Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4(41)
Александр Редьков
 ТРИ СВЕЧИ

Я родился в начале второго десятилетия двадцатого века в Восточной Галиции - в местности, которую обычно называют Прикарпатьем.

В то время она входила в состав Австро-Венгерской империи.

Наше маленькое красивое горное село Залокице лежало в долине, разделенное пополам небольшой горной речкой.

Люди, живущие в этом селе, говорили на смешанном диалекте: польского, украинского, словацкого языков. Они называли себя «бойками», исповедуя в большинстве своём греко-католицизм. В середине 19 века четыре семьи металлургов-сталеваров приехали в это село из небольшого городка Тешин, стоящего на самой границе современной Польши и Чехии.

Они хотели наладить здесь сталелитейное производство. Среди них были и мои предки. Из этой затеи ничего не получилось, и все переселенцы остались в селе, живя тем же, что и люди, которые их окружали. Их дети переженились, и среди этих детей были мои мать и отец. Так вот и стало Прикарпатье моей Родиной.

Деду пришлось поменять профессию - он стал лесником. Вслед за ним лесником стал и мой отец.

Первую мировую войну я не помню. Лишь отголоском прокатилась она по нашим местам.

В 1914 году в Австро-Венгерской империи усилилось национально-освободительное движение. Юзеф Пилсудский начал формировать свои первые легионы, вырастающие из физкультурных команд. Эти люди надеялись, что стареющий австро-венгерский император разрешит создавать в своей империи сильные армии, состоящие из одних только поляков или украинцев. Это была глупая затея - ни один правитель мира не захочет иметь на своей земле чужую и сильную армию. Поэтому и созданные в составе армии Австро-Венгрии украинские национальные части не имели никакого реального значения.

В самом начале войны одно из таких импровизированных подразделений попыталось остановить наступление русских войск. Это была самоубийственная затея - их хватило на несколько минут, после чего они были сметены лавиной наступающей армии. Это случилось на соседнем перевале, километрах в пяти от села.

Русские пробыли у нас недолго. Как говорили потом наши односельчане: «Москали пришли и ушли». Они двинулись дальше, на город Борислав. Затем казаки подожгли все нефтепромыслы и отступили на свои старые позиции.

На жизни села это мало отразилось. Но мясорубка вой-

ны требовала всё больше сырья. Наших мужчин начали забирать на фронт. Не миновал этой участи и мой отец. Он оказался на Австро-Итальянском фронте.

Он ходил в атаки, сидел под обстрелом в окопах, был ранен в ногу. Но ему повезло избежать «запаха горчицы» - он не попал под ипритные снаряды. После тяжелого ранения его демобилизовали и отправили домой.

Пришел ноябрь 1918 года, и на сельской сходке было объявлено, что Австро-Венгрия, Германия и их союзники капитулировали перед странами Антанты. «Мировая война» (как её называли тогда) завершилась.

Те из сельчан, кто остался жив, начали возвращаться домой, принося с собой диковинные рассказы о пережитом и непривычные, невиданные в наших местах вещи. Среди таких «новшеств» в нашем селе, а возможно и во всей Галиции, были самогонные аппараты. Их привезли те, кто вернулся из русского плена.

После капитуляции Германии и её союзников по всей Восточной Европе начался передел земель и территорий. Образовывались новые государства, гремели гражданские войны. Возродилась Польша, образовались Чехословацкое, Венгерское государства.

В это время на нашей территории украинские националисты провозгласили Западно-Украинскую Народную Республику. И между легионерами Пилсудского и «сечевыми стрельцами» (так назвали себя бойцы украинских формирований) начались вооруженные столкновения. Это продолжалось несколько месяцев. Легионеры Пилсудского смяли «сечевых стрельцов», и те начали отступать в направлении Киева. Там их остатки влились в армию А. И. Деникина, а после его разгрома - в состав Красной Армии. Наше же Прикарпатье стало частью Польской республики.

Наступил мир. Люди начали возвращаться к нормальной жизни. Но эта передышка была коротка. Уже летом 1920 года по нашим местам покатилась очередная война - на этот раз польско-советская. Снова пошли на фронт наши мужчины…

Но эта война не затянулась, закончившись осенью того же года. Похоронок пришло мало, и про неё стали забывать.

Мой отец хотел, чтобы я получил образование: я был единственным сыном в семье, а сестер у меня было трое. Сначала я ходил в сельскую школу, где не было ни книг, ни учебников. Как и все остальные ученики, я запоминал уроки на память. В своей же сумке (её у нас называли торбой) носил из дому пару поленьев - для протопки печей в классах в холодное, зимнее время.

По окончании начальной школы отец отдал меня в гимназию, которая находилась за несколько километров от села.

Промышленность в наших местах была едва развита. Только к этому времени был заложен первый нефтеперегонный завод.

Главным богатством наших мест был лес. Жили просто. Ходили в домотканой одежде. Летом босиком, хорошаю обувь - только в костел или на праздник. Жили в основном огородами, молоком и молочными продуктами. Мясо, колбаса были на наших столах только на Рождество и на Пасху.

Деньги же наши крестьяне получали, только продавая лес в городе. Нам было проще, ведь отец был лесником и получал государственное жалование. Иногда он тоже продавал немного леса, чтобы оплатить мою учебу. Для нашего села мы были вполне обеспеченным семейством.

Остальные сельчане жили тяжело, и многие уезжали на заработки в разные страны. Некоторые добрались даже до Бразилии. Но большинство работало во Франции или Германии. Кое-кому из сельчан удалось устроиться на нефтепромыслы, едва только начавшие добычу карпатской нефти.

Но в наших горах таилось ещё одно богатство, о котором тогда особенно никто не задумывался, - наша минеральная вода, которую называли «Нафтуся».

Но туда никто не торопился вкладывать деньги, и знаменитые в будущем курорты Трускавца и Сходницы были мало кому известны.

Время шло. Я уже не был мальчишкой. Наступал год моего призыва в армию - 1934. Для большинства сельских парней армия была единственным окном в большой мир. Здесь они могли увидеть другую жизнь, не сравнимую с простым и убогим деревенским бытом.

К этому времени в наших деревнях еще не было ни электричества, ни радио. Не было автомобилей, а поезда ходили далеко за нашими горами.

Но у нас в доме был даже водопровод: дом стоял у горы, с которой стекал ручей. От него был сделан деревянный желоб, по которому вода текла в дом, где были и кран, и раковина. Был даже сток для грязной воды.

У других деревенских семей не было даже этого. В то время на селе жилось не богато. Сельское хозяйство не давало никакой прибыли. Селяне работали, чтобы работать. Потому-то и рвалась на службу деревенская молодежь. А если повезет - то получить в армии даже профессию… Тогда можно было бы после службы остаться жить в городе. Я очень переживал, что меня могут признать негодным к службе, здоровье должно было быть только отличным. Отбор был строгий, и его проходил один из десяти - не больше. И этот шанс на другую жизнь стал моим. Я оказался годен.

Меня призвали в горнострелковые войска, и, так как я окончил гимназию, сразу направили в «школу подофицерскую» - школу младших командиров Войска Польского.

Служить я очень хотел и старался, так как думал остаться на сверхсрочную службу. А если повезет, то и поступить в офицерское училище. Об этом мечтал я, мечтали и многие деревенские парни, одевшие военную форму. Ведь в армии хорошо кормили, хорошо одевали и обували, да еще и платили денежное довольствие.

После первых месяцев безупречной службы я получил поощрение - кратковременный отпуск. Мой шестой полк (Стрельцов Подхаланских) был расквартирован в городе Самбор, в сорока километрах от дома. Накупив подарков сестрам и родителям, я приехал домой. Мне были рады. Родители пригласили соседей, и веселье заполнило дом.

Среди гостей оказался и один из сослуживцев моего отца. Это был средних лет мужчина, немало повидавший в жизни. Мы поговорили про армию, он вспомнил свою службу на советско-польской войне 1920 года. Затем мы выпили ещё. И утомившись рассказывать о своих подвигах на войне, он неожиданно предложил мне сосвататься к сестре его жены. Он объяснил мне, что та недурна собой, работящая, но родом из небогатой семьи, и приданого у неё нет. И что она будет мне очень благодарна. Уже изрядно выпив, он начал рассказывать, что и его жена так же потакает ему во всем, что в хате он ясновельможный пан, что…

Я уже не слушал его болтовню про его собственные подвиги и достоинства, но мысль о женитьбе запала крепко. Наутро я переговорил с моими родителями. Они согласились со мной и послали сватов к этой девушке. Я пришел к ним в хату, и девушка понравилась мне. Сговор прошел успешно, и это изменило мою судьбу.

Ни о какой сверхсрочной службе не могло теперь быть речи. Мы договорились, что в положенное время я демобилизуюсь и мы сыграем с ней свадьбу. С этим решением я приехал в часть.

Но уже через неделю я затосковал по своей невесте.

Обратился к начальнику подофицерской школы, офицеру в возрасте, но ещё крепкому и не старому. Он много пережил на своём солдатском веку. Начав свою службу ещё в русской армии, он прошел вместе с ней все войны, начиная с русско-японской. Как старого служаку, его отличало особое, почти отеческое отношение к курсантам.

Я надеялся на его помощь, но он просто сотворил маленькое чудо для нашей будущей семьи: по его приказу мне дали жалование за несколько месяцев вперед и разрешили жениться.

Свадьба прошла весело. Я был счастлив, и моя жена, думаю, тоже. Теперь я считал дни до окончания моей службы.

Сразу по демобилизации у меня родился первый ребенок - дочь. Отец устроил меня работать лесником, как и он сам. Но делиться со мной лесом и землей он не стал. Земли у нас было не так много: 11 гектаров леса и 4 гектара пахотной земли. Сказал так: «Поживешь со своей семьёй, а там посмотрим». Поэтому нам с женой пришлось переехать в дом тетки моей жены.

У них была добротная хата, построенная лет тридцать назад. Единственный их сын погиб, как тогда говорили, на «Великой войне». Нас они приняли с радостью. Вместе с нами растили наших детей: через год у меня родился сын.

Время шло незаметно. Я жил той же крестьянской жизнью, что многие поколения моих земляков до меня. Все думы были лишь о том, чтобы одеть и прокормить семью, а о прочем думать было некогда.

В семье всё было хорошо, дети росли здоровыми, но денег не хватало всё больше. Родственники жены быстро старели и уже не могли работать, как раньше. Нам всё больше приходилось содержать и их…

После долгих размышлений я снова написал заявление о поступлении на сверхсрочную службу в Войско Польское.

Шел 1938 год. В мире становилось всё тревожнее. Германия претендовала на роль великой мировой державы. Всё жестче требовало правительство Гитлера пересмотра Версальского мира и восстановления Германии в границах 1914 года. Но наша Польша тоже желала вернуть то могущество и размеры, какими когда-то обладала Речь Посполитая.

Польша, Германия и хортистская Венгрия предъявили территориальные претензии Чехословакии. Германия претендовала на Судеты, Венгрия - на Закарпатье, а Польша - на чехословацкий город Тешин - родной город моих предков-металлургов.

В Тешине все эти годы продолжала развиваться металлургия. Основанием для претензии Польши на этот город было преобладающее польское население в данной местности. Почему меня тянуло в эти места? Может, голос крови… Не знаю!

Мне повезло, я не принимал участия в разделе Чехословакии… Наше правительство хотело придать вводу Войска Польского в Тешин возможно большую помпезность и внушительность. Были приглашены журналисты, как наши, так и зарубежные.

