Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1
Галина Пухальская
 МОЛИТВА ПОЭТА и др.

МОЛИТВА ПОЭТА

Моя детская и отроческая жизнь прошла на фоне этого замечательного памятника. Точнее сказать, памятник Лермонтову, воздвигнутый в пятигорском сквере скульптором Опекушиным, был действующим лицом в судьбе послевоенного поколения. Это было чудесное время, когда кассетная культура еще не теснила домашнее чтение. В то время семья по вечерам собиралась не у телевизора, а за круглым столом. И кто-нибудь из взрослых открывал книжку сказок Пушкина или роман Толстого, но чаще других авторов читали Лермонтова, потому что его упругим, напряженным и страстным словом был пронизан сам воздух Пятигорска. Это о нем молчали горы, о нем грезили гроты, его шаги хранили тропинки окрестных холмов, о нем пела Эолова арфа. Он был всем, и все было им.

В Лермонтовский сквер водили на прогулку малышей, и, обходя памятник поэту, подняв голову вверх, чтобы рассмотреть его лицо, ребенок с интересом спрашивал: «Кто это?». И с этого вопроса начиналось его знакомство с Лермонтовым.

Помню, как моя бабушка, Ирина Васильевна, взяв с собой, кроме меня, еще двух соседских девочек, водила нас в этот сквер. И когда мы, наигравшись и набегавшись, усаживались рядом с ней на скамейку, она читала нам «Дары Терека». Читала наизусть, с неожиданно молодыми, горячими интонациями:

Терек воет, дик и злобен,

Меж утесистых громад,

Буре плач его подобен,

Слезы брызгами летят...

И мы замирали, околдованные, очарованные кружением лермонтовских ритмов и рифм и этим взрывным драматическим подтекстом, который так легко угадывался детским сердцем.

Я примчу к тебе с волнами

Труп казачки молодой,

С темно-бледными плечами,

С светло-русою косой.

С тех пор все блондинки с косами вызывали во мне острое чувство жалости. Оно коренилось в этих строчках, где «светло-русая коса» привела к гибели какую-то не знакомую мне, но несчастную девушку. Жаль было и «гребенского казачину», который хоть и не подавал виду, что тоскует по утопленнице, но стремился «на кинжал чеченца злого» сложить голову свою, причем сложить не случайно, а сознательно ища смерти. Этот мотив сознательного поиска развязки с детства вошел мне в плоть и кровь. Я с наслаждением читала отечественную и западную литературу, в которой он присутствовал. А если в книге, которую я открывала, его не было, она сразу казалась мне скучной и пресной. Таким образом моя любовь к Хемингуэю, Ремарку, Бёллю была продиктована Лермонтовым. Атмосфера фатальности, так или иначе присутствующая во всех лермонтовских произведениях, окрашивала окружающий мир в сложные, неоднозначные тона. И когда я задавала бабушке вопрос: «Кто же виноват в том, что казачка бросилась в реку?» - я уже знала, что она ответит: «А никто, внучка, жизнь. Жизнь - она такая, что может убить, а может и помиловать. Это уж как Бог даст».

Это была сложная теория, которая не вмещалась в мой детский ум. Но сердце принимало ее легко и естественно.

У памятника Лермонтову я написала первое свое стихо-творение, которое ему же было и посвящено. Сложилось оно февральскими сумерками. Шел мелкий снежок. Сквер был пуст, и никто не мог разделить моего одиночества, кроме поэта, сидящего на своем пьедестале.

И, как живой, он сейчас с книгой раскрытой сидит,

Взором задумчивым вдаль, в горы Кавказа глядит...

Эти корявые, неловкие, неумелые строки, которые тем не менее лились прямо из сердца, дали мне все же ощущение радости приобщения к творчеству.

Я училась в восьмой школе, расположенной на улице Буачидзе, рядом с Домиком Лермонтова, поэтому уроки литературы, связанные с творчеством поэта, часто проходили не в классе, а в музее. Анна Ивановна Гусева водила нас нередко и в Лермонтовский сквер и вместо нудных опросов на оценку читала там его стихи.

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучье слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко -

И верится, и плачется,

И так легко, легко...

Не знаю почему, но эти строки запали мне в душу. В них слышался другой Лермонтов - не бунтарский, не горький, не фатальный, а нежный и умиротворенный.

Видимо, таким он родился на свет, но жизнь внесла в естественный, природный образ свои поправки.

Когда мы возвращались домой, я спросила Анну Ивановну:

- Как вы думаете, почему Лермонтов написал «Молитву»?

- Он был раненый человек, - ответила она, - он рано потерял внутреннюю гармонию.

- Как это? - не поняла я.

- А так. Каждый, кто прошел войну, кто убил хоть раз, кто понес утрату, - ранен на всю жизнь. Лермонтов рано осиротел. Остро перенес трагедию пушкинской гибели. Остро ощутил несовершенство жизни и стал стремиться к развязке. Война усугубила драматическую канву его судьбы. Он был сыном России, но и сыном свободы тоже, и эта двойственность разрывала его на части. Что ему оставалось? Молиться! И все его стихи - своеобразная молитва о прощении и отпущении грехов всех людей в целом и каждого в отдельности, ибо каждый грешник несчастен по-своему, но молитва - одна на всех.

