уж обязательно. На худой конец, не меньше двух дипломов в кармане таскает... - И поинтересовался у Соколова: -

Юрий Николаевич, а почем нынче ученые стулья?

- Но я же не предлагаю вам степень без знаний, сами напишете, - усмехнулся тот. - Ну, а комиссии к подаркам привыкли с советских времен, тут уж никуда не денешься...

- Это понятно, презент, банкет... А если без знаний?

- Для губернаторов и разбогатевших - не дорого, - вздохнул тот.

- И все же? В цифрах? - не сдавался Гаврилов. - Любопытно же...

- В несколько тысяч долларов уложиться можно.

- До десяти?

- Конечно.

- Это защита? - уточнил тот.

- Все вместе не больше десяти...

- Н-да, - Гаврилов задумался. - Я хоть и бизнесмен молодой, но уже соображаю, если степени сегодня продаются и покупаются всем желающим, значит, вложение невыгодное, - рассудил он. - Лет через десять все эти ученые побрякушки цениться не будут, и не только прибыль не принесут, но и не окупятся. - И повернулся к Жовнеру. - Как ты считаешь?

- Так же, - согласился тот. - Лучше останемся не остепененными, но с деньгами...

Но после конференции, на которой услышали неплохие отзывы о своей статье и настойчивые предложения развернуть ее в кандидатскую работу, вновь вернулись к разговору. Даже попросили Соколова разъяснить, как приступить к реализации, но предложенный план и необходимость свои мысли обязательно подкреплять чужими, надерганными из немалого количества книг и публикаций, а затем еще постоянно писать на эту тему, пристраивать в научные журналы, им не понравились, и они поставили на своей научной карьере окончательную точку.

Но приверженцами теории циклов остались. Даже пытались привлечь к этому оптимистичному знанию и Красавина, но тот особого интереса не проявил, вспомнив, что будучи вице-губернатором ему пришлось прочесть немало докладных от именитых и уважаемых в крае ученых, называвших Соколова и прочих циклистов шарлатанами от науки и призывающих прикрыть и частный институт, и проведение антинаучных конференций. И хотя он в свое время не стал этого делать, но все же и сейчас считал, что теория циклов - это научная авантюра, а присвоение докторской степени создателю теории -

случайность (предположить, что Соколов мог звание купить, зная, что тот с трудом перебивается на зарплату профессора, которая нынче была на уровне зарплаты технички в банке, не мог) и результат личных связей того. Увеличение же сторонников теории относил к модному веянию, которое рано или поздно пройдет.

Он жил теперь партийными заботами, с азартом обличал власть в возрожденной газете и агитировал их с Гавриловым не тратить время на иллюзорные прожекты, а включаться в реальную политику. И хотя их это не прельщало: Жовнер ушел с головой в творчество, а подергавшийся было в поисках быстрого обогащения Гаврилов, столкнувшись с закрытостью уже поделенных до него самых злачных сфер, вынужден был отказаться от мечты вернуть былое богатство и стал осваивать рынок недвижимости, довольствуясь доходами, позволяющими не экономить на пиве, но не более, уговорил их вступить в новую партию, которая, по его заверениям, создавалась исключительно для защиты интересов таких, как они, первых бизнесменов новой демократической страны.

Гаврилов даже одно время стал ее активистом, признавшись, что не может понять, отчего то, что получалось еще совсем недавно, сегодня уже не приносит прибыли. Казалось бы, на смену беззаконию начала десятилетия пришли более спокойные годы, но работать становилось все труднее. К налоговой службе и вдруг начавшей яро контролировать бизнес милиции добавлялись все новые и новые контролирующие органы, которые, похоже, были заинтересованы не в развитии бизнеса, а, скорее, в его сдерживании. Вернее, в явном стремлении и свою работу превратить в бизнес. Ситуация с Жовнером, в его войне с ворами, следователем и налоговиками, фактически разорившая того и выбившая из колеи, Гаврилова сначала возмутила, а потом заставила сделать вывод, что нужно иметь хороших знакомых в органах, положить им небольшое, но регулярное довольствие, тем более, что вся цепочка оформления недвижимости была пронизана взятками, с устоявшимися таксами, не очень-то боящимся правосудия чиновникам. Собственно, теперь продавалось и покупалось все: должности, звания, награды, содействие правоохранительных органов, государственный заказ... Кремль все дальше и дальше отдалялся от страны, живя своей жизнью, в которой кто-то кого-то подсиживал, кто-то что-то воровал, кто-то с кем-то воевал, и отзвуки этой жизни порой долетали до провинции, заставляя жалеть больного президента, у которого элементарно нет сил, чтобы хотя бы там, за кремлевской стеной, навести порядок... Жизнерадостные депутаты половину депутатского срока делили портфели и доходные места, а половину обеспечивали себе сохранение полномочий на следующий срок, в промежутках, не особенно вдумываясь, принимали законы, которые, в большинстве своем, оставались на бумаге, их никто не знал и не хотел знать, в стране устанавливались иные порядки, отчасти напоминающие старые коммунистические, только уже без прикрывающей завесы высоких слов...

Жовнер, как и Гаврилов, тоже подергался, вдруг засомневавшись, что сможет снова наладить собственное дело, и даже присмотрелся к одной из служб в городской управе, в которой он мог бы работать и где трудились знакомые, но скоро понял, что уже не сможет обменять свободу и независимость ни от кого, тем более от выше сидящего дурака начальника, ни на какие деньги или гарантированную стабильность.

Как-то, сидя за коньяком, делясь похожими впечатлениями, они с Гавриловым пришли к выводу, что им обоим после бурных и деятельных лет, когда они были увлечены созданием своих стремительно растущих фирм, реализацией глобальных планов, теперь было скучно и тесно в рамках узенького, еле-еле способного прокормить бизнеса, без каких-либо перспектив на расширение, и пришли к выводу, что, наверное, прав все-таки Красавин, пришло время консолидировать усилия и с помощью партии возвращаться к прежнему размаху. Другое дело, что они пока не могли понять, что из себя представляет эта партия, какую идеологию будет отстаивать и чьи интересы защищать. Но отцы-создатели - бывший революционер-премьер Гайдар, федеральный реформатор Чубайс, с характерной улыбкой знающего, но не говорящего правду провидца, похожий на классического любовника, в свое время обласканный президентом, но так и не оправдавший его надежд Немцов и совсем не женственная (во всяком случае, по русским стандартам), но азартная Хакамада - заверяли везде, где только могли, что это партия собственников, бизнеса, тех, кто уже создал и создает свое, пусть маленькое, дело, доказав умение работать, созидать...

Они вошли в политсовет краевой организации, теперь часть свободного времени занимала партийная работа, которая, как правило, сводилась либо к заседаниям, либо к участию в пикетах или митингах. Нечасто, но все же приходилось помогать партии и материально, в приобретении канцтоваров или иной мелочевки, на что Москва средств не выделяла, а капиталистов-спонсоров, олигархов местного розлива, разбогатевших на приватизации государственных предприятий, просить было зазорно.

Слушая выступления лидеров партии, видя, кто пополняет ее ряды, Жовнер нет-нет да и ловил себя на вопросе: к кому ему себя относить? К работникам или к работодателям, с которыми все более и более ассоциировалась новая партия. Работодателем, то есть капиталистом, он себя не ощущал. Может быть, потому что не гнушался никакой работы. Надо подмести полы в офисе, занести или что-то загрузить, подменить сотрудника -

он делал это без всякого колебания. Зарплата, которую он положил себе, была процентов на двадцать больше, чем у заместителя. До распределения дивидендов как-то все эти годы дело не доходило, если и появлялась какая-нибудь прибыль, она, как правило, съедалась в неблагоприятном цикле. А после кражи и тяжбы с налоговиками о прибыли можно было долго не мечтать. И с сотрудников он не выжимал штрафами часть их зарплаты. Не умел. Да и не хотел, как это делали истинные капиталисты, богатеть за их счет, входя в положение и больного, и решавшего семейные проблемы, и не набравшего должного опыта. В принципе, он был что ни на есть самым трудолюбивым сотрудником своей фирмы, которого не надо было стимулировать ни отгулами, ни премиальными и который не торопил рабочее время.

Но самое главное - у него самого было отрицательное отношение (итог многолетней идеологической коммунистической обработки) к капиталисту, несмотря на то, что он уже на собственной шкуре познал нелегкие и не всем доступные заботы владельца предприятия, противоречащие образу пузатого чистоплюя капиталиста, запомнившегося по политическим плакатам советской поры и реально дошедшего ( во всяком случае, если судить не по олигархам, присвоившим общую собственность, а по тем предпринимателям, кого он видел рядом) до образа работяги в простой рубашке и джинсах, умеющего делать все, что требует от своих сотрудников. Тем не менее, слушая высказывания лидеров партии, не бедных людей, явно относящихся к умеющим сделать большой капитал с уважением, он так и не смог представить себя рядом с ними в одной колонне, хотя уже начинал понимать, что доведись новая революция, и те люмпены, которых появилось немало, тот недовольный и постепенно спивающийся контингент, некогда называемый рабочим классом, не станет вникать, к работникам или к капиталистам он себя относит, а свалит всех, кто отличается от них, в одну, ненавистную ему кучу. Даже его сотрудники, отмечающие его демократичность, за глаза называли хозяином. И если и не относили к капиталистам, то лишь из-за мизерности и фирмы, и его личного капитала, хотя, тем не менее, охотно передавали сплетни о том, что в Испании у него есть немаленький домик на берегу моря и даже яхта. Скорее всего, это все еще были отзвуки тех первых иллюзий, когда, действительно, они мечтали всей командой о том, что заработанный капитал позволит им всем быть счастливыми.

Красавин

Любая революция поедает своих создателей.

Таков непреложный закон.

Но каждая новая волна революционеров не верит в его неизменность и надеется, что именно для них будет сделано исключение.

«Теперь она поедает нас, - думал Красавин под ровный гул самолетных двигателей, стараясь убедить себя в закономерности и неизбежности всего происходящего. - На смену романтикам-идеалистам неизбежно приходят прагматики, которые не видят и не хотят видеть дальше собственного носа. И у них свои задачи, менее возвышенные. И свои горизонты на расстоянии вытянутой руки. То, что увидели впереди мы, забрезжит перед ними спустя годы...»

