Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3
Николай Наседкин
 ЗАВТРА ОБЯЗАТЕЛЬНО НАСТУПИТ

1

Гроссман, Иосиф Давидович, был старый еврей.

Он сам так себя называл с недавнего времени.

И на этого странного парня Иосиф Давидович сразу же обратил внимание. Так, по крайней мере, он потом своей Свете-рыбке говорил-утверждал:

- Слушай сюда! Помнишь, как я тебе в первый же его приход сказал: «Это довольно интересно!» - помнишь? Меня, старого еврея, на прикиде не проведешь!..

А прикид парня действительно заведению Иосифа Давидовича соответствовал мало. Да что там мало - совсем не соответствовал! «Золотая рыбка» - один из самых классных и дорогих баров-кафе в Баранове. Сюда заглядывают большие люди, многие из них даже и подкатывают к самому входу на «мерседесах» да «тойотах» прямо по тротуару - на гибэдэдэшников плюют-поплевывают. Вот какие клиенты у Иосифа Давидовича! А этот...

У него даже сумочки-кошелька не имелось, навроде прежнего дамского ридикюля, в каком каждый уважаемый человек нынче свои повседневные капиталы носит. Да какой там кошелек-сумочка! Одет почти как бомж-бродяга. Мороз ударил градусов под двадцать в этот день - да, да, как раз католическое Рождество было, это Иосиф Давидович хорошо запомнил. Сам он, правда, православный, но именно на 25 декабря такой небывало сильный в эту зиму, запоминающийся мороз придавил, да к тому ж была пятница, канун дня отдыха, - Иосиф Давидович еврейскую субботу в память предков соблюдал-чтил свято. Однажды, правда, нарушил он, согрешил, но - дело того стоило: за одну ту субботу Иосиф Давидович сумел-умудрился нужный куш сорвать и жизнь-судьбу свою кардинально поправить. Так что прости, Господь Вседержитель, но как раз грех бы случился-произошел, если бы Иосиф Давидович тогда свой шанс упустил...

Так вот, мороз приличный, а на парне этом куртчонка на рыбьем меху и черная кепочка суконная - такие совсем молодые пацаны, в основном студенты-школьники, носят. Полоска у кепочки с боков и сзади, вроде манжеты - отвернул бедолага, прикрыл наполовину уши, а мочки, видно, чуть не отвалились: кинулся их сразу оттирать. А руки-то, руки! Красно-сизые, скрюченные - перчаток и в помине нет. Шарф, правда, на шее имелся вполне приличный - цвета масла сливочного, почти белый, пушистый. Вязали, сразу видно, любящие женские руки. Иосифу Давидовичу такие-подобные шарфы первая жена, Роза-покойница, вязала - последний вот сейчас и донашивает. Может, из-за шарфа-то Иосиф Давидович и не погнал странного посетителя, а мог бы, мог. Ну, не погнать, а намекнуть толсто: мол, дескать, зачем вам, молодой человек, иметь свои неприятности? Вон через дорогу, на Кооперативной, в подвале имеется пивной бар-забегаловка - вот там и пиво для вас есть дешевое, и рыба пиву под стать, порционными кусками. А здесь, в «Золотой рыбке», самое скромное пиво - половина бакса за масенькую бутылочку, если на валюту-зелень...

Но нет, не сказал, не намекнул Иосиф Давидович и нукеру мордатому своему, вышибале-секьюрити, подмигивать не стал на странного посетителя. И шарф тут свою роль сыграл, конечно, чем-то глянулся этот странный зачуханный парень старому еврею, несмотря на свою суконную кепочку, простылую куртку-неаляску, позорные брюки с пузырями на коленях и стоптанные сапоги. Возраст, что ли? Ему даже кустистая мужицкая борода лет не добавила - тридцать пять всего, не больше. У Иосифа Давидовича сейчас бы старший сын, Веня, примерно таким был - если бы родился тогда, в 1963-м...

Парень вошел скромно, робко, как показалось Иосифу Давидовичу. Да, вот еще странность-то: очки на нем темные были - он их, отвернувшись, протер концом шарфика, а уж потом уши растирать-отогревать и публику почтенную оглядывать. Впрочем, публики еще мало собралось - из шести столиков только два были заняты: за одним католики гуляли-праздновали, все радовались-обсуждали, как впервые после войны в их костеле подремонтированном рождественская служба прошла-состоялась. Еще за одним столиком, пожалуй, самые дорогие из дорогих гости сидели-оттягивались: Бай и Боров со своими герлами.

Боров - хам, свинья барановская, гой вонючий! - позволяет себе, когда нажрется дармовой водки, «жидом» Иосифа Давидовича обзывать-клеймить. Правда, Иосиф Давидович каждый раз с достоинством одергивает: «Какое глупство! Вы меня вполне обижаете!..»

Да, вот еще почему Иосиф Давидович первое посещение парня запомнил-зафиксировал - Бай с Боровом в тот вечер наведались. Они даже и не за получкой приходили, а разговор крупный до Иосифа Давидовича имели. А известно, какой разговор у бандитов-рэкетиров с бедным старым евреем - опять дань повысили. Да еще и обрадовали чуть не до инфаркта: отныне брать будут только валютой-зеленью - капустой, по-ихнему. У Иосифа Давидовича даже нога увечная-больная заныла-застонала - он сам порой горько пошучивал: мол-дескать, от горя да от страха душа его в левую пятку убегает и там, в больной ноге, скорбит-плачется. Горько стало Иосифу Давидовичу, а куда ж деться? Но и так сразу, в единый момент, разве ж можно с родными деньгами расстаться?! Успел Иосиф Давидович сообразить, заплакался: мол-дескать, долларов в наличности нет, а тут Новогодье, Рождество, в банках сплошные каникулы... Дали бандюги срок две недели, наугощались в тот вечер всласть, до отрыжки, за счет бедного Иосифа Давидовича. И куда в этого хилого Борова-подсвинка столько дармовой-халявной водки влезает?

Одним словом, огорченным был в тот вечер Иосиф Давидович. Очень огорченным. Но виду старался не показывать. Выходил то и дело в зальчик, самолично, хромая к выходу, встречал больших гостей, приглашал-улыбался. Парня в кепочке приветствовать, конечно, не стал. Тот пробрался-приблизился к стойке, сел на крайний вертящийся стул-табурет, сгорбился еще больше, кепчонку на коленях пристроил, руку правую к груди приложил, начал кланяться-кивать Свете-рыбке, за что-то благодарить:

- Здравствуйте! Извините! С праздником вас! Спасибо!..

Светик хмыкнула, смерила странного гостя взглядом русалочьим.

- Пожалуйста! И вас с праздником! Что пить-есть будем?

Последнее она уже с явной издевочкой молвила, рукою на полки буфетные указала. А там - «Белая лошадь», «Камю», «Мартини», «Бавария»...

- Спасибо, спасибо! - как китайский болванчик, закивал-закланялся парень, руку к сердцу заприкладывал. - Извините! Мне, пожалуйста, белый мартини и орешки.

Света-рыбонька на него прищурилась, а посетитель вдруг добавил:

- Извините, только мартини обязательно из холодильника и со льдом, а орешки, пожалуйста, все, какие у вас есть - фисташки там, арахис, миндаль...

- Есть у нас и миндаль, и фисташки, и даже фундук, - ответила Света-рыбка многозначительно, - только, может, если деньги есть, вам сначала согреться чем-нибудь крепким? А то ведь от мартини со льдом совсем простынете.

- Спасибо, спасибо! И, правда, коньячку мне сто пятьдесят плесните... Извините! Еще бутерброд дайте, с семгой!..

Про деньги мимо ушей пропустил, словно не слышал. Светик-рыбонька на Иосифа Давидовича глянула вопросительно, тот, помедлив секунду, головой кивнул: негоже в праздник скандал затевать. В случае чего и шарф забрать-отобрать можно: шарф у парня стоящий - вещь.

Выпил тот и коньяк заморский, и вермут-коктейль заокеанский, бутербродом-орешками закусил и еще кофе глясе заказал-попробовал. А потом счет попросил - уже взбодренный, раскрасневшийся, почти не горбится, бороду оглаживает, непроницаемыми очками поблескивает... Ну, ни дать ни взять - купчина-богатей погулял-попраздновал. Света-рыбка потюкала маникюрчиком по клавишам кассы, чек на стойку выложила.

Для какого-нибудь Бая или Борова, конечно, тьфу - восемь баксов-долларов всего лишь, но для этого бедолаги наверняка - половина его зарплаты, если он еще ее получает. Парень склонился, очки на мгновение с глаз сдвинул, глянул, языком поцокал, покопался во внутреннем кармане своей куртки, выудил две бумажки сторублевых - новехоньких, хрустящих, даже пополам не согнутых - и Свете-рыбке протянул. Та, откровенно не стесняясь, к светильнику у кассы приложила по очереди обе купюры-ассигнации, изучила, потом каждую согнула, пальчик послюнявила и на сгибе прочность краски проверила, хмыкнула-гмыкнула и отсчитала сдачу - три десятки бумажками, а пятерку и еще полтинник - металлическими.

И что же делает борода в очках? Берет одну купюру мятую и в карман прячет-складывает, а остальные двадцать пять с половиной воистину купецким жестом обратно отодвигает - на чай, мол. Потом раз десять - не меньше - свои «спасибо» и «извините» пробормотал, покланялся и ушел-исчез. Иосиф Давидович тут же, не медля и самолично, сторублевки эти две проверил-просмотрел и отдельно от прочих спрятал-положил.

Мало ли чего!

***

На следующий день Иосиф Давидович отдыхал-субботничал. Однако ж еще с вечера он дал Светлане-рыбке наказ и утром наставление повторил: если парень появится и опять странно рассчитается - не смешивать его деньги с остальными, доставить целыми и несмятыми домой.

Весь день Иосиф Давидович, как и всегда по субботам, кейфовал на диване, смотрел по видику американские фильмы, пил чай и грыз фисташки. Уж как хотел вечером позвонить-звякнуть в «Золотую рыбку», ублажить любопытство, но удержал себя, не осквернил субботу. Зато, едва впустил домой за двойные броневые двери жену-рыбку, тут же, даже не дав ей раздеться, потребовал отчета. Да, чутье его не обмануло: объявился тот снова около восьми вечера, сел за тот же угол стойки, заказал коньяк, маслины, пива две бутылочки с креветками. Был он в этот раз как-то развязнее, что ли, начал знакомиться с барменшей, уверять-хихикать, будто где-то ее раньше видел-встречал, взялся комплименты ей отпускать и стихи даже читал. А зовут его Иваном...

- Какое глупство! - прервал Иосиф Давидович раскрасневшуюся супружницу. - Меня совсем не волнует этих глупостей! Ты про деньги говори...

И действительно, уж к кому, к кому, а к этому Ивану в кепке Свету-рыбоньку ревновать даже смешно: для нее бедный мужчина - не мужчина. Для мадам Гроссман-два главное достоинство мужика заключалось не в лице, не в бицепсах и даже, пардон, не в штанах, а - в кошельке. Это старый Гроссман преотлично знал, потому и напомнил-поторопил про деньги.

