Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1
Георгий Шумаров
 ЧЁС

I

Задолго до того, как дорожные рабочие стали для безопасности надевать оранжевую форму, оранжевую куртку напялил на себя поэт Андрей Вознесенский: чтобы издали было видно, чтобы ни с кем не спутали. Но и мы, писательская мелочь, пыль Млечного Пути соцреализма, тоже не прочь выделиться. Когда нас узнают, мы с охотой относим это к своей популярности. А дело всего-навсего в том, что на тебе оранжевая куртка.

Поезд подошел к перрону славного города, который собирал писателей для вхождения в народ. Праздник официально назывался Днями российской литературы. На перроне я огляделся. Ко мне подошли две девушки с цветами, поинтересовались, не писатель ли я такой-то. Вот она, оранжевая куртка с плеча Андрея Вознесенского!

На привокзальной площади нас ожидал автобус. Местный писательский секретарь Доронкин (мы уже встречались с ним на каком-то значительном форуме) познакомился за руку с приехавшими и пригласил всех в салон машины. Приехали человек десять, но Доронкин сказал, что и утром приезжали, а из Москвы генералитет прибудет самолетом, и скоро надо ехать в аэропорт.

По радио повторили объявление, чтобы писатели, прибывшие на Дни российской литературы, выходили на привокзальную площадь, где их ждет автобус.

Минут через пятнадцать поехали. Доронкин, сидевший на вертушке рядом с шофером, время от времени говорил о местных достопримечательностях, но главным образом о магазинах, к сведению женщин.

Их было в автобусе три гостийки. С одной из них я сидел и разговаривал. Это была Аня Пестова, поэтесса из старинного города Раздола. Она попросилась на место у окна, и мне пришлось уступить ей.

- Знаете, почему ребенок в автобусе просится к окну? - спросил я и сам ответил: - Потому что у него девять месяцев недогляда, когда он был в утробе. Вот он и компенсирует.

- Поэты - как дети, - согласилась она.

Иные поэтессы представляются мне нимфами в плескательном бассейне. В поэзии плескательных бассейнов не должно быть - только плавательные. О характере бассейна, облюбованного Аней, я узнаю на выступлениях, а также на вечеринках, когда хмельные поэты завывают, изможденно прикрывают глаза и хватают руками воздух, словно у них душа на отлете. Ведя с Аней распознавательную беседу, я мысленно рисовал картину, как голая поэтессочка прикрывается прозрачными стрекозиными крылышками... Что-то в духе Дега.

Замелькали дома, справа и слева. Вольготно обосновавшиеся после войны на пустырях заводы «Дормаш» и «Трансмаш» со временем были зажаты этими домами-выскочками, и из окон автобуса удавалось разглядеть лишь ворота. А раньше, когда я тут начинал, от вокзала сплошняком шли заборы. От слова «забор», на мой взгляд, сильно отдает штакетником. Так вот, штакетника тут не было, а была каменная огорожа с ажуром колючей проволоки по верху.

Местный писательский вожак Доронкин, сидя на вертушке в передней части салона, рассказывал о вехах в истории своего города: вот здесь полтора дня жил Георгий Марков, а вот в этом ресторане Леонид Соболев выпил свои сто пятьдесят граммов «пречистой».

Аня по моей просьбе стала читать свои стихи, а когда прочла несколько коротких стихов, возник вопрос, к какому ряду отнести ее вклад, и мне пришлось признаться, что, когда поэзия достигает больших высот, любые обвинения ее бездоказательны. Я с удовольствием наблюдал, как она хлопала непревзойденными ресницами, пытаясь осмыслить мое поучение. В сущности, поэт - тот же стриптизер в своем желании раскрыться перед читателем. Он желает обнажиться, желание это неутолимо, и ему за это даже платить не обязательно.

Доронкин пообещал, что писателей хорошо устроят в общежитии института усовершенствования учителей.

- Звездная шкала заграничных отелей к общежитиям, конечно, неприменима, но она неприменима и к водке, - со значением сказал он, давая понять, что не все достоинства предмета можно измерить в коньячно-гостиничных звездах.

Мне захотелось пройти к Доронкину, взять у него микрофон и рассказать об одном моем молодом собрате по перу, который, чтобы не терять вдохновения в период, когда он не был влюблен, купил себе с гонорара небольшой телескоп и навел его на созвездие Девы.

Мы недооцениваем роль звезд!

Но я не стал подходить к Доронкину. Когда автобус остановился и Аня пошла к выходу, я увидел, что она прекрасна и спереди, и сзади - точь-в-точь как Эрмитаж в Ленинграде! Конечно, поэзия - непронумерованное чудо света, но хорошенькие поэтессы тоже не пылятся на стеллажах.

Мне достался номер на двоих. Напарник уже поджидал меня: прозаик из Пригожинска, пухлый бородатый человек.

- Кирилл Бортовой, - представился он, протягивая руку. - Одиннадцать романов и повестей, двухтомник в «Худлитературе», переведен в Болгарии, представлен в одной из хрестоматий...

Когда я слышу, как писатель хвастается количеством написанных книг, хочется сказать словами Коровьева: «Подумаешь, бином Ньютона!» Я весь напрягся, называя свою фамилию. По молодости мне удалось издать всего семь книжек, из них только три в Москве, во второстепенных издательствах. В плотном перечне достоинств музы Бортового я обнаружил лишь одну слабинку, один щелевидный зазорчик, которым и надлежало воспользоваться. Я назвал три московские книги - это работало на мою скромность, хотя у писателя излишняя скромность торпедирует популярность и потому к несомненным писательским достоинствам не принадлежит.

- По данным ЮНЕСКО, мои книги заняли первое место в рейтинге цитирования среди политических деятелей, - сказал я, с удовольствием наблюдая, как в непроходимо узкие щелочки глаз Кирилла проникла зависть. Черная зависть не где-нибудь, а на белом свете процветает. - Знаете ли, двум писателям одного политика цитировать неловко, а двум политикам цитировать одного писателя - в самый раз. Что касается двухтомника, то у меня был приятель, у которого и жену, и любовницу звали Томой. Я прозвал его двухтомником...

Мы договорились с Кириллом курить, не выходя из комнаты, хотя нас сразу предупредили, что курят здесь исключительно в отведенном месте. Я тут же воспользовался договоренностью, открыл балконную дверь и закурил. Кирилл куда-то засобирался, стал прилаживать галстук к жиреющей груди, а я, покурив на балконе, достал записную книжку с телефонами и стал названивать. Дозвонился только до художника Федора Ивановича Живцова, старого своего приятеля. Он сказал, что много воды утекло, но у него даже телефон не изменился! Я пообещал к нему заехать, когда налажусь в обратный путь.

Уходя, Кирилл поделился, что внизу есть буфет, а там бывает пиво и масло.

- Как в капстранах, - сказал Бортовой. - Но у них там давит теневая экономика, тяжко.

- То ли дело - теневая любовь! - предложил я в альтернативном порядке.

- Это что? Любовь в тени? Под тентом? - спросил прозаик из Пригожинска.

Я пояснил:

- Теневая любовь - это любовь с деятелем теневой экономики. На Багамах. Впрочем, с таким же успехом это может быть любовь на стороне. Не обязательно на теневой. Если же говорить именно о теневой стороне, то тут предполагается теневая сторона Луны. Ну и, естественно, теневая любовь - это когда женщина и тени с лица не успела смыть...

- Ну, у тебя и программа! - восхитился Бортовой и вышел.

Чудный город! Иногда в поездках выпадает тебе новый город, и ты глядишь на него за бутылочкой из окна вполне приличной гостиницы, а город тебе не нравится, и все тут! Ты и напитки меняешь, и собутыльников, и гостиницы, а все равно не прикипаешь душой к месту, куда тебя занесло. А бывает, что для вечной любви к новому месту даже женщины не нужно - вполне достаточно, чтобы там продавали пиво.

Я сбегал вниз. Конечно, Кирилл сильно преувеличил гастрономические достоинства города моей молодости. Вспоминаю, что здесь никогда не переводилась килька, но с пивом всегда было плохо. Однако, если уж на то пошло, я никогда не верил в пивное разливанное изобилие России. Ракеты - да, пиво - нет. Не приучен думать иначе. Просто-напросто ракеты не киснут, в отличие от пива. В моем городе все встало с головы на ноги и так и осталось.

Вернувшись в комнату, я вспомнил, как наспех собирался в поездку. Так получилось, что в очередной раз от меня ушла жена. Или я от нее - это всегда трудно определить. А собирать в дорогу должна непременно женщина, иначе до места доберешься без зубной щетки и так далее. Потерю жены я перенес спокойно - не впервой, но помянул ее недобрым словом, когда сейчас не обнаружил в сумке носков на смену. Одновременно подступили сразу два одинаково неразрешимых вопроса: стирать или покупать? С одной стороны, нет мыла, а с другой - почти нет денег. Снова спустился вниз, вышел на улицу и вкрадчиво попросил в киоске небольшой... можно без упаковки...

- Меняю шило золотое на мыло хозяйственное, - пояснил шепотом.

- Простите, молодой человек, вы откуда свалились? - спросила меня дебелая, со следами былой притягательности киоскерша. - С седьмого этажа или вообще с Луны?

- Марсианские мы, марсианские! - отозвался я.

Вид у меня, должно быть, все-таки не тянул на марсианский. Киоскерша хмыкнула и, исчезнув на время под прилавок, достала печаточку детского мыла. Я едва не заплакал от радости и бегом вернулся в свою комнату. Снова в передовые фигуры вырывается продавец, магазинщик, товаровед. Впрочем, вознесенные сталинской эпохой писатели никогда их и не опережали, так что я подумал о «передовиках» из чистейшей зависти, а не потому, что в какие-то времена писатели были властителями дум. Спросите-ка бабу Машу, доярку, встающую ежедневно в четыре утра, что она читала за свою жизнь? Откуда взяли, что у нас самая читающая публика?

Пока не было Бортового, я открыл в ванной комнате воду и постирал носки. Не надо стирать грани, давайте просто стирать. Поскольку смены у меня не было, а вечером предполагались сборы и застолья, я должен был срочно высушить носки, для чего приладил их на подоконнике и зажал приоткрытой створкой окна. На крашеной жести подоконника носочки мои созревали, как бугряная земляника в моем родном селе: споро и радостно. Помощник Луначарского Иван Рукавишников писал (или говорил), что настанут такие времена, когда у поэтов и у прозаиков будут умывальники с никелированными тазами.

Если бы нам дано было глядеть всякий раз дальше собственного носа, мы не только много интересного углядели, мы бы опыт свой обогатили, научились шаги свои просчитывать и избежали бы множества неприятностей.

Итак, я хорошо прищемил свои носки оконной половиной, но того не сообразил, что когда зайдет Бортовой, сквозняк качнет раму и вышвырнет мои галантерейные изделия на улицу. Когда пахнуло сквозняком, я замычал, как от зубной боли, но Бортовой ничего не понял, пока не подошел к нашему широкому окну и не выглянул наружу. Почему-то я надеялся, что носки упадут, в худшем случае, на машину директора института усовершенствования учителей - мне по-прежнему очень хотелось легкой жизни. Когда хохочущий Кирилл уступил мне место, я увидел мои полосатые носки аккуратно висящими на одном из проводов.

Если бы он знал, что у меня нет смены, он бы, может, и не смеялся. Но я ему об этом не сказал и не скажу, чтобы меня по-прежнему цитировали политики и политологи всего мира.

Я погрузился в тяжкую думу и не заметил, как опять ушел Кирилл Бортовой, прославленный прозаик из Пригожинска. Получалось, что мне снова надо обращаться к киоскерше. А обращаться к ней ох как не хотелось! Вдруг из разговора ничего не выйдет? А я тонконервный: все меня ранит, все меня уязвляет. Но делать было нечего, и я в туфлях на босу ногу прошагал по длинному коридору общежития, слава Богу, пока темному, но уже довольно населенному. С собой я прихватил единственную свою надежду - собственную книжку. Не за красивые глазки, но за красивые строчки!

Киоскерша узнала меня и откровенно обрадовалась:

- Впервые вижу мужчину, который предпочел мой киоск водочному магазину!

- Не совсем так, - возразил я. - Вечером я непременно пройдусь и по этой части. А еще я вам скажу, что в соревновании двух торговых точек выигрывает та, где лучше хозяйка...

Кому из увядающих женщин не придется по вкусу даже самая грубая лесть?

- Будет, будем вам! - пробурчала она, вполне задоволенная. - Верно, когда-то и я была товарной массой...

Воспользовавшись ее благодушием, я наклонился к амбразуре и спросил:

- А как в вашей лучшей торговой точке с мужскими носками?

Она покачала головой:

- Добро бы с женскими, ну, в крайнем случае, с детскими...

Я запустил руку в свою папку и достал книжку под названием «Душа навсегда», поставил фамилию и протянул доброй женщине, у которой в глазах метнулось озарение.

- Вот, - сказал я. - Сам сочинил. Про большую, безразмерную любовь...

- А сорок пятого размера носочки подойдут? - вкрадчиво поинтересовалась она. - Вы крупненький в кости...

- Беру! - быстро определился я. - Носки должны соответствовать созданной мною любви. Хорошо бы произошла эксгумация!

- Что, что? - испуганно спросила она.

- Эксгумация - это когда жена из ГУМа возвращается. Часто она мне оттуда носки приносила. Но, во-первых, я приезжий, а во-вторых, разведенный...

Я протянул деньги, она вернула мне сдачу и сверточек, отдающий свежей типографской краской. Надо думать, в местную газетку были завернуты носочки сорок пятого размера местной фабрики. Я поблагодарил мою спасительницу.

Избегая встреч со знакомыми, я пошел в свое престиже-вместилище - это слово я придумал исключительно для своего употребления, чтобы вырасти в собственных глазах. Что бы ни говорили о булгаковском Мастере, а началось у него с облигации в сто тысяч рублей. Может быть, мне далеко до таланта Мастера, но более всего мне далеко до его богатства.

