Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(43)
Виктор Клименко
 Филипп и Найда

«Филипп к жизни прилип» - подшучивают над стариком соседи. И на самом деле. Путается он в восьмом десятке своих нелегких, шершавых лет. Третью жену похоронил, а носится как допризывник. И это в то самое время, когда есть на его улице другие - противные - примеры.Один удалец до пенсии не дотянул. Спился. Второй - в сорок-то лет - зарезался. Третий - в пятьдесят - сгорел заживо. Дома. На своедельном пожаре. После семейного торжества расслабился. Ну, и далее в таком же духе. «Спешат. Безответственно спешат, - с тоскою горькою размышляет Филипп. - А чего спешить-то? Ладно б от голода убегали. Так нет. Какой там голод! Как королей хоронят. В бархате. Конечно, эти ублюдки в бюро похоронном, - издевается он над жестокой конторой, - не верят будто, что босяк тоже перекинуться может. И потому, как бедняк объявится, ему непременно королевский гроб выкатывают. Других, дескать, сегодня не имеем. А он в пять раз дороже. Оббит бархатом, ручки позлащенные. Они новым накатом прибыль выгадывают: за ручки те даже пустой гроб нести нельзя -

отвалятся. Во! Сволочи! Беспредельщики! В бесхозной стране... Но если так (как хуже!), то, тем более, торопиться зачем? Наоборот, эту братию подвести надо. Прибыли пообрезать. Глядишь, они передохнут скорее, а новые - с человеческим лицом - народятся».

Последняя жена Филиппа, можно сказать, старалась: она была и на десять лет моложе, и лечилась усердно к тому же. Обязана была сначала мужа упокоить, а уж потом сама... Так нет, подвела. Однако ж как старалась: по поликлиникам да больницам моталась. И ему лечиться настоятельно советовала. Уломала даже: он половину зубов повыдергал, пока смикитил: а чем жевать буду? У стоматолога с кресла сорвался и исчез. Навсегда. Для доктора. Потом уж если не знал, от чего лечиться, то и воздерживался. Объяснение придумал: «Природе хамить не надо!» С тех пор обходил он сам лечебные заведения колесом и другим советовал.

- Они ведь для чего устроены? - говорил он. - Чтобы было где докторам зарплату получать. Они, конечно, могут (очень даже могут!) поспособствовать, чтобы больной перекинулся скорее. Это верно. Ну, а чтоб страдальца на ноги поставить?! Тоже могут. И ставят - одного из сотни. Случается. Не спорю. Но это ж редкость какая! Как праздник среди лета. Такой вот порядок. Вот нам и следует про лечение забыть. Меньше пить и ныть, а больше работать. От этой гимнастики удовольствие получать.

С таким убеждением и вкалывает по сей день безоглядно. Медленно, но верно. И заверяет еще, что теперь ему и вовсе хорошо: и ссориться не с кем, и не отвлекает от дела никто. Подмоги, конечно, ждать не от кого, а хочется, чтоб жизнь не оскудевала, чтоб фундамент ее не сыпался. Потому, как и при жене, Филипп и кур держит, и гусей, и кроликов. Огород вскапывает да засаживает. Вот и картошкой своей пробавляется, и огурцами, и капустой, и помидорами, чесноком да луком, а еще синенькими. Не переводятся и малина с клубникой. Не подновил лишь посадки вишен да черешен, яблонь да груш. И в саду они исчезли. Четыре дерева на огороде еще маячат. А сад год от года лысеет. Ураганные ветры засохшие да подгнившие стволы валят, а хозяин те заломы разбирает. Гуси всю сорную траву выскубают. Сад теперь оккупируют цыплята да гусята. Для них Филипп там базки поставил. Хоть и по-другому, но жизнь в саду продолжается.

О прокормлении молоди Филипп прилежно заботится. Своей полезной травы на малой усадьбе не хватает, так он молочай да крапиву с заброшенных усадеб носит, через день такие экспедиции повторяя. Сбегает, мир посмотрит (удивится чему-то) и себя людям покажет. Дескать, живой еще! Не сомневайтесь!

И вот однажды такая экспедиция нешуточным приобретением завершилась. Надыбал он в дремучих зарослях амброзии зверя нужного. Собаку. Для охраны (а не на шашлык, как некоторые). Охрана у Филиппа - другая важная забота в хозяйстве. Не сумел, не успел он наглухо усадьбу от расхристанного мира отгородить, и тот мир - так или этак -

разорить грозится. А охрана должна спасти.