Деньги? Тут и Света-рыбка встрепенулась: да, опять две сотенных хрустящих бумажки бросил, и на этот раз от всей сдачи - в шестнадцать рублей - отказался. Странно все это...

Очень странно!

***

И на следующий вечер повторилось то же самое.

И на последующий, и на послепослеследующий... Странный этот Иван приходил, отдыхал-угощался часик-полтора, расплачивался каждый раз двумя новенькими до неприличия сотенными и, пылко поблагодарив не однажды барменшу, оставлял сдачу на чай.

И вот еще какая подозрительная странность в этом парне обнаружилась - парик! Еще в первый же вечер Иосиф Давидович заприметил: странно он как-то уши растирает - не ладонями, а кончиками пальцев. И кепку всегда осторожно, бережно, чересчур уж аккуратно снимает. Пригляделся Иосиф Давидович - ба, паричок! Уж в париках-то он, старый еврей, кой-чего понимал - сам несколько лет носит, с тех пор, как после смерти-кончины первой жены Розы снова женихом себя почувствовал...

Да-а-а, этому странному парню что-то есть скрывать или от кого-то скрываться. И борода у него, видно, свежая, недавняя, - а, может, тоже фальшивая?..

30-го декабря, в предновогодний вечер, Иосиф Давидович порешил, что с этим раздражающе-таинственным делом надо кончать. Он, как только Иван объявился на пороге и очки свои протер, подошел, солидно прихрамывая, к гостю, представился, что как это он и есть хозяин «Золотой рыбки», а потом внушительно произнес-предложил:

- Я имею вам сказать пару слов... Прошу вас до себя в компанию!

Парень схватился за сердце, с жаром начал прикланиваться, «спасибо-извините» надоедливо частить. В своем кабинете-офисе в глубинах «Рыбки» Иосиф Давидович выставил на стол коньяк, разлил по хрустальным наперсткам и, когда выпили за первоначальное знакомство, - взялся тянуть кота за хвост: мол-дескать, когда человек богатый, уважаемый, у него и деньги соответственно крупные и новые - прямо из банка... А вот если человек одет скромно, очень скромно, чересчур скромно, то откуда же у него могут взяться новые крупные деньги?..

- Извините! Вы хотите спросить, уважаемый Иосиф Давидович, - перебил гость, прикладывая руку к груди, - не сам ли я печатаю эти деньги?

А улыбка странная, да и взгляд за темными стеклами вроде усмешливый... Или это мнится Иосифу Давидовичу? Однако ж нечего позволять каждому... странному проходимцу над старым уважаемым евреем насмехаться. Иосиф Давидович построжел, губы поджал.

- Какое глупство! Я не хотел спрашивать, кто их печатает, я хотел спрашивать - почему они такие новые?

- Потому, извините, дорогой Иосиф Давидович, что именно я сам их и печатаю, - спокойно, уже с откровенной усмешечкой, ответил гость.

- Вы с ума слетели! - даже привскочил в кресле Иосиф Давидович. - Как можно понять такие слова? Зачем вы такое говорите?! Это же - тюрьма!..

- Да никакой, извините, тюрьмы, Иосиф вы мой Давидович, успокойтесь, пожалуйста, - проговорил уверенно Иван, похлопал по дрожащей горячей руке хозяина «Золотой рыбки» своей холодной рукой и вполголоса, почти шепотом, добавил: - Извините, но смею догадываться, что вы уже проверили мои сотенные в банке - ну, проверили ведь? И убедились, что отличить их от настоящих нельзя. Не-воз-мож-но!

Иосиф Давидович действительно носил первые же четыре подозрительные сторублевки в «Кредитсоцбанк» к Марку Соломоновичу, попросил проверить на фальшивость потщательнее. Старый друг-товарищ успокоил: деньги настоящие - не обманули Иосифа Давидовича клиенты-алкоголики... Но ведь он, Иосиф Давидович, всем своим нутром старого еврея чуял - дело тут нечисто. И вот, пожалуйста, это довольно интересно: сидит человек в нищем прикиде, с накладными волосами и в шпионских очках, спокойненько глотает коньяк по триста рэ за бутылку и сообщает-уверяет вполне серьезно, будто он, прости, Господь Вседержитель, - фальшивомонетчик. У Иосифа Давидовича подмышки и лысина под париком обильно вспотели, по увечной ноге зудливые мурашки поползли. А Иван этот перегнулся через стол, голос заговорщицки понизил и сказал как бы по-одесски:

- Извините! Я имею до вас интерес, Иосиф Давидович, чтобы вы стали моим компаньоном...

2

Это наступал его год, Лохова. Год Кролика.

Двенадцать лет назад он в свой год женился - и был счастлив с Аней, девять лет жили во взаимной любви, дружно и ласково. Правда, детей им Бог не дал. Да и с ребенком, Иван предполагал, катастрофа еще раньше бы их семью развалила-уничтожила: попробуй сейчас вырастить хоть одного наследника, прокорми-одень его - вывернуться наизнанку надо. А выворачиваться, иначе говоря, - деньгу зашибать, Лохов, увы, умел не очень-то. Нет, правду говорят: и фамилия, и имя, и даже отчество определяют судьбу человека. Ну разве может быть богатым и удачливым индивидуй с ФИО Лохов Иван Иванович? Это ж нарочно не придумаешь! Иван еще с юности, увлекаясь филологией, выяснил подоплеку своей дурацкой фамилии: лох, он и есть лох - мужик, крестьянин, наивный и лопоухий. Простодушных лохов все кому не лень общипывают, каждый встречный-поперечный облапошить за свою прямую обязанность считает. Да и вообще лохам в жизни не везет. Бедный Лохов по себе это преотлично знал.

Но он и знал-верил, что бывал и еще будет, должен быть и на его улице пусть и редкий, но праздник. И связано это, как ни смейся, с астрологией. Да, именно каждый очередной год Кролика, под лопоухой тенью которого удосужило Ивана родиться, уже дважды круто и именно в лучшую - праздничную - сторону менял жизнь-судьбу Лохова. В 1975-м мать его с отцом развелась и перебралась вместе с ним, Ваней, из деревни вот сюда, в большой город, областной центр. Конечно, развод вроде бы дело не очень праздничное-веселое, но отец к тому времени уже совсем пропащим алкашом стал, бил их с матерью смертным боем...

Но даже и не это - освобождение от папаши - главное. Главный праздник в том, что здесь, в городе, Иван начал учиться в большой школе по полной программе, изучать иностранный язык-дойч, встретился с Анной Семеновной, учительницей русского языка и литературы, которая раскрыла перед ним такой необъятный мир... Если б не Анна Семеновна, Иван никогда бы не решился сочинять стихи, не поступил бы на филфак пед-института, не замахнулся бы на аспирантуру...

Правда, потом наступила-грянула та, первая, катастрофа в 1984-м, крысином, году. Умерла мама, скоропостижно, от инфаркта. А вскоре и, что называется, накрылась аспирантура. С аспирантурой, впрочем, может быть, в чем-то и он сам виноват - на рожон полез. Заявил тему - «Мелодия патриотизма в современной русской поэзии», но на кафедре руководству она чем-то не понравилась, не глянулась. Тогда Лохов новую тему предложил - «Пастернак и Бродский: перекрестные мотивы в творчестве». Это вообще посчитали демонстрацией, чуть ли не диссидентским бунтом, обсудили недостойное его поведение на комсомольском собрании факультета, объявили строгача с занесением и чуть вообще не вышибли из института, но пожалели, учли отличную учебу и разрешили-таки сдавать госэкзамен и защищать диплом. Пришлось, разумеется, и тему диплома срочно менять: он собирался по Николаю Рубцову писать, а ему ультимативно предложили - только о ком-нибудь из наших, черноземно-барановских поэтов. Какой-то местечковый патриотизм, ей-Богу!..

Ну, ладно, защитился по Баратынскому, в армии год отслужил, в школе начал преподавать русский и литературу. Встретил как-то свою институтскую профессоршу, Ларису Васильевну, она потревожила рану: не надумал ли в аспирантуру все же поступать? Лохов горько усмехнулся: про Баратынского уже все писано-переписано, а свой Рубцов в наших барановских палестинах что-то все не народится, не появится никак...

Так и жил потихоньку: школьникам-акселератам пытался любовь к поэзии привить, получал свою учительскую зарплатишку, сочинял стихи, которые изредка по чайной ложке печатали в «Комсомольском вымпеле», по вечерам сидел дома за книгами, ученическими тетрадками да над чистым листом бумаги, вздрагивая от пьяных дебошей соседей за стеной. Но это терпимо, главное, что комната своя в коммуналке была-имелась. Правда, порядочную девушку в такое убогое жилище не пригласить. Впрочем, и непорядочных Лохов тоже приглашать не умел. Он вообще в отношениях с женщинами был лох лохом. Он так и собирался жить-тянуть свой век холостяком до гробовой доски.

В одиночестве...

***

Но тут подступил-грянул очередной год Кролика - 1987-й. И жизнь Лохова опять кардинально перевернулась к плюсу. Он встретил Аню, и вышла наконец-то первая книжечка его стихов.

Встреча с Аней, как это всегда и бывает, произошла случайно. Пошел Иван в Рождественский праздник на очередной вернисаж под названием «Художники из подвала» в областную картинную галерею. Уже скрипела-разворачивалась пресловутая перестройка-катастройка, на волне которой и всплыли эти «подпольные» художники. Лохов терпеть не мог подобные псевдоавангардные штучки-дрючки, особенно в провинциально-черноземном исполнении. И действительно, зрелище представилось в основном убогое: винегрет из дурного подражания Кандинскому, Фальку, Шагалу, позднему Пикассо и черт еще знает кому. Иван уже совсем было пожалел, что в очередной раз обманулся в ожиданиях и только зря потерял время...

Как вдруг он увидел несколько празднично-светлых полотен - окошек в живой настоящий мир: березы в яркой шумной зелени... заснеженные ели и сосны... золотые маковки церкви... узнаваемые неожиданной красотой уголки родного города... Причем, как и должно быть при соприкосновении с талантливой - от сердца - живописью, к каждой картине хотелось возвращаться вновь и вновь - и не для того, чтобы разгадывать ее как ребус, а чтобы еще раз всмотреться, удивиться красоте окружающей повседневной действительности, которую в полусне тусклой жизни и замечать перестал.

Лохов еще раз, запоминая, всмотрелся-вчитался в фамилию автора на табличках - А. Елизарова. Хорошая русская фамилия! Ивана как кто подтолкнул: потревожил суровую старушку-смотрительницу у входа, поинтересовался, прикладывая руку к груди:

- Извините! Простите, Бога ради! Вы не знаете, а вот художница А. Елизарова - это наша, барановская?

- Как же не знаю! - расплылась в добродушной улыбке суровая бабуся. - Конечно, наша... Да вон она сама... Аня, Аннушка! Подойди, тут тобой интересуются...