Так успокаивал себя, привыкал к неизбежности разочарования от понимания, как отдаляется, в неведомое будущее, казалось, столь близкая к осуществлению мечта о свободном и счастливом обществе, но все никак не мог нащупать ту опору, которая дала бы возможность отбросить последние сомнения в логичности и неизбежности всего происходящего и избавила бы от копания в собственных ошибках, которые уже невозможно было исправить. Не хотелось верить этим невеселым выводам о том, что они не приближаются, а отдаляются от того общественного устройства, о котором они, первые демократы, мечтали в начале девяностых. Ради которого, собственно, и готовы были и шли на баррикады. Но подтверждение им он находил, прежде всего, в том, что в столице большинство из тех, кого он знал, с кем был единомышленником, начиная с Гайдара, теперь были незаметны, практически не влияли на принимаемые решения, занимаясь какими-то своими мелкими делами, уже не горя желанием перекроить страну. Вернулся к своим строительным заботам резкий Травкин. Где-то тихо преподавали не так давно формировавшие настроение общества неторопливый Попов и убедительный Афанасьев. Примерял себя во власти интеллигентный Собчак. На политической авансцене уже были другие лица. Моложе, активнее, зубастее... А рядом - невесть откуда взявшиеся пронырливые и влиятельные миллионеры и медиамагнаты Гусинский, Березовский... Под них, судя по всему, или по их желанию, похоже, и менялся политический рисунок.

Вспоминать нелегкий разговор с новым, незнакомым ему прежде руководителем исполкома партии, по слухам, ставленником Чубайса, было неприятно, тут же возвращались невысказанные аргументы, которые порождали иллюзию, что именно из-за их невысказанности произошло то, что произошло. Хотя он, как бывший аппаратчик, член краевого правительства, прекрасно понимал, что подобные решения не принимаются в одночасье, а выверяются и согласовываются задолго до озвучивания. И что в этом случае понятие истины становится относительным, и, как правило, она принадлежит исключительно стороне, принявшей решение. После ошарашившего его разговора он еще по инерции попытался достучаться до лидеров партии, но Гайдар был в отъезде, а Чубайс, с которым тот его когда-то знакомил, оказался настолько занят, что попасть к нему было нереально в ближайший месяц, о чем ему, выслушав причину необходимости аудиенции, и пояснил его помощник. Хороший знакомый еще по гайдаровской партии, работающий в исполкоме, пряча глаза, развел руками, посоветовав все же добиваться правды, но всем своим видом давая понять, что не верит в то, что у него что-то получится.

- Сам видишь, у нас тут такие перемены, - многозначительно произнес он. И не удержался, перейдя на шепот, поделился: - У нас теперь тут все из окружения Чубайса, никакой идеологии, только политтехнология. Задача поставлена - как можно скорее стать самой многочисленной партией... - И с горькой усмешкой, словно уже предчувствуя и свой уход, закончил: - Кто платит, тот и заказывает музыку...

Из влиятельных лиц, к кому он мог еще обратиться, оставался только Пабловский, и Красавин решил без звонка ехать в администрацию президента. Но ему даже не выписали пропуск, сообщив, что тот находится в длительной командировке.

Выйдя из подъезда на многолюдную московскую улицу, заполненную не поддающимся анализу разновекторным, но в то же время имеющим свою непостижимую целесообразность движением, он подумал, что, может быть, напрасно в свое время отказался от предложения работать в центральной газете. Сейчас жил бы себе в Москве, занимался тем, что он хорошо умел делать, и не тратил нервы на подобные коллизии...

...Он летел в Москву с полной уверенностью, что успешно отчитается, утвердит программу дальнейших действий, пробьет дополнительное финансирование, увеличение штатных работников в исполкоме (все-таки краевая организация за последнее время значительно пополнилась, и есть резерв для дальнейшего роста), расценивая демарш нескольких молодых карьеристов на отчетном собрании как неприятное недоразумение и не сомневаясь, что, когда осядут эмоции и восторжествует здравый смысл, Ольховиков со своими сторонниками вернется, они по-мужски отбросят обиды и договорятся. И вместе будут наращивать организацию. Правда, в этой оценке случившегося он разошелся с большинством членов политсовета, считавших, что Ольховикова, так же, как и Уточкина, следует исключить из партии. И сумел тех убедить не торопиться с принятием такого решения. Но именно этот инцидент стал главным в разговоре с новым руководителем центрального исполкома, который, даже не взглянув в привезенные документы, отложил их в сторону и попросил коротко и объективно изложить, что произошло на собрании. Но слушал он невнимательно, отвлекаясь на телефонные звонки и подолгу разговаривая. Наконец, прервал Красавина на полуслове и, поднявшись из-за стола, жестко произнес:

- Мы обсудили ситуацию в вашей организации на заседании политсовета, изучили поступившие заявления и считаем решение собрания неправомочным...

- Но оно прошло по уставу, был кворум, подавляющее большинство проголосовало...

- Выслушайте, Виктор Иванович, не перебивая... Я довожу вам решение центрального политсовета... Партия сегодня нуждается в активных членах, готовых к действию, к борьбе с политическими оппонентами, а вы спокойно рассказываете мне, что не видите ничего плохого в уходе с собрания именно таких энергичных молодых людей. Это наш главный резерв. Даже если их было и меньше, кому нужно ваше большинство, в котором преимущественно пенсионеры? - Он повысил голос. -

Мы создаем партию, которая будет руководить страной, а не дискуссионный клуб говорунов на завалинке... И вы прекрасно понимаете, что это ваше большинство на активную борьбу не способно, предпочитая идеологическую болтовню, от которой не холодно и не жарко. У нас в стране есть уже такая партия, бывший авангард рабочего класса, так, может быть, им лучше туда податься...

- У нас в организации средний возраст меньше пятидесяти... -

с трудом сдержался, чтобы не нагрубить, Красавин, непроизвольно повышая голос. - И я бы...

- Вот именно, - перебил его тот, не давая произнести рвущуюся отповедь, в которой Красавин хотел напомнить этому забывчивому лощеному партийному функционеру нового образца, кто выстрадал новое государство, свободу, демократию... -

Этот возраст устроит недобитых коммунистов, но не будущую правящую партию... - И, уже не так назидательно, словно подчеркивая, что допустил полемические фигуры речи больше для красивости, чем выражая свое мнение, дружеским и даже несколько извиняющимся тоном закончил: - Виктор Иванович, в политике топтаться на месте, а тем более жить прошлыми идеями, нельзя... Вы же умный человек, один из первых демократов страны, пример для подражания, взгляните на все не предвзято, без всяких обид... - Официальным тоном завершил: - Одним словом, решение вашего собрания мы не утверждаем, готовьте внеочередное. На него обязательно приеду я или наш представитель, если у меня не получится. И не скрою, мы будем рекомендовать на ваше место Ольховикова... Не обижайтесь, но время нынче динамичное, очень просто отстать, не сориентироваться правильно... Мы видим в вас активного члена партии, будете заместителем по идеологии, займетесь пропагандой. Тем более, у вас есть газета, вот и уделите ей больше внимания. Критикуйте вашу власть, пора покончить с красным поясом, лучше пропагандируйте в вашем коммунистическом оазисе наши партийные ценности. - И в бочку дегтя ложку меда: - Увеличьте тираж, мы решим вопрос с финансированием...

- Большинство членов нашей организации ваше предложение не поддержит, - не удержался Красавин.

- Я так не думаю... Они взрослые люди, разберутся, что лучше для пользы дела... В ближайшее время в вашу организацию вступит значительный отряд ваших активных земляков, студентов...

- Уточкин приведет таких же, как сам, карьеристов, - догадался Красавин.

Но тот не услышал.

Или сделал вид, что не услышал, и продолжил:

- Мы поговорим с вашими ветеранами, если необходимо, персонально... Виктор Иванович, подойдите к происходящему разумно... Не стоит затевать склок. Лучше помогите нам убедить ваших товарищей и сторонников в целесообразности перемен. И, поверьте, так будет лучше для партии, для вашей организации... Вы же сами политик, должны понимать, меняются условия игры - надо менять и игрока...

Он все-таки смог его обезоружить, посеять сомнения в собственной оценке ситуации. И Красавин уже хотел поверить, что действительно, если разобраться, Ольховиков моложе, энергичнее, у него много знакомых бизнесменов, ему охотно дают деньги... Пусть Ольховиков возглавит организацию, а он займется газетой...

Хотел поверить и не мог.

...Когда в крае к власти пришла новая команда, возглавляемая губернатором-коммунистом, он пытался себя убедить, что так и должно быть, дескать, народ выбрал. А народ не ошибается. Значит, именно такие теперь нужны. Значит, они смогут по-новому увидеть не решенные предшественниками проблемы и решить. Но за первым годом новой власти пролетел второй, третий, а к старым проблемам добавились новые, лучше жить не становилось. Хорошо зная технологию управления, все-таки пять непростых лет руководил самыми сложными социальными направлениями, он мог сопоставить, насколько эффективно получается это у сменивших их. И все больше находил в действиях новой команды промахов, непонимания ситуации, бездумного функционирования. Он излагал это в своих статьях, не всегда интересных рядовому читателю, несколько раз даже порывался пойти на прием к губернатору, высказать свои предложения, со стороны ведь всегда виднее, но вспоминал суд и понимал, что разговора не получится...

Теперь его убеждали, что отставка будет на пользу партийной организации. Что именно он тормозит увеличение численности, предъявляя к желающим вступить в партию неоправданно высокие требования. Что его вражда с губернатором и отсутствие отношений с краевыми депутатами отпугивает потенциальных спонсоров, а партия нуждается в финансовой поддержке. Кроме того, за каждым хозяином стоит коллектив, а это гарантированный электорат.

Ему говорили, что время революционных действий, манифестаций, митингов, пикетов прошло и теперь необходимо быть дипломатом, не разделять, а объединять общество. И с этим он не мог не согласиться. Несомненно, объединять нужно, иначе государство развалится, это понимает сегодня все больше и больше людей, оттого и задается общество вопросом об национальной идее. Но, соглашаясь, не находил вокруг примеров подобного объединения. Не видел, что власть стремится быть ближе к народу. Скорее наоборот, она все более закрывалась, мнение народа ее не интересовало. Для нее это теперь был электорат, с которым перед выборами поработают политтехнологи.

Когда они сидели в кабинетах, милицейских постов на входе не было, власть была доступна. К нему, например, на прием мог прийти, без всякого предварительного согласования, каждый желающий. Теперь же войти в здание администрации края или города без приглашения стало невозможно.

Нет, дипломатию разводить, пока в кабинетах бывшего крайкома партии сидят те, кто если и не работал здесь прежде, то обучался азам коммунистического управления в горкомах и райкомах комсомола, нельзя.

Что же касается качества партийных рядов, то Красавина никто не мог убедить, что такие, как Уточкин, ценны для партии. Единственное, с чем он мог согласиться, это с собственной одиозностью для новых капиталистов. Поэтому он в свое время и поручил поиск спонсоров именно Ольховикову, сделав его своим заместителем...

Он отдавал себе отчет, что переломить ситуацию, изменить отношение к нему центрального политсовета он не сможет. Понимал, что при массированном давлении на старых членов партии и спешном приеме в ее ряды нескольких десятков новых сторонников Ольховикова он, со своей гвардией, останется в меньшинстве. Но и помогать, как советовали ему в Москве, формировать это новое большинство, а потом новому лидеру краевой организации, он не хотел.

