Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1
Анатолий Лысенко
 БЫСТРЫЕ ВОЛКИ

Пролог

От Верхней Оки к излучине Дона набежали тяжелые черные тучи, мутно завесили небо. На Малую Голунь опустилась такая бездонная темень - хоть глаз выколи. Скрылись во мраке Велесовы горы, утонули они в синих илистых перьях огромного Змия, разбросавшего над стылой землей свинцовые мокрые крылья.

И не пришла в тот день Красная Заря, не нанизала драгоценные каменья и светлым-светлое убранство свое на листья белых берез и крепких дубов, под которыми прятались низкие - серыми грибами вырастали среди сочной травы - избы ореевых русов.

Давным-давно угнездились на Велесовых горах ореевы русы. Они пришли сюда, на берега Оки, еще с потомком Орея, князем по имени Вятко, ходившим по белым кучным облакам в обнимку с Перуном и занявшим своими родами земли от Правобережья Десны до самого Дона. С той поры, со времен Вятко, их и прозвали вятичами, чтобы отличать от других русов Орея, от радимичей и иных родов и племен.

С полуденной стороны соседствовали с ними угры и северяне, а меря и мурома - с полуночной. Солнце к ним приходило от земель мещеры и небольшого аланского племени язигов, а пряталось далеко за Десной, у радимичей.

Теперь язигов осталось совсем мало, почти все ушли с гуннами, когда по южным землям с восхода на закат нескончаемым потоком потекла черная кровавая река. К земле приросли те из них, кто привык к хлебопашеству.

По злачным травам, по родникам с живой водой в те далекие времена шли многие тьмы и тьмы узкоглазых черных людей, и их быков, коров, овец, лошадей. Они оставляли за собой обезлюдевшую пустыню. На многие годы исчезли стада у вятичей и соседних северян, угров и прочих насельников, которые прятались в лесах и ждали, пока прекратится это кровавое половодье. Даже волки страдали, не могли найти тварей, чтобы заглатывать их.

Теперь вятичи расплодились, растеклись по земле, как муравьи, построили себе избы. У одних низкие - только крыша и поднималась над землей, у других высокие - не надо клонить голову, чтобы в двери войти. А на лугах и говядо, и лошади, и овцы, и свиньи в закуте, и птица всякая, на пашнях жито и просо, и лен. Пчелы мед домой носят.

Нельзя сказать, что вятичи совсем избавились от чужих людей. Не сидится им, чужакам, в своих землях, рыскают они по степям, поднимаются вверх по Дону.

То и дело набегают с полуденной стороны авары - издаля, особенно, если появится молодой кто, еще не выросли у него ни усы, ни борода, не поймешь, мужик перед тобой или баба - косы длинные, челки на лбу подстрижены. Но чаще заскакивают узкоглазые плосконосые тюрки - тоже с длинными волосами, только не заплетенными в косы, как у аваров и баб, а распущенными, как у девок. Хапают все, что под руку попадется: меха, скотину, детей, молодых отроков. Но особенно падки на юных отроковиц, отлавливают их, а потом, если у самих такого товара в избытке, продают греческим или персидским купцам.

С одними ворами приходится биться смертным боем, от других можно и откупиться. Но долго они не задерживаются, стыло им тут, солнце не такое ярое, как в полуденной стороне, зябко и сыро, носы сопатят. Сначала одни обложат данью, потом эти уходят, другие наскакивают, говорят, что наш хан лучше и сильнее, если хорошая дань будет, то он защитит от первого.

Никто не защитит, каждый норовит имение твое захватить.

Часть первая

КНЯЖЬЯ ИЗГОНА

Глава первая

Русы

В полуденной стороне, в том месте, где заканчивались земли вятичей, правый берег Дона поднялся над водой высоко, высунулся и навис над пучиной, как Перуново облако. А на самой его бугровине вызвездилась Малая Голунь, острыми дубовыми бревнами ощетинилась в сторону порубежного поля. Дальше - чужая земля.

В тот стылый и слякотный день на краю городища в жарко натопленной бане хлестались березовыми вениками и обливались пахучей водой, настоянной на горьковатой богородской траве, молодые и еще не женатые князья Белояр и Скотень.

