Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(44)
Пахомов Юрий
 Последняя поездка

1

После гибели сына в Чечне Глеб Иванович Старков продал московскую квартиру и переехал на дачу в деревню Измалково.

Дотлевало затянувшееся бабье лето, по утрам с Самаринского пруда поднимался густой туман, в нем вязло сытое кряканье уток. Выступающий в пруд полуостров, густо застроенный дачами, закрывал Буденновское шоссе, и иногда Старкову казалось, что он оглох, - такая ночами стояла тишина. Окна его московской квартиры выходили на Тверскую, он привык к непрерывному гулу и теперь плохо спал.

Пока шел капитальный ремонт дома, Глеб Иванович поселился во флигеле, крепком срубе из лиственничных бревен с резными наличниками, островерхой кровлей и добротно сложенной русской печью. Казалось, время не коснулось его, разве что позеленели медные шары на просторной железной кровати в светелке да по углам зависли серые кули паутины.

Дачу еще до войны построил дед Старкова - генерал-лейтенант артиллерии Николай Ипполитович Катышев. За какое-то изобретение он был удостоен Сталинской премии и все деньги вбухал в строительство. Многих тогда удивил выбор участка - известные артисты, ученые, военачальники ставили дома в Балашихе, Абрамцево, на Николиной Горе, а тут какая-то безвестная деревенька, где селились в основном рабочие подмосковного совхоза. И лишь много лет спустя Старков узнал, что бабка его по матери Елизавета Николаевна приходилась племянницей богатому помещику Самарину, которому в здешних местах принадлежали земли, в том числе и пруд, и в нынешние дни сохранивший фамилию владельца.

Над дворянским родом Катышевых из поколения в поколение довлело своеобразное проклятие. Женщины в их роду появлялись лишь для того, чтобы продолжить потомство, а через год-два либо умирали, либо, одержимые странным недугом, внезапно покидали семью.

Прабабка Старкова познакомилась в Париже с английским офицером и укатила с ним в Индию, где умерла от холеры. Бабка Елизавета Николаевна внезапно умерла в 1916 году, оставив деда Николая Ипполитовича с трехгодовалой дочерью Еленой на руках. Елену постигла та же участь. В тридцать седьмом году она вышла замуж за слушателя академии Генштаба Ивана Ивановича Старкова, год спустя родился Глеб. Перед войной отца назначили командиром дивизии, дислоцированной в Западной Белоруссии, в июне сорок первого он был убит во время боев на границе. Мать Глеба погибла при бомбежке под Гомелем, трехлетнего малыша спасло то, что мать успела повесить ему на шею картонку с московским адресом и телефоном деда.

Глебу Ивановичу Старкову, видно, было предначертано судьбой продолжить печальную традицию своего рода. В 1958 году он, солист Черноморского ансамбля песни и пляски, женился на хорошенькой актрисе Севастопольского драматического театра Жанне Оболоновой, молодые переехали в Москву и поселились в пустующей даче в Измалково. Постаревший, впавший в чудачество дед подарил Глебу свою «Волгу», от Москвы до загородного дома полчаса езды, Минское шоссе в ту пору еще не было так загружено. Поездка - одно удовольствие. Пожалуй, это был самый счастливый период в жизни Глеба Ивановича.

После промозглой севастопольской зимы они оказались в заснеженном, напоминающем Берендеево царство Подмосковье. По утрам синицы стучали в окно, на обвисших кустах сирени розовыми мячиками прыгали снегири, а на старой ели вспыхивали и гасли рыжие искры - шишковала белка. Сразу за прудом начинался лес, синими увалами откатывающийся в сторону Переделкино и Внуково.

Глеб Иванович вставал рано и, пока Жанна спала, топил печь, приносил из колодца воду, готовил завтрак. И какое это было чудо - войти в спальню с тазом и кувшином теплой воды и увидеть жену: медовые волосы разметались по подушке, из-под густых ресниц бьющая синева любимых глаз. А какое наслаждение было поливать Жанне из ковшика, видеть ее обнаженные плечи, грудь.

Потом все пошло кувырком. Жанну взяли в основной состав труппы Малого театра, она быстро пошла в гору, снялась в популярном кинофильме, о ней писали в газетах как о ярком даровании, на дачу зачастили шумные компании. Старков же в ту пору перебивался редкими концертами и чувствовал себя среди знаменитостей неловко. Рождение сына Сергея ничего не изменило. Жанна оказалась плохой матерью, разъезжала по стране с киношниками и как-то, отправившись на кинофестиваль в Венецию, не вернулась, повторив судьбу прабабки Старкова, только на этот раз она вышла замуж не за англичанина, а за богатого француза. Через три года Жанна упокоилась на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

Если бы не Анна Карловна, ухаживающая за одряхлевшим дедом, Глеб Старков не смог бы пережить то страшное время.

2

Выгодно продать генеральскую квартиру Старкову помог одноклассник сына Григорий Глинский. Гришку за какие-то махинации выперли из коллегии адвокатов, лишили лицензии, и теперь он перебивался случайными заработками. Старков нашел в записной книжке его телефон, позвонил, и все устроилось лучшим образом. Глинский, маленький, усохший человечек, совершенно облысевший к сорока годам, обладал железной деловой хваткой. Он за неделю подыскал солидного клиента, распродал библиотеку деда, старинную, требующую реставрации мебель и посоветовал Глебу Ивановичу, в каких банках и бумагах разместить вырученные деньги. Заставил приобрести по дешевке однокомнатную квартиру во Мневниках, в пятиэтажке, подлежащей сносу, -

тем самым сохранялась московская прописка. Гриша и ремонт дачи взял на себя, заключил договор с фирмой, которая за два месяца сменила крышу, окна, установила современное газовое отопление, провела воду, поставила баню. Отделочными работами занималась уже другая фирма, а дизайнеры и рабочие из какого-то хозяйства по озеленению облагородили территорию, завезли землю, посадили карликовые яблони, разбили газон.

Старков в ремонт и покупку мебели не вникал, попросил только не трогать флигель и оградить участок высоким забором - справа и слева обосновались соседи, которых он не знал и знать не хотел.

Гонорар Глинский взял умеренный, и Глеб Иванович в придачу отдал ему свою «девятку» в хорошем состоянии (в ладном кирпичном гараже на даче стоял мощный джип-вседорожник, принадлежавший сыну).

Пока шел ремонт, Старков жил в каком-то полусне, заполняя день пустыми хлопотами: по два раза на дню мыл во флигеле пол, разбирал и жег старые вещи, копившиеся на даче годами, рубил дрова для камина и русской печи, укладывая их в поленнице за гаражом. В свои шестьдесят шесть он еще был крепок, нравился женщинам. И только внимательный человек отметил бы пустоту, пугающую обреченность во взгляде - следствие душевной боли.

Человек, что обживал дачу, занимался пустяковыми делами, лишь внешне напоминал некогда известного эстрадного певца, баритона, заслуженного артиста России. Глеб Иванович разом отсек связи с коллегами, филармонией, Москонцертом, номер его мобильного телефона знал теперь лишь Гриша Глинский, он же знал, где лежит ключ от встроенного в стену сейфа с завещанием и распоряжениями на случай внезапной смерти Старкова.

После короткого предзимья сразу легла зима, Глеб Иванович как-то проснулся - за окном бело. Старкова не тянуло перебираться в дом, в комнатах пахло краской, лаком. Всякий раз, оказавшись в доме, он испытывал знакомое чувство временности этих апартаментов, словно в одной из гастрольных поездок остановился в люксе провинциальной гостиницы.

Во флигеле было уютнее, к тому же там оживали воспоминания, они прятались в каждом углу. А вспомнить было о чем. На даче за ее более чем шестидесятилетнее существование сложились своеобразные традиции: рано овдовевшие, брошенные женами мужчины из рода Катышевых укрывались там от жизни, глушили тоску, что называется - вышибали клин клином. Нет, не пьянством - в наследственных генах из поколения в поколение передавалось отвращение к алкоголю, лекарством от душевной тоски стали женщины. Однолюбы по природе, Катышевы - Старковы, потерпев неудачу, ударялись в загул, стараясь тщательно скрывать свои любовные похождения. Женщин на даче перебывало много, но ни одной из них, даже самой умной и красивой, так и не удалось остаться навсегда.

Традиция началась с деда. Несмотря на загруженность -

научная работа, преподавание в академии Генерального штаба, он каждый свободный вечерок уносился на автомобиле в Измалково с очередной пассией. Домоправительница Анна Карловна называла дачу «ристалищем разврата» и никогда на ней не бывала. Когда дед постарел, эстафету принял он, Глеб Старков, ему было проще, нравы в артистической среде были свободные, и не нужно было прятать временных возлюбленных от зоркого взгляда парткома. Сын вообще никогда не был женат (Старков подозревал, что и Сергею пришлось пережить душевную драму). К тому же в Москве он бывал наездами, в промежутках между командировками. И теперь, после его гибели, продолжить дачную традицию было уже некому.

Как-то, роясь на чердаке флигеля, Старков обнаружил старый кожаный чемодан с детскими вещами сына, когда тому было лет восемь-девять. Дорогие свитера, курточки, брюки, белье были аккуратно выстираны, выглажены и переложены желтыми горошинами соцветий пижмы.

С изумлением перебирая вещи, Старков никак не мог вспомнить, как чемодан попал на чердак, видно, распорядилась Анна Карловна, она вела домашнее хозяйство. Но зачем? Глеба Ивановича поразила мысль: оказывается, он мало знал своего сына, который рос как бы помимо его, отца. Старков мотался по стране с гастролями и, вернувшись в Москву, укрывался на даче. Мальчик добирал душевное тепло у деда и Анны Карловны, и сейчас, пытаясь представить жизнь сына, он видел ее фрагментами: вот он в кроватке, рядом молодая розовощекая няня, потом утренник в детском саду, сын пляшет в заячьей маске, и Глеб Иванович с досадой убеждается, что мальчик полностью лишен музыкального слуха… В первый класс Сергея отвели дед и Анна Карловна. Старков в ту пору был в Петрозаводске: случилась выгодная поездка. По-настоящему он осознал сына десятиклассником, помнится, его поразил прямой жесткий взгляд Сергея, поразил больше, чем слова: «Папа, я буду поступать в спецшколу». «Что за спецшкола?» - удивился Старков. - «По линии госбезопасности. Прости, это все, что я могу сказать». - «А как же спорт?» - Сергей выполнил норму мастера спорта по самбо. - «Спорт - само собой», - усмехнулся сын и дружески похлопал отца по плечу.

Вот так, сразу сын ушел во взрослую жизнь - жизнь, полную тайн и загадок. Незадолго до смерти дед Николай Ипполитович сказал Старкову: «Глеб, ты хоть знаешь, что у Сережки два боевых ордена и два языка свободно: английский и фарси. Я владею четырьмя языками, но никогда бы не осилил фарси».