Кинооператоры снимали, как наш танк утюжил чехословацкие проволочные заграждения. Это был наш танк - сконструированный, построенный и собранный поляками в нашей новой Польше, на польских заводах. Его называли 7-ТР («семитонный танк польский»). Ни той, ни другой стороной не было сделано ни единого выстрела - чехословацкие войска покинули укрепления, не дожидаясь прихода польской армии... Кто думал тогда, чем обернется для нашей страны захват этого города. Но дело было сделано, и Тешин стал «мястом польским». Страна праздновала победу. Но незадолго до этих событий наше правительство предъявило ультиматум Литве. Та, в свою очередь, попросила помощи в Лиге Нации, и после её энергичного вмешательства наше правительство отозвало свои требования...

Но аппетит приходит во время еды, и в марте 1939 года следующей жертвой Германии стала литовская Клайпеда (по-немецки Мемель). Фюрер сказал: «Это наш город». Литовцы не посмели возражать, и Гитлер добился своего без боя. Маленькие страны Европы всё больше боялись стремительно растущей германской армии.

Следующим же объектом территориальных притязаний третьего рейха стала моя родина - Польша. Ещё весной 1939 года Германия предъявила ультиматум польскому правительству. Гитлер требовал совершенно невозможных и неприемлемых для любой страны уступок. Наше правительство ответило отказом на эти наглые требования. Польша заручилась поддержкой Англии и Франции, обязанных теперь, в случае нападения Германии, вступить в войну на стороне Польши …

Но в нашем селе не знали об этом. Газеты сюда приходили редко, а радио не было. В это лето у меня в семье родился третий ребенок. Ему было около двух недель, когда ночью раздался стук в нашу дверь. На пороге стояли наш сельский полицейский и вуйт. Мне вручили повестку. Я был обязан прибыть на армейский сборный пункт на следующий день. Официально мобилизация ещё не была объявлена, но наше правительство вело её скрытно. Ещё с начала лета некоторые молодые люди уже потихоньку исчезали из села. Говорили, что они выехали на заработки, но всё это была неправда. Они уже были в казармах и не могли подать оттуда вестей.

Утром я попрощался с женой и детьми, не ведая, что ухожу от них навсегда. Родич жены подвез меня на своей телеге. Ехать нужно было километров сорок. Ехали не спеша. По дороге мы говорили о жизни. Я надеялся, что на этот раз останусь в армии надолго. Мне не хотелось больше работать лесником. И ни о какой близкой войне с немцами мы и не думали.

Правда, спустя много лет после этой поездки он рассказывал моей родне, что предлагал мне спрыгнуть с телеги. Спрятаться, отсидеться, а потом вернуться домой. Дезертировать. Всё это чушь. Никто тогда не мог представить, что наше государство рухнет так стремительно. Мы, польские солдаты, верили в нашу страну и нашу армию. Мы радостно пели в строю:

…Одетые в сталь и броню,

Ведомые Рыдзом - Смиглой,

Мы маршем пойдем на Рейн.

Что ни одна пуговица с мундира польского солдата не будет отдана никому. Что сильна наша армия, а кавалерия -

лучшая в мире…

Да, в польской кавалерии служили несколько чемпионов мира по конному спорту, но ведь они были только спорт-

сменами. И в предстоящей войне этого оказалось мало. Сила, умение и доблесть польского солдата оказались недостаточны перед той массой современной техники, которую обрушила на нас гитлеровская Германия в том страшном сентябре 1939 года…

Я прибыл в те же казармы, что и в 1934 году. Наш шестой полк Стрельцов Подхаланских включили в 22-ю горнострелковую дивизию, погрузили в железнодорожные эшелоны и передислоцировали в район западнее Кракова.

Здесь в лесу мы и встретили тот самый первый рассвет Второй мировой войны.

Нам повезло: мы не были в первой линии обороны. День первого сентября был для нас таким же мирным и солнечным, как предыдущий. Нас не бомбили и не обстреливали. Мы слышали вдалеке какой-то грохот, но не придавали ему значения. Это гроза, думали мы.

Днем полк был построен на лесной поляне. Командир зачитал обращение нашего правительства к народу. Так война началась и для нас.

Второго сентября полк получил приказ построиться в походный порядок и начать движение. Вместе со всей дивизией мы двинулись в путь, но только не на запад, а на восток.

Таков был приказ командования. А приказы выполняют, а не обсуждают. Где-то в середине дня второго сентября, идя в походной колонне, мы первый раз увидели фашистские самолеты. Это были монопланы - самолеты лишь с одной парой крыльев. Я ещё не видел машин таких конструкций... Нам говорили, что наш «сокол» Р-11 был одним из самых скоростных, считался в числе лучших истребителей мира, но это было в 1934 году. Как оказалось, в 1939 году он уже уступал в скорости даже немецким бомбардировщикам.

И сейчас на наших глазах они начали свое черное дело. Километрах в десяти от нас девятка «Ю-87», которые потом стали называть «штука», делали так называемую «карусель». Подобно коршунам, они в пикировании падали с высоты, ревя включенными сиренами. На выходе из пике бросали бомбы и снова, подобно коршунам, взмывали вверх… За лесом мы не видели того, что творили они на земле. Мы не видели страданий их жертв и не слышали криков. Только грохот рвущихся бомб и густые клубы черного дыма.

Потом мы узнали, что они бомбили артиллерийский полк.

После этой трагедии наше командование отдало приказ двигаться только ночью. Ранним утром восьмого сентября наш полк после ночного марша готовился к привалу. Было туманно. И тут над нами очень низко пролетело несколько самолетов. И мы увидели на них белые кресты - это фашисты возвращались с бомбардировки Варшавы, и они не обратили на нас внимания. Но за ними, ещё ниже, летели какие-то другие машины. Их было с десяток. И многие в нашем полку без команды начали стрелять по этим самолетам из всего, что могло стрелять. Они вкладывали в этот огонь всю ярость и боль нашего отступления и позора. Фронт трещал, а мы шли от него, и беженцы с презрением смотрели на нас. Мы все еще не сделали ни единого выстрела по врагу -

и вот наконец!

Вспыхнул и загорелся один, другой… Лица моих однополчан светились радостью, многие обнимались и прыгали от радости как дети. Многие плакали. Нам казалось, что наконец-то и мы что-то сделали для победы.

Потом историки напишут, что польская пехота часто открывала огонь по своим самолетам. Но это будет потом. А тогда мы не знали, что это были наши...

Все мы хотели воевать, как и наш командир дивизии. Но по приказу мы продолжали отходить в составе армии «Краков», прикрывая её северный фланг. И здесь командир дивизии принял решение самостоятельно, не согласовав и не предупредив командование армии «Краков». Суть его была в следующем.

22-я дивизия должна была атаковать небольшое немецкое танковое подразделение в городке Буско и дальше. Не известно что. Никаких дальнейших планов.

Мы отступали. Снабжение прекратилось, и ели то, что удавалось достать самим: где накопаем картошки, где накормят крестьяне, где удастся отрезать кусок от убитой коровы или лошади.

В ночь на девятое сентября командир роты приказал нам с рассветом сдать наши шинели и ранцы на ротные обозные телеги. Утром же нам объявили о предстоящей атаке. Ещё через полчаса наша артиллерия начала артподготовку. Артиллеристы стреляли бегло, торопливо и яростно. Разведка почти не велась, и я не думаю, что огонь был губителен для врага.

После артподготовки командир нашей роты отдал приказ. Мы пошли. Впереди нас была небольшая высота - холм.

Мы не бежали - всё-таки мы были горными стрелками, а не пехотой. Никто не стрелял по нам. Рота быстрым шагом поднялась на вершину холма. И тут впервые за вторую неделю увидели врага… Это была мотоколонна нацистов. Она шла неспешно и беспечно, без боевого охранения, как если бы дело было где-нибудь в Германии. Нам повезло - танков в ней не было.

Перебежками мы быстро спустились вниз. Метров за сто пятьдесят рота залегла и открыла огонь. Они не заметили нас, и остальное пошло уже как на полигоне.

Единственное в полку противотанковое ружьё было в руках моего друга Блажея. Это был здоровенный двухметровый парень, бывший до войны лесорубом. Он плохо представлял возможности своего оружия, которое так нам пригодилось теперь. Блажей выстрелил в головной немецкий грузовик и попал в мотор. Машина встала. Одновременно вспыхнул под огнем наших пулеметчиков и замыкающий колонну грузовик. В ещё один грузовик попала мина, выпущенная из нашего миномета. Взрыв был очень силен -

похоже, в грузовике были боеприпасы. Среди немцев началась паника, и командир поднял нас в штыковую атаку. Я и мои товарищи скорым шагом пошли вперед. Штык моего карабина ослепительно сверкал, и как же мне нравился его блеск! Я увидел, наконец, своего врага в лицо. Это был здоровый немец с закатанными по локоть рукавами. И в его руках тоже была винтовка. Я не стал колоть штыком, просто нажал на спуск карабина. Тот дернулся назад и осел на землю. А я побежал к середине колонны. Следующий фашист попытался сделать выпад штыком в мою сторону. Но я вырос в горах. В молодости участвовал во многих сельских потасовках. Дрались село на село, улица на улицу. Были кулачные бои, но случалось драться и кольями. Я легко отбил его штыковой выпад прикладом своего карабина и снова нажал на спуск. Больше я ничего не успел сделать в том бою… Ведь всё продолжалось минут десять или чуть больше.

И тут стал ощущаться сильный запах гари: пылали машины, пахло горелым мясом, жженой резиной. Раздавались стоны. Наши солдаты собирали немецких пленных, бегали санитары - вперемешку и наши, и немецкие. Мы не трогали их, хотя они помогали только немцам. Наши же санитары не делали разницы меж изувеченными и умирающими людьми.

Пленные курили, кружком сидя на земле, и у нас не было злобы к ним. Мы были великодушны в минуты этой нашей первой победы, пришедшей к нам на девятый день войны.

Мы отдышались и перекурили. Затем рота двинулась дальше. Войдя освободителями в маленький городок, мы удивились: нас никто не встречал и не приветствовал. Жители прятались в подвалах и не выходили на улицу. Рота остановилась в центре городка на рыночной площади.

К нам подошли ксендз и бурмистр. Они стали просить нас поскорее покинуть город, показывая на небо, где кружил немецкий самолет-разведчик. Боялись, что, заметив польские войска в городе, он вызовет бомбардировщики, которые разбомбят нас вместе с городком.

Наш ротный выслушал их, посмотрел на небо и приказал нам отойти в городской парк, под деревья. Через парк текла небольшая речка, через которую был переброшен широкий и прочный каменный мост. На другом берегу - плотно, густо росли молодые ели. Тут мы и отдыхали, ожидая нового распоряжения. К нам подошли местные ополченцы. У них были охотничьи ружья, а на поясах висели бутылки с какой-то гадостью. Горлышки были обмотаны тряпками, к ним же были привязаны спички и чирканы.

Наши солдаты начали смеяться и говорить, что сейчас мы попьем самогонки, но те сказали, что в бутылки залит бензин, а для чего - скоро будет видно. Это было весьма кстати, так как у нас в роте совсем не было противотанковых гранат. Те, что были у нас, годились против пехоты, но против танков они были почти бесполезны. А у единственного, как я говорил, нашего противотанкового ружья было мало патронов.

Мои товарищи беспечно раскинулись в траве, наслаждаясь последними теплыми днями осени. Нам и не думалось, что немцы могут контратаковать нас так скоро.