КРЁСТНЫЙ

Крёстный... В этом слове слышится мне радостный смех дня моего рождения, Рождества, Нового года, Крещенских праздников и Пасхи. В эти дни появлялся он в нашем доме и, прежде чем сесть за стол, читал молитвы и пел церковные гимны, а потом вынимал из холщовой торбы подарки.

Вообще мой крёстный, Тимофей Васильевич Перов, был человеком по-своему интересным. Когда его спрашивали о роде занятий, он отвечал лаконично и с достоинством: «Мастеровой». И действительно, он был мастером, что называется, на все руки: пилил, строгал, клеил, занимался сваркой, электропроводкой и многим другим, что и упомнить трудно. Столяры считали его столяром, жестянщики - жестянщиком, слесари - слесарем.

В свое время окончил он ФЗУ и рано начал сам зарабатывать на хлеб. Трудился от зари до зари, а когда выпадала свободная минутка, брался за кисть. Темный, сыроватый подвал, в котором он жил вместе с женой Анной Федоровной, был заставлен подрамниками и холстами. Были среди полотен Тимофея Васильевича пейзажи окрестных лесов и гор, Эолова арфа и Академическая галерея, но мне больше всего запомнился скромный тенистый уголок двора, стена из пористого, ноздреватого серого камня, увитая плющом, одинокий флигель и свет, горящий в его окошке. Говорят, что работа эта нравилась Наталье Капиевой, жене знаменитого писателя Эффенди Капиева, тоже писательнице, живущей в одном дворе с крёстным. Анна Федоровна ходила к Капиевым помогать по дому и частенько показывала картины мужа. Наталья Владимировна хотела купить некоторые из них, но крёстный отказался от денег. «Дайте срок: насмотрюсь и сам подарю. А продавать - увольте! Господь не для того дал мне дар, чтобы я им торговал».

Вообще Перов умел заработать копейку, умел и скопить кое-что, но как истинно русский человек был подвержен внезапным душевным порывам. Бывало, мимо троих нищих пройдет спокойно, кинет им мелочь в шапку и дальше путь держит. А иной раз приглянется ему какой-нибудь пропащий, юродивый, бездомный, так он ему все снесет - и одежду, и пищу, и впрок денег даст, чтобы не бедствовал. Горяч и пристрастен был Тимофей Васильевич в своих симпатиях и, вспыхнув дружеским чувством, мог потратиться на полюбившегося ему человека без оглядки. А когда жена начинала пенять ему на расточительность, он спокойно отвечал ей цитатой из Евангелия: «Не собирайте сокровищ на земле».

Однажды я спросила его, о каких сокровищах идет речь и почему их не надо собирать. «Видишь ли, каждый человек приходит в этот мир богатым, - отвечал он, - потому что Господь наделил его и слухом, и зрением, и душой, которые позволяют наслаждаться красотой Божьего мира. Ты только посмотри, сколько цветов в полях, сколько деревьев в садах, сколько звезд в небе, - и все они твои. Но человеку становится мало этой бесценной красоты. Хочет он серебра и злата, мехов дорогих, каменьев драгоценных, томит его жажда обладания, и начинает он маяться в поисках земных сокровищ. Там обманет, там предаст, там честью поступится, там грех на душу возьмет - и все из-за богатств из-за этих. Нахапает, наворует, набьет сундуки, подвалы да сараи, а сам ночью глаза сомкнуть боится: ну как воры сунутся? А уж воры тут как тут - изловчились и украли нажитое. А не воры - так роса источит драгоценные металлы, тля изъест пушистые меха, пожар или потоп погубит их; на земле ведь все так непрочно, так временно... Да и мы сами не вечные - пока хапали да пока тряслись над призрачным добром, жизнь-то и прошла, и помирать время настало, и перед Господом ответ держать за грехи свои. Оглянется человек назад и спросит себя - на что жизнь потратил? И горько ему станет, и заломит он руки в тоске, и охватит его душу смертная печаль...»

Крёстный замолкал и задумывался, глядя на огонь...

А я терзалась вопросом: «Почему же все так глупо и грустно устроено в жизни, и неужто нет иного пути, неужто нельзя жить иначе, лучше, чище, осмысленнее, добрее?»

Будто услышав мои мысли, крёстный завершил:

- Мудрый же человек, знающий Бога, живет иначе. Он не золото собирает, а добрые дела множит. Сегодня ты отдала нищему последний грош, а завтра Бог тебе подаст от щедрот своих. А предстанешь перед Ним в смертный свой час, Он начнет жизнь твою ревизии подвергать: грешные дела на одну чашу весов класть, а добрые на другую, - и смотреть, что перетянет...

- А добрые дела совершать трудно? - допытывалась я.

- Нелегко, малышка, нелегко. Особенно нелегко со злом бороться. Для того Господь с небес каждому человеку Ангела-хранителя посылает. Когда очень трудно станет, ты помолись ему усердно, он и поможет...

И крёстный научил меня молитве, которая и сейчас, много лет спустя, трогает душу до слез, потому что звенит в ней пронзительная хрупкость человеческой сути и наше вечное смятение, и блуждание среди земных соблазнов, и жажда вечной жизни, жажда добра и света.

- Ангел Божий, святый мой хранитель, - читал крёстный, - данный мне от Бога с неба в охранение, прошу тебя усердно: Ты меня сегодня вразуми и сохрани от всякого зла, научи меня доброму делу и направь на путь спасения...

Тимофей Васильевич умер внезапно, от апоплексического удара. Случилось это в жаркий майский день, разразившийся под вечер первым грозовым дождем. Помню, как вся мокрая и заплаканная вбежала к нам в дом Анна Федоровна...