Охранники всегда были и есть. Филипп же не всем им в лицо заглядывает и отчеты принимает. Он больше на собак полагается. О пользе других и не подозревает. Если кот крота съест, так Филипп и не заметит. Но насчет петухов однажды открытие сделал - мимоходом случилось. Из сарая через высокий порог устремился, а кура под ногами оказалась. Он изловить ее попытался. С хорошим намерением: проверить хотел, в полном ли она здравии. Если тяжеленькая, то в порядке. А если легонькая, то больна, значит. Такую и держать незачем. Но сорвалась задумка. Рядом петух оказался. Он и долбанул по протянутой руке. Боли потом целую неделю о том эпизоде напоминали. И Филипп оценил заботу петуха. Он так рассудил: «Если такой удар крысе достанется, то крыса точно перекинется. А это значит, что петух в силах защитить хохлаток от такого зверя».

Но главные надежды возлагал он на собак. Ведь это они с крупными зверями, начиная с двуногих, сражаются. И их позиции надо укреплять, добавляя в линию обороны новых защитников. Иначе жди урона. Это только кажется со стороны, будто собаки бездельничают, на солнышке подремывают. Ан нет! Еще как дельничают! Рядом с такой подремывающей сорока на птичий двор не спустится. Так что назначение собак не только в том, чтобы хулиганам штаны в клочья рвать. Они и крыс не пощадят. Потому надо собак сберегать и умножать. А они ведь нередко из строя выбывают. То по болезни, то по старости. Да и вообще век у них короткий. Словом, в жизнь их непременно надо вникать.

Филипп до сих пор не может забыть Лохматого. Тот на его глазах вырос. Строгую учительницу имел: она за всякую его про­винность (настоящую или мнимую) кусала его. Через нее Лохматый твердо усвоил, что льзя и что нельзя. Как-то мимо него, на цепи сидящего, с картонным ящиком Филипп проходил. В ящике гусята сидели. Хозяин их на часок-другой на солнечное место определить наметил. Донес и высыпал. Пересчитал - не все. На Лохматого оглянулся, а у того на носу, как верхолаз на стреле башенного крана, гусенок сидит. Выходит, вывалился и завис и вот мир с высотки живой озирает.

Много лет Лохматый в саду служил. Филипп то и дело его конуру из одного угла в другой перетаскивал. По замыслам своим: где важнее, где нужнее сторожу быть. При гусятах ли, при цыплятах. За оградой базка, в самом ли базке.

А земля в саду неудобная. Во время войны оккупанты здесь блин­даж отрыли и столовую устроили. Так на этой засыпавшейся с годами яме земля до сих пор то там, то тут проседает. После ливней. Ставит Филипп конуру вроде на ровное место или на холмик даже, а следом глядь: конура-то в луже тонет, и из лужи той вода в огород стекать не спешит. Вот и мокнет Лохматый: на крыше конуры от грязи спасается. А проливной дождь повторами донимает. И хорошо, если он теплый. Он ведь и ледяным бывает.

От хозяйского недогляда лишился Лохматый здоровья. Простыл. Но только лишь когда пес есть отказался, Филипп понял, что тот болен. И даровал Лохматому свободу. Снял цепь. Опоздал, однако. Утратил пес интерес к жизни. Наладился он в огород из сада выбираться, а оттуда в буйные заросли межевой лесополосы нырять.

Филипп как-то на птичьем дворе занимался и засек Лохматого уходящим. Окликнул пса и в огород к нему вышел. Лохматый приостановился, помедлил, будто взвешивал, как лучше поступить. Как службу оставившему, нагоняй полагался. Да и вообще хозяин заарканить мог. И ему будто что-то вдруг подсказало: не накажет и не заарканит. И Лохматый неторопко к хозяину приблизился. Тот внимательно оглядел отощавшего верного помощника, достал из кармана рабочей куртки краюху хлеба и протянул Лохматому. Тот угощение принял и неторопко отвернулся, чтобы свой бег в лесополосу продолжить. Филипп над увиденным призадумался и до самых зарослей дремучих проводил собаку взглядом. Подивился он настрою Лохматого на самостоятельность. И догадался: «Да он меня покидает?! Навсегда!.. Это мы с ним простились!» И на самом деле, Филипп Лохматого больше не видел. Пес ушел умирать. Он освободил хозяина от последней заботы о нем.