Сергей неожиданно срывался в длительные командировки, какие-то вежливые люди звонили, сообщали, что у Сергея Глебовича все в порядке, появлялся тоже неожиданно, всегда загорелый, с дорогими подарками. Старков отметил, что в европейской одежде сын чувствует себя неловко, предпочитает шелковые халаты, почти не пьет спиртного. На вопрос, где его на этот раз носило, он, улыбаясь, отвечал: «Азия, отец, Азия».

Они не стали ближе, когда умер дед. Так, добрые приятели. Пожалуй, только года полтора они провели вместе, случилось это в перестроечном девяносто первом, когда «демократы» громили КГБ, включая и внешнюю разведку. Сергей тогда посерел лицом, и в густых его, коротко стриженных волосах появилась первая проседь. Он устроился в охранное агентство, стал попивать, причем пил один, не обзаводясь друзьями. Дела Глеба Ивановича в ту окаянную пору тоже складывались неважно. Новые хозяева жизни не проявляли интереса к русским народным и военно-патриотическим песням. Старкова теперь приглашали выступать только перед ветеранами войны в праздничные дни.

Все переменилось в канун первой чеченской войны. Сергей на месяц исчез, затем появился в камуфляже, высоких ботинках, которые он называл «берцами», на его погонах тускло отсвечивали полковничьи звезды. Старков не разбирался в орденских планках, но такие, как у Сергея, встречал только у фронтовиков. На вопрос, куда он теперь, сын весело отмахнулся: «Переквалифицировался в аналитика, буду теперь в штабных кабинетах отсиживаться.» Помолчав, спросил: «Почему бы тебе не жениться, отец? Да за тебя сороковушка с радостью пойдет. Моложе не нужно. Молодые -

пустышки».

Старков тогда почему-то обиделся: «Лучше бы ты меня молодой женой и внуком порадовал». Сергей шутливо развел руками: «Батя, опомнись, при моей-то профессии?»

Когда началась первая чеченская война, Старков понял: сын там, и у него тревожно заныло сердце.

3

Ах, Анна Карловна, Анна Карловна! Как часто теперь Старков вспоминал ее, сколько горьких часов провел он на Ваганьковском кладбище, прибираясь в их фамильном захоронении. Его постоянно мучила мысль, что не оделил он должным вниманием старуху, недодал ей тепла и приносил лишь одни огорчения.

Матери Старков не помнил. Что может удержать память трехлетнего ребенка? Что-то легкое, теплое, ласковое. И еще почему-то отдельно жила картинка: речка, заросшая кувшинками, облака, отраженные в темной воде, на корме лодки женщина в белом, скорее даже не женщина, а радужное солнечное пятно...

Память вернулась к Глебу в машине, кажется «эмке», в которой дед вез его домой с Белорусского вокзала - там, в зале ожидания, мальчика никак не могли оторвать от воспитательницы детского дома, которая позвонила по телефону, написанному на табличке, висевшей на шее замурзанного пацаненка. Он так орал и брыкался, что люди с удивлением смотрели на военного с генеральскими звездами на алых петлицах, на его растерянного ординарца, что бестолково суетился и не мог справиться с ребенком.

В машине Глеб все еще всхлипывал и успокоился лишь в квартире, остро пахнувшей мастикой для натирания паркета, притих, когда увидел седовласую женщину в белой кофточке, черной юбке и туфлях на каблуках.

- Это еще что за чудовище? - грозным голосом спросила женщина. - Ты что, трубочист?

- Нет, - потупился Глеб, - меня зовут Глеб Иванович. А фамилию я забыл.

- Ах, какие мы цирлих-манирлих! Марш в ванную, свиненок, а вы, Николай Ипполитович, ступайте в кабинет, от вас все равно нет никакого проку. Петя! - женщина повернулась к ординарцу. - Немедля отправляйтесь в «детский мир», список вещей и примерные размеры я написала на бумажке. Бумажка и деньги на комоде. И не ходите по отделам, идите прямо к директору магазина, скажете от меня…

Сценка эта всплыла перед глазами Глеба Ивановича январским утром, когда вдруг выглянуло солнце и гостиная дачного дома заполнилась розовым светом. К старости память бережно возвращает ушедшее время. И Старков вновь ощутил запах мастики для натирания паркета, увидел сверкающую никелем ванную и пенистую зеленоватую воду. Тогда он покорно дал себя раздеть и на многие годы подчинился воле Анны Карловны, да и как бы он не подчинился, когда ее побаивался капризный и вспыльчивый дед.

Анна Карловна Рогожина, в девичестве Келлер, дочь обрусевшего немца, промышленника, предок которого за особые заслуги перед Россией был удостоен дворянства еще в петровские времена, в 1913 году с отличием закончила Екатерининский институт благородных девиц.

Сколько раз потом Глебу Старкову приходилось бывать в Центральном доме Советской, а потом и Российской армии, в котором до 1917 года размещался Екатерининский институт, но он почему-то не мог себе представить, что некогда по просторным коридорам неспешно ходили благородные девицы в форменных платьях. Это было нечто другое, из другой жизни, из замечательной повести Куприна «Юнкера», где и ечкинские тройки, и серые в яблоках лошади, и знаменитый ямщик Фотоген Павлович на козлах, и полет по заснеженной Москве, и, наконец, бал в Екатерининском зале, который много лет спустя переименуют в Краснознаменный и где придется выступать заслуженному артисту России Глебу Старкову. И все будет, как и раньше: окна, затянутые штофными портьерами, мраморные колонны, увенчанные витыми капителями, роскошная бронзовая люстра, парящая под потолком. Но уйдет, улетучится дух институтской прелести, его заменит суровый, а во времена многочисленных похорон и скорбный запах военного учреждения, у входа в которое замрут пушки.

Нет, Старкову не хватало воображения представить Анну Карловну в Екатерининском зале, юную, в парадном темно-вишневом платье с декольте и в лайковых перчатках по локоть, еще сложнее ему было представить там свою бабушку, одноклассницу и подругу Анны Карловны.

Пути подруг разошлись, Анна Карловна вышла замуж за горного инженера Рогожина, после его гибели на Гражданской войне вступила в партию большевиков. Когда революционное правительство переехало в Москву, она устроилась на работу в Наркомпрос, затем перешла в аппарат председателя ВЦИК Михаила Ивановича Калинина.

В дом крупного военного инженера Николая Ипполитовича Катышева она переехала вскоре после смерти его жены и своей подруги Елизаветы Николаевны. Свои отношения они оформлять не стали. Надо полагать, Анна Карловна немало сделала, чтобы уберечь от неприятностей столбового дворянина, профессора академии Генерального штаба Катышева, человека неуравновешенного, склонного к экстравагантным поступкам. Не будь ее, деду Старкова суждено было хлебнуть лагерной баланды, а то и упокоиться в братской могиле у Секирной горы на Большом Соловецком острове.

Исключительно усилиями Анны Карловны удалось поднять на ноги мать Глеба Старкова и дать ей прекрасное воспитание. Время было суровое, дед работал по двенадцать часов в сутки, а в свободное время развлекался на даче.

В семейном альбоме сохранилось немало фотографий матери Старкова, в основном последних лет жизни, и ему не верилось, что эта хрупкая большеглазая девочка с косичками, вчерашняя десятиклассница, в белом платье и белых парусиновых туфельках без каблуков - его мать. Отец, Иван Иванович Старков, был старше матери на пятнадцать лет и на фотографиях выглядел так, будто его убили сразу после того, как щелкнул затвор фотоаппарата: суровый, с плотно сжатыми губами. На петлицах танкиста - четыре шпалы. Не человек - памятник.

Анна Карловна заменила Глебу мать, воспитывала сурово, без приторной ласки. Так, наверное, пестует волчица своих волчат, наделяя их теплом и едой, одновременно приучая к суровым условиям существования. У Анны Карловны была единственная слабость - музыка, и, когда у Глеба обнаружились музыкальные способности, она ослабила свою жесткую хватку, что едва не обернулось бедой.

Глеб с пяти лет бренчал на пианино, по настоянию Анны Карловны поступил в музыкальную школу и к седьмому классу играл не только на рояле, баяне, аккордеоне, банджо, но и пробовал сочинять музыку. Его без труда зачислили в консерваторию по классу фортепиано.

Стояла знаменитая хрущевская «оттепель», в Москве открыли коктейль-холл, по «Бродвею» - участок улицы Горького от Охотного ряда до Елисеевского магазина - прогуливались мальчики с набриолиненными коками, в пестрых рубашках, узких брючках и туфлях на толстенной подошве. Девочки были им под стать. Стиляг клеймили газеты, карикатуры на них регулярно печатались в журнале «Крокодил», среди молодежи появилась невиданная ранее профессия - фарцовщик. Фарцовщики терлись у гостиниц, где останавливались иностранцы, скупали у них разное тряпье и перепродавали втридорога плебсу.

Среди московских стиляг заметно выделялся студент консерватории Глеб Старков, он был хорош собой, модно одевался, играл в различных джаз-оркестриках - в ту, оттепельную пору, их развелось множество, - пел, удачно подражая Элвису Пресли. Он и внешне походил на американского короля рок-н-ролла: взбитый золотистый кок, густые брови, вздернутые у переносицы, свободная манера держаться. Дед, профессор, несмотря на возраст, продолжал преподавать, входил в различные редакционные коллегии, солидные гонорары от его трудов значительно укрепляли семейный бюджет. Внук ни в чем не имел отказа, с шестнадцати лет водил автомобиль и, следуя мужской традиции, широко пользовался пустующей дачей. Анна Карловна смотрела на его богемную жизнь сквозь пальцы: важно, что мальчик талантлив и его хвалят консерваторские профессора.

Откуда ей было знать, что Глебушка входил в компанию, которую возглавлял сын известного композитора, «золотые мальчики» не только отплясывали рок в огромных квартирах своих предков, но и баловались валютой - денег всегда не хватало. Кончилось тем, что во время одной из пьянок сынок композитора с приятелями изнасиловали и выбросили с балкона высотки на Котельнической набережной дочь известного медицинского генерала. Глебу повезло: на набережной в ста метрах от дома, где на «хате» собралась компания, к нему привязались бригадмильцы: им не понравилось, как он одет. Глеб двинул одному, завязалась драка, подключилась милиция, и вместо вечеринки он угодил в участок. Во время драки ему поломали нос и три пальца на левой руке.

Оказалось, что компания уже была под колпаком, муровцы ждали случая. У Глеба было железное алиби, дело удалось замять (драку свалили на бригадмильцев), но высокопоставленного внука все же турнули из консерватории и отправили служить на флот.

На всю жизнь запомнилось, как дед в майке и генеральских брюках с лампасами орал на него, топая ногами, а Анна Карловна, иссиня-бледная, в своей неизменно белой кофточке и черной юбке, неподвижно стояла в углу и сказала только одну фразу: «Тебе было много дано Господом, Глеб, но ты поломал не только пальцы, но и свою собственную жизнь».

Она потеплела к Глебу только после того, как Жанна Оболонова бросила его, оставив с пятилетним Сережкой. Видно, Анне Карловне на роду было написано стать ангелом-хранителем семьи Катышевых - Старковых. И пока она была жива, жив был и род.