…Сидя на пригорке, я вдруг увидел, как песок рядом со мной запрыгал маленькими фонтанчиками. По нам стреляли. Я быстро упал на живот и откатился в сторону, достал саперную лопатку, сделал небольшой бруствер и открыл огонь. То же сделали мои однополчане. Наш винтовочный огонь усиливался. Но толку от этого было немного - немцы вели огонь из еловых зарослей на другом берегу, и мы не видели их, стреляя наугад.

Зато мы хорошо слышали свист пуль и нарастающий рев танковых моторов. Через несколько минут на мосту через речку показался танк. Настоящий средний немецкий танк типа Т-3, а не танкетка, каких мы много видели на учениях. Пушка его выстрелила, снаряд пролетел над нами, не причинив никакого вреда. Но вот от его пулеметного огня нашей роте было много хлопот. Наши пули свинцовым горохом отскакивали от немецкого танка, не причиняя вреда. Он без помех проехал через мост, но тут произошло чудо. Ополченец, из числа присоединившихся к нам, бросил свою бутылку с бензином в танк и попал в моторный отсек. Танк загорелся, закрутился на месте и закрыл дорогу через мост. Из горящего танка выскочили танкисты и с воплями покатились по земле, пытаясь сбить пламя с горящих комбинезонов. Мы не стреляли по ним. Были слишком честны, чтобы добивать раненых. Мы были солдатами, а не убийцами. Эти трое танкистов потушили друг друга и, вброд перейдя речку, убежали в ельник.

Другие танки не торопились вперед, но теперь в атаку двинулась пехота. Они, стреляя, перешли реку и были уже так близко, что я начал бросать ручные гранаты. После взрыва второй я увидел в нескольких метрах от себя вражеского солдата, лежащего сапогами вперед. Большие медные гвозди на его сапогах блестели золотом в последних лучах уставшего солнца.

Атака захлебнулась. Немцы отошли на свой берег, а наш командир воспользовался передышкой и отдал приказ об отходе. Пройдя несколько километров лесом, мы остановились на привал. К нашей роте присоединился штаб нашего полка во главе с командиром. Здесь ротный сделал перекличку и неожиданно вызвал меня из строя. Рядом с ним стоял командир полка. Перед строем нашего подразделения он объявил меня, подофицера, командиром 2-го взвода нашей роты, так как подпоручика, командовавшего нашим взводом, не оказалось в строю. Затем командир полка попросил мои документы и собственноручно вписал в них мою новую должность, сказав, что произведут меня в офицеры, когда это позволят обстоятельства. В моём взводе осталось четырнадцать человек.

Мы не знали ещё, не могли знать, что наша дивизия, далеко оторвавшаяся от основных сил армии «Краков», была с тыла атакована 27-й немецкой пехотной дивизией при поддержке 5-й танковой дивизии. Командир нашей дивизии потерял управление и пытался застрелиться. Дивизия распалась на мелкие группы. Очень многие попали в плен, но некоторым подразделениям (в том числе и нашему) удалось прорваться из окружения.

Одиннадцатого сентября наша рота вместе со штабом полка вышла в расположение наших польских частей в районе села Осека. После проверки документов нас разместили на отдых.

Здесь я увидел, что ещё не всё потеряно. В селе стояли пехота, кавалерия, много артиллерийских частей. У околицы стояли замаскированные машины с радиостанциями, а также танкетки, которые в нашей армии называли разведывательными танками. Привычные нам пулеметы были уже заменены на танкетках 20-миллиметровыми орудиями… Ещё жива была наша Польская армия, и ещё было чем сражаться с врагом могучим и безжалостным.

Нашу часть временно включили в состав 55-й пехотной дивизии. Мы прикрывали переправы, по которым армия «Краков» переправлялась на восточный берег Вислы. Наша рота получила участок обороны. Я определил сектор обороны взвода, и мы начали торопливо окапываться. Понимали, что атаки врага не заставят себя ждать.

Очень скоро мы услышали растущий треск немецких мотоциклов. Вскоре увидели их. Очевидно, они уже считали нашу армию несуществующей. Были уже не просто спокойны, как те, которых мы били девятого сентября. Они были веселы, горланили песни, играли на губных гармошках... Мы уже приготовились открыть огонь, но в этот миг открыла огонь артиллерия. Наша артиллерия. Возможно, несколько артиллерийских полков.

Это был настоящий огненный вал. Немецкие походные колонны смешались: мотоциклы наскакивали друг на друга, взрывались и горели бронетранспортеры, горело всё. Земля дрожала от взрывов, и в воздухе всё гуще плыл уже знакомый нам запах гари - запах беды и военного лихолетья…

А потом мы встали и пошли в атаку! С нами поднялись и наши соседи с обоих флангов, и мы увидели, как нас много. И тут я услышал слова нашего гимна:

… пока мы живы,

Польша не умрет…

Я подхватил его, и слёзы выступили у меня на глазах -

слезы радости. Мы бежали вперед, и наши растерянные враги остановились и побежали на запад. Мы преследовали их, и гимн нашей Родины катился над полем. Сейчас нам казалось, что нет ничего невозможного. Это звонкое пленяющее чувство победы легко и просто несло нас по полю…

Но это было так недолго и мимолетно! Километра через два или три теперь уже перед нашими цепями вырос такой же огненный вал немецкой артиллерии. Сначала мы залегли, а затем отступили в свои окопы. И приготовились к новым атакам врага. Но их не было. Убедившись в прочности обороны, немцы воздержались от лобовых атак.

К вечеру нам приказали отступить, и, выставив боевое охранение, мы отошли к Висле. Подойдя к такой большой реке, я почувствовал что-то подобное страху. Я уже не раз видел смерть и кровь, огонь и грохот, но я жил и рос в горах. Наши речки были маленькими и мелкими, хотя и стремительными. Я почти не умел плавать. К тому же мы не знали, как будем переправляться - по мосту или на лодках. Но саперы ещё не подорвали мост, и мы спокойно перешли по нему через так страшившую меня Вислу.

Я не знаю, сколько километров мы прошли лесами за следующую неделю… Я не знаю, сколько километров было пройдено в эти дни. Мы были солдатами привычными и крепкими в любой работе.

Примерно 18-19 сентября мы оказались в районе Томашува-Любельского. Наша рота вместе с другими частями армии «Краков» стояла на привале в лесу. Разжигать костры было запрещено. Командование опасалось немецких воздушных разведчиков. Немецкие войска, превосходя нас техникой, постепенно обгоняли наши отходящие части, постоянно вися на наших флангах. Единой линии фронта уже не существовало, и наше положение быстро ухудшалось. Поэтому мы с такой тревогой слушали растущий гул танковых двигателей. Но это были наши танки. Они шли ночью с зажженными фарами, и в их свете мы увидели на их броне наших родных белых орлов с короной. Это были 7-ТР - новейшие танки польского производства. Они могли на равных сражаться со всеми типами танков, которые имела на вооружении немецкая армия. Но в сентябре 1939 года -

в Войске Польском их было всего 135. Танкисты махали нам руками из башен, и мы радостно отвечали им. Ребята начали считать танки - их было двадцать два.

Вскоре нам объявили приказ: мы должны были атаковать и выбить противника из города Томашува-Любельского. Ночная атака началась с артиллерийской подготовки, с рева и грохота танков: впервые в ходе войны, которую потом назовут Второй мировой, произошло встречное танковое сражение. Десятки немецких и польских танков сошлись в жестоком бою. Наши танкисты опрокинули в нем врага и на плечах его ворвались в город. Но именно этого и не надо было делать: удел танка - бескрайние поля и широкие дороги, а не тесные улочки городов. Немцы подтянули артиллерию, и, потеряв маневр внутри города, наши танки откатились из города, неся большие потери. Штурм города продолжили мы - пехотинцы. Мы продвинулись до центра города, но были остановлены плотным пулеметным огнем противника. Не добившись успеха, через пару часов дивизия получила приказ оставить город. За ночь мы произвели перегруппировку и с утра возобновили штурм. Но новый штурм повторил в точности вчерашнюю атаку: снова мы залегли в центре, не в силах продвинуться дальше, и снова получили приказ на отступление. Командир нашей 55-й дивизии отказался от продолжения боя и решил прорываться в направлении Львова. Это было 20 или 21-го сентября.

Но было уже поздно: мы не знали, что ещё 17 сентября Красная армия перешла восточную границу Польши на всем её протяжении. Дальнейшее сопротивление было бессмысленно. Наш Верховный главнокомандующий отдал приказ:

«Советы вторглись. Приказываю осуществить отход в Румынию и Венгрию кратчайшими путями. С Советами боевых действий не вести, только в случае попытки с их стороны разоружения наших частей. Задача для Варшавы, Модлина и Хеля, которые должны защищаться от немцев, -

без изменений».

Но командир нашей дивизии попытался прорваться ко Львову и помочь ему, ничего не зная об этих приказах. Командование 55-й дивизии надеялось, что фронт подо Львовом стабилизировался.

Но все это было уже слишком поздно: не желая капитулировать перед немецкой армией, Львов 21 сентября капитулировал перед советскими войсками. 22 сентября в районе веси Улув авангард немецких армий «Юг» вышел на пути отхода 55-й дивизии. Снова был встречный бой, и, прорвавшись, мы заняли оборону в перелеске. Затем началось что-то непонятное. Часами тянулось ожидание, ждали приказа на марш или на бой, но приказы не приходили. Мы не знали ещё, что командиру дивизии стало известно о падении Львова и вторжении Красной армии.

Я увидел, как небольшой отряд польских кавалеристов выехал навстречу немцам. Попросил бинокль у командира роты и увидел в руках первого всадника флаг. Белый флаг. Отдал бинокль командиру и указал ему на это. Спросил его, что будет дальше, но он знал об этом не больше меня. Мы стали ждать, так как ничего другого нам не оставалось. Вскоре на дороге, ведущей на запад, показалась колонна наших польских солдат, все при оружии. Мы, взводные и командир роты, вышли на дорогу и переговорили с командиром этого подразделения. Он сообщил нам, что командир 55-й дивизии решил капитулировать, но так как наша рота не была официально включена в состав дивизии, то наш ротный волен сам решать, что делать дальше: воевать ли, капитулировать, уходить ли за границу или распустить солдат по домам. Мы вернулись к роте. Командир спросил мнения у нас, взводных. Когда очередь дошла до меня, я, не ведая о приказе Главнокомандующего, предложил идти на юг, в Венгрию. Я не боялся смерти, но инстинкт самосохранения начал просыпаться во мне.

Командир промолчал. Он вывел нас на дорогу. Рота построилась в походную колонну, и мы пошли. Пошли на юг - это получилось как-то само собой. Мы просто шли. Флага в нашей колонне не было - ни польского, ни белого. А по дороге навстречу нам ехал немецкий мотоцикл. Они не стреляли, и мы тоже. Мотоциклисты остановились в голове колонны. Один из них на польском языке спросил ротного, кто мы и что собираемся делать: воевать или сдаваться?

В ответ наш командир расстегнул кобуру и сдал личное оружие. На этом оборонительная война 1939 года для меня закончилась.

Нас разделили: офицеров направили в офицерские лагеря. Как подофицер, я оказался в обычном лагере польских военнопленных. Других лагерей у немцев ещё не было. Мы очутились в Восточной Пруссии. Вскоре группу, в которой оказался и я, определили на работу к немецкому фермеру. В немецких хозяйствах всё больше не хватало мужских рук -

война росла и ширилась, как пожар… Но и теперь кто-то должен был пахать, сеять и убирать урожай.