Тоскливо сделалось Филиппу. Слышал он от кого-то об этой наклонности верных и благодарных собак. Исчезать в последний, тяжкий момент жизни. И вот оказалось, что это горькая правда.

Однако Филипп не осиротел. Лохматый не был на хозяйстве единственной собакой. На самый ответственный участок, то бишь в сад, он перевел Дика. А зимой Рябчик появился. Если Лохматого щенком принесли, то Рябчик зрелым псом пожаловал, и был он вроде наемника. Приблудным. Ростом повыше Лохматого, но худосочнее. И гладкошерстным. По роскошной шубе широкого и присадистого Лохматого блеклые коричневые пятна разливались, и он, особенно издалека, белым казался. Рябчик же, при своих высоких тонких ногах, больше на журавлика смахивал. И на нем якие черные пятна прочитывались.

Дело зимой было. Когда заборы в снегу утонули. По сугробам Рябчик и забрел на передний двор к Филиппу. Он не стал лазить по отсекам усадьбы, а хозяину представился. Подошел вплотную к старику, когда тот из сеней на мороз вынырнул. Уставился на него, и хозяин понял: собаку голод мучит. И она на сочувствие рассчитывает. Не стремится стянуть то, что плохо лежит, а желает честно куском хлеба разжиться. И Филипп в сени вернулся, давно прохудившуюся зеленую мисочку пшеничной кашей наполнил и выставил гостю.

- Ешь здесь, на птичий двор не лезь, - пояснил он.

Рябчику, похоже, возвращаться было некуда, и он у порога свернулся калачиком, когда с едой покончил.

В последующие дни выяснилось, что эта собака не какая-нибудь одичавшая или бесхозная по жизни. Было похоже, что она хозяев лишилась недавно и для дворовой службы пригодна. Смирная, обученная. На кур, к порогу залетающих, не кидается, на прохожих лает. И Филипп посадил Рябчика на цепь. На птичьем дворе, у калитки, на огород ведущей. В центре тесного дворика здесь темно-рыжий Дик дежурил.

На переднем дворе Филипп собак не держал, но иметь только двух собак на усадьбе ему казалось мало. «Если, - рассуждал он, - Рябчика в сад посадить, на птичьем Дика оставить, то ради полной безопасности и со стороны огорода надо иметь сторожа. Вот только где взять такого?.. Внушительного и расторопного... А главное, во всех отношениях подготовленного...»

На подходящего кандидата Филипп наткнулся весной, когда крапиву да молочай искал. На мертвом подворье - в глухом западном краю хутора - вспугнул он дворнягу крупную. А случилось это по соседству с двором Фрола, старика знакомого (дружили когда-то семьями как новоселы земли этой). И теперь Филипп без труда справки навел у пастуха индеек, то бишь у Фрола, которого по этой причине не пришлось ни искать, ни вызывать, ни дожидаться. Авторитетный, почти двухметрового роста, костлявый старик охотно лестный отзыв выдал о бездомной дворняге. «Отличная собака, - похвалил он, - моим мелким сторожить помогает. А держится пустого подворья потому, что щенки у нее... может, есть еще, может, и разобрали соседи. Я подкармливаю ее, а забрать не могу: кормить нечем...»

Да... Филипп помнил то время, когда Фрол пса-великана держал. Ростом с хорошего теленка собачка была. Ну, и порядок держала строгий. Никаких вариантов надуть новосела местным ханыгам не оставляла. Как рявкнет, и не причастный к воровским затеям вздрогнет. А уж причастные только пятками мелькают. А удастся какому дремучему, завидной комплекции, прохиндею на подворье вломиться -

сторож с ног свалит. Убегающего на просторе в два прыжка настигнет. Оседлает и хозяина для разборки поджидать станет.

Отличный был сторож. Особенно по тем лихим временам. И вот сплавить пришлось. Вроде разбогатели, а собак кормить нечем. Дорого. Вот и заменил он его нынешней мелкотой - «звоночками» да «осами», и угрожают они налетчикам, как пчелиный рой.

