Как-то весной мы с Веркой и ее мамой возвращались со школьного собрания домой, бежали вприпрыжку по тротуару, размахивая «взрослыми» дамскими сумочками - у меня была розовая из бисера, выигранная в кегельбане чехословацкого Луна-парка, а у нее серая, шелковая, сшитая матерью.
Нам с Веркой было тогда по двенадцать, и головы, и сумочки наши были «набиты всякой дребеденью» - так говорила Веркина мать. Моя матушка ничего не говорила, она на тот момент проживала вместе с моим отцом в Европе, точнее, они работали на территории Восточной Германии в советском гарнизоне, чем я тогда была чрезвычайно довольна и горда. Я же оставалась в СССР с бабулей, человеком верующим, трезвомыслящим, внимательным к моей особе и моему воспитанию.
Верочкина мама Диана Сергеевна шла далеко впереди нас, мы ротозейничали: заглядывались на нее с завистью - высокая, стройная, стильная, одетая в модное, собственноручно сшитое по каталогу «Отто» платье, с длинными волнистыми волосами, переливающимися в лучах заходящего солнца, - и перешептывались:
- Я слышала, как отец говорил ей, что у нее ид… идеальная фигура, как это… э-э-э…не испорченная ни родами, ни беременностью.
- И что? - округлив глаза от предвкушения таинственного, спрашивала я.
- Что, что... Смотри, запоминай. Надо будет рожать так, чтоб осталась такая же! И не больше одного ребенка!
Наши с Веркой физиономии на тот момент были абсолютно серьезны, словно мы учили наизусть пионерскую клятву. И даже еще серьезнее. Мы внимательно рассматривали фигуру Дианы Сергеевны, в то время как она мерно и соблазнительно стучала своими высоченными каблуками по асфальту, ни о чем не подозревая.
И тут вдруг откуда ни возьмись…
Вернее, нет, не так.
Мы завернули за угол, и нашему взору предстала следующая картина: прямо под ногами Дианы Сергеевны, она же раньше нас завернула, на асфальте лежит, скрючившись, мужик. Прилично одет, но с разбитым лицом, стонет и кряхтит. Веркина мама остановилась, хотя остальные прохожие, как мы успели заметить, старательно обходили мужика стороной.
Диана Сергеевна наклонилась к избитому товарищу и принюхалась. Мы присели возле нее, а Верка, словно кошка, которую погладили против шерсти, встала на дыбы:
- Мама, мама, уйдем отсюда, ты чего к нему пристала?
Ее мама лишь отмахнулась:
- Не пахнет вроде… Хотя какая разница. Эй, мужчина, вам помочь? «Скорую» вызвать?
Мужчину за синяками и заплывшим лицом почти не было видно. Он открыл рот (глаза не открывались), желая что-то произнести, но изо рта потекла кровавая пена. Мы с Веркой в ужасе и отвращении отпрянули, а Верка потянула мать за подол:
- Мама! Он же заразный! Или подстреленный! Чего у него на животе?
Одежда его в области солнечного сплетения была обильно залита кровью.
- Ладно, я вызову «Скорую». Даже если он пьян, его же избили. Вон автомат, постойте здесь, я сейчас, - распорядилась Диана Сергеевна.
- Мы не будем здесь стоять! - завопила Верочка, протестуя.
Диана Сергеевна изящно откинула со лба длинную челку:
- Точно. Идите-ка домой. Вам тут нечего делать. Я позвоню и дождусь машину, - уже на ходу, перебегая дорогу, туда, где располагалась телефонная будка, крикнула нам она.
Верка вмиг разревелась и заорала:
- Ма-а-ама-а-а!
Я решила как-то подействовать на нее. Мне-то со стороны казалось, что ее мама поступает правильно. Таких, как ее мама, - раз, два и обчелся! Я-то знала четко, что помогать надо не только близким, но и всем-превсем. Моя бабуля постоянно объясняла мне, что помогать следует тому, кто в помощи нуждается, любому, даже если этот любой тебе очень-очень не нравится. Жизнь покажет.
В страхе и трепете оглядывая окровавленного дядьку (которому было чуть больше двадцати), я до зубной боли чувствовала: вот оно. Жизнь показывает. Мы все еще стояли на месте, Верка утирала сопли и слезы, не зная, куда бежать: домой или за матерью. Мимо шли люди, и никто из них не спешил звонить «03». Так зачем ее маме это в голову втемяшилось?