После похорон она передала мне письмо, написанное мелким убористым подчерком крёстного, и трилогию Максима Горького: «Детство», «В людях», «Мои университеты».

В письме, написанном задолго до смерти, Тимофей Васильевич говорил о той глубокой духовной связи, которая существует между крёстным отцом и крёстной дочерью. «Я всегда отвечаю перед Господом за твои грехи, - писал он, - и молюсь о спасении твоей души».

Потом я узнала, что Тимофей Васильевич завел сберегательную книжку на мое имя и положил туда 700 рублей. «Копейку береги, - писал он, - не трать зря, на пустое, но коли встретишь на пути человека в нужде, отдай ему, что имеешь, без сожаления, потому что дороже человеческой души нет ничего на свете».

Сейчас, когда я сама стала крёстной и мне часто приходится отвечать на вопросы моего духовного сына, я все чаще вспоминаю наши беседы с Тимофеем Васильевичем и черпаю из них, как из колодца, в котором никогда не убывает сила, мудрость и вдохновение.

РУССКАЯ ЭКЗОТИКА

Учась в Ленинграде, в аспирантуре, однажды я встречала Новый год в семье режиссера Театра комедии Натальи Владимировны Балашовой. Незадолго до этого Наталья Владимировна гостила в Варшаве у художественного руководителя польского театра-варьете «Под звездами». Поездка была очень интересной, подарившей массу впечатлений. И вдруг тринадцатого января в ее квартире раздается звонок, и мелодичный женский голос с легким акцентом сообщает: «Меня зовут пани Гражина Ковальска. Я вместе со Станиславом и Вандой приехала на гастроли по приглашению Ленинградской филармонии. Ваш телефон мне дал пан Мрожек. Он сказал: «Позвони Наташе и попроси разрешения встретить вместе с ней старый Новый год. Это такой интересный русский обычай!».

Конечно, Балашова пригласила Гражину вместе с ее коллегами. Голос ее звучал радостно, пока она не опустила трубку на рычаг. А потом на лице ее отразился ужас. Это был 1970 год. Принимать у себя дома иностранцев было проблемой, так как быт наш никогда не отличался легкостью. Старинная квартира Балашовых, расположенная в центре Ленинграда, на площади Островского, была далеко не в идеальном состоянии. Прежде всего, в ней жила еще одна семья - нормальных русских алкоголиков. Во-вторых, комнаты давно требовали ремонта. В-третьих, как всегда, не было денег. Эти обстоятельства до звонка пани Гражины воспринимались как нормальные, но после него ситуация резко изменилась.

До приезда поляков оставалось полчаса - надо было шевелиться. И мы решились на розыгрыш. Недаром же хозяйка квартиры имела отношение к театру. Пару прожекторов, стоящих в кладовке, внесли в комнату. На дверях повесили табличку «Идет съемка». Это позволило избежать тщательной уборки. Версия была такова: квартиру снимали как место, где жила старая русская интеллигенция в начале революции. Поэтому слегка ободрали обои и теснее обычного поставили «антиквариат» (к счастью, он был подлинной фамильной реликвией). Маму Натальи Владимировны, милую даму с огромными, по-детски наивными глазами, закутали в шаль и усадили на козетку, дав в руки семейный альбом. Таким образом, атмосфера была соблюдена.

Решив вопрос с интерьером, занялись винами и закуской. У соседей нечем было разжиться, кроме портвейна. Однако этот вульгарный напиток, будучи налитым в хрустальный графин времен Петра I, приобрел благородный вид. Водка и шампанское стояли в холодильнике. Я вынула из дорожной сумки армянский коньяк, привезенный в подарок.

Колбаса, сыр, винегрет и сельдь тоже были в наличии. Но этого казалось мало. И тогда-то кто-то из друзей, зашедших на огонек, сказал, что было бы здорово продемонстрировать полякам европейский образ жизни, заказав закуску в ресторане «Метрополь». Идея была заманчивой, но больно уж дорогой. Поэтому опять прибегли к хитрости. Кто-то сбегал в ресторан, который находился рядом, купил пирожные и несколько пустых упаковочных коробок. Я, наспех приготовив на кухне три разновидности салата и бутерброды с тертым зеленым сыром, уложила их в специальные формочки и поместила в коробки.

В центр стола поставили еловую ветку и зажгли свечи. Их ровное пламя, отражаясь в хрустальных бокалах, создавало праздничность.

Когда приехали поляки и все наконец сели за стол, я демонстративно внесла фирменные коробки и на глазах у всех выгрузила их содержимое.

- Это из «Метрополя», - вскользь заметила хозяйка и с гордостью взглянула на гостей. - В этом ресторане хорошая кухня.

- О! - вежливо сказали в ответ поляки, и застолье началось.

Когда обойма первых тостов была расстреляна, хозяйка обратила внимание на то, что пани Гражина едва прикоснулась к угощению.

- Вы совсем не едите, - сказала она.

- Не беспокойтесь, я сыта!

- И все же - рекомендую сырный салат, он довольно пикантен.

Немного помявшись, пани Гражина поняла, что ей не отвертеться, и решила сказать всю правду:

- Простите, но я ем только домашнюю пищу. Даже на гастролях я что-то варю себе прямо в номере.

После этих слов наступила пауза, похожая на ту, которая повисает на сцене в финале спектакля «Ревизор».