Такой уж сегодня день: я шел по скучному коридору общежития и думал о своей несчастной доле. В Библии очень мало мыслей, которые со временем устаревают. Осмелюсь предположить: одна из таких мыслей - возведение в добродетель нужды. Эту мысль почему-то охотно подхватили славяне, русичи и, в особенности, строители коммунизма, которые из нищеты, то есть из добродетели, никогда и не вылезали. Нужда не делает людей добрее, открытее. Богатый человек шире, а значит, щедрее, добродетельнее. Правда, при одном условии: если у него не отбирают его добро. У нас в России так: от бездумия к безумию. Если исчезнут или сместятся пятна на солнце, как основная причина перемен, вполне возможен возврат от безумия к бездумию. И недавно бряцавший железом караул начинает подремывать и скручивать цигарки. По базовой своей профессии я - журналист. У меня довольно рано стали выходить книги. Стоит эту мысль впустить под своды черепа, как случится то, что сильно напоминает выход воды на пойму: ни ходить посуху, ни плавать взаправду. Удобно разве что с крыши на скрипке людей удивлять. Выход книги - дело неверное, зыбкое, непрогнозируемое. Успеешь жене насулить пальто да шубу, да костюм, да сапоги чудного дизайна, а книжечка взяла и вылетела из плана. И не совсем сама по себе. И вовсе без гарантии выйти в следующем году. Я нацело лишен задатков хищника: долго и притаенно выглядывать, как резвится где-то в издательских зарослях теплокровный гонорар, а потом метнуться на него и рвать когтями и зубами. Скорее, я травоядное, спокойно жующее свой авансовый листочек. Но, независимо от наклонностей, деньги от книг идут скромные, непостоянные. В конце концов, мне, перешедшему на профессиональное положение, пришлось подстраховаться ночной работой в районной котельной. Теперь, если кто-то встретит в моем городе Кенчуре богатого человека, то это будет не чуж-чужанин-забугрянин, а я, работник районной котельной.

Талант - это очень удобно: всегда с собой. Но и с выраженным талантом прожить трудно. Тем более, мне надо платить алименты. Хорошо, что не все мои жены поспешили ответить на мою любовь рождением детей. А тут еще у меня начался, как у коровы, стойловый период: ничего не пишу, только жую.

Зайдя в комнату, я первым делом примерил носки. Если хотите испытать разочарование в жизни, купите себе носки в магазине «Великан». Вам придется подвернуть носок, засовывая ногу в обувь, и очень скоро образовавшаяся складка начнет давить и сделает вашу жизнь почти невыносимой. Вы вынуждены будете для пробы завернуть избыток ткани наверх и не сразу почувствуете, что это еще хуже. Вам придется дерзать дальше и перетянуть избыток ткани с носки на пятку. Будучи ученым, то есть проученным, вы уже не станете подворачивать ткань под пятку, а завернете ее наверх. Теперь избыток ткани будет сзади выглядывать поверх туфли. Если вы станете ходить с закатанными штанами (мало ли - взманулось!), люди могут обратить внимание именно на носки, а не на закатанные брюки. Поэтому лучше не закатывать их - это я вам точно говорю.

Я походил по номеру, пробуя, ладно ли ногам. Ладно, ладно! Теперь можно расслабиться и позвонить друзьям. Более всего мне хотелось услышать голос Славы Крюкова, с которым мы когда-то работали в городской газете. А когда я его услышал, то потерял желание звонить другим знакомым. Слава мне был ближе других. Он узнал меня по голосу, хотя не встречались мы несколько лет.

- А, это быстрый разумом Невтон? - спросил он буднично. - Как в общем дела?

- В общем - ропщем!

- Здоровье?

- Здоровье сначала пошаливало, потом стало озорничать, а теперь и хулиганить!

- А как насчет богатства? Добился чего-нибудь или все еще впереди?

- Завтра я могу проснуться богатым, - допустил я. - Но для этого надо хотя бы, как минимум, проснуться.

- Сочувствую. Просыпаться - это действительно трудно!

- Все дело в том, что моя нервная система систематически нервничает, и вообще, ты же знаешь, все падает на нервную почву.

- Сочинил какую-нибудь китчагу?

- А как же?! Это мой стиль жизни. Он заключается в том, чтобы раствориться без остатка, а потом непременно выпасть в осадок!

- Сложный стиль жизни!

- Да нет, ничего! Хожу себе с кольцом в губе - для веревки, за которую меня тянут то к кормушке, то к пойлу.

- Во дает! - восхитился Слава. - А ты помнишь, что при царе Алексее Михайловиче скоморохам ноздри рвали?

- У вас, часом, в городе не расклев? - спросил я.

- Что это такое?

- Эх ты, темнота-мешшора! Это когда курам не хватает витаминов, они клюют друг друга в зад. У начальства тоже частенько не хватает душевных витаминов. Или еще чего-то. А ведь уже тыща девятьсот девяностый год на дворе!

Похоже, Слава решил выволочь мой возок из опасной обочины. Когда-то он бывал у меня в доме, поэтому спросил:

- А как твоя Лариса?

Неприятный вопрос. Я закашлялся, но делать было нечего, пришлось отвечать.

- Видишь ли, писатель-профессионал, живущий в условиях провинции на содержании жены, напоминает кота, который время от времени добывает крупную мышь, но в основном живет подачками хозяйки - так оно надежнее. Когда я слышу: «Этот писатель сейчас котируется», - я думаю именно об этом. И я однажды не выдержал и ушел куда глаза глядят...

- Значит, Лариса виновата в том, что ты редко ловил крупных мышей? Или все-таки дело в том, что она недостаточно часто баловала тебя подачками величиной с крысу? - поинтересовался Слава с придыханием, что свидетельствовало о его волнении.

Он не понял, что я прячусь за болтовней. Я вообще болтун. Когда у писателя плохо с глубиной, он пытается достать читателя зеркалом разлива.

- Знаешь, у жены писателя должно быть три рода обязанностей, - пояснил я. - Во-первых, она обеспечивает мужу эмоциональный комфорт. Во-вторых, она должна создавать комфорт на его рабочем столе, то есть убирать. И в-третьих, самое главное, она должна поставлять ему сюжеты. Не знаю, как ты, а я такой благодати от своей Ларисы не добился. - Помолчал, послушал шелест бороды о трубку с той стороны. - Ты же знаешь, она были пианисткой и все время ублажала меня музыкой, а более ничем не ублажала: на завтрак - Чайковский, на обед - Гречанинов, а в постель - вообще Скрябин. - Я опять послушал шелест его бороды и поменял тему разговора: - Ладно, ты придешь сегодня в ресторан? Он тут через дорогу. Я его успел прозвать «быдлодромом», хотя еще и не заходил туда. Быдлодром - это особенность души моего народа, когда он гуляет.

- Приеду часиков в семь, - пообещал Слава, когда выяснил, о каком именно ресторане я говорю.

Я положил трубку и посмотрел в окно. Отсюда открывался спокойный вид на город. Вдали возвышалась Андреевская церковь с золоченым куполом. В мое время купол красили буднично, без дорогих верхолазов: краном стягивали его в церковный двор, покрывали сусальным золотом и через короткое время нахлобучивали на церковное темечко. Когда купол лежал во дворе, а голова была голая, это сильно напоминало скидывание шапки оземь по дикому велению народной души.

II

Рано утром к нашему общежитию подкатил автобус. Мы с Кириллом Бортовым вышли на улицу. Пока курили, подъехал Слава и присоединился к нам.

- Весь неолит собрался! - прикинул я.

- Неолит? - переспросил Слава, уловив в звучании слова нечто из учебника географии.

- Снова наступают времена неолита, - пояснил я. - Вчера была эпоха соцреализма, а сегодня, в период перестройки, я предвижу неолит... Неолит - это новая литература.

Мой друг Слава, который когда-то сидел напротив меня в редакции городской газеты, подхватил меня под руку и стал уторапливать шаги от автобуса. Когда вблизи никого не оказалось, он зашептал:

- Ты не боишься, что мы вернемся в исходное положение: пятки вместе, носки врозь, рука под козырек?

- Исходная безысходность! - согласился я и продолжил: - Мысль свеженькая - нынешнего подоя. А ты не боишься, что мы вернемся к Пушкину: «Старик, нас Берия заметил и, в гроб сводя, благословил»? Мы всего лишь выбрали направление. Ты же знаешь, как иногда бывает: дорога - сама по себе, а шаги - сами по себе...

От автобуса крикнули: «Эй, поехали!»

Мы сели с Крюковым на заднее сиденье. Слава, продолжая работать в газете, показал себя бойким публицистом. Он издал две книжки, но в Союз писателей его пока не приняли. Я успокоил его: время публицистики еще не пришло. Публицисты вынуждены писать по схеме: мысль пишем - две в уме. Но единственную изложенную мысль они или упрятывают в подтекст, или ее вычеркивает редактор. В результате строка публициста в статье аж звенит от пустоты. Нет ничего грустнее, чем любование стилем в публицистике.

В области было, кажется, всего пять членов Союза писателей, поэтому устроители Дней российской литературы широко пользовались услугами людей, которых они для простоты называли активом. Актив ехал вместе с гостями на правах радушных хозяев. Вчера актив накормил нас ресторанной шедеврятиной, вследствие чего руководитель форума, московский поэт Егор, сидел сегодня на переднем кресле смурной и бессчастный. А ведь был московский поэт Егор весьма тренирован, потому что судьба определила его возглавлять любые делегации, в любую страну и по любому случаю.

Автобус гудел, в основном женскими голосами. Наш идеал - свобода высказываться хором. Чтобы голосочек к голосочку! Чтобы в унисончик! Чтобы по команде! Чтобы за кордоном услыхали про нашу свободу!

Егор, откинув голову на спинку сиденья, словно бы дал отбой мужикам, которые были, конечно же, слабее его. Слава тоже задремал, и я, свободный от необходимости отвечать на его вопросы, глядел в окно. У меня тоже болела голова от недосыпа. Пил я вчера не много, потому что вовремя пересел за столик Ани. Пока я на корню, я живу и существую. Только корень жидковат, совсем поверхностный корень. Много раз я давал себе слово вовсе не пить, но в таких поездках, какие иногда выпадают на долю провинциального писателя, не могущего прожить книжками (редко выходят, мало платят), пьянок избежать почти невозможно. Потому что невозможно избежать самих поездок, которые помогают выжить. Писательский десант, решающий, как говорят партийные руководители, крупные культурные задачи, у нас чаще называют чёсом. Происхождение этого понятия, я думаю, связано с глаголом «прочесывать», а не «чесаться», как предположил один остряк. Сегодня мы побываем в двух-трех хозяйствах, попросвещаем народ. Нас за это накормят и напоят. Подарки вручат. Это и называется чёсом. Никому никакого дела нет до того, что мы прожираем государственные деньги. Пушкин бы сказал, что это презентация во время чумы - современная маленькая трагедия, которая в дальнейшем может стать большой.

Проснулся Слава, механически потрогал нагрудный карман рубашки: курить хотелось. Достал сигарету и понюхал.

- Я однажды поехал в район, - припомнил Слава. - Перед отходом автобуса, как водится, всласть покурил. А в автобусе вдруг почувствовал запах гари. Сейчас можно признаться, что тогда я довольно злорадно подумал: «А-а, кто-то горит!» Через несколько дней, когда я вернулся, жена спрашивает, как это я умудрился прожечь дыру в джинсах. А у меня, оказывается, сигарета как-то попала в складку штанины. Как сказал Крылов: «Чужой беде не смейся, журналист!»

Мне тоже сильно захотелось его развеселить, и я вспомнил:

- Несколько жен назад, не то Рая, не то Вера, пошла на толкучку купить себе сапоги. Значит, это была Вера... А было у нее, как помню, сто пятьдесят рублей. Ну вот, приглядела она себе сапоги за сто рублей, а торговке похвасталась, что могла бы и за сто пятьдесят купить... Стала она примерять сапоги, только глядь-поглядь - уже ни торговки, ни сумки, где были денежки... Пришла домой, плачет: сапоги ей дорого обошлись. А я говорю, чтобы она не очень расстраивалась, потому что деньги дома забыла. Она никак мне этого не могла простить: поплакать ей не дал. И мы довольно скоро разошлись...

- Лихо это у тебя с женами получается! - восхитился Слава.

Наговаривать на себя я никогда не боялся. Если выпадал сюжет на мою долю, я с удовольствием его разрабатывал и раскручивал, пусть даже в ущерб своей репутации. Нельзя допускать, чтобы от морального ущерба падали замертво славные мужики.

И я подпустил:

- Ты заметил, что у гороха никогда не бывает частнособственнического вида? Всегда у него вид колхозный. Думаю, нет человека, который спокойно прошел бы мимо горохового поля и не сгорстал бы с него для себя. Более того, мы называем идиотом того, кто не набил себе карманы, проходя мимо поля. - Я вздохнул и заключил: - Вот так я отношусь к нашим славным женщинам. И даже не к нашим...

- Это же цинизм! - вскричал Слава.

- Берешь ты ее за рученьку, - продолжал я мечтательно, - а она такая баскожопенькая!..

- Помолчал бы! Впрочем, тебе не так просто помолчать с твоим перечнем жен!

- Басковласая, - перечислял я, - басконогая, баскоглазая... Я люблю женщин еще и за то, что у них свой диапазон: от орлеанской девственницы до внематочной беременности...

Забавным человеком был Слава. Время отштамповало его по своим временным параметрам: говорил он одно, что называется - в назидание потомкам, а делал другое, точнее - мог делать. По природе был он добрым и совестливым, и эта наследственная закладка не позволяла всему привходящему, приобретенному одолеть его.

Но все-таки, поучая меня на манер неумной передовицы, он держал дозором свои уши, когда слушал мою болтовню. Разумеется, более всего он любил разговоры про баб. Для него я скапливал в определенной части мозга весь опыт России по женоведению. Язык не враг мой, язык - подобие мое.