Положась на ценный опыт Фрола, Филипп с бездомной собакой подружиться решил. Стал при каждом посещении еду приносить. Сначала она дичилась: при появлении навязчивого гостя наутек бросалась. И гость терпением запасся: угощенье на виду ставил и удалялся спешно. Скоро прятаться перестала. Наконец, освоилась до того, что уже поджидала его у сломанной калитки. А он мимо нее во двор нырял, по зарослям будяков продираясь. На бетонированном пятачке двора обед выкладывал. Хлеб да кашу. И она тут же уписывать принималась. Со своим делом управившись, Филипп на виду у собаки домой устремлялся. Но она за ним не увязывалась, его путь не отслеживала. Она вроде как «дома» оставалась. И, наконец, совсем подружились: она позволяла ему роскошный загривок трепать. Тогда-то Филипп и сообразил, что может ошейник надеть. Чтоб увести с собой. Откладывать не стал, ошейником вооружился. И тут неожиданная сложность вылущилась. Против взнуздывания Найда (так он окрестил собаку) не возразила, но когда он за поводок потащил, всеми четырьмя уперлась. Филипп тут же разгадал причину: «Да она на цепи никогда в жизни не сидела! Нести придется». Он приподнял ее для пробы. Собака не вырывалась.

Ну и понес. При его росте небогатырском и силах слабых ноша тяжеловатой показалась. И чтобы дух перевести, пришлось частыми передышками подкрепляться. Так и нагружал он себя где-то в течение получаса. И вдруг неожиданно повезло: догнал сосед на «Муравье». Он в этом запущенном краю кусок земли обрабатывает. И домой без пассажиров и груза спешил. Вот и доставил Филиппа с его приоб­ретением чуть ли не под крыльцо. Так и очутилась Найда на пе­реднем дворе за шиферным забором. Двор не показался ей тюрьмой. Скорее, приняла она его за крепость. К ошейнику и цепи Найда привыкла. И была она довольна тем, что хозяин те­перь кормил ее и утром, и вечером. А парт-

неры по службе - Дик и Ряб­чик - неустанно приглашали ее непрошенных гостей облаивать.

За сетчатым забором двора птичьего устроил ей Филипп (на слу­чай дождя и снега) большой навес. Кур, иногда на скудную зелень в огород выпускаемых, она не трогала, хотя те и нарывались: подлазили к ней помет разгребать.

На свободу Найда не просилась. И моментов, которые предоставили бы ей выбор между свободой и цепью, не случалось, и неспроста. Если Рябчику и Дику достались изрядно потертые ошейники и цепи, которые рвались часто и псам волю давали, позволяя куриные гнез­да проверять, то Найде Филипп выделил и ошейник новый, и цепь тяже­лую, что от козы осталась.

И все-таки темное пятно из биографии Найды неожиданно всплыло, когда Филипп затеял перестановку. Решил он посадить Найду на место Дика. Дик был и своим, и неподкупным. А на посту Найды мно­го соблазнов толпилось: и голод незабытый, и привычка к знакомст­вам, и даже то, что она сука. Но когда Филипп с нею на птичий двор ввалился, она у первой же кроличей клетки с остервенением на ре­шетку набросилась, опознав за нею кролиху. Она будто всю жизнь этого зверя искала, чтобы незамедлительно сожрать. С великой натугой уда­лось Филиппу обезумевшую суку на огород выволочь. Она не подчиня­лась ни окрикам, ни направляющим подталкиваниям. Для Филиппа это стало ошеломляющим открытием. Было похоже, что он нашел то, что не следо­вало находить и приручать. Он нашел себе беду. В его дворе ничего подобного никогда не наблюдалось. И Дик, и Рябчик позволяли отпущенным на прогулку кроликам и в конуры к ним нырять, и чуть ли не хвостами по собачьим мордам стегать, а тут - нетерпимость ярост­ная.

Видно, на воле зайчатиной питалась, предположил Филипп.

Так страшная прореха в дворовом образовании Найды не только сорвала ее повышение по службе, но подписала приговор о вечном заточении ее вне пределов птичьего двора...

«Правильно расценить это можно так: она на птичьем дворе нашла притягательный «объект» охоты, и теперь я даже на волю отпустить ее не смогу! - призадумался Филипп. - Оказавшись без цепи, она в два счета подроет сетку забора - и прощайте, кролики! Так это не де­сяток яиц, что Дик и Рябчик съедают...»

Между тем подросли цыплята, и Филипп на ночь перестал их на переднем дворе прятать. Теперь он оставлял их в базке, под боком у Рябчика. Все шло по плану. Крысиных нор вблизи не было, коты-бандиты не объявлялись. Но однажды поздним вечером петушок отчаянно вскрикнул. Похоже, в плен попал.