Охрана привезла нас к бауэру и уехала. Но перед этим старший конвоя сказал нам, что в случае побега каждый третий из нас будет расстрелян, а пойманный беглец или беглецы - повешены. Литовско-германская граница была недалеко, но никто не собирался бежать туда: в Литву уже вошла Красная армия, отбив всякую охоту к такому побегу.

Хозяин выделил для нас старый сарай. В нем было холодно, но всё же гораздо лучше, чем в лагере. На следующий день он вывез нас в поле, объяснил, что от нас требуется, и уехал по своим делам. Посоветовавшись, мы решили не работать. Мы посчитали, что работа на врага ущемляет наше солдатское достоинство. Настало время обеда. Приехал фермер и, увидев, что ничего не сделано, оставил нас без обеда. Так продолжалось три дня: мы не работали, а он не кормил нас. Но при этом не бил и не ругался. На четвертый день несколько человек начали убирать свеклу. Увидев сделанную работу, немец оценил её и накормил нас по результатам. На шестой день все работали с утра до вечера и получили вполне нормальный обед и ужин. А хозяин? Он ел вместе с нами, из такой же тарелки, в которую кашевар накладывал из общего котла.

…Места, где я родился и вырос, в это время окончательно закрепил за собой Советский Союз. Там были проведены «выборы» за присоединение к СССР. Русские объявили, что чуть ли не все мои земляки решили жить в Советской стране. Эти бывшие польские территории стали называться Западной Украиной. Немцы тоже перекроили захваченную ими часть Польши, довершив её «четвертый раздел»: часть они присоединили к своему «третьему рейху» (как назвали фашисты своё государство), а всю остальную территорию объявили «польским генерал-губернаторством», сохранив в нем свой оккупационный режим.

СССР и Германия заключили между собой соглашение о взаимной передаче военнопленных польской армии, западной или восточных областей Польши. Это означало, что русские должны передать Германии польских солдат, родившихся на территориях, оккупированных Германией. Так же должна была поступить и Германия.

До нас дошли слухи, что переданных в СССР польских солдат и офицеров домой не отпускают, а везут в советские лагеря в глубине страны - до самого Урала и даже дальше. Семьи их тоже подвергаются репрессиям, но каким - мы не знали. У меня остались дома жена, трое маленьких детей, родители, а также три сестры (к этому времени они все уже вышли замуж и уехали из села). Беспокоясь и опасаясь за них всех, я решил скрыть своё происхождение, чтобы не быть выданным русским. Я не писал им писем, боясь выдать себя почтовым адресом, и они ничего не знали обо мне. Жив ли я, погиб ли, попал в плен или ушел за границу, как тысячи польских солдат, -

оставалось неведомо для них.

Летом 1940 года под напором немецкой армии капитулировала Франция. На фронтах наступило недолгое затишье. В отпуск из армии приехал молодой сын нашего фермера. Он был победителем. «…Сегодня наша - Германия, а завтра - весь мир!». Это был холеный и наглый пан, любивший смеяться широко и раскатисто. Он считал себя нашим господином, а нас - своими рабами, с которыми он волен поступать, как пожелает.

Через день после приезда он увидел, как мы шли через двор на работу. «Победитель» заулыбался, а потом взял пастуший кнут и принялся без разбору бить нас - польских пленников, работающих на него.

Мы только отворачивались, закрываясь руками. Только свист бича да довольный хохот, перемежаемый отборными немецкими ругательствами «сверхчеловека».

И тут во двор выбежал его отец. С перекошенным от ярости лицом он вырвал из его рук кнут и с силой швырнул на землю. И не заботясь о том, видим ли мы это или нет, широкой мужской ладонью с размаху ударил его по щеке.

Остановившись, мы смотрели, что будет дальше. А наш хозяин заговорил с ним резко и жестко. Он яростно выговаривал сыну, что, когда Германия вела Первую мировую войну (он так и сказал - Первую!), как и сейчас, она побеждала вначале. Колесо поворачивается, сказал он. Победы сменились поражениями, продолжал он, твой отец попал в плен, как и они (он показал в нашу сторону), и он знает и помнит, каково быть пленным. Всё может статься на войне, и ты тоже можешь в один миг стать на место этих несчастных поляков. «Подумай хорошенько об этом», -

закончил он и отправился дальше по своим делам. После этого случая молодой барин уже не бил нас и даже старался избегать...

В июне 1941 года немцы напали на своего союзника по 1939 году - Советский Союз. У нашего фермера был репродуктор, и я очень скоро узнал, что фронт откатывается на Восток. Прикарпатье было оккупировано немецкой армией. Значит, подумал я, моим родственникам больше не грозят советские лагеря и я могу дать знать о себе. Я написал жене и родителям. Что жив, здоров и нахожусь в немецком плену. Через пару месяцев мне пришло письмо из дому. Жена не могла поверить, что я жив. Она посылала запросы в Красный Крест, где ответили, что я погиб в сентябре 1939 года. Рад был и отец, что я жив, хотя бы и в плену.

Время шло медленно, но не останавливаясь. Я продолжал работать у фермера, а в мире уже шел второй год войны. Письма из дома шли долго и не приносили особой радости. Сначала отец, потом жена сообщили мне, что через девять месяцев после моего ухода из дома у нас с женой родился четвертый ребенок - мальчик. Плен есть плен, и меня все больше тяготило, что я - крепкий, здоровый мужчина - не могу вернуться домой и ничем не могу помочь своей семье. Они голодали, жаловались на бедность, которую еще больше усилила война. Ещё больше меня томила неизвестность. В то немногое свободное время, что оставалось после работы, я всё чаще тупо смотрел на бревенчатую стену.

Дела третьего рейха шли все хуже, великая война уводила из дома всё больше тружеников и работников. На их место теперь брали не только подневольных военнопленных -

теперь с нами работали французы, голландцы, бельгийцы. Кого пригнали насильно, кто приехал на заработки… Вся «Festung Europe» - как вещал нам по радио доктор Геббельс.

Я сдружился с пожилым поляком - работником, жившим недалеко от Львова. Он рассказывал, что в наших местах немцы стараются поссорить меж собой украинцев и поляков, давая работу только украинцам. «Войне не видно конца, - говорил он. - Жизнь пройдет, и радости от неё не увидишь. Живи здесь и сейчас. Случай будет сойтись с какой паненкой из угнанных - живите. Война спишет». Но это коробило меня.

Годы шли, я старался беречь себя до возвращения в свой дом. Мысленно я спускался с горы, шел через мост, делящий пополам наше село. Вот и наш дом, около которого так много дикой черешни. И дети, бегущие мне навстречу. Я знал, что они сильно выросли за эти годы, но в моих мечтах они оставались такими же, какими я видел их последний раз, когда они бежали за телегой, увозившей меня. Мысленно я пытался представить себе четвертого ребенка, но никак не мог это сделать…

Я писал жене, чтобы она спокойно растила детей и ждала меня. А я - обязательно выживу на этой проклятой войне и вернусь домой. И мы все заживем, как жили до войны - без страданий и голода, и всё будет у нас хорошо. Она отвечала мне такими же теплыми письмами.

Настало лето 1944 года, и поражение Германии становилось очевидно даже для торговок на сельских базарах. Даже пленные знали, что немцы терпят поражения на всех фронтах и в рядах союзников доблестно бьётся возродившаяся польская армия. Колесо поворачивалось!

…В это утро годами заведенный порядок нарушился. После завтрака мы построились и двинулись на работу в поле. Мы пошли от того же сарая, в котором мы так и жили с 1939 года. И мимоходом оглянувшись, я очередной раз в жизни не смог догадаться, что больше никогда не увижу этот фольварк.

Вдали поднялся огромный столб пыли. Послышался гул многих моторов и скрежет гусениц. Шли танки. Они остановились, и, когда пыль рассеялась, мы увидели, что это совсем другие танки, не похожие на те, которые мы видели до сих пор. Они были гораздо крупнее, и их орудия были непривычно длинны. Да и калибр их был гораздо мощнее тех танковых пушек, какие я видел до сих пор. Они были выкрашены в зелёный цвет. На башнях у них были большие красные звезды и русская надпись: «ВПЕРЕД, НА БЕРЛИН!». Это были русские.

Головной танк въехал во двор усадьбы и остановился. Мы стояли, ожидая, что произойдет дальше. Из открытого люка вылез танкист и с удивлением посмотрел на нас: немцы разрешали нам ходить в лагерях в военной форме. На нас были польские мундиры и фуражки. У некоторых даже сохранились кокарды с польским орлом и короной. Командир танкового десанта спросил, кто мы такие. Мы ответили.

Он сказал, что возглавляет танковый рейд по немецким тылам и не может задерживаться здесь. Сам же русский фронт ещё далеко и находится в Литве. Чуть помедлив, сказал, что тот, кто здоров и желает присоединиться к ним, может вместе с этим отрядом выйти к основным силам Советской армии.

Времени на раздумье не было, но никто из нас не колебался. Сначала около сорока наших польских бойцов разместились на броне этих двух русских танковых рот, а потом мы пересели в три трофейных немецких грузовика, захваченных русскими.

Я плохо запомнил наш путь по немецким тылам. Два дня мы кружили по Восточной Пруссии, прежде чем командир получил по радио приказ об отходе и благополучно провел свою часть через линию фронта. После придирчивой проверки советской контрразведкой нас направили на сборный пункт. К нам даже приставили охрану, хотя и маленькую.

К этому времени часть Польши уже была освобождена от фашистов. В Люблине было сформировано временное правительство Польши.

При помощи СССР оно спешно воссоздавало Войско Польское. Через сборный пункт мы попали в 1-ю польскую армию.

Я предъявил сохранившиеся у меня документы с последней записью, сделанной в сентябре 1939 года: «Назначен командиром взвода». Я получил звание подпоручика и должность командира взвода, так как новой армии очень не хватало офицеров-поляков. Только боевой опыт позволил мне стать офицером, не окончив офицерского училища…

Война шла уже пятый год, и почти всё это время наша страна была оккупирована. Много офицеров было в плену. Многие воевали в составе союзных войск на Западе, где тоже сформировалась и воевала большая польская армия. Офицеры были нужны и в составе подпольных польских сил, продолжавших борьбу на всё еще оккупированной немцами территории Польши. Мы ещё не знали тогда, сколько наших офицеров пропало в первый год оккупации, и название местечка Катынь ничего не говорило нам.

…Получив назначение и прибыв в действующую армию, я оказался на правом берегу Вислы около самой Варшавы.

При приближении фронта Варшава восстала, и мы слышали, что там шел бой. Нацисты окружили город, расстреливали его тяжелой артиллерией, яростно бомбили, до основания снося квартал за кварталом. С самого начала они отсекли восставших от берега, и мы ничем не могли помочь им. Союзники и русские на парашютах сбрасывали оружие и боеприпасы. Но этого было слишком мало!

В сентябре удалось освободить Прагу - восточную часть Варшавы, расположенную на правом берегу Вислы. Командование фронтом разрешило части наших сил форсировать реку для поддержки восставших. Переправившись, наши польские воины захватили небольшой плацдарм. Немцы навалились на него огромной силой, отрезали наших от реки и быстро уничтожили его. Все последующие попытки закрепиться на левом берегу окончились неудачей. Само же восстание было безжалостно подавлено, и последние защитники Варшавы капитулировали 2-го октября 1944 года.