- А я тебе рассказывал про Ветрякову? - вспомнил я, захваченный новой идеей. - Нет? Эх ты, темнота-мешшора! Несколько жен назад, во времена какого-то междуженья, зашел я к своей подружке, а у нее муж аккурат командировался, и я получил об этом телефонное подтверждение.

- Ага, гы!.. - подтвердил свой интерес Славик.

- Я не знаю, может быть, изредка кое-какие мужья и не возвращались к своим женам раньше времени, но по-моему все-таки командировки созданы для того, чтобы мужья возвращались к своим женам раньше срока. И чтобы резко повысить нравственность, надо столь же резко запретить командировки...

- Не отвлекайся! - прервал меня Слава.

- Да, ты правильно понял: муж-таки вернулся... Хорошо, что не у всех мужей есть ключи от собственной квартиры. Я успел выкинуть свои вещи в окно и притаился за дверью, рассчитывая, что моя шибколюбая встретит мужа так пылко, как никогда в жизни. И лапушка не подкачала: очень широко распахнула дверь, задушила мужа в объятьях, чтобы он головой не крутил, потом стремительно увлекла его в спальню. Я благополучно выскочил на улицу - почти в одних очках... Нашел вещи под окном, но новенькие мои брюки болтались на проводах. Часа два я сбивал их камнями и смотрел в окно, за которым моя женщина доказывала мужу свою верную любовь. Брюки я так и не сбил. Когда рассвело, я бодро побежал по дорожке. Самое интересное, я встретил своих знакомых, с которыми черт знает сколько не встречался. А тут - на тебе: раскланиваются, удивляются, что и не знали про мою любовь к бегу трусцой!

На расстоянии было видно, как участилось сердцебиение у Славика. Он достал платок и вытер пот со лба. Мне подумалось, что Крюков, будучи воспитанным однолюбом, жарко воображает сейчас, как там из чувства вины Ветрякова привечала мужа. И меня снова понесло:

- А то еще было...

Слава живо спросил:

- Несколько жен назад?

- Ну, конечно! Мы с женой жили в коммуналке. Скучное житье, доложу я тебе! Представляешь, от входа коридор расширяется и превращается в коммунальную кухню: четырнадцать кастрюль с борщами, супами, щами, харчо, рассольниками, солянками, а еще сковородки, утятницы, скороварки. А на столах капуста, морковь, петрушка, салаты, винегреты. А в туалете множество лампочек, включаемых из квартиры. Если ты, в результате долгих размышлений, забыл, где находишься, очень скоро над твоей головой включится чья-то нетерпеливая лампочка. Поспешай! То есть - очень скучное житье! И вот однажды у нас умерла одна бабка, которая успела в своей комнате прописать внучку. А внучке - ну, двадцать пять годков, никак не больше. Цветочек, на конфетной фабрике работает! Я ей при случае то журнальчик дам, а то и книжечку для духовного развития и высоких назначений. И вот чувствую, пришло время сказать жене, что я еду в командировку на недельку. Говорю - и еду, то есть перехожу на территорию той внучки и ложусь на дно: совершенно никуда не выхожу, благодаря некоторым хитростям и исключительному пуританству. Как ты понимаешь, дело я затеял неправедное, и Бог просто обязан был меня наказать. И это случилось дня через три-четыре. Разумеется, все началось с нарушения пуританского обета: без водки не обошлось. Напились это мы с моей конфеткой, и меня потянуло в туалет. Слава Богу, меня никто не увидел. Сказано про пьяного: не сам идет, а Бог ведет. И вот Бог привел меня не к девочке, а к законной жене. И не то плохо, что я вернулся, а то, что, почитай, голый. И это называется - из командировки вернулся!

- Врешь! - справедливо не поверил Слава.

Я пожалел его:

- Эх ты, темнота-мешшора!

- Ну и что, накидала тебе жена?

- И не говори! Утром пошел я на работу со следами презумпции невиновности на морде!

III

Днем мы выступали в хозяйствах области. Я постарался, чтобы местная партийная власть, а также Витя Доронкин зачислили меня в бригаду, где была Аня Пестова. Должен признаться, что у нас писатель отчего-то мельчает. Я слыхал, как на Каспии рыбаки кричат: «Килька пошла!» Вот и у писателей настало такое время, и килька пошла. Зычный голос, острые локти, под мышкой даже не лира, а жалкий подлирок - вот такие они, поэты, в большинстве мне попадались. Глядя на них, злых, бездарных неликвидов, я всегда вспоминаю абхазскую поговорку: чесотка к чесотке тянется. У Фазиля Искандера вычитал. И только Аня Пестова выделялась в нашей компании чистым голосом и неподкупным служением музе.

- Не продается вдохновенье, а, впрочем, можно и продать, - сказала со вздохом Аня, пролистывая какой-то стихотворный сборник.

Вечером секретарь райкома Копылов дал в честь писательской бригады ужин. Сначала за столом была краткая речь Копылова, потом была средней длины речь областной партийной опекунши Ольги Ивановны Нестеровой. Закончила свое слово Ольга Ивановна, судя по всему, домашней заготовкой.

- Наше общество таково, что писатель, как винтик общества, не должен быть способен на выкрутасы...

Ай да Ольга! Где это она вычитала?

Наш литературный вожак Егор, самый велеречивый из руководителей, воспользовался оплошностью партийной опекунши: не цитируй писателя, склонного к парадоксам, цитируй передовую статью газеты «Правда», - позволил себе возразить:

- Я полагаю, уважаемая Ольга Ивановна, у писателя может быть и правая резьба, и левая - такие мы всякие... Но мудрость партии заключается в том, что она находит отверточку к каждому винтику.

И начал тут Егор ум свой простирати. От речей писатели скоро поскучнели, стали рюмки крутить на столе, кое-кто со значением откупоривал бутылки. Один из президентов США, а именно Харрисон, запомнился американцам тем, что читал инаугурационную речь целых девяносто минут, простудился под дождем и умер. Я бы предложил мораль для ораторов: не читай инаугурационные (и иные) речи по девяносто минут. Не читай по бумажке. Не стой под дождем, читая речь, но когда стоишь под крышей, тоже избегай речей. Не стремись стать президентом, а то и руководителем какой-либо делегации, если в протоколе предполагаются девяностоминутные речи.

- Господи, как скучно! - шепнула мне Аня.

По другую руку от меня Слава Крюков довольно громко заметил:

- Эк почки-то распустил перед партийным начальством! - И налил себе водочки, отведал. - Я у себя самогонку наладился гнать. Экологически чистая!

- Таблицы Менделеева не познаша, лезешь в малую химию - самогонку стряпать! - пожурил я.

Между тем Егор продолжал вколачивать кулаком невидимые гвозди в наше беспечное, внеклассовое сознание.

- Я думаю, любой голове змеевик нужен, - продолжил я полюбившуюся тему, но обратился на этот раз к Ане. - Как в самогонном аппарате. Иначе никакой мысли там не сконденсироваться. А у кого нет змеевика, тот обречен на прямоточное мышление...

Аня уже прихлебывала вино и отчего-то посмеивалась, глядя на меня. Я понял так, что смешны все ухажеры: и молчаливые, и болтливые. И стал говорить о другом, смекнув, что за столом желателен облегченный режим. Но нашему общению за столом мешал столичный поэт Егор, который легко переходил от одной возвышенной темы к другой, и конца не было видно этому магическому умению. Бывает же так: слушаешь не даму рядом с тобой, а пафосную речь прописного болтуна, у которого отбери эту способность, и он только с партбилетом и останется, больше у него ничего и не было.

Поэт Егор слыл демократом. Такую видимость усиливал щедрый стол, уставленный бутылками. Но не дай Бог, если ты оказался Борисом Пастернаком или Александром Солженицыным, или Александром Галичем, а то и Синявским с Даниэлем. Демократ Егор менялся на глазах. Он бронзовел, твердел мускулом и костью. Крепчал его голос, глаза зауживались в сумочках, словно приникали к триплексу: слезинки сочувствия не разглядишь. А читателю он говорил с официальной трибуны, что надо выводить нашу литературу из зажима, из прогара, из чернодырья.

Когда я думал о такой метаморфозе, мне чаще всего приходил в голову образ осьминога, который двумя конечностями голосовал за демократию, а шестью под столом душил ее, болезную. Наши осьминоги не сидят сложа руки...

Недавно поэт Егор выпустил двухтомник своих стихов, и я жду случая сказать ему: «Чума на оба ваших тома!» Да нет, не скажу, а то он больше не возьмет меня в свой чёс.

- Давайте выпьем! - предложил я Ане. - Егора не дождешься.

Аня подняла рюмку. К счастью, Егор вдруг закруглил свою речь и провозгласил здравицу в честь тружеников села. Мы выпили вместе со всеми, и я, не закусывая, держал некоторое время во рту вкус хорошего коньяка.

- И дьявол, и ангел держатся за ручки одной и той же винной амфоры, - задумчиво произнесла моя славная соседка.

- Надо знать, от кого ты принимаешь амфору, - подсказал я.

Видимо, она много думала о том, что говорила, потому что ответила быстро, не оглядывая фразу со всех сторон:

- Но ручки у амфоры одинаковы - легко ошибиться...

Не дай Бог, если она в свои тридцать лет успела пристраститься к вину, испугался я. Среди людей литературы и искусства много пьяниц. Не так уж редко попадаются и женщины, и это просто беда. Да нет, пила она спокойно, глазами за бутылки не цеплялась, рюмки не допила и отставила. И то надо признать, что я ее мало знаю, а вчера только в самом конце вечера сидел с ней за одним столом. Правда, я уже успел узнать, слушая ее стихи, что по ее ладным мозгам совсем не проходил извилистый утюг музы Андрея Вознесенского.

Участники застолья скоро позабыли про партийных чиновников и писательских бюрократов. Пошли автономные тосты. Ольга Ивановна Нестерова пыталась навязать столу гимновую песню. Когда она поднималась, у нее уже подрагивали локотки в дирижерском порыве. Лицо ее молодцевато разрумянилось. Временами мне казалось, что она вот-вот мазохистски выкрикнет: «Хочу строгача! Хочу оргвыводов!»

Мы приятно беседовали с Аней. Она прихлебывала «Мукузани» и рассказывала, какая у нее славная дочка Настя. Что-то такое у нее творилось в глазах, позволявшее мне предположить, что, в полном соответствии с духом времени, Аня сегодня выбирает глазами прекрасного принца.

- А муж? - спросил я неловко, забыв, что это игра моего воображения.

- А что муж? - удивилась она моей бестактности.

- Ну, вообще, - объяснил я.

- Вы выпейте! - предложила Аня. - А я вам сейчас закусочки подложу.

- Но вреден сервис для меня! - пробормотал я. Когда мне бывало стыдно, я особенно охотно каламбурил.

- А вы москвич? - спросила она.

О ней я выведал почти все, но неужели о себе не рассказал?

- Я живу в городе Рябина-на-Коньяке, он расположен между Ростовом-на-Дону и Франкфуртом-на-Майне...

Я наклонился к ее уху, и, конечно, сказал, где я проживаю. Знает ли она такой город - Кенчур?

- А жена? - спросила Аня, рассмеявшись.

- А что жена? - переспросил я, принимая игру. - Несколько жен назад я еще помнил их имена в хронологическом порядке. В свое оправдание скажу, что каждая из них (все до одной!) страдала приступами злолютства.

Наш с Аней разговор все время прерывал Крюков. То про Ларису, тутошнюю мою жену, спросит, то поинтересуется, как у нас в Кенчуре со снабжением. Неглупый он человек, а не понимает, что я уже в полуфинале и у меня есть шанс выиграть.

- Хорошо тебе у нас, укладисто! - позавидовал Слава, показывая глазами на Аню.

- Тебе тоже недурно, - урезонил я. - В свое время, при социализме, было три двигателя прогресса, три «К»: Курчатов, Королев, Калашников. В наши дни добавилось четвертое «К»: важнейшим двигателем прогресса стала публицистика Крюкова! Только, пожалуйста, не закапывай свой талант, потому что закопанные таланты, как и свойственно мертвецам, по ночам встают из могил. О вашем крае пойдет дурная слава...

- Иди ты! - отмахнулся Крюков.

Стол совсем растормозился. Пошли локальные, для небольшой компании, тосты. Меня потянуло обратиться к тонкому душевному устройству Ани. Я как будто подцепил ниточку на ее кофте и стал сматывать ту вязаную кофточку на палец. Потом маечку смотал, до души добрался. Тут грубо нельзя, приказал я себе, тут думать надо...

Что удивительно - нам не пилось, точнее - мне не пилось, потому что мои наблюдения показывали: Аня совсем не увлекалась выпивкой. Я рассказал ей обо всех своих женах, а она мне - об одном муже, у которого нос от пьянки стал буклированным. Она так и сказала про его нос, употребив абсолютно женскую метафору.

- Если «гамбургский счет» - мнение специалистов, то у нас по гамбургскому счету разве что рюмки умеют считать, - согласился я, думая не только о ее судьбе, но и о своей.

- Мне мама рассказывала, как у них в институте боролись с космополитами, вымарывали иностранные имена в учебниках. Слава Богу, тогда не догадались гамбургский счет переименовать в пошехонский...

Сначала я подумал, что она еврейка, а потом стал прикидывать, существовало ли после войны выражение «по гамбургскому счету».

Дамы разрешили нам курить, и мы закурили, благо в зале была хорошая вентиляция. Уже довольно далеко отойдя от предмета нашего разговора, Аня немного нараспев говорила:

- Вершин мало, вершин в творчестве на всех не хватает - вот проблема! Писатели, место которых высоко на необитаемых пиках, удобно расположились на зеленых пологих склонах. Так ведь? Вообще отпала необходимость подниматься наверх. Садись у основания горы и основательно отдыхай!