Они - однородные братья - совсем не походили друг на друга. Белояр - высокий, статный, с длинными крепкими руками, русоволосый, и даже чуть-чуть буроватый, как отец. Скотень чуть пониже, но поосанистее. Волосы у него белокурые, светлые. От отца ему мало досталось. Только глаза - большие, голубоватые. Мать у него была не славянкой, как у Белояра, а дочерью аланского князя Саросия. Но Белояр ни с кем из полнородных братьев не был так дружен, как со Скотенем, однородным.

Князьям прислуживали две юные мещерки, подаренные мещерским старшиной за то, что Белояр оборонил его от угров, которые, разбредшись по лесам, отлавливали девиц его рода.

Обе мещерки оказались девками нежными. Особенно Валка. Ласистая. Губы - словно маковые цветки на солнце горят, глаза - что озеро в ясный день. Ей и меду не надо, дай прикоснуться, погладить князю лицо или плечи. Щелоком вымоет Белояру голову, обольет пахучей водой, а потом засмеется, прижмется к его широкой спине, обхватит шею и затихнет. В бане и без того жарко, а тут еще от нее такой огонь в сердце врывается, дрожь берет. И надо бы князю ответить ей лаской, да горе пришло, на душе муторно.

Молодые князья в тот день не играли с мещерками. Мылись молча. Лица у них были угрюмыми, насупленными. На груди каждого плакала Жаля. По раннему утру оба готовились выехать на Оку, в Большую Голунь, на похороны отца, князя Любчана.

Отца, как известили гонцы, прибывшие поздним вечером, когда баня была уже натоплена, в короткой схватке убили радимичи. Они много лет уже пытаются передвинуть границу своего княжества к берегу Десны.

Любчану едва минуло сорок. Он был здоров, о смерти не думал. Она пришла нежданно. Тело его положили в глубокую яму, чтобы сохранилось, не загнило, пока все сыновья соберутся на похороны. Жен у Любчана было много, а сыновей и дочерей еще больше.

- Ты у нас старший, - поддавая пару, сквозь зубы произнес Скотень, - займешь отцовский стол, сразу веди дружину на радимичей. Или поручи мне. Я им устрою такую чахледь - задохнутся.

В голосе Скотеня пылала злоба.

Белояру не хотелось начинать свое княжение с брани. Отца все равно из могилы не подымешь, а людей можно погубить много. Других ворогов хватает. Они только рады будут, что вятичи и радимичи изводят друг друга, легче будет побить и тех и других, забрать их имение и достаток.

Он взглянул на Скотеня - ждет ответа.

- Не борзись. Сотворим жертву Даждьбогу, устроим тризну, а потом и решим. Пора нам одеваться. Чуть вздремнуть надо. Красная Заря откроет глаза, и поедем.

Едва оделись, в баню заскочило семеро испуганных отроков - лица побелели, глаза блымают, руки дрожат. Сказали, что с несметным войском в городище ворвался Криворог - второй сын Любчана и Белки, матери Белояра, - запалил соломенные крыши, бьет и полонит малую дружину старшего брата, уже правит коня к княжьей избе.

Никто не ждал нападения от своих. Глаза устремили на юг, настала весна, пора было ждать не прошенных в гости аваров или тюрок. Прошлым летом набегали тюрки. И Любчан похвалил сыновей за то, что уладили миром, откупились от плосконосых косматых людей небольшой данью, угостили пришельцев медом, покалякали с ними на их же языке и отправили.

А тут свои прискакали из Большой Голуни. Доброй улыбкой и ласковыми словами обманули отроков.

Уже слышалась слякотная поступь конских копыт, а пламя ярко горевших пеньковых витеней разорвало темень. Перед баней сгрудились нечестивцы во главе с Криворогом, полнородным братом Белояра.

Сквозь широкую щель дубовой двери предбанника Белояр увидел, что брат нанял дружинников у радимичей и угров, но не мало и своих, вятичей - их лисьи шапки золотым огнем сияли под жарко пылавшими пеньковыми витенями.

- Вот и кончилось наше княжение, Скотень. Не надолго пережили отца, - вздохнул Белояр, - и к нам пришла смертушка.

- А ты не верил. Еще зимой говорил, что Криворогу не терпится занять отцовский стол. - Скотень икотно вздохнул, матерно ругнулся и приказал отрокам: - Берите секиры, расшибите оконце, пускай Белояр первым прыгает в Дон, а мы придержим запоры и - следом. Проварлыжили посыльные. Отца, может, давно уже похоронили.