- …Я читала в одной книге, - говорила мне бабушка, - что когда ты помогаешь ближнему, ты помогаешь самому Иисусу Христу…
Мне, советской пионерке восьмидесятых годов двадцатого столетия, носящей под красным галстуком крестик с Распятием, не очень-то было понятно: как это можно помогать Иисусу Христу, помогая грязному, избитому дядьке на тротуаре. Но я доверяла бабушке. А дядька нуждался в чьей-то помощи - это было заметно.
- Твоя мама помогает Иисусу Христу, - затаив дыхание, ляпнула я Верочке, прыгающей от нетерпения: мама все говорила и говорила по телефону.
Верочка замерла и вытаращилась на меня, как тот самый баран на те самые ворота. Через пару секунд она, громко шмыгнув носом, спросила:
- Этот пьяница разве может быть Богом?
Отрицательно покачав головой, я изобразила на носу невидимое, придающее глубокомысленный вид пенсне и философски изрекла:
- Я пока и сама этого не понимаю. Но ты же знаешь, что когда мы вырастем, вырастут и наши мозги, так мне бабушка всегда говорит. Просто запомни это сейчас. А позже вспомни этот случай, и придет понимание...
Во мне кипел энтузиазм. Я чувствовала себя героиней приключенческого романа. Героиней, которую некий великий писатель задумал, но не описал. Ибо она была настолько умудрена опытом, что так и не вместилась в фабулу популярного романа. Но этот печальный факт меня ничуть не смущал.
Верочкина мама, наконец, вернулась, сама Верочка вроде как уже перестала источать соленую жидкость и просто вытирала мокрые щеки, громко хлюпая носом.
- Сейчас приедут. Идите домой, я же сказала, - строго произнесла Диана Сергеевна, подставляя к носу дочери платочек.
- Нее-еет, - всхлипывая, произнесла Верка. - Мы с тобой останемся. По-оо-оможем…
…И она снова заревела, бросив на меня укоризненный взгляд, будто упрекая за нежелательную перемену в ее мировоззрении.
На тот момент мы с Веркой знали об Иисусе Христе достаточно, как казалось нам. Она была крещена в младенчестве, тайком, как и многие из нас в советские времена, носила крестик, как и я, ходила в храм вместе со мной и моей бабушкой. Естественно, тоже тайком.
Шел 1984-й год, окровавленные дядьки на улицах еще являлись раритетом, а с Верочкой у нас иногда возникало дикое и непреодолимое взаимопонимание...
/Мое первое паломничество
Раньше, в начале девяностых, отец Михаил звался Мишкой и был неуклюжим пареньком, ростом чуть выше метра шестидесяти, в очках, за которыми его глаза были похожи на две обитаемые планеты. Стекла очков казались настолько толстыми, что становилось страшно за Мишкин нос - как это он выдерживает такую тяжесть.
Мишку же ни рост, ни очки не смущали. Он был парень невероятно веселый и остроумный. Учился он тогда на третьем курсе консерватории, мечтал закончить ее, а также духовную семинарию, потом жениться, рукоположиться в батюшки и служить в каком-нибудь богатом селе - с детишками, самоваром, речкой и прилагающимся к любому сельскому (и не только сельскому) приходу набором разнообразных старушек и связанных с ними хлопот.
В консерваторском общежитии вокруг Мишки выросла тесная компания, дружная, шумная, разноперая. Вместе пели-читали на клиросе кафедрального собора города, вместе допоздна спорили, пили чай, постились, вместе ездили по стране.
И вот как-то в самой середине зимы Мишка предложил всем поехать в паломническую поездку в Оптину. Но, кроме меня, желающих и имеющих возможность в студеную зимнюю пору выезжать из нашего южного Энска под Калугу не нашлось: у одного экзамены, у другого грипп, у третьего «скоро весна, оттепель, вот тогда бы...» Я кипятилась и ратовала именно за препятствия. Что толку ехать весной, прохлаждаться? А как же подвиг, возвышенные цели и «Царствие Божие нудится»?
Никто не соглашался. Но им-то что. Они уже везде ездили, а я еще ни разу ни в одном монастыре не бывала...
