Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 4
Николай Ляшенко
 ПЕРЕДЕЛКИНСКИЕ ВСТРЕЧИ

Партийная дама

В июне 1991 года мы с женой, Раисой Котовской, членом СПР, по литфондовским путевкам приехали в Дом творчества в Переделкино.

На следующий день первым делом я отправился на местное кладбище. Полдня бродил среди могил, встречая на надгробных памятниках имена известных, и не очень, людей, чья жизнь, так или иначе, была сопричастна литературе.

Могила Корнея Чуковского, с довольно скромным памятником, показалась несколько неухоженной, отчего на сердце стало как-то грустновато. "Вот тебе и Муха-Цокотуха..." - неопределенно подумалось в унисон нахлынувшему настроению.

Могила Бориса Пастернака (рядом покоится и его жена) ухожена, на площадке возле нее - несколько скамеек. На одной из них сидела старая дама в соломенной шляпке начала двадцатого века и курила длинную папиросу.

Я присел на соседнюю, достал сигареты и тоже закурил.

Дама оглядела меня изучающе и после нескольких длинных затяжек спросила:

- Вы любите Пастернака?

Вопрос вот так, сразу в лоб, слегка шокировал меня, прямо отвечать я не стал, лишь неопределенно пожал плечами - как хотите, так и понимайте.

- А я не люблю его! - с каким-то, как мне показалось, вызовом сказала дама. - Он хлюпик и бабник! - изрекла она тоном судьи, выносившего окончательный приговор, обжалованию не подлежащий.

- Хм! - не удержался я.

Дама сделала несколько затяжек кряду и опять изрекла:

- И Маяковского не люблю! Зря ему памятник поставили! Я его хорошо знала. Он разгильдяй и притворялся, что обожает советскую власть. Он обожал одну дуру. Взял, и застрелился. Из-за чего, спрашивается? Из-за женщины, этой вертихвостки Лили Брик.

Я поднялся, неприятно стало слушать безапелляционные унтер-пришибеевские умозаключения этой злой старухи. Однако она властным жестом руки остановила меня.

- Вы тоже поэт?

- Н-нет... - промямлил я, теряясь под колючим гипнотическим взглядом. - Прозаик...

- И хорошо! - заключила дама. - Все поэты - сплошная расхлябанность. От таких людей одни неприятности. Могут все что угодно выкинуть. - И тут же, без всякой логической связи с предыдущими словами, сказала: - Я оттуда. - Кивком указала в сторону неподалеку расположенного Дома ветеранов КПСС.

Рядом с могилой Пастернака располагался участок, где, как на солдатском кладбище, в четком ранжире, ровными рядами выстроились абсолютно одинаковые небольшие обелиски - умерших ветеранов партии, на склоне лет оказавшихся в партийном доме престарелых.

Боже мой, подумалось, а ведь она абсолютно искренне уверена в правоте своих слов, и с этой непоколебимой верой скоро уйдет туда, к ним, встав в строй своим обелиском в партийный ранжир отвоевавших свое в идеологических боях и схватках.

Я поспешил прочь, чувствуя затылком прострельный взгляд старой партийной дамы.

Зашел в маленькую церквушку (говорят, ровесница Ивана Грозного), рядом с которой за высоким забором находилось патриаршее подворье. Полумрак в церквушке, прохлада, старые намоленные иконы действовали успокаивающе, очищающе...

Потом, когда увидел дачу Бориса Пастернака, меня поразила картошка - ею было засажено все свободное пространство, от самой калитки. Ровные, аккуратные рядки, хорошо окученные; картошка только зацветала, и эти скромные, невзрачные соцветия прозаического овощного растения придавали особый колорит и домашнюю теплоту. Ее, наверное, ощущал и Борис Пастернак...

Встречи на улочках

В детстве, помню, бабушка ставила противни с яблоками в русскую печь, где они запекались. Получались они желтоватыми, с подморщенной кожурой.