Белояр попытался было оголить меч, но Скотень грубо оттолкнул его от двери.

- Отомстишь, если я не успею.

Баня нависала над обрывом, как ласточкино гнездо. И единственное ее оконце, наполовину забитое поленьями, а наполовину затянутое бычьим пузырем, выходило к Дону. Внизу была вода, но увидеть ее в такой кромешной темени невозможно.

Пока ратники Криворога разбили двери предбанника и самой бани, князья и отроки, а потом и юные мещерки, пронзительно визжа, выпрыгнули в оконце, полетели, как в черную бездонную пропасть.

Белояр, барахтаясь в стылой воде, еще больше насупился, зашипел на мещерок, недоволен, что девицы самовольно бежали. Теперь они были в тягость, плавали плохо, едва держались на воде, а Криворог уже скакал вдоль высокого берега, искал место, где можно спуститься и, словно рыбу, вытащить беглецов из воды. Факелы его прихвостней светились далеко впереди, и Белояр, оставив двоих отроков затаиться у Малой Голуни, остальным приказал плыть за ним, наискось через Дон, к мещерскому берегу.

Скотень и трое дружинников придерживали девиц, чтобы не захлебнулись и не попали к водяному. Пока плыли, ему, Скотеню, все время чудилось, как в непроглядной темени этот злой волосатый дед, покрытый мхом и черной травой, еле слышно бормочет, хрюкает и пашет огромным носом, словно сохой, дно реки, готовит мягкую постель для Валки и Каяны, - для скуливших от холода и страха юных отроковиц.

И забрал бы их себе в жены ненасытный косматый хозяин, если бы Скотень и молодые дружинники не молили Мокошь оборонить мещерок от водяного, дать им еще пожить, полюбоваться красным солнышком.

Кое-как выбрались на мокрый и стылый мещерский берег. Съежились, зубами клацают. Холодно. Костерок бы развести, да как и чем зажечь его?

- У тебя есть огниво, Киська? - спросил Белояр у отрока.

Киська сунул руку в кишень, пошарил по углам.

- Не потерял, - ощерился Коська. - Да жидко все, трут - как квашня.

- Жбан меду бы, и потеплело, - клацнул зубами Скотень. - Раздевайтесь. Попрыгаем-попляшем малость, и заляжем. До утра согреемся. Порты сюда кладите, к березе. В темноте растеряем, нечем будет прикрыться.

Кто прыгал, кто рвал траву и ломал тонкие молодые, богатые листьями осиновые и березовые ветки. А Белояр в темноте набрел на жирные лопухи - огромными мокрыми блинами прикрыли землю. Сорвал, с каждого отряхнул воду.

Устроили мягкую постель. В середину положили мещерок. Им же Киська всунул под мышки по кусочку размякшего трута.

- Баба, она теплее мужика, все равно, как каменка в бане, трут быстрее высохнет.

Последним ложился Скотень. Плотно, чтобы и мышь не пролезла, мокрой травой и ветками накрыл прижавшихся друг к другу голых застылых людей, а сверху, выжав воду, как одеялом, укутал живой зеленый курган портами и платьями, всем, что у них было из одежды. Потом осторожно, чтобы не разрушить то, что нагромоздил, полез сам, приник к Белояру.

Сначала было мокро и холодно, а потом ничего, угрелись. Жарко стало. Только бока болели.

Скотень матерно ругался, если кто пытался пошевелиться. Руку он перебросил через Белояра, ладонью придерживал локоть Каяны, чтобы трут не выскочил из-под мышки.

Ничего. Поспали немного. Утром не хотелось вставать, снова окунаться в мокрую лесную стылость.

Первым не выдержал духоты Белояр. Осторожно, рядом со своей головой, раздвинул ветки, разорвал лист лопуха, глотнул свежего воздуха и засмеялся.

- Набздели мы тут. А там Даждьбог убил уже Змия, солнце смеется на небе.

Полежали еще чуть-чуть, и больше не выдержали, повскакивали.

Одежды дымились паром. Трут не высох, влажным был от пота мещерок.