- Может, и нам не ехать? - струхнув, засомневалась я.
- Здрасти, я ваша тетя! - возмутился Мишка. - А как же возвышенные цели и преодоление трудностей?! - передразнил он меня, вращая своим планетами за стеклами очков в роговой оправе.
- Ну, это другое… - вяло протянула я, соглашаясь.
И мы таки отправились на вокзал за билетами.
Поездов в тот год курсировало много, в нашем плацкартном вагоне было почти пусто. Часов около шести вечера, как только поезд тронулся и бурно выражающая себя толпа, которая нас провожала, исчезла из поля зрения, мы с Мишкой завалились спать.
Проснулись мы на следующее утро, точнее на следующий день. Было почти двенадцать. Мы чрезвычайно проголодались и отлежали на жестких полках нежные бока.
- Как же ты в монастырь собралась, там вставать рано, спать мало, - зевая, незлобно подтрунивал надо мной Мишка, зная мою заветную мечту о монашестве.
- А сам-то. Какой из тебя батюшка, спать да есть, - бурчала я. - Ну ладно, где там плюшки, которые Маринка испекла?
- Сегодня среда, - возразил мой спутник. - Хотя… В дороге можно! - заключил он, и мы стали пить чай с творожными плюшками.
За окном постепенно менялся пейзаж, снега становилось все больше и больше, в вагоне же было тепло, тихо и уютно.
- Нет. Мы неправильные паломники. Жрем тут, сидим на подушках… Надо было на автобусе. Или пешком, - рассуждала я, разгрызая козинак из семечек.
- Какой тебе пешком, сиди уж, еще все впереди у нас, - Мишка устроился поудобнее и достал молитвослов. - Давай молиться.
И мы вполголоса стали читать каноны, а потом снова уснули под ласковую качку плацкартного вагона.
Прошла еще одна ночь. На следующее за ней утро Москва встретила нас морозом градусов под двадцать. Мои южные сапоги на тонкой подошве и шапочка «в дырочку» сразу превратились в вериги, и я воспрянула духом: вот оно, начало настоящего паломничества!
Чтоб подкрепиться в очередной раз - плюшками за два дня особо не наешься! - зашли в пельменную, позавтракали, потом добрались до метро, потом до Киевского вокзала, где купили билеты на электричку - до нее оставалось сорок минут. Меня уже колотил озноб, сапоги промокли, руки в тонких перчатках сами превратились в тонкие перчатки, нос напрочь отмерз.
- Может, пока не поздно, обратно вернемся? - Мишка с сомнением переводил взгляд с железнодорожных путей на меня и обратно.
Я наотрез отказалась, как курица-наседка восседая на яйцах-терниях, через которые неслась напрямки к звездам.
Через три с лишним часа в Калуге я замерзла окончательно и бесповоротно, в носках захрустел лед, в ушах звенело, Мишка нес мою сумку и подбадривал меня:
- Ты молодец. Сумка легкая. Как у настоящей паломницы.
А то ж, молча соглашалась я, стуча зубами. Зачем мне теплые вещи? А как же подвиг, терпение невзгод и тому подобное? Только смена белья и пара книжек.
Наконец, мы добрались до автовокзала, дождались автобуса, идущего до Козельска.
- В лесу нам нужно будет выйти. Ты компас взяла? - Мишка строго сдвинул планеты к переносице.
- Нет! - испуганно уставилась я на него.
- Шучу, - тяжело вздохнул Мишка. - У меня схема есть.
И в автобусе мы наперебой крутили, вертели маленькую бумажку с каракулями «направо-налево-прямо» до тех пор, пока не вышли посреди ночного леса. Автобус, как принято, громко чихнул и покатил от нас прочь. Огоньки его фонарей мелькали между занесенных снегом деревьев еще несколько секунд, затем исчезли, а мы остались стоять посреди соснового бора, обильно осыпаемые снегом.
- Вот снегопад, да? Вот красота, да? - умиленно восхищалась я, южанка, еще не успев задрожать после теплого салона автобуса.
Мишка ухмыльнулся, но промолчал. Нам предстояло отыскать тропинку до монастыря.
- Она почти как дорога. Вытоптали серьезно. Не заблудитесь, - объясняли нам знающие люди.
