Машина остановилась перед самыми окнами дома, и во дворе тут же раздался собачий лай.
- Ванька, Ванька приехал! - выбежала со двора сестренка.
Она повисла на моей шее, прижимаясь своим хрупким телом к моей мускулистой груди. Как и восемь лет назад, я поднял ее на руки и стал подбрасывать вверх. Танюшка только весело смеялась и вытягивала свои худенькие ручонки к небу.
- Эх, и тяжелая же ты стала! - улыбнулся я, опустив ее на землю. - Ну, веди в дом... Барбос как, не укусит?
- Это не Барбос, а Филя, и он на цепи, - с детской важностью произнесла сестра.
Я потрепал ее светлую челку.
- Эх ты, синеглазая!
Танюшка улыбнулась.
Я всегда ее так ласково называл - синеглазая, а сестренка взамен всегда дарила мне свою улыбку. Ее голубые глаза всегда были наполнены добротой и чем-то нежным и теплым. Смотришь в них и, словно в ясную погоду у озера, видишь свое отражение.
Мы зашли в дом. Вернее, первой забежала сестра, громко оповещая, что я вернулся. Мать готовила обед, а отец зашивал подошву на старых кирзовых сапогах. Я остановился в дверях и молча посмотрел на них, словно вернулся не в родную хату. Первой подошла мать и крепко обняла меня. Подошел отец. Он по-мужски пожал мне руку, расцеловал и так же обнял.
Потом скоро мы с ним сидели за столом, а мать ставила на стол еду. Сестренка показывала мне своих кукол, что сама связала из соломы. Отец не спеша разлил самогонку в бокалы.
- Ну, как там сейчас, на границе? - прищурив левый глаз, поинтересовался он.
- Чужакам не пробраться.
- Радует.
Мы опрокинули с ним по бокалу, и он тут же наполнил их вновь.
- Между первой и второй…
Я догадался и протянул отцу бокал. Мать наставила на стол закуски и, забрав Танюшку, оставила нас с отцом наедине.
- А Ливанова здесь сейчас или в город с ним переехали?
- Здесь. Какой им город. Им и тут не плохо. Отец-то его избу им выделил.
- Иван Иванович? До сих пор председатель колхоза?
- А то. Она сейчас, Ванюш, Копытина.
- Ну и хорошо, что у них все хорошо.
Я встал из-за стола и направился к дверям.
- Ты куда, сынок?
- Пойду покурю.
Я знал, что отец не курит, и никогда не курил, поэтому и не позвал с собой. Я и сам-то до армии не пробовал.
Вышел во двор и задымил папиросой.
Мать развешивала белье, а в углу, от самой будки, на меня, опустив голову набок, поглядывал Филя.
- А Танюшка-то где?
- Хвастаться побежала всем, что вернулся, - ответила мне мать и, подойдя поближе, тихо спросила, насовсем ли я.
- Насовсем.
- И слава богу, - вздохнула она, и в ее морщинистых глазах заиграл огонек радости. - В город устроишься, женишься.
Я улыбнулся.
Она еще немного подождала и с пустым тазом зашла в хату. Я молча курил и смотрел на пса, который так же не отводил от меня своих умных глаз. Все здесь сердцу моему родное, что, того и гляди, прослезишься. Крыльцо, что с отцом мы делали, крыша покрыта все тем же шифером, перед домом качели, что я когда-то мастерил для сестренки. Уходил в армию на три года, а вернулся через восемь лет.
Перед самым дембелем подписал контракт на пять лет, и меня почти сразу же перевели на Кавказ. Пять лет вдали от дома. Но я не жалел не единого дня, что провел там. Теперь я знаю, что значит жизнь и как дорог отчий дом.
Я выпустил густой клуб дыма.
Поеду в Горький, устроюсь на завод, пока поживу в общежитии. Лешка Быков уже мастер, говорят, и женился все там же, в городе, а уходили в армию вместе. Одни проводы, в один день. И родителям помогать надо, пожилые уже, тяжело, одна опора на меня. Дома, переодевшись в рубаху и брюки, я прилег на кровать. Прибежала сестренка и уселась ко мне на краешек.
- Ванюш, а я уже всем рассказала, что ты приехал, - улыбка сияла на худющем лице, и глаза горели голубым огоньком.
- Всем-всем?
- Всем-всем.
- Ну и шустрая же ты, синеглазая.
И я потрепал ее светлую челку вновь.
- А ты научишь меня плавать?
- А ты еще не умеешь?
- Только под водою, а мне хочется как все, над водой.
Я улыбнулся и пообещал, что завтра же научу.
- Танюш! - позвала сестру мать. - Чего пристала, пусть отдохнет!
- Да она не мешает, мам, - заступился я.
- Наговоритесь еще, отдохни пока.
- Ладно, спи, вояка, - похлопала ладошкой по моей груди сестра и отправилась на улицу.
Я закрыл глаза, но спать не хотелось. Настенные часы тикали «тик-так», и я про себя повторял за ними. И все же сон навестил меня, и я задремал.
Когда проснулся, никого рядом не было.
Я вышел во двор.
Отец колол дрова.
- А меня чего не позвал?
- Ты отдохни, - ответил он, вытирая со лба пот. - Сейчас баньку затопим.
- Так я еще и не работал, чтоб отдыхать, - сняв рубаху, забрал у отца колун. - А банька - это хорошо.
Я принялся колоть, что аж щепки летели, отец только и успевал подталкивать чурбаки. Затем мы вместе перенесли поленья в сарай и там сложили в поленницу.
- Ай, молодцы, вот так молодцы! - улыбалась с крыльца нам мать.
В руках она держала кувшин с молоком.
