Директор школы искусств попался немногословный.
- Зовут Агаев Магомед. Родился первого апреля…
- Какой несерьёзный день.
- ...пятьдесят девятого года. В Татляре окончил начальную школу, с четвёртого класса - в Дербент, интернат №1. Вот, пожалуй, и всё, что могу поведать о себе...
Я разочарованно отодвинул блокнот. На белой странице сиротливо повисла короткая строчка.
- Вы лучше напишите про моего учителя музыки... Антонин Карлович Качмарик - чех по национальности... Ему лет семьдесят было. Совершенно слепой - пустые глазницы. Всегда в круглых чёрных очках, с тросточкой, и баян...
***
Не забуду первые дни в интернате…
Внизу - классы, на втором этаже - жилые комнаты. Какое-то всё незнакомое, чужое... После уроков я болтался по пустым коридорам. Притирался к углам… Никого не знаю. Коридоры тёмные, длиннющие, потолки высоченные. Это тебе не уютные саманные сакли в нашем ауле... Каждый шаг отзывается гулким эхом: «Бух - ббу-ууух». И тут слышу приглушённые звуки... Я точно мотылёк на огонь. (Музыка мне нравилась.)
Остановился у двери актового зала. Тихонечко, стараясь не скрипнуть, потянул тяжёлую дверь, подглядываю в щёлку: седой старик в чёрном костюме играет на баяне, дети с незнакомыми музыкальными инструментами. Вдруг баянист поднимает руку, оркестр замирает... Старик резко поворачивается лицом ко мне... На глазах у него круглые чёрные очки.
Сперва хотел дёру дать... Что-то остановило...
- Кто-оо там дверь открывает?
Голову просунул:
- Агаэв... Магомэд.
- Ну-ка, заходи.
Я парень сельский, русского языка хорошо не знал. Но понял. Захожу.
- Так, говоришь, Магомед?
- Ы-ыы, - киваю.
- Откуда ты?
- Татляр.
Он обращается ко мне, а я не знаю, куда смотреть.
- В каком классе?
- Чэтырэ, - для верности показываю на пальцах.
- Тебе музыка нравится?
- Нравытца…
Все дети глазеют на меня, но никто не смеётся.
Он пальцами отстучал по столу ритм.
- Повтори.
Пересилив робость, я повторил.
- Приходи завтра после уроков на кружок.
Ночью мне снился слепой старик в круглых чёрных очках: он водил меня за руку от кларнета к скрипке, от скрипки к балалайке, баяну и что-то разъяснял...
Хотя я не умел играть ни на одном инструменте, какие-то данные у меня, похоже, были. Отец мой хорошо играл на зурне.
На другой день еле дождался конца уроков - бегом в зал. Постучался.
- А, Магомед, заходи.
Старик говорил, а голова при этом непривычно - в сторону. То одним боком, то другим... Словно собеседника ищет. Неуверенно подходит к пианино.
- Запомнишь, какие ноты возьму?
И стал по очереди перебирать клавиши. Я в той же последовательности нажал гладкие чёрно-белые палочки.
Он пропел:
- Ля… ля-ля… Сможешь повторить?
Я спел.
- А вот так: та-та-та-та-тааа…
Повторил.
- Ты способный мальчик, у тебя всё получится.
Жарко стало! Слова такие... Бабушка Патимат любит повторять: «Если похвалить, даже ослиный помёт подпрыгнет».
Сначала я не знал ничего. Он растолковывал:
- Нотный стан состоит из пяти линий. И есть семь нот: до, ре, ми, фа, соль, ля, си. Всего семь.
- Как цветов в радуге? - простодушно спросил я.
Замолчал, будто споткнулся... По его лицу пробежала грусть.
- Да, как в радуге… Начерти пять горизонтальных линий. Ниже поставь точку: там нота «до» пишется.
Оказывается, «до» рисуют на добавочной.
Мы разучивали с ним ноты четвертные, восьмые, шестнадцатые… Он не мог мне показать и написать ручкой или мелом… Всё обозначал голосом. Я пишу за ним под диктовку, а сам вслух проговариваю, куда какой кружок рисую.
Антонин Карлович учил азам.
Я был пытливым. И так увлекательно с ним заниматься.
Видно, какая-то искра пробежала между нами...