Вышли на большую, залитую солнцем украсную, с розовыми, желтыми и голубыми цветками, поляну. Пока Валка развешивала порты и платья на сучьях опутанной росистой паутиной засохшей кислицы, Каяна вышла на середину поляны, подставила себя яркому солнцу и слабому, еле заметному лесному ветру - духу-обеднику, пальцами прижала к островатой упругой груди края влажных ошметков трута.

Отроки и князья искали сухие валежники, мечами рубили и кололи березовые сучья, засапожными ножами строгали лучины, сдирали кору.

Вскоре задымился, запылал костер. Срубили кислицу, подтащили ее ближе к огню, снова развесили одежды. Киська сушил отяжелевшие от воды луки и стрелы.

Надо было чего-нибудь и поесть.

У костра остались Киська и Каяна, остальные разбрелись по парившему от теплого солнца лесу. Одни собирали ягоды, съедобные корни и травы, складывали их в широкие листья лопуха, другие ловили ежей.

Пока вернулись, Каяна и Киська уже оделись.

Хотя и потеплело, а все же одетому приятнее. Взяли нагретые костром и солнцем порты остальные люди.

Каяна уставилась на край леса, напряглась, как лисица. Раскрыв рот, зырила по верхушкам берез и сосен, потом схватила лук и побежала.

- Потеряешь стрелу, отдашь оржавиннику, так я тебя крапивой по голому заду, - крикнул ей вслед Киська, - заблеешь!

Не потеряла. Принесла и стрелу, и белку. Довольная. Глаза щурит, смеется. Красивая отроковица Каяна, как посмотрит на кого и улыбнется - словно солнцем осветит. Всем тепло, когда Каяна рядом и не грустит.

Глава вторая

Монах

Огромное красное солнце только начало медленно выплывать из-за Босфора. Самые достойные люди, обласканные императором военные и гражданские сановники, которые в эти жаркие летние дни находились в Константинополе, все приближенные к императору особы безмятежно нежились в пуховых постелях, досматривали сны.

Сам Маврикий, уткнув горбатый нос в теплое плечо жены, августы Константины, в эту ночь почти не спал, тревожно забылся только под утро. Но и этот короткий сон его был беспокойным, император то и дело вздрагивал от мучивших его кошмаров. Иногда он жалобно всхлипывал, стонал, отчего августа тотчас просыпалась, ладошкой вытирала мужу вспотевший лоб, осеняла Маврикия крестом и осторожно поглаживала его слегка поседевшую кудрявую голову. И тогда Маврикий успокаивался, сладко чмокал, сильнее прижимался к жене, словно обиженный ребенок к доброй матери.

Провести в опочивальне августы остаток ночи Маврикия заставило нелепое и страшное предсказание какого-то сумасшедшего монаха по имени Геродиан. В полдень, когда улицы Константинополя бывают особенно многолюдными, тот странный монах появился на форуме Августеон. А вечером, но еще задолго до захода солнца, castrensis sacri Palatii Акакий донес Маврикию, что по городу уже разнеслась молва, будто Геродиан сошел на площадь прямо с небес. Многие сами видели, как два крылатых ангела по велению Господа бережно опустили этого монаха с белого облака - и при стечении народа поставили его на ступени Сената Магнавра, мимо которого лежал путь Маврикия из церкви святой Софии в Большой императорский дворец.

Но magister officiorum Иоанн опроверг эти вздорные слухи, он сам обратил внимание на Геродиана еще утром. Приметил его недалеко от Студийского монастыря, на том месте, где в давние времена располагалась священная роща языческой богини Гекаты, покровительницы колдовства. От этой некогда обширной рощи теперь осталось всего одно дерево, старый, с большим дуплом у самого корня, но еще довольно крепкий дуб.

Монах был одет в невероятно широкую, но грязную и потрепанную мантию и черный клобук. Приклонившись к дубу и руками опираясь о его ствол, он стоял, как равнодушное каменное изваяние, точно околдован был самой Гекатой. Иоанн никак не мог понять, почему монах так неестественно, поверх руки, вытянул длинную, как у старого гусака, худую шею: то ли таким необычным образом собирался заглянуть в большое и глубокое дупло, то ли был пьян и, почувствовав тошноту, приготовился исторгнуть из себя вино и закуску.