Об этом и размышлял Глеб Иванович зимними вечерами, когда над деревней Измалково зависала тягостная тишина, изредка нарушаемая отдаленным гулом электрички.

4

Зима тянулась медленно, снежинки вяло кружились в воздухе. И все вокруг было бело-серым: голые сады, небо, дымки из труб. Гулко, как в пустом ангаре, каркали вороны. Иногда случались оттепели. Тогда Минское шоссе покрывалось рыжим крошевом, а у автостоянки перед Одинцовским рынком, где Старков закупал продукты, стыли черные, как мазут, лужи.

Он много спал, и сны его были мучительны. Как-то ему приснился сын, тот устало поднимался по бесконечной деревянной лестнице, и лестница скрипела, качалась под его ногами. Весь ужас заключался в том, что это был как бы и не он, а его силуэт, вырезанный из фанеры, как мишень на стрельбище. И когда сын поворачивался к нему в фас, он видел лишь узкую черную полосу.

Проснулся от собственного крика, долго лежал в темноте, прислушиваясь к шуршанию под кроватью: с осени флигель заселили мыши. И это была дурная примета. Той ночью Глеб Иванович впервые подумал, что в цинковом гробу, что опустили в могилу на Ваганьковском кладбище, скорее всего ничего не было, а Сергей остался где-то там, в горах, наспех заваленный землей и камнями в воронке от гаубичного снаряда.

Старков перебрался в дом, воспоминания и сны отпустили душу, но осталась ровная, как ноющая зубная боль, тоска, которую теперь уже ничем не заглушить. Нужно было приноровиться к ней - так человек мирится с увечьем.

Когда становилось совсем невмоготу, он под вечер уносился на джипе в Москву, на родную Тверскую улицу. Парковал автомобиль у своего бывшего дома и глядел на проходивших мимо людей, на рекламы дорогих магазинов, кафе. «Бродвей» его юности исчез, Тверская жила своей жизнью, но это была уже не его, Старкова, улица, не его город и не его время.

В конце апреля, когда дожди смыли остатки снега, голые деревца в саду парили на солнце, у ворот дачи остановилась забрызганная грязью «девятка». Старков подумал, что приехал Гриша Глинский. Но из автомобиля выбрался худощавый офицер в камуфляже, огляделся по сторонам и неуверенно нажал на кнопку звонка. Глеб Иванович, наблюдавший за незнакомцем из окна спальни на втором этаже, немало удивившись, пошел открывать. И пока шел по уложенной серой плиткой дорожке, прикидывал, кто бы это мог быть. Номер мобильного телефона знал лишь Глинский и имел строгое указание никому его не давать.

Лицо подполковника внутренних войск показалось знакомым, особенно когда он улыбнулся и у глаз вспыхнули и погасли сухие тонкие морщинки.

- Чем обязан? - начал было Старков, но подполковник перебил его.

- Здравствуйте, Глеб Иванович! Ну вы и законспирировались! Прямо нелегал. Звоню на квартиру - там чужие люди. Пришлось подключить бывшие связи. Пробили адресок во Мневниках, соседи в один голос: в квартире никто не живет. Детектив! И тут я вспомнил про дачу. Как-то мы с Серегой на даче гужевались. Подъезжаю: забор не тот, да и дом, вроде, не тот, новый. Неужели вы меня не узнаете? Я Виктор Усольцев, друг Сергея еще по Афгану.

Месяца за два до смерти Анна Карловна сказала Старкову: «Сергей продлил мне жизнь. После кончины Николая Ипполитовича мир, прости за банальность, опустел, а мое присутствие в нем утратило смысл. У тебя своя судьба, может, не самая счастливая, но своя, и свое место в искусстве. Ты состоялся, Глеб. А Серж - кроха, родная мне звездочка, кровинка. Я снова стала нужна и стала жить для него. Сергей ведь не такой, как вы, Катышевы, у него, к сожалению, утрачен ваш дар неординарности, и я долго корила себя, что не смогла его отогреть, не хватило энергии, сил. Потом поняла, что он - другой человек, и смирилась. Сейчас время других людей.

Я мало знаю о занятиях Сергея, но убеждена, что он служит Родине, России. Прости старую институтку за высокопарность! Слова, когда-то так много значившие, поистерлись, поблекли, их захватали грязными, лживыми руками. И все же есть два слова, которых никогда не коснется пошлость: Бог и Родина.

Я чувствую, Глеб, надвигаются тяжелые времена. Я всегда остро чувствовала беду. А тебе шестой десяток, и ты совсем не защищен…»

Старухе шел тогда девяносто второй год.

Как хорошо, что она не дожила до похорон Сергея, точнее, погребения безликого цинкового гроба с товарным знаком - «груз двести».

Известие о гибели сына застало Глеба Ивановича врасплох. Он давно привык к длительным командировкам Сергея, смирился с его образом жизни. Да и как он мог повлиять на этого сильного взрослого мужчину, который знал нечто, чего не знал он, эстрадный певец, и не мог знать. О своей работе Сергей никогда не рассказывал, да Глеб Иванович и не спрашивал. Это было что-то вроде игры с обязательными правилами, которые исключали проявления чувств, всякие там сопли-вопли и нежности. И Глеб Иванович по малодушию принял эти правила. А с годами выяснилось, что чем дальше удалялся Сергей, тем Глеб Иванович все больше и больше его любил, привязывался к нему, скучал, ждал из поездок.

А каким праздником было появление сына, всегда не-

ожиданное, всегда шумное, с компанией хорошо одетых людей, красивых женщин. Казалось, для них, уверенных в себе, молодых, нет ничего невозможного. Они по телефону заказывали закуски, напитки, сами накрывали старинный стол, передвигали мебель, расставляли в вазах цветы, зажигали свечи. И как-то так выходило, что Глеб Иванович становился центром внимания и, стараясь быть на высоте, брал в руки баян или садился к пианино и пел, аккомпанируя себе, пел песни, которые пел всегда, но, как ему казалось, никогда у него не было столь благодарных слушателей.

Если и дал ему, Старкову, Господь дар, то наиболее ярко проявлялся он именно в такие вечера, когда он физически ощущал, как отходят, смягчаются лица мужчин, делающих трудную и опасную работу.

И все же в этой игре смерть не была предусмотрена.

А вышло все просто: пришли люди в штатском, судя по манере держаться, большие начальники, усадили Старкова на диван и сказали, что Сергей погиб при выполнении государственного задания и что ему посмертно присвоено звание Героя России.

Ритуал похорон был скромен, как-то все сделалось само собой, не было ни речей, ни назойливых телевизионщиков, просто в гостиной столбового дворянина и советского генерала Катышева собрались люди, звания которых определить было невозможно, потому что все друг другу говорили «ты».

Вскоре все ушли, и Старков остался один.

Он проснулся посреди ночи - мучительно захотелось пить, пошел на кухню, выпил два стакана минеральной воды, с удивлением оглядел чистую мойку и посуду, светлой горкой стоящую на столе. Рядом перемигивались огнями чистые фужеры и рюмки, пахло чем-то пряным и горьким. И тут из комнаты Анны Карловны вышел молодой человек в пестрых трусах и спросил: «Глеб Иванович, как вы?» - «Я в порядке, а ты кто?» - «Товарищ Сергея, Виктор Усольцев, мы в Афгане вместе бедовали. Давайте по коньяку ударим, душа горит».

Они пили, пока не рассвело. Глеб Иванович, оглядывая гостиную, сказал: «Ты хоть понимаешь, Витя, что я здесь больше не могу жить. Да и зачем жить?» Парень спокойно ответил: «Понимаю. Хорошо понимаю. Только и вы, Глеб Иванович, поймите: пока вы живете, живет и Серега. Мы-то знали его эпизодами, а вы с горшка поднимали. Улавливаете разницу?»

Не без труда он узнал того парня, что оберегал его в страшные дни и часы его жизни без Сергея, когда правда становится ясной и выпуклой, без фальши, и ты вроде бы стоишь перед престолом Господним, ожидая своей участи.

Виктор Усольцев сначала поил Глеба Ивановича коньяком, потом отпаивал куриным бульоном, а затем исчез, ибо в горе человек должен остаться наедине с собой и решить, как ему поступить в дальнейшем. И решение должен принять только он, и никто другой.

Так, в сущности, и случилось. Однажды Глеб Иванович проснулся, приготовил себе яичницу с беконом, выпил кофе и, порывшись в записной книжке, позвонил Глинскому. Нужно было жить, ибо он оставался единственным представителем исчезающего рода.

В ту страшную пору Старков видел Виктора Усольцева большей частью в нелепых трусах или джинсах, а сейчас перед ним стоял подполковник в форме, да и выглядел он много старше того душевного паренька.

- Проходи, Витя. Загонишь машину во двор?

- Пусть стоит. Кому она мешает?

Усольцев оглядел двор, дом, флигель.

- Да, не узнать. Даже банька, гляжу, есть. Неужели все сам?

- Какое там! Три фирмы потрудились. Теперь у меня все есть. Полная автономность. Мой последний костер, Витя, горькое мое кострище.

- Одну минуту, возьму сумку в багажнике. Презент. Отпуск догуливаю, в Хургаду летел погреться, на обратном пути в Шереметьево в беспошлинном магазине две бутылки виски взял. Камин в доме есть?

- Есть.

- В самый раз вечерком у камина.

- Спасибо, дорогой. Забирай сумки и пошли.

Сидели на просторной кухне. Старков быстро и умело накрыл на стол: были и семужка, и зелень, и маслины. Усольцеву нужно было еще заскочить в управление, потому ограничились бутылкой сухого красного.

- Виктор, ты же вроде с Сергеем служил. Почему теперь во внутренних войсках?

- Да, мы с Серегой по одному ведомству шли, только он покруче. Правда, в Афганистане мы одним делом занимались. А когда началась эта долбаная перестройка, КГБ развалили, я плюнул и перешел в ментуру, огляделся - такие дела мужики крутят, нет, думаю, тут наверняка сядешь, нужно линять. Помогла ошибка юности. Я перед тем, как в спецшколу поступить, три курса режиссерского факультета ГИТИСа закончил, дело не заладилось, но вроде как к искусству отношение имею, вот и прибило меня к управлению по воспитательной работе внутренних войск МВД. Стал чем-то вроде шоумена. Серега еще надо мной потешался. Место не пыльное, хотя в Чечне частенько бывать приходится. Да разве с прежней работой сравнить?

- Погоди, а в Чечне ты что делаешь?

- Организация досуга и прочее. Выезжаю с киношниками, телевизионщиками, концертными бригадами. Ну и разное: участие в комиссиях и всякая штабная лабуда.

Старков положил ладонь на плечо Виктора:

- Послушай, организуй мне поездку в Чечню. Я там давно не был.

- С бригадой?

- Лучше одному. С людьми мне сейчас трудно... Заслуженный артист России все-таки… Голос я еще не потерял.

- А кто будет аккомпанировать?