Об этих яблоках мне вспомнилось, когда впервые увидел Евгения Евтушенко. Был он худой, длинный, какой-то суетливый, жесты, мимика отличались резкостью и нервностью движений; такие движения у птиц, когда наблюдаешь, как они короткими, быстрыми рывками поворачивают голову.

Я встретил его на одной из улочек поселка, с маленькой, лет трех, девочкой. Он гулял с ней, и надо было видеть его лицо - оно совсем не походило на то, которое мне запомнилось. Сейчас оно светилось тем особым светом, какой наблюдается у отцов уже почтенного возраста, а веер морщинок в уголках глаз, как ни странно, не старил лица, наоборот, молодил и освежал. С губ Евтушенко не сходила легкая, словно светлое облачко на небе, улыбка, а движения его были мягкими, плавными.

Несколько раз видел Бориса Можаева. Накануне в журнале "Дон" вышел его роман "Мужики и бабы", получивший в литературных кругах довольно звучный резонанс. Роман мытарили во многих издательствах, редакциях журналов, и вот, наконец, редколлегия "Дона" нашла в себе смелость опубликовать его, несмотря на неодобрительные отзывы партийных чиновников, ведавших литературными делами.

Мощной, высокой фигурой, прямой и стройной, зачесанными назад пышными седыми волосами, такой же седой, роскошной бородой, походкой уверенного, бывалого человека, знающего себе цену, напоминал он старого морского волка. Казалось, направляется он в порт, сейчас ступит на капитанский мостик парусного брига, чиркнет кресалом, раскуривая длинную, окованную медными кольцами капитанскую трубку, пыхнет облаком табачного дыма и зычно скомандует: "Отдать швартовы! Поднять паруса!.."

Известный советский поэт, лауреат Государственной премии Егор Исаев, которого мне посчастливилось увидеть, вы-глядел очень необычно.

Он стоял у распахнутых ворот своей дачи в "семейных", до колен, сатиновых трусах черного цвета и громко, как прораб на стройке, командовал рабочими, тоже оголенными до трусов, перетаскивавшими на носилках кучу бетона во двор дачи поэта. Видимо, он затеял какую-то стройку-перестройку и лично руководил ею.

Все выглядело споро, бодро, весело. Как мне показалось (судя по координации движений), и рабочие, и маститый поэт перед работой, или во время оной, выкушали по стаканчику-другому "не только чая", и этот факт бодрил их и располагал к стахановскому труду.

Приземистый, кряжистый, крупноносый Егор Исаев не только командовал, но и, смачно хэкая, совковой лопатой кидал на носилки бетон, в перерывах утирая тыльной стороной пятерни потное, раскрасневшееся лицо и бросая взгляд на нещадно палящее солнце: "Ух и жарюка! Ишь ты, зажарило нас совсем! Угомонись чуток!"

Я с сигаретой стоял неподалеку и делал вид, посматривая на часы, что жду кого-то. Никого я, конечно, не ждал, мне просто хотелось подольше посмотреть на известного поэта в обстановке совершенно необычной.

В столовой мы оказались за одним столом с писателем Станиславом Романовским.

Иногда мы гуляли по аллеям парка, и он много говорил о вере, православии. Подарил детскую книжку "Родина" с авторской надписью. Когда пролистал ее, мне во многом стало понятно, почему он так постоянно, с каким-то торопливым захлебом затрагивал эту тему - православие. Книга написана хорошо, богато иллюстрирована, но пронизана насквозь идеологическим "шампуром" - результат партийной цензуры. На дворе стояло еще такое время, когда вроде и подули иные ветра, но "шашлычники" от идеологии пока еще крепко диктовали свою кухню. И авторы вынуждены были говорить далеко не то, что думали.

Приехал как-то его сын, молодой еще человек, кинорежиссер, собиравшийся снять фильм о Ленине, которого мы, зрители, увидели бы под совершенно другим ракурсом, нежели показывали вождя до сих пор. Толком я не очень понял, что это будет за "ракурс", и не знаю, осуществился ли замысел.