Ему третий раз в жизни показывали на дверь.

Но в первый раз он ушел не побежденным - победителем, хлопнув дверью так, что указавшие сами скоро вылетели из своих кабинетов.

Второй раз уходить вместе со всей командой было не обидно, проигрыш делился на всех в равной мере, и вина не персонифицировалась, отчего не расценивалась как поражение, а лишь как временное отступление, которое необходимо для того, чтобы осмыслить новую ситуацию и, спустя время, обязательно вернуться.

Теперь же подобный жест со стороны вышестоящего руководства он расценивал не иначе, как полный разрыв, без всякой надежды на восстановление отношений. Даже если придет день и его правота станет очевидна.

...По трапу самолета он спускался уже в полной уверенности, что нужно менять свою жизнь, обретя то, ради чего все революции и происходят, - свободу. И свободу не для других, чем он занимался последние годы, - для себя...

...На спешно созванном заседании политсовета он без утайки изложил весь разговор в столице и нелицеприятный для него вывод. Излагал, стараясь не поддаваться эмоциям, изредка поглядывая на Ольховикова, на этот раз севшего в отдалении от остальных. Когда их взгляды сталкивались, оба тут же отводили глаза. То, что Ольховиков не постарался избегнуть этого, очевидно для него неприятного, заседания, понравилось Красавину. Он даже поймал себя на мысли, что, может быть, действительно, все происходящее к лучшему...

Зависшую после его сообщения паузу прервал нетерпеливый и резкий Дубинин. Он даже встал, хотя это не было заведено.

- А я тебя, Виктор, предупреждал, скушают тебя эти ребятки и не подавятся, - начал он напористо, но, перехватив взгляд Красавина, кашлянул и, понизив голос, продолжил: - Мы уже в расчет не принимаемся, свою функцию выполнили, другим почву подготовили. Вот теперь эти олигархи, нас же обокравшие, начинают свою власть устанавливать... У них свои планы, в которые нас не посвящают и не посвятят. Хотите, об заклад побьюсь, что они скоро превратят партию в коммерческую организацию и будут бабки строгать... А что, я неправ? Что, тот же Чубайс не олигарх?.. Да он всю страну обокрал со своими ваучерами... - Он обвел взглядом остальных и продолжил, на этот раз обращаясь непосредственно к Красавину: - Я вот честно тебе сейчас признаюсь, сам хотел из такой партии выйти. Задержался только потому, что мы с тобой, Виктор, все эти годы вместе были. И «Народный фронт» создавали, и голодали, и коммунистов свергали. Но все это было не для того, чтобы на их место пришли всякие прохиндеи, воры.. Так что, мое мнение - гнать всех этих приспособленцев, - он метнул взгляд на Ольховикова , - и создавать свою, настоящую, рабоче-крестьянскую партию...

И сел.

- Хорошие времена были, - неожиданно весело произнес Гаврилов. - Два лагеря, старое и новое, коммунисты и демократы. И всем ясно, кто против кого. А теперь не поймешь. Там Жириновский из себя либерала изображает, тут Хакамада глазки строит... Лужков с товарищами-господами напрягается... А в засаде - Зюганов... Нет, други мои, я думаю, надо переждать, тихо-мирно понаблюдать со стороны. Вор, ведь он что умеет? Только воровать. Он ведь строить, производить не сможет... И о государстве думать не станет, для него власть - не авторитет, а закон - не писан.... Это я хорошо знаю, приходилось с их идеологами общаться... Я думаю, это временный перекос... Что же касается господина Чубайса и его приватизации, я не столь категоричен. Не думаю, что все по его плану прошло. Скорее, наоборот, хотел, как лучше, а получилось... Да и советчики иностранные помогли... А получилось, что мы с вами лопухнулись. Я, лично, точно не сообразил вовремя, что с этими ваучерами делать, да и подарил их этим самым прохиндеям из Олби-дипломата или Тибета, забыл уже... И задумка с правой партией тоже неплохая, надо же кому-то лоббировать интересы нарождающегося собственника, только вот, похоже, это не наши интересы, хотя я лично считаю себя собственником и к Зюганову или в любую другую рабоче-крестьянскую партию не пойду.

- Я думаю, это издержки партийного строительства, - начал негромко Ольховиков, в ответ на молчаливое предложение Красавина выступить. - Мне не было известно о решении вышестоящего органа, хочу об этом сразу сказать. Меня об этом никто в известность не ставил, - он обвел взглядом членов политсовета. - Признаться, я сам удивлен не меньше, чем вы все, и ничего объяснить не могу. Думаю, это решение продиктовано соображениями, которых мы с вами не знаем. - Он помолчал. - Хотя не стану скрывать, есть на этот счет и у меня догадки.

- Ну, так поделись, - вставил Гаврилов.

- Вы все хорошо знаете, что Виктор Иванович не в ладах с нынешней властью, что спонсоры боятся помогать партии, да и вступать в нее тоже. Вероятно, именно это и явилось главным аргументом...

- Я же говорю, будем служить господам олигархам... - не выдержал Дубинин. - Но это уже без меня. - Он поднялся, собираясь уходить.

- Не горячись, Игорь Львович, - остановил его Красавин. -

Потерпи, вот примем решение и все пойдем... - И кивнул Ольховикову. - Продолжай.....

- Что же касается лично меня, то я убежден, что наша партия очень нужна обществу, она объединит вокруг себя зарождающийся класс собственников, без которого невозможно укрепление страны, возрождение экономики... - Глядя на Дубинина, отчеканил: - Еще одна рабоче-крестьянская развалит страну окончательно... Кто будет руководить нашей организацией, мне неважно, главное, чтобы она крепла.

- Чего уж неважно, признайся, сам порулить хочешь...

- Для пользы общего дела лучше, если наши отношения и с властью, пусть даже красной, и с представителями бизнеса будут не такими, как сейчас... - продолжил тот, не отвечая на реплику Дубинина.

- Олег Петрович, а можно не так обтекаемо... - не выдержал Жовнер. - Вы же понимаете, сейчас каждый из нас принимает решение, оставаться ему в партии, которая игнорирует решение большинства своего высшего органа - собрания, поверить в целесообразность несправедливых действий, подтасовки, давления, или же выйти из нее, невзирая на, в общем-то, благие цели... Вы скоро станете руководителем краевой организации...

- Хорошо, буду конкретен. - Ольховиков вскинул голову, словно и впрямь примерялся к новой роли, и, повысив голос, продолжил: - Я отдаю себе отчет в том, что некоторые выйдут из партии. По разным причинам. Кто-то из-за ностальгии по рабоче-крестьянской... - поддел Дубинина. - Но есть замена. В ближайшее время мы значительно увеличим численность организации... К нам придут молодые...

- Такие, как Уточкин, - не выдержал Дубинин, - карьеристы похлеще комсомольских активистов...

- И карьеристы тоже будут, допускаю, - согласился тот, - но их не так много, так что не стоит на этом заострять... К тому же, если их правильно сориентировать, они многое могут сделать именно для партии... Я с Павлом имел беседу. Он осознал, что был неправ... Мы с вами взрослые люди, к сожалению, многие забыли свою юность... Надо делать скидку на возраст и не забывать, что Паша и его сверстники формировались в десятилетие, когда мы с вами решали глобальные задачи и совсем забыли о наших детях... Можно, конечно, теперь их обвинять, изгонять из своего круга в угоду принципам, но, на мой взгляд, это неправильно... Это наши дети, и они скоро, хотим мы того или нет, нравятся они нам или нет, станут строить новую страну, новые отношения... Вот почему я категорически против исключения Павла. И, поверьте, многие, если не большинство его сверстников, думают так же, как он, не по своей вине став в какой-то мере циниками. Мы виноваты, а не они. Нам надо больше с ними работать, передавать свой опыт, знания, свои принципы, идеалы, наконец...

Он произнес это, глядя на Дубинина, словно вызывая его на спор, и тот отреагировал:

- Брось ты, Олег Петрович, не уподобляйся коммунистам, таких не перевоспитаешь... Те, вон, семьдесят с лишним лет наших дедов, отцов, да и нас, воспитывали. А что в результате вышло?..

- Игорь, у нас не диспут-клуб, - остановил его Красавин, - дай договорить человеку...

- А я уже все сказал, что хотел... - Ольховиков помолчал и добавил: - Я в нашу партию верю. Ее программа мне понятна и близка. Мы ведь так писали в заявлении при приеме в КПСС, - он бросил взгляд на Дубинина, словно напоминая, что тот тоже был коммунистом, - «ее положения разделяю»... Так что, выберут - буду укреплять организацию, чтобы она действительно стала влиятельной силой в крае... Это все, что я хотел сказать...

- Кто-нибудь еще выскажется? - Красавин вопросительно взглянул на Жовнера. Тот мотнул головой. - Ну, что же, если никто больше ничего сказать не хочет, будем подводить итоги. Какие есть предложения?

- Предложение одно - пусть Ольховиков из таких, как Уточкин, партию и лепит. А я вот тут уже заявление написал...

Дубинин протянул Красавину листок.

Тот мельком взглянул на крупные, бегущие криво буквы, свидетельствующие о решительности и волнении писавшего, и обвел взглядом остальных. - Какие еще есть предложения?..

- Я думаю, надо в протоколе написать, что сообщения сторон выслушаны и приняты к сведению. Ну, а дальше пусть каждый поступает, как знает, - рассудительно произнес Гаврилов. - У нас все-таки демократия... И нет демократического централизма...

- Я что-то уже запамятовал, а что он обозначает, напомни? -

с иронией произнес Жовнер, словно переводя официальную часть в неофициальную.

- Да, чувствуется слабая коммунистическая подготовка, - в тон ему отозвался Гаврилов. - А это значит беспрекословное подчинение меньшинства большинству... Чтобы все строем ходили, а не вразнобой...

- Ну что, вспомнили, из какой мы шинели? - пытливо оглядывая членов политсовета, спросил Красавин. - Только вот и при демократии голосовать надо. И мнение большинства многое значит, хотя, как мы теперь знаем, не является обязательным для исполнения... Я предлагаю принять решение о самороспуске политсовета в связи с несогласием подчиниться вышестоящему органу... - И пояснил: - В этом случае оно станет предметом обсуждения в центральном политсовете.

- Я против, - вскинул руку Ольховиков. - Это бессмысленно. Они уже решение приняли и ничего обсуждать не станут.

- Кто еще не согласен?

Подняли руки еще двое, не так давно введенные в состав политсовета по рекомендации Ольховикова.

- А я предлагаю коллективно выйти из партии по причине несоблюдения высшим исполнительным органом устава, - сказал Дубинин. - Несогласием мы никого не напугаем...

- А в этом что-то есть, - задумчиво произнес Гаврилов. - Можно объединить: в связи с несогласием исполнить решение, противоречащее уставу...

- Будем голосовать за последнее предложение Гаврилова, -

уточнил Красавин. И посмотрел на Ольховикова. - Вы против?