- Сам. На баяне. У меня же песни военных лет... Имей в виду, никаких гонораров. Шефские концерты. А покормить и устроить на ночевку в войсках - не проблема.

- Глеб Иванович, поездка рисковая. Война продолжается.

- Я в Афганистане выступал, дважды попадал под обстрел. Я давно уже ничего не боюсь… А если серьезно, Витя, я обязательно должен побывать в Чечне. Может, меня успокоит земля, где погиб Сергей.

Усольцев отодвинул стакан с вином и задумчиво сказал:

- Я изучу вопрос и отзвонюсь...

5

Миновали майские праздники, отгремел салютом День Победы, а Усольцев все не звонил. Глеб Иванович с каждым днем терял надежду и все же готовился к поездке, репетировал, играл на баяне, и пение его соседи, должно быть, принимали за старые магнитофонные записи.

После невиданной жары вновь обрушились холода, хлесткий ветер сшибал молодую листву: наступила пора цветения черемухи. А в Чечне столбик ртути на термометре подбирался к отметке плюс тридцать, гудели, грохотали грозы, и на рынках появилась ранняя черешня.

Мобильник ожил и заверещал вечером одиннадцатого мая. Звонил Усольцев.

- Глеб Иванович, как настроение?

- Боевое.

- Готовы пятнадцатого лететь в Чечню? Все согласовано. Там ждут.

- Конечно.

- Тогда накануне, четырнадцатого вечером, я заскочу за вами, переночуете у меня, в восемь утра нужно быть на аэродроме Чкаловский, иначе не успеем. Как?

- Вполне. Витя, а я тебя не обременю?

- Не вопрос. Жена с детьми укатила к родителям в Анапу. Аж до августа. Похолостякуем.

Трехкомнатная квартира Усольцева без женщины и детей показалась Старкову пустой и холодноватой. Чувствовалось, что здесь живут люди, привыкшие к переездам. Просто, недорого, рационально. Над всем властвовал культ чистоты. И только детская была веселой, со смешными обоями, разноцветной мебелью. По углам разбросаны игрушки, в основном куклы и странноватые животные, ни одной машины, ни одного стреляющего горошинами пистолета.

- Сколько девочкам? - спросил Глеб Иванович.

Усольцев улыбнулся:

- Шесть и три. Бесстрашные девки, дерутся со всеми во дворе. Со старшей в детском саду сладу нет, воспитательница жалуется.

Сумерничали на кухне. Свет зажигать не хотелось. Короткие майские ночи уже вошли в силу. Пили чай, разговаривали.

- Я неплохо знаю Восток, - сказал Усольцев, - несколько лет прожил в Иране, потом Афганистан. Изучил менталитет азиатов: таджиков, узбеков, персов, курдов, пуштунов. Тут и восточная философия, и восточная хитрость, и коварство. Но всем им далеко до чеченцев. У чеченцев главное -

тейповые связи, традиции сильнее всех законов. В любой администрации правит один клан, одна семья. При контакте с ними невозможно определить основные ценности. Мусульманство, как это ни странно звучит, у чеченцев никогда не было особенно значимым, а в годы советской власти и совсем затухло. Почему ваххабизм так поразил Чечню? Не было против него устойчивого иммунитета, который дает подлинный ислам. И все равно законы адата, традиции - на первом месте. Приведу лишь один пример. Для чеченца честность - устойчивое понятие только для своей семьи, своего рода. Для других соплеменников, тем более, чужаков -

пустой звук. И еще: сам по себе человек не имеет ценности. Погиб чеченец - за него нужно лишь отомстить. Разрушение дома, утраченное имущество потрясают куда больше, чем смерть близкого человека. Продается все, что можно продать. Самое печальное, что от всего этого страдают сами чеченцы, особенно простые, бедные люди…

Старков ночевал в гостиной на кожаном диване. По потолку скользили разноцветные тени, громко стучали часы на серванте, иногда весь дом сверху донизу пронизывал визгливо рыдающий звук, видимо, какая-то чертовщина происходила с водопроводными трубами. Глеб Иванович впадал в забытье, просыпался, слушал надоедливый стук часов, под утро его стал бить мелкий озноб нетерпения, ему начало казаться, что он едет не в то место, где погиб сын, а на встречу с Сергеем. С трудом подавил желание включить свет. Заснул, когда комната стала наполняться зыбким голубым светом.

Старкову не раз уже приходилось летать с аэродрома Чкаловский, как-то их концертная бригада просидела там часов восемь, из-за грозы не давали разрешения на взлет. Хорошо еще руководитель поездки догадался накормить артистов в столовой для летного состава. Лучше всего чувствовали себя оркестранты, они раздобыли у летчиков бутылку спирта (в стране шла борьба с алкоголизмом) и, крепко хватив, резались на футляре от контрабаса в карты. Остальные дремали в автобусе…

Моросил мелкий дождичек, но небо было высоким и чистым. Ничто не предвещало грозу, и было неясно, откуда сыплется морось. Заметно потеплело.

- Глеб Иванович, я вас высажу рядом с беседкой у штаба с барахлом, а сам смотаюсь в одно местечко, - сказал Усольцев.

- А где же ты машину оставишь?

- Без проблем. У меня здесь кореша есть, в гараже пристрою. В сумке термос с чаем, не скучайте.

У деревянной беседки на клумбе цвели вялые петунии. Одинокий шмель пытался забраться в поникшие, прибитые дождем к земле граммофончики, соскальзывал и, раздраженно жужжа, устремлялся к следующему цветку.

Борт Ил-76 в грузовом варианте вид имел неухоженный, на плоскостях рыжие полосы, иллюминаторы тускло отсвечивали, словно подернутые бельмом, резко пахло керосином.

Дождь перестал, но все вокруг было серо, неприветливо, и сквозь зависшую в воздухе морось березки за взлетно-посадочной полосой казались намалеванными на мокрой бумаге. У самолета собрался военный люд, все в камуфляже, зеленом, сером, даже женщины, многие с оружием. Снайперские винтовки обмотаны белой ветошью. Подкатил крытый брезентом грузовик, из него посыпались контрактники в полном снаряжении: каски, бронежилеты, разгрузки, автоматы. Форма новая, видно, их только что переодели. Пацаны.

Отдельно располагалась группа десантников. Сидели на мешках из камуфляжной ткани. Здоровенные парни, за отворотами курток голубые полосы тельников. У моряков тельники другие - полосы темно-синие и пошире. У Глеба Ивановича в шкафу с давних пор хранится его флотская тельняшка.

Глеба Старкова спас флот. Матрос весеннего призыва, правофланговый первого взвода первой роты Севастопольского учебного отряда, как и все, топал по пыльному плацу, стрелял, преодолевал полосу препятствий, драил гальюн и чистил картошку на камбузе. То, что он бывший студент консерватории, удалось скрыть. А вдруг в ходе следствия потянется ниточка к той компании, что совершила убийство в высотке на Котельнической набережной. «Золотым мальчикам» светили разные сроки, от десяти и выше. Глеб обмирал от страха ночами в гудящем от храпа кубрике, осознав наконец, по какому острию он ходил, балансируя, как канатоходец над пропастью.

О консерватории следовало забыть и по другой причине: пальцы на левой кисти, сломанные во время драки, срослись, но навсегда утратили ту особую чувствительность, без которой невозможен пианист-виртуоз и даже серьезный аккомпаниатор. Можно, конечно, стать лабухом в ресторане, тоже хлеб, да еще с водкой, но от этой лакейской профессии отдавало уголовщиной.

Успешно закончив учебку по специальности рулевой, Глеб Старков прибыл для дальнейшего прохождения службы на крейсер «Фрунзе» проекта 68 и занял верхнюю койку в кубрике, где размещались старшины и матросы БЧ-1.

Рулевой, тем более на крейсере, специальность сложная, напряженные вахты каждые четыре часа в походе, умение твердо стоять у штурвала при любом состоянии моря, исполнять команды командира корабля и вахтенных офицеров. Других обязанностей тоже предостаточно: вести журнал черновых записей штурмана, корректировать карты и пособия, раскодировать сводки погоды, наносить данные на карту и многое другое.

Флот в ту пору еще не был поражен «годковщиной», старшины оставались старшинами и были матросам скорее дядьками, - срочную служили тогда пять лет. В их задачу входило подготовить из салаг классных специалистов, достойную себе замену, а уж ежели кому придет в голову обидеть подопечного, с ним выходил разговор особый. Желающие поиздеваться над молодыми матросами на кораблях не задерживались. Дрались и тогда, и гарнизонная гауптвахта не пустовала, но существовало еще сплоченное войной морское братство, где действовал негласный закон, по которому молодой не посмел бы перечить «годку», не уселся бы впереди него на банке, когда крутили фильм, и не полез бы первым в бачок, пытаясь выловить лакомый мосол. Но и унизить его никто не мог.

Глеб Старков нашел в себе силы обуздать гордыню и понемногу обрастал новой кожей. С учителями ему повезло, да и командир корабля к нему благоволил - любому командиру приятно, когда на руле у него стоит светловолосый, голубоглазый красавец ростом под два метра. Это при низкорослом-то послевоенном поколении.

Трудно сказать, как сложилась бы судьба Старкова, не возьми он как-то в часы досуга баян. Выяснилось, что навык вовсе и не утрачен, к пальцам вернулась былая чуткость, и старинная морская песня, рожденная в кубрике крейсера, как громом поразила помощника замполита по комсомолу. Бедняга сбился с ног, пытаясь оживить корабельную самодеятельность. «А ну-ка, пой еще», - свистящим шепотом приказал он рулевому. И Глеб запел, удивляясь самому себе. С этого момента он и стал эстрадным певцом Глебом Старковым, лауреатом Всесоюзного конкурса «Алло, мы ищем таланты!», конкурса молодых исполнителей в Сопоте, многих других конкурсов и фестивалей.

Но сначала, несмотря на упорное сопротивление командира крейсера, не желающего терять классного рулевого, Старкова взяли солистом в Черноморский ансамбль песни и пляски. С той поры Севастополь стал для Глеба символом возрождения, он навсегда полюбил этот город, его Корабельную сторону, курящуюся по весне розовым дымком цветущего миндаля, его дома, сложенные из инкерманского камня, с садами, укрытыми за высокими заборами. И особенно памятен был ему приземистый белый домик, куда после концерта, посвященного Дню Военно-Морского Флота, его привела молодая актриса Севастопольского драматического театра Жанна Оболонова. Жанна снимала комнату с отдельным входом. В ней стоял старинный комод, железная кровать под кисейным покрывалом, а в углу, рядом с образами, висел пучок сушеной травы, издающий тревожный, беспокоящий запах. Пьяненькая Жанна, обнимая Глеба, тихо сказала: «Господи, до чего же ты огромный. Как же мы с тобой на кровати поместимся? Давай-ка я лучше постелю на полу одеяло…»

Первая посадка была в Энгельсе. Солнце. Жара. Пока борт заправляли топливом, Усольцев и Старков укрылись от солнца в небольшой рощице. Листья молодых тополей трепетали на ветерке, в кустах сирени трещали воробьи. Метрах в двадцати среди высохшего прошлогоднего репейника торчало полуразрушенное кирпичное сооружение -

оттуда тянуло мочой. На всем лежала печать разрушения, ставшая печальной отметиной времени. По зеленому полю вдоль взлетно-посадочной полосы разбрелись пассажиры Ил-76.