В оркестре было много разных инструментов: домра, балалайка, тромбон, контрабас… Хотя не на всех умел играть, но он их знал досконально.
Через месяц на одном из занятий спросил:
- Магомед, какой инструмент тебе ближе других?
Я бережно взял в руки кларнет и передал учителю. На кларнете тогда у нас играли везде: на свадьбах, сельских праздниках…
- Поставь мундштук и дунь. Просто дунь. Получится нота «соль». Палец на первую клавишу - это «ми».
Дую.
- Магомед, мальчик мой, неправильный звук. Ты недостаточно воздуха дал. Прижми трость плотнее, мундштук глубже. Постановку губ измени. Чиркни язычком!.. Сделай «ту», как семечки лузгаешь…
И начал показывать: в один день - один звук, в другой день - другой.
Кларнет - небывало сложный инструмент. Не одним днём - месяцами продолжалась учёба. Стало получаться и... нравиться: «Я сам могу на кларнете звук издавать!»
А когда смог по-настоящему сыграть… О! Клянусь, гордился собой.
Подошло время, он выдал мне кларнет на постоянно. Принял в оркестр. Так же я осваивал домру, балалайку… Зимой на школьном вечере солировал. Девочки-одноклассницы подпевали.
Я летал... на небесах!
Спустя год стал в оркестре «первой скрипкой».
Когда начинали изучать новое произведение, я читал его вслух по нотам:
- Ми-четвертная, соль-восьмая, две ми-восьмые, до-шестнадцатая…
Он всё запоминал.
Мы играем - он слушает. Вдруг останавливает. Едва заметная гримаса передёргивает морщинистое лицо.
- Какая там нота идёт?
- Восьмая.
- Ты неправильно сказал, мальчик мой. Не может быть восьмая, посмотри внимательнее…
Благодаря абсолютному музыкальному слуху он заявлял это так уверенно, будто не я читал ноты, а он…
- Вы правы, Антонин Карлович!
Когда приближались большие праздники: Первое мая, День Советской армии или День Победы - он собирал в актовом зале ребят поспособней, и все готовили праздничный концерт. Набирали хор - человек двадцать. Разучивали песни. В основном революционные: «Прощание славянки», «Варшавянку», «Взвейтесь кострами», «Варяг», «Шёл отряд по берегу»… На два голоса пели. Антонин Карлович сам аккомпанировал на баяне и дирижировал.
- Кто там вторым голосом тянет? Сереза Табова, неправильно поёшь. Али, не ту ноту взял. Попробуй ещё.
И поновой. Десятки раз. Пока не добьётся идеального исполнения.
Так же, как меня, он учил всех сельских детей: аварцев, даргинцев, азербайджанцев, лезгин... Музыка стала для нас вторым языком межнационального общения.
Ни один парад, ни одно торжественное мероприятие в Дербенте не обходилось без нашего знаменитого оркестра медных инструментов. И впереди колонны шёл мой одноклассник Мугутдин. Ему Антонин Карлович доверял нести большой барабан. Мугутдин отчаянно бил в него колотушкой, не всегда в такт, но вдохновенно и с большим чувством.
Хуже было с общеобразовательными уроками музыки. Мои сверстники на них усердия не проявляли, а я, вместо того чтобы погрузиться в любимую сферу с головой, терпел их проказы.
Начинается, к примеру, перекличка в классе:
- Надир.
- Я!
- Руханият.
- Я!
- Али.
Надир вместо него выкрикивает: «Я!»
Антонин Карлович с упрёком качает головой:
- Нет, это не Али. Ведь так, сынок?
Положит руку мне на голову. Я подтверждаю:
- Да, это не Али, ребята шутят.
Ему я не смел солгать.
Как Антонину Карловичу хватало на нас терпения? Ума не приложу. Он никогда не взрывался...
Идёт урок. Сидим: шесть парт - так, шесть парт - так.
Солнечный зайчик, отражённый карманным зеркальцем, пробегает по глобусу, беззвучно скользит по доске, останавливается на учителе. Ярко-белое пятно высвечивает засаленный карман пиджака, грубо заползает на лицо. Антонин Карлович, чувствуя тепло, ощупывает поочерёдно нос, губы...
Раздаётся сдавленный смех.
- Ученик, который сидит на пятой парте слева… Магомед, назови имя.
- Руслан.