К ним приблизилась плавной неспешной походкой молодая женщина в темном глухом платье, с застенчивым взглядом печальных карих глаз. Ну что оставалось делать Лохову?! Только багроветь, заикаться, благодарить неловко Анну Ильиничну за талант, руку к груди прикладывать, наклонять раннюю свою лысину и твердить-повторять свое «спасибо» беспрерывно. Слава Богу, что она его за дурачка, за идиотика блаженного не приняла. Лохов же потом не раз говорил-упоминал совершенно без улыбки, всерьез, будто в ту первую их встречу он настоящий нимб-ореол вокруг Аниной головы видел-наблюдал. А из, так сказать, прозаических штрихов-деталей он, кроме темного платья и карих глаз, отметил, что Аня довольно высока ростом, и ему пришлось бороться с привычной своей сутулостью, стройнеть, дабы смотреть на нее глаза в глаза.

В ее удивительные, бездонные глаза!

***

Осенью, говоря высоким штилем, состоялось-произошло их бракосочетание.

На свадьбе гости дружненько желали им жить вместе семьдесят лет, никак не меньше, а усердно провозглашавший тосты свидетель-дружка жениха Толя Скопюк, артист облдрамтеатра, даже предрек-пожелал Ване-другану и его очаровательной Ане нарожать аж семьдесят короедов-наследников... Параллельное их домашнему скромному празднеству торжество вселенского масштаба - 70-летие Великого Октября - утомительно аукалось в пьяном застолье.

А свадьба их не отличалась пышностью и многолюдством - собрались в квартире Аниной сестры, Татьяны, только близкие родные и друзья. Самые дорогие подарки новобрачным подарили сами молодожены: жених невесте - сигнальный экземпляр своей книжечки стихов под названием «Звезда одинокая», вышедший в Воронеже. На титульном листе красовалось лаконичное посвящение - «Ане Елизаровой». Невеста, в свою очередь, преподнесла жениху сюрпризом его жанровый портрет: Иван в цилиндре и романтическом плаще времен Пушкина, сложив руки на груди, стоит на берегу реки, на фоне Покровской белокаменной церкви и грустно, но вместе с тем и величаво (сутулости нет и в помине!) глядит в заречную, затянутую дымкой осеннего тумана даль...

Толян Скопюк подарил новобрачным два театральных парика, сопроводив свое подношение топорной шуточкой: мол, при семейных ссорах-драчках прически клочьями летят, так что дар его со временем и пригодится. Остальные подарки гостей тоже были больше шутливыми, чем весомыми - за исключением, разумеется, елизаровских: родители Ани (отец возглавлял пригородный совхоз, а мать там же заведовала бухгалтерией) вручили старшей дочери сберкнижку с изрядной суммой на меблировку новой квартиры, а вот саму квартиру, можно сказать, преподнесла сестра Татьяна. Вернее, она при всех одарила молодоженов торжественной клятвой-обещанием выбить им квартиру еще до Нового года...

И, правда, уже в конце декабря Лоховы жили-обустраивались в своей однокомнатной квартире, в огромном кирпичном доме на Интернациональной, в самом центре города.

Татьяна работала в горисполкоме.

***

Нет, не надо было им соглашаться на эту квартиру.

Это Лохов потом, уже после катастрофы, анализируя цепь событий, их связь между собой, убедительно для себя понял. Ну, пожили бы в коммуналке у него еще немного. Ведь дали бы им, дали законное жилье - тогда еще очередь молодых специалистов-льготников существовала. Иван в первых рядах ее числился... Эх, надо было бежать от Татьяны Ильиничны и ее тягостных благодеяний решительно и подальше. Ведь не соглашалась же ни в какую Аня одна на квартиру, снимала угол у бабуси и, можно быть уверенным, продолжала бы жить в чужом углу и дальше, если б не встретила Ивана. Ей ведь там лишь ночевать приходилось, а дни и вечера проводила она, по существу - жила, в мастерской или на пленэре.

Уговорила-убедила Лоховых Татьяна стать ее соседями, напугала не столько долгодлинной, хотя и льготной очередью, сколько мрачной перспективой очутиться новоселами где-нибудь у черта на куличках.

Таким образом, через квартирный вопрос, который, конечно, не одних москвичей испортил, молодожены Лоховы как бы и попали сразу в должники Татьяне Ильиничне. В то время она жила еще с первым мужем - то ли сербом, то ли словаком Яном, с которым познакомилась-встретилась в Московской сельхозакадемии - училась там на сельского экономиста. У них подрастала дочка с чудным для девочки именем - Ивашка. Серб или словак работал почти по специальности - агрономом в городском зеленхозе, а Татьяна сразу пошла-поперла по комсомольско-общественной стезе: сначала в райкоме комсомола, потом в горкоме, перебралась в советскую власть - в горисполком... Между прочим, она любила, просто чрезвычайно ценила свою фамилию, и при знакомстве или при любом другом удобном случае подчеркнуто произносила-представлялась: «Е-ли-за-ро-ва!»

Лохов знал от Ани, что ее сестра еще с отрочества попрекала родителей: зачем, дескать, они дали своим двум дочерям имена совсем наоборот. Эх, если бы она, Татьяна, была Анной Ильиничной - уж она бы это обыгрывала на полную катушку. Татьяна пыталась хотя бы отыскать себе мужа по фамилии Ульянов, дабы стать-писаться Елизаровой-Ульяновой. И ей даже чуть было это не удалось: как раз Аня и познакомила младшую сестру с молодым художником - Игорем Ульяновым. Однако же бедный Игорек в чем-то уж совсем не удовлетворил Татьяну, не сложилась у них любовь-женитьба, и Татьяне так и не суждено было стать полной однофамилицей сестры великого вождя пролетарской революции. Что совсем не добавляло мягкости ее характеру - отнюдь! Вообще Иван просто поражался разнице натур двух сестер: Татьяна была его ровесницей, на пять лет моложе Анны, но по умению жить годилась ей в наставницы и говорила с ней командным тоном. Право, матушка сестер явно согрешила на стороне, зачав Анну, настолько та пошла не в их - не в светлоглазую елизаровскую - породу.

К тому моменту, когда Лохов стал родственником Татьяны, ее уже перестал удовлетворять иностранец Ян - они подали заявление на развод. Словацкий Ян-Иван готовился к уезду на родину, а в их квартиру между тем уже наведывался и даже оставался ночевать новый претендент на руку Татьяны - некий Борис. Фамилию он имел какую-то незапоминающуюся. Впрочем, фамилия его никого в округе и не интересовала: во-первых, он, как выражаются-говорят в народе, вышел замуж - то есть пришел жить в дом жены; а во-вторых, Татьяна, разумеется, и на этот раз свою знаменательно-историческую в те времена фамилию менять-обменивать не собиралась, так что и Бориса этого, вечно насупленного и молчаливого, все стали называть-считать Елизаровым.

Время шло-катилось. Лохов писал-сочинял стихи, мечтал о новом сборнике и учил детей. Аня писала-рисовала элегические пейзажи и натюрморты, мечтала о персональной выставке и варила щи. Их родственники, Елизаровы, между тем создали-родили вместо новой Ивашки какой-то торговый кооператив, обкатывали машину-иномарку, обустраивали дачу, заложили в пригороде особняк двухэтажный... И вот когда после осени 93-го Россия окончательно размежевалась-поделилась на бедных и богатых, вдруг и выяснилось, что Елизаровы - преуспевающие буржуины, а Лоховы - самая что ни на есть распозорная голь-нищета.

Оно бы ничего: бедность, как говорится, не порок. Однако ж порой и вшивой гнилой интеллигенции кушать хочется. Зарплату издевательскую в школе напрочь зажимать-задерживать стали, пейзажи-натюрморты почти вовсе перестали покупать... Один раз Анна у сестры перехватила деньжонок, другой раз в долг попросила, третий раз подзаняла... Пошла к Елизаровым - а куда же денешься? - и снова, и снова...

Ну и, разумеется, рано или поздно, а ультимативно-деловой семейно-родственный разговор-совет должен был состояться. И он состоялся. Впрочем, говорила-выступала на этом семейном совете одна Татьяна Ильинична - Боря по традиции молча угрюмо сопел в две дырочки, Иван с Аней подавленно, без возражений, внимали по сути не советам, а приказам: все, хватит бездельничать - пора бабки заколачивать, отдавать долги и начинать самим жить по-людски. Это ж надо, даже видак до сих пор купить не могут, не говоря уж о тачке или дачном домике. Они, Елизаровы, открывают новую торговую точку с круглосуточным режимом работы, и им как раз нужны-требуются два продавца. Возражения есть? Возражений нет!..

Так Иван с Аней стали торгашами.

***

Ух, и корчило поначалу Лохова.

Ну, ладно бы еще - книгами торговать. А то - пиво, водка, сигареты, жвачка... Но со временем Иван чуть уравновесился-смирился. Магазинчик-павильон с претенциозными названием «Елизаровский» стоял на бойком месте, на перекрестке неподалеку от центра. Рядом - «Детский мир», ледовый Дворец спорта, больница, микрорайон новых высоток. Народу, особенно днем, заглядывало много: скучать не приходилось, да и выручка-прибыль, а с ней и зарплатная доля скапливалась бойко - глядишь, вскоре и весь долг милым родственничкам можно будет возвернуть, выкупиться на свободу. А в ночные смены и вовсе благодать - сиди, книжки хорошие читай-почитывай или стихи вволю сочиняй.

Были-случались, конечно, и всякие неприятности - в торговом бизнесе без них разве ж обойдешься? Подсунули раза три-четыре Лохову фальшивые купюры - прежде чем он научился их распознавать, да и попытались как-то раз ограбить ночные гости незваные. Слава Богу, попались пацаны неопытные: Иван лишь только им пистолет показал, не предупредив, как учила Татьяна, что он газовый - как те и дали стрекача... Одним словом, пустяки все, мелочи жизни.

Вот и та катастрофа, круто изменившая жизнь-судьбу Лохова в 1996-м, опять в год Крысы, началась тихо, подкралась незаметно, произошла буквально средь бела дня и на глазах у многочисленных свидетелей...

Прилюдно!

3

Он так и сказал, словно подсмеиваясь над Иосифом Давидовичем:

- Я имею до вас интерес, чтобы вы стали моим компаньоном...

Старый еврей машинально стянул с головы парик и вытер платком мокрую лысину.

- Коль раз вы меня спрашиваете, то я бы хотел услышать подробностей.

Иосиф Давидович приладил на место парик, постарался взять себя в руки, построжеть, дабы в случае нелепого розыгрыша сохранить полное достоинство. Впрочем, чутье все сильнее и определеннее сигнализировало Иосифу Давидовичу - дело явно пахнет деньгами. Это только нищета позорная, не умеющая жить, лохи всякие уверены-считают, будто денежки не пахнут. О-го-го, еще как сильно пахнут! Как вкусно, как сладко пахнут - слаще желанной женщины! Особенно - когда их много и они твои...

Парень тоже построжел, отставил наперсток с коньяком в сторону, перестал прикладывать руку к груди, заговорил делово:

- Значит, так: в особые подробности, извините, я входить не буду - это пока лишнее. Да и вы - человек деловой, понимаете - не все подробности можно рассказать. Как говорится - коммерческая тайна. Суть же вот в чем: я, извините, изобрел способ, как делать фальшивые деньги на таком уровне, что их практически нельзя отличить от настоящих. Впрочем, извините, мне не очень нравится слово «фальшивые», поэтому я предпочитаю говорить - «мои» или «свои». Итак, - вы следите за моей мыслью, дорогой Иосиф Давидович? - я научился делать свои деньги не хуже государственных. А теперь вот пришел к вам с предложением: сделать-превратить мои деньги в наши. В наши с вами!..