Я стараюсь не замечать каламбуры женщин, как легкий промах в косметике. «Эй, верлибродей!» - мысленно крикнул я одному крупному, на которого навели меня слова Ани. Он сидел на лужайке спиной к Эвересту и ел свиную тушенку прямо из консервной банки. Это был муж Ани, с которым она училась в Литинституте.

Велико твое землетерпение, терпеливая земля, давшая возможность Балдину, мужу Ани, долгое время именоваться поэтом, по сути ничего не написав. В Литинституте о нем ходила эпиграмма: «Уж балдинская осень на исходе, а он ни то, ни се, ни вроде...».

Это все Аня успела мне рассказать - без нажима, без особой печали. Она повернулась ко мне лицом, уголки рта мило и виновато растягивали подкрашенные губы.

Опять во мне взыграл ухмылянт. Пошла бы она со мной в разведку? Не военную, разумеется, а гражданскую - на сеновал?.. Я бы сгодился при капитализме сочинять плакаты для претендентов в губернаторы, мэры, а также в констебли. Седина в бороду, а бес в язык. Иногда меня тошнит от собственной невесомости, но я уверен, что еще сгожусь для своей страны.

- А ведь я до сих пор не знаю, какие у вас выходили книжки, - посетовала Аня. - Мне кажется, я что-то читала...

Ах, это лукавство читательниц!.. Скорее всего, она ошиблась, но я не мог обмануть ее ожидания:

- У меня есть дилогия. Первый роман называется «Пусть неудачник плачет», а второй...

Аня захлопала в ладоши.

- Второй называется «Кляня свою судьбу»? Так?

- Так! - признался я.

Тут меня понесло, и я рассказал, как эти названия у меня сразу же сняла редактриса. Я настаивал, пока не разгневался сам директор издательства. Но я опять настаивал, и директор вместе с главным редактором стали на меня орать, что я обыкновенный фигляр и занимаюсь фиглярством. Я сам почти поверил в эту историю и глубоко вздохнул, когда у меня полностью размотался сюжет. Я подумал, что за этим столом вздыхают, разве что набирая воздух в легкие, чтобы гаркнуть припев комсомольской песни.

- У меня и поэтические книги есть, - прихвастнул я, на этот раз не обманывая. - Я поэт грунтовый, если сказать по аналогии с грунтовым теннисом. Без этих... без висюлек. Господи, как бы я хотел быть автором старых, уже, видимо, бессмертных стихов моего детства: «Гром гремит, земля трясется, поп на курице несется, попадья идет пешком, чешет чтой-то гребешком...». Это не атеистическая агитация, а противопоповская сатира, свойственная русскому народу: русские Бога любили, но попов не жаловали.

Среди дыма, среди вспыхивающих ненадолго песен вдруг кто-то возник на другой стороне стола и попробовал читать стихи. Читал с подвыванием, но его не слушали и посадили на место.

Стали подниматься из-за стола. Оказалось, солнце только закатилось за горизонт. Цепочка подкрашенных закатом облаков висела над холмами. Как будто игрушечный паровозик скачет по пересеченной местности и ритмично, с характерным звуком, выстреливает в небо круглые белые рисованные облачка.

Глядя на те самые анимационные облачка, Аня вспомнила свое:

- Я рано стала писать стихи. Сижу за столом и как будто уроки делаю... Маме однажды показалось, что я стала бледненькой, и она после врачебных консультаций устроила меня в плавательный бассейн. Господи, а мне так не хочется уходить из дома от своей тетрадки! И вот я как-то призналась во всем деду. А дед у меня тоже книжки писал, так обрадовался... И он придумал, чтобы я в дни тренировок мочила свой купальник в тазике и вывешивала его в ванной комнате. Мама приходила с работы, и ее глаз радовался, потому что все было, как она велела. Она даже стала находить меня не такой бледной...

- Поэзия ценой неумения плавать? - восхитился я.

- Плавать я вскоре научилась. - Аня помолчала и добавила: - А вот сумела ли что-то сделать в поэзии - не знаю...

Она вроде бы приглашала меня развеять ее сомнения. Я ответил, не сводя глаз с тонких ее ноздрей и вообразив, как она, бедная, жалостливо плачет:

- У юристов - презумпция невиновности. Так? У писателя в оценке должна быть презумпция талантливости. Садись с этим чувством за книгу собрата по перу. Потом уже можно говорить с ним конкретно. Так добрее и справедливее. - Я остановился и неожиданно попросил Аню: - Подари мне книжку! Обещаю доброе отношение к поэзии автора...

Возможно, мы оба подумали, что оценка, как комплимент: можно и слукавить для сохранения здоровья человека. Она достала книжку из сумочки и быстро ее подписала: «В память о встрече».

- Это означает, что и встреча должна быть памятной, - шепнул я и поцеловал ее в накрашенные губы. - Я буду звать тебя беляночкой...

Сейчас будет меня оттирать, подумал я и достал носовой платок. Но она сказала, что ничего не видно: нынешняя губная помада, как и весь парфюм, учитывает прогресс и сдвиги в общественной психологии.

Стали выходить наши подгулявшие писатели. Опережая их, вышла Ольга Ивановна Нестерова. Окруженная сравнительно молодыми людьми, она отошла в сторону с председателем колхоза, и они быстро о чем-то сговорились. Когда мы садились в автобус, я увидел, как два молодых поэта притащили со двора большой ящик яблок. По указанию Ольги Ивановны ящик поставили к шоферу, который прикрыл фрукты своей рабочей курткой.

Через час мы вернулись в город, где завтра на стадионе состоится церемония закрытия Дней российской литературы. Когда народ вышел из автобуса у общежития, шофер спросил у меня, поскольку я выходил последним, кто возьмет этот ящик с яблоками. Насчет ящика я ничего не знал, а вот несколько крупных румяных яблок для Ани положил в пакет. Шофер все еще ждал от меня ответа, и я небрежно распорядился:

- А это забирай себе!

Человек несомненно заработал этот ящик фруктов.

Когда автобус развернулся и скрылся за углом, выскочившая из общежития Ольга Ивановна обеспокоенно спросила:

- А где яблоки?

Чувствуя некоторую вину, я сказал, что шофер не знал, что с ними делать, и мне пришлось взять ответственность на себя и отдать шоферу автобуса ящик за доблестные сверх-урочные работы.

- Боже! - воскликнула расстроенная Ольга Ивановна и даже руки заломила. - Это же я для Егора договорилась с Копыловым...

Бедный Егор, подумал я, как же он обойдется без яблочек в Москве! Это же означает, что чёс, кроме сувенирчиков, не принес никакой прибыли! Когда поэт съедает яблоко, он не просто съедает яблоко, он попадает в яблочко, сочинив под влиянием витаминов очередное стихотворение. А тут Егор промахнулся, и это я подтолкнул его под руку. Теперь Ольга Ивановна выместит свой партийный гнев на местных писателях: кому экологически чистая розга, а кому экологически чистый пряник, если, конечно, заработал.

Нас перегнал Слава Крюков. Оглянулся - не на мою, а на Анину ауру.

- Позвольте вас сфотографировать! - расшаркался он.

- Ты еще недогнушался мной! - буркнул я.

- Ой, я не готова! - воскликнула Аня и посмотрела на меня.

Я успокоил:

- Самое невероятное в фотографическом деле - это чтобы женщина отказалась фотографироваться. Если же такое случается, значит, у нее фурункул на носу.

- У меня нет никакого фурункула! - обиделась Аня.

- Тогда давайте у этой пальмы, - предложил Слава и подвел нас к большой четырехугольной кадке с остролистой пальмой, которая стояла в прихожей гостиницы-общежития.

Бывший мой сотрудник Вячеслав Крюков сделал несколько снимков со вспышкой и, попрощавшись, негромко пожурил меня за что-то:

- Чувачина ты, простофиля!

- Эх ты, темнота-мешшора! - простодушно ответил я.

Неловко я стоял перед Аней и смотрел на ее светлую прядь, высвеченную матовым плафоном.

- Пойдем ко мне? - предложила она. - Чай у меня есть.

- У нас есть вино, - напомнил я, показывая сумку с четырьмя бутылками, которые нам выдали в одном из хозяйств: по две на брата. - Чёс есть чёс. И вино надо назвать «Чёсетинским».

Номер у Ани, как и у меня, выходил на улицу все с тем же газетным киоском. Хорошо, что когда-то я уехал из этого города. Отныне воспоминания о нем будут связаны с Аней. А тогда в своей газете я мечтал, чтобы меня признал кто-нибудь, кроме жены. Правда, потом выяснилось, что Лариса меня тоже не признавала.

- Чем ты там любуешься? - спросила Аня.

Повернувшись от окна, я стал смотреть на ее легкие руки, красиво укладывающие яблоки в вазу; да и стаканы, которые она вытирала, теряли в ее руках банальность. Но сказал я не об этом.

- Входит в наш лексикон такое словечко - инфраструктура. Я не знаю четко, что это такое, но когда его слышу, мне хочется встать утром пораньше, выйти на улицу и долго любоваться инфраструктурой...

- А ты где-нибудь работаешь? - продолжала спрашивать Аня. - Кто ты по профессии?

Я снял галстук и отошел от окна.

- Странный вопрос! Я по профессии пророк, как и ты. А адрес мой - мое отечество. К сожалению, наш секретарь обкома не придает нашей профессиональной особенности никакого значения. Впору вступить в какую-нибудь артель и заниматься поделками из костяной ноги Бабки Ешки, то есть Бабы Яги. Не знаю, как у вас, а у нас охотнее всего сокращают Сократа - точь-в-точь как в старые добрые времена, когда отправили из России знаменитый корабль философов с Николаем Бердяевым. Разумеется, я не о своей персоне пекусь.

Теперь я залюбовался яблоками, предназначенными для Егора, и даже взял одно, но потом положил его на место. Яблоки были большие и краснобокие. Ольга Нестерова знала, как угодить столичному поэту Егору. Тоже мне, Ильфа с Петровым нашла! Ему подари блюдечко, так он с голубой каемочкой потребует! Из репродуктора на стене доносились звуки авиамарша. Я усмехнулся, не подозревая, что Аня наблюдает за мной.

- Никита, ты что? - спросила она.

- Да так, вспомнил, - отозвался я. - Рассказать? Мое детство прошло в деревне. Там я узнал много разных слов, в том числе и слово «революция». Но однажды меня смутило другое слово, которое тоже начинается с «ре», - «редышит». Я спросил у тетки, что это такое, красивое и непонятное? «Где ты слыхал?» - поинтересовалась она. И я ответил, что слышал в песне: «И в каждом пропели редышит».

- У каждого свой «синий дым Китая».

- Это что?

- «Любимый город в синей дымке тает».

Мы сели за стол. Я разлил по стаканам темное вино местного производства. Мы уже пробовали его в хозяйстве у секретаря Копылова.

- Вот так и живем от чёса до чёса, - поделился я, когда хватил стакан «Чесетинского». - Пьянки стали алкогоритмом нашего времени.

- Я и не знала, что это называется чёсом. От слова «прочесывать»? Меня недавно приняли в Союз, моей фамилии еще и в справочнике нет.

- А меня приняли как поэта, за одну книжку, - неторопливо вспоминал я. - Потом я перешел на прозу. Но до сих пор поэзия остается для моей прозы накладными ресницами, если надо кое-что украсить... И надо сказать, она до сих пор меня кормит. В свое время я знакомился с композиторами в Москве и сочинял для них тексты. Чтобы не очень бросалось, что песенки, мягко говоря, вшивые и по музыке, и по текстам, я записывал эти песни в авторском исполнении. Все-таки авторское исполнение - оно всегда интересное. Было бы хорошо, если бы на мои тексты писали большие композиторы. Но тогда уже не было ни Мокроусова, ни Каца, ни Милютина, а Соловьеву-Седому я бы никогда и не решился звонить. Ну так вот, для чёса я выбирал Севера. Накупал коньяк и сходил на дальней станции. На выступлениях я читал стихи и прокручивал песни в авторском исполнении. Попробовал продавать коньяк за шкурки, но это было совсем уж мерзким делом. Этот чёс не по мне. Есть среди нас осьминоги, а есть даже осьминоги-хватанты! Коньяк я стал употреблять по назначению. А за выступления получал, как и положено, семнадцать рублей...

- У нас есть много литературных генералов, которые живут хорошо совсем не потому, что пишут хорошо. Интересно, как живут писатели в Америке? - рассуждала она, наверняка помимо своего интереса, потому что мало найдется людей, которые с вином на столе будут любопытствовать, как там живет американская творческая элита.

Я ожидал уменьшения разброса ее интересов под влиянием вина, а, может быть, и моего присутствия. Ответил в расчете на то, что наша провинция не дала еще повода думать, что все номера в гостиницах уже снабжены жучками.

- У этих дешевок-американцев есть, по крайней мере, один недостаток: отсутствие всякого опыта в коммунистическом строительстве.

Она вздохнула и сказала совсем по-бабьи:

- Господи, лишь бы моей Насте достался мир без войны, без голода и чтобы не перевелись к тому времени на земле звери и растения. - Аня невесело посмотрела на меня, прихлебнула вино и продолжала: - Мое базовое образование - медицинское училище. Потом уже Литинститут. Так вот, мне атомный гриб на фотографиях напоминает мозг Оппенгеймера, отца атомной бомбы. Я поэтому и сказала о своей профессии - образ чисто медицинский.

Я подал ей руку. Созданная не из Адамова ребра, а из Адамова нерва, если уж непременно нужно упоминание Адама, - сплошное понимание, - она положила мне ладони на плечи, и мы стали кружить под музыку, звучащую внутри нас. Медленно переставляя ноги, я зарылся губами, глазами, лбом в ее волосы, пахнущие незнакомым шампунем. Потянулся к ее губам.

- На приеме был допущен лишний внепротокольный поцелуй, да? - спросил шепотом.

Она опустила голову на мою грудь, и я почувствовал, как слезинка обожгла мою кожу.

- Господи, зачем ты меня сделал слабой?