- О! - очнулась наконец мама Натальи Владимировны. - В таком случае, может быть, попробуете паровые котлетки?

- С удовольствием! - оживилась пани Гражина, и действие закрутилось с новой силой. Угощение со стола унесли на кухню и, переложив в другую посуду, снова подали, но уже под другим соусом. Затем стали варить картофель и открывать соленья, которые, как оказалось, любят все. Увидев подобные манипуляции, соседи-алкоголики решили, что настал удобный момент для того, чтобы присоединиться к компании, и вскоре появились в дверях с традиционным портвейном.

- С Новым годом! - сказали они. - У нас в России есть обычай принимать в этот день любого гостя, даже случайного. Ну, а мы соседи, нам, как говорится, сам Бог велел встречать Новый год вместе.

- О! - сказали поляки. - Это очень интересно!

И все пошло именно так, как принято у нас.

Позже выяснилось, что польские гости остались довольны приемом, восприняв его как русскую экзотику. Особенно запомнились им наши песни, исполненные соседской парой, и непереводимые идиоматические выражения, которыми этот дуэт время от времени заполнял возникающие паузы.

«Вы все очень милые люди, - написала Балашовой пани Гражина из Варшавы. - И ваш обычай встречать два раза Новый год мне очень понравился. Это был самый оригинальный праздник, который я видела».

Что ж, она права: в чем - в чем, а в самобытности россиянам не откажешь!

ПЕЧАЛЬНЫЙ СТРАННИК

Его фигура долгое время была неотъемлемой частью курортного пейзажа. Он стоял у входа в пятигорский парк «Цветник» - крепкий, коренастый, чисто одетый мужчина - и продавал то, на что был спрос: специальные чашечки для нарзана, фигурки орла, сидящего на скале, и прочие курортные сувениры. Однако те, кто знал его поближе, делали специальные заказы. И тогда он размещал среди китча и ширпотреба целомудренные фигуры трех граций, отлично отформованный бюст Бетховена или Пушкина-лицеиста. Эти изделия были непохожи на тот товар, который изготавливали и продавали кустари на Верхнем рынке или у железнодорожного вокзала. В них чувствовался художественный вкус и рука мастера.

В городе его знали и называли «Володей чокнутым». Но это, конечно, за глаза. А в глаза все говорили с ним вежливо и просили денег взаймы, не утруждая себя возвратом. Иногда прямо у него из-под носа тащили какую-нибудь редкую книгу (с книгами он не расставался, читая их сидя, стоя, на ходу). Однажды на моих глазах стащили редчайшее издание «Чтеца-декламатора» и «Камеи» Теофиля Готье.

- Ну что же вы? - не удержалась я. - Смотрите, тащат!

Он удивленно вскинул брови, надменно взглянул в сторону вора и сказал спокойным низким голосом:

- Не стоит волноваться, любезнейшая, он уже сам наказал себя.

- То есть? - не поняла я.

- Совершил грех.

- Да, но...

- Но вы хотели схватить его за руку, не так ли? Не надо впадать в соблазн морализации. Толпа бы ринулась его ловить, а это ужасно. Ничего нет страшнее разъяренной толпы. Кроме того, он был бы унижен. А видеть унижение ближнего тяжко. Кто знает, может быть, завтра вы окажетесь на его месте...

- Я?!! Но это уж слишком!

Он улыбнулся, и лицо его стало удивительно открытым и молодым.

- Вы еще слишком молоды, чтобы понять это. Во всяком случае, благодарю за то, что хотели помочь.

- Ну уж нет! - возразила я. - Развивайте свою мысль дальше. Я хочу знать, что вы имеете в виду. Один раз вы сказали, что я способна украсть, второй - что дура...

- Ну что вы, что вы! Молодость не есть глупость. Скорее, прекрасная наивность. Впрочем, если вам не скучно слушать мои рассуждения, я готов продолжить. Подождите секунду.

Володя стал быстро собирать в сумку свой товар, проявляя при этом потрясающую небрежность. Некоторые сувениры он выхватывал прямо из рук покупателей, готовых уже расплатиться за покупку. Движения его были нервозны, резки, но слова звучали до странности вежливо.

- Извините, почтеннейший, я не торгую больше. Мадам, тысячу извинений, но сегодня я занят, приходите завтра.

У людей глаза лезли на лоб и отваливались челюсти. Такой лексикон в конце пятидесятых годов шокировал, но пуще слов поражали поступки этого необычного человека - забрать вещь из рук, когда клиент готов раскошелиться...

В этот день он рассказал мне о Кнуте Гамсуне, о романе «Голод», герой которого жестоко страдает от голода, но еще больше от унижения. Не желая просить для себя, он уговаривает мясника дать маленькую косточку якобы для собаки и, отойдя в сторону, жадно грызет ее.

- Вы видите: судьба человека переменчива. Сегодня он богач, а завтра - кто знает, какой сюрприз готовит ему провидение. Давеча вы простили этого мелкого воришку, а в будущем, возможно, кто-то смилостивится над вами.

Я была потрясена глубиной и логикой его суждений. Почему же говорят, что он «чокнутый»?

«Тут есть какая-то тайна», - думала я.