И даже не это поразило Иоанна - мало ли по какому поводу человек выпьет лишнее. Удивил нос монаха. Он был таким огромным, что походил на клюв цапли, или, скорее всего, пеликана, - но не плоским, а изрядно мясистым, так что на лице монаха почти не оставалось места ни для изрезанных морщинами впалых щек, ни для рта. Но рот все же у него имелся, только спрятался высоко, где-то около ноздрей, под нависшим носом. Даже борода - хотя она и была у монаха довольно редкой, свисала кисточкой, как у дряхлого козла, - лишь чудом нашла себе место под этим великолепным носом.

«Не иначе как дьявол в образе слуги господнего», - подумал Иоанн, сворачивая к воротам Студийского монастыря.

Но первым приметил монаха Геродиана молодой человек, хан Кубрат. Высокий, крепкого сложения, - родился в третий месяц года Быка, - бритоголовый, с густым кустом волос, оставленных на темени и заплетенных в косу, с короткой бородкой и черными усами, он был хорошо известным человеком в столице. И не только из-за необычного для ромеев внешнего облика. В те годы появление варваров на улицах Константинополя не вызывало особого любопытства. Никого не удивляли ни авары с суровыми лицами и змеевидными косами, ни длинноволосые - словно женщины - тюрки, ни полуголые абиссинцы, ни смуглые арабы, увешанные драгоценностями, ни краснолицые, обгоревшие на южном солнце, русоволосые славяне, ни бритоголовые, с косой на макушке, болгары, к одному из племен которых и принадлежал хан Кубрат.

Одно сильно отличало Кубрата от соплеменников - лицо. В нем хорошо сочеталась болгарская и тюркская кровь.

Предки Кубрата имели и иное происхождение. Знающие люди говорили, что дотошные императорские хронисты давно уже все выпытали о Кубрате у кавказских и тюркских владетелей и написали его родословную. Отец его, хан Дуло, считал себя не только болгарином, но по отцовской линии еще и потомком Ирника - сына легендарного вождя гуннов Аттилы. Все это было так, да не совсем.

Тут история романтическая и любопытная. В давние времена, когда угры, или, как называли их другие народы, - венгры подошли к Дону и растеклись по Северному Кавказу, то первым делом напали на племя болгар и похитили женщин и детей.

У них, у болгар, венгры и забрали двух дочерей аланского царя Дуло. Одно лишь не удалось выяснить: то ли воспитывались они там, то ли отданы были вождю или его сыновьям в жены. А может быть, просто украдены, уж больно красивыми были эти принцессы из аланского племени язигов.

Все, кто жил по соседству с язигами, рассказывали легенды о невероятной смелости и жестокости их женщин, которые нередко становились не только во главе своего рода, но и всего племени.

Русы, друзья и в то же время коварные недруги язигов, - а им трудно было произносить по-русски имя этого племени, особенно в применении в женскому полу, - каждую девушку, переиначив слово «язиги», называли не иначе как баба-яга. Но в жены их брали охотно.

А недругами считались потому, что чаще всего женились на юных аланках не по сговору, а самым бессовестным образом воровали себе невест у язигов. Если уж баба-яга приживется в новой семье, то всегда сумеет постоять не только за себя, но и за мужа, на которого, как правило, смотрела с презрением лишь в первые два или три дня. Потом начинала любить исступленно, лелеяла его, как малое дитя, оставалась верной до гроба.

Но бессловесных рабынь из женщин племени язигов не сделаешь - гордячки, норовят сравняться с мужчинами, а то и командовать в семье.

Как бы там ни было, венгерские князья Хунор и Магор взяли аланских принцесс себе в жены. И только потом в родословную Кубрата влилась кровь потомка легендарного Аттилы и великих болгарских царей племени оногуров. О язигах и уграх совсем забыли, но имя предка, отца этих принцесс, князя Дуло, стало переходить от сынов к внукам.

Может быть, из-за этого запутанного переплетения людских судеб, а возможно и потому, что в жилах хана текла кровь еще иных западных и северных народов, у Кубрата были почти такие же черты лица, как у греков. Это если говорить о тех греках, которые уродились черноволосыми, а не рыжими.

Лицо его не казалось столь крупным, или «звериным», как в те времена писали досужие хронисты, считавшие себя самыми совершенными созданиями Всевышнего, чтобы подчеркнуть свое собственное благородное происхождение от древних римлян.