IV

Утром мы с Аней опоздали на автобус. Я забежал в свою комнату побриться и предупредить Бортового, чтобы автобус немного подождал. Но Бортового уже не было. Когда мы вышли, автобуса и след простыл.

- Работа из рук не вырвется! - успокоил я. - Поедем общественным транспортом.

Закрытие Дней литературы намечалось на одиннадцать. Планировался грандиозный концерт с участием поэтов, прозаиков, артистов. В программу даже включили выступавшего по области известного композитора Владимира Шаинского. Ольга Ивановна Нестерова как бы между прочим предупредила: «Будет первый!»

«Неужто первого не услышим? - терзался я, сидя в троллейбусе рядом с Аней. - Неужто не будем свидетелями, как он хорошо поставленным баритоном преподаст своим молодым слушателям простой и надежный марксетинг? А если не услышим и не усвоим урок, то как же мы будем создавать свои книги-плоскодонки, которые нельзя выпускать в мировой океан - перевернутся от легкой идеологической качки?»

Всю дорогу мы промолчали, только время от времени поглядывали друг на друга и улыбались. Я вспомнил, как мы танцевали вчера в темноте. От этих воспоминаний у меня вспотели ладони. Кажется, есть такие импровизационные танцы. Не понимаю, как их могли допустить первые секретари и вообще весь броневой партийный монолит? Горбачеву, которого винят во всех послаблениях, надо рвать на себе последние волосы и вымаливать прощение. Что будет с его народом-то, с народом? Народу подкинули гнилую идею импровизационных танцев, а у народа не выработана саморегуляция нравственности. Может быть, генсека посетила бы мысль, что отношения между партией и народом должны быть такими, как в живом организме мозг относится к другим внутренним органам: он регулирует работу всего организма, но волевым усилием не может изменить даже ритма сердечной деятельности.

Нет, милые мои, в наших с Аней танцах не было, слава Богу, никакой политики, а была расчудесная эротика.

Когда мы вышли из троллейбуса, я задал Ане несколько вопросов медицинского характера. Я еще продолжал разговор с самим собой о роли центра в человеческом организме. Надо было проверить себя. Аня внимательно меня выслушала, удивленная моим интересом к ее профессиональным сферам. Уяснив, что меня интересует не столько анатомия и физиология человека, сколько желание смоделировать общественные отношения в стране так, как это отработано природой в человеке, она стала меня просвещать. Я слушал ее с удовольствием, потому что мои интуитивные выводы не противоречили ее научным фактам. Она сказала, что центральная нервная система, руководя всеми системами и всеми процессами, в сферах осознания не имеет об этом руководстве ни малейшего представления. Отчитаться о проделанной работе, скажем, в области выделения желчи или каких-либо ферментов, кора головного мозга не смогла бы. Но она все-таки руководила, дотошно и незаметно.

- Вот так надо! - одобрил я, перенося действия умной головы на некий коллективный орган руководства.

Воодушевленная Аня продолжала говорить, пока мы шли по направлению к стадиону.

- А мы еще одну особенность головного мозга не обсудили, а именно - его двуединство. - Она подняла вверх палец, видимо, вспомнив о ком-то из своих преподавателей, а мне напоминая моего - из деревенской школы. - Мозг состоит из двух половин, одна заведует эмоциями, а другая - логикой.

Я воровато оглядывал ее сбоку: то губами залюбуюсь, то прицельной прямотой взгляда. Светлый полусерп ее волос отчеркивал розовую мочку маленького резного уха. Волевым усилием пришлось вернуться к предмету разговора, который я же и начал.

- Как интересно! - воскликнул я. - Две половины головного мозга подают нам пример плюрализма. Это как правящая партия и ее оппозиция!

- Ишь какой храбрый! - усмехнулась она.

- А это у меня наследственное.

- Расскажи!

- Мой дед заведовал складом на консервном заводе. В конце двадцатых, когда моему отцу было полтора года, склад ограбили. Все бы ничего, но на складе хранилось не что-нибудь - на складе хранился кумач! И его украли. Ты знаешь, что такое вредительство?

- Знаю.

- Так вот, кража кумача - это самое главное вредительство! Главнее не было. И деда моего расстреляли. А храбрость его в том, что он кумач назвал красной тряпкой. Знаешь, один пожилой человек пытался меня убедить, что на нашей земле никогда не было никаких доносчиков. Были бдительные, да! И бдительность всего народа много раз спасала наш строй. Он учил меня, что когда увидишь человека, склоненного над бумагой, назови его лучше бдительным, чем доносчиком. Вот и мой дед встретил такого бдительного...

Ко мне давно подступала мысль, что я сразу же поверил в доброту и порядочность Ани. Помнится, со мной такое уже случалось. И не раз. Я плохо разбираюсь в людях, но особенно - в женщинах. Я могу только, подобно детям, производить перекомбинации из кубиков на столе. И строить из них города, людей, воздух, подводные царства. К психологии это не имеет никакого отношения. И к житейской мудрости тоже. Мне нужен набор ручек с черной пастой, хороший кофе и отличное носовое дыхание. Так называемое знание жизни, к чему нас постоянно призывает секретарь партбюро нашего писательского Союза, я не приемлю. Разумеется, писатель - дилетант. Но писателю надо жить, а не изучать жизнь.

Неожиданно мы оказались у церкви с высоко вознесенной маковкой. По всему видно было, что церковь давно и неуспешно ремонтируют, но еще не забелили пилястры на ее боковом фасаде, и не зазолотились купола, а крыша грязно-зеленого цвета держит на себе по углам небольшие узловатые березки.

Остановившись, Аня широко и вольно перекрестилась. Россия уже отпраздновала тысячелетие христианства. Начинало меняться отношение к вере и верующим, но сами верующие оставались еще пугливыми, осмотрительными. Особенно молодые. Особенно интеллигенты. Особенно недавние комсомольцы. Но, похоже, Аня Пестова верила в Бога давно и осмысленно.

Она сама ответила на мой безмолвный вопрос:

- Пьяный Балдин однажды избил Настеньку. Я его выгнала и больше не пускала в квартиру, но у Настеньки появилась дрожь в ручках, и она стала писать в штанишки...

- Сволочь! - не сдержался я.

- Не ругайся, пожалуйста...

- Прости!

- И тогда я обратилась к Богу.

На ступеньках церкви возник бородатый улыбчивый мужичок в перепачканном красками фартуке и с лентой на лбу, как у русских мастеров.

- А я вас помню, Никита! - сообщил мастер.

- Вот те на! - воскликнул я.

- А вы у моей матушки с женой комнату снимали.

- Это несколько жен назад, - пояснил я Ане. - Так ты Вася Пушков?.. Ты же как будто в пригородном совхозе работал, а теперь церкви реставрируешь?

- Да, из лаптей вытряхнулся, в шляпы захотел. Как стал церкви ладить, так и пить перестал, а в доме достаток, слава те, Господи!

Вася широко перекрестился, благодарная слеза подступила к углу хронически трезвого глаза.

- А много ли церквей-то наладить успел? - спросил я, усомнившись в щедротах нашего, еще сплошь атеистического времени.

- Это третья, - вполне удоволенный, припомнил Пушков. - Эта церква все выстояла, у нее и колокола еще тогдашние. - Он нашел нужное определение эпохи, когда можно не морщить лоб и не терзаться мелочами. - Мы только крышу перекроем да покрасим стены. Внутри, конечно, тоже...

- Никита, пойдем, - поторопила Аня, а Пушкову объяснила: - У нас праздник на стадионе, мы туда...

Пушков понимающе закивал и в нетерпенье сделал жест рукой и указательным пальцем: «Минуточку, минуточку!»

- Стадион-то вот он, рядом! - объяснил он. - А мы сейчас вот что сделаем... Подождите-ка меня! Как говорил Владимир Ильич, вооруженные знаниями, мы все наверстаем...

Он открыл дверь и унырнул в церковную прохладу. Мы увидели внутри церкви бидоны с краской, бумажные мешки с цементом и иные свидетельства рачительно затеянного ремонта. Вышел Василий скоро, держа в руках кожаный футляр. Я догадался, что это сохраненный со времен Котовского бинокль.

- Как говорил Владимир Ильич, главное - забраться на колокольню и обозреть горизонт.

Он отдал мне футляр, в котором действительно оказался бинокль, и показал на лестницу, ведущую наверх. Обдумывая шустрые слова Пушкова, я восхитился тем, что неугомонный Ильич жизнь свою положил на то, чтобы нам на все годы и на все случаи хватало долгосрочных цитат.

Аня поднырнула под мою руку, когда я уперся в кирпичную стену проема. Я за ней стал подниматься на колокольню. Может быть, у меня и кружилась голова от высоты, если бы я шагал первый, но сейчас, когда я поднимал голову, у меня вовсе не от высоты наступало распрекрасное головокружение. Высоты я и не замечал, пока ослепительно вспыхивали великолепные бедра. Я хотел бы, чтобы верующая Аня не обвиняла меня в богохульстве только потому, что я думал о грешных делах, поднимаясь по лестнице к церковному колоколу, то есть в Божьем храме. Когда мы поднялись, я понял, что не запыхался от подъема по лестнице, а задохнулся от белизны ее тела, от шуршания одежд и легкой, непоказной работы мышц. Почему она пошла первой - дай Бог, чтобы я когда-нибудь спросил об этом. Конечно, вчера у нас все было, но я не поверю, если она рассудила больше не таиться от меня.

Едва глянув вниз, в сторону стадиона, она достала из сумочки записную книжку и что-то туда записала крохотным огрызком карандаша. Я попытался заглянуть через плечо, но она захлопнула книжку и спрятала ее в сумочку.

- Мусор, - объяснила она. - То, что не растет на благодатной почве прозаического произведения, бурно произрастает на нервной почве поэтического сборника.

Нет, она от меня прячется, как все нормальные люди...

Чечевица стадиона ревела невдалеке. Для среднего городка стадион собрал довольно много народа. Правда, вовсе не потому, что здесь очень любят своих или московских поэтов, а потому, что в учреждениях обязали людей прийти на стадион, где будет не только музыка и стихи, но и руководящее слово секретаря обкома Александра Исканцева.

Я достал бинокль и стал ходить по кругу, вглядываясь в домишки с мелкой скотиной во дворах, а также в скверы - где с танком, а где с самолетом на приколе. Посмотрел на речку с мостами для транспорта и для железной дороги, углядел редакцию своей газеты и улицу, на которой жил у матери Василия Пушкова. Когда я снова перевел бинокль на главное спортивное сооружение города, на трибуну в зрачке стадионной глазницы восходил вальяжный Исканцев. Был он из вчерашних комсомольских вождей - еще молодой, но уже состоявшийся. Как-то раз мне довелось беседовать с видным журналистом одной из центральных газет. Он говорил о том, что люди его профессии гибнут не от передозировки алкоголя, а от передозировки догм и недостатка кислорода в обстановке полного отсутствия движения воздуха. Когда мы сидели с ним за коньяком в задней пристройке районной столовой, он сказал мне следующее. Зрелище света в конце тоннеля вовсе не такое радостное, как северное сияние. Не доверяйся порыву, говорил он вроде бы сам себе. И прихвати керосиновый фонарь, чтобы разглядеть тот свет в конце тоннеля. Хмелея, он высказывался резче и интереснее: «Причиной аварии может быть блеск перспективы, - так я бы сказал о крахе социализма в нашей бедной, отдельно взятой стране. Если от этого заваливается колосс, значит, его не надо было выпускать на соревнования».

Тот, который вышел сейчас на помост в центре стадиона, таких мыслей допустить не мог. Говорил он скучно - я судил об этом по тому, как сам по себе гудел стадион. Я передал бинокль Ане и стал ходить по площадке колокольни, оглядывая висящий надо мной большой колокол.

От передозировки догм Исканцев не умрет, от передозировки алкоголя - может.

- Я специалист по языку, - сказал я Ане и, когда увидел, что она смеется, не отрывая глаз от бинокля, дернул за веревку: впервые в жизни держался за медный язык.

Потом ударил еще раз и еще. Аня, ничего не понимая, глядела на меня и зачем-то протягивала мне бинокль. Я взял бинокль и посмотрел на сердцевину стадиона. Секретарь повернулся в сторону церкви и замер с поднятой рукой. Какое слово застряло у него в легких? Какое движение он притаил в себе на глазах народа?

- Пойдем быстрее! - приказала мне Аня.

Мы побежали вниз. Лестница была старой, с шаткими перилами, но ненадежность замечаешь, когда очень рассчитываешь на надежность. На последнем пролете, когда мы умерили бег и перевели дыхание, Аня вспомнила:

- Моя бабушка, атеистка, говорила: «Колокольный звон - для старух и ворон».

Что касается ворон, то это точно, но, озабоченный совсем другой стороной дела, я поведал Ане, когда мы сбежали вниз:

- У моей матери была знакомая, бывшая политзаключенная. Она говорила, что у нее в доме всегда висит рюкзак. Чемодан на этап брать не разрешалось, а рюкзак - бери в свое удовольствие... Вот он, источник российского оптимизма!

Василий Пушков вышел из боковой двери.

- Не удержался? - спросил довольно весело.

- Как раз Исканцев говорил, - осторожно объяснил я. - Можно сказать, я ему рот заткнул колокольным звоном. По крайней мере, он будет на это жаловаться...

Пушков принял у меня бинокль и протянул руку.

V

Более всего на свете я боюсь прилюдного позора: не камня, но плевка, не кулака, но пальца, направленного на твою совесть, которая хоть и чиста, но не любит, чтобы на нее указывали. Больше я, пожалуй, ничего не боюсь. Давеча я рассказывал Ане о знакомой моей матери, которая берегла на случай рюкзачок. В распрекрасную жизнь без лагерей на своем веку она уже и не верила. По сравнению с ней я был урожденным оптимистом. Сейчас бдительные службы обленились, вряд ли им с руки гоняться за человеком, грохнувшим в церковный колокол как раз тогда, когда секретарь обкома партии должен был пустить в употребление Слово. Для политического климата не столько мысль важна изреченная, сколько благоговейное к ней отношение трудящихся масс.