- Теперь дело пойдет, - заверил я, - забор новый поставим, крышу постелим, сена накосим…
Я подошел к матери и отпил из кувшина. Затем поднял ее на руки и принялся с нею кружиться.
- Проказник! - громко смеялась она, и я вместе с нею.
Из кувшина плескалось молоко на мою потную спину.
Я умылся из бочки теплой водой и решил прогуляться.
- Смотри, недолго только, скоро в баню, - напомнил отец.
Я прошелся немного по деревне. Куда точно держал путь, пока сам не знал, но ноги вели меня к реке. Как же все-таки хорошо вот так вот оказаться дома, где все твоему сердцу родное. Перед взором до боли родимые места. Колодцы, дома, пашни за деревней, узенькая тропинка, как и прежде, петляла к реке. Я распахнул рубаху, скинул с себя боты и, как мальчишка, который никуда и не уезжал, побежал вниз к реке.
Ветер трепал мои волосы, свистел и хватал за подол рубахи. А я, радостный, мял босыми ногами траву, раскинув руки, пытаясь взлететь.
Вот он. Вот он, мой любимый лужок. Ромашковый луг. Как и прежде, усыпанный моими любимыми цветами, ромашками. Я упал на колени и погрузился в траву, укутываясь цветочным одеялом. Я нежно обнимал цветы, улыбался, наслаждаясь ароматом. У каждого человека в детстве, в юности есть любимые места, куда бы он хотел возвратиться и возвращается. Возвращается всегда - в своих воспоминаниях, во сне. И я вернулся, вот же, вернулся наяву. Как же долго я этого ждал! Я улыбался, прижимая к себе цветы, и сам не заметил, как по моей щеке скатилась сладкая слеза радости. Скатилась и упала на стебелек ромашки маленькой росинкой и дальше, к земле. Боже, как же хорошо!
Я сорвал цветок и принялся отрывать от него лепестки, бросая перед собой, задумчиво повторяя вполголоса: любит, не любит? В моих воспоминаниях предстала рыжеволосая, как солнышко, девушка - курносая, усыпанная маленькими веснушками. Настенька. Именно тогда, в шестнадцать лет, я частенько для забавы гадал на ромашках, любит она меня или нет. И даже немного огорчался, когда цветы говорили, что нет.
Я нарвал букет полевых ромашек, ее любимый букет, и направился к реке.
На обрыве никого не было, только покосившаяся старая ива по-прежнему смотрела в воду. Я прижался к дереву и улыбнулся. На стволе по-прежнему было вырезано ножом: «Иван + Настя = Любовь!». Я погладил пальцем надпись и ударил по ней кулаком. Как же она все-таки могла! Из камышей, громко крякая, выплыла уточка с четырьмя маленькими утятами и, заметив меня, сразу же поплыла к другому берегу. Я уселся на землю, прижимаясь спиной к дереву, и принялся по одному обрывать лепестки ромашки. Я ни о чем не думал. Просто молча рвал лепестки и бросал их в воду. Потихонечку мой букет стал угасать, словно огонек, теряя свою красоту.
И тут я услышал за кустами шаги и оглянулся. В мою сторону шла она, Настя, и вела на поводке козу. Увидев меня, остановилась. Мы долго смотрели друг на друга, не проронив не слова.
- Здравствуй, Иван, - наконец сказала она. - Ты приехал.
- Не ждала?
- Почему же, я тебя очень рада видеть.
Она все так же была хороша, как и восемь лет назад. Ее удивленные и немного печальные глаза по-прежнему заманивали и влюбляли в себя. Первая красавица на деревне. Она и сейчас ею оставалась.
Красавица, только вот уже чужая.
Она подошла, привязав к дереву козу, присела рядом.
- Ты изменился, возмужал, а вытянулся-то как, - произнесла, а глаза бегали по сторонам.
- А ты по-прежнему все такая же красивая, только теперь уже с украшением, - я посмотрел на ее ладонь, на которой красовалось обручальное кольцо.
О ее свадьбе я узнал из письма матери почти перед самым дембелем. Больно было очень, обида жгла и душила. И я остался служить по контракту еще на пять лет. Не хотел тогда возвращаться в деревню, не хотел и не мог. О замужестве она так мне сама и не сообщила. Да это и неважно.
По реке снова проплыла уточка с утятами, громко покрякивая, и скрылась в камышах.
- И как со Степаном поживаете?
- Хорошо.
- Это замечательно, что хорошо. Ты теперь за ним как за каменной стеной.
Настя промолчала.
Я отбросил в сторону оборванные цветы и букет с нетронутыми ромашками протянул ей. Настя молча взяла его. Букет ромашек полевых. Когда-то я впервые дарил ей такой же букет, получая взамен улыбку и поцелуй в щеку. Эти приятные воспоминания навсегда останутся в моей памяти, и никакому обручальному кольцу не испачкать их.
Я медленно поднялся на ноги.
- Чем собираешься заниматься? - спросила меня Настя, тоже поднимаясь.
- Осенью поеду в Горький устраиваться на завод.
Мы еще немного постояли с ней вот так, молча, и я пошагал к дому.
- Иван! - окликнула она.
Я обернулся.
Настя подошла и взяла меня за руку.
- Ванюш, я…я… - она впервые за все это время заглянула в мои глаза и, так ничего не сказав, убрала руку.
- Все могло быть совсем по-другому, - произнес я.
Настя молча согласилась со мной.
Я побрел к дому. Внутри бушевал ураган, сжимая и разрывая на куски мою душу. В ее глазах я прочитал все, что она так хотела сказать сейчас. Любит она, любит меня. Эх, до чего же непонятная и жестокая эта любовь. Любит до сих пор. Только вот чужая она теперь мне, совсем чужая… |