Снег, естественно, завалил все тропинки и нетропинки. Компас нам реально мог бы пригодиться. Однако…
- Помолимся, - сказал Мишка, и мы встали лицом к предполагаемому востоку.
- Господи, прости нас, взбалмошных идиотов, - нараспев забасил Мишка, - особенно Ольгу, ведь это все из-за нее, я знаю. Покажи нам путь до батюшки Амвросия, иначе ведь она околеет совсем, а я и молиться за нее не смогу - тащить труп придется, а потом еще, может, в тюрьме сидеть.
- Аминь, - сказала я, прослезившись, и мы стройно запели тропарь «Заступнице усердная» я (тропарь иконе Казанской Божией матери) и пошли по предполагаемой тропинке.
Где-то через час нашему взору открылась волшебная картина - посреди долины, то здесь, то там покрытой лесочками, засыпанный снегом, весь в огнях и куполах, словно рисованный маслом по холсту, монастырь, цель нашего путешествия. Оптина Пустынь.
Позабыв о холоде и о самих себе, мы скорее двинулись к воротам обители.
Нас приняли ласково, несмотря на поздний час, однако поселить не смогли: мест в гостинице монастыря не оказалось. И тогда кто-то предложил направить нас в домик к кому-то из местных, где я, сидя, прямо во время разговора с хозяевами - по рассказам очевидцев - вырубилась и захрапела. Времени было уже почти два часа ночи.
А в половине пятого Мишка тряс меня за плечо.
- Послушания! - шептал он. - Нам завтрак приготовили. Есть, работать, потом на литургию.
Хозяева и Мишка выглядели свежими, красивыми, бодрыми.
Взамен моих псевдосапог и легкой курточки дали мне телогрейку и валенки.
- Что будете делать? - ненавязчиво поинтересовалась хозяйка Елена, приятная, располагающая к себе пожилая женщина с гладким, спокойным лицом, ухоженными волосами и тонкими кистями рук, похожими на руки пианистки.
- Нам поручили свеклу разбирать или в просфорной помочь. Но я с тестом не дружу, поэтому мы на свеклу пойдем, да, Ольга? - Мишка скосил на меня свои хитрые планеты, но я стойко выдержала его взгляд: ни один мускул меня не предал, хотя я-то как раз с тестом в теплой просфорной очень бы и подружилась.
- Замерзнет Оля… Там ниже двадцати. Снег перестал идти. На улице работать. Руки-то… - взволновалась Елена, еще больше пленив меня своей добротой и великодушием.
Но мы отправились на овощной склад.
Во дворе под деревянным навесом (или сарайчиком, не знаю) громоздилась, кажется, целая гора свеклы. Ее нужно было привести в порядок. Крепко сложенный, здоровенного роста и, видно, недюжинной силы инок именем Иоаким руководил нашей работой, рассказывая про Оптину всякие новости, расспрашивая нас о нашем житии-бытии…
К началу литургии руки мои с трудом сгибались, ноги вообще жили отдельной жизнью, но я добралась до храма без посторонней помощи. Там я постепенно отогрелась и даже кое-как смогла сосредоточиться на Богослужении.
Потом мы завтракали вместе со всеми остальными паломниками в трапезной, переселились в гостиницу, снова разбирали свеклу, на другой день - картошку, на третий день мыли полы в храме, потом посещали оптинскую библиотеку, обошли монастырь вдоль и поперек, накупили всем подарков, сроднились с калужской землей настолько, что уезжать не хотелось, несмотря на скрюченные и покрывшиеся коркой руки, на ноющую спину, на несгибающиеся ноги и постоянно слипающиеся от недосыпа глаза…
- Все-таки получилось настоящее паломничество, жалко, что мало, одна неделя, - бормотала я, засыпая в плацкарте Москва - Энск.
- Это уже совсем другая история, - вздыхал Мишка. - Потом поговорим, спи уж…
Теперь Мишка - отец Михаил.
И у него есть матушка, детишки, вездесущие старушки и, главное, храм в деревне. Правда, не в богатой, а в самой обыкновенной русской деревеньке - со всеми ее проблемами, морозами и горе-Ольгами, которые взбираются на высокую гору, забыв о том, что с горы можно легко скатиться кубарем и даже разбить себе лоб.
Однако ж лоб лечится, а паломнические поездки во славу Божию продолжают осуществляться…
|