И все-таки, когда мы подъехали на автобусе к общежитию института, я попытался выяснить у моей знакомой продавщицы киоска, не слыхала ли она колокольного звона и что это значит. Да, словно бы в Большой Сысой ударяли, припомнила она. Должно, праздник какой-то, а сказать какой вряд ли кто сможет: знатоки перевелись.

Если бы тут шныряли какие люди в штатском, она бы заметила или услыхала, успокоил я себя. Но не очень успокоился. Литинститут, возможно, ничему не обучил меня, но он поведал мне, как действовали мои учителя в случаях с Солженицыным, Максимовым, Галичем, Войновичем, Зощенко, Ахматовой. Я изобразил на лице веселость. Пожалуй, я был похож на того оптимиста, который дергал на себе волосы и уверял присутствующих, что у него их много.

Мы договорились с Аней встретиться через полчаса внизу, у окошка администратора. Но мои приготовления к отъезду заняли три минуты, а через четыре минуты я постучался к Ане.

- Я к тебе с завидной двоеточностью! - похвастался я, пряча по обыкновению за болтовней свое «нервное желе». Просто я уже не мог быть без Ани ни одной минуты, в мое сознание ворвалось старомодное слово «любовь». - Заедем сначала в мой Кенчур, может, тебе понравится.

Аня проносилась мимо меня то к вешалкам, то к зеркалу с парфюмерией. Над моими словами только посмеивалась. Да и то: многочисленные бракоразводные процессы практически оставили меня без квартиры.

- Мне не так уж много и нужно, - продолжал я. - Не нужен мне особняк с сауной, пиварием и стриптизней. Я раньше думал, что между писателем и народом высится стена гонорара. Когда-то гонорара не было, а стена все равно была. Сейчас народ получает больше, чем провинциальный писатель, а стена остается. Если все утрясется, можно подумать над тем, как пересесть со стандартной литературной лошади, какую мне вручили в Литинституте, на лошадь индивидуальную, какую-нибудь сюр-лошадь.

- А что ты имеешь в виду, когда ставишь условие: «Если все устроится»? - спросила Аня, еще раз оглядывая платяной шкаф: не забыла ли чего.

Я подумал и ответил:

- Утрясти - это принять какие-то меры по стабильности и обеспеченности. Знаешь, есть вертолетная фирма Камова? Ее вертолеты отличаются тем, что у них два винта сидят на одной оси. Это называется - соосные винты. Они крутятся в разные стороны и тем обеспечивают стабильность полета. Другие фирмы стабильность обеспечивают добавочным винтом на хвосте. - Неожиданно я вырулил на нужную дорожку и спросил у застывшей с полотенцем в руках Ани: - Как ты думаешь, сумеем мы обеспечить семейную стабильность?

- С нашими-то винтами? - воскликнула она, и я увидел в ее глазах тонкое отточие смешинок. - С соосными, которые крутятся в разные стороны...

- Ладно, пошли! - скомандовал я. - Я тебе еще ничего не сказал об обеспеченности. Семья - сосуд хрупкий. Чтобы его не разбить, надо на всякий случай подстелить соломки из твердой валюты. Я для себя вывел правило: не храни деньги в сберкассе, а храни в твердой валюте!

- Ой, Господи! - Она засмеялась откровенно и весело. - Нет, надо смириться с тем, что у нас в наличии будут одни винты. В случае нужды будем в звезды врезываться...

- Учти, от душевного комфорта, который создашь ты, я буду писать блестящие бестселлеры. Уже сейчас можешь называть меня блестящим бестселлеристом!

Мы вышли из номера, внизу расплатились и оставили свои ключи. Я подбежал к знакомой киоскерше и трогательно с ней попрощался. Пожалуй, она очень ожидала от меня какой-нибудь покупки для дома, но у меня остались деньги только на билет. Не люблю, когда на меня обижаются, и я сделал ей ручкой.

Сели в автобус и покатили вниз, потому что город некогда забрался на плоскогорье, совсем не думая о грядущей, еще не изобретенной железной дороге. Вокзал теперь покоился внизу, давеча с колокольни я отчетливо видел его белый шпиль, увенчанный городским гербом.

- Я по Настеньке соскучилась, - сказала Аня. - Мы редко с ней разлучаемся. В последнее время - только когда на сессию ездила.

- После Литинститута обычно работают в газете, а ты - в странной организации...

- В комитете по охране памятников, ничего странного...

- Как ты можешь и работать, и дочку воспитывать, а тут еще поэзия - любимая подруга? - пожалел я. - Я знаю, как стихи пишутся: на кухне, ночью, в автобусе, на улице, на даче. Но ведь надо когда-то присесть и записать, присесть и напечатать, да еще стратегию обдумать.

Глянув на меня, как на человека на том берегу рва, разделяющего даровитых и бездарных, Аня скромно причислила себя к бездарным и в одной фразу все свела к простым вещам, далеким от поэтического демонизма.

- Это все мама. Если бы не мама, я и сюда бы не приехала. - Вздохнув, она добавила: - А спасибо ей сказать забываю. Вот уехала - вспомнила...

В мозгу у меня мелькнула грешная мысль, что я напрасно так близко подпустил к себе Аню. Мой конь пасется нестреноженный, хотя вряд ли и при этих условиях он нагуляет вес. Но я догадывался, что уже ничего не смогу с собой поделать.

Когда мы вышли из автобуса, я подхватил Аню за руку, и мы побежали к железнодорожным кассам. Оказалось, в нашем направлении поезд пойдет только завтра. Загнанный в подсознание страх шевельнулся во мне, когда я вспомнил, как перебил колокольным звоном безбожную речь первого секретаря Исканцева. Может быть, когда-то рассказы о таких вещах будут вызывать улыбку у подобревших людей, но сейчас, по-моему, и пионеры знают, что такое генетический страх. Я сказал Ане, что мы пока поедем к художнику Живцову, чтобы не толкаться здесь. Я ему звонил. Станция Грачевка, где он живет, тут недалеко, доедем дачным поездом, а завтра домчимся до самого дома. Аня не перечила мне, но было видно, что она сама удивлена своим послушанием, хотя более всего на свете ей хочется уже сегодня попасть домой, к своей Настеньке.

Мы сели в дачный поезд. Я достал книжечку ее стихов и стал читать, а она демонстративно отвернулась к грязному окну, за которым начинали свое воображаемое движение привокзальные домики, березки по пригоркам, заросшие домами неудобья города - овраги.

Мне нравились ее стихи. Ее поэзия была тихоступной, без искусственных ярких красок и шумных всплесков. Легкие ветры ходили по ее соснам, бесшумные дожди незаметно подступали к ее бревенчатым избам. Откуда это у нее, у горожанки? Как ни странно, понимание простоты - дело сложное. Читатель ухватывает броский атрибут, а простота проходит сквозь него, как нейтрино.

- Ты что? - спросила она, не удержавшись.

Должно быть, увидела на моем лице хождение какой-то неучтенной мысли.

- Почему мне никогда не попадались твои стихи? - спросил я и сам же ответил: - В ров, который разделяет талантливых и бездарных, обычно попадают талантливые...

- Я никогда никуда не рвалась, - ответила Аня. - По редакциям не ходила: меня сами звали. И в издательства звали...

- Совсем как Булата Окуджаву!

- Нет, не совсем. Оттого-то у меня и книжек мало, да и вообще публикаций. Уж «Крестьянка» или «Работница» мне никогда не звонили - у них своя гордость!

- Значит, у тебя все от гордыни? - произнес я. - Поэту кажется, что он стоит особняком, но ему быть вне состязательности нельзя. Талант - всегда монополист. Конкурируют не таланты, а бездарности. Пока поэт любуется своей особостью, его запросто сравнивают с местным газетным графоманом, и, чего доброго, поэт еще и проиграет в этом сравнении. По-моему, что-то такое произошло с Виктором Гюго, хотя, кажется, не из-за гордыни...

- Ну и пусть! - упрямо выговорила она.

- Ты в стихах простая, а в жизни у тебя все сложно, - заметил я с видом очень осведомленного человека.

Напротив нас сидела парочка, они угощали друг друга мороженым и поглядывали на нас, словно поддразнивали. А я и в самом деле пожалел, что не купил в дорогу мороженого или какой-нибудь воды. А то жамочек можно было купить - так у нас пряники зовут. Есть прекрасная омская частушка: «Подарил четыре пряничка - растаяли в руке...». Целая картина в двух строчках!

По коридору между сиденьями спокойно прогуливал собачку на поводке высокий человек с бородкой. И на том спасибо: обычно собаки в дачных поездах бегают вполне бесприютные.

Позади нас спорили мужики не поймешь о чем: громко и скопом. Антиалкогольная кампания ни к чему хорошему не привела, но ее продолжали проводить, и пить на людях побаивались. А этот народ, сидящий позади нас, как-то изловчился и выпил тишком, и было ему впору, но хотелось еще.

- Не люблю метафору, - определила Аня свою нишу в поэзии: это она так запоздало отнеслась к моей фразе о простоте ее стиха.

Я вроде и не собирался спорить, но возразил:

- Бедная метафорка, все ее пинают, а пожалеть некому! - Аня улыбнулась, и я продолжил: - На одном вечере поэзии в Москве рядом сидели два довольно известных поэта, он и она. Он философски смотрел на засилье метафоры, она - столь же философски на ее отсутствие. Это не помешало им вскоре пожениться. У нее был ребенок от первого брака, и у него...

Аня ничего не ответила, только коротко и строго посмотрела на меня: со значением ли я сказал или просто мне взбурухнулось. Не отрываясь, я глядел, как тонкопалые, непроницаемые ее ладони лодочкой прикрыли колени. Впервые коротко общаюсь с такой неговорливой поэтессой, даже не думал, что такая приищется.

Сзади расторможенные мужики что-то доказывали друг другу, и получалось у них громко и напористо. Народ потихоньку расчуял, что такое гласность, и оценил ее. Одному из мужичков, патлатому и брыластому, мне хотелось повиснуть на руке, которая задавала ритм его словам, и посоветовать: «Ты, мужик, не долдонь про землю, которая все-таки вертится, ты сначала убедись, что общество готово к твоей великой правде». Но я не стал говорить и виснуть на руке: мою правду тоже надо еще на всхожесть проверить.

Аня стала подремывать или делала вид, что ей хочется спать. А с меня слетела всякая усталость, когда я вспоминал, как быстро с нее сошел форс строгой женщины. От налетевшей любви с первого взгляда или от моего напора? Менее всего я хотел, чтобы это было результатом того, что проще всего назвать синдромом командировки. Я влюблялся быстро и искренне. Женщины сами были виноваты в том, что не могли привязать меня надолго. Поэтому, глядя на Аню, я побаивался громких слов, а они все-таки зарождались внутри и готовы были выплеснуться, но я их удерживал: самая красивая, навеки... Я взял ее руку с колена и поцеловал. Она не спала и, не открывая глаз, улыбнулась. Сейчас молодые не смущаются, отгораживаясь на людях от всего мира. Но я родился еще в то время, когда стеснительность считалась добрым делом. Поэтому мне было не так уж просто поцеловать ее руку, но я, не желая никому ничего доказывать, все-таки сделал это. И, надо сказать, с большим удовольствием.

- Что? - спросила она одними губами.

И я ей ответил, наклонившись к завитку ее волос вокруг уха:

- Мы с тобой, как молодожены с распрямившимися мозговыми извилинами на одной подушке...

У нее были конфеты. Я их стал есть, чтобы заглушить голод, но успел съесть всего две штуки: мы подъезжали к остановке.

Не то поселок, не то зажатая холмами деревня - Грачевка. Я приезжал сюда не единожды к Федору Ивановичу Живцову. Написал очерк - лучше бы не писал. Возбудились партийные дамы, оберегающие искусство и литературу, к которым можно приложить острое партийное зрение. Возбудились и насторожились. Выставка произведений художника Федора Живцова, организованная друзьями в областном центре, закончилась скандалом: пришли сорукоплескатели Сталина и выставку закрыли. Несчастный Живцов был проклят и лишен общения со зрителями. Чтобы не умереть с голоду, он вынужден был приспособиться к базару и продавать там свои лубки. У нас можно избежать наказания за настоящее преступление, но нарушить идеологические представления чиновника тебе не позволят. А между тем творец к истине стоит ближе, чем все чиновники, вместе взятые. Правда, есть в этой близости к истине и своя великая печаль: сначала приходит вопрос «кто понимает?», а потом - «кто помнит?».

Уже несколько километров поезд шел очень медленно. Не принимала нас Грачевка. Я глядел на Аню и думал Бог знает о чем. Глаза у нее были синие, а волосы такие светлые, что в их окружении лицо казалось загорелым, а глаза - серыми. Вчера я заметил в мочках ее ушей небольшие сережки, а сейчас они мне не были видны, потому что она сидела рядом и лишь изредка поворачивала ко мне голову.

Наконец мужики пошли в тамбур покурить. Лишь один некурящий поймал мой взгляд, быстро поднялся и сел рядом. Склонив голову, он поглядел на книжку Аниных стихов.

- Про любовь, да? - строго спросил Аню. - Все женщины одинаковы, любого возраста: дай им книжку про любовь! К чему замужней бабе про любовь? Одни завидки разжигает. Баба после книжек на чужих мужиков начинает поглядывать. А потом что? А потом и за спичками зайдет к соседу, пока муж в командировке! Я вот книжечку читал немца одного, «Половой вопрос» называется. А там говорится, что и у женщины, и у мужчины этот самый вопрос одинаковой силы. Только женщина больше нашего стесняется. А сейчас уже и не стесняется. У меня жена гинекологу помогает в поликлинике, ну там убирает... Так она рассказывала, как осматривали девочек в одной школе. Знаете, сколько нетронутых в десятом классе? Ровно четыре штуки, во!