Филипп в огород рванул, к жестяной секции, что отрезает базок от огорода. Он сразу вычислил самое удобное для налетчика место. Однако следов не обнаружил. Если куру рвет собака, то перья сыпятся. Это только человек может удерживать птицу аккуратно. И Филипп заключил: похититель был двуногим. И не огородами убегал, а сразу в переулке скрылся.

Стало яснее ясного: под жестяной стенкой надо посадить собаку. И он тотчас перевел Найду. Мера оказалась удачной: подобных похищений не случилось больше. Но успехи в птицеводстве в тот год были символическими. Выросло всего-то два десятка цыплят. Это из полусотни яиц, заложенных в инкубатор. А вот в следующем году приплод вырос. Из тех же пятидесяти яиц народилось и выжило сорок пять птенцов.

Осенью Филипп базок распахнул, чтобы дать подросшим птенцам свободу. Но они не остановились на том,что весь сад оккупировали. Они приноравливались и в огород вылетать, чтобы там по огуречным грядкам гулять и по помидорным зарослям порхать. Однако Филипп в том особой шкоды не обнаруживал. Склевывали мало, но зато дополнительный корм добывали.

Все бы так и шло хорошо, когда б не появились собаки. Это они, бездомники, пригретые соседкой, наладились за петушками и курочками гоняться, хватали и рвали их. Филипп обрушивал на собак град камней и палок, но отвадить вот так, дуриком, не получилось. После отбитой атаки собаки в кустах отсиживались, за углами да по закоулкам прятались. И стоило Филиппу к другим делам отвлечься, как они снова принимались разбойничать. И показывали себя на редкость нахальными, настырными и вечно голодными.

«Очень сложная проблема, - сообразил Филипп. - Впервые такой крутой наезд. Раньше случались редкие эпизоды. Раньше и чужие куры паслись. А нынче всем не до пастьбы. Сберечь бы только... А то растил-растил - и вот тебе: без мяса останусь. И все из-за бардака в соседском дворе и окрест. Как же быть-то?.. Проще и надежней - огород забором обнести. Но не под силу это. Огород мал, да заборные метры дорогие. Если обставить шифером (как самый надежный вариант), так каждый погонный метр на сто рублей потянет... Можно резвым птенцам крылья порезать. Так это не ко времени (на зиму глядя да при бетонных стенах сарая). И с другой стороны... А ну если пострижен­ный все-таки в огород вывалится? В сад он уже точно не вернется... Сожрут заживо. На забор ему при всем старании не взлететь. А собач­ьи клыки наготове. От них не сбежишь... Однако...»

И он перво-наперво - вместо срочной стрижки - к садовому забо­ру хворосту набросал. «По такому мосту-ежику собака не полезет (в тонких ветках утонет), а петушок - с ветки на ветку - бегом да полулетом от клыков и улизнет, - сказал себе Филипп. - Соседка хоть и стерва, да что с нее взять? С одинокой! Заборы поставить хорошие не за что. Тем более, когда в них и нужды нет. Зачем ей эти золотые заборы?.. Да и поставь она их, что мне это даст?.. Эти же оглоеды с переулка нагрянут! И пересадить на цепь всех «гостей» она тоже не в силах. Вон, аккредитовала одного. А что толку? «Гости» у него нагло еду отбирают. Приспособилась его на дворовом столе кормить, так они рез­вее его на стол вскакивают».

Эта молодая соседка, бойкая крепкотелая девица, ему сочувствовала: сама при случае петушков у собак отбивала. Союзницей в той войне была. А однажды с предложением явилась.

- Убей этого гада! Ну не дает моему Трезору поесть!

- А как его без ружья убьешь? - озадачился Филипп.

- Да повесь! Надоел!

- А заарканить как?

- Да он же ластится ко мне, хоть и бью. Вот я и накину удавку, а ты вон в сарай, на перекладину. Подтянешь - и готово!

Так они и сладили казнь. Повесил Филипп у нее в сарае умного, ласкового черного песика, выпавшего в голодное озеро из семейной лод­ки соседа напротив, когда та лодка разбилась: жена сбежала.

Повесил собачку Филипп, а облегчения не случилось. На следующий день глянул на огород, а там снова разбойников трое. Вместо повешенного новый прибился. Такой росленький, светленький, кучерявый - красавчик. Но пугливый. Еще не обжился.

Курочкам в конце концов Филипп порезал крылья, и они не только на забор не взлетали, но и по земле, казалось, ползали, как травленые крысы. Хотя зерно и экономить приходилось, Филипп корм цыплятам подсыпал часто, чтоб тот у них не переводился и чтоб нужды не было искать его в другом месте, на том же огороде.