Первая польская армия была отведена в тыл на пополнение и перегруппировку, выполняя приказ советского командования, которому была организационно подчинена, входя в состав Советской армии.

В январе 1945 года Советская армия возобновила наступление против немецкой группы армий «Висла». В её составе были и наши части. Наступление развивалось успешно. Мы по льду форсировали Вислу и 17 января 1945 года вошли в истерзанную Варшаву.

…Кому-то представлялось, что теперь мы войдем в Варшаву парадным маршем, с развернутыми знаменами и оркестрами. Этого не случилось. Мы шли по улицам в скорбной тишине, с болью на лицах глядя по сторонам. Город был мертв. В отместку за мужество восставших нацисты разрушили город. Даже стен почти не было. Здесь тяжёлая артиллерия методично сносила квартал за кварталом, вместе со всеми, кто жил в них. Даже те, кому было суждено выжить, были угнаны из опустевшего города. Ни одному из нас теперь не были нужны цветистые речи политруков -

так теперь называли русские своих комиссаров. Мы желали теперь только одного - поскорее окончить эту войну, шестой год терзавшую нашу Родину. Скорее в бой! Как теперь можно спать и есть, пока живы фюрер и германская армия?! Мы будем бить, рвать и давить, пока последний из них не испустит дух или поднимет руки.

Наш порыв был неудержим и стремителен. Наступая, мы стремительно прошли до самой границы с Германией. Границы, на которой стояли наши войска первого сентября 1939 года! Но «колесо продолжало поворачиваться», и наши армии вошли в дрожащую, перепуганную «нашествием восточных орд» Германию. Мы остановились только на Одере, примерно в сотне километров от Берлина. Логово фюрера было так близко, но командование приказало перейти к обороне и начало подготовку последнего - смертельного - удара в самое сердце третьего рейха.

Немцы воспользовались этой передышкой и нанесли сильный контрудар на северном фланге наших фронтов - в Померании. Нашу 1-ю польскую армию перебросили в Померанию, и мы встали в стальную оборону плечом к плечу. Это были очень тяжкие бои, но это был 45-й, а не 39-й год! Через неделю мы остановили фашистов и шаг за шагом начали теснить их к Балтийскому морю.

У нас были свои «политруки», как у русских, только назывались они по-другому. Они говорили, поднимая наш дух, что мы приходим на этот берег навсегда, возвращая столетиями назад отнятые у нас земли. Что поморье станет берегом нового польского моря, берегом великой и свободной Польши…

Мы приблизились на расстояние артогня к немецкому городу-порту Кольбергу. Но, конечно же, все мы называли его по-славянски, по-польски - Колобжег. Немцы решили оборонять его до последней возможности: порт был прекрасно укреплен, а отлично вооруженный и многочисленный гарнизон посчитал позорной для себя саму мысль о сдаче полякам. Им была предложена капитуляция, гарантирована жизнь и медицинская помощь. В ответ же немецкий комендант спесиво изрек: «В 1807 году Наполеон не смог овладеть Кольбергом, а полякам тем более это не удастся!». Они сделали свой выбор.

Мы начали подготовку к штурму. Русские усилили нашу 1-ю армию частями гвардейских минометов «катюша», добавив к ним небольшое количество самолетов морской авиации. Несколько раз наши летчики топили немецкие корабли. Прямо на наших глазах. Советские же корабли почему-то не решились поддержать нас с моря, но сил было достаточно и без них.

Русские говорили мне свою солдатскую примету: младший по званию офицер (у них - младший лейтенант) живет в боях не больше двух недель: за это время его либо убивают, либо он получает следующий чин. Так стало и со мной: перед самым штурмом Колобжега я получил звание поручика и должность выбывшего ротного командира.

Решительному штурму города предшествовала мощная артиллерийская и авиационная подготовка: пронзительно ревели десятки «катюш», тяжко ухали осадные пушки. И десятки штурмовиков крутили над врагом такую же «карусель», какую мы видели шесть лет назад.

Мы поднялись в атаку и вошли в город. Форт, стоивший нам такой крови, был мертв. Ни одного выстрела не раздалось из его развалин.

Но бомбить так сам город мы не могли и не смели: слишком много в нем оставалось мирных жителей, среди которых было немало и поляков. Улицы здесь перекрывались баррикадами, все перекрестки и площади простреливались не только пулеметным, но и артиллерийским огнем. И нам снова приходилось брать штурмом каждый дом.

Бои здесь были особо упорны: город был окружен и прижатые к морю немцы дрались особенно упорно. Им ещё раз предлагали капитуляцию, но, как и раньше, ответа не было.

Теперь я мало стрелял и ходил в атаку - я был командиром роты и должен был больше руководить боем, чем стрелять из своего автомата. Я был в ответе за доверенную мне сотню таких разных жизней. Эти люди подчинялись мне, и я был в ответе за наш успех, а если случится…

Остатки немецких войск оказались блокированными на территории морского порта. У них осталась небольшая полоска земли шириной около трех километров и глубиной всего лишь метров восемьсот.

Колобжег пал. Наши польские солдаты ещё раз доказали своё мужество и знание военного ремесла. Они высоко подняли былую славу, затоптанную немецким сапогом, подбитым блестящими медными гвоздями.

А когда затихли выстрелы, когда были преданы земле сотни наших друзей, павших в битве за Колобжег, к маяку пришли полки 3-й пехотной дивизии, чтобы дать клятву Балтийскому морю: «Клянусь тебе, польское море, что я, воин своего Отечества, верный сын своего народа, никогда тебя не оставлю! Это воля народа, и она привела меня к тебе, польское море! Я клянусь, что вечно буду охранять тебя, не щадя ни крови, ни жизни, и никогда не отдам тебя чужеземцам-захватчикам!..» Зазвучал гимн, знаменосцы двинулись к морю. Войдя по колено в воду, они повернулись лицом к нашему строю и медленно опустили полотнища в бьющие о берег волны. И тут усатый солдат, войдя в воду, снял с пальца золотое обручальное кольцо и с возгласом: «Нех жие Польска!» бросил его далеко в море. У нас, поляков, с незапамятных времен бытует обычай «венчания с морем». О нем и вспомнил теперь солдат, геройски сражавшийся за Колобжег и только что получивший «Крест храбрых». За ним к берегу потянулись его товарищи. В тот день воды Балтики приняли немало обручальных колец.

В это время Люблинское правительство начало создавать 2-ю польскую армию. Несколько офицеров нашего полка были переведены в неё. В их числе был и я. До двадцатых чисел апреля мы готовились к новому наступлению. Все понимали, что оно будет последним: с востока армии союзников стояли в какой-то сотне километров от Берлина-на-Одере, а на западе англо-американские войска быстро продвигались в глубь Германии. Наша же армия, находясь на южном фланге берлинской группировки, готовилась к нанесению глубокого флангового удара. В течение 10-15 дней нам предстояло совместно с Советской армией продвинуться до Дрездена и занять его.

Наступление началось 16 апреля. На сотни километров вдоль Одера ночь стала днем. Сила, обрушенная на остатки гитлеровской армии, была сказочно велика. Но из последних сил гитлеровский режим продолжал сопротивляться. У него все еще были тысячи отличных танков, орудий, самолетов и сотни тысяч фанатиков, готовых умереть за своего фюрера.

После первых дней тяжелого, но успешного наступления 20 апреля с юга, во фланг нашей группе армий, контратаковал 57-й танковый корпус, поддержанный механизированными частями парашютной дивизии «Герман Геринг». Здесь же была и уже потрёпанная нами дивизия «Бранденбург» и другие, не менее именитые части нацистской армии. Нам пришлось нелегко, но мы ещё раз показали стойкость польского солдата. Мы показали, что умеем не отступать и стоять насмерть, если приказа на отступление нет.

Через несколько дней эта отчаянная попытка прорваться к Берлину с юга и восстановить положение на правом фланге стала выдыхаться. Мы отбили эти атаки, и фронт, поколебавшись, снова начал всё быстрее откатываться на юго-запад.

Ничто уже не могло остановить нас. Мы верили, мы видели, что эта проклятая война доживает последние дни. Германия была разгромлена, но несколько теряющих связь и управление армий еще продолжали бессмысленное сопротивление. Одним из самых больших и сильных таких обломков была немецкая группа армий «Центр» под командованием фельдмаршала Шернера.

Мы пошли на Дрезден и взяли его, где нашему подразделению была поставлена другая задача.

Узнав о падении Берлина и смерти Гитлера, чехи подняли восстание в «Златой Праге». Но, как и в Варшаве, силы пражан были несоизмеримы с остатками немецкой армии, противостоящими им. Фашисты бросили на город танковые и мотопехотные дивизии. Положение пражан сразу стало подобно тому, в которое попали герои нашего варшавского восстания 1944 года...

И с радиостанции восставших раздался зов погибающей Праги. Город молил о помощи, звал победоносную Красную армию.

Нас повернули на Прагу. Эти двести километров мы пролетели на броне русских танков с польскими белыми орлами за два дня. Все эти часы голос по радио звал нас: «Красная армия! Приди и спаси Прагу!». Мы спешили и боялись не успеть. Мы боялись снова увидеть то, что уже однажды видели в Варшаве…

Но Прагу спасли другие, а нашу часть развернули в другом направлении. Война завершалась на глазах: фронта уже не было, но отдельные немецкие части всё еще пробивались по нашим тылам на Запад, чтобы сдаться англичанам или американцам. Некоторые из них были большими и сильными.

Я с удивлением увидел, что мы оказались в районе (чуть не сказал - моего родного) города Тешина. Может быть, это было угодно самой судьбе, чтобы помирить соседей - поляков и чехов. Чтобы именно здесь забить большой осиновый кол и этой войне, и этой старой обиде, посеянной когда-то меж нас …

Без боя наша дивизия освободила несколько чешских городков. Моя рота была выделена для охраны моста через ущелье в нескольких километрах от этого города.

Недалеко в тылу моей роты находилась чешская деревня. Тут я и встретил день Победы над Германией. Ночью с восьмого на девятое мая со всех сторон началась беспорядочная стрельба вверх. Стреляли из стрелкового оружия, пускали ракеты: сигнальные, осветительные. В округе раздавались радостные крики. В расположение нашей роты пришли жители соседней деревни.

Они рассказали нам, что по радио передали сообщение о том, что представители главного немецкого командования подписали сегодня ночью капитуляцию Германии. Война в Европе закончилась. Мои солдаты тоже стали стрелять в звездное небо, радуясь победе. Чехи принесли вино и стали угощать солдат. Бойцы пили за победу, за мир, за нашу дружбу. Успокоились под утро и легли отдыхать…

Отдых оказался не долгим: боевое охранение доложило, что прямо на наши позиции движется мотоколонна противника. На бортах их боевых машин были нарисованы эсэсовские эмблемы в виде двух молний. В колонне было несколько танков. Наши соседи чехи в тревоге прибежали к нам, сказав, что к нашему мосту подходит немецкая колонна.

Мы понимали - эти сдаваться не будут, эти будут прорываться на запад. Им терять уже нечего. Когда немецкие машины показались перед позициями моей роты, я отдал приказ открыть огонь.

У меня в подчинении была батарея 57-миллиметровых противотанковых пушек. Мне её придали для усиления. У меня было чем воевать.