Гость замолк, словно выложил-сказал абсолютно все и ни капельки не сомневается: Иосиф Давидович полностью все и вся понял, во всем разобрался, - и выжидательно смотрел на хозяина «Золотой рыбки». В ярком свете хрустальной развесистой люстры с огромной, мрачного колорита картины на стене сурово смотрел на него пророк Моисей, вытянув указующий перст - то ли благословляя Иосифа Давидовича, то ли строго вопрошая: а ты чтишь ветхозаветные заповеди? Иосиф Давидович тяжко вздохнул и сделал как бы шажок навстречу.

- Это прямо смешно, но я еще не знаю, как вас зовут по фамилии!

- Извините! Лохов, Иван Иванович, - привстал посетитель и даже как бы прищелкнул под столом стоптанными каблуками. - Отставной, так сказать, учитель-словесник и по совместительству, извините, поэт.

Иосиф Давидович на «Лохова» невольно скривил усмешку, на «учителя-словесника» поморщился, на «поэта» нахмурился. Посетитель поспешил веско разъяснить-добавить:

- Извините, вы напрасно морщитесь, любезный Иосиф Давидович! Наш великий поэт Михайло Ломоносов совершал и великие открытия в физике и математике. А вот, к примеру, итальянский гениальный художник-живописец Леонардо да Винчи изобрел еще в начале шестнадцатого века вертолет, но ему, увы, не поверили, и в результате стали летать на вертолетах только триста лет спустя. Для изобретателя главное не профессия, а - голова. Поэтам-изобретателям тоже, извините, надо верить, Иосиф Давидович.

- А я имею интерес еще раз посмотреть ваши деньги, - попросил хозяин кабинета.

Гость выудил из кармана куртки две сторублевки, выложил на стол. Иосиф Давидович нацепил на мясистый солидный нос очки в золотой оправе, тщательно обсмотрел купюры, общупал, обнюхал и даже лизнул. Достал мощную лупу из ящика стола, еще раз исследовал по миллиметру. Большой театр со всеми восемью колоннами на месте, на другой стороне крупным планом верхняя часть театра - четыре вздыбленных коня, колесница, бог греческий Аполлон со своей лирой и, прости, Господь Вседержитель, даже потцен у бога языческого неприлично из-под одежды, как и положено, торчит-выглядывает... Тьфу! Та-а-ак, и номера у банкнот разные, но, главное, водяные знаки-изображения - тот же Большой театр и цифра 100 - на месте и тайная микроскопическая нить-строка ассигнацию, как и положено, поперек пронизывает - ЦБР 100 ЦБР 100 ЦБР 100...

- А я имею интерес еще спросить, - глянул поверх золотых очков на гостя Иосиф Давидович. - Зачем две? Зачем это всегда только две сторублевые красивые бумажки?

- Извините, извините! Это просто: за одну, так сказать, смену я не в состоянии больше сделать, не успеваю. Вот на эти две красивые, как вы выразились, бумажки я затратил десять часов напряженнейшего труда...

- Это довольно интересно, - сказал Иосиф Давидович, - но я хотел еще спрашивать: почему не пятьсот? Вы бы сразу получали иметь целую тысячу!

- Э-э, извините, дорогой вы мой Иосиф Давидович, тут уже психология! - как-то снисходительно пояснил бывший учитель. - Тут логика, здесь уже тонкий расчет. Вы ведь тоже отлично знаете, что в нашей провинциальной глуши пятисотрублевые ассигнации - вещь редкая. А особенно, извините, в руках вот таких, как я... скромно одетых людей. С ними жуткие проблемы всегда были бы. Ни сдачи получить, ни разменять. Ну вот, я и решил не рисковать и пока специализироваться на сотенных.

Иосиф Давидович задумался глубоко, формулируя главную, еще неясную для него, туманную загвоздку в этом деле. Сформулировал-слепил:

- Коль раз вы до меня пришли и рассказываете такие интересные вещи, то и я имею интерес до вас спросить: а зачем вы до меня пришли?

- Извините! Но я же сказал-объяснил уже: я предлагаю вам стать моим компаньоном. Или, если угодно, по-современному, - моим спонсором. Дело в том, что я доработал-усовершенствовал свое изобретение, придумал - как механизировать процесс. Для этого надо купить-приобрести кой-какую хитроумную импортную аппаратуру-технику. Техника эта стоит довольно прилично и продается только за валюту. Но это не страшно - она окупится сказочно быстро, буквально за две-три недели... А вот почему я именно до вас, дорогой Иосиф Давидович, пришел: так, во-первых, в этом доме над вашей «Золотой рыбкой» живет моя бывшая, но любимая мою жена, а во-вторых, - вы мне симпатичны, Иосиф Давидович, извините... Вы слушайте сюда: по моим подсчетам, мы с вами будем в день - в один день! - выпускать денежной бумажной массы на сумму... десять тысяч рублей...

Гость впился в окончательно взопревшего Иосифа Давидовича победительным взглядом, добавил-придавил еще:

- А то и больше! Извините! Наверняка больше! Причем, заметьте особо, дальновиднейший Иосиф Давидович, мы с вами сможем для безопасности изготавливать не только сотенные купюры, но и пятидесятирублевые, и ваши любимые полутысячные, а захотим, то для куражу - и десятки...

- А баксы-доллары? - вдруг сдавленным голосом даже не спросил, а как-то квакнул Иосиф Давидович.

- Извините! Ноу проблем, как говорят американцы, - весело всхохотнул Лохов. - Мы и над этим со временем пораскинем мозгами. Все в наших руках, дорогой вы мой, драгоценнейший Иосиф Давидович. Был бы, как говорится, первоначальный капитал...

Хозяин «Золотой рыбки» снова машинально снял парик и утерся.

Господь Вседержитель!

***

Но Иосиф Давидович был старым опытным евреем - его за десяток фальшивых сотенных не проведешь.

Уже наслаждаясь сладкой истомой под ложечкой от предчувствия-предвкушения громадной удачи, он все же твердо решил про себя: суетиться и спешить - это глупство. Надо обязательно поближе познакомиться с этим Лоховым, побывать в его фальшивомонетной мастерской, своими глазами и через лупу увидеть, как он изготавливает-печатает свои денежки...

Но гость вдруг жестко ухватил Иосифа Давидовича за горло и взялся сжимать-сдавливать, перекрывая кислород. Образно, конечно, говоря. Оказывается, завтра, 31-го декабря, это нужное оборудование еще будет продаваться по старым ценам, а вот после Нового года оно подорожает аж на 20, а то и целых 25 процентов! Это Лохов знает точно, потому что запрос писал в ту торговую фирму московскую, где только и можно приобрести такую современную технику, и ему неделю назад пришел ответ. Иосиф Давидович, разумеется, заимел интерес взглянуть на этот документ, но у посетителя его с собой не оказалось. Он предложил будущему компаньону заглянуть, не откладывая, к нему домой, там окончательно договориться и начать действовать. То есть, Иосиф Давидович вручит Лохову нужную сумму, тот утром сядет в машину (у него есть знакомый частник с «Газелью») и помчится в столицу... Почему не ночью? Да разве ж по такому гололеду да еще в наши бандитские времена с большими деньгами можно ездить ночью по дорогам! Нет, рисковать не стоит, да и ни к чему. Ведь главное - оформить 31-го до 16.00 документы и внести-заплатить деньги в кассу. А потом Лохов с водителем встретят-переждут в Москве праздник (ведь Иосиф Давидович выделит и на командировочные расходы - все это потом окупится-возвернется с лихвой!), затем хорошенько проверят-испытают купленную технику и привезут аккуратненько домой. И начнется у него, Иосифа Давидовича, жизнь сказочная, как у царя Соломона.

Хозяин «Золотой рыбки» все еще мучительно колебался-раздумывал, но будущий компаньон доубедил-добил его мудрой притчей:

- Извините! Вы знаете, дорогой Иосиф Давидович, какую историю-диалог любят повторять деловые американцы? «Тук! Тук! - Кто там? - Это я, твой шанс! - Неправда, шанс два раза не стучит!..»

Да, да, что шанс во второй раз может не стукнуть - это Иосиф Давидович знал преотлично. Уже сколько раз в своей жизни, особенно по молодости, упускал он свой шанс, имел такое глупство - не откликаться, не реагировать на первый его стук. О-о-о, лишь один Господь Вседержитель знает-ведает, сколько пришлось натерпеться-выдержать из-за этого в жизни Иосифу Давидовичу - куда там многострадальному библейскому Иову! Вот был такой хороший сочинитель, тоже по фамилии Гроссман, - так вот, разве что только он смог бы написать-создать еще один роман «Жизнь и судьба» - уже про Иосифа Давидовича и за его биографию. Там бы все рассказано было. Как во времена Моисеевы мыкались-блуждали сорок лет несчастные евреи по пустыне, так и Иосиф Давидович вплоть до зрелых лет не находил выхода из пустыни бедности... Тот Гроссман, сочинитель, описал бы, как пришлось бедному Иосифу Давидовичу из родной Одессы экстренно и навсегда в чужие края бежать-подаваться, и почему нога у него покалечена, а вместо родных зубов сверкают сплошь вставные... Описал бы, зачем они с первой женой, Розой, долго детей не заводили и как почти в последний момент перед рождением избавились от первенца Венечки, а когда вздумали все же заводить-рождать наследников, уже поздновато было: вот и померла Роза, народив второго, Яшу, ставшего первым и единственным, помучилась еще несколько лет на этом жестоком свете и отошла к Вседержителю... Поведал бы тот сочинитель-писатель всему миру, как безутешно плакал-стенал Иосиф Давидович за дорогой покойницей и как почти целый год вдовствовал... Показал бы в книге, и как дщерь соседская, Светлана-рыбонька, безжалостно смеялась над ним и говорила, мол-дескать, старость жениха она еще терпеть согласна, но вот постыдную и позорную бедность - ни за что! Так что пока Иосиф Давидович не станет новым русским, настоящим бизнесменом, а не владельцем одного жалкого комка-киоска, - она будет только смеяться ему в лицо и лучше будет продолжать жить с родителями, хотя ей уже и под тридцать...

А еще романист-сочинитель ярко бы описал, как однажды все же рискнул Иосиф Давидович, не упустил свой шанс, услышал-распознал первый же его стук. Его тогда вот так же приперли неожиданно к стенке, не дали времени на раздумья: ежели через сутки требуемую сумму не принесешь - «Золотая рыбка» тебе не достанется, другой перекупит... Рискнул Иосиф Давидович, наплевал даже на еврейскую субботу и, хуже того, почти, можно сказать, на преступление пошел, но добыл всего за один день - да что там, всего за несколько часов! - недостающие деньги, успел купить-приобрести вожделенную «Золотую рыбку»...