Тайна раскрылась, как только я узнала историю его семьи. Мать, Надежда Варфоломеевна Верховенская, была дочерью помещика. Отец Володи батрачил в их имении, и, разумеется, брак этот никогда бы не осуществился, если бы не революция. Буквально за несколько дней до раскулачивания большевик Рубен Акопян пришел к хозяину, которого очень уважал, и предложил план спасения. Он женится на барышне (фиктивно, разумеется) и возьмет ее под свою защиту. Впопыхах сыграли свадьбу, и лишь несколько месяцев спустя юная супруга «рассмотрела» своего спасителя. К ее изумлению, он был преисполнен любви и почтения, деликатен и благороден. Она учила его грамотной русской речи, он показывал, как можно быстро и экономно растопить печь. Вместе с ее пламенем разгоралось ответное чувство в душе благодарной Наденьки. И постепенно дружба обернулась любовью. А фиктивный брак стал прочной семьей, которая с честью выдержала все удары судьбы.

В 37-м Рубена Григорьевича вызвали в органы и поставили вопрос ребром: либо жена перестанет носить золотые кольца «как пережиток капитализма», либо ему придется расстаться с партийным билетом. И тут он, железный коммунист, свято веривший в идеалы революции, заявил: «Если революции нужна моя жизнь, я готов отдать ее немедленно. Но никто не смеет совать нос в мою семью и руководить моими личными чувствами. Этого я не позволю даже партии». Сказал он так и полез в карман за партийным билетом.

С этого момента Акопян превратился во врага народа. Семья его - жена и четверо детей - была немедленно выселена из квартиры. Вещи выбросили прямо под дуб, росший напротив. Надвигалась зима, и крона дуба облетала вместе с надеждами найти пристанище.

Кое-как распродав последние фамильные драгоценности, Надежда Варфоломеевна сняла полусырой подвал на окраине города. Одна проблема была решена, теперь надо было думать о хлебе насущном. Муж писал из заключения жалобы товарищу Сталину, свято веря в то, что он разберется в его деле и не оставит семью без помощи. Письма уходили в небытие. А дома один за другим умерли трое его наследников, а младший, Володя, убежал, спасаясь от травли соседей и товарищей по школе.

Грянула Великая Отечественная, и отец и сын из разных мест устремились на борьбу с врагом. Старший сражался в составе штрафных батальонов, проявляя чудеса храбрости. Каждый раз, бросаясь в бой, кричал он: «За Родину! За Сталина!». Ему посчастливилось выжить. А младший был остановлен на дорогах войны и доставлен домой ввиду малолетства.

После смерти Сталина и следовавшей за этим полной реабилитации отца они наконец встретились. Один - по-прежнему железный коммунист, не желающий верить в виновность вождя, другой - законченный антисоветчик и диссидент. Распри возникали каждый день. Сын не мог смириться с политической близорукостью отца. Отец не мог слышать от сына непочтительные речи в адрес партии.

Надежде Варфоломеевне с трудом удавалось примирить мужчин. Она-то всем сердцем была на стороне сына. Но боялась за здоровье мужа: выдержит ли его больное сердце.

Однако беда пришла с другой стороны. Володя проявлял все черты вундеркинда. С детства обладал феноменальной памятью, прекрасной логикой, широкой эрудицией. Экстерном сдал экзамены за десять классов. Начал готовиться в институт. Встреча с отцом обрадовала его и разочаровала. Уходил Рубен Григорьевич из дома врагом народа, а вернулся врагом собственного сына. Пропасть между ними все росла, споры учащались. Однажды, когда отец, в ярости выхватив наган, крикнул: «Застрелю, как собаку!» - Володя упал без сознания. Произошло кровоизлияние в мозг.

Консультировавший Володю профессор Розенберг определил огромное нервное перенапряжение, которое оказалось не под силу юному организму.

После болезни он так до конца и не оправился, и, хотя закончил филфак Пятигорского института, работать все же не смог. Вторая группа инвалидности навсегда вышибла его из седла. Революционная колесница, промчавшись через жизнь его семьи, раздавила в нем что-то самое главное, что дает стимул для борьбы и веру в победу.

ФИЛОСОФСКАЯ ПРОФЕССИЯ

В кисловодский букинистический я зашла в надежде раздобыть семитомник Марины Цветаевой, полагая по старой памяти, что уж тут-то с подобной литературой не будет проблем. Считать этот маленький магазинчик, расположенный на Курортном бульваре, уникальным у меня были все основания, ведь именно здесь в прошлые времена я покупала Ренана и Бурже, Войно-Ясенецкого и Соловьева. Здесь меня баловали дореволюционными изданиями Блока, Мережковского и Гиппиус.

Однако жизнь, как известно, не стоит на месте, и, войдя в «Лавку букиниста», я это очень хорошо почувствовала. Во-первых, бросилось в глаза безлюдье; в литературном оазисе было непривычно пусто. Вместо прежних интеллигентов в скромной одежде, узколицых, приветливых, тихоголосых, за прилавками стояли странные личности в блестящих, крикливых костюмах турецких и греческих фирм, похожих на карнавальные одеяния. Подобные фигуры были бы более уместны на вещевом рынке, где безвкусица и вульгарность произношения воспринимаются как само собой разумеющееся явление. Но увы! По странной прихоти эти люди расположились именно здесь, чем, естественно, разрушили атмосферу духовности и сосредоточенной работы мысли.

Содержимое полок тоже разочаровало: старинные фолианты занимали весьма скромное место и относились скорее к области медицины, художественные же произведения в основном представляли послевоенный период. Скудность предложения, очевидно, оттолкнула истинных ценителей раритетов, поэтому лавка была удручающе пустынна. Спросив о Цветаевой и услышав в ответ удивленное: «А кто это?» - я уже собралась было уйти, как вдруг была остановлена приятным низким баритоном вошедшего пожилого мужчины.