- А это ничего не меняет. Я против самороспуска.

- Тогда будем голосовать. Кто «за»?

- Согласен, - торопливо произнес Дубинин.

- Конечно, сам предложил, - сказал Гаврилов.

- Вполне логично, я - «за» - подтвердил Жовнер.

- Значит, трое - «против», трое - «за». Я, естественно, тоже «за». Таким образом, большинство за самороспуск. - Красавин наклонился над листком, на котором записывал предложение, прочитал: - В связи с несогласием исполнить решение высшего органа, противоречащее уставу партии... Решение принято... Что же касается членства в партии, то тут пусть каждый примет решение без голосования. И спасибо всем, кто тратил силы и здоровье во имя лучшей жизни народа...

- А как насчет моего заявления? - спросил Дубинин. - Я уже все надумал.

- Никак, Игорь, политсовета больше нет. Отдай свое заявление Олегу Петровичу, он на внеочередном собрании его и огласит...

- А ты что же, остаешься?

- Я сообщу о своем решении в газете.

- Хорошая идея, - поддержал его Гаврилов. - Я, пожалуй, тоже так сделаю.

- Присоединяюсь, - сказал Жовнер.

- Напишем одно заявление, в котором все объясним и поставим свои подписи, - развил мысль Красавин.

- Ну, тогда я тоже, как вы. - Дубинин взял со стола заявление и, сложив его, сунул в карман.

Ольховиков и за ним двое членов политсовета направились к выходу.

- Олег Петрович, задержись, - остановил его Красавин. - Я хочу тебе сразу дела передать...

- Может, мы это сделаем после собрания?

- Нет, давайте сейчас... Я уже не считаю себя членом партии, и, тем более, руководителем организации...

- Хорошо. - Тот вернулся к столу...

- Ну, передача - это надолго, - поднялся Жовнер. Взглянул на Красавина. - Мы, пожалуй, тогда пойдем...

- Давайте... Завтра созвонимся...

...Возвращаясь позже к этому последнему заседанию политсовета, Красавин все более убеждался, что поступил правильно, решив не ждать приезда московских представителей, нового собрания, хотя многие из ветеранов упрекали его в том, что сдался без борьбы, утверждая, что и на повторном собрании он набрал бы большинство голосов, продемонстрировав московским функционерам свою силу. Но дальнейшее развитие событий опровергло их уверенность. К собранию, вслед за четырьмя членами политсовета, из партии вышли всего тридцать человек. Те, с кем Красавин в начале девяностых поднимал народ на борьбу с коммунистами. И все произошло так, как ему говорили в Москве: приехала целая бригада из столицы, хорошо поработала со старыми членами партии и быстро набрала новых, которых на внеочередном собрании прежде приняли в члены партии, а затем уже приступили к выборам политсовета. Членом нового органа управления стал и Паша Уточкин.

Пространное заявление Красавина и его сторонников, опубликованное в газете, порадовало, прежде всего, красную власть, тут же в официальных и подчиненных ей газетах и на телевидении прошла серия публикаций о расколе в новой партии, развале краевой организации. Но после собрания в этих же газетах появилось пространное интервью с Ольховиковым, в котором сообщалось о численном росте краевой организации «Союза правых сил», о планах уже в ближайшую выборную кампанию уверенно пройти в местные органы управления. Что же касается выхода из партии некоторого числа его членов, включая и Красавина, то он объяснил это идейными разногласиями, подчеркнув, что это дело добровольное, как и положено в демократической стране. Интервью было оплачено одним из местных олигархов, и оно свою задачу выполнило, по доходившим до Красавина слухам, партия действительно начала стремительно набирать новых членов. У нее появились богатые спонсоры.

Он даже начал сомневаться, не поторопился ли хлопнуть дверью, все-таки правая идея ему была близка. Выпускал бы газету, как ему предлагали. А теперь вопрос стоял о ее закрытии. Запасы иссякли, а спонсоров найти не удалось: никто не хотел ссориться с властью, хотя большинство новых богатых ее не любило и не уважало. В приватных беседах они высказывали свое недовольство нерасторопностью и откровенным непрофессионализмом чиновников, увеличивающимися день ото дня поборами и, как правило, в конце разговора доставали из карманов или сейфов несколько тысяч, попросив, чтобы имя его ни в коем случае нигде не упоминалось.

На этих подачках удалось выпустить еще пару номеров.

Наконец Красавин, который последнее время жил исключительно газетой, изливая на ее страницах и свою обиду, и несогласие с властью, и идеи, которые могли принести пользу людям, вдруг осознал, что не знает, что дальше делать. Обратился было к учредителям газеты, но те посидели, посчитали и подняли руки: необходимых свободных средств у них не было.

В прострации провалялся несколько дней, перечитывая труды философов, готовый взорваться по любому пустяку и, отчасти, даже выискивая для этого повод, но Анна по-женски чутко уловила его состояние, делала вид, что ничего не произошло, умудряясь сохранять в доме все так, как было прежде. Что же касается сына, то ему еще далеко было до взрослых забот, и он без всякого стеснения доставал отца своими детскими и очень важными вопросами.

Наконец, полоса растерянности закончилась.

Мудрые философы, постигшие непреложность всего происходящего, помогли уменьшить значение случившегося. Он перестал искать повод для ссоры и даже ощутил свою вину за многодневное отчуждение от родных и близких людей. Анна поняла, что можно уже вернуть мужа на грешную землю, призналась, что закончились запасы не только денег, но и продуктов, оттого последнее время они и сидят на картошке и макаронах, и он понял, что надо искать хоть какую-нибудь работу, чтобы выжить.

И в первый же выход в город после добровольного затворничества встретил Козько. Неожиданно для Красавина тот сам поспешил навстречу, даже ради этого свернул с маршрута, пересек площадь и долго радостно пожимал руку.

- Вот ведь как в жизни бывает, - начал он, заглядывая в глаза Красавину. - Но я добро помню, и тех, кто мне его делал, всегда отблагодарю.

Выглядел он респектабельно, круглое лицо лоснилось, благодушная улыбка завершала этот портрет довольного жизнью, преуспевающего человека.

- Похоже, у тебя все замечательно, - не скрывая иронии, произнес Красавин. - Судя по виду, благоденствуешь, непотопляемый вы наш...

- Все очень хорошо, - не замечая этой иронии, охотно отозвался тот и участливо продолжил: - Я слышал, вы теперь без работы остались, в вашей партии перемены всякие...

- А ты чем нынче промышляешь? - перебил Красавин, с трудом подавляя раздражение: вот ведь уже и этот прощелыга ему сочувствует.

- Я теперь работаю заместителем руководителя управления, -

еще шире расплылся он в улыбке.

- Какого управления?

- По распоряжению краевой собственностью...

В его голосе прозвучало явное недоумение: как это Красавин не знает, в каком он управлении трудится.

И тот оценил должность.

- Так ты нынче влиятельный человек.

- Да, кое-что могу, - скромно потупился тот, живо напомнив ему Табакова в роли заведующего богоугодным заведением из «Двенадцати стульев». - Вот поэтому, Виктор Иванович, хочу вам вернуть свой долг...

- Какой долг?

- Ну, как же, если бы не вы, я бы так, наверное, баранку и крутил... - И, предупреждая возражения, понизив голос, доверительно произнес: - Вы же, наверное, свою фирму открывать теперь будете. А у меня есть несколько очень хороших помещений в центре города. Можно оформить долгосрочную аренду, для вас по самым низким расценкам. А потом выкупить. Вам это будет стоить сущие копейки... Если дело не пойдет, сможете продать с большой выгодой. Или сдадите в аренду и будете иметь постоянный доход...

- То есть, ты мне предлагаешь...

- Без всякого аукциона...

- А что запросишь?

- Виктор Иванович, - протянул тот и глубоко вздохнул, демонстрируя обиду. - Если мне нужно, я свои вопросы решу... Я ведь сказал, доброго отношения к себе не забываю... Я же знаю, ваши бывшие коллеги все с хорошим запасцем ушли. А вы как пришли ни с чем, так и ушли... Хотя возможностей у вас было не меньше, чем у них. И, тем более, чем сейчас у меня...

- Все будет по закону?

- Ну, не совсем, чтобы... - Тот многозначительно помолчал. - Да ведь сами знаете, закон что дышло... Народная мудрость. Но это мой вопрос... У вас все бумаги будут в полном порядке...

Красавин окинул взглядом невысокую плотную фигуру Козько, стоящего на земле прочно и знающего, что ему делать, и поймал себя на чувстве стыдливой благодарности. Вот ведь, от кого-от кого, а от него не ожидал такого жеста. И хотя не думал открывать своего дела, понимая, что вряд ли из него получится бизнесмен, за это время успел приглядеться к Жовнеру и Гаврилову, оценить их заботы, но, тем не менее, искренне поблагодарил.

- Спасибо... Я подумаю.

- Только не тяните, - сказал тот. - Где-нибудь на окраине проблем нет. В любое время что-нибудь найдем, а в центре редко бывает... До нас уже доходит только распоряжение, кому передать, а вот сейчас есть возможность...

- Как долго терпит?

- Неделя-две от силы.

- Хорошо. Надумаю...

- Позвоните, - торопливо подсказал Козько, протягивая визитку, и неторопливо, походкой хозяина, у которого в делах полный порядок, направился к административному зданию.

Красавин некоторое время глядел ему вслед, все никак не находя ответа на вопрос, почему таким людям, как Козько, привычно и легко при любой власти?.. Вдруг захотел уточнить, стал ли тот членом правящей партии или вступил в КПРФ? Даже сделал несколько шагов следом, но потом решил, что в данном случае оба варианта беспроигрышны...

Известие о том, что он стал безработным, разошлось уже по знакомым, все-таки маленький городок, в котором выпало жить. Все известные, или публичные, как теперь было принято говорить, люди на виду. Стоит только кому-либо некоторое время не проявляться в средствах массовой информации, тут же повышается интерес к ушедшей в тень персоне. А желтая пресса, которой теперь даже в провинции было достаточно, на любой низкопошибный вкус, только этим и живет. В ряде таких газет уже появилось немало фантастических историй о переменах в краевом руководстве правой партии и о судьбе Красавина, бывшего демократа, бывшего вице-губернатора и теперь уже бывшего лидера правых сил. Самая распространенная легенда подтверждала истину о скудоумии творцов сенсаций и гласила о том, что он сошелся с молоденькой партийной активисткой, забрал немаленькую партийную кассу, прогулял ее на морях и по заграницам, та его бросила, ну, а он за разврат и растрату был исключен из партии.

Вышло несколько и более-менее отвечающих истине публикаций. Правда, значительно меньших по объему и, естественно, полету фантазии. В них авторы были не столь примитивны, хотя тоже не смогли отказаться от версии воровства партийных денег. Похоже, это действо становилось уже дежурным, необходимым, без которого общество, где деньги все более и более становились фетишем, пределом мечтаний, уже обойтись не могло.