Поведал бы и дальше писатель-биограф, как пошли у Иосифа Давидовича дела в гору, как уговорил он Свету-рыбоньку стать его супругой законной, как наобещал ей золотые горы... Увы, и еще раз увы! Кто ж не знает, что у женщин аппетит во время еды приходит: мало стало его рыбке доходов от «Золотой рыбки». Господь Вседержитель! И «старым жидом» обзывать начала, и грозиться взялась, что-де бросит-уйдет, а уж ребенка зачнет от другого - это без сомнения, ибо он, Иосиф Давидович, «старый жид», не только деньги большие зарабатывать не умеет, но и детей уже делать-строгать не в состоянии...

Да и самому Иосифу Давидовичу, если честно, доходов тоже давно стало не хватать. Сына Яшу надо уже готовить отправлять в Америку учиться, - а как же, не лох же он какой-нибудь, а Гроссман! Рэкетиры эти доморощенные, баи-боровы вонючие, уже окончательно достали. Цены на продукты каждый день скачут-повышаются, - где же тут большой прибыли нагребешь? Не-е-ет, надо ноги всей семьей делать из этой страны, и как можно дальше. Ближе к земле обетованной. Но, конечно, не в Израиль, а - в Германию или, еще лучше, сразу за океан, в благословенную Америку-Евреику. А там без нескольких миллионов даже и правоверному еврею делать нечего, не то что выкресту...

И вот: «Тук! Это я, твой шанс!..» Иосифу Давидовичу уже шестьдесят, и это раздался, без сомнения, последний в его жизни-судьбе стук персонального шанса. На-и-пос-лед-ней-ший! Но, может быть, даже притча, почти Соломонова, не так подействовала на Иосифа Давидовича, как заверение Лохова, что он даст-оставит ему очень важные гарантии, каковые находятся там же, у него дома.

- Ну, ладно! За то, что я хочу накормить двоих голодных птенчиков - пусть меня накажет Бог! - сказал Иосиф Давидович. - Но я не хочу погибать через глупость. Я иду сейчас без денег. Я иду смотреть подробностей и гарантий своими глазами. Я имею этот интерес!

Гость облегченно перевел дух и чуть было тоже не сдернул парик, чтобы утереться. Но удержался, схватил поспешно рюмку, жадно хлебнул-заглотил праздничный коньяк, в виде тоста выдохнув:

- Ну, вот и славненько!

***

О-го-го! Господь Вседержитель!

У этого странного Лохова оказалась солидная трехкомнатная квартира на улице Энгельса, считай, в центре - с мебелью, пушистой рыжей кошкой и собакой таксой.

Иосиф Давидович, дабы не мучиться подозрениями, без обиняков заявил, что имеет интерес узнать-увидеть своими глазами за прописку. Хозяин квартиры охотно достал паспорт, Иосиф Давидович осмотрел через лупу: Лохов Иван Иванович, русский, разведен, детей нет, фото на месте, штамп прописочный четкий - Энгельса, 8, кв. 31.

Хозяин между тем выставил из пакета на стол в большой комнате бутылку коньяка, бутылку мартини, сверток с бутербродами, упаковку замороженных креветок, связку бананов, коробку конфет... Стоимость всего этого намного превышала сумму в двести рэ, оставшуюся в кабинете Иосифа Давидовича, ну да пусть - что ж теперь считаться: уже как бы складчина компаньонов-подельников получилась.

- Извините! Драгоценнейший Иосиф Давидович, давайте-ка по рюмашке для сугреву, по нашему русскому обычаю, - энергично потер руки Лохов.

Он как-то возбуждался все больше, словно пьянел. Видно, еще до прихода в «Золотую рыбку» приложился... Впрочем, под столом стоял недопитый огнетушитель портвейна «Агдам». Иосифу Давидовичу это чрезвычайно не понравилось. Он незаметно ощупал бумажник на пояснице, в потайном кармане, брезгливо осмотрелся. Со стен на него сурово, как Моисей в его собственном кабинете-офисе, взирали-смотрели каких-то два мрачных господина. Хозяин, заметив интерес дорогого гостя, всхохотнул, распушил бороду.

- Извините, это наши свидетели будут. Слева, вон тот - Станиславский Константин Сергеевич, известный реформатор театра. Это как раз он все время восклицал: «Не верю!» Помните? А вон тот, справа, - Островский Александр Николаевич, знаменитый сочинитель пиес про толстосумов-мироедов и купчин-жидовин всяких... Уважаемые люди! Я имею в виду, извините, Станиславского и Островского. Спасибо, Иосиф Давидович! Извините! Давайте и за них выпьем!..

Иосифу Давидовичу теперь уже явно услышалась насмешка.

- Бросьте этих глупостей! - скривился он. - Вы только и думаете об выпить. Давайте дела делать, а потом уж и будем думать об выпить...

Но Лохов все же хряпнул единолично рюмашку стограммовую и сжевал бутерброд с сервелатом, извиняясь и оправдываясь, что-де у него во рту с самого утра маковой росинки не было. Он также выделил пару бутербродов таксе, а коту, истошно требующему своей доли, покрошил в его чашку колбаски. И только после этих забот о колбасе насущной приступили к коммерции.

Для начала Лохов чуть больше приоткрыл завесу над своим эпохальным изобретением и процессом кустарного производства денег. В нише, в глухой кладовочке он продемонстрировал Иосифу Давидовичу фотоувеличитель «Нева», мощный театральный софит-осветитель с фиолетовой лампой, какой-то амперметр, реостат и прочие электрофизические приборы, целую батарею склянок с химическими реактивами, стопу нарезанной по формату сторублевок какой-то велюровой, что ли, бумаги... Но главное, будущий компаньон показал гостю уже почти готовый образчик-экземпляр продукции - сотенную купюру, одна сторона которой, с конями и потценом, уже совсем и полностью была четкой, готовой, а другая - еще совершенно бледная, туманная, недопроявленная: словно травленная кислотой...

- Извините, самое трудное, - пояснил убедительно Лохов, - нанести и закрепить водяные знаки, потайную нить-строчку, а также обновлять каждый раз номер купюры. Приходится одну и ту же стадию - электролизную, ионизирующую, купажную или фотопроекционную - повторять многократно...

Впрочем, дальше вдаваться в подробности этот новоявленный алхимик не стал, пояснил лишь еще, что при машинном производстве процесс ускорится в сотни раз, а может, и в тысячи...

Тут же был предъявлен и ответ из Москвы: почтовые штемпели, обратный адрес - все даже и через лупу выглядит солидно, достоверно. Внутри пакета - фирменный бланк на атласной бумаге с грифом АО «Бертольд-Брюдер»: «Уважаемый г. Лохов И. И.! По Вашей просьбе высылаем Вам проспекты и прайс-листы. Рады Вас видеть в числе наших клиентов. Напоминаем, что, по не зависящим от нас причинам, с января 1999 г. цены на наши товары будут повышены как минимум на 20%. Спешите сделать покупку! 31-го декабря мы работаем до 16.00, 1, 2, 3 и 4 января - выходные дни». И адрес вполне знакомый.

Лохов взялся подсовывать Иосифу Давидовичу проспекты: тыкать-указывать пальцем в красочные фотокартинки.

- Вот, извините, офсетная настольная печатная машина «Линотипе-Хелль». Она в пять цветов одновременно может печатать. Это - чудо! Но мы с вами, дорогой Иосиф Давидович, извините, скорей всего остановим выбор вот на этом чуде: гляньте - форменная копировально-множительная машина с компьютерным управлением MISOMEX SR 70... понимаете - Эм И Эс О Эм Е Икс Эс Эр семьдесят!..

Лохов уже почти вопил в каком-то ерническом экстазе. Иосиф Давидович, в свою очередь, ошалел от этой тарабарщины.

- Сколько? - плаксивым голосом спросил он. - Я имею интерес спросить: сколько это стоит?

- Спасибо, спасибо! Извините, сейчас уточним, - отвернулся к свету, приподнял на лоб темные очки и склонился над листом с ценами компаньон. - Тэ-э-эк-с, вот у нас расценочки, находим «Мисомекс»... Ага!!! Тринадцать тысяч у. е. То есть - условных единиц, а проще говоря - баксов... Ну и, извините, на специальную бумагу, за машину, командировочные... Круглым счетом, извините, пятнадцать тысяч долларов. Спасибо!

Иосиф Давидович заерзал на стуле - нестерпимо зачесался копчик. Это почти вся его потаенная незадекларированная заначка, которую он собирал-хранил в чулке на самый черный день и не доверял даже «Кредитсоцбанку» под честное еврейское слово Марка Соломоновича. Из этой заначки хозяин «Золотой рыбки» собирался только на день рэкетирам-половцам нужное взять, а теперь и на это даже не останется...

Так глубоко погрузился-унырнул Иосиф Давидович в транс мучительных размышлений, что сам не заметил, как вслед за хозяином прошел-прохромал в портретный зал, подсел к столу, выпил добрую граненую рюмку, взялся жевать бутерброд. Лохов - змий-искуситель! - не торопил, не подталкивал дорогого гостя. Пятнадцать тысяч долларов - это деньги!

- А я имею сказать вам пару слов, - очнулся наконец Иосиф Давидович. - Какой вы имели интерес тянуть за резину? Я ваши деньги держал на руках еще в католическое Рождество...

- Спасибо! Извините, Иосиф Давидович, - охотно, но как-то покровительственно, даже снисходительно взялся объяснять Лохов, - но вы недооцениваете психологию и ментальность. Мы, русские, - люди нерешительные, в денежных делах, извините, робкие, нахрапом обогащаться не умеем - большинство, по крайней мере. Ну, как бы я пришел к вам, дорогой Иосиф Давидович, в своей кепочке, да и в первый же день, извините, с порога бы и бухнул: так, мол, и так, научился делать фальшивые деньги, идите ко мне в подельники!.. Смешно, извините! Нет, такое нахрапом не сделаешь. Это вам, извините, евреям, дал Господь талант, это вы за один день в состоянии крупное денежное дело провернуть, обогатиться даже и за счет, бывает, другого... Недаром же в народе - уж простите, ради Бога! - говорят: если родом ты жид, то и будешь всегда сыт!..

Иосиф Давидович поджал губы. Мало хама Кабана с его свинячьим хамством! Мало того, что жена-шикса* не так давно даже при людях обозвала его, родного мужа и уважаемого старого человека, «жидом пархатым»!.. Так теперь еще и этот лох Лохов будет оскорблять-издеваться?! Встать бы да уйти...

- Какое глупство! - совсем плаксиво выговорил он. - В порядочном обществе после таких слов за руку не подают. Вы, наверное, есть антисемит!..

Хозяин вскочил со стула, сделал испуганное лицо, запри-кланивался, прижимая руку к сердцу, заизвинялся жарко и вроде искренне:

- Простите! Извините, Бога ради, дорогой Иосиф Давидович! Что вы! Какие оскорбления? И какой я антисемит, Бог с вами! Антисемиты, если дословно, - это противники семитов, то есть евреев, всех арабов-мусульман и даже эфиопов чернокожих... Ведь это глупство? Глупство!.. А «жид» - это, извините, не национальность, это же обозначение сущности человека, дорогой Иосиф Давидович. И Пушкин незабвенный, и Гоголь, и Чехов, и Достоевский слово «жид» употребляли широко - почитайте-ка их произведения. А им всегда и все руку подавали. Вы, извините, разве не подали бы руки Чехову или Достоевскому?!..