- …Руслан, выходите, пожалуйста, из класса.
А Руслан смеётся уже в голос и не встаёт.
Я в классе никого не боялся и всегда был за учителя горой:
- Руслан, тебе же сказали…
Тот нехотя вылезает из-за тесной парты.
Антонин Карлович - человек мудрый. Добрый. Он многому научил.
Клянусь, счастлив, что судьба свела нас!
- Магомед, сынок, ты постигай русский язык. Читай больше: рассказы, стихи. Старайся. Это великий язык! Вот, послушай:
А весною я в ненастье не верю,
И капелей не боюсь моросящих.
А весной линяют разные звери.
Не линяет только солнечный зайчик.
Я старался читать.
Прочно засел этот человек в моей душе... Думаю, чувство было взаимным. Он всё больше открывался. И в слабости своей тоже:
- Магомед, до дому поведи.
А я ещё тогда улиц не знал, однако не отказывал. Мне даже гордо...
Он брал меня за руку, мы шли пыльными улочками... Предупреждает:
- Там лестница будет… - Спускаемся. - Теперь налево, в калитку.
Получалось, не я его по городу веду, а он, незрячий, ведёт меня. (Зоркости ему было не занимать: «Слепой видит Бога духом».) По натуре Антонин Карлович темпераментный, неугомонный в работе. Теперь я сопровождал его повсюду: домой, на уроки музыки в третью школу, в детдом. Отныне, кто бы ни предлагал себя в провожатые, он мягко отказывался: «Спасибо, пойду с Магомедом!»
Ребята за глаза дразнили учителя: «Магомедов дедушка».
И надо мной... надо мной тоже ехидно насмехались, подтрунивали:
- Мы сейчас в футбол идём играть, на море купаться, а ты со своим безглазым Кошмариком попрёшься?.. Поводырь! По-во-дыыырь!!! Ы-ыыы!..
«Почему люди такие злые?!» - навязчивая мысль сжимала сердце. Я не обижался... впадал в какое-то зазеркальное состояние и лишь глядел на кривляющихся, скачущих вокруг мальчишек...
Разглядывал их удивлённо, рассеянно... Точно никого не узнавал...
Да, свою жизнь полностью, без оглядки посвятил любимому учителю. «Мой кобзарь», - мысленно величал я его. Он не отец мне, не дедушка, не дядя… Оказалось, важнее. Привязался я к нему. Каждый день, каждый шаг был рядом: на подхвате, на страховке. Мир солнечный или лунный, туманный или звёздно-ночной - для него едино-чёрен. И уже никогда-никогда радуга не споёт для него ослепительными красками-нотами. Зима ли по-хозяйски вступает в свои права, оголяя деревья, застилая кавказское предгорье белым-пребелым снегом, весна ли, восточная красавица, будоражит светом землю, виноградники, горы, небо и море - всё для него переводилось в язык звуков, в свист ветра, в щебет или молчанье птиц, в «тепло-холодно». Антонину Карловичу главным органом чувств, его глазами, служили память и я.
Разучивает допоздна новую мелодию. Спохватится - ночь глухая... Поднимется к нам в палату, от порога прислушивается, по дыханию узнаёт меня. На ощупь подходит:
- Магомед, проводи.
Встаю. Знаю: никто другой не поведёт. Все спят. Сонный одеваюсь, глаза слипаются... Колючий снег на дворе. Кутаюсь в жиденькую мышастую одежду. Холодно! Иду с ним по ночному городу, за руку держит. Рука у него большая, тёплая. Он жил далеко от интерната, за базаром… В одну сторону мы иногда успевали на автобусе, обратно - нет. Обратно - я один...
В ночь. Пешком, закоулками. Кругом будто чернилами залито… Жутко.
Бывало, местные приставали. (Я ещё тогда заметил: плохие люди по ночам не спят!) Убежать успевал не всегда. Дрался с ними, если двое-трое. Если много - терпел. По пинку каждый отвесит и с улюлюканьем, шайтанским гоготом прогонят:
- Не суй нос в наш район!
В следующий раз иду - опять караулят.
- Ты не понял, ишак?.. Сын ишака!..
Пять лет, пока учился в интернате, я с ним так и ходил.
Восьмой класс близится к концу.
Куда дальше? Хотел поступить в Дербентское музыкальное училище, но без профильной школы не берут. О своём желании я проговорился учителю. Он успокоил:
- Не горюй! Примут.