Старков сорвал травинку, пожевал и тихо сказал Усольцеву:

- Виктор, если удастся что-нибудь узнать о Сергее… Обстоятельства. Ну, ты понимаешь.

- Попытаюсь. Ребята из этой системы не очень разговорчивы. И все же… Наши планы пришлось скорректировать: летим прямо в Грозный, в бригаду особого назначения внутренних войск, там я передам вас с рук на руки моему коллеге и вернусь в Ханкалу. Несколько концертов - по обстановке. Возвращаемся через Ханкалу домой. Не возражаете?

- Как я могу возражать, Витя? Действуем, как ты говоришь, по обстановке. Единственная просьба: не нужно говорить, что у меня в Чечне погиб сын, тем более объявлять об этом с эстрады. Мне будет тяжело.

Вторая посадка - в Моздоке, дальше на вертолете Ми-8 под прикрытием двух Ми-24 по маршруту Ханкала - Грозный. Салон вертолета забит до отказа. Справа от Старкова обстоятельно разместился толстяк прапорщик: рыжие усы, бритая голова, уже тронутая загаром, слева - капитан-омоновец, сухой, жилистый, с солидной колодкой орденских планок на груди, в хвостовой части - пацаны-контрактники. Часть из них осталась в Моздоке. Другой военный люд, в основном младшие офицеры, расселись кто где. Усольцев устроился у топливного бака, сидел, придерживая футляр с баяном. Вид у него был задумчивый, изредка он даже шевелил губами, словно что-то прикидывал в уме.

Вертолет набрал высоту и боком, раскачиваясь, понесся над зелеными полями, солнечный луч хлестнул по лицам сидящих в салоне и погас. Два старших лейтенанта о чем-то спорили, треск двигателя заглушал их голоса.

Старков покосился в иллюминатор. За растрескавшимся плексигласом мелькали холмы, увалы. Далеко справа высился Сунженский хребет. Пилот вертушки проделывал чудеса воздушной акробатики, вертолет летел на бреющем полете над дорогой, заваливаясь то влево, то вправо, внезапно взмыв вверх, перепрыгивал линии высоковольтных передач, словно скакал через веревочку, и снова лип к дороге. Минут через десять отстрелили первый пиропатрон, за ним второй, впечатление было такое, что по борту врезали из пулемета. Веснушчатый контрактник в полном снаряжении рухнул на пол, закрыл голову руками - по проходу покатилась новенькая каска. Капитан, сидящий рядом со Старковым, насмешливо сказал:

- Подбери свой горшок, парень. Он тебе еще пригодится.

Толстый прапорщик захохотал:

- Во-во! Когда брюхо от страха прихватит.

Старков с неприязнью глянул на него. Молодой, необстрелянный солдат. Что тут удивительного. Прапорщика взгляд не смутил, он даже подмигнул Глебу Ивановичу:

- А ты, батя, видать, тертый! Писатель?

- Нет.

- Артист?

- Вроде того.

- Уважаю. А писателей не дюже. Такое накрутят. - Ухватил солдата-контрактника за воротник камуфляжа, легко поднял его. - Вставай, сынок, на этот раз мимо. Привыкнешь.

Пиропатроны теперь отстреливали часто: вертолет пересекал опасную зону. Усольцев тронул Глеба Ивановича за плечо, развернул к иллюминатору и, ткнув пальцем в сизое, завешенное дымом пространство, сказал:

- Ханкала.

- Горит что-нибудь?

- Дымовая завеса, чтобы вертолеты боевики не сбили.

Старков вспомнил, как однажды летел из Кабула на «черном тюльпане». Ящики с цинковыми гробами накрыли выгоревшим на солнце брезентом, не отличишь от обычного груза, все же чувствовалось, что рядом смерть, и странно выглядели футляры с музыкальными инструментами, сложенные рядом с гробами. Артисты и музыканты сидели с бледными лицами, а привыкшая ко всему команда сопровождения - четверо пьяненьких солдат - азартно резалась в карты.

Вертолет, клюнув носом, резко завалился на левый борт и скользнул вниз, пробивая дымовую завесу. Через несколько томительных минут машина, покачавшись в посветлевшем пространстве, грузно осела на взлетно-посадочную полосу.

Прапорщик ухмыльнулся:

- Бывайте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дома, до хаты, - и, взвалив на плечо огромную сумку, легко для его веса спрыгнул на бетонку.

За ним стали выбираться солдаты-контрактники, гремя снаряжением.

Винт со свистом рассекал воздух. В салон вертолета поднялись четверо старших офицеров. Один из них, молодой подполковник, увидев Усольцева, заулыбался:

- Витюша, опять к нам? Почему мимо Ханкалы?

- Привет, Валера. Кое-что организую у Зубова и вечером в Ханкалу.

- Вечером не получится. Видишь, как надымили. Вчера еще один вертолет сбили.

- Доберусь как-нибудь.

Перелет до Грозного занял несколько минут. В отдалении скользнул миражем разрушенный город, сквозь синеватую дымку он показался Старкову плоским, словно по нему проехал тяжелый дорожный каток.

6

На аэродроме Северный в Грозном их встречал полковник, загорелый, с резкими, высеченными на лице морщинами.

- Полковник Упоров Иван Васильевич, - представился он и крепко пожал Старкову руку. С Усольцевым дружески обнялся, оглядел, насмешливо щурясь:

- Виктор Сергеевич, а ты что-то с лица сбледнул. Штабная жизнь заела?

- Она кого хочешь заест. Помнишь у Багрицкого: «От черствого хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены». У тебя здесь хоть дело живое, а у нас мышиная возня. Начальство постоянно меняется, да и остальное.

Солдат-водитель укладывал вещи в потрепанный

«уазик».

- Ты осторожнее с баяном, сынок. Инструмент нежный. -

Упоров снял фуражку, провел рукой по коротко стриженным седым волосам. - Мы от броневичков в пределах Грозного отказались. Боевики за ними охотятся. А «уазик» надежнее. Неизвестно ведь, кто в нем едет. Сейчас в гостиницу, там прикинем план и обедать. Виктор Сергеевич, звонили из штаба группировки, спрашивали, когда ты будешь в Ханкале.

- Устроим Глеба Ивановича, уточним план - и вперед. Вертушка сегодня будет?

- Вряд ли. В пятнадцать в Ханкалу идут три БТРа. Успеешь?

- Вполне.

Старкова разместили в превосходной гостинице с холлом, где в аквариуме плавали разноцветные рыбки, мягкой мебелью, японским телевизором. Номер ему тоже понравился: двухместный, со всеми удобствами, душем, горячей водой.

Обедали в салоне, и еда была вкусной, особенно выпечка. Сервировка, как в московском ресторане. Уточнили план. Сегодня выступление перед личным составом бригады, завтра - два выступления: в госпитале и перед разведчиками, вернувшимися с задания. Послезавтра - поездка в станицу Шелковскую, где стоит батальон оперативного назначения, затем в станицу Червленую.

- Не слишком большая нагрузка? - спросил полковник Упоров.

- Выдюжу, - улыбнулся Старков. - Приходилось и больше. Тем более выступления минут по сорок, а то ребятам надоест.

- Глеб Иванович, а как вы посмотрите на то, если один из моих офицеров будет вам аккомпанировать? Баян, электроклавишные, синтезатор. Способный парень, музыкальную школу закончил. Он может и паузу заполнить, пока вы отдыхаете. Его в бригаде любят.

- Нужно немного прорепетировать.

- Организуем, время есть.

Усольцев, попрощавшись, ушел - спешил в Ханкалу, а Старков с Упоровым немного прошлись по территории бригады. Такие обустроенные гарнизоны Глеб Иванович видел разве что в советские времена в Прибалтийском и Белорусском военных округах: асфальтированные дорожки, строения из белого кирпича, повсюду ухоженные клумбы, беленые бордюры, чистота, порядок.

Не верилось, что там, за высоким бетонным забором и рядами колючей проволоки, лежит мертвый город. Видно, уловив его настроение, полковник спросил:

- Глеб Иванович, раньше в Грозном приходилось бывать?

- Очень давно. Даже не верится, что я здесь когда-то был.

В Грозный его занесла судьба бродячего артиста ранним летом восемьдесят второго года. В памяти остался красивый зеленый город с тенистыми улицами, скверами, площадями. Предместья тонули в садах.

После выступления в концертном зале филармонии по хлебосольному кавказскому обычаю артистов пригласили к столу. Ах, какой это был красивый стол! Горы зелени, черешня, клубника, пахнувший дымком шашлык, острые закуски, рыба и вокруг яркие, одаренные, доброжелательные люди.

После застолья артисты долго бродили по ночным улицам, из садов доносился запах влажной земли, цветов, а над спящим городом искрилось звездами мирное небо.

После прогулки Глеб Иванович принял душ, взял у дежурного солдатика утюг, погладил черные шелковые брюки и такую же рубашку. Пестренький шейный платок и остроносые лакированные штиблеты дополняли наряд.

Заглянув в шкаф, Старков обнаружил поношенный камуфляж, в углу стояли высокие шнурованые ботинки не иначе как сорок шестого размера. Кто-то забыл из гостей? Но из-под кровати выглядывали растоптанные домашние шлепанцы. Сосед? Скорее всего. Видно, разъезжает по гарнизонам. Ну что же, это даже интересно. Вдруг он что-нибудь знает о Сергее.

Глеб Иванович разделся, прилег - перед выступлением нужно отдохнуть. На всякий случай поставил будильник. В последнее время бессонница чередовалась у него с обвальным сном, он словно соскальзывал в небытие, и возвращение из него всегда казалось ему удивительным.

К приходу Упорова он уже был на ногах, свеж, собран и внешне спокоен. Выступать предстояло в солдатской столовой - громадном ангаре, превращаемом в таких случаях в концертный зал.

Аккомпаниатор майор Григорий Григорьевич Варрава ему сразу понравился - высокий, стройный, даже камуфляж сидел на нем как-то особенно ловко. Карие глаза светились теплом, его даже не портила стрижка наголо. Гриша был родом из станицы Пашковской, что под Краснодаром, отсюда и говор с мягким, растянутым «гэ».

Репетировали за сценой, рядом с клубной библиотекой. И все сразу заладилось: Варрава легко управлялся с синтезатором, да и на баяне играл превосходно, схватывая мелодию на лету. Подержав в руках баян Старкова, Гриша сказал:

- Да, гарный инструмент, выборный. Я такого не видел.

Старков улыбнулся:

-Т очно, выборный. И к тому же раритет, из коллекции инструментов Орловского-Титаренко. Слыхал?

- Нет, признаться.

- Великий баянист был, он, собственно, и название инструменту дал. Дед мой с маэстро дружил еще до войны. А звук какой! Басы на несколько октав.