А вот глаза Кубрат получил от матери, от тюрков - черные, как две агатовые маслины. Когда он глубоко задумывался, уходил в мыслях в дальние дали, что-то таинственное и загадочное появлялось в его глазах. Они были у него неулыбчивыми, застылыми, строгими. Теплели изредка, лишь в те минуты, когда душа настолько переполнялась радостью или добрыми чувствами, что, казалось, все лилось из нее через край. Хотя, надо признать, такое случалось с ним не часто, он старался прослыть человеком суровым.

По городу ходили слухи, что хан Кубрат обладал несметными богатствами. И люди были недалеки от истины. Он и в самом деле не бедствовал.

Кубрат появился в столице еще мальчиком, когда завершилась война ромеев с тюрками. Владетель западного крыла державы тюрков, великий каган Кара Чурин Тюрк - Черный Увечный Тюрк, вернув империи Боспор Киммерийский, захваченный во время последних сражений, приказал своей любимой дочери Аккаге, вдове болгарского хана Дуло, отдать младшего сына, Кубрата, ромейскому императору в качестве заложника во имя вечного мира между тюрками и ромеями.

Кубрата приняли в Константинополе не только как внука могущественного правителя, но и как возможного наследника престола, или, в крайнем случае, будущего владетеля болгарского племени оногуров - самого сильного и многочисленного на Северном Кавказе. Поселили его в Большом императорском дворце, в двухэтажном доме с широким перистилем, обратили в христианскую веру и воспитывали вместе с детьми императора. Даже многие вельможи принимали Кубрата как члена императорской семьи, кланялись ему, заискивали и расточали радушные улыбки, чем Кубрат был особенно доволен.

Хан Кубрат рос любознательным. И хотя готовил себя к военному поприщу, однако не чурался и других наук, которыми владели греки. Он любил путешествовать, и в тот день, шестого мая 6101 года от сотворения мира, когда в Константинополе появился монах Геродиан, хан Кубрат в сопровождении нукеров, слуг и рабов по Via Egnatia* возвращался из Афин, где провел несколько месяцев, изучая философию, историю, литературу и гармонию.

В двух-трех стадиях от Константинополя хан Кубрат приказал своим спутникам остановиться, почистить одежды и покормить лошадей. Ему хотелось въехать в Константинополь во всем блеске и, если повезет, сразу встретиться с Розамундой, женой кесаря Феодосия, старшего сына императора Маврикия, к которой давно уже питал нежные чувства.

Пока лошади паслись на лужайке, а слуги выбивали пыль из одежд своего господина, разглаживали на деревянной доске голубой палудаментум и нарядную светло-терракотовую тунику, Кубрат с книгой в руках и кувшином вина уселся у развилки дорог, в тени могучих платанов и сосен. Но в книгу он почти не заглядывал, да и к кувшину прикладывался без особой страсти, больше смотрел на людей, которые проходили мимо, торопились в город по своим нуждам или, наоборот, покидали столицу. Миновав Золотые ворота города, одни из них направлялись по дороге в Евдом, другие - в сторону Силимврии и Гераклеи.

Вот тогда-то Кубрат как раз и увидел монаха, шедшего по дороге, которая вела из Евдома. Монах шел опустив голову. Широкая мантия его волочилась сзади, будто заметала следы этого загадочного человека. Когда монах подошел ближе, Кубрат услышал, что он негромко, себе под нос, с тоскливой обреченностью в голосе читал известное песнопение Романа Сладкопевца:

...Не видал я в мире бесскорбного,

Ибо жизни превратно кружение.

Кто вчера величался гордынею,

Того нынче зрю я поверженным...

Прочитав эти стихи один раз, монах тут же начинал их снова, словно старательный ученик твердил одно и то же, чтобы лучше запомнить.

- Чем так опечален, святой отец? - улыбаясь спросил у него Кубрат. - Quid aeternis minorem consiliis animum fatigas? Cur non sub alta vel platano vel hac pini jacentes?* Эти стихи я прочитал у Горация. Посмотри на сияние утра и возрадуйся, Всевышний подарил нам еще один ясный хороший день. Но если и этим не можешь пересилить свое горе, то пойди, поброди среди могил и найдешь исцеление от муки. Ты увидишь, что даже у самых счастливых людей от их надменности не осталось ничего, кроме праха. Подойди ко мне и присядь рядом, мой кувшин еще не усох без вина. Я купил этот напиток в Фессалониках. Там умеют делать хорошее вино. А крестьяне, нарушая закон императора, сами, без перекупщиков продают его прямо на Via Egnatia, чтобы мы не забывали ненасытного Бахуса.