Несмотря на принятые меры, Филипп не терял бдительности. Он внимательно присматривался к происходящему окрест. Новые прорехи обнаруживал и штопал их своими придумками. Так и до предательства Найды докопался. Найде понравился этот новенький - светленький, кучеря­венький. При его появлении она не лаяла, об опасности не предупреждала. И пес к самой стенке базка подбирался. Так, что петушок мог ему прямо на уши приземлиться. И только Дик с птичьего двора об опасности близ соседки докладывал.

Несмотря на такие огрехи в своей сторожевой работе, Найда бурно приветствовала хозяина, когда тот направлялся к ней с порцией утрен­ней или вечерней каши. Она прямо приплясывала от нетерпения к трапезе приступить. И это в то время, когда Дик и Рябчик напоминали о часе кормления лаем и только лаем, а сам завтрак или ужин поглощали без особого энтузиазма. И только если куры посягали на их еду, они рычали.

Но старый гусь рыку не пугался и однажды так распоясался, что принялся Рябчика крыльями бить, тесня того от плошки с кашей. И Рябчик отступил, не стал свои полномочия превышать, не вцепился в гусиную шею. Оце­нив хулиганство гуся, Филипп стал запирать его в сарае на время кормления собаки. Филипп догадывался, что псам маловато той еды, какую он им выставляет. И старался резервы изыс-

кивать. Иногда сухарями баловал, дорезанную живность варил (кролика или куру), при варке в кашу свекольных и капустных листьев добавлял, а когда тыква созревала, рубил и тыкву. Вообще-то собаки и арбузы в сыром виде поедают, но арбузы им доставались редко. От неудачных покупок. Но всего этого вечно не хватало: и зерна, и овощей. И хозяин утешал себя тем соображением, что, отпусти он собак на волю, они и того добыть не смогут.

- Лучше уж бедновато, чем совсем ничего, - твердил он. - Раньше пенсии было две да и пшеница дешевле...

Тогда на перерасход он не оглядывался и на претензии жены огрызался. Дескать, свои собаки не разорят, разорят чужие звери. И что такое непременно случится, если на подворье своих собак не останется. Он не раз слышал, что у такого-то или у такой-то за ночь курник очистили. А собака отравленной валяется. А вот у них при гнилых-то и низких за­борах ни разу и попытки такого масштаба не было.

- А ведь удобнее усадьбы, как наша на углу, и не придумаешь, - втолковывал он жене. - А почему не покушаются? Да потому, что на по­дворье не одна собака, а группировки. Одной-то легко голову заморочить при голодовке-то! А вот нейтрализовать троих - тихо и одновременно - не получится. С Диком заговорил, а Рябчик (на отдалении) уже возмутился, а значит, донес хозяину о провокации. Собаки у меня как те гуси,что Рим спасли. Так у меня и гуси тоже водятся.

Однако времена поменялись, и беда - при той же испытанной страховке - подкралась неожиданно и тихо. Как обычно, Филипп засветло нес Найде ужин. Глядел под ноги, чтоб не запнуться, не растянуться. Лишь в трех шагах он поднял взгляд и опешил: Найда дожевывала черного петушка. При вспыхнувшем негодовании хозяин повел себя на редкость сдержанно: не накричал на преступницу, не ударил. Спокойно, будто кома­ра на щеке убил, вырвал недоеденный кусок (крыло с маленьким довеском). Найда тоже не зарычала. Филипп поставил миску с кашей и отступил.

Страшное открытие не вывело Филиппа из себя. Лишь уязвило, и он о причине его задумался.

«При таком преступлении нет смысла наказывать да переучивать, - смекнул он. - Есть ведь не отучишь?! Она голодает. А на виду чужие собаки кур поедают... Нет, строжиться бесполезно... Решать надо».

И он молча на передний двор вернулся. Спрятал кусок петуха, чтоб утром в каше для всех сварить, и продолжил взвешивать неприятное открытие. Что-то срочно предпринять следовало.