Он бы и еще продолжал, но Аня демонстративно повернулась к давно не мытому окну. А я, грешен, люблю слушать пьяных. И вообще люблю слушать улицу, базар, очередь у пивной бочки.

Из тамбура вернулась веселая компания наших соседей, и знаток полового вопроса поспешил на свое место. Если бы не Аня, я, в случае нужды, мог бы подыскать для него соответствующую фразочку или впечатляющий аргумент. Опытным путем я пришел к выводу, что, скажем, мат - это концентрированное выражение мыслей русского человека. Я бы сказал, это мысль-сгущенка. Нет ничего доходчивее и проникновеннее для русского человека, чем острое словцо, облеченное в ненормативную форму.

Поезд наконец-то остановился. Мы поднялись и пошли к выходу. Всю дорогу на лице Ани я улавливал переменчивые наплывы сомнений: подчиниться мне, случайному, или не покориться, гордо вскинув голову и уже больше не слушая змеиные искушения, идущие от недавних воспоминаний. То, что она безропотно пошла за мной, не было проявлением ее женской слабости, а шло от сложности вопросов и отсутствия времени на их разрешение. С некоторым сожалением я отверг мысль, что в ситуации с Аней сказались мои дремавшие способности умыкателя.

Мы вышли на перрон. Я разглядел указатель, направляющий людей к кассе. Когда мы вошли внутрь, в кассе никого не было. Я постучал пятаком по стеклу, и через минуту за ним появилась виновато улыбающаяся и вытирающая губы молодайка.

- Извините! - сказала.

Это так на меня подействовало, что я сам стал извиняться за неурочный визит, а потом винился, что у меня много мелочи. Но она осталась довольна и тем, что ее на рабочее место позвали, и тем, что теперь у нее много мелочи для сдачи, а то у здешних базарных торгашей мелочи и не бывает вовсе.

Поезд отойдет завтра утром, в восемь двадцать.

Аня меня не приглашала к себе в Раздол, но она стояла рядом и слышала, как я заказал два билета до Раздола. Слышала и не возразила. Только дрогнули ее красивые брови, когда я молча положил билеты в бумажник. Но когда мы стали переходить пустую базарную площадь, она все-таки спросила:

- Ты хочешь проводить меня до самого дома?

В ее вопросе просвечивала уверенность, что за порогом дома - это вотчина хозяйки, а не зона вероломства попутчика. Стреляная, пуганая, она меня все-таки боялась.

- Я не хочу с тобой расставаться, - ответил я. - Не бойся меня: я светофоропослушный. Я вижу твой красный цвет, и я вижу зеленый. Несмотря на многочисленные неудачные браки, ребенок у меня один. Я люблю поухарствовать в своих рассказах, но это моя натура, и, если меня лишить возможности говорить, я, пожалуй, умру и начну миссию улучшения экологических констант моей многострадальной земли...

Аня взяла меня за руку, горячо задышала мне в плечо. Я посмотрел на нее. Она грустно улыбнулась. Остальную часть пути мы молчали.

Улица Полевая, где стоял дом Живцова, была недалеко от базара. Зеленая, асфальтированная, с палисадниками и водоразборными колонками - более похожая на улицу городской окраины, чем небольшой станции. Дом тридцать три - двух-этажный, с затеями. На втором этаже у Живцова - мастерская. Я дернул ручку колокольчика, и мне отозвалась собака. Потом заскрипели половицы сеней под мягкими женскими шагами.

- Здравствуйте, Мария Алексеевна! - приветствовал я седую, сухонькую женщину в платке, накинутом на плечи.

Она меня узнала, скорее всего потому, что муж известил ее о моем приезде. А то бы могла и не узнать: с тех пор, когда я бывал здесь, прошло много лет.

- Здравствуйте, молодые люди!

Об Ане ничего не спросила, дорогая, золотая, деликатнейшая Мария Алексеевна. Показала рукой на дверь в конце длинных сеней и крикнула:

- Федя, встречай гостей!

Федор Иванович вышел в рудожелтой толстовке, в полосатых портах и мягких полусапожках. Шагнул ко мне, обнял с высоты своего отменного роста - белая борода потекла мне за шиворот. На Аню взглянул щурко, красота Ани на мгновение остановила его взгляд.

Он сразу пригласил нас в мастерскую, на второй этаж, но пока мы закругляли разговор, Мария Алексеевна начала свой шустрый бег туда-назад по скрипучей деревянной лесенке. Когда мы поднялись наверх, посреди мастерской был уже накрыт стол в расчете на дюжину едоков и выпивох. Пахло привяленной и сухой травой, пучки которой висели на стенах, перемежая картины и иконы. На тумбочках, ящиках и подоконниках стояли разной формы закрытые склянки, содержимым которых были змеи, ящерицы и другие гады и твари. На стенах висели разного рода книжные полочки с литературной классикой, славной не только содержанием, но и оформлением. Аня подошла к самодельной, из березовых горбылей, полке и стала разглядывать «Витязя в тигровой шкуре». Пока хозяева были заняты, она негромко заметила:

- Классики даны нам для того, чтобы мы, прочитав их, устыдились и бросили перо. Так нет же! Прочитав их, мы находим множество причин писать хуже. Самая главная причина - время: время такое, что можно писать хуже!

Федор Иванович усадил нас за стол, а сам подошел к холстам, натянутым на подрамники и поставленным колодой к стене. Обычно художников просят показать свои работы, а этот старик был уверен, что раз уж люди попали к нему, то, не посмотрев их, отсюда не уйдут. Когда-то он жил в Витебске и считал себя учеником Марка Шагала, хотя вряд ли они встречались. Но несомненно фантазия Живцова в сравнении с фантазией Марка Шагала воспринималась как раз не в порядке родственной преемственности, а в порядке ученичества: чуть умеренней, чуть помоложе, другой век, другие страсти. Ученик никогда не выплескивает своего учителя, донесет его до собственного смертного одра. Чуть-чуть иной, уже не Шагал, но вполне еще Шагал, в особенности для таких идеологических воителей, как Ольга Ивановна Нестерова и Александр Васильевич Исканцев. Конечно, если бы слава не была падким на западное солнышко явлением, а сияла бы и над теми, кто живет в русской глухомани, то Исканцев с Нестеровой и не подступились бы к таким самородкам. Хотя, возможно, Шагала они до сих пор на дух не переносят. А я вот не боюсь того, что со времен Шагала люди в Витебске, а, может, и еще где, передвигаются исключительно по воздуху.

Хозяин показывал свои холсты и ставил их рядом, опять отвернув к стене. Время от времени он напевал речитативом:

- Художество-досужество, убожество-замужество... Не возымел амура, разглядел - она дура!

Когда его рука устала работать, он сказал, что достаточно поморил гостей голодом, а теперь время не раскидывать камни и не собирать их, а наливать в стаканы. Он подсел к столу, налил гостям по своему усмотрению и поднял бокал.

- Несколько лет назад, - произнес он, - а именно, кажется, в августе восемьдесят седьмого года, у нас изжили книгу жалоб и предложений, а вместо нее завели книгу отзывов и предложений. Чуете разницу? Это типично перестроечная революция: отменить книгу жалоб, чтобы жалобы вовсе исчезли. Вырубить виноградники, чтобы не было алкоголизма! А?! Вот я и говорю своей жене Маше: давай не отменять свою семейную книгу жалоб и предложений. И лацкан не будем отменять, и жилетку: приходи ко мне, поплачь в лацкан или в жилетку! И вам советую, молодые люди: положите на видное место свою книгу жалоб и предложений, чтобы избыть на ее страницах печаль и не доводить дело до развода. За то и выпьем!

Я заметил, что покраснела не столько Аня, сколько Мария Алексеевна: порозовели мочки ушей в завитках седых волос, потом зарумянилась тонкая кожа худых щек и спокойная, всем напоказ, шея.

Когда выпили, Федор Иванович крякнул и произнес давнюю свою приговорку, которую я помнил, но смысла которой с тех пор так и не понимал:

- Сотня людей и один иудей!

Весело посмотрел на жену, подцепил вилкой грибок, а Мария Алексеевна уже поняла, о чем дальше будет говорить ее муж, и поняла, что не отведет этот разговор, и такое не впервой у них происходит.

- Жена у меня умница, - сказал Федор Иванович, - она знает, почему я завел речь о книге жалоб и предложений. Я ведь тоже поплакаться хочу и раскаяться прилюдно, желательно на театральной или на соборной площади, но против площадей Маша решительно возражает...

- Те, кто неумы, у них уши дозором, - пояснила Мария Алексеевна.

- Это верно, что у дураков уши стоят для прослушивания пространства, - подтвердил Федор Иванович. - Возможно, их более всего как раз на площадях, дураков-то. - Он еще налил беленькой себе и мне. Ане долил вина, жене добавил из кувшинчика ягодного морса и продолжил: - Маша у меня святая женщина. Выпьем, Господи, благослови! Мы с ней троих детей вырастили. Никита, ты их, должно, помнишь?

Я помнил и кивнул. Два брата и сестричка, в которую я одно время влюбился - спасибо, что не обещал жениться, согласно своему представлению о порядочности. Она скоро вышла замуж и уехала куда-то на Алтай. Спрашивать о ней в присутствии Ани мне не хотелось...

- Так вот, я насчет святости моей женщины...

- Будет тебе! - Мария Алексеевна махнула рукой, видимо, уже не первый раз возражая и зная наперед, что ничего из ее возражений не получится.

- Жили это мы, жили, и вот однажды в наш район высадился один московский десант по части народной культуры: кто песни собирает, кто старинные слова, кто бабушкины сказки, а кто бабушкины наряды в сундуках перетряхивает. И к нам пожаловала одна профессорша. Довольно моложавая, Маргаритой Осиповной звали. Узнала, что я травы собираю и ведаю, как они в народе по-простому называются, увидела моих заспиртованных змей и пришла в восторг. «Я, - говорит, - вас в диссертацию включу!» А когда я ее повел во времянку, где у меня тогда мастерская была, - Никита знает, - она чуть в обморок не упала: села в кресло и ручкой-ножкой не колышет...

Мне пришлось разлить напитки по рюмкам и бокалам, чтобы Федор Иванович не отвлекался по мелочам. Было еще достаточно светло, хотя час наступил вечерний. Народ об этом времени коротких ночей сказывает: «Летом свет во всю ночь». Мы и выпили с Федором Ивановичем, не мешкая. Аня во все глаза смотрела на седобородого старика и на его жену, которая, как видно, была значительно его моложе и до сих пор сохраняла эту возрастную разницу.

Я тоже впервые слушал эту историю, она произошла после моего отъезда. Опыт прозаика подсказывал мне ее развитие. Вот она, эмоциональная разница между поэтом и прозаиком! Хороший поэт несет в себе феномен «желтых дождей», как у Симонова в «Жди меня». Но даже очень хороший прозаик, похваляясь своим рационализмом, обзовет хорошего поэта дальтоником: какие тут желтые дожди! А вот по части движения сюжета мы, прозаики, такое можем накрутить, что непроницаемей желтых дождей будет.

Федор Иванович опять подцепил грибок на вилку и, прожевав его, стал рассказывать дальше.

- Потом меня этот московский десант окружил и давай расхваливать на всю клавиатуру! Я ведь самоуком живопись постигал, меня разными школами легко смутить. Однажды Маргарита Осиповна и говорит мне, что очень даже надо устроить в Москве мою персональную выставку в Союзе художников. А я еще вам не показывал свои акварели, акварелочки... Никита, наверное, помнит? А Маргарита Осиповна как увидела их, так и решила все скупить. Но потом она меня все-таки уговорила выставку в Москве устроить. Эти ученые расфиговку мозгов быстро делают... Я как дал согласие, так Маргарита Осиповна и воздержалась мои акварелочки покупать... Ну, ладно, я поехал с москвичами все разузнать про выставку. Разузнать-то разузнал, да вот дьявол меня попутал, и я остался оказией у Маргариты Осиповны на целых три года...

Было странно, как настойчиво хозяин пытался пересказать историю, которая безусловно не была приятной для прилюдного изложения ни ему, ни жене. А со временем от повторения она, эта история, я думаю, вообще стала невыносимой. Я вдруг понял, что Федор Иванович отдал себя под епитимью и блюдет наказание всякий раз, когда приходит какой гость или выпивается какая-то мера вина. В общем, похоже, крутой старик поклялся, а Мария Алексеевна, причастная к клятве, должно, уже простила Федора Ивановича и все время выказывала свое неудовольствие, однако знала, что ее протест всерьез не принимается.

- Художество-досужество... - Федор Иванович приговоркой словно остуженный голос опробовал. - Маргаритой Осиповной, да и Москвой тоже, зело я был недоволен. Во-первых, я уже жених был сомнительный. В вопросах здоровья я уже тогда переходил на скрип: скрипел потихоньку... Во-вторых, эта баба-профессорша меня все время кому-то показывала: то выставку устраивала у кого-то на дому, то на свою лекцию приводила студентам на потеху. Верите, я за это время не взялся ни за одно стоящее дело! Если ко мне и приходила слава, то, видимо, только ночью. Когда я просыпался утром, ее уже не было. Однажды Маргарита Осиповна показала меня каким-то художникам, и они научили для заработка мазать портреты членов Политбюро. Я так обрадовался, что перестал ходить к Маргарите, которая денег мне не давала ни копейки, чтобы я никуда не смылся. Конечно, она меня быстро обнаружила: нашла, где положила. Но с тех пор не так сильно убивалась по мне, если я ночевал в мастерской у кого-нибудь из художников. У меня работоспособность была, как непрерывка до войны: только не останавливаться! Вы знаете, что эти портреты делаются по шаблону? Шаблон этот сильно увеличивает производительность. Как бы это вам объяснить? Нынче отдача нефти из пласта, благодаря нашей технике, достигает всего лишь пятидесяти процентов. Так? А чему равна отдача художественной правды из сердца художника, если в его руках такой ненадежный инструмент, как кисть? То-то и оно! А шаблон - это путь к поточному производству. Где не нужно качество, там почти необходимо количество...