Через несколько столов от нашего, у стеклянного витража во всю стену, в окружении стайки чопорных дам почтенного возраста, похожих на старых гувернанток с изысканными манерами, восседал во главе сдвоенного стола Лев Разгон. Он походил на старого, но хорошо сохранившегося холеного барина середины девятнадцатого века, когда образованность и просвещенность, так и проступающие на челе, уже не редкость, а непременность для русского дворянина, зимой живавшего в столицах, лето же проводившего в фамильном имении.

Высокий, крупный лоб, блестящая, розоватая лысина, обрамленная на висках и затылке серебром негустых, тщательно подстриженных и причесанных волос, чистое, без морщин лицо и живые, чуть навыкате, глаза, безукоризненно выглаженная белая рубашка с отложным воротничком - все это придавало Разгону значительность и вальяжность.

Было удивительным, что человек, не один год проведший за решеткой, так хорошо сохранился, особенно лицом, которое можно было назвать молодым.

Он о чем-то разговаривал с дамами, подкрепляя свою речь жестами, плавными, даже как бы ленивыми.

Дамы почтительно слушали, сами почти не открывали рта. Улыбка трогала губы Разгона, и тут же, точно так же, в той же отдозированности, улыбались и дамы. Улыбка исчезала у Разгона - и моментально, словно невидимым ластиком, стиралась и с губ дам.

Видимо, в их обществе писателю было более комфортно, нежели в каком-либо ином.

К Разгону довольно часто подходили, подобострастно раскланивались, на его лицо набегала тень снисходительно-раздраженного выражения, но он деликатно отвечал легким, учтивым кивком, и лишь улыбка, на этот раз неестественная, механическая, говорила о его внутреннем восприятии назойливых почитателей.

Дня через четыре Лев Разгон уехал, исчезли и его дамы.

Официантка Лена, подойдя к нашему столу, с простодушной прямотой сказала:

- Уехали, слава Богу! Замучили эти бабки, божьи одуванчики. То стаканы им замени, то салфетки, то на скатерти пятнышки все выискивают. Муху увидят, заахают, заохают, будто светопреставление случилось. - И добавила: - Чистюли хреновы!

Интеллигентнейший Романовский едва не поперхнулся. Мы с полковником (скажу о нем ниже) доброжелательно и сочувственно улыбнулись. Моя жена обедать не пришла, может, поэтому наша мужская компания и внушила Лене доверие и она излила свои чувства без особой боязни.

Четвертым за нашим столом оказался писатель-документалист, бывший полковник КГБ, резидент советской разведки в странах Латинской Америки.

О своих прошлых "шпионских" делах он особо не рассказывал, но показал великолепные цветные снимки, где его персона красовалась на фоне достопримечательностей Мехико, Боготы, Вальпараисо, Сан-Паулу и других городов южноамериканских стран. Особенно запомнились снимки, где писатель-полковник запечатлен с рыбацкими трофеями - внушительных размеров зубастыми акулами.

Работал писатель над романом о Льве Троцком и собирался в ближайшем будущем ехать в Мексику собирать там материал.

Более любопытным для меня было то, что бывший советский разведчик в очень даже солидных годах оказался не то вторым, не то третьим мужем очень известной эстрадной певицы, народной артистки России, годившейся в дочки своему мужу, к которому однажды наведалась в Дом творчества, ослепив всех веселым характером и белозубой улыбкой, на "жигуленке" цвета "белая ночь"...

Вечером в холле собирались и смотрели телевизор.

Перед программой "Время" появлялся глубокий старик, почти слепой и глухой. Его под руку приводила женщина лет сорока. Она усаживала старика на стул сбоку телевизора. Наклонившись к нему, приложив ладонь к уху, старик слушал программу "Время" и не по возрасту молодым, громким голосом комментировал услышанное:

- Ну вот, опять! Раньше такого никогда не случалось! А как пришел этот Мишка Горбачев, так и начались всякие клизмы-катаклизмы!

Об Александре Невзорове и его передаче "600 секунд" отзывался так:

- Молодой, паршивец, да ранний! Но чистую правду брешет!

Романовский спросил, знаю ли я, кто этот старик. Я отрицательно покачал головой.