Вдруг Лохов как бы спохватился:

- Впрочем, простите-извините, Иосиф Давидович, куда ж это мы? О чем это мы? Иосиф Давидович, дорогой, вот сидят в глухом черноземном городе два человека - русский и еврей: хорошо сидят и делают общее хорошее дело. Ну, какие могут быть меж ними межнациональные розни-обиды? Между ними могли бы быть лишь заветные обиды-недоразумения - извините за каламбур. То есть, если бы один из нас жил по ветхозаветным законам - ну, там, око за око и прочее... А второй бы придерживался новозаветных заповедей Христовых, - дескать, подставь левую щеку, если уже получил по правой... Причем, извините, драгоценнейший Иосиф Давидович, при такой ситуации тому, кто чтит Ветхий Завет, жить-существовать намного прибыльнее и вольготнее, а второму - совсем наоборот... Не так ли?

Иосифу Давидовичу очень, до крайности, уже не нравилась вся эта двусмысленная щекотливая болтовня с каждой рюмкой все больше и больше пьяневшего парня.

- Я имею интерес видеть-знать гарантии, за которые мы говорили, - уже до неприличия плаксивым тоном оборвал он потенциального компаньона.

- Простите, простите! Вот они, - обвел Лохов вокруг себя рукой. - Я оставлю вам в залог эту трехкомнатную квартиру стоимостью примерно в тридцать тысяч долларов и самое дорогое, что у меня есть - Баксика и Марку...

Кот и такса, услыхав свои валютные клички-имена, приоткрыли со сна мудрые свои зенки...

Что ж, квартира - это весомо...

4

Тот черный для Лохова день был предпраздничный - канун православного Рождества.

Конечно, тут он сам виноват: забыл, что начался год Крысы, не сосредоточился, не напрягся. Народу в магазинчике, как и водится в такой канунный день, - невпроворот. Шум, толкотня. Часов около одиннадцати к прилавку протиснулся мальчик-салапет лет семи: черные кудряшки из-под вязаной шапочки, глаза большие, темные, туманятся слезой, лицо жалобно-плаксивое.

- Дяденька! - всхлипывая, сказал он. - Дяденька! Нас сегодня раньше с занятий отпустили, а мамки дома нету. Дяденька, можно, я у вас балалаечку оставлю? А то с ней гулять - она мешает. А мама когда в обед придет - я обратно заберу. Мы здесь рядом живем...

Чудной мальчишка! Обычно такие карапузы со скрипочками в кожаных футлярах ходят, а тут - балалайка в целлофановом мешке-чехле: старенькая на вид, неказистая...

- Извини! А где ж ты учишься, в колледже, что ли? - усмехнулся добродушно Лохов, принимая инструмент.

- Нет, в лицее! - крикнул, уже убегая, повеселевший вундеркинд.

Странно, музыкальные школы вроде бы в колледжи искусств, а не в лицеи переиначили?.. Впрочем, какая разница! Народу все прибывало, денежки текли в кассу ручьем - отвлекаться некогда. Лохов приткнул балалайку в угол и тотчас же забыл о ней.

Примерно в половине двенадцатого его отвлек от торговых хлопот пожилой солидный мужчина в дубленке, пыжике и в фотохромных затемненных очках. Он углядел балалайку, почему-то чрезвычайно заинтересовался ею, попросил показать. Лохов решил сразу, что любопытствующий господин - иностранец. Так оно, в общем-то, и оказалось. Посетитель обнюхал балалайку со всех сторон, не снимая очков, осмотрел-изучил ее и, подозвав Лохова, выдал хохму: я, мол, намерен купить-приобрести эту балалайку за пятнадцать миллионов рублей...

Само собой, Лохов рассмеялся, сказал, прикланиваясь, пять «спасиб» за милую шутку, но господин, оказывается, не шутил. Он был чрезвычайно взволнован, взялся брызгать слюной и предлагать двадцать миллионов, стараясь, чтобы разговор их не слышали покупатели. Он торопливо начал объяснять, что сам жил когда-то в Советском Союзе, теперь владеет в Германии то ли музеем, то ли выставочным залом и вот приехал в Россию за экспонатами, узнал-прочитал в Москве про бесценные балалайки черноземного мастера Нумерова, этого русского Страдивари, примчался специально сюда, на его родину, уже целых две недели безуспешно ищет, и вот - такая фантастическая удача!..

Лохов старался внимательно слушать, но его то и дело отвлекали требовательные окрики-вопросы посетителей. Между тем этот иностранный музейщик вынул из кармана дубленки «Комсомолку»-толстушку, начал совать Ивану под нос. Вдруг Лохов всеми фибрами души понял-осознал, что судьба подбрасывает ему уникальнейший шанс. И для начала надо хотя бы вникнуть в суть этого шанса. Он, жарко извиняясь и хлопая себя ладонью в грудь, выпроводил орущих покупателей, запер стеклянную дверь, схватил газету. Там была ну очень интересная заметка-информация о барановском балалаечных дел мастере прошлого века Нумерове, сообщалось, что в «живых» осталось не более десятка инструментов, сделанных его золотыми руками, и недавно одна такая нумеровская балалайка ушла на аукционе Сотбис за тридцать тысяч долларов...

Господи Иисусе! Лохов присел на стульчик, озабоченно почесал свою вытертую в поисках рифм проплешину, потом взял драгоценную-бесценную балалайку на колени, словно грудного ребенка, покачал и грустно признался, что продать ее не может... Но темпераментный иностранец сорвал свой пыжик, выставив вспотевшую лысину-плешь, более солидную, чем у Лохова, и начал уговаривать-убеждать еще более жарко, со скоростью примерно триста слов в минуту. Да, да, он отлично понимает, что молодой человек про музей не верит, но это так!.. А если и не так, то самому молодому человеку все равно самолично балалайку на аукцион не вывезти! И двадцать пять миллионов рублей (пять тысяч баксов) - это очень хорошие деньги, и без всяких нервных хлопот!.. Пусть молодой человек подумает до завтра, посоветуется с родными...

Лохов за это ухватился. Конечно, прямо вот так, сразу, в одночасье стать отпетым мошенником нелегко, а тут есть-существует возможность сохранить более-менее честную мину при жульнической игре.

- Да, да! Спасибо! Извините! Но приходите завтра. Завтра утром я вас жду и обещаю: скрипка... то есть, тьфу, балалайка эта будет ваша за... за...

Пыжик веско подтвердил: за двадцать пять российско-ельцинских «лимонов»...

Это ж целое состояние!

***

Да, вот он, шанс!

Уж шанс так шанс... А какой получится подарок Ане не только на Рождество, но и к девятой годовщине со дня их первой встречи. Все, они выкупятся окончательно на волю, бросят к чертям собачьим это торгашество - будет возможность приискать работу по душе, подучиться где-нибудь. А главное - хоть какое-то время не думать о куске хлеба, закончить работу над новым сборником стихов и издать его хотя бы небольшим тиражом за свой счет, арендовать зал для персональной выставки Анны...

Впрочем, стоп! Чего раньше времени мечтать, пора действовать.

И Лохов развернул такую бурную деятельность, что не успевал вытирать пот со лба и лысины. Он вдохновенно начал-взялся изменять-переворачивать свою судьбу. Сперва он вычистил полностью кассу: почти миллион. Иван опрометью бросился домой, умолил Анну, толком ничего не объясняя, дабы не испортить сюрприза, доверить ему семейную заначку-кубышку. Там оказалось полтора миллиона. Что ж, пришлось пойти и бухнуться в ноги госпоже Елизаровой. Ей Лохов, разумеется, вообще ничего объяснять не стал, лишь поклялся головой, что завтра же вернет и этот долг с процентами, и весь прежний до последней копеечки. Свояченицу плешивая голова зятя не шибко привлекала, - буркнула, чтобы расписку под залог своей доли квартиры написал. Иван, конечно, настрочил...

Когда он, взмыленный, прискакал к «Елизаровскому», там на крыльце уже нетерпеливо ждали его мальчишка-балалаечник и его маман - молодая симпатичная дамочка со светло-серыми глазами и русой косой-хвостом из-под норковой шапки. Лохов, извиняясь и прикланиваясь, впустил их, запер дверь, вывесил табличку «Перерыв» и такую чушь забормотал-заканючил - у самого уши освеколились: и жена-то у него страстная меломанка, и давно-то она именно о такой старинной и звонкой балалайке мечтала, и вот зашла к нему в магазин да увидела, и купить-то для нее за любые деньги эту балалайку приказала, и ко всему прочему завтра годовщина их свадьбы... Иван наивно надеялся, что когда мамаша вундеркинда услышит предлагаемую цену (семь с половиной миллионов!) - она очумеет от радости, но та лишь еще больше построжела. Видно, почуяла неладное.

- Извините, у меня больше нет! - честно признался честный Лохов и для наглядности открыл кассу, вывернул карманы брюк. - Вот хоть обыщите! Это ж, извините, по курсу - полторы тысячи долларов! Неужели, извините, мало за какую-то балалайку?..

- Десять миллионов! - отрезала непреклонно сероглазая мадам, одергивая своего шустрого черноокого пацана, которого явно обрадовала перспектива избавиться от ненавистного инструмента в обмен на кучу бабок.

- Хорошо! Спасибо! Извините! - соглашаясь, забормотал Лохов. - Сейчас - семь с половиной. Правда, больше нету! И я расписку вам дам еще на два пятьсот... Или вот паспорт в залог дам... Извините! А завтра, после обеда, вы подойдете, и я вам остальные верну... Вы не подумайте, я вас не обману, ей Богу! Честное слово! Извините!..

Ему с трудом, но поверили. Балалайку оставили. И даже паспорт лоховский не взяли. Только деньги забрали и ушли.

7500000 рублей!

***

Сам же Лохов на следующий день окончательно поверил-понял, что его кинули, - только к вечеру.

А то ведь до самого обеда все глядел-высматривал завитринное пространство, на каждый стук двери вскидывался и хватался за балалайку - все ждал заморского гостя...

Но и этого мало! Уже после, ближе к вечеру, - ну никто не поверит! - он на полном серьезе ждал «мамашу» пацанчика, дабы вернуть ей эту дурацкую балалайку в обмен на свои кровные...

Ну - лох лохом!

***

Далее жизнь-судьба Ивана поначалу пошла совсем набекрень и под гору.

Уж с торгашеской работы его Елизарова вышибла - это само собой. Но самый сволочизм заключался в другом: милая лоховская свояченица все свои иезуитские и нахрапистые силы-способности применила-задействовала, чтобы снять с себя это почетно-родственное звание. Иезуитские способности Елизарова применила к старшей сестре и, наконец, убедила-заставила ее отказаться от Ивана, расстаться с ним, предать. А нахрапистые елизаровские силы были задействованы против самого Лохова. Он просто-напросто был вышвырнут из квартиры с одним чемоданом, своей дурацкой пишмашинкой «Москва» и одним миллионом рублей в кармане в виде окончательного и безоговорочного расчета за квартиру...