«Простейший вариант - сняв ошейник, прогнать предательницу, - анализировал он. - Жизнь у нее сытней не станет... Вот только вари­ант этот не про наш случай. Он опасен. Она не уйдет. Она тут же кормиться станет. И урон помножит. Подроет сетку да порвет кролей... Стало быть, отпустить ее я не могу... Убить придется... Не кувалдой, конечно. Придется ветеринара звать. Пусть укол сделает... Но тут опять закавыка: бежать за ветеринаром далеко, а отлучаться из дому надолго - опасно. За полдня тут черт знает что произойти может. Опять этот ва­риант не про нас. И остается одно - удавить. В смысле - повесить...»

С подворья не отлучаясь, чужих собак преследуя, Филипп двое суток детали казни обдумывал: как не промахнуться, чего избежать следует. «Зверь ведь и защищать себя вправе... А если сбежит в процессе?.. - прикидывал он, на одного себя полагаясь. - На каком-то этапе она непременно сообразит, что я ей уже не друг, а враг, и враг смертельный! Точнее сказать, п а л а ч... И где вешать? Не в тесном же сарае, плотно обжитом, не на низком и гнилом заборе?! На черешне!.. Вот! В огороде. И на просторе, и высоко, и надежно. Там второе ответвление выдержит... Повисну - проверю».

И начал готовиться. Распутал проволочные завязки на конце цепи под железной пластиной забора. Перевел Найду под черешню и на новом месте надежно привязал, но уже не внизу ствола, а по нему на метр выше, чтобы цепь не ограничила высоту подъема тела собаки. Вымерял высо­ту от ошейника до перекладины (ответвления). Удвоил расчетную длину удавки, не забыл накинуть полметра для удобства и надежности закрепления конца шпагата при завершении подъема.

Покончив с расчетами, отправился в сарай, что над погребом, искать капроновую бабину шпагата, от которой он хотел отмотать рассчитанную длину удавки. Его внимание было раздвоено между ме­ханическими манипуляциями и борьбой противных соображений. Мысленно он переживал тревогу, взвешивал «за» и «против». С одной стороны, он убеж­дал себя в необходимости, неизбежности предстоящего акта, а с другой - избранный выход представлялся неадекватным, неприемлемым, рождающим боль утраты...

В сарае он деловито и долго рылся на широкой полке под потолком. Выудил, наконец, искомое, удивился, что бабина отощала очень. Однако на удавку ее хватило. Вернулся к черешне, на заранее облюбованный сук кинул ее и стал проверять, все ли нужное под рукой, нет ли чего лишнего под ногами, обо что можно было бы в спешке отступления споткнуться. Найда между тем у ствола черешни сидела. Была спокойной. В примерках-прикидках хозяину не мешала. Значит, ни о какой опасности не подозревала. Правда, и не ласкалась, как обычно в случаях, когда он оказывался рядом. Будто о своем проступке помнила и догадывалась, что за это хозяин на нее сердится. А может, потому к происходящей суете оставалась равнодушной, что посчитала ее никак с ее жизнью не связанной. Она будто пережидала его непонятные хлопоты, поджидала терпеливо того момента, когда он поведет ее еще куда-то. А может, свою затею бросит и уйдет, оставив ее на новом месте служить. Но хозяин продолжал неторопко возиться. На нее он не глядел, поскольку она ему не мешала, не отвлекала.

И вот уже все готово, а Филипп к главному не приступает. Он будто отодвигает свое злодейство, отдаляет его во времени. В задумчивости вдруг обратил свое рассеянное внимание на оставленную вблизи накануне рабочую куртку, когда картофельную ботву сгребал и ему сделалось жарко. Он бросил ее на высокие черноголовые заросли бузины, что вдоль переулочного забора сгрудились. Бросил и забыл. Тут же еще на один предмет наткнулся: обнаружил грабли. Они тоже валялись шагах в трех. И он охотно к этим вещам отвлекся: навел порядок. Будто тот порядок на текущий час был главным делом. Грабли он на птичьем дворе, на кроличьей клетке поло­жил, куртку же на передний двор отнес и у входной двери на гвоздь повесил. Когда же он исчерпал все подобные зацепки, которые будто бы могли помешать в ходе основного дела, вернулся под черешню.

Не снимая ошейника, соединенного с цепью, Филипп параллельно надел Найде на шею капроновую петлю, свободный конец шпагата через толстое ответвление перекинул и тут же намотал его на кисть правой руки. Пододвинул Найду под виселицу и принялся медленно подтаскивать петлей собачью голову вверх, к ответвлению черешни. Несмотря на случившееся неудобство, Найда не дернулась: она терпела, никак не сопротивляясь. Будто они с хозяином договорились сквозь игольное ушко пролезть и вот пролезать начали. Толстый слой густой шерсти действие удушения сдерживал. А собака, видимо, полагала, что это и есть самый перелом в их операции, что испытываемое затруднение вот-вот отступит. Однако то было никакое не упражнение, а экзекуция смертель­ная, и ей становилось все тяжелее и тяжелее. И вот задние лапы потеряли землю, и дыхание перехватило.