- Поэт Саша Красный, - сказал Романовский.

Нет, мне это имя ничего не говорило. Андрей Белый, Саша Черный - известные поэты, конечно, слышал о них. А Саша Красный... Об этом поэте слышал впервые.

- "Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка. Другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка!" - процитировал Романовский. - Помните?

Ну как же! Старая боевая революционная песня. Своего рода гимн комсомольской братии.

- Автор слов - Саша Красный. Вот он, этот старик.

Бог ты мой... На меня словно дохнуло ветрами далеких огненно-вихревых времен, отделенных от дня сегодняшнего расстоянием многих и многих десятилетий.

Живая история сидела рядом с телевизором. И я во все глаза смотрел на нее. Совсем недавно не было, пожалуй, такого и дня, чтоб не звучала эта песня по радио или телевидению, ее исполняли хоры, и профессиональные, и самодеятельные, пионеры и ветераны.

Не помню лица старика, поэта Саши Красного, но хорошо помню его голос, громкий и внятный, представляю, с каким самозабвением и верой в светлое будущее пел он в молодости песню на собственные стихи.

Подарок из-за океана

Каждое утро после завтрака раздавался глухой, монотонный стук молотка. То усердно долбила камень скульпторша из Америки, высекая из бесформенной глыбы произведение искусства.

С Америкой тогда установились, можно сказать, приятельские отношения, и американские мастера пера решили преподнести подарок советским писателям. Был привезен огромный желтоватый камень, свален неподалеку от центрального входа на территорию Дома творчества, с замыслом сделать из него скульптуру, уж не знаю, что из себя представляющую (авангардистскую - это уж точно знаю), и установить ее здесь же, у входа, на центральной аллее.

Скульптор, молодая женщина, работала в джинсовых шортах, клетчатой зеленой блузке навыпуск, лицом была проста и ничем не отличалась от обычной жительницы какого-нибудь подмосковного поселка.

Проходя мимо, я останавливался и какое-то время наблюдал за работой, когда удар молотка по зубилу отсекал от глыбы совсем крохотный кусочек. Сколько же надо сделать таких ударов, чтоб бесформенный камень стал в итоге скульптурой!..

Женщина снимала с лица повязку, защищавшую от пыли и осколков, приподнимала на лоб защитные очки, улыбалась и кивала в ответ на мой приветственный кивок.

Английского я не знал совершенно и не мог сказать ни слова. Она тоже не слишком была сильна в русском, старательно, по слогам, произносила только одно слово - "здрав-ствуй-те...". Причем окончание произносилось как звук "э".

Так мы и беседовали несколько минут, молча, без слов, одними взглядами. И, кажется, понимали друг друга.

Жила она здесь же, в Доме творчества, только в новом корпусе, где в номерах были все удобства. Не могло же, право, наше писательское начальство поселить американскую гостью в номере, где, кроме умывальника, нет ничего, остальное - общее, в конце коридора. По утрам она совершала пробежки до речки и обратно.

Когда я уезжал из Переделкина, по пути на станцию к электричке на Москву последним, кого видел из писательского поселка, была она. Остановилась, сказала "здравствуйте" и, поняв, что уезжаю, на прощание произнесла то же слово.

До сих пор не знаю, закончена ли та скульптура, установлена ли. Любопытно было бы на нее взглянуть...

Кот Цветаевой

В Переделкино мы с женой приехали поздно вечером.

Сойдя с электрички, спросив у влюбленной парочки дорогу к Дому творчества, отправились туда пешком. Дорога была пустынна, ночь тиха и темна, нас не обогнала ни одна машина.

Минут через двадцать мы дошли.

Дежурная, уже прикорнувшая на диванчике, приняла путевки и поселила нас в комнате на первом этаже старого корпуса, в котором когда-то размещался Литературный институт имени Горького. Предупредила, чтоб мы не шумели, рядом с нами живет Анастасия Цветаева, сестра Марины Цветаевой, спит она чутко.

Комната была маленькая, в ней - две кровати, письменный стол с настольной лампой без лампочки, шкаф, все старое, поцарапанное, в углу, возле двери - умывальник.