Неожиданно позвонил Кучерлаев.

- Я твою газету что-то не вижу, - начал он без вступления.

- Так ведь в других все уже написали, - бодро отозвался Красавин.

- А я другие не читаю... От этой желтизны у меня зубы болеть начинают... Закрыл?

- Денег нет.

- Знаешь, какое самое главное преимущество пенсионера?

- Какое?

- Независимость ни от кого. Даже от жизни. С каждым днем хиреешь. Но, вместе с тем, умнеешь... Вот бы эти мозги да к молодым ногам... Если, конечно, в маразм не скатишься... Н-да... - Кучерлаев помолчал, словно отделяя это неожиданное отступление от главной темы. - Я тут давеча встретил Полякову, помнишь такую?.. Да помнишь, конечно, что спрашиваю, у вас шуры-муры были...

- Домыслы.

- Ладно, пусть домыслы, неважно... Она тебя помнит. Так вот она меня и просветила по поводу твоих партийных дел... Кстати, просила передать, что она готова выполнить любую твою просьбу... И помочь всем, чем сможет... Но это я от нее... А от себя поздравляю.

- С чем? - удивился он.

- Как с чем? Со свободой, ради которой все революции и происходят...

- Да уж, - только и нашелся что сказать Красавин.

- А что, свобода уже не нравится?.. Видишь, как время все меняет... Я вот тут потихоньку мемуары кропаю. Как раз обыгрываю нашу вечную привычку быть рабами...

- Я не согласен...

- А я знаю, что не согласен. Статью твою еще не забыл... Но сомневаться уже начинаешь. А если не начинаешь, то скоро начнешь...

- Если вы хотите меня... - с вызовом начал Красавин.

- Да ничего я не хочу, - перебил Кучерлаев. - Ни тебя обидеть, ни себя преподнести... Я хочу тебе работу предложить. Только вот не уверен, что ты дошел до того понимания, что кусочек хлебца, да еще с маслицем, как нам всем хочется, зарабатывается не всегда согласно принципам...

- А если уже дошел?

- Значит, предложение старого, но мудрого пенсионера, который еще не утратил способность здраво мыслить и не растерял старых друзей, примешь.

- Что за работа?

- Тут один из нынешних богатеньких, и, между прочим, мой давний знакомый, когда-то работали вместе в крайкоме, надумал в депутаты податься. Мужик он, вроде, неплохой, может, действительно, как говорит, хочет интересы народа отстаивать... Ну, а сейчас в этом сражении за депутатский значок политтехнолог вроде оруженосца. Я ему тебя и порекомендовал... Деньги у него есть. Жадничать, насколько я его знаю, не должен. К тебе он относится с уважением... За то, что не воровал, когда мог.

- А что он за человек?

- Да, как все мы... Был строителем. Руководителем крупного строительного управления. Приватизировал честно, на всех все разделил, за что работяги его уважают. При капитализме продолжает также строить... Коммунистом, само собой, как и все мы, был. Когда компартии не стало, ни к кому не примкнул. Ну, а взгляды, как и у тебя, хоть ты и считаешь себя демократом, соответствуют кодексу строителя коммунизма.

Красавин хотел было возразить, но решил, что спор этот ни ему, ни Кучерлаеву ничего не даст. Диспуты не для их возраста.

- А для чего ему депутатство?

- Есть у него несколько, вполне милых, тараканов, которыми он хочет с обществом поделиться...

- И тараканы эти вам нравятся?..

- Симпатичны... Ну, так как, согласен поработать на буржуя? -

не удержался тот, чтобы не съязвить.

- Надо подумать.

- Это понятно... Подумай. Но не очень долго. Надумаешь -

позвони.

И только положил трубку, позвонил Проторов и без вступлений сообщил, что только что имел беседу с хорошо им обоим знакомым, руководителем крупной федеральной структуры, и тот готов встретиться, переговорить по поводу его трудо-устройства...

- Ты же знаешь, он губернатору не подчиняется, а к тебе относится с уважением. Правда, у него сейчас нет хорошей вакансии, но сказал, что через пару месяцев отправит на пенсию своего зама, очень хотел бы видеть тебя на этом месте.

Красавин пообещал подумать.

Открывать фирму он не мечтал и прежде, а теперь отдавал себе отчет, что вряд ли догонит тех же Жовнера и Гаврилова в освоении тонкостей капиталистического производства. Да, к тому же, глядя на них, начинал понимать, что вести собственное дело не так просто...

За что получают деньги в федеральных структурах, он знал хорошо, в свое время неоднократно обвиняя их руководителей, с кем приходилось сталкиваться в бытность вице-губернатором, в бездеятельности и даже саботаже, и неплохая зарплата, на его взгляд, не компенсировала скуку и монотонность исполнения, изо дня в день, одних и тех же функций. Он сравнивал подобные структуры с заводом по производству смазки, необходимой для того, чтобы весь государственный механизм был в движении и, желательно, не скрипел...

Работа политтехнолога, которую он освоил во время предвыборной кампании, ему понравилась. Может быть, потому, что она была похожа на журналистскую. Так же надо было уметь собирать достоверную информацию, систематизировать и анализировать ее. И так же, как вице-губернатору, принимать решение, от которого многое зависело. Но торопиться давать согласие он не хотел, не зная о заказчике ничего, хотя рекомендации Кучерлаева верил.

И хотя прежде этого не делал, считая, что женщина дельный совет дать не способна, решил посоветоваться с Анной. Скорее даже не посоветоваться, а обрадовать ее, что затянувшееся безденежье (они набрали уже немало долгов, можно сказать, были в долговой яме) вот-вот закончится.

Рассказал ей о всех предложениях.

Открытие фирмы они тут же отбросили. Стать владельцами помещения и сдавать его в аренду она посчитала весьма прибыльным, но скучным делом. К тому же в этом был и риск: а вдруг не найдется арендатор или возникнут другие проблемы...

Предложение Проторова ей понравилось стабильностью и постоянным, пусть и меньше, чем у вице-губернатора, но все же привычным окладом, который не зависел ни от умения делать дело, ни от законов рынка. Но она, помня, что тому вредно волноваться, согласилась с Красавиным, что необходимость служить от звонка до звонка и пресмыкаться перед начальством муторна. К тому же это значило уйти из политической жизни.

И поддержала мужа: предложение Кучерлаева пусть и не обещало стабильности, но давало возможность единовременно хорошо заработать (сразу все материальные проблемы можно будет решить и кое-что отложить про запас), остаться свободным и, при желании, вернуться в политику.

И он позвонил Кучерлаеву.

...Кандидат в депутаты ему понравился. Это был мужчина предпенсионного возраста, здраво рассуждающий и о нынешней ситуации в стране, и о положении дел в крае. И, что особенно понравилось Красавину, так же, как и он, убежденного, что без истинной демократии невозможно развитие страны. У него была вполне симпатичная программа социальной направленности. Он считал, что не от всего, что было при советской власти, надо отказываться, из прошлого многое следует перенести в настоящее. Прежде всего социальные гарантии по образованию («А то скоро одни коммерческие вузы будут, в которых учит непонятно кто и непонятно чему»), медицинскому обслуживанию («Вы в курсе, что «неотложка» скоро станет платной? Будешь умирать, пока не заплатишь - не приедут...»), пенсиям («У бедных стариков вся пенсия на лекарства уходит, воздухом питаются...»)

Одним словом, они понравились друг другу.

Сумма, которую запросил за свою работу Красавин, того не испугала. Он даже пообещал выплатить премию, если станет депутатом.

Следующие два месяца Красавин работал так, как в бытность вице-губернатором, уходя из дома засветло и приходя ближе к полуночи, делая все, чтобы его кандидат стал депутатом. И это ему удалось. Тот с большим отрывом от других претендентов (включая и представителя «Союза правых сил») победил.

Не зря говорят: хорошие новости, как и плохие, ходят вместе: в эти дни его триумфа как политтехнолога (ему самому нравилось больше - имиджмейкер) пришло сообщение из Европы. Международный суд в Страсбурге, рассмотрев его заявление, признал решение суда незаконным, тем самым отменив его и обосновав претензию за незаконное осуждение гражданина Красавина к государству.

В новый век

Жовнер

Долларов у него не было ни на счету, ни в кубышке, так что утром после дефолта он не проснулся богатым. Но и обедневшим себя сразу тоже не почувствовал. Скорее, ощутил обиду за национальную валюту, которая вдруг оказалась ущербной и никому не нужной. Первым, от кого он услышал о дефолте как о выгодной финансовой операции, был радостный Гаврилов, у которого не очень большой, но все же долларовый капиталец в одночасье ощутимо, до материализации в роскошную новую иномарку, умножился. Но, похоже, он был единственным из знакомых, выигравшим от обесценивания собственного государства. Прочие патриотически настроенные граждане, которые все эти годы отдавали предпочтение своим «деревянным», теперь даже не решались подсчитывать убытки, кто со слезами, а кто в пьяном угаре переживая стремительное обнищание. Да и сам Жовнер вскоре ощутил последствия этого большого государственного обмана (или это была бездарность нынешних правителей - он так и не решил) на подорожавшей оргтехнике, расходных материалах к ней, бумаге и прочих импортных товарах. Хорошо, что буквально месяц, как приобрел за «деревянные», по старому курсу в долларовом эквиваленте, хоть и старенький, но еще вполне приличный «мерседес», который, по мнению знатоков, обещал исправно послужить лет пять. Но спад в делах после только-только начавшегося подъема не заставил себя ждать.

Подергался было, выискивая нишу, в которой мог бы зарабатывать больше, но даже прибыльная до этого дня, окрещенного в прессе «черным вторником», оптовая торговля утратила свою привлекательность. Да и очевидно уже было, что бессмысленно гоняться за деньгами, все они теперь кружились, не выходя за Московскую кольцевую дорогу, именно там, обманывая весь народ, бесстыдно обирая его, кичились друг перед другом новоявленные капиталисты-олигархи. Но нужно было выживать, а значит, продолжать делать свое дело. Так же честно, как делал это всегда. Не будет больше большой фирмы, собственной базы отдыха на побережье и, тем более, яхты. Не осуществится его детская мечта - побыть пусть и не настоящим, но все-таки моряком. Придется теперь выживать, прилагая усилия, чтобы сохранить уменьшившуюся до десятка сотрудников фирму, раз уж не довелось в свое время присоседиться ни к власти, ни к газовой или нефтяной трубе.

И уповать на будущее.

А время летело стремительно.

Вот уже и дядя Семен стал пенсионером, сменил место жительства, перебравшись с Севера, где прожил, прослужил государству и гидростроению больше тридцати лет, в теплые места. На крохи, оставшиеся от враз обесценившихся рублевых запасов, да на вырученное от продажи акций, которые ему достались как заслуженному гидростроителю, приобрел маленький домик в деревне, с азартом занявшись огородничеством.