Мы вдвоём пришли к преподавателям (а это, оказывается, бывшие его ученики). Отрекомендовал меня:
- Зачислите. Мальчик подготовленный.
Там я открыл для себя: многие именитые виртуозы обязаны начальным шагам в мире гармонии звуков первому Устазу, этому скромному слепому музыканту.
Антонин Карлович сильно сдал в последнее время. Немощь, старческое увядание безжалостно подступали.
Когда я собрался из интерната уходить, он попросил:
- Магомед, отведи меня в дом престарелых. Не хочу один здесь...
В ту ночь почти не спал.
Временами горло сдавливал себе... звука не проронить чтоб...
Да что же это? В приют!
У нас на Кавказе родителей не бросают...
Мой дедушка Гасан до сих пор ухаживает за своим отцом, которому девяносто семь лет. Тот, выходит, мне прадед. Прадед Хаким. У него белёсый посох, густые брови и косматая чёрная папаха. Дедушка Гасан сам приносит ему кумган для омовения. Бережно поддерживает отца, помогая ему, словно маленькому, шажок за шажком выйти во двор, подышать свежим воздухом и полюбоваться на солнышко, птиц в небе. Заботливо укроет тёплой буркой. И Хаким, созерцая бытие, незаметно задремлет... А дедушка Гасан ревниво следит, чтобы никто, даже случайно, не нарушил безмятежный полусон отца.
Мы все безропотно повинуемся прадедушке Хакиму. Мои братья-сёстры, отец, и мама, и даже бабушка Патимат.
Один раз я иду из школы, смотрю: дедушка Гасан сидит перед домом на лавочке и горько беззвучно плачет. Борода подрагивает. Я кинулся к нему. Сам трясусь весь от негодования. «Дедушка! Милый дедушка! Кто посмел тебя обидеть? Назови!» Я готов был сурово наказать обидчика. «Оте-е-ец Хаким... посохом би-иил...» Дедушку Гасана мне было ужасно жаль, но что я мог поделать?.. В таком вопросе ему никто-никто помогать не станет. Прадедушка Хаким в тухуме старейший и, значит, самый главный! Просто нужно всегда слушаться старших...
- Вы что, серьёзно, Магомед?!
Магомед не услышал меня. Он был сейчас далеко... В прошлом.
- ...Дом престарелых - кладбище живых... Если б только мог, забрал бы любимого учителя к себе... Но пока я всего-навсего студент первого курса.
Жена Антонина Карловича умерла. Детей двое, дочь и сын; после школы разъехались кто куда, и дела нет... (Он не любил вспоминать.) Дочка в Москве училась в каком-то институте: «геодезия-физика-астрономия». (Я такие слова впервые от него услышал.) Сын - капитан дальнего плавания, у того своя семья.
И вот теперь мой любимый учитель... в приют сиротский, как совсем никому ненужный, брошенный человек...
За день до начала занятий проводил его туда. Довёл до палаты.
Нянечка выдала комплект серого постельного белья, я застелил казённую кровать. (Что ещё я мог сделать?..) На прощание грустно обнялись. Чёрные очки с дужкой на оранжевой проволочке съехали набок...
Едва сдерживаясь, ушёл. Оставил одного.
У ворот оглянулся, увидел в окне беспомощную сутулую фигуру и... слезами задохнулся...
За время учёбы частенько навещал.
- Магомед, у меня всё хорошо. Главное - учись прилежно.
После окончания училища нет бы первым делом к нему, с новеньким-то дипломом... Помчался домой. А осенью, когда удосужился, с пакетом фруктов... его уж нет. Опоздал...
В приёмном покое сухо известили: «Умер. Остался баян». Мне разрешили забрать. Кто хоронил учителя? где? - неизвестно. Мы тогда были молодыми, не придавали большого значения утратам. Если бы время вернуть назад и ещё раз дать нам шанс… Сегодняшним-то умом организовали бы, конечно, и почести, и похороны достойные.
Нет, никто и никогда не даст нам переписать жизнь на чистовик...
Александр, я не сумел… Тебя прошу, не дай этому светлому человеку прекратиться. Уйти в небытие. Напиши о нём, как есть...
***
Благодарение и хвала Тому, кто не умирает.
Да будет так. |