Колонна смешалась. Остановилась. Несколько машин и танков загорелись. Немцы быстро пришли в себя и стали отстреливаться. Мои бойцы ясно представляли, кто стоит перед ними. Немцы тоже видели, что на их пути стоят польские солдаты. Бой начался жестокий - никто не хотел уступать. Мы хотели показать, что такое храбрость польского солдата, честь Белого Орла… Хотелось припомнить им всё: и сентябрь 1939 года, и плен, и трагедию Варшавы. Нам хотелось показать этим эсэсовцам, что победили мы, а не они.

А фашисты, видя, что перед ними польские солдаты, шли напролом, не считаясь с потерями. Они не могли поверить, что мы не разбежимся от их напора. Что мы будем стоять насмерть и не пропустим их на запад.

Они кричали: «Пропустите нас! Мы вас не тронем! Мы хотим сдаться американцам!».

Мои солдаты отвечали им только огнем. Но силы были слишком неравны: у моих бойцов заканчивались боеприпасы. Нашлись такие смельчаки, которые на нейтральной полосе забирали у убитых немцев оружие, боеприпасы и отстреливались этим оружием. Не могло быть и речи о том, чтобы пропустить эсэсовцев, - воинская честь и долг был превыше всего для нас. Очень скоро у моих солдат кончатся патроны, и, наверно, немцы смогут прорваться здесь, но только через наши мертвые тела. Мы не побежим и будем сражаться до конца. Этот бой шел уже на второй день после победы, и все думали, что в Европе наступил мир… Но только не здесь - в чешских горах.

У нас была рация, но вокруг горы, связь была очень плохой, и я ни с кем не мог связаться, чтоб вызвать артиллерийский огонь или авиацию. Пришлось посылать связных в штаб. Наше положение становилось всё более опасным, но я продолжал надеяться на помощь наших войск.

…Наш яростный бой показался нам шорохом листьев в дубовом лесу, когда из-за горы выскочили наши самолеты. Пройдя над нами, они засыпали эсэсовцев реактивными снарядами, вспороли землю очередями авиационных пушек. Каждый снаряд ложился в цель, и земля стала огненным морем для наших врагов. Машины, пехота, танки - всё горело и взрывалось под крыльями Илов с бело-красными шашечками. Повторив заход, они улетели. Стало тихо, были слышны только крики раненых, умирающих на горной дороге, и гул многих моторов, растущий и ширящийся у нас за спиной. К нам шла помощь. С немецкой стороны все смешалось. Никто уже не пытался оказывать сопротивление. Кто-то сдавался, идя с поднятыми руками, другие пытались куда-то бежать. Катались по земле умирающие. Кто-то стрелялся, боясь плена много больше, чем смерти. Очевидно, у них были для этого основания.

Передние грузовики с подмогой уже перескочили через этот густо политый кровью мост, и из них начали выпрыгивать солдаты. На вид это были совсем мальчишки, наверное, рождения года 1926-1927, не старше. У них были длинные винтовки, они стреляли, неведомо куда и в кого, и бежали, неизвестно зачем. Они хотели хоть что-то успеть в этой войне…

Она закончилась. Эта бескрайняя, неслыханная миром война. Мы радовались, мы обнимались и плакали от счастья. Но я ещё не знал, что эта война никогда не закончится для меня.

К мосту подъехал «виллис». Из него выпрыгнул хорунжий, почти такой же юный, как эти солдаты. Он спросил: «Кто командовал этим подразделением, оборонявшим мост?». Я представился. Он отдал мне честь и сказал, что имеет устный приказ командования доставить командира этого подразделения, «героически отстоявшего мост», в штаб дивизии.

Я сел в его машину, и мы поехали. Но мы не попали в штаб: по дороге наша машина подорвалась на мине.

Я очнулся в госпитале несколько дней спустя. Ранение оказалось тяжелым: контузия, травма позвоночника, повреждения нервной системы с частичным параличом правой стороны тела. После длительного лечения врачи сказали мне: я буду жить, но инвалидом останусь навсегда. И никаких шансов на улучшение здоровья нет. Скорее, наоборот.

В скитаниях по госпиталям прошло несколько лет. Мне дали инвалидность, назначили пенсию. Я оказался в Доме инвалидов войны в городе Душник-Здруй. Нас было здесь около 300 человек - офицеров-инвалидов войны. В основном уроженцы восточных областей Польши. Тех областей, которые оказались в составе Советского Союза. Мы, польские солдаты, победили в этой войне, но путь домой для нас оказался закрыт. Нам выпала незавидная судьба оказаться небольшой группой из числа тех миллионов «перемещенных лиц», ставших жертвами послевоенного передела Восточной Европы. Наш дом остался за границей. Многие скрывали, что у них есть родственники, которые могли бы забрать их и заботиться о них. Вернуться туда мы теперь тем более не могли: на Западной Украине шла гражданская война. Украинские националисты организовали отряды УПА (Украинской повстанческой армии) и вели безжалостную партизанскую войну. Это была жестокая война, и больше всего от нее страдало мирное население. Бойцы УПА очень жестоко обращались с теми, кто служил в Войске Польском, и часто даже убивали их. Особенно польских офицеров.

И я боялся. Я снова боялся, что своим приездом могу причинить беду и страдание моей семье и всем родственникам. И одновременно с этими событиями в наших странах шло принудительное перемещение тысяч людей. Из Польши выселяли на Украину живших здесь украинцев, а навстречу им двигался такой же поток выселяемых с Украины поляков. И я опять скрыл, что на той стороне границы у меня остались жена и четверо детей, указав при заполнении анкеты только престарелых родителей.

Куда могла деться, на что могла жить здесь женщина с четырьмя детьми, не имея ничего… Я не знал, что в нашей семье в 1945 году произошла трагедия. В дом, где жила мать моей жены, а вместе с ней еще девять человек, зашли два бандеровца, требовали у родственников жены продовольствия. В это время рядом с домом моей тещи проходил местный милицейский патруль (из жителей нашего и соседних сел). У бандеровца сдали нервы, он выстрелил по патрулю. Началась перестрелка. Националисты выпрыгнули в окно, а дальше им удалось спрятаться в лесу. «Истребки», так называли местных милиционеров, стали бросать в дом ручные гранаты. Дом загорелся. Cгорели девять человек, младшему было два месяца. Может, поэтому мою жену и детей не затронуло выселение на запад. Власти решили после этого преступления на время оставить моих родственников в селе.

Такова была жестокая правда, открывшаяся предо мной. Я тосковал. Я душой рвался к ним…

Прошло ещё несколько лет. Из газет я узнавал, что гражданская война на моей родине затихает, жизнь нормализуется. У меня была хорошая пенсия, которую я высылал на имя отца. Правда, она была хорошей для Польши, а в Советском Союзе были другие цены и другие деньги. Но мне казалось, что, закончив гимназию, имея опыт руководства людьми, я смогу как-то работать на родине даже в моём сегодняшнем положении. И не буду обузой для семьи. В письмах я говорил им, что смог скопить, подрабатывая, немного денег, которых хватит на первое время. Но сам не могу, писал я, выехать к вам. У меня накопилось много полезных в хозяйстве вещей. Чемоданы, которые я не хочу бросать и не смогу увезти сам. Приезжайте ко мне в Душник-Здруй и помогите добраться домой.

Наконец, отец написал мне, что уговорил родственника жены поехать с ним за мной в Польшу. Они даже выехали, но беда снова оказалась быстрее нас. Границу закрыли. Железный занавес встал на пути домой. Теперь были нужны визы, разрешения на въезд и выезд. То, что вчера за полчаса решалось на таможне, теперь надо было долго и сложно решать через Москву и Варшаву. У них опустились руки, и они вернулись домой. А я остался в Доме для инвалидов в Польше. А дальше пошло ещё хуже: в СССР, как «врага народа», посадили и отправили куда-то в северные лагеря родственника жены.

Теперь за мной просто боялись ехать, чтобы не очутиться в тех же местах, что и мой родич. Только мой старый отец был согласен, но у него уже не было на это сил - как и у меня. Конечно, о нас - героях страшной войны - здесь достойно заботились: в Доме инвалидов было хорошее обслуживание. У меня даже была сиделка, на оплату которой государство выделяло отдельную сумму. Но это не было моим родным домом. Здесь не было моей семьи.

А здоровье продолжало уходить из меня, мне всё труднее становилось ходить. Но я старался всё делать сам: мне, офицеру, было стыдно своей беспомощности. Я все ещё одевал свой мундир, и сам носил письма домой на почту. Я ещё пытался бороться за своё будущее.

Наступил 1951 год. Была глубокая осень, ударили первые морозы. Стало скользко. Я поскользнулся и сломал ногу. Травма оказалась серьёзной: рентгеновский снимок показал перелом бедра. Затем произошла закупорка сосудов в легком, и я умер. Меня похоронили с офицерскими почестями на местном кладбище. Обо всем позаботилось руководство Дома инвалидов, то есть государство. На могиле поставили крест, прозвучал воинский салют, легли венки и цветы.

Очень хлопотал за меня мой земляк и однополчанин Блажей. Тот самый Блажей, с которым мы приняли наш первый бой в сентябре 1939 года и с которым мы много лет спустя встретились в Доме инвалидов. Почему он не вернулся домой? Я не знал и не узнаю этого никогда. У него была своя война и своя судьба. Ведомая только ему одному…

Шли годы. Сначала по праздникам к моей и двум таким же могилам одиноких офицеров-инвалидов приносили цветы харцеры. «Никто не забыт, ничто не забыто…». Но с годами пропали и они. И спустя десятки лет надписи на наших крестах стерлись, и их уже невозможно прочитать. Затерялась и запись о захоронении в кладбищенском архиве. Пропали вообще все записи того 1951 года. Как будьто никто и не умирал в том далеком году в курортном городке Душник-Здруй. Как было бы здорово, если бы всё это было именно так! Но это не правда: я умер тогда и похоронен там.

Через два десятка лет после октября 1951 года на мою могилу ко мне приезжал мой сын, но он не знал, где она. Старый кладбищенский смотритель показал ему три старые могилы, сказав: «Это здесь, а в какой из них ваш отец - я не знаю». Мой сын зажег три свечи и поставил по одной на каждую могилу, прочел молитвы.

Скоро придет время, и на месте старых бесхозных могил похоронят новых умерших - согласно существующему сейчас закону. Соберут мои кости, всё, что осталось от меня, и закопают в дальнем углу кладбища. Может быть, так же поступят и с останками других офицеров-инвалидов, лежащих здесь. А может и нет. Хочу верить, что этого не случится. Что найдутся затерявшиеся документы.

Что кто-то вспомнит и о нас - солдатах Польши, умерших в Доме для инвалидов, так и не вернувшихся домой с той, уже так далекой войны. Что нас, переживших май 1945 года, и наши могилы помянут и почтят вместе с нашими однополчанами, не дожившими до Победы. Ведь для нас, солдат, не вернувшихся домой, та война не закончилась и по сей день…

P.S. В городе Самборе в 2007 году 15 августа при содействии местной польской диаспоры, а также при помощи других польских организаций и Польского государства был восстановлен памятник неизвестному польскому Солдату. Памятник, который до конца сентября 1939 года опекали солдаты шестого полка Стрельцов Подхаланских. Памятник, перед которым они, солдаты шестого полка Стрелков Подхаланских, прошли маршем в конце августа 1939 года, уходя в бессмертие. Пускай этот памятник  станет также памятником поручику Николаю Теш. Ведь он тоже ушел с этим 6-м P.S.P. в сентябре 1939 года на защиту своей Родины -

Польши.