Нежданно-негаданно, только успев закончить университет, вышла замуж за однокурсника дочь. Теперь молодожены жили отдельно, снимая квартиру. Купить для них хотя бы дешевое жилье средств не было, хотя слухи о миллионах на счетах и вилле за границей все продолжали циркулировать.

Если исходить из теории циклов, экономический кризис в отдельно взятой ячейке общества очевидно затягивался. Но он, практически, ничем не отличался от того, что переживали рядом другие ячейки. Может оттого, что олигархов, которые даже теперь, невзирая на дефолт (а если говорить об экспортерах, то благодаря ему), богатели, рядом для контраста не было. Все они, похоже, как пчелы на мед, слетелись в столицу. Поэтому происшедшее воспринималось все еще как временные трудности, хотя бессилие и больного президента, и очередного правительства, приведшего к дефолту, возглавляемого молодым, улыбчивым, то ли героем, то ли провокатором, и недолго продержавшимся на этой должности премьер-министром, прозванным после «черного вторника» в народе «киндер-сюрпризом», было очевидно. «Киндер-сюрприза» на посту премьера сменил очередной претендент, выбранный по не ведомым народу критериям и заслугам президентом (что, впрочем, было традиционно, так делали и коммунисты, вытаскивая на свет божий «черных лошадок», превращавшихся со временем в «серых кардиналов»). Это был неприметный маленький человек, предпочитавший черный цвет, - профессиональный чекист, возглавлявший перед этим федеральную службу безопасности и, соответственно, знавший самые главные секреты страны и народившихся богачей. Он не производил впечатление человека, способного в короткие сроки вывести страну из тупика, куда привели прежние проводники, хотя фамилия его вполне отвечала ожиданиям большинства наконец-то выйти на верный путь...

Жовнер, разглядывая нового премьер-министра на экране телевизора, поймал себя на опасении, что путь, на который тот выведет, окажется совсем не тем, куда хотел бы выйти народ...

Все реже появлялся на телеэкране больной президент, вызывая не столько уважение и надежду, сколько жалость, и никак не придавая веры в то, что вот-вот, еще чуть-чуть, и жить станет лучше, жить станет веселей...

Впрочем, в столице жилось не так уж и плохо. Правда, не всем, а тем, кто умудрился неведомым образом заработать миллиарды рублей или миллионы долларов, присвоив фабрики, заводы, самолеты, пароходы, и теперь кичился этим своим «прихватизированным» богатством.

Все-таки, действительно, могуч и точен русский язык, думал Жовнер, выговаривая каждый раз это слово - «прихватизация» - с улыбкой и каким-то облегчением, словно отделяя тем самым себя от чего-то грязного, нечестного, постыдного... Но в то же время он замечал, что именно это умение обмануть, присвоить, наконец, ограбить становится все более и более желанным, усилиями неведомых ему людей поднимаемым на самый верх человеческой мудрости, жизненной цели... И от этого ему становилось не по себе, и он спорил с зятем и дочерью, которые тоже уже начинали поклоняться «желтому дьяволу», выхолащивая души погоней за материальным достатком.

Теперь с каждым новым днем на все увеличивающемся отдалении во времени энтузиазм перемен начала десятилетия обретал все более и более романтическую окраску, придавая дню наступившему горечь от несбывшихся надежд, которыми жило тогда большинство населения страны, стряхивая с себя путы коммунистической утопии, торопясь приблизить будущее, не представляя, насколько был прав основатель марксизма-ленинизма, характеризуя капитализм как бесчеловечный, жестокий и выхолощенный строй.

Но жизнь шла, день сменялся днем, вырастали новые поколения. Вот уже недалек и тот час, когда он из разряда отцов перейдет в разряд дедушек. А к имени все чаще стали добавлять и отчество, и это пока коробило его, напоминало о возрасте, которого он совсем не чувствовал, все еще ощущая любопытство ко всему новому. Правда, интерес к собственному делу, которым он жил это десятилетие, постепенно иссяк. Работа перестала быть творчеством, превратившись в необходимость и приобретя рутинность, от которой он при первой возможности убегал, уезжая на выходные на простор Маныча, этого степного моря, где не столько предавался удовольствию рыбной ловли, сколько пропитывался полынным запахом, воодушевлялся близким светом звезд, наслаждался отчаянным стрекотом кузнечиков и голосами прочей невидимой живности, прожаривался жарким солнцем, возвращаясь к истинному пониманию жизни как гармоничного единения со всем живущим вокруг. Эти поездки, вымечтанные в зимнее безрыбье и, как правило, начинающиеся с весны и заканчивавшиеся поздней осенью, позволяли потом какое-то время философски относиться к суете, связанной с погоней за деньгами, которая теперь пронизывала общество.

Но все-таки это не могло заменить то, что являлось последние годы смыслом жизни, что сделало их радостными, наполненными азартом творчества, хотя относилось совсем не к искусству. Это было созидание коллектива, решение незнакомых и непростых задач на неведомом пути перемен. И хотя в том, что целью усилий этих лет было именно узнавание неведомого, а не деньги, признаваться теперь стало равнозначным признанию собственного недомыслия («Надо же, мечтатель, хотел фирму, в которой все были бы счастливы, создать. Еще один утопист-коммунист...»), от себя не убежишь. Капитал никогда не был для него целью, итогом прилагаемых усилий. Сначала ему было интересно делать газету, потом издавать книги, и это, само собой, приносило деньги. Но когда вдруг упал спрос на газету, а потом неожиданно и на книги, что он хотел издавать, нужно было просто зарабатывать деньги, удовольствие от работы пропало.

Пытаясь понять, почему он не может принять новые ценности, насаждаемые в обществе завозным капиталом, на которые ориентируются дочь и ее муж, он пришел к выводу, что сказывается советское воспитание, с его коллективизмом, ответственностью за все, что происходит вокруг, с его революционным стремлением жить ради других, ради будущего. И эти качества, оказавшиеся теперь не только ненужными, но и преграждающими путь к обогащению, к благополучию, были присущи не только ему, но и Гаврилову, Красавину, многим другим, он не сомневался, миллионам, попавшим сегодня в разряд неудачников. Они не заметили или не придали значения, что на смену коллективизму пришел индивидуализм, вместо слова «мы» стало превалировать слово «я». К тем, кто это понял раньше, кто отбросил нравственность, совесть, честность, благородство, за ненадобностью сменив их на циничный прагматизм, и шли деньги.

С точки зрения таких, как они, это был неправедный путь.

С точки зрения обогащавшихся - соответствовал естественному отбору, законы которого они усваивали по животному миру и считали непреложными...

Понятия «хорошо» и «плохо» поменялись местами, и от этого миллионам стало жить дискомфортно.

Но зато вполне устраивало тысячи оказавшихся у власти.

Жовнер понимал, что происходит, но сменить убеждения, идти наперекор себе, своим убеждениям не мог.

Как не мог сделать этого Красавин, который как бы ни отрекался от коммунистической идеи, на самом деле был ею пропитан.

И на словах, уже исходя из новых, безнравственных, критериев, пеняя ему, мол, за пятилетку своего пребывания во власти, в отличие от многих остальных коллег, не только не разбогател, но даже не подготовил себе тепленькое местечко, в душе Жовнер одобрял и уважал его именно за эту верность идеалам. И утверждался в правоте и незыблемости заповедей, будь они библейскими или коммунистическими.

И искал то, что вновь наполнило бы жизнь смыслом в противовес бессмысленной и опустошающей гонке за капиталом...

Когда пришла мысль об издании журнала, он вспомнить теперь не мог. Вероятно, каждому человеку суждено в этом мире выполнить ряд своих, определенных свыше, дел. Вот и вернулась уже некогда посещавшая его идея о не зависимом ни от пристрастных и боязливых редакторов, ни от государства толстом литературном журнале, в котором публиковалось бы то, что ему нравится. Но тогда, в начале последнего десятилетия уходящего века, у него ничего не получилось. Первый номер журнала так и остался рукописью. И хотя не было уверенности, что найдутся деньги на реализацию новой попытки, - собственных средств хватало лишь на несколько номеров, - он начал собирать рукописи, тем самым придав смысл той самой каждодневной работе, которая уже превратилась в рутинную.

Горизонт, к которому человек идет в течение своей жизни, вновь отдалился, обещая по пути к нему немало нового, интересного, дарящего знания и обогащающего новыми впечатлениями. И каждое утро начиналось теперь в радостном ожидании.

Так уже было в его жизни, когда в детстве после уроков бежал в библиотеку постигать тайну и очарование слова. Или в студенческие годы, когда, не соглашаясь с марксистско-дарвинистским примитивным объяснением смысла жизни, он закрылся в своем, созданном им, камерном мире собственного творчества.

Но реальная жизнь продолжала и манить, и искушать, и ломать выстраиваемые им защиты. Да, собственно, и не все двери хотелось закрывать. Он хотел, чтобы к нему могли заходить друзья, а он при желании выходить к ним. К этому подталкивала и магия цифр как собственного возраста (неужели уже полвека он постигает этот мир?!), так и неотвратимо накатывающихся и нового века, и нового тысячелетия. И она диктовала сверить время с теми, кого он помнил.

Он поддался этому желанию, накануне смены веков стал обзванивать тех, с кем пересекались жизненные пути, о ком хотел узнать.

Первым делом позвонил в Красноярск, тем самым признавая, что с периодом жизни в этом сибирском городе связаны самые светлые воспоминания.

Позвонил по справке в партийную газету, предполагая, что кто-нибудь из тогдашних сотрудников молодежки обязательно там работает.

Ждал долго, с трудом справляясь с волнением.

Наконец раздались настойчивые звонки междугородней связи и женский голос сообщил, что он попал в приемную главного редактора.

Он стал путано объяснять, кто он и откуда звонит, стал называть фамилии тех, о ком хотел бы узнать, и на фамилии Мащенко женщина перебила его.

- Одну минуточку, соединяю.

Он растерялся, не сразу поняв услышанное, и из этой растерянности его вывел хрипловатый и требовательный голос:

- Слушаю.

- Простите, - произнес Жовнер, узнавая и не узнавая этот голос. - Это главный редактор...

- Это Мащенко...

- А это Жовнер, Олег... Вот отчество твое забыл...

- Ну, привет, Саша... - его голос стал теплее. - Зачем нам с тобой отчества... Ты откуда, с Кавказа?

- Да, из Ставрополя... А ты давно редактором?.. Доволен?

- Пока не разобрался. Всего второй месяц как занял это кресло... Ты-то чем занимаешься? В газете работаешь?

- У меня своя фирма. Маленькая.

- Частная газета?

В его голосе Жовнер уловил нотки неприятия.

Прозорливо догадался, что тот, скорее всего, не любит все частное. Хотел было спросить, остался Олег коммунистом или сдал партбилет. Тогда, в конце восьмидесятых, он был в редакции секретарем пусть маленькой, но парторганизации.