- А книга Иосифа Бродского о Марине Цветаевой вас не интересует? Если да, могу дать адрес человека, владеющего этой драгоценностью.

От неожиданности я уронила на пол книги, которые до этого перебирала, и незнакомец, опередив меня, бросился их поднимать. Впрочем, незнакомцем он был недолго, потому что скоро мы беседовали с ним как старые добрые друзья.

Его звали старинным русским именем Никодим. И он был господином не в угоду моде, а по происхождению, которое чувствовалось во всем. Потомок известной дворянской фамилии, он, естественно, вынужден был скрывать свою родословную. Но молох эпохи все равно не миновал его. Родители погибли в сталинских лагерях, а Никодим Иванович вырос в детском доме. Потом мыкал горе по разным городам и весям России в поисках заработка и хлеба насущного. В конце концов получил образование и профессию инженера-электрика. Семьи так и не создал.

- В детдоме нас было трое мягкотелых интеллигентных подростков, которых третировали и унижали. Я был самым крепким из них и в конце концов научился давать сдачи. С тех пор бывал битым, но не униженным. Друзья же мои были послабее, и им приходилось несладко. Прощаясь, мы обещали не терять друг друга из виду и не плодить детей, которые могли бы оказаться в нашем положении. Я лишил себя радости отцовства сознательно, так как никогда не чувствовал себя уверенно в этой стране.

Никодим Иванович помолчал и внезапно перелетел из прошлого в сегодняшний день.

- Вот сейчас жалуются на то, что демократия создала почву для терроризма в России. Ничего подобного! Терроризм здесь жил всегда. Гибель последнего царя, затем - Великого князя, министра Петра Столыпина, - да мало ли их, лучших и благороднейших, павших от рук фанатиков! Другое дело, что раньше бесчинство подобного рода окружалось почетом. Именами вершивших террор называли улицы и города, а их деяния считали проявлением патриотизма. Нам еще не год и не два расхлебывать то, что они натворили. Слишком велик грех, пожалуй, до седьмого колена достанет.

Выйдя на пенсию, Никодим Иванович зажил сначала замкнуто, в кругу любимых книг, пластинок и редких знакомых. Потом наткнулся на строчки в стихах Вознесенского: «Из инженеров уходят в дворники. Надо ж кому-то землю мести», - и пленился этой мыслью.

- Слушайте, какой размах! Какая философская подоплека! «Мести землю», то есть возделывать свой виноградник, - что может быть достойнее и благороднее?! Замусоренный город, замусоренный мир, Земля, Вселенная - и человек, наводящий порядок не с ружьем в руках, не с идеями Ницше в голове, а с самым мирным, домашним, старинным орудием труда - с метлой! Это же грандиозно! Почему люди никогда не видят грандиозности в простых повседневных профессиях?! Почему только бомба, только какая-нибудь атомная станция или химические удобрения тешат их самолюбие? А между тем мир захлебнется в дерьме, лишившись последнего ассенизатора!

Он рассуждал, как философ и поэт, и я сказала ему об этом.

- А вам никогда не приходила в голову мысль, что мусорщик - это вообще философская профессия? Я мету улицы, парки, скверы, дворы уже почти полтора десятка лет и с каждым днем утверждаюсь в этом мнении. Оно, естественно, не ново, ибо ничего нет нового в этом мире, как верно заметил Экклезиаст. Бернард Шоу, выводя образ мусорщика Альфреда Дулитла в «Пигмалионе», очень точно схватил суть явления. Я недаром называю себя не дворником, а мусорщиком. Дворник исполняет свое дело нехотя, из-под палки, с отвращением и раздражением, отыгрываясь на неряшливых прохожих за свои комплексы. Грубя им и посылая матом, он как бы восстанавливает утраченное душевное равновесие.

Я же работаю с интересом, как исследователь, и это делает мой труд осмысленным.

- Как исследователь? - с сомнением повторила я.

- Конечно! Вы, вероятно, не задумывались над тем, что по отходам человеческой жизнедеятельности можно судить о характере эпохи? Убирая мусор возле гастрономов, универмагов, супермаркетов, рыночных площадей и ресторанов, я сделал выводы, что современный человек неразборчив в пище, безвкусен и, как ни парадоксально, пресыщен. Недоеденный хлеб, печенье, сдобу выбрасывают даже нищие. А мы говорим о голоде! В России голодом называют тот рацион, который лишен мяса и молочных продуктов. Но голод - это когда нет хлеба. Анастасия Цветаева писала, если помните, что сытость (неважно чем) уже есть счастье и благо. Вот она знала цену хлеба. Мои родители, погибшие в лагерях, - тоже. Да и ваш покорный слуга не всегда бывал сыт, хотя, грех жаловаться, пробился и достоинства не утратил! Но вернемся к мусору. Я уже сказал, что наш современник безвкусен. Это верно, потому что он совершенно незнаком с культурой питания. Часто в одном и том же целлофановом пакете лежат кости от шашлыка по-карски и огрызки салями и балыка, а это значит, что несчастный желудок незадачливого едока перегружен не сочетаемыми между собой продуктами. Люди едят непомерно много, не понимая, что зря выбрасывают деньги. Человек, который каждую лишнюю копейку использует для ублажения утробы, жалок, ибо запросы его весьма утилитарны. Умножить количество жвачных на земле - не такая уж и сложная задача. Кстати сказать, и утроба таких «гурманов» скоро выходит из строя: не выдерживает натиска деликатесов... Тогда на смену ресторанам приходят поликлиники, аптеки, больницы.