История создания книги «Три свечи»

В конце восьмидесятых годов двадцатого века мой тесть, Михаил Теш, решил съездить на могилу к своему отцу в Польшу. Его отец умер в Доме военных инвалидов в городе Душники-Здруй в октябре 1951-го года. Тесть сделал запрос в Красный крест. Из Польши пришел ответ, что могила его отца не сохранилась, так как по действующему закону за место на кладбище нужно было платить каждые 20 лет.

…Отец моего тестя ушел на войну в августе 1939-го года. Тогда тестю было всего две недели. В сентябре 1939-го года Миколай Теш, так звали отца тестя, попал в плен к немцам. Потом - освобождение, сильная контузия, Дом военных инвалидов, смерть. Все это тесть узнал из писем, которые его отец присылал после войны. В семье моей жены бережно хранили фотографии, документы, касающиеся того периода, когда Прикарпатье было частью Польской республики. После смерти Миколая Теша из Польши прислали его личные вещи, молитвенник солдата 1938-го года издания и ежедневник 1907-го года издания с пометками на страницах, сделанными его рукой.

На запрос вдовы солдата пришел ответ: «Все имущество передано государству». Я стал убеждать своего тестя не терять надежды и обратиться в мэрию города Душники-Здруй: «Ваш отец был солдатом, воевал, был ранен, находился у себя на родине в Доме военных инвалидов. Государство взяло на себя заботу о нем, выделяло пенсию,  предоставило персональную сиделку. На все это должны были сохраниться документы. Похоронили его так же на государственный счет, могила должна считаться военным захоронением. Так принято во всем мире: за военными захоронениями следит та страна, где они находятся. Миколай Теш - поляк, воевал в Польской армии и похоронен в Польше. Значит, эта могила должна быть на месте», - доказывал я.

Весной 1993-го года мне с моей женой Галиной наконец-то удалось выкроить пару дней и съездить в Душники-Здруй. Мой тесть рассказал, где приблизительно на кладбище искать могилу его отца. Рано утром на пассажирском поезде, в котором были двухэтажные вагоны, из города Валбжик мы приехали в курортный городок Душники-Здруй. Этот город вошел в состав современной Польской Республики в 1945-м году. Он расположен на юго-западе Польши на границе с Чешской Республикой. Известность городу принесла минеральная вода «Мария». Источник этот расположен в Душниках-Здруй, где построен современный бювет. Великий польский композитор Фредерик Шопен приезжал на этот курорт. В городке проходит ежегодный Шопеновский фестиваль. Население его составляют в основном выходцы из восточных территорий второй Речи Посполитой - их переселили сюда после окончательного присоединения этих земель к Советскому Союзу после Второй мировой войны.

Первым делом мы пошли в местную контору по обслуживанию кладбища. Она оказалась закрытой. Нам кто-то посоветовал сходить в больницу и взять в архиве справку о пребывании в ней деда моей жены. В регистратуре все записали, попросили прийти после обеда.

В центре города, на площади, старушки торговали цветами и разной мишурой. Я разговорился с ними. От них мы узнали, что кладбище в Душниках-Здруй - единственное. Рассказал, зачем мы приехали. Две женщины из торгующих на площади работали в Доме военных инвалидов сразу же после окончания войны, но они плохо помнили то время или не хотели рассказывать.

Контора открылась, и мы с женой пошли туда. Я показал старую справку о смерти Миколая Теша, присланную в пятидесятых годах. Директор этого заведения стала искать в архивных записях интересующую нас могилу. Оказалось, что в конторском архиве не было ни одной записи о захоронениях 1951-го года. Директор спокойно сказала: «Прошло столько лет, могли пропасть. Вы первые интересуетесь такими старыми захоронениями». Странно, другие архивные записи, более ранние, начиная с 1945-го года, были в порядке. Я попросил посмотреть записи, относящиеся к 50-му году или к другим соседним годам. Может, перепутали и записали не тем годом. Однако ничего касающегося Миколая Теша она не нашла. Посоветовала поискать могилу на кладбище. «Кладбище небольшое, могилы расположены по годам. Захоронение, если сохранилась надпись, вы найдете. Может, он был похоронен не на этом кладбище? У вас есть справка, что он захоронен здесь?» - закончила она разговор. Я ответил: «Справки у нас нет, но он похоронен в Душниках-Здруй! Мой тесть приезжал давно, могила была». - «Тогда найдете!»

… Мы с женой долго бродили по местному кладбищу. Могилы с надписью «Миколай Теш», несмотря на помощь рабочего-смотрителя, не нашли. Видели надписи на старых надгробиях: поручик, умер в 1945-м году, еще одна старая могила с военным званием. Могилы 1951-го года нашли, на некоторых не было надписей. Рядом землекопы на месте старых захоронений копали новые могилы. Снова пришли в контору, отвечающую за захоронения. Сказали, что не нашли. Пани директор посоветовала найти справку, что дед моей жены похоронен в Душниках-Здруй.

Мы снова подошли к женщинам, торгующим на площади, сказали, что могилы не нашли, нужна справка о захоронении. К нам подошли несколько пожилых мужчин. Разговорились, я показал фотографию солдат 6-го полка Стрельцов Подхаланских. Высокий мужчина с хорошо сохранившейся, несмотря на года, выправкой посмотрел на снимок. Левой рукой (на правой не было нескольких пальцев) он стал указывать на людей, изображенных на фотографии, и пояснять: «Этот, - называл он фамилию, - бросился с гранатой под немецкий танк. Этого расстреляли в Катыни. Это - командир полка…».

Ветеран оказался командиром взвода жандармерии в этом полку и очень интересным человеком. Его, как члена НСЗ (Национальные Силы Збройные), приговорили к расстрелу во времена Польской Народной Республики. Смерть тогдашнего лидера Польши Берута спасла его от расстрела. Он вспомнил Миколая Теша. Позднее рассказал нам небольшие эпизоды из жизни деда моей жены. Старики, а им было тогда уже всем далеко за семьдесят, стали говорить, что нужно идти к одному ветерану. Он был в свое время в Доме военных инвалидов и все точно знает…

Трехэтажный дом снаружи был покрыт штукатуркой. Ступеньки и перила в подъезде были деревянные. Меня удивило, что туалеты вынесены на лестничную клетку на каждом этаже. Зашли в комнату. За столом сидел старичок с редкими седыми волосами и удивленно смотрел на вошедших. Ветераны наперебой стали рассказывать, показывая на меня, зачем пришли. Хозяин улыбался, видимо, не совсем понимая, что от него хотят. Я спросил, знал ли он в Доме инвалидов Миколая Теша. Пан Владислав, так звали хозяина, спросил, кто он такой. Я ответил, что он был подофицером в Войске Польском. Воевал в 1939-м году, попал в плен к немцам, потом оказался в Доме военных инвалидов в Душниках-Здруй. Умер в 1951-м году.

Наступило молчание. Все ждали ответа хозяина квартиры. Пан Владислав ответил: «В 1951-м году в Душниках-Здруй в Доме военных инвалидов умер не сержант, а поручик Миколай Теш». Все облегченно вздохнули. Владислав Ковальский встал и вышел из-за стола. Пан Владислав был тяжело ранен в битве под Ленино. Следы этого ранения были видны и через много лет. Он подошел к этажерке, на верхней полке которой стоял портрет молодого польского офицера. Грудь поручика украшали многочисленные ордена - это был пан Ковальский. Пан Владислав рассказал нам о поручике Теше. Миколай Теш был сильно контужен, его наполовину парализовало, но он был офицером и старался все делать сам, не быть никому в тягость.

Гостеприимный хозяин довольно четко объяснил, в каком месте искать интересующую нас могилу. Ветераны стали вспоминать свое боевое прошлое и рассказывать мне о нем. Получалось, что многие из них были в армии генерала Андерса, но по каким-то причинам остались в СССР и закончили войну в составе Войска Польского. Дом инвалидов в Душниках-Здруй в начале пятидесятых годов закрыли. Инвалидов распределили по артелям. Сестер-монахинь, которые ухаживали за ранеными, перевели в другое место. Некоторые офицеры женились на девушках из обслуживающего персонала, таким образом они остались здесь.

Городок небольшой, пять тысяч жителей. Со временем дети некоторых ветеранов стали занимать высокие посты в администрации. Слух о том, что родственники из Санкт-Петербурга ищут могилу своего деда, быстро разнесся по местечку. Душники-Здруй - город-курорт. Получив подтверждение от уважаемого в городе человека, мы решили идти в военкомат - узнать, имеются ли там сведения о людях, находившихся в Доме для военных инвалидов.

На улице я шел впереди по тротуару. За мной - по двое (тротуар был узкий) - шел отряд ветеранов. Моя жена не ходила с нами по учреждениям, она осталась ждать с женщинами на улице. Позднее она рассказала мне, что все прохожие останавливались и смотрели на наше шествие. Ветераны были так воодушевлены общим делом, что, забыв про свои увечья, бодро маршировали следом за мной. Пока я с ветеранами ходил в военкомат, к моей жене подошел человек. Все лицо у него было в синих отметинах - следах артиллерийского пороха, который много лет назад с неимоверной силой прикипел к живой плоти и навсегда остался памятью о войне. Ветеран в свое время находился в Доме инвалидов и знал ее деда. Он согласился на следующий день показать могилу и оставил свой адрес.

В военкомате наш отряд остановил дежурный офицер. Ветераны его знали, посыпались вопросы к дежурному. В коридоре пожилой человек в офицерской форме вешал фотографии, посвященные войне двадцатого года. Я обратился к нему с интересующим меня вопросом. Офицер внимательно выслушал и сказал, что документов на офицеров, находившихся в Доме инвалидов, в местном военкомате нет. «Сходите в союз военных инвалидов, может, там помогут». На это один из ветеранов заметил, что он в настоящее время закрыт. «Так идите домой к председателю, адрес вы же знаете».

Мы вышли на улицу. Идти нужно было далеко. Я пожалел стариков, сказал, мол, вам тяжело идти, я схожу туда с женой, а потом снова с вами начнем поиски. Один ветеран, по фамилии Канарский, предложил мне и моей жене пожить у него. Я договорился, что схожу к председателю и приду в гости к пану Канарскому. Нам повезло - председателя застали дома. Мужчина был еще на вид физически очень крепок и никак не походил на инвалида. Председатель рассказал, что родом он сам из Западной Белоруссии. Мальчишкой видел, как польские пограничники обороняли свою заставу в 1939-м году. Затем, прибавив себе возраст, добровольцем вступил в Войско Польское. В конце войны его сильно ранило. Он почти полностью потерял зрение, поэтому оказался в местном Доме инвалидов. Еще он добавил, что здесь все были из восточных областей второй Речи Посполитой. Поручика Теша он не знал. В Доме, который располагался в бельведере, было около трехсот раненых. Ухаживали за ними сестры из местного монастыря.

«Сколько ему было лет?» - спросил ветеран. «Когда умер, тридцать девять», - ответил я. «Мне было чуть больше двадцати, - продолжал председатель, - это большая разница. Я с ним не общался, слишком разные у нас были интересы». Он нам посоветовал съездить в небольшую деревушку недалеко от города. Там жил бывший завхоз Дома инвалидов.

В Душниках-Здруй все друг друга знают. Нам быстро подсказали, как найти дом пана Канарского. Пан Канарский до семнадцати лет жил в Смоленской области. В 1944-м году его, партизана отряда Ковпака, после соединения с частями Красной армии определили служить в Войско Польское. Пан Канарский служил во 2-й армии при штабе. Он рассказал мне очень много о военном времени, операции «Висла». В начале пятидесятых годов он демобилизовался и стал жить в Душниках-Здруй, работал в милиции.