- Газету уже не выпускаю, не выгодно стало... Деловую литературу, справочники... А ваша газета теперь кому принадлежит?

- Читателю, - неожиданно резко ответил Мащенко. И, извиняюще, добавил: - Это для меня больной вопрос, как раз им и занимаюсь эти два месяца...

- Слушай, а как там остальные? - сменил тему Жовнер. - Затонская в Москве осталась? Давно ее не вижу по ящику.

- А Людмилы уже нет...

Он закашлялся.

- Простыл?.. - ляпнул Жовнер, пока до него доходил смысл услышанного. - Как нет?

- Два года как похоронили. Рак.

- Я не знал...

- В «Российской газете» был некролог...

- Не видел... Царство ей небесное... - Жовнер помолчал, затем неуверенно спросил: - Ну, а остальные?.. Лисянская, Ковалев, Степаненко...

- Ирина - директор рекламного агентства. Муж у нее из бывших комсомольских секретарей, помнишь?

- Маленький, широкий и ревнивый. - Жовнер вспомнил, как Лисянский заглянул на какой-то праздник, когда Ирина задержалась в редакции, и как она, при виде мужа, моментально сориентировавшегося и сказавшего, что заехал поздравить коллектив, мигом посерьезнела и торопливо засобиралась...

- Он теперь у нас почти олигарх...

- Алюминиевый?

- Нет, эту вакансию у нас другие заняли, но купец первой гильдии, не ниже... С охраной ходит. Ну, а она, ты же знаешь, без дела сидеть не любит. Вот и пиарит друзей мужа...

- И он не ревнует?

- У них теперь деловой союз. У него - молодая любовница, это теперь вроде грелки для стариков...

- А у нее?

- Может, кто и есть, но не афиширует.

- А дети?

- Детей нет.

- А Ковалев как?

- А Федя нигде не служит. Болен традиционной русской болезнью... Два месяца в строю, две недели в ауте...

Ковалева Жовнер помнил вежливо-улыбчивым в любых ситуациях, с вечной трубкой, то ароматно дымящейся (он курил исключительно хороший трубочный табак), то набитой в руке, всегда готового отбросить все дела и посидеть, пофилософствовать за бутылочкой марочного вина...

Вспомнил вдруг талантливого Юру Балабанова, бывшего собкором в Саяногорске, с которым нежданно-негаданно столкнулся несколько лет назад в Ставрополе. Тот, оказывается, из Саяногорска уехал в Москву, несколько месяцев прожил в столице, где сначала был принят семьей, но после первого запоя вновь изгнан, и отправился в теплые края. Здесь, снимая угол, пописывал в центральные и местные газеты, пока не уходил в очередной загул и тогда не стеснялся ходить по знакомым, вымогая денег на спиртное. Пару раз Жовнер встречал его в таком безумном состоянии, даже покупал ему продукты, хотя тот слезно настаивал на выдаче наличных. А потом узнал, что Юра не пережил очередную зиму, его нашли на улице и похоронили за казенный счет...

- А Степаненко?

- Он - собственный корреспондент столичного журнала... - коротко ответил тот.

А Жовнер не стал расспрашивать, понял, что тому говорить о бывшем коллеге неприятно.

О других Мащенко мало что знал. А о девчонках, которые в свое время работали в отделе Жовнера, были давние сведения: брюнетка Наташа, разойдясь, не прожив и года с первым мужем, тут же вышла снова за кандидата наук и, еще в советские годы, уехала с ним в Новосибирск. С той поры Мащенко о ней ничего не слышал. Но предположил, что из журналистики она ушла. Жовнер этому не удивился, она в их профессии ничего из себя не представляла. Шатенка Ира, чей прощальный поцелуй он помнил, скоро после его отъезда уехала в Норильск. Долгое время работала там на радио, потом на местном телевидении. Часто приезжала в Красноярск. Последний раз была на похоронах Затонской. Замуж так и не вышла, но прилетала с мужчиной. А вот детей не было... (Да, наверное, уже и не будет, подумал он, прикинув, что ей должно быть за сорок...)

Больше всего Мащенко знал о знакомых писателях, потому что, оказывается, сам уже издал три книги, был вхож к Астафьеву (и даже дружен с ним), с восторгом отзывался об этом большом писателе, которого ставил в современной литературе выше всех, и не сомневался, что возвращение того на родину, в Овсянку, повлияло не только на культурную, но и на политическую жизнь сибирского края. Правда, рассказывать, как именно повлияло, не стал. Но Жовнер и так поверил его восторженному тону и даже позавидовал: местная литературная жизнь, которую он теперь тоже хорошо знал, была знаменательна разобщенностью и скандалами...

Олег Корабельников и Миша Успенский, которых он помнил многообещающими молодыми прозаиками, нечастыми и скромными гостями редакции, уже считались солидными писателями. Стал членом Союза писателей и Задобреев, который когда-то был редактором его так и не вышедшей книги...

Договорившись не терять связь, они пожелали друг другу долгих дееспособных лет в новом веке и тысячелетии и, не без сожаления (во всяком случае Жовнер), закончили разговор.

Положив трубку, он стал перебирать, кому бы еще позвонить, и вдруг вспомнил давнюю, из детства, казалось, случайно встреченную, потом чем-то даже родственную душу, удивившись, отчего давно не вспоминал, а уехав из Красноярска, так ни разу и не написал, хотя ведь обещал...

Вновь пришлось заказывать Мащенко, хорошо, на этот раз соединили удивительно быстро, и он без объяснений попросил подсказать телефон Игоря Наумовича Либермана. Если такой, конечно, имеется. Вспомнил еще, что тот был кандидатом наук. Если не трудно...

- Конечно, не трудно. Позже, через часик, позвони, - сказал Мащенко. - А что касается, знаю ли такого, так он у нас личность известная. Доктор наук... А ты каким боком к нему?

- Было дело, познакомился... Мы с его женой, Верой, если они еще вместе, давно знакомы...

- С Верой Марковной? Так она у нас человек публичный. Движение за права женщин возглавляет. - И не сдержался, с иронией добавил: - Хотя чего ей за них бороться, если муж у нее под каблуком...

- Тогда лучше телефон Веры... Марковны...

- У меня под рукой нет. Куда-то засунул свою книжку, к кабинету не привык...Перезвони, я дам команду...

- Когда?

- Через часик...

Чтобы не терять время, он заказал Улан-Удэ, отыскав в старой записной книжке телефон Баяра Сагжитова.

Пока ждал, стал вспоминать, как встретились последний раз на уже давнем (банально, но как годы летят!) совещании молодых писателей СССР... Какой же это год был?.. Да, восемьдесят четвертый... Еще никто не предполагал, что это собрание молодых талантов последнее...

К телефону долго не подходили, и, когда он уже собирался положить трубку, далекий и узнаваемо флегматичный голос, который вполне соответствовал и облику Баяра, и его философии, произнес:

- Я слушаю.

- Привет, Баяр.

Он выдержал интригующую паузу.

- Я слушаю, - с неизменной интонацией буддийского спокойствия повторил тот.

- Это Жовнер. За пять тысяч верст и в преддверии момента, когда летоисчисление начнется с цифры два, - неожиданно для себя витиевато сказал он, вдруг усомнившись, насколько рад будет тот звонку.

- Александр? - вопросительно произнес тот, и в его голосе появились живые нотки.

- Ну да, я...

- Ты откуда?

- Я же сказал, издалека.

- Из Ставрополя?

- Из него.

- Как ты там?.. У вас там война была... А я вот на обед пришел. Сижу обедаю - и звонок... У меня сегодня дел много, после обеда большое совещание в правительстве, телефон все время занят, ты, наверное, на работу не дозвонился...

- Погоди. Начнем с того, что вспомни, мы с тобой последний раз общались где?

- В Москве...

- А сколько лет прошло?

Баяр помолчал, словно подсчитывая, потом констатировал:

- Летит время.

- Откуда же у меня может быть твой рабочий телефон? Я вообще не знаю, где ты работаешь.

- А я думал, что у тебя есть... Я секретарше давал список, кому сообщить... И ты в этом списке был... Я - начальник информационно-аналитического управления правительства республики. Недавно вот кандидатскую диссертацию защитил о современных информационных системах. А последнюю книгу стихов не присылал?.. Пришлю...

- Пришли... Так ты теперь большой чиновник...

- Государственный человек, - уточнил тот. - Работы много, особенно сейчас, накануне нового тысячелетия, очень важного для человечества...

Баяр был в своем амплуа мыслителя, которому подвластно все, даже время.

И Жовнер улыбнулся этому оптимизму буддийского бессмертия.

- Ладно, оставим время в покое, ты лучше расскажи, как сыновья? Жена?..

- Жена преподает в институте. Сыновья растут. Старший учится в Москве...

- Сколько их у тебя?

- Трое, как и было. А у тебя?

- А у меня одна дочь. Тоже, как и было. Да вот скоро внук или внучка будет...

- Дедом станешь...

- А ты когда ?

- Не знаю... Но думаю, не скоро.

- Слушай, а ты не поддерживаешь связь с Черниковым?

- Он недавно ко мне заезжал.

- Где он теперь живет, в столице? Чем занимается?

- Он вернулся на родину. С молодой женой. Сын у него маленький... Работает советником губернатора.

- Надо же, - удивился Жовнер. - Ему уже ведь за шестьдесят...

- Но ты же знаешь Бориса Ивановича... Он теперь влиятельный человек... Могу дать адрес.

- Пока не надо... А о ком-нибудь из нашего «Хвоста Пегаса» знаешь?

- Я тебя хотел спросить. Все потерялись... Я недавно в Иркутске был, в наш институт заходил, с ректором хорошо побеседовали... Кое-чем им помог... Вот планируем встречу известных выпускников организовать. Тебя тоже пригласим...

- Спасибо... Но далеко ехать...

- В новом тысячелетии обязательно надо встретиться...

- Да надо бы, - с надеждой произнес Жовнер. - Рад был тебя услышать. Мой адрес, телефон у тебя есть?

- Наверное... Но лучше запишу. Одну минуту... - Наверное, он искал чем и на чем записать. Наконец Жовнер сквозь появившийся треск услышал: - Записываю.

Он продиктовал и домашний, и рабочий телефоны и адрес.

Положив трубку, попытался представить, каким стал Баяр.

В какую сторону изменился с возрастом и должностью.

Судя по интонации, с которой тот назвал свою должность и сообщил о кандидатском звании, к этим регалиям он относился с почтением. И от окружающих требовал того же. Жовнеру это не очень понравилось, он считал, что и должности, и звания лишь приложения к человеческим отношениям. Но, тем не менее, было приятно узнать, что у того все в порядке и в жизни он не потерялся.

Не успел осмыслить этот порадовавший его разговор, дали Красноярск.

Мащенко на месте уже не было, ушел в краевую администрацию на совещание, но секретарша продиктовала ему телефон Веры...