По пустым упаковкам, тюбикам, пузырькам, облаткам можно достоверно сказать, что в Кисловодске больше больных, чем здоровых. Вот и выходит, что невоздержанность в еде дает плохой результат, не говоря уже о другом. А пьют здесь чрезвычайно много, и по-прежнему преобладает водка, только теперь в ходу шведская и немецкая, а на третьем месте наша «Столичная».

По анализу мусора можно сказать, что в 1992-93 годах жилось хуже, чем нынче. Я это говорю потому, что в те годы почти не было на улицах «бычков». Их подбирали не только бомжи, но и просто обедневшие до крайности курильщики. Сейчас «бычкует» значительно меньше граждан. Но тем не менее в Кисловодске «Camel» и «Marlboro» курят не многие. Остальные довольствуются «Явой», «Нашей маркой» и «Примой», причем у «Примы» - преимущество.

Последнее время богатые чаще используют микроволновую печь, чем газовую. Импортные сорта риса предпочитаются отечественным. С овощами же и фруктами все наоборот.

По обрывкам предвыборных плакатов можно судить, как людям навязывали необходимость принятия решения. Это говорит о том, что большинство соотечественников впало в политическую и социальную пассивность.

- А как обстоит дело с культурой?

- О, тут пока упадок. На лавочках в парке отдыхающие часто забывают газеты, брошюры, книги. Увы! Это сплошной китч. Комиксы, анекдоты, низкосортные детективы, эротическое чтиво и популярные советы медиков и астрологов.

Вот мы с вами познакомились в «Лавке букиниста». Я хожу сюда по привычке. Раньше здесь можно было встретить оригиналов, готовых месяц голодать, чтобы купить Софокла. Это была своеобразная элита, аристократы духа, среди которых были профессор литературы из Кишинева, отдыхающий здесь каждый год математик, к которому приезжал коллега из далекой Индии, чтобы пару дней поговорить на профессиональные темы. Были геолог и просто чудак без особых занятий, который, впрочем, способен был написать диссертацию любому гуманитарию. Славная подбиралась компания! Те, кто, покупая книги, преследовал коммерческий интерес, уже считались рангом ниже. Торгаши тогда были не в чести.

Сейчас старики-интеллигенты, которые время от времени пополняли запасы букинистов, умерли. А молодежь забыла сюда дорогу, проводя время не в поисках мудрости, а в погоне за длинным рублем. Скучная картина... Жаль, что забыта строка: «Науки юношей питают». А ведь как верно сказано! Именно знания делают человека полноценным.

Вот многие люди стыдятся идти на такую работу, как моя, к примеру. Им кажется, что это унизительно. Если б они знали, что труд не может быть унизительным! Унизительно наше мнение о нем. К тому же сегодня я мусорщик, а завтра могу стать писателем или министром, но это не изменит меня как человека. Если я подл, то останусь подлецом, если благороден, то не сделаюсь негодяем. Я мечтаю написать об этом книгу и назвать ее «Глазами мусорщика».

Впрочем, я заболтался, а между тем мне уже пора! Рад был встрече!

Никодим Иванович приподнял соломенную шляпу, обнажив густую седую шевелюру, и, слегка поклонившись в мою сторону, исчез за дверью. Это произошло так стремительно, что я не успела даже кивнуть в ответ. Походка моего собеседника была легка и упруга, словно он не носил семь с лишним десятков лет за плечами. Пытаясь осмыслить все, что он сказал, я невольно поймала себя на том, что кисловодская «Лавка букиниста» и в этот раз не обманула моих ожиданий, подарив встречу с уникальной личностью.

СМИРЕННИК

Андрею Порфирьевичу Мыскову - 97. Родился он в небольшом селеньице Владимирской области с ласковым весенним названием Талицы. Отец его был приходским священником, но паства частенько видела его на подворье и в поле, потому что Порфирий Петрович крестьянского труда не чурался: сам сеял, сам молотил, сам отвозил зерно на мельницу. Прихожане его любили и без стеснения доверяли свои сокровенные помыслы не только в церкви на исповеди, но и дома, за чашкой чая. Еще совсем маленьким слышал Андрюша, как густой бас отца повторял одну и ту же фразу: «А ты смирись, мил человек, покорись судьбе, не сетуй, не бунтуй. Господь любит смиренников и всегда избавление им посылает».

- И так запало оно мне в душу, слово это странное - «смиренник», - что двадцать лет спустя, став учителем словесности, искал я во всех словарях его истинное значение и не находил. То есть находил, конечно, но чувствовал, что не вся суть слова раскрыта толкователями. Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что глагол «смириться» не пассивный, а активный по внутреннему действию своему и к тому же очень русский по духу.

Ведь только в нашем языке вы найдете такое слово, как «печальник», к примеру. И это совсем не значит, что человек, которого так называют, грустный, меланхоличный, - напротив, сердце его озабочено людскими бедами, болит, тревожится, ищет способ помочь, облегчить страдания близких, то есть опять же печальник - человек активного действия.