Мы долго не могли уснуть, разговаривали шепотом и тихо гордились тем, что нам выпала такая соседка. Фамилия Цветаевых воспринималась нами с благоговейным почтением. Яркой, незаурядной личностью, известной не только в России, был и отец Анастасии и Марины.

На дворе стоял 1991 год. А ровно полстолетия назад, в сорок первом, ушла из жизни, не выдержав ее ударов, Марина Цветаева, место захоронения которой до сих пор точно не установлено.

Полстолетия... Сколько воды утекло с тех времен, снегов растаяло...

Днем дверь комнаты Цветаевой была почти всегда распахнута. Кто-то приходил, уходил. Журналисты газет, радио, телевизионщики, студенты Литинститута, приносившие на суд свои литературные творения.

Однажды я приостановился и видел, как одна студентка читала свои стихи, надрывным, рыдающим голосом копируя манеру чтения Беллы Ахмадулиной; копировала поэтессу и своей прической.

Анастасия сидела на кровати, кутаясь в серый грубошерстный платок, держала в руках чашку чая и монотонно помешивала его, звякая ложечкой. Думаю, вряд ли она внимательно слушала студентку.

Пожилая женщина, жившая в комнате вместе с Анастасией, намного ее моложе, видимо, секретарь, всеми силами вежливо, но настойчиво пыталась отваживать многочисленных гостей, среди которых большая часть, как я понял, были просто незваными.

Она же ничем не выдавала своего неудовольствия, воспринимала все происходящее вроде даже с покорностью.

Но когда кто-то был ей интересен, она встряхивалась, преображалась. Прекрасное в почтенной старости лицо ее, прорезанное бороздами глубоких морщин, словно иссохшаяся, усталая от зноя, потрескавшаяся земля, начинало играть светом внутренних чувств. Крупный красивый нос, будто вытесанный античным скульптором, словно принюхивался к словам, воспринимая их как ароматы запахов. Вкус слова - она понимала в этом толк. Начинала говорить низким, глуховатым голосом, четко и правильно выговаривая слова.

В столовой Анастасия появлялась в своей неизменной темно-коричневой, с обвисшими полами, кофте, несмотря ни на какую погоду.

Закончив трапезу, заворачивала в бумажную салфетку ее остатки, обычно с целой, несъеденной котлетой или кусочками отварной курицы, выходила во двор и громко звала: "Кыс-кыс-кыс!" Тут же сбегались кошки, промышлявшие тем, что перепадало с кухни, упитанные, ровно очесанные своими шершавыми языками, чистенькие и аккуратные.

Но не их звала Анастасия.

Из кустов зеленой изгороди выходил кот и неторопливо направлялся к заветной салфетке, которую с ее содержимым Анастасия уже успевала разложить на земле у своих ног. В сравнении с другими кошками, кот выглядел явно не джентльменом. Поломанный хвост торчал кривым прутиком, грязно-черная шерсть - драные клоки, один глаз в кошачьих схватках был когда-то потерян, на его месте розовел лишь шрам, левую заднюю ногу кот приволакивал. Всем своим видом он напоминал старого пирата, израненного и искалеченного в абордажных боях.

- Ах ты, варвар этакий... - теребила Анастасия кота за остатки ушей. - Кушай, кушай, Аника-воин...

Не подпускала других кошек, терпеливо ждала, когда кот, насытившись, благодарно потершись о ноги благодетельницы, с достоинством старого бойца снова удалялся в кусты, в тень и прохладу.

...Несколько дней Анастасия не приходила в столовую. Сказали, что приболела. Дверь в ее комнату была закрыта. Посетители, ткнувшись в нее, уходили несолоно хлебавши. Беспризорным остался и кот.

Я решил покормить его. Позвал, произнося не "кис-кис-кис", а как делала это Цветаева - "кыс-кыс-кыс", выделяя "ы".

Кот вышел из кустов и остановился, недоверчиво уставившись на меня своим единственным глазом.