Пришел полковник Упоров.

- Ну, как вы здесь, сыгрались?

- Полный порядок, Иван Васильевич. Гриша - классный аккомпаниатор.

- Вот и хорошо. Начнем в девятнадцать, сразу после ужина. Не обращайте внимания, если в перерыве между номерами в зал войдет взвод разведки, прямо оттуда… Хочется пацанов порадовать. Как?

- Без проблем, как у вас говорят.

- Ладненько. А теперь пойдем чайку попьем. Ужинаем после концерта в салоне командира бригады. Заодно и познакомитесь с генералом, Глеб Иванович.

Старков на свой счет не обольщался. Заслуженного артиста получил, как он сам с усмешкой говорил друзьям, «за выслугу лет». Громкого имени нет, не то что Иосиф Кобзон, Лев Лещенко или Эдуард Хиль. Правда, залы, где он выступал, редко пустовали, он умело подбирал репертуар, мог расположить к себе слушателей, нередко вел концерты: заметная внешность, рост - все это производило впечатление. И все же чаще всего он разъезжал в составе концертных бригад. Сольные выступления были редки, он не любил их, ибо чувствовал, что под конец начинает в чем-то повторяться, не хватало куража для эффектной концовки.

Он исколесил всю страну, побывал на Камчатке, в Кушке, на Алтае. Отдаленные гарнизоны, сельские клубы, стойбища оленеводов, современные дворцы культуры в Заполярье, старинные залы бывших дворянских собраний и огромные спортивные арены.

Глеба Ивановича не коснулась всенародная слава. Только раз довелось ему выступить на телевизионном «Голубом огоньке», и его похвалил замечательный певец Юрий Гуляев. Между тем Старкова знала публика, знали коллеги по цеху. Он многим нравился, ибо никогда не пытался вырваться вперед, оттеснив кого-нибудь, был мягок, уступчив и не участвовал в неизбежных в артистической среде интригах. Правда, находились и такие, кто принимал эти качества за слабость, а его, Старкова, считал неудачником.

Глеб Иванович не любил нынешней эстрады, выросшей на порочной почве шоу бизнеса, с системой раскрутки, рождением ложных кумиров, дешевкой и пошлостью. Особенно его поражали эстрадные юмористы, расплодившиеся в последнее время, как тараканы. Тут уж пошлость стала как бы одним из инструментов воздействия на сознание зрителей. И публика с восторгом принимала «юмор ниже пояса», люди смеялись сами над собой, и в этом смехе ощущалось безумие.

 Массовое искусство всегда питалось отходами толпы, как многие простейшие организмы питаются экскрементами.

Здесь, в Чечне, в прифронтовой полосе, отпадала необходимость лукавить, подлаживаться, да и слушатель был особый, может, не столь подготовленный, но с таким обостренным опасностью чувством подлинности, что любая фальшь тотчас была бы замечена. Это Старков понял еще в Афганистане и воспринял как важный творческий урок. Даже на мирных сценах, глядя в зал, представлял, что перед ним воины, только что вернувшиеся после тяжелых боев.

7

Глеб Иванович дремал, уже плыли перед глазами обрывки дневных впечатлений, то черно-белые, то цветные. Вот худенький солдатик в деревянной часовне, построенной силами бригады, подносит ему крестик и черную ленточку, на которой начертана молитва: «Да воскреснет Бог и расточатся врази ЕГО, и да бежит от лица ЕГО ненавидящие ЕГО. Яко исчезает дым. Да исчезнут. Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога…»

Серый бетонный забор, металлические ворота, укрепленные стальными балками, рядом БТР. За этим забором затаились «ненавидящие ЕГО». Ненависть ощущается повсюду, мелкой пылью зависла она в коридоре гостиницы, ею пропитаны сувениры, которые продают чеченки на небольшом рынке, куда Старкова возили на БТРе в сопровождении двух спецназовцев, она таится в каждой травинке, в каждом мальчишеском кулачке, вздернутом вслед грохочущему танку федералов. И он, Старков, испытывает ненависть ко всему, что притихло там, за бетонным забором, в развалинах, за холмами, в зеленке и расщелинах гор. Он не может подавить ненависть к мирному старику-чеченцу, что чинит замок в двери гостиничного номера…

Солдатская столовая, переоборудованная под концертный зал, освещенная сцена, в замкнутом пространстве ангара ряды скамеек, на них офицеры, солдаты, стриженые и бритые головы, камуфляж, запах ременной кожи, оружейной смазки. Он исполняет любимое: «Какая песня без баяна», «Землянка», «Белой акации гроздья душистые», гром аплодисментов, ощущение успеха, кураж, а рядом горькое понимание, что это его последние концерты…

Потом медицинский отряд специального назначения, раненые на костылях, в инвалидных колясках, серые и коричневые пижамы, милые лица сестер и острое отцовское желание защитить их, оградить от опасности, прикрыть своим дряхлеющим телом. Старков не плакал в день похорон сына, а здесь, в Грозном, он уже дважды просыпался под утро в слезах.

В дверь громко, требовательно постучали, и на пороге, заполняя дверной проем, возник майор в камуфляже.

- Извиняй, батяня, но я здесь живу, - весело рыкнул он и швырнул сумку на пустующую койку.

- Догадываюсь, - усмехнулся Старков.

Ростом майор был под два метра, весил не меньше центнера, но двигался мягко, по-кошачьи бесшумно.

- Николаем меня зовут. А я под самый конец твоего концерта попал. Жалею, блин! Я ведь про Отечественную войну только в книжках читал, а как «Темную ночь» услышу, слеза прошибает. Это же про нас: «Только пули свистят по степи…» Сейчас у блокпоста обстреляли. Чичи? Наши? Хрен разберешься! Ладно, батяня, сейчас мы с тобой выпьем, сбросим стресс.

Николай мгновенно разделся и, оставшись в трусах, стал извлекать из сумки припасы, приговаривая:

- Водочка классная, не самопал. На закусь рыбец, наш, ростовский. Такого больше нигде нет. Ты стаканы ополосни. Чистые? Годится. А что это? - Майор вывалил из бездонной сумки плотный сверток, развернул, поцокал языком, оглядывая Старкова: - Слышь, батя, а ведь мы, считай, одного с тобой роста. Мне новенький камуфляж сунул дружок-тыловик. На-ка, возьми, будешь на даче возиться. Сувенир из Чечни, блин.

- Спасибо, Коля. А мне тебя и одарить нечем.

- Ноу проблем. Мы потом тихонечко споем про ту самую ночь, а сейчас давай я разолью. Надо же, как мне повезло, с заслуженным артистом в одной камере… А в прошлом году к нам группа приезжала. Молодяжки. Не помню, как называется. Одни педерасты. Я ушел с концерта. Не выношу педиков.

Через полчаса Старков уже знал, что Николай донской казак, живет в Ростове-на-Дону, вторую кампанию в Чечне -

и ни царапины. Полгода назад поругался с командиром бригады генералом Зубовым и перевелся в штаб округа.

Николай с хрустом оторвал рыбе голову и стал на газете пластать рыбца устрашающего вида ножом с зазубринами на лезвии.

- Понимаешь, служи - не хочу. Дом купил, машину купил, жена при деле, дочь в музыкальную гимназию, чи как ее, ходит, но не могу я в кабинете комара задницей давить. Напросился в командировку, сразу душа отошла. Вчера генерала Зубова встретил. Ты его видел?

- Вчера вместе в салоне ужинали.

- И как он тебе?

- Крепкий мужик.

- Не то слово! Случалось, рыкнет на провинившегося солдатика, тот и обоссытся. Зубова уважают. У него в бригаде самые низкие потери в Чечне, зря личный состав не подставляет и с местными не заигрывает. Но меня он тогда зря оттянул. Просто попал под руку. Обнял меня, значит, Зубов и говорит: «Ты, Коля, зла на меня не держи, неправ я был. Возвращайся. В звании не засидишься, а там академия…» Я сюда из его номера спустился, он на втором этаже живет, хлопнули по стакану, и я согласился.

- Неужели воевать не надоело?

- А я, считай, сразу после училища на войне. Сначала Таджикистан, потом Чечня. Не привык я в штабах груши околачивать. Ну, как рыбец?

- Никогда раньше не пробовал. Омуля ел, чавычу, даже новоземельского гольца пробовал, а вот рыбца не доводилось. Слышал, поизвели его?

- Верно. Батя мой еще времена помнит, когда на рынке рыбцом издали пахло. А в ресторане «Дон» подавали рыбную селяночку - ложка торчком стоит. С маслинами, блин! Давай еще по одной врежем. Тебе завтра выступать?

- В Шелковскую еду.

Майор внимательно посмотрел на Глеба Ивановича:

- Опасная дорога, вдоль зеленки. Я тебе на два пальца плесну - и будет.

- Плесни. И давай, Коля, сына моего помянем, Сергея Старкова. Он здесь, в Чечне, погиб.

Майор перекрестился.

- Святое дело. Что-то я такой фамилии не слышал. Он из внутренних войск?

- Нет. Спецподразделение ФСБ.

- Ясно. Эти ребята закрытые. В одиночку воюют. У них группа из трех человек, считай, взвод по огневой мощи. И подготовочка. Что вертолет поднять, что из танка на ходу пальнуть. Сколько раз мы их за чичей принимали. Со стороны посмотришь - бандит бандитом. Как-то раз в боестолкновение вступили, а потом видим - хлопцы в воздух палят. А захотели бы, рядком нас уложили. Профи наивысшего класса. Ну, давай, за упокой души раба Божьего Сергея, воина русского.

Говорили долго, в основном Николай. Чувствовалось, ему необходимо сбросить груз с души.

- Мы бы чичей давно положили, батяня. Не вопрос! Только зажмем бандитов, звоночек: отставить, дайте уйти. Потом узнаем - приказ из Москвы. Вся подлянка оттуда. На нашей кровушке крупные бабки делают. Зубов москвичей не слушает, по-своему делает. Уберут его, вот посмотришь. Сначала на учебу в академию Генштаба, а потом куда подальше. Генерала Шаманова на раз схарчили. А уж как его чичи боялись.

Вот тебе живой пример. Без понту. Из своей жизни. Я тогда взводом разведки командовал. Получил как-то наводку от местного стукача, что в селении… Да хрен с ним, как оно называется. Словом, в доме местного крутого из районной администрации, мы ему кликуху дали - Абрек, укрылся Масхадов. Хлопцы дом обложили, но сил маловато. Я вызвал на связь комбата и петушиным языком, чтобы штабные не просекли, обрисовал обстановку. Комбат у нас лихой был. Он мне: «Колян, полное радиомолчание, я к тебе в гости еду. Постарайся никого не выпустить, но и ребят зря из-за этого дерьма не подставляй».