Андрей Порфирьевич умолкает на мгновение, а я смотрю на его белый картуз, косоворотку, бородку клинышком и дивлюсь извечной русской загадке. А загадка эта заключается в философском уровне мышления. Русская интеллигенция XIX века явила это качество всему миру и поразила его высокой одухотворенностью, альтруизмом. Но подняться над мелочами быта способен в России не только интеллигент, но и крестьянин, и рабочий. То ли пространства наши необъятные располагают к этому, то ли неспешный образ жизни, то ли вера христианская - Бог весть. Вот только тот, кто не уловил в русских эту черту, не поймет и не узнает Россию. Взять, к примеру, моего собеседника. На вид обычный старичок - такого в толпе, пожалуй, не выделишь. А вопросы, которые он поднимает, достойны стать диссертационной темой.

- Вот и получается, что сам пассив в России - всегда чисто внешний. Вспомните историю татаро-монгольского ига, войны, которые мы пережили, крепостное право. Народ смирялся, но это смирение было не финишем, а стартом. Да и само смирение - активное, энергичное слово, в нем конфликт улавливается, борьба с гордыней. А одолеть себя труднее, чем внешнего врага. Об этом и литература наша русская говорит. Вспомните «Отца Сергия» Льва Толстого. Ведь искусил-таки его нечистый! А все потому, что не смирился он по-настоящему, не победил честолюбие свое. Не с собой боролся он на самом деле, а славы себе искал. На светском поприще не получилось, он в религию метнулся, но все та же мелкая цель баламутила его душу. Сколько я таких людей на своем веку повстречал! Да возьмите хоть правителей наших: говорят о народе, о России, а у самих за душой ничего нет. Чтобы жизнь положить за народ, нужно здорово с собственным корыстолюбием побороться. Богатырем нужно быть, к подвигу души готовым. А они - мелкие сошки, не бойцы. Только звон злата услышат да блеск славы увидят - уже и готовы, сдались лукавому. А подвиг души мужества требует, отваги, стойкости. Как подвижники выглядят, я только недавно узнал, когда правнучку свою старшую в монастырь провожал...

Андрей Порфирьевич прикладывает руку к глазам и из-под нее, как из-под козырька, смотрит вдаль, словно хочет получше рассмотреть то, что впереди маячит, а может, и то, что осталось позади, за толщей прожитых лет.

- Случилась эта беда в прошлом году. Жених ее в ОМОНе служил и погиб при исполнении служебных обязанностей. Как услышала она эту весть, заперлась у себя в комнате и вышла только через двое суток, чтобы на похоронах присутствовать. Взглянул я на нее - и не узнал. Ушла она в комнату правнучкой моей, а вышла - монахиней. Сердце у меня так и екнуло, так и сжалось от предчувствия, и ощутил я сам себя маленьким и беспомощным, а ее - взрослой и мудрой. После похорон она опустилась передо мной на колени и говорит: «Попрощаемся, дедушка, благослови меня на служение Господу!». А в глазах огонь горит нездешний, тот самый, которым смиряет она свои земные страсти. Заплакал я и благословил правнучку, потому что понял: созрела она для подвига души.

...В наши края Андрей Порфирьевич попал не случайно: приехал на свадьбу к младшей правнучке, которая зовет его к себе навсегда. Любит деда, ведь он был девочкам с младенчества и другом, и нянькой, и наставником.

- Я не зря вам эту историю рассказал. Подвига души жаждет втайне каждый россиянин и ждет своего часа. Жажда подвига - тоже очень русское качество. Вот почему во время народных бедствий поднимается наша страна из пепла. Поднимется и сейчас - не сомневайтесь. Пока идет разрушение, народ притих, словно сдался, затаился, рассыпался в прах. Но пружина терпения будет сжиматься не бесконечно. И когда разрушение достигнет предела, когда люди унизятся так, что покажется, что их уже и нет на земле, начнет возрождаться Россия. Начнет помаленьку строиться: с церковки малой, с сельского прихода, с храма души. У каждого ведь свой подвиг - кто Богу служить идет, кто - людям. Но в любом случае подвиг истовости требует, бескорыстия, преданности. Вспомните сказки наши русские. Щук да лебедушек их герои и голодными не едали, отпускали в море да в небо, на простор. А ведь это сказать только так легко, а отказаться от чревоугодия, ох, как трудно! Но отказывались, смиряли свой аппетит - и за благородство награждены были.

Я вот, когда правнучку свою в монастырь провожал, все об аленьком цветочке думал. Любовь этим самым цветочком для нее была. И в монастырь ушла она затем, чтобы Бориса ее кто-нибудь живой не заменил, чтобы пошлость жизни не восторжествовала. Ведь это пошлость, когда любовь разменной монетой становится.

Вот и Россия в 17-м из своих идеалов разменную монету сделала: одни предала, другие приняла - за это и мается. И часа своего ждет, к подвигу души готовится. Уж поверьте старику, кожей чувствую, что готовится. А ведь Россия такая - ее только почувствовать и можно, а понять - вряд ли, не все на свете дважды два...

Загадочна душа человека и безмерны дремлющие в нем силы, способные в свой час пробудиться для подвига души. Непредсказуем этот срок, и не поддаются статистическому учету подвижники земли русской. Мы знаем лишь некоторых из них: Сергий Радонежский, мать Мария, Минин и Пожарский... Богата история наша славными именами. Ну а список безвестных героев, затерявшихся по градам и весям российским, и вовсе составить невозможно, потому что прав Мысков: способность к подвигу души - очень русское качество.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.