Мне хотелось курить, но я не посмел выходить из-за стола. Мы с Аней посмотрели друг на друга. Федор Иванович перехватил наш невербальный диалог и все понял. Он достал сигареты с подоконника, угостил нас и сам закурил: позволял себе считанное количество сигареток. Воспользовавшись перерывом, Мария Алексеевна как бы по делу пошла вниз, прихватив с собой опроставшуюся посуду. Я думаю, ей, несмотря на тренировку, непросто было все это выслушивать в присутствии посторонних людей, и она рада была уйти, ничего не объясняя. А сам Федор Иванович так разошелся, что и не заметил, как она ушла. Когда мы снова выпили, он продолжил свой рассказ, упомянув для начала о том иудее, который очутился среди целой сотни людей.

- Да, одно меня в той системе печалило... Как вы думаете что? Не буду томить - цензура! На прием работ приходил цензор с фотографиями - иногда целый пасьянс. Он сравнивал мою работу с образцом и ставил на обороте свой роскошный штамп. Однажды прицепился ко мне: «Вот здесь должна быть родинка!» То есть у того субъекта, за которого я готов гонорар содрать, - у него должна быть родинка! А я того субъекта сто раз уже созидал на холсте. Кричу цензору: «Нет у этого члена никакой родинки!» «А вот посмотри!» - говорит он и сует мне фотографию. Я посмотрел, плюнул на палец и вытер «родинку». «Это у вас муха нас... - простите меня. - Надо хранить фотографии таких людей у самого сердца, а не в местах мушиного выплода!»

От вина и от рассказа мне стало весело. И Аня улыбалась, показывая крупные белые зубы.

- Парагвайская анаконда ваш цензор! - определил я.

- Вас Мария Алексеевна простила? - задала Аня главный вопрос.

Федор Иванович вдруг обнаружил, что его жены нет за столом, - пустота, зияние, дефицит живого вещества!

- Маша! - крикнул он в сторону открытой двери.

Послышались шаги по деревянной лестнице. Мария Алексеевна вошла в мастерскую с блюдом мяса, обложенного зеленью.

- Скажи им, скажи, как ты меня простила! - распорядился красный от выпитого Федор Иванович. - А то ведь они мне не поверят, никто не верит!

Мария Алексеевна села за стол; было видно, что она умеет владеть собой. Демонстрация ее доброго сердца продолжалась с момента возвращения Федора Ивановича и доставляла удовольствие разве что ему одному. Но такова участь русской женщины: прими блудного мужа назад, прости его да еще продемонстрируй радость. При всем своем уме Федор Иванович, видимо, не мог допустить, что этот предмет разговора приносит страдания его жене.

- Я его ждала! - только и ответила Мария Алексеевна.

...Скоро Федор Иванович стал подремывать за столом. Мы потихоньку встали и спустились на первый этаж. Мясо почти не тронули, спиртное не допили - в моем доме гости так скромно себя не вели. Скоро и Мария Алексеевна принесла сверху посуду.

- Я его там на кушетке уложила, - сказала она. - А вас отведу во времянку. Там хорошо, прохладно, травами пахнет.

Лампочка во дворе освещала заасфальтированное пространство, увитое сверху хмелем. Отдельная дорожка вела к времянке - довольно большому строению, тоже освещенному дворовым фонарем. Мы прошли вслед за Марией Алексеевной по дорожке мимо колодца со сверкнувшей в лунном свете цепью на ржавом деревянном барабане, мимо поленницы под навесом и пустой собачьей будки. Во времянке пахнуло травами, пучки которых висели в сенях и в самой просторной комнате, поделенной надвое неполной стеной.

Рыжий кот вышел из темноты, обозначил свою вечную любовь к хозяйке фигурным касанием к ее ногам. Обозначил и скрылся в прихожей по своим делам. Аня заметила иконку в святом углу и перекрестилась с низким поклоном, к явному удивлению и удовольствию Марии Алексеевны. Я, убежденный, что вера в Бога делает человека чище, сам внешними проявлениями веры пренебрегал, а тонкий разговор с самим собой все откладывал и откладывал.

Мария Алексеевна показала нам самое замечательное в комнате - роскошную кровать и развернула пакет с постельным бельем. А в той части прихожей, которую мы прошли, располагалась ванна. Воду грели совсем недавно, сказала Мария Алексеевна, потому что летом ей как хозяйке приходится все время в огороде проводить, вот она и топит колонку иногда два раза в день.

- Нас приняли за супругов, - сказал я Ане, когда Мария Алексеевна ушла. - И ты не возразила...

- И ты, - тихо отозвалась Аня, присев у стены и откинув голову прямо на висящие пучки трав. - Ты творец истории, а я песчинка.

- Я не творец истории - это точно! - возразил я. - Но и песчинкой мне не хочется быть. Я голыш - это значительно больше песчинки. Но совершенно голый. Я типичный неудачник.

- Нет! - не согласилась она.

- Неудачник не потому, что бездарный, - уточнил я. - А потому, что провинциал.

Аня зашелестела сухой травой и проверила рукой, не осталась ли трава в волосах.

- Неудачник - не так уж плохо, - оценила она. - Бывают гениальные неудачники.

- Да, конечно. В силу роковых случайностей у Россини провалилась опера «Севильский цирюльник». Считают, что это происки завистников: один из исполнителей забыл гитару, другой споткнулся во время действия, а еще, говорят, на сцене вдруг появилась кошка. История свидетельствует, что автор убежал из театра...

- Вот видишь, - отозвалась она.

Внезапно я придумал выход для себя и для нее:

- А давай мы вместе с тобой разработаем лечебный комплекс для неудачников. Я объявлю себя психоневрологом, и мы начнем лечить неудачников из творческих Союзов: писателей, композиторов, художников. Я повелю им прикрыть глаза и постараюсь их развеселить: «Если провалилась ваша пьеса - это не значит, что у вас провалился нос! На скамье освистанных драматургов сидели первоклассные прозаики: Золя, Бальзак, Флобер, Доде. А сколько рукописей вернули вашему покорному слуге и его друзьям!» Я еще не решил, будем ли мы из лечебных соображений напоминать пациентам исторические решения, в которых смешивали с «этим самым» Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна, Богословского, Зощенко, Ахматову. А ведь были еще люди, не входившие ни в какие исторические решения: Булгаков, Платонов, Олеша, Цветаева. Не введет ли это наших пациентов в ипохондрию?

Пока я разглагольствовал, Аня стелила постель. Видимо, не очень меня слушала. Я понял это, когда она незаметно подошла сзади и закрыла мне рот рукой. Чудная моя женщина была немногословной и понятливой. Про себя я ее называл женщиной, живущей легким «мимосердием». То есть мне показалось, что вчера она не боялась меня, а отстранилась от меня в любви, инстинктивно ставя себя в центр мироздания. Но я знал, что нюансы привносят в ментальность женщины думающие мужчины. Я никогда не ставил перед собой задачу - провидеть. Но я всегда ставил скромную задачу - видеть.

И я обнял ее и поцеловал простодушно и расторможенно, почувствовав, что еще совсем не растратил по постелям свой жар. Когда она ушла принимать ванну, меня внезапно, без предвестников, одолел приступ ревности к ее бывшему мужу - человеку, мне совершенно незнакомому. Я сел в кресло-качалку и стал спокойным покачиванием задуривать себе голову. Тот, кто сохранил в этой жизни широту взглядов, простодушие, доброту, - безусловно, хороший человек. Но тот, кто утратил эти качества, не всегда плохой. Возможно, он просто жалкий, успокоил я себя. Жалкий от ревности.

Аня вошла, вытирая голову большим полотенцем: Мария Алексеевна предусмотрела даже это. Моя прекрасная женщина приготовила мне ванну, от чего я давно отвык. Я постирал свои великоразмерные носки и повесил их на теплую трубу колонки. Шелест душа чуть не убаюкал меня. Одеваясь, я подумал, что недурно бы выпить, поскольку у своей будущей тещи я пить не буду. Но я совсем не ожидал увидеть, как Аня, сидя на кровати, разливает вино по рюмкам.

- Мария Алексеевна наказала мне попробовать вот из этой бутылки.

- Старушка не только мудра, но и прозорлива! - заметил я и подумал, что бросать пить придется тогда, когда уйдут мои шумные страсти и уже не потянется рука ни к Великому Началу - женщине, ни к ее производным - поэзии и амфоре.

Правда, надо не проглядеть момента, а то сопьешься.

Не тронув своей рюмки, Аня прижалась ко мне.

- Почему ты ушла от мужа?

- Ты даже не допускаешь, что это он ушел от меня?

- Не допускаю!

- Ты меня разгадываешь?

- Я тебя люблю!

- Ну вот! Пушкин был влюбчивым, да? Дона Жуана, если отбросить поэтические нюансы, надо записать развратником. А такого, как мой бывший муж, устроенного страшно примитивно, в народе называют кобелем, прости меня, Господи!

- Извини, я не хотел ворошить это в твоей памяти, - признался я.

Она всхлипнула у меня на плече.

- Не обижай меня, Никита! Ладно? Я буду, как рабыня, тебе служить. Я могу раствориться в тебе, и не нужна мне ни поэзия, ни книги. Это к вопросу о двух пишущих в семье...

- Анечка, не надо таких жертв! - шепнул я ей и расчесал рукой ее чуть влажные волосы. - Я так устроен, что вполне достаточно любить меня и мое творчество. Мои жены ненавидели мою писанину! Может быть, я невелик писатель, но самоуважение от величины таланта не зависит.

- Никита!

- Да, Аня!

- Не говори больше про своих жен, ладно? И скажи мне, ты жаворонок или сова?

- Я жареный петух, не видишь? Но вставать мы будем рано, независимо от нашей принадлежности к пернатым.

Выкатилась луна из-за шторы на окне. Я встал и задраил окно до герметичности: уж очень луна была одушевленной - соглядательница, да и только. Пока стоял у окна, слышал, как нисходит с тела Ани ее розовый шелк.

- За что я тебя полюбила? - спрашивала она меня в спину. - Неужели за слова? Ведь книги - это слова, и мысли - тоже слова. Значит, любовь и вправду слепа... Как-то боязно, потому что, в сущности, я тебя не знаю. А внешность у тебя заурядная, и опять непонятно, почему я тебя полюбила, хорошо обжегшись в свое время. Ты не обижаешься?

Я вернулся к столу и допил в темноте вино в своей рюмке.

- Это провидение. Помнишь, сама судьба посадила нас рядом в автобусе, когда мы ехали от вокзала? Я ведь тоже сразу обратил на тебя внимание и потянулся к тебе сердцем... Что касается обиды, то я нисколько не обижаюсь. Я вспоминаю историю, ее мне рассказала одна бабуся. Она работала в войну в госпитале сестричкой. И вот она влюбилась в солдатика с челюстно-лицевым ранением. Понятно, что с таким ранением красавцем он не был. Долго ли, коротко ли они любили друг друга, но лечение закончилось, и он ушел на фронт, а с войны не вернулся. Женщина эта ждала его, потом и ждать перестала, но больше ни в кого влюбиться не могла. Она до сих пор жива, ей очень много лет, но рассказывает она о своей любви так, что мужики плачут... Тебе дать вина?

- Не надо.

- До смерти хочется написать о фронтовых женах. «Но живет еще где-то женщина, что звалась фронтовой женой. Не обещано, не завещано ничего только ей одной. Только ей одной да мальчишке, что читает первые книжки...» Мы перед ними до сих пор в долгу, потому что на тех фронтовых дорогах и кончилось их счастье. Мне рассказывал русский поэт из Алма-Аты, Михаил Данилович Балыкин. Он фронтовик, попал на фронт восемнадцатилетним. На какой-то станции весь эшелон таких же безусых вышел из теплушек. А на перроне - девушки из городка, которые приходили к каждому эшелону целоваться. И вот они целовались, пока не раздавалась команда: «Кончай целоваться!» И эшелон увозил на фронт восемнадцатилетних новобранцев... А девушки прибегали к другому эшелону и делали хоть на пять минут счастливыми тех, кто завтра, может быть, погибнет. И иногда эти мальчики гибли целыми эшелонами...

- Боже, как пронзительно! - проговорила она и натянула простыню до самого подбородка.

- Нет! - сказал я, пытаясь стянуть с нее простыню.

- Да! - ответила она. - У меня сердце прыгает. Не хочу, чтобы ты видел, как оно стучит и прыгает... Скажи, о чем ты меня никогда не спросишь?

- Я никогда тебя не спрошу, крашенная ты блондинка или нет. Но не потому, что я нелюбознательный, а потому, что ты сама расскажешь.

- Глупый, я же северянка.

- Вот! А еще я не спрошу, что такое гибкая система скидок.

- Это из коммерции? Если бы ты спросил, я бы тебя разочаровала: ничего в этом не понимаю.

- Вот и сдалась! Когда я читал про гибкую систему скидок, у меня в голове рисовался образ молодой женщины, сильно похожей на тебя, - гибкая, прекрасная, и волосы светлые. Говоря некоммерческим языком, у гибкой женщины есть что скидывать... Мне не нравится иноязычное слово «стриптиз».

- Поцелуй меня!

- Вчера был внепротокольный поцелуй, а сегодня - неспровоцированный? Ты моя беляночка...

- Кое-что у умных людей должно происходить само по себе. И без объяснений. Иначе порвется тонкая паутинка, которой нет названия...

Сейчас сметутся философские плотины и всевозможные вербальные витражи и ничего от них не останется - такая им цена. И, очнувшись, я скажу, что у человека нет ничего, кроме любви. Даже другой любви нет. Есть только одна любовь, да простят меня мои нелюбимые жены.

От станции по направлению к югу пронесся безголосый поезд. И наступила тишина. Сквозь высокий звон в ушах я слышал, как в прихожей капает из крана.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.