Монах остановился в раздумье, не сразу до него дошел смысл сказанного, рукавом мантии вытер каплю, повисшую на кончике его огромного носа, и, перекрестившись, подошел к Кубрату:

- Пусть тебе Христос поможет в исполнении благородных помыслов, добрый юноша. Покойный патриарх Иоанн Постник, напутствуя нашу братию, сказал: «Избегай вина. Лишь занедужив, пригуби во здравие».

Геродиан подошел к хану и, чуть подобрав длинные полы своей мантии, с облегчением опустился на траву.

Едва Кубрат подал ему кувшин с длинным и узким, плоско расширенным вверху горлышком, монах поспешно - так сильно, наверное, мучила жажда - схватил кувшин обеими руками и сразу поднес ко рту, словно боялся, что юный благодетель передумает, отберет вино обратно.

Но тут монаха ждало разочарование: нос его уперся в край горлышка и не давал возможности добраться до живительной влаги. Геродиан скривил рот, попробовал поднести сосуд сбоку, но опять ничего не получилось. Вино едва смачивало губы, по козлиной бородке тонкой струйкой сбегало на мантию, а в рот не попадало.

Кубрат посмотрел на затруднения монаха и понял, как докучал Геродиану его собственный нос, который он получил от отца или матери. Кубрат громко засмеялся, подумав, что нос - это единственное, что ему досталось от родителей, ибо, если судить по одежде, кошелек монаха никогда не был переполнен золотыми монетами.

- Фу, пропасть, хоть плачь! - Старческий голос Геродиана дрогнул, голова уныло склонилась к груди.

Кубрат перестал смеяться. Оглянувшись, он кликнул раба, который заведовал у него дорожными припасами, приказал выбрать чашу пошире, до краев наполнить ее вином и принести монаху.

- Прости, святой отец, мой глупый смех, - повернувшись к Геродиану, виновато произнес Кубрат. - Не хотел тебя обидеть.

- Бог простит. Зла в твоем смехе я не услышал. Ты молодой и беспечный, как цыпленок. Да меня и не волнуют теперь насмешки людей. Жизнь я свою завершил праведно. Сегодня помру. Осталось исполнить последнюю волю Его, нашего Господа, рассказать ромеям о скором избавлении их от гнусного еретика и убийцы. Народ больше не будет страдать от нечестивого дьявольского отродья и станет на путь почитания Святой Троицы, в благих трудах и молитвах люди проведут остатки дней своих.

Кубрат вскинул густые брови, покачал головой и с участием посмотрел в водянистые глаза монаха.

- Такова воля Всевышнего, - грустно произнес Геродиан.

Раб принес большую, украшенную чернью, серебряную чашу с вином, хлеб и сыр, низко поклонился и протянул монаху.

Геродиан расправил на траве полу мантии, бережно принял хлеб и сыр, положил на приготовленное место, и только потом взял чашу с вином и уткнул в нее крючковатый нос. Утолив жажду, монах громко крякнул и принялся за пищу - жевал сыр, запивал его вином. У него было всего пять зубов - два вверху и три внизу. Откусив, монах языком торопливо гонял сыр во рту, стараясь положить его между зубами и размять. При этом он шумно сопел и смачно плямкал.

- Кто же этот человек, который нарушил законы Творца мира, кого ты считаешь убийцей? - Хан Кубрат налил вина в опустевшую чашу и вопросительно посмотрел на монаха.

Геродиан выпил и долго молчал. Бледное лицо его искривилось. Кубрат с сочувствием посмотрел на монаха, понял, что этот человек страдает от тяжких внутренних болезней. Потом монах, не поднимая головы, будто насильно, выдавил из себя:

- Приходи... на форум Августеон и...

Наверное, от вина речь его стала медленной, каждый раз он как бы вспоминал нужное слово и лишь потом произносил его. У Кубрата сложилось впечатление, что монах просто больше не захотел с ним разговаривать. Нос монаха опускался все ниже и ниже, пустая чаша выпала из рук и покатилась к ногам хана. Геродиан громко и прерывисто захрапел.

(отрывок из романа)

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.