Когда он через несколько дней зашел за паспортом, где уже чернели штемпели о разводе и выписке, его еще раз жестко предупредили: если он не оставит Анну в покое, будет шататься поблизости - его быстренько упекут в кутузку года на три. Лохов знал-догадывался - это не пустые угрозы: Ивашке уже исполнилось пятнадцать, и в гости к Елизаровым зачастил на шикарном «форде» акселератный прыщавый юнец - сынок мента-полковника из областной милиции...

Лохов, даже не повидав Аню, ушел.

***

Как говорится, полный абзац.

Тут бы и опуститься ему в бомжи-бродяги, но, как Иван уже неоднократно убеждался, в самый последний, в самый, казалось бы, наитупиковый момент его жизни, когда уже впору и о намыленной веревке подумать, наступало вдруг послабление, открывался нежданно выход-поворот из жизненного тупика.

Буквально в тот самый день, когда он со своим чемоданом и проштемпелеванным паспортом сидел угрюмо на вокзале, где отлежал уже все бока за несколько ночевок, и решал-размышлял, куда, в какие края податься, на него наткнулся Толян Скопюк - друг и свидетель его семейно-свадебного счастья. Ну, само собой - объятия, восклицания, похлопывания по плечам. Друзья-то друзья, а год, почитай, не виделись, не встречались. К тому же Толя находился в перманентно-хроническом своем состоянии, то есть навеселе, да и Лохов с утра уже притулялся раза три у стойки вокзального ресторана - отсюда и градус встречи, и кипение эмоций.

Пошли, естественно, к стойке - отметить событие, и вот тут-то прояснилась неслучайность встречи с точки зрения высших сил. Дело в том, что Анатолий как раз ждал поезд на Москву - ехать за окончательными документами на отъезд... в Германию! Как? Что? Почему?! А потому! Оказывается, немцы во искупление своей вины за вторую мировую войну пригласили к себе жить потомков-родственников уничтоженных ими евреев... Вообще-то Лохов толком так и не понял суть дела, его лишь удивило-поразило одно.

- Извини! Толя, дорогой, извини! Но ты-то здесь при чем?

- Что за дела! - напыжился Толя Скопюк. - Как это при чем? Я по матери - чистокровный еврей!.. Вернее - по бабушке... Ну, одним словом, у них, у жидов, главной считается материнская кровь. А у моей матери мать была еврейка...

Чудны дела Твои, Господи! Толя Скопюк, провинциальный русский крепко пьющий актер, стал евреем и со всем своим семейством - женой и тремя детьми - едет жить в Германию: сразу там получит квартиру, ему будет обеспечено солидное пособие, пока он не одолеет немецкий язык и не устроится на денежную службу...

- Извини, Анатолий, но ты хоть слово «жид» напрочь забудь, а то в сильный просак там попадешь...

- Что за дела?! Это все пустяки, - отмахнулся Скопюк и выпил водочки. - Меня вот моя квартира здесь волнует, - не хочу ее продавать. Вдруг там не получится, а потом и не вернешься... Это уезжать легко... Да и кот с собакой... А кстати, Ванек, друган, а ты-то чего с чемоданом?..

И вот тут-то дело прояснилось, обоюдовыгодная сделка состоялась. Лохов будет пока жить в квартире Скопюков, охранять ее, следить за порядком, отбиваться от всяких расплодившихся прихватизаторов...

- Старик! - почти кричал, не обращая внимания на ресторанных пассажиров, Скопюк. - Что за дела! Я тебе будут бабки присылать-отстегивать, чтоб ты и за коммунальные услуги платил, и за телефон. Не дрейфь - и тебе будет оставаться. Они, эти фрицы, знаешь, какие бабки там платить обещают - нам, артистам погорелого театра, здесь и не снилось... Что за дела!

Впрочем, под конец встречи, уже перед поездом, Толя-друган спохватился и выразил как бы сочувствие краху семейной жизни Лохова.

- Что за дела! Жалко, Ваня, жалко! Анка твоя - баба неплохая, вот только квелая, может, оно и к лучшему, тем более, что короедов нет... Э-э-эх, если б я своих не настрогал, тоже, может, щас бы на свободу подался... Хотя - вру, подлец! Ленка моя - на свете одна такая, лучше не найти!..

Захмелевший Толя даже взялся уговаривать-упрашивать Ивана идти немедленно с чемоданом к нему до хаты и ждать там его возвращения из столицы. Но Лохов все же перекантовался на вокзале еще две ночи, дождался друга, помог Скопюкам погрузиться в поезд, расцеловался на прощание и остался на неопределенный, но длительный срок владельцем-хозяином шикарной трехкомнатной квартиры.

Живи и радуйся.

***

И Лохов зажил, в общем-то, неплохо.

Скопюки оставили ему на коммунальные траты сразу на три месяца, а потом действительно стали раза два-три в год пересылать обещанные деньги. Конечно, ни в какой театр или на киностудию там Толю-баламута не взяли - ну никак язык вражеский ему не поддавался. Пришлось Толе со временем вспомнить свою первую профессию, благоприобретенную когда-то в советскому ПТУ, и устроиться на мебельный бэтриб* столяром.

Лохову тоже пришлось - теперь уже в третий раз - менять свою специальность. Но вначале он пустил жильцов, надеясь этим прожить-пропитаться, дабы уж никакая служба-работа не отвлекала его от рифм и верлибров. В средней комнате, бывшей детской, поселилась семейная пара, старички-беженцы из Чечни, а в самой маленькой комнате, спальне, обосновался парень-студент. Большую комнату, зал, Лохов оставил за собой только лишь потому, что там в мебельной стенке хранилась какая-никакая, но все же библиотека Скопюков, томов в сотню, которую Иван обогатил-пополнил своими заветными книгами, вынутыми из чемодана. Жильцы, слова Богу, подобрались тихие, да Лохову и не привыкать было к коммунальному житью-бытью. Но вскоре деньжат квартирных стало не хватать по весьма прозаической причине - in vino veritas!**

Иван начал попивать - и попивать крепенько. Когда в одиночестве пить становилось уже вовсе невмоготу, он пытался первое время соблазнять на собутыльничество жильцов-соседей, но те оказались кто трезвенником, кто язвенником. Тогда Лохов взялся похаживать в Дом печати. Раньше он робел войти в этот Храм Слова, опусы свои стихотворные пересылал по почте, тем же порядком получал и смехотворные гонорары. А тут один раз зашел во взбодренно-смелом состоянии духа, второй... Понравилось. В областной писательской организации, в затрапезном кабинете, встретили его радушно. Впрочем, как он потом подметил, там всех встречали радушно, особенно если посетитель уже имел в портфеле или кармане эликсир вдохновения или по первому же намеку бежал за ним в ближайший комок. Лохов раз сбегал, второй, а потом уже на равных с другими и скидывался, и угощался от даров других посетителей писательского штаба. Здесь, если продолжить сравнение, толклись-кучковались одни и те же четыре-пять профлитераторов, словно штабные офицеры, да двое-трое вестовых из литактива, а остальную армию барановских членов Союза писателей (человек пятнадцать) Иван так никогда и не увидел: то ли, как и положено, сидели по домам и писали, то ли, наоборот, писательство совершенно забросили, то ли, наконец, по причине возраста и болезней напрочь забыли пить-опохмеляться.

Конечно, поэтического и романтического в этих почти ежедневных пьянках-попойках было маловато. Какое там шампанское, какая там знаменитая пушкинская жженка! Черноземные пииты и эпики употребляли только дешевую водку, и преимущественно без закуски - не из бахвальства, разумеется, а из экономических соображений, в пользу лишней бутылочки. И Лохов приучился в конце концов впихивать в себя опилочную теплую водку и затыкать ее в пищеводе бутербродом с соленой килькой или просто заплесневелым сухарем. Новые товарищи обещали уже вскоре принять его в Союз писателей...

Познакомился Иван в Доме печати и с некоторыми журналистами, научился заходить свойски в редакционные кабинеты, правда, не уставая по извечной своей привычке прикланиваться, бормотать к делу и без дела «спасибо» и «простите-извините». Вскоре ему, во время очередной попойки, и предложили место ответственного секретаря в районке «Голос Черноземья». Газета хотя и обслуживала громадный сельский район, расположенный кольцом вокруг областного центра, но тираж имела мизерный, чуть больше тысячи экземпляров. Журналисты во время редакционной летучки-планерки, кромсая на свежем номере «Голоса Черноземья» трупик тощей селедки, искренне недоумевали: ну чего этим сельским труженикам еще надо? Сводка о ходе посевной есть, снимок передовой доярки на месте, обещательная речь-статья главы районной администрации - во весь разворот...

Лохов, став ответсеком, должен был добавить на страницы агонизирующей газеты поэзии в прямом и переносном смыслах. Поначалу он попытался разделить-размежевать три процесса: дружбу с писателями, питие водки и делание газеты, догадываясь, что это пошло бы на пользу «Голосу Черноземья» и его читателям-подписчикам. Но, увы, ни опыта, ни характера Ивану не хватало. Несчастные читатели-подписчики попали из огня да в полымя: районка из хотя и нечитабельного, но все же сельского издания начала перерождаться-превращаться в орган штаба областной писательской организации. Лохов порой, мучаясь тяжким похмельем, раскрывал утром свежий номер своего «Голоса Черноземья», и его начинало мутить еще мучительнее, его просто выворачивало на газетный разворот, где теперь вместо казенного доклада чиновника, который врал без особых словесных ухищрений и претензий и учил-поучал читателей, громоздилось, к примеру, тягомотное «эссе» местного живого классика Байстрыкина, прославившегося в литературе тем, что, будучи студентом-комсоргом Литинститута, ездил по «комсомольской путевке» в Переделкино бить окна дачи опального Пастернака. Теперь он велеречиво поучал землепашцев и доярок, как надо правильно понимать выражение Достоевского «Красота спасет мир» и эпиграф к роману Льва Толстого «Мне отмщение, и Аз воздам»...

А когда Лохов переворачивал газетную страницу, он в отчаянии стискивал свою несчастную лысую похмельную головушку: на четвертой полосе «Голоса Черноземья» изобильно теснились стихотворные «голоса» его постоянных напарников-наставников по «литрболу». Хуже того, Иван среди этой антологии поэтических поделок с отвращением зрил и свои опусы, которые, может быть, и выделялись уровнем, но печатать самого себя в своей газете - это здорово напоминало развлечение библейского Онана... Одним словом, нехорошо как-то, не совсем этично. Это Лохов по-трезвому понимал-чувствовал вполне и клялся больше не поддаваться на провокации штабистов-классиков. Но где ж тут устоишь после второго стакана под сухарь, когда тебя начинают хлопать по плечу и бодрить криками: «Старик, ты тоже гений!..». Порой так хочется совсем и до конца поверить в свой талант и неизбежность славы.

Особенно - по пьяни.

***

Кризис назревал. И - свершился.

Однажды как обычно сидели в писательской берлоге на шестом этаже, пили. У Лохова раскалывалась голова, крепко прихватило желудок, разыгрался геморрой. Иван ерзал на стуле, кривился, никак не мог словить кайф от выпиваемого, да и не пил почти. Говорили, по обыкновению, о водке, бабах, бабках, но пришла-таки очередь и литературы. Обсудили и пришли к выводу, что никакой Солженицын не писатель, а Некрасов и вовсе не поэт...