Залегли. В селении тишина, будто все вымерли. Смотрю, по дороге два бронированных джипа с тонированными стеклами едут. Ага, сам Абрек пожаловал с охраной. Информация о том, что он корешит с Масхадовым, давно поступала, да ее в штабе группировки и гасили. Ну, блин, думаю, одним не управиться. А подоспеет ли подмога - вопрос. Пацанам дал команду - не возникать, выхожу навстречу головному джипу. Демонстративно передергиваю затвор «калаша». Открывается дверца, выходит Абрек, улыбка - мед. «Дорогой, ты что, меня не знаешь? Почему домой пускать не хочешь?» Я ему тоже с улыбочкой, ведь союзники по идее, мать его: «Проезжайте, уважаемый, без вопросов». «Спасибо, дорогой», - лыбится Абрек. - «А ты-то что здесь делаешь? Тихо кругом. Сюда бандиты сунуться не посмеют». Складки местности, говорю, со своей ротой изучаю. Про роту понтую, понятно. «Опять шутишь, капитан, - скалится Абрек. -

Ты же взводом разведки командуешь». Все, сука, знает! И с усмешечкой такой добавляет: «Засиделся ты во взводных, пора тебя комбатом делать».

Ворота ихние бабы открыли, джипы въехали. Плюнул я, плевок берцами растер и комбату докладываю. Он мне: «Начал движение, на блокпосту задержали, видать, кто-то уже дал команду, но мы их послали подальше, едем, держись».

Минут десять прошло, смотрю, джипы выезжают. Я пацанов вдоль дороги положил, сам навстречу. Абрек не вышел, зато вышел охранник - нормальный русский полковник, из москвичей. Я про этих ребят слышал: супер. По слухам, только высшему руководству подчиняются. Смотрит на меня полкаш с сожалением и спрашивает: «Какие проблемы, капитан?» Проблем, говорю, нет, хочу досмотреть головной джип, потому как уверен, что на заднем сиденье Масхадов притих, как кутенок. Полкаш усмехается: «Сынок, куда ты лезешь? У меня приказ оттуда, - и кивает на небо, - никаких досмотров. Ты же не больной, зачем тебе приключение на свою задницу? Начнешь палить - мои ребята половину твоих положат, а то и всех. Тебе своих пацанов не жаль?» Я и задумался. Ну пальнут пацаны из «мухи» по броневичку, пусть даже расшибут. А вдруг там Масхадова нет? Положим Абрека - вони будет до самой столицы. Да и парни эти не пальцем деланы. Своих мальчишек класть из-за московской подлянки? А у пацанов же мамы! «А пошел бы на… - говорю полкашу. - Валите отсюда». Полковник грустно так посмотрел на меня и говорит: «Мы с тобой, брат, одно дерьмо едим, только с разных концов». Я на всю жизнь его запомнил, у него шрам на подбородке, слева.

Старков стукнул кулаком по столу:

- Налей стакан, только доверху. Не было еще войны подлей, чем нынешняя, чеченская.

- Без вопросов. Не много будет, батяня?

- Нормально. Артисту кураж нужен, чтобы мне сдохнуть.

- Ну, смотри. А знаешь, что дальше было? Кино! Через два месяца батальонного отправили в академию Фрунзе доучиваться, а мне звезды досрочно повесили на погоны. За геройство, блин!

Водка подействовала. Старков проспал до утра без сновидений, а после завтрака уже трясся в стареньком БТРе.

Глеб Иванович не мог отстраненно думать о войне. Война стала частью его жизни. С того июньского утра, когда он на Белорусском вокзале брыкался, пытаясь вырваться из рук порученца деда, минуло более полувека, но какие-то особые участки мозга запечатлели то, что помнить он не мог. Например, ту теплушку, в которой его везли вместе с детдомовцами, грохот, едкий запах гари после очередного налета немецких бомбовозов, голод, жажда, страх и вдруг поле, покрытое желтыми пятнами одуванчиков, над которым зависло косматое облако пожарища, - все это осталось, жило в нем, в каждой клеточке его душевного пространства.

Потом он видел войну в Афганистане, видел коротко, с наспех сколоченных подмостков или БТРов, с которых ему нередко приходилось выступать в полевых условиях. Это была скверная, никому не нужная война, но там воевал его сын, воевали и погибали русские парни, и их нужно было поддержать, хоть временно отвлечь от того страшного, что творилось вокруг.

Были и еще войны, к которым он, Старков, не имел отношения. Войны в Африке. Среди друзей Сергея мелькали загорелые ребята из Анголы и Эритреи, обычные на вид, но с жесткими, как бы навсегда остановившимися глазами убийц. Наверное, это было всегда в человеке, войны до поры скрывались, тлели в душе охранителей очага - мужчин. Человечество не могло обходиться без насилия. И сейчас, в грохочущем БТРе, где в солнечных лучах плавали искрящиеся пылинки, он думал о войне. У него, артиста, была одна задача: защищать воинов от войны, от ее тяжелых последствий -

задача гуманная, но опять-таки в словах многих великих песен крылся призыв к возмездию, а значит, к насилию. И это был какой-то мучительный бесконечный круг.

На небольшом экране триплекса (что-то вроде перископа) мелькала зеленка: деревца, рощицы, свежая зелень разнотравья. И за каждым кустом, в каждом метре придорожных зарослей таилась опасность, предчувствие ее, но лица солдат-мальчишек были расслаблены и спокойны.

И вдруг БТР, будто споткнувшись о преграду, остановился, последовала сухая, как хлопок выстрела, команда: «Земля!», и солдаты, распахнув люк, вывалились из машины, и скрылись в зеленке. В БТРе остались механик-водитель, башенный стрелок и Старков (Упоров и Варрава ехали в головном БТРе). У Глеба Ивановича, замершего перед пугающей, незащищенной пустотой, сразу заныло в низу живота, и по спине скользнула холодная струйка липкого пота. Показалось, что именно сейчас, в эту самую минуту, он получит пулю в грудь, пущенную метким стрелком, залегшим в зеленке. Он рывком метнулся под спасительную броню, надсадно заныл механизм, разворачивающий башню в сторону, где под ветерком трепетали листья молодых деревьев. Башня замерла, и сразу же в БТР ворвалось мирное стрекотание кузнечиков.

На этот раз все обошлось, бойцы вернулись в машину, белобрысый паренек, положив на брезент тяжелый ручной пулемет, одним движением захлопнул люк, и БТР тронулся, подскакивая на выбоинах.

- Как тебя зовут, сынок? - спросил у пулеметчика Старков.

- Владимир.

- Я, Володя, срочную служил на крейсере и в пехотных делах - ни бум-бум. Расскажи, как я должен действовать по команде «Земля!», как закрыть люк и элементарно - о пулемете. Все может быть. Или я не то говорю?

- Боевиков в зеленке вчера вечером видели.

Деловито, коротко и ясно объяснил, что делать Глебу Ивановичу, будь он в расчете десанта, и как пользоваться ручным танковым пулеметом Калашникова.

В оконце триплекса потянулись зеленые холмы, какие-то пустующие строения. Странно, выпитое вчера как-то быстро перегорело, и в голове у Старкова было ясно, только тянуло ко сну. Он намочил платок минеральной водой, вытер лицо, откинулся в кресле, заснул и сразу же увидел сына. Сергей шел к нему по траве, почему-то босой, ветер разметал его длинные волосы - он никогда не носил такой прически, всегда стригся коротко, - а приблизившись, сказал: «Все мы едим одно и то же дерьмо, только с разных концов».

Он проснулся, некоторое время сидел с закрытыми глазами, вспоминая вчерашний рассказ майора. Слава Богу, у Сергея не было шрама.

БТР между тем уже въезжал в Шелковскую.

И опять Старкова поразила обустроенность военного городка, где стоял батальон оперативного назначения. Солдаты здесь, правда, жили в палатках, но были и стационарные, недавно построенные казармы, жилые дома, асфальтированные дороги, клумбы с цветами. Городок напоминал укрепленный форт на вражеской территории.

Глеба Ивановича встречали в батальоне с особой теплотой, видно, артисты бывали здесь нечасто. Выступать пришлось на плацу, рядом с БТРами и БМП. На бетонированную площадку поставили скамейки, те, кому не хватило места, образовали каре. Умельцы установили микрофон, подключили синтезатор. В одной из палаток устроили артистическую уборную с зеркалом.

Старков пел с особым подъемом, он пел не только для офицеров и солдат, не только для женщин из медсанбата -

он пел для сына и по лицам слушателей видел: песни его доходят, берут за сердце.

 

8

Вечером, после возвращения из станицы Шелковской, полковник Упоров пригласил Старкова в сауну. Присоединились старшие офицеры бригады. После жары и едкой пыли в БТРе Глеб Иванович отвел душу. Был и небольшой бассейн. Мужики попались крепкие, коньяку было выпито немало. Упоров сразу предупредил:

- Сегодня отдыхаем, хлопцы. О службе - ни слова. Кто вякнет, утопим в бассейне.

- О блядях можно? - спросил подполковник-спецназовец.

- Сколько угодно.

Пошли анекдоты, один солоней другого. Всей компанией провожали Старкова до гостиницы. А утром, после зав-

трака, явился Усольцев. Вид у него был измученный.

- С Червленой - отбой, - хмуро сказал он. - Сегодня день отдыха. Обстановка осложнилась. Завтра летим в Ханкалу, два концерта, дальше - в Моздок и домой.

- Что-нибудь случилось, Витя?

- Случилось, Глеб Иванович. Здесь постоянно что-нибудь случается. Война! Сегодня в начале восьмого утра по дороге в Шелковскую на фугасе подорвался бронетранспортер. Тот самый, на котором вы вчера ехали. Трое пацанов погибли, остальные ранены. Вот так… - Усольцев встал, поправил куртку камуфляжа, зачесал назад влажные волосы. - Отдыхайте, Глеб Иванович. Командующий группировкой ждет вас завтра в Ханкале. О ваших концертах идет добрая молва в войсках. И все же я жалею, что втравил вас в эту поездку. Что случится, никогда себе не прощу.

- Ничего не случится. О Сергее узнал?

- К вам сегодня после обеда зайдет подполковник из ведомства Сергея. Он кое-что расскажет. Извините, пора. День сегодня крученый, в пяти местах нужно побывать.

- Ты осторожнее, Витя.

- А-а, я заговоренный. Помните, три года назад вертолет гробанулся. Сто двадцать восемь человек погибло, а я шишкой на лбу отделался.

Когда Усольцев ушел, Глеб Иванович, не раздеваясь, прилег на койку и зажмурился так, что стало резать веки. Из розового полумрака возникло грохочущее брюхо БТРа, белобрысый паренек-пулеметчик, Володя его звали… Звали. А справа - стриженный наголо улыбчивый снайпер, алтаец, нежно поглаживающий приклад винтовки с оптическим прицелом. Когда выехали из Шелковской, Старков спросил у него: «У тебя боевой счет есть?» Алтаец застенчиво улыбнулся, глаза обратились в щелочки: «Маленько есть, однако». Пулеметчик засмеялся: «Маленько! Слушайте его. Он же охотник-промысловик, белке в глаз попадает». Оттого, что ни механика-водителя, ни башенного стрелка Глеб Иванович толком не разглядел, а видел только снайпера, пулеметчика и наблюдателя, всю дорогу торчащего в люке, ему теперь казалось, что именно они и погибли. А те, кто подорвал фугас, укрылись в зеленке, а потом, спрятав оружие, вышли к своему селу, обрели вид мирных чеченцев и, возможно, вечером будут готовить шашлыки, празднуя удачу.