- Я сейчас дозвонюсь? - поинтересовался он.

- Да, это рабочий, - ответила та.

Вновь заказал Красноярск и, в ожидании, стал припоминать, чьи голоса ему хотелось бы услышать.

Из одноклассников, пожалуй, только Аркаши Распадина. Но где тот сейчас, не знал. Года три назад, по словам дяди Семена, он жил в Норильске, работал инженером. А еще сплетничали, будто бы жена ему изменяла, даже они, вроде, разбегались, но потом все же остались вместе, и у них после этой размолвки родился второй сын, о котором говорили, что он от любовника... Здраво рассудил, что, скорее всего, Аркаша так и живет в Норильске. Еще одна пятилетка на Севере - и досрочная пенсия. Нет смысла дергаться, что-то менять. Тем более сейчас, в такое смутное время...

О саяногорских знакомых, благодаря частым разговорам с братом жены Владиславом, он знал.

Качинский разошелся с Королевой и уехал в Новосибирск. А Королева вновь вышла замуж за мужика на десять лет моложе и даже, несмотря на возраст, родила ему сына.

Лариса Шитько, так и не вышедшая замуж, после развала страны и запрета компартии (она работала в горкоме КПСС) вернулась в школу. Была учителем литературы, а теперь завуч. Остальные, кого знали они оба и с кем Жовнер работал в редакции, либо уехали, как бывший редактор Косухин в Красноярск, либо, как Шпалеров, стали пенсионерами. Но были и те ( Владислав точно знал о Собачкине и Власовой), кто продолжал работать в газетах, их теперь выходило там две или даже три.

Саяногорск, по его словам, после строительства алюминиевого завода сильно разросся высотками, уйдя далеко в степь и оставив микрорайон пятиэтажек, в котором они жили и где появилась на свет дочь, на самой окраине.

Сам Владислав остался верен коммунистической идее, которой честно служил еще с институтской поры, когда Жовнер впервые его и увидел. Был он тогда комсомольским активистом и командиром одного из лучших строительных отрядов института. Потом, поработав недолго на монтаже первого гидроагрегата Саяно-Шушенской ГЭС, направлен в горком партии. Перед перестройкой закончил высшую партийную школу, был заведующим отделом обкома партии и с этой должности, когда обком упразднили, стал безработным. Но партийный билет не сдал, а когда компартия была под запретом, следуя усвоенным со школьной скамьи знаниям о подпольной борьбе, собирал немногочисленных истинных коммунистов и продолжал пропагандировать идеи коммунизма, равенства и братства.

Когда на смену КПСС пришла КПРФ, он, одним из первых, получил билет с новым наименованием старой партии и стал активным ее членом, хотя уже никаких денег за это не получал, а работал на разных предприятиях, руководители которых явно или чаще тайно поддерживали коммунистов, как правило, на должности заместителя по общим вопросам, позволявшей проводить партийную агитацию, и продолжая не понимать и не разделять все шире охватывающее всех желание разбогатеть и оттого нередко конфликтуя и становясь все более и более известен как истинный коммунист.

Наконец его выбрали секретарем республиканской организации, все так же на общественных началах.

Взглядов его Жовнер не разделял, сам был склонен к демократическим веяниям, но за эту непоколебимость и принципиальность уважал. Хотя понимал, что, доведись им встретиться, идейный спор вполне мог закончиться разладом.

О Булавиных он тоже знал. Те так же жили в Санкт-Петербурге. Теперь Юра преподавал в каком-то институте, Ольга работала в музее, а сын закончил университет и учился в аспирантуре...

Настойчиво зазвонил телефон, и он торопливо поднял трубку.

- Красноярск заказывали?.. На линии...

- Хорошо, - прижал он трубку к уху.

- Слушаю вас... - с трудом разобрал за неожиданными, видимо от магнитной бури, помехами.

- Верочка... - выпалил заготовленное и запнулся. Голос показался ему незнакомым. Добавил не столь жизнерадостно: -

Марковна...

- Кто это?

Теперь он узнал ее голос.

- Вера, это Саша из далекого поезда детства... - не стал менять витиеватую зазубренную и нравящуюся ему фразу.

- Из какого поезда?.. - И кому-то там, за тысячи верст: - Иди, потом договорим... - И уже ему: - Саша?.. Жовнер? Неужели ты?..

- Ну, наконец-то, признала, - шумно, чтобы ей было слышно, вздохнул он. - А я уж думал, не туда попал...

- Сашка?! Ты откуда? Неужели сподобился прилететь?

- Увы, все мечтаю, да никак не получается...

- С мечталками сейчас у всех плохо, - по этой фразе можно было узнать прежнюю Веру. - Рассказывай, как ты, где?

- Нет уж. Я первый позвонил. С тебя начнем...

- Сашка... Надо же, не могу поверить... А голос у тебя ничуть не изменился.

- Голос - может быть. А виски уже седые. И животик начал расти...

- Не верю... Хотя, ты знаешь, какая я стала... большая...

- Ты маленькой и не была...

- А я не вверх выросла, а вширь...

- Но Игорю-то нравится?

- Попробовал бы возражать... Так ты где?

- У себя, на Кавказе... У меня все в порядке. Скоро вот дедом стану...

- Да ну?

- Точно... Что у тебя?

- А мы остались втроем. - Верочка вздохнула. - Папу пять лет как похоронили. Тяжело болел, долго угасал. Мама еще бодренькая... - И упредила его вопрос: - А вот детей нам с Игорьком, Сашенька, Бог не дал. Так что Игорь у нас с мамой главный ребенок...

- Говорят, он известный ученый...

- Кто говорит?

- Ну, я ведь твой телефон узнал?..

- А я еще разберусь. Кто это мой служебный невесть кому дает... - строго произнесла она и, опять прежним игривым тоном, продолжила: - Он у меня совсем на своей науке помешался... Да мы вообще сейчас ненормально живем. Порознь на работу уходим, порознь возвращаемся... Спим даже порой в разных комнатах. Он теперь предпочитает в своем кабинете...

Прорвалось, видно, давно мучающее.

- С другой стороны, ведь востребованы оба, на обочине не остались... - неуверенно заметил Сашка.

- Ну да, востребованы. Его институту повезло, Норильску нужен. А так ученые нищенствуют... Не у дел оказались...

- Особенно те, что марксизму-ленинизму учили, - не удержался Жовнер.

- Ничего, придет время, и они опять востребованы будут, - неожиданно сказала она.

- Ты не коммунисткой ли стала?

- Была, Саша, была... И билет так и не сдала, лежит. Но вот в новую партию не вступила, я ведь однолюбка и одноверка... И зовут меня Верка... А теперь должность не позволяет.

- А кем ты работаешь?

- Я, Сашенька, судья... А ты чем занимаешься?

- Ты - судья?.. А медицина?

- Кому моя спортивная специализация сейчас нужна? Как все начало разваливаться, я и получила еще один диплом. Потом в прокуратуре работала. Теперь вот сужу... Ты о себе лучше...

- А я что. На вольных хлебах. У государства ничего не прошу, налоги плачу...

- Посмотреть бы на тебя... Наверное, импозантный мужчина... - Она вздохнула. - Эх, Сашенька, неужели уже столько лет прошло?.. А мы ведь, действительно, тогда с тобой познакомились в поезде детства... Нашего детства... И оно было таким замечательным... Приезжай... Ладно?..

В ее голосе звучали просительные нотки.

Он подумал, что не так уж у нее все хорошо.

- Не приедешь ведь... - сказала она, не дождавшись его ответа. - Тогда давай телефон. Запишу...

Он продиктовал свои номера телефонов. Домашнего и рабочего.

- Привет Игорю... И маме от меня поклон передай...

- Обязательно... - Она помолчала. - Знаешь, Жовнер, могу теперь признаться, я ведь в тебя была влюблена...

- Да ты что? - удивился он. - Никогда бы не подумал...

- Скрывала... И, между прочим, очень ревновала тебя к твоей Елене... Потому и за Либермана выскочила, да, видно, не так сделала. Вот и будем век докуковывать вдвоем... А тебе внуков побольше...

Он не нашелся, что сказать.

Но она и не ждала. Твердым голосом уверенной в себе женщины добавила:

- Обязательно привет передай всем своим.

Положил трубку и задумался.

Как, действительно, быстро летит время... Надо же, Верочка -

судья... Вот не спросил, в каком суде - районном или выше?.. Если в редакции знают, то, скорее всего, в краевом... Впрочем, это неважно, главное, что она не потерялась в эти смутные времена и у нее все хорошо...

Не потерялись и многие из тех, с кем пересекались его пути уже здесь.

Сергей Белоглазов руководил пресс-службой губернатора. Правда, был не очень доволен, слишком должность была рутинной для творческого человека.

Вася Балдин, пережив лихие годы в думском аппарате, в конечном итоге, как когда-то и грозился, стал редактором краевой газеты.

Так же, как Жовнер, пытался выстоять со своим новым проектом, связанным с каким-то изобретением, Тонин.

По слухам, уехавший в Европу Кантаров неплохо там устроился и процветал, занимаясь торговлей мебелью.

В Москве пробовал себя в шоу-бизнесе Володя Масалов.

В правительстве Карачаево-Черкесской Республики работал Алик Картанов.

А вот Азамат Гуков закрыл фирму, которую они когда-то вместе создавали, и вернулся к профессии, по которой получил диплом, - стал директором книжного магазина. Правда по слухам, магазином практически не занимался и хорошо выпивал.

О них и тех, кого знали еще, вспомнили вечером за ужином с Еленой, по этому поводу выпив по рюмочке коньяка. Посокрушались, с удивлением отмечая, что вот уже им по полвека, серебряная свадьба как-то незаметно осталась позади .

- Но ты у меня все такая же красавица, - не удержался Жовнер, с любовью глядя на жену.

- Ладно тебе... - отмахнулась она и прошла к зеркалу. Оглядела себя и, вернувшись, добавила довольно: - А я действительно еще ничего... И представляешь, скоро бабушкой буду...

- А я дедушкой... И тоже коробит, когда по отчеству обращаются...

- Мы с тобой оба еще ничего, - сказала Елена, склоняясь к нему, и он поцеловал ее. И прошептала: - Давай сегодня пораньше ляжем...

«...Все-таки мы еще действительно ничего», - думал он, когда они уже остыли от любовных ласк, вспомнили еще тех, чья судьба совсем выпала из внимания, потом сверили собственные чувства, не потускнели ли за эти годы, и искренне заверили друг друга, что нет, не потускнели.

Под его монолог о наполненности их жизни Елена незаметно уснула. Он догадался об этом по ее ровному дыханию и закончил вслух, хотя она этого не слышала:

- Знаешь, самое главное, что мне дано в жизни - это любовь. И я очень счастлив...

И подумал, что в новый век они войдут со своей любовью, которая и есть самое главное их богатство...

И еще у него был свой журнал...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.