Потом самый шумливый и шебутной, как пацан, несмотря на свои шестьдесят пропитых лет, Аркадий Телятников закричал свои свежепридуманные стихи:

Встанет колос здесь не пояс

Иль поднимется трава...

Человек идет по полю

От машинного двора...

И вдруг Лохов не выдержал, чего никогда с ним не случалось, оборвал без всяких извинений, сжимая кулаками свои виски, взмолился:

- Аркадий! Арка-а-ади-и-ий! Ты мне друг, но истина дороже: нельзя так, нельзя! «Пояс - полю»... «трава - двора»... Это даже не недостаточные рифмы и даже не банальные или приблизительные, это совсем не рифмы...

- Да хватит тебе! - отмахнулся Аркадий, поддергивая самодовольно джинсы. - Достаточные-предостаточные, банальные-тональные... Рифмы, они и есть рифмы!

Иван окончательно утерял опору, его словно лично обидели-оскорбили. Он вскочил, стукнул кулаком по столешнице так, что его стопка опрокинулась, и почти закричал:

- Только безграмотный человек может так говорить! Да ты, Аркадий, знаешь ли вообще, что такое рифма? Так вот, запомни: рифма бывает мужская и женская, ассонансная и диссонансная, оригинальная и банальная, достаточная и недостаточная, открытая и внутренняя, богатая и приблизительная...

Лохов почти задохнулся, форсируя голос. Собутыльники оторопело на него взирали. Иван выбрался из-за стола, пошел к двери и, размахивая указующим перстом правой руки, продолжал на ходу:

- А еще рифма бывает и глагольная, и глубокая, и грамматическая, и каламбурная... Мало? Бывает корневая, бывает неточная, бывает омонимическая... Бывает неравносложная! Бывает разнородная! Бывает разноударная!..

Уже от двери, взявшись за ручку, Иван выдал еще:

- Я уж не говорю, что рифма бывает составная, бывает тавтологическая, бывает тематическая, бывает точная, бывает усеченная!.. И даже, Аркадий Васильевич, запомни это особо: бывает рифма-эхо!

Лохов вышел и хлопнул дверью так, что по всем этажам Дома печати загуляла-пронеслась вот эта как раз самая рифма...

Рифма-эхо.

***

Он - погибает!

Лохов понял это отчетливо, осознал всем своим неприкаянным существом: он спивается, он опускается, он деградирует - по-ги-ба-ет! Неужели ничего ему в жизни больше не осталось, как только пить-спиваться, кропать от времени до времени отрывочные стишки, тискаться-публиковаться в районке, жить в чужом доме, сшибать на опохмелку гроши, страдать от одиночества... А тут как на грех позвонил Толя Скопюк: все, нажились-нагостились в проклятой Германии, навкалывались - возвращаемся нах хаус*...

Иван три дня и три ночи лежал в своей комнате-норе, сказавшись больным, никуда не выходил и - думал, думал, мучительно размышлял. И для начала решил без оглядки и сомнений покончить-развязаться с Домом печати, уйти из газеты.

И - надо же! - сработал, видимо, так называемый наполеоновский закон, который в данном случае можно было сформулировать так: надо решиться и начать менять свою судьбу, и тогда провидение, сама Судьба начнет тебе помогать. Во-первых, вместе с расчетом Лохов сразу получил и задерживаемую зарплату за три месяца: на руках очутилась вполне приличная куча денег. А во-вторых, он на радостях осмелился заглянуть-зайти в «Золотую рыбку», впервые в жизни попробовал мартини со льдом... Но дело, конечно, не в буржуйском вермуте. Дело было в хозяине «Золотой рыбки», в этом старом еврее, который удивительно походил на знаменитого певца-эстрадника не только именем-отчеством и пуленепробиваемым черным париком, но и хроническим плаксиво-скорбным выражением-маской на бабьем лице. Именно эта встреча нежданная с Иосифом Давидовичем Гроссманом, как короткое замыкание, словно бы высекла сноп искр, высветивший Лохову гениально-поэтический план по выходу из личного жизненного тупика-кризиса.

И ведь как специально расчет с долгами выдали ему новехонькими, свежеотштампованными сотенными. Иван, к счастью, их даже не перегнул пополам, так целехонькими и положил в дипломат. Ему к месту и к случаю вспомнился анекдот из французской жизни о фальшивых стофранковых билетах. Дома Лохов еще раз пересмотрел-пересчитал: таких «фальшивых» сторублевок оказалось у него тринадцать штук. Он смущаться не стал: дело, что ни говори, он затеял, может быть, и справедливое, но отчасти и мошенническое. Так что если Господь Бог отвернется от Ивана, то останется на нечистую силу надеяться, а та число 13 оченно даже любит-уважает.

План можно было начинать приводить в исполнение сразу, но Лохов решил не суетиться. Надо было и бородой для конспирации покрыться, и жильцам дать время-возможность съехать, но главное: стоило дождаться подступа своего счастливого года и вообще - наполнить операцию поэзией, создать настоящую жизненную поэму с рифмами-перекличками дат и событий.

Он же не какой-нибудь отпетый мошенник.

Он - поэт!

***

Лохов верил в успех.

И как же сжималось его сердце, когда 30-го декабря он шел в «Золотую рыбку» с двумя последними сотенными в кармане...

Однако ж все, в конце концов, получилось, как он рассчитал-замыслил. Судьба, наконец, повернулась к нему своим прекрасным добрым лицом.

Начиналась новая жизнь...

***

Когда Иван позвонил в дверь некогда родимой квартиры - было два ночи.

Аня, открыв ему, щурилась со сна, запахивала халатик на груди, непонимающе слушала его извинения и не могла никак сообразить - чего он хочет?

А Лохов хотел поначалу только отдать деньги, коротко пояснить суть дела и тут же уйти-исчезнуть, но от уже подзабытого запаха своей квартиры, от вида полусонной бывшей жены он расслабился, сник, обезволил.

- Извини! Кофеем напоишь? - спросил он, пытаясь добавить в голос шутливости.

- Конечно! - обрадовалась и полностью проснулась Анна. - Раздевайся, проходи...

Ляхов разделся, пристроил шарфик на привычный крюк, достал свои старые тапки из обувного ящика, приткнул в угол сумку, прошел на кухню, осмотрелся.

- Извини! Все торгуешь?

- Торгую.

- Прости!.. Одна живешь?

- Одна. Мне, Ваня, уже пятый десяток... Забыл?

- Извини, извини! Ну и что? Тебе только чуть за сорок! - будто взялся успокаивать Иван. - И в сорок пять, извини, баба ягодка опять... А что, Татьяна Ильинична женихов тебе не ищет?

- Они к свадьбе Ивашки уже вплотную готовятся - не до меня, - усмехнулась Анна и вдруг серьезно добавила: - Да и не хочу я никаких женихов!.. Я, может, тебя до сих пор люблю...

- Да?! - изумился Лохов. - А знаешь, какие стихи недавно у меня написались? Извини!..

Простые радости свои

Мне предлагала жизнь, врачуя.

Но о тебе я вспомнил. И

Остановился, боль почуяв.

Пора смириться мне давно

С тем, что меня ты разлюбила.

И остается лишь одно -

Забыть, забыть про все, что было...

Анна подошла к нему, обхватила его лысую голову, с грустью сказала:

- Зачем-то бороду отрастил... Перегаром пахнет... Поэт ты талантливый, а в жизни совсем дуралей... Я тебя больше никуда не отпущу!

- Нет, Аня, извини, - встряхнул головой Лохов, высвободился из ее объятий. - Мне сейчас срочно надо уехать. Я еще толком не решил - куда, но, скорей всего, пока в свою деревню. Вот я тебе оставляю, извини...

Он вынув из кармана пачку зеленой инвалюты.

- Вот здесь пять тысяч долларов. Извини! Ты не бойся - они мои и вполне праведным путем получены. Брось ты эту торговлю, отдай все долги Елизаровой... Только деньги, извини, ты обменяй прежде на наши и не говори про все: скажи в «Русское лото» выиграла... Живи, пиши свои картины замечательные...

Лохов вдруг оживился:

- Извини, я вот что придумал: они ж тебя в покое не оставят. Продай ты к чертям собачьим эту квартиру или законсервируй и приезжай ко мне в деревню... У меня вон еще десять тысяч в сумке... Представляешь, какая жизнь у нас пойдет?..

Конечно, Анна не сразу согласилась деньги взять... Конечно, не сразу и решилась она хотя бы возмечтать о крутой перемене своей жизни-судьбы... Но ведь и Лохов, разумеется, не сразу ушел, да и гощение его в родном доме у бывшей жены, понятно, одним кофе и беседами не ограничилось...

Когда под утро расставались - споров уже не было. Лохов обустроится-обживется, позвонит Ане, вызовет ее.

И - жить!

5

Иосиф Давидович Гроссман изо всех сил хранил тайну целых три дня.

Он под благовидным предлогом утром и вечером исчезал из дому или из «Золотой рыбки», мчался на своем «ауди» на улицу Энгельса, самолично убирал-мыл за котом ванночку-парашу, выводил собаку на гуляние, затем кормил животин и возвращался. Он даже субботу этими делами-заботами осквернил-похерил.

Наконец невмоготу стало хранить-готовить сюрприз для Светы-рыбки и Яшеньки, надоело слушать-сглатывать от жены «жида пархатого» - рассказал ей все, признался. Она поначалу и верить не хотела, кричать безобразно начала, но Иосиф Давидович как смог ее успокоил, убеждал, что нет нужды и возможности этому простецкому парню-мужику его, старого еврея, обмануть, вокруг пальца обвести... Но Света-рыбонька все равно в случае чего пообещала сорвать с него, Иосифа Давидовича, его дурацкий парик с клопами, разодрать в клочья и подать в суд на развод с соответствующим дележом «Золотой рыбки»...

Иосифа Давидовича пот прошиб.

***

На Рождество, в четверг, 7-го, погода случилась хуже некуда.

Чертыхаясь, Иосиф Давидович шел от машины к подъезду дома на Энгельса, представлял, как вымокнет сейчас с проклятой таксой под зимним мерзким дождем донельзя. Хвала Господу Вседержителю, он делает этих глупостей последний день...

Иосиф Давидович попытался открыть замок, но ничего не получилось. Вдруг дверь распахнулась и незнакомый человек, возникший на пороге, жизнерадостно завопил:

- Что за дела! Это вы и есть - Иосиф Давидович? Тут Ванек написал записку, что вы ключи занесете... Что за дела! Почему он нас не дождался, а?! Друган называется! Три года не видал, и даже не поздоровались!..

У Иосифа Давидовича отпала челюсть, обнажив золото вставных зубов, и начала теряться точка опоры под увечной ногой. Он тупо смотрел на шумного человека, впадая в столбняк все более и боясь до конца поверить в случившееся.

- Ах да! - воскликнул шумный человек. - Ванек тут вам приказал отдать... Что за дела!

Он исчез на минуту и вынес-подал Иосифу Давидовичу странную, страшную, невероятную вещь. Старый еврей мгновенно узнал-вспомнил ее...

То была балалайка в целлофановом мешке-чехле.

Русский народный инструмент...

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.