"Кыс-кыс", - позвал я его снова и развернул салфетку, разложил на земле.

Проявляя настороженность, озираясь по сторонам, кот подошел и, по-прежнему осторожничая, принялся есть. Наверное, его обижали не только сородичи, но и люди...

В последующие дни подходил смелее. А потом и потерся о мои ноги. Хотел потрепать его за уши, но кот не дался, сразу шмыгнул в кусты.

...Жена, не отбыв трети срока путевки, по некоторым обстоятельствам уехала домой.

Было скучно, грустно и пусто на душе.

В подвальчике располагался бар, вечером я спускался туда, уединялся за столиком и, дымя сигаретой, за кружкой пива и рюмкой водки коротал долгий, тягучий вечер.

Но не так было просто уединиться. Ко мне пристраивался поэт из Сибири, лет сорока - сорока пяти, маленького роста, хорошо одетый, но слегка растрепанный, напоминавший воробья, искупавшегося жарким днем в луже, и, как давнишнему приятелю, начинал читать мне свои стихи.

Этого поэта, кроме как в баре, я редко где видел, был он постоянно подшофе и всем предлагал послушать его творения.

- Ну как, старик? - с придыхом спрашивал он, закончив читать.

- Гениально, - бесцветно отвечал я, совершенно не помня его стихов.

- Вот видишь! - восклицал он. - Та-ак! Так! - с мальчишечьей радостью, довольный, потирал руки и предлагал: - Старик! А хочешь, я наберу тебе сто грамм?

- Набери, - равнодушно отвечал я.

- Момент.

Поэт воробышком спархивал со стула и улетал не к стойке бара, где можно было заказать обещанные мне сто граммов, а выбирал очередную жертву и тотчас планировал за ее столик, откуда слышалось неизменное:

- Старик, хочешь, я почитаю тебе свои стихи? - И через время, занятое монотонное рифмой: - Старик, а хочешь, я наберу тебе сто грамм?

...Позвав кота, я почувствовал, что кто-то стоит позади меня. Оглянулся. И увидел Цветаеву, которая добро улыбалась мне.

- Спасибо, что заботитесь о моем Анике. А я вот чуть прихворнула... Но теперь уже прошло. А знаете что? Сегодня вечером, после ужина, я вас приглашаю прогуляться по парку. Как?

Она еще спрашивает!.. Я был польщен, смущен, посчитал за великую честь ее приглашение.

После ужина стоял у парадного входа и, волнуясь, выкуривая сигарету за сигаретой, поглядывая на входную дверь, ожидал Цветаеву.

Вскоре она вышла. Ее позвали женщины, сидящие на скамье:

- Посидите с нами!

- Нет-нет! - сказала она с хитринкой в голосе. - Я иду на свидание с молодым человеком. А вот и он! - И направилась ко мне.

Мы долго гуляли по аллеям, постояли, понаблюдали за рыбками в крошечном прудике, посидели в маленькой, уютной беседке в дальнем уголке парка; под крышей беседки свила гнездо какая-то пичуга, в гнезде уже попискивали птенцы, и мы беспокоились, как бы сюда не добрались кошки.

Поначалу я терялся, не знал, о чем говорить. Но как-то само собой разговор завязался, и я уже почти не чувствовал скованности. Мы говорили о всяческих пустяках, о вещах серьезных, умолкая и потом снова заговаривая.

Было легко, естественно, просто.

О сестре Марине она упомянула лишь однажды, когда на центральной аллее мимо проехала машина какого-то писательского босса, обдав нас смрадом выхлопных газов.

- Марина не любила машин... Этих монстров, - проговорила Анастасия. - Она предпочитала ездить на извозчиках.

На следующий вечер мы опять гуляли. Утром я уезжал, путевка кончилась.

- А знаете, чем вы мне понравились? - сказала Цветаева. - Вы ни разу впрямую не заговорили о литературе. И не стали расспрашивать о Марине...

До сих пор помню эти слова, голос, интонацию, - отчетливо, ярко, будто произнесены они были не много лет назад, а буквально вчера.

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.