После обеда взяли такси (так как автобусы в нужном нам направлении ходили по расписанию) и поехали вместе с паном Канарским к бывшему завхозу. Завхоз строил себе дачу. Вначале он с видимой неохотой стал вспоминать те времена. Когда я сказал, что мы приехали из Ленинграда, он оживился. В начале войны завхоз (к сожалению, я забыл его фамилию) возил продукты по «Дороге жизни». Он с восторгом рассказывал про это время. Все это было очень интересно, но нас интересовало другое. Я снова назвал фамилию деда жены и объяснил, что он воевал в 1939-м году, попал в плен к немцам. Ветеран, к которому мы приехали, рассказал, что в Доме инвалидов были собраны офицеры 1-й и 2-й армий, воевавшие в 1944-м, 1945-м годах. «Я помню, - сказал он, - что в 1951-м году умер поручик. На похоронах я не был и места захоронения не знаю». Таксист отвез нас обратно. Во время разговора он стоял рядом, внимательно слушал - денег за дорогу не взял.

На следующий день мы встретились с уже знакомым нам ветераном. Снова пошли на кладбище, он показал нам могилу поручика Теша. Я решил зайти в контору. В центре города нас ждали вчерашние помощники. Опять сводный отряд тронулся в путь. В конторе пани директор, несмотря на уговоры ветеранов, стояла на своём: «Принесете справку - оформлю!», и никакие свидетельские показания в расчет она не принимала. У нас опустились руки. Мы располагали справкой из местной больницы, что поручик умер в ней в октябре 1951-го года, которую мы и предъявили. В ответ прозвучало: «А похоронили, может быть, в другом месте!».  Кто-то предложил сходить в костел святого Петра и Павла. Туда я зашел только с паном Канарским. Ксендз выслушал пана Канарского. Пригласил подняться наверх. В большой келье мы остались стоять посередине. Священник вынес книгу, открыл ее и нашел интересующую нас запись. Пан Канарский попросил сделать копию этой записи. Ксендз ответил, что «он справок не дает, приходите завтра, будет работать канцелярия». Я сказал, что приехал из Ленинграда и у меня каждый день на счету. Священник сделал исключение и дал справку, что поручик Миколай Теш похоронен на местном кладбище. На улице я сказал оставшимся ждать нас ветеранам, что мы нашли подтверждение о захоронении.

Старые бойцы радостно заулыбались, раздались ликующие возгласы. Прохожие останавливались и спрашивали, в чем дело. Многие сочувственно поздравляли. Один житель городка рассказал, что, когда он был харцером, они ухаживали за могилой поручика, умершего в 1951-м году в местном Доме военных инвалидов. Ребята со своим учителем по праздникам убирали это захоронение, приносили цветы, но потом  почему-то за могилой прекратили ухаживать. Пан оказался столь любезным, что согласился показать нам, где находится могила. Мы долго искали на кладбище это место, ведь прошло столько времени. Наконец «харцер» на самом верху, недалеко от ограды, показал на холм без креста. Он уверенно сказал: «Это та могила, за которой мы ухаживали». Подошел смотритель кладбища. На наш вопрос: «Какого года захоронение?», - он ответил: «1951-го, а чья это могила, не знаю». Все сходилось. Мой тесть тоже рассказывал, что ему в 1970-м году старый смотритель показал на горе три могилы без крестов, расположенных в ряд. Прошло много времени. Смотритель, который хоронил его отца, стал глубоким стариком, находился на пенсии, со временем забыл, в какой могиле похоронили польского поручика. Теперь, когда два человека показали нам одно и то же место, когда мы имели документ из местного костела, что захоронение было произведено на кладбище города Душники-Здруй, можно было смело идти в контору по захоронениям. Из этого учреждения нас послали в мэрию заплатить за резервацию места на следующие двадцать лет.

Всюду меня сопровождал пан Канарский и еще два старых ветерана - командир взвода жандармов 6-го полка Стрельцов Подхаланских и старый офицер, показавший могилу. В мэрии те сотрудницы, к которым мы обратились, очень сочувственно отнеслись к нашим проблемам. Они бесплатно выдали мне новую справку о смерти Миколая Теша, хотя эта справка стоила 100 тысяч злотых (в ценах 1993-го года). Одна из сотрудниц  проявила любезность и сходила в архив. Она нашла запись акта о смерти поручика и сделала мне копию. Там есть графа, в которой указана фамилия оформлявшего похоронные документы. Я заплатил за сохранность могилы на последующие 20 лет (200 тысяч злотых), взял все справки, поблагодарил помогавших мне женщин.

Вместе с ветеранами решили снова зайти к участнику битвы под Ленино. Он принял нас радушно. Я назвал фамилию человека, который помогал в организации похорон. Майор (к тому времени ветерану присвоили это звание) хорошо помнил Блажея Баселюка. Блажей был родом из местечка Городок, расположенного недалеко от Львова. Ветеран сказал: «Как сейчас вижу этого двухметрового крепыша». «Что с ним стало, где он сейчас?» - спросил я собеседника. Старик пожал плечами: после расформирования Дома инвалидов его определили в какую-то артель. Одновременно он вспомнил, что Блажей воевал вместе с Миколаем в сентябре 1939-го года, и рассказал еще несколько эпизодов из жизни Баселюка и Теша.

Снова, уже несколько большей группой, состоящей из местных военных инвалидов, отправились в контору. Там я показал справку об оплате. Сотрудница этого учреждения выписала новую регистрационную карту. Теперь вновь в конторе, которая ведет учет захоронений в городе Душники-Здруй, есть запись о захоронениях, относящихся к 1951-му году. Мы все - ветераны, пани директор конторы и я с женой - пошли на кладбище. Хотя кладбище расположено на горе и далеко от конторы, ветераны ходили всегда со мной. На кладбище я показал могилу чиновнику. Она отметила это место в своих бумагах и поставила номер. На вопрос, буду ли я заказывать у них памятник, ответил, что подумаю и дам ответ позже. Сотрудница конторы ушла.

Ветераны еще раньше стали отговаривать меня заказывать памятник официально в конторе. Сказали, что там дорого, дешевле будет договориться с рабочим кладбища. Рабочий узнал меня и ветеранов. Три дня подряд в сопровождении  сменявших друг друга ветеранов я приходил на это место. Пан Канарский вел переговоры по поводу памятника. Я попросил оставить место для фотографии и сделать надпись: «Поручик Миколай Теш. Солдат сентябрьской войны». Затем, по совету пана Канарского, я отдал рабочему кладбища половину денег за работу и материал, остальную часть отдал пану Канарскому. Вечером в доме пана Канарского мы скромно помянули поручика Теша, всех других солдат, воевавших и погибших на войне…

На следующий день мы с женой уехали из ставшего для нас родным городка Душники-Здруй. Предполагалось, что 1-го сентября приедем и посмотрим на памятник. Судьба распорядилась иначе. Приехав в гости к родителям жены, мы рассказали им, что могила существует и что теперь с такой надписью ее никто не тронет. Отец жены мог гордиться своим отцом, честно воевавшим за свою Родину. Некоторые старики в селе останавливали меня и говорили, что Миколай Теш был их родственником.

Один из них, девяностопятилетний Якуб Робатецкий, рассказал, как вез Теша на сборный пункт в августе 1939-го года, а затем ездил за ним после войны в Польшу. Однако к тому времени границу закрыли, и он вернулся ни с чем. Поведал много интересных историй, касающихся поручика и его самого. Он воевал в 20-м году. На прощание подарил мне фотографию, где он лежит с пулеметом под Варшавой.

Волею судьбы я оказался в городе Сташув, где по дороге на населенный пункт Рытвяны в сентябре 1939-го года прорывался из окружения 6-й полк Стрельцов Подхаланских. В Сташуве я познакомился с интересными людьми, которые помогли мне в поиске информации о деде моей жены. Среди них были люди разных возрастов и социальных групп. Вышек Крушевский работал инженером на электростанции в городке Поланиц. Помогая мне, он сокрушался, что ему не удается найти ответ на волнующий его вопрос: почему его родной дядя сам пошел в гестапо и погиб в застенках этого учреждения? Пан Ян Бахминский - представитель настоящей польской интеллигенции, его предки учились в университетах Санкт-Петербурга, Вены.

Родственники пана Бахминского состояли в последнем иммиграционном правительстве в Лондоне. Сам Ян Бахминский добровольцем пошел на защиту Польши в сентябре 1939-го года. Воевал в армии «Краков». В октябре 1939-го года попал в плен к советским войскам.Яна, раненного в ногу, пожалел молодой капитан из Ленинграда и отпустил. Бахминский был родом из города Стебник, его отец работал там начальником железнодорожного вокзала. Позже семья переехала в Краков.

…Я родился в Ленинграде, моя жена - в Стебнике. Этот город расположен в Дрогобычском районе Львовской области. У пана Бахминского имелась возможность непосредственного доступа к различного рода информации, хранящейся в архивах. Его сын Евгений в начале девяностых годов 20-го века работал в мэрии города Кракова. Сам Ян Бахминский до пенсии занимал ряд руководящих должностей на производстве, затем преподавал частным образом математику и английский язык. Совершенно случайно я познакомился с участником битвы под Монте Кассино. Его звали Юзефом. В Сташуве этот пан занимался ремонтом телефонов. Я показал ему групповую фотографию солдат 6-го полка Стрельцов Подхаланских, ветеран узнал на ней своего шурина. Юзеф сказал, что шурин живет рядом, в небольшой деревушке. Мы съездили к его родственнику. Из рассказа старого солдата я узнал еще несколько неизвестных подробностей о боях 6-го ПСП.

После боя под Томашовом-Любельским 24-го сентября командир 6-го ПСП Мечислав Добраньский отдал приказ о роспуске полка. Полковое знамя спрятали в старом пне, сейчас оно находится в музее Войска Польского. По дороге на Рытвяны стоит памятный знак - на сером валуне установлена мраморная плита: «В этом месте 10-го сентября бойцы 6-го полка Стрельцов Подхаланских пошли на прорыв». Недалеко от города Санок, в местечке Быковцах, есть памятник солдатам того же полка.

Памятные знаки, посвященные 6-му полку Стрельцов Подхаланских, находятся в местечке Осек на берегу Вислы, где в 1939-м году с боями переправлялась армия «Краков», в городе Самбор и в селе Дубляны. В городе Самбор памятник открыли 15-го августа 2007 года, а в Дублянах - 29 июня 2008 года.

15-го августа 2007 года нас с женой пригласили на открытие памятника солдатам 6-го ПСП в городе Самборе. В годы 2-й Речи Посполитой в Самборе был расквартирован 6-й полк Стрельцов Подхаланских. В этом полку служили два деда моей жены и другие ее родственники. Кто-то из них принимал участие в штурме Монте Кассино, кто-то закончил свой жизненный путь в советском плену, кто-то - в Доме для инвалидов войны. Я выступил на открытии памятника. Поблагодарил тех, кто нас пригласил, а также всех тех, кто был причастен к этому событию.

29 июня 2008-го года в селе Дубляны, в пятнадцати километрах на юго-восток от Самбора, установили памятный знак, увековечивший подвиг солдат этого полка, которые в конце сентября 1939-го года приняли здесь неравный бой с фашистскими захватчиками. Мы с женой присутствовали на открытии.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.