Вот эта ее доверчивость, ее терпеливость поразили Филиппа. Неожиданностью поразили. Ведь он из нее живой жизнь вынимал. Как же можно не сопротивляться? Да сопротивляйся она - ему бы легче было: он бы и на противодействие переключился. А при такой беззащитности как не пожалеть. Она доканывала его этой другой болью.

Скосив на хозяина взгляд, Найда будто говорила сочувственно: «Ну что ж... Раз иначе нельзя, я и эту пытку вытерплю. Я и умереть согласна...»

Ее покорность пронзила Филиппа. Он никак не предполагал такого поворота: «Ведь зверь же!.. Должна ж сопротив­ляться!» Ему сделалось и стыдно, и больно. Его предательству не бы­ло оправдания. Он обошелся с добрым существом коварно. Да, это было низко и подло. И все было предельно ясно, а он оправдаться пытался.

- Нет, ни о чем таком мы не договаривались, - лепетал бессильно он. - Это не я, это нужда моя, нищета тебя убивает. Да это, в конце концов, наш общий ко­нец! Как жить без союзника? Как выжить без друга?!

Но, как ни тяжко было ему от стыда, провала морального, он не отступил. Закрепил свободный конец нагруженной удавки на ближнем суку и отвернулся. Отвернулся и на птичий двор сбежал, где, на колоду опустившись, застыл отупело. Потом на передний двор уполз и в до­ме скрылся.

И здесь никакая забота не отвлекла. В безмолвии в кресло упал и все казнил себя, уже напрочь забыв о причинах сотворенного своими руками преступления. И содеянное теперь представилось ему как бы ни с того ни с сего сложившимся. Очевидной ошибкой.

К месту казни Найды вернулся нескоро. Когда труп застыл. Он береж­но опустил его на землю, снял и смотал в клубочек удавку, ошейник расстегнул и отвязал от черешни тяжелую цепь. Все в сторону отодвинул и о погребении задумался. Павших собак и кошек он обычно закапывал в межевой лесополосе, но здесь был случай особый. И он отмерял три шага от ствола черешни в сторону уличного забора и начертил контур просторной могилы. Копал аккуратно, неспешно. Будто улики прятал.

Завершив работу, оставшуюся землю разровнял.

Состояние было подавленным, настроение пресквернейшим. Совсем расклеился. Давила тоска и обида. Осознавал, будто плечом чувствовал, и бедность свою, и безысходность.

- Никакой я не хозяин, - твердил он. - Палач, да и только. Ничего по-своему не решаю. Давят на меня обстоятельства, а я лишь отскакиваю от них, как от пропасти отбегаю. Загреметь боюсь. А почему? Я ведь давно погибший... Опоры накренились-подкосились...

А перед глазами всё стоял покорный, сочувствующий по-материн­ски взгляд Найды, закушенным языком обезображенный. Она с сожалением принимала его мрачный тупик в жизни. Она так и оставалась родным ему существом, недавно его подпиравшим в тревогах и удачах. И ему са­мому ещё не верилось в реальность утраты. Не верилось в то, что он сам себя подрубил.

И в последующие дни (до последнего часа) Филипп с печалью поглядывал на то место, где совсем недавно несла свою службу Найда. У бурой жестяной секции (одновременно и стенки птичьего базка) оно так и оставалось обозначенным блестящим оцинкованным козырьком, спасавшим собаку от ливней, и снега, и летнего зноя. Филипп подолгу и пристально всматривался подслеповатыми глазами, будто собака могла воскреснуть и вернуться, чтобы его, раскаявшегося, поддержать.

Но её там не было. Там пустота зияла. И под разлапистой полужи­вой черешней тоже никого. Никаких признаков жизни. Некий тупой про­вал... Замусоренная высохшими сорняками земля да обломки веток с увядшими листьями. И под давлением этой пустоты и равнодушия пасмурных осенних дней в его воображении сложилась картина собственной могилы. Под этой черешней. Такой неопределённой потерянной, расплывчатой. И это был его родной, бедный, тесный погибающий мир

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.