Старков внезапно понял, что плачет, плачет без слез, сухо, ожесточенно. Сколько же еще таких мальчишек сложат головы? За что погиб его сын?

Он встал, прошел в туалет, подставил голову под кран. Холодная струя ударила в темя, в висках застучали молоточки.

Подполковник из ведомства Сергея оказался худощавым, среднего роста азиатом, скорее всего таджиком, на смуглом лице странно смотрелись серые глаза под сросшимися у переносицы бровями.

- Амриддин, - представился он. - Называйте Сашей. Сергей звал меня Саней. Можно и так.

Рукопожатие у него оказалось вяловатым, но, помня руки Сергея, Старков ощутил роговые наросты на суставах кисти - от многолетних занятий восточными единоборствами.. Уж это он усвоил.

- Здравствуйте, Саша. Присаживайтесь. У меня тут флакончик припасен…

- Глеб Иванович, дорогой, так не пойдет. Сегодня вы мой гость, а гость у нас, на Востоке, - святое. Моя комната в офицерском общежитии напротив гостиницы. Сорок метров. Дастархан накрыт, милости прошу. Начальство мне дало денек, вроде отгула, так что «свобода нас встретит радостно у входа». Да и говорить у меня удобнее. - Подполковник критически оглядел номер.

- Как скажете, Саша.

- Вот и отлично. Пошли в мою берлогу.

Первое, что поразило Глеба Ивановича, когда он вошел в комнату подполковника, - собака. Она лежала у порога, неправдоподобно длинная, с огромной головой, гладкая, какой-то светло-кофейной масти. Таких псов Старков никогда не видел. Собака подняла голову, мутновато глянула на вошедших, зевнула, обнажив чудовищные клыки, и с тупым звуком уронила башку на пол.

- Перешагивайте спокойно, Глеб Иванович. Спартак поел и теперь проспит до утра. Устал за последние дни, бедолага.

Стол, накрытый Амриддином, был по-солдатски прост, но и не лишен восточной изысканности: янтарный изюм, курага, фисташки, покрытые сахарной пудрой кубики рахат-лукума, зелень, а рядом бутылка «Посольской» и вскрытые консервные банки.

Подполковник разлил в походные серебряные стаканчики водку, пододвинул гостю закуску, вздохнул:

- Аллах нас простит, святое дело. Давайте помянем Сергея, его святую душу. Сережа умер как воин, и место ему в раю, среди гурий. Он любил жизнь и женщин любил.

Выпили, помолчали. Амриддин закусил изюмом и, улыбнувшись, сказал, глядя в окно, за которым лежала тьма:

- А ведь Сергей почти не пил. Лишь иногда, при простуде или после дела. Говорил, что это у него семейное - плохая переносимость спиртного. Неужели правда?

- Да, пожалуй. Насчет деда Сергея, моего отца, не скажу, не знаю. Он погиб в сорок первом, а вот прадед по материнской линии точно не пил, да и я… Разве что в последнее время стал нарушать семейную традицию.

Амриддин осуждающе покачал головой:

- А вот я, мусульманин, грешен, иногда могу крепко врезать, но радости не испытываю. Да и не пьянею, только продукт перевожу зря. Но сегодня мы выпьем. Я ведь к вам собирался после командировки. Мог бы, конечно, и раньше, но тянул время. По горячему трудно говорить… Сергей Глебович мой командир, и я жалею, что встретился с ним только в Чечне во время первой войны, когда он сколачивал команду. Поверьте, я немало повидал на своем веку, говорить нельзя, тайна, да и слова - только слова. И людей знавал лихих, а вот таких, как Сергей, не приходилось. - Подполковник умолк, долго сидел, слегка раскачиваясь, потом тихо, едва слышно сказал: - Я на себе его нес несколько часов и чувствовал, как он остывает. А ведь Сергей был мне брат… Давайте выпьем. Только не из лафитников. Не тот случай. Из граненых стаканов.

Он встал, достал из мойки два стакана, тщательно вытер их полотенцем, разлил водку и взглянул на Старкова:

- Я вас таким и представлял. Один корень. Крепкий, как саксаул. Только Сережа ростом пониже вас и круче в плечах. Я настоящих мужиков, джигитов всегда чувствую, поэтому темнить не буду, скажу, как было. Нам поручили ликвидировать одного араба, сподвижника эмира Хаттаба. Этот араб редкой был сволочью: жестокий, изворотливый, смелый до наглости. В банде Хаттаба он ведал финансовым обеспечением, через его руки проходили огромные деньги. Внешне не скажешь, что араб, - скорее, азербайджанец, горский еврей. Возможно, так и было. Несколько языков, отличная подготовка, в том числе и по альпинизму. В Грузию как к себе домой ходил. Оттуда - куда угодно: Турция, Эмираты, Катар. Его пасли не только мы, многие спецслужбы на ушах стояли. Наконец, мы получили наводку и решили встретить. Сняли мы его элементарно. Оборзел араб, по тропе шел с двумя охранниками. Уходили быстро, у Хаттаба ребята серьезные. Километрах в десяти от базы араб пытался бежать, сорвался со скалы и сломал ногу. Пришлось эту скотину на себе переть. Тут-то все и случилось. Шли по проверенной тропе. Я первый, Сергей с арабом на закорках, двое прикрывали сзади. Когда ухнул взрыв, я сначала ничего не понял. Растяжка? Так я же прошел. Видно, араб ногой зацепил за куст - чуть в стороне была растяжка поставлена, подозреваю, нашими раздолбаями. Подбежал: оба готовы. Араба прикопали, чтобы потом предъявить, а Сергея я на себя взвалил. Давайте, Глеб Иванович, еще разок за помин души.

Этой ночью он во второй раз похоронил сына. И это были настоящие похороны. Ушла, исчезла навязчивая мысль, что цинковый гроб, что опустили в могилу на Ваганьковском, был пуст. Сергей соединился с родной землей, дедом, Анной Карловной, они все вместе будут ждать сначала его, Глеба Старкова, а потом и Судный день. Здесь, в Чечне, Глеб Иванович уверовал, что Судный день наступит, не может не наступить, слишком уж человечество погрязло в грехах: ложь, предательство, убийство ближних и ненависть, всепоглощающая ненависть, которую испытывает и он, человек в общем-то не злой, но осознавший, что избавиться от ненависти ему теперь будет трудно. И с этим, пожалуй, придется смириться. И никаких покаяний! Каяться он будет только перед Престолом Господним, если таковой и в самом деле есть.

Усольцев так и не появился. Ночью Глеб Иванович почти не спал, но проснулся бодрый, принял душ, быстро собрал вещи и, когда зашел Усольцев, был готов к дороге.

Усольцев глянул на сумки Старкова и удивленно спросил:

- А где баян?

- Грише Варраве подарил. Отыгрался я, Витя.

Все потом раскручивалось в обратном порядке, который несколько сместил эпизод с Ханкалой, - два концерта, встреча с командующим группировкой войск генерал-лейтенантом, чем-то напоминающим царских генералов из кинофильмов. Генерал вручил Старкову знак «За отличие в службе» первой степени, а на память о Чечне - превосходный кинжал с ножнами, инкрустированными камнями.

Затем перелет в Моздок, ночевка в офицерском общежитии, Ил-76, вроде бы тот самый, на котором летели в Чечню. Все было, как и раньше: спецназовцы с сумками из камуфляжной ткани, офицеры и солдаты-контрактники с небрежно приколотыми орденами, женщины в форме и обычных ветровках. Груды ящиков, коробок. И все же что-то переменилось, приобрело иной смысл.

Усольцев достал стеклянную фляжку с армянским коньяком и спецназовским ножом настрогал лимон. Старков выпил, пожевал дольку лимона, спросил у него:

- Что это ты все на меня поглядываешь, Витя?

- Вы какой-то другой, Глеб Иванович. Не пойму я что-то. Может, нездоровится?

- Другой? Может быть. Дело не в самочувствии. Мгновенно постареть в моем возрасте невозможно. Я и так старик. А что-то понять - можно. И еще - избавиться от разного рода комплексов. Вот за это тебе спасибо.

9

Дачный дом, который он избрал в качестве плахи для себя, встретил приветливо. У Старкова открылось другое зрение, зоркость, что ли. Он обнаружил, что карликовые яблони оделись листвой, было в них что-то трогательное, вызывавшее воспоминание о девочках-девятиклассницах, приходивших к ним на танцы в мужскую школу, где учились дети известных людей - ученых, артистов и даже членов правительства. Белые переднички, кружевца на рукавах коричневых платьев, чулочки в рубчик и никакой косметики, никаких украшений. Он, Глеб, оркестрант, бабник, рано познавший женщин, глядел со сцены на этих девочек с усмешкой. А сейчас, стариком, битым-перебитым жизнью, вспоминал белые передники и косички с бантиками с ностальгической грустью. И все ему нравилось в его усадьбе с высокими заборами, которыми он отгородился от внешнего мира, сотрясаемого насилием. Ему уже не нужно было общение с людьми.

Природа с ее вечными таинствами - вот что занимало теперь Старкова. Влажные гроздья сирени, отдаленная трель соловья так не вязались с видением мертвого города, оставшегося там, за тысячу километров на Северном Кавказе.

Дня через три после возвращения из Чечни позвонил Усольцев. Старков отделался дежурными фразами и отключил мобильник.

Июнь стоял дождливый, прохладный. Вечерами Глеб Иванович разжигал в камине дрова. Раньше огонь волновал его, рождал странные мысли и образы, теперь же он равнодушно глядел на тлеющие поленья, по которым судорожно пробегали синие огоньки, на искры и дым, уносящиеся в дымоход. Вспомнились слова молитвы: «Яко исчезает дым…»

Как-то отправился в Одинцово и по дороге заехал в церковь. В храме было многолюдно, шла литургия. Он купил свечи, спросил у служительницы, где поставить за упокой, поставил и ничего не испытал - ни благолепия, ни грусти.

За пределами церкви копилась опасность, бушевали страсти, и для того, чтобы их усмирить, нужны были не слова, а решительные действия. Дьячок, как и сотни лет назад, что-то невнятно бормотал, верующие кланялись, но робко, с оглядкой, словно боялись кого-то. В молитве сказано: «Тако да погибнут беси от лица любящих Бога…» А были ли среди прихожан те, кто искренне любил Его?

От дурных мыслей Глеб Иванович отвлекал себя работой в саду. На заднем дворе, рядом с баней, строители установили стационарную теплицу с подогревом. Там тянулись вверх зеленые плети огурцов, рядом - грядки с какими-то особыми помидорами, зеленью. Он никогда не занимался огородом, все ему было внове, его волновал парной запах теплицы, влажной земли. И еще пахло чем-то особенным, что должно было означать рождение новой жизни.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.