Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 1(46)
Владимир Петров
 Похороны

Тимофей Макарович отставил тяжелую кружку и поднялся. Вышел. Посмотрел налево, где за акациями проглядывалось здание типографии, обратил продолговатое лицо с красным пористым носом к солнцу, садящемуся за железнодорожным вокзалом, за озером, за товарной станцией, и не спеша, немного покачиваясь, направился домой, как и все предыдущие пятьдесят лет - мимо пивнушки, базара, мимо старой гостиницы, сквера. Выпитое объёмно наполняло его, хмель волнами кружил голову, путал мысли, веселил, не утяжеляя веса, а, напротив, как бы лишая земного притяжения, и он едва касался носками босоножек пыльного асфальта.

В типографии, что осталась за сутулой его фигурой, Тимофей Макарович начинал учеником - это было в войну, потом стал классным мастером-печатником - уже после войны. Потом обновились станки, появилась электроника, а переучиваться было, увы, поздно, и он, выйдя на пенсию, стал вахтером.

Тимофей Макарович улыбнулся довольный, что конец недели, что жара наконец спала и легкий ветерок приятен, что пиво сегодня вполне сносное, не кислое, как зачастую наблюдается к выходным. И совершил обычный маршрут уверенно, не глядя на прохожих, на снующие туда-сюда машины, на светофор, будто собака по запаху, въевшемуся в этот старый асфальт, в землю на обочине, в бордюр, в афишу на углу, сирень между тротуаром и дорогой. Выработанным за долгие годы движением ровно настолько, чтобы не ушибиться о верх старенькой калитки, он пригнулся и нырнул во двор. И дальше, надрывно, по-стариковски кашляя и сплевывая, проследовал вдоль соседских квартир до знакомой, обитой черным дерматином двери с железным ромбиком номерка. И сразу, как вчера и позавчера, как и три дня назад, заглянул к тёще и задал обычный, ритуальный вопрос: «А что делать, мама?», какой заменял ему и «Как дела?..», и «Здравствуйте!..», и «Неплохой сегодня денек, не правда ли?..» Старушке было за девяносто, и от слабости членов и плохого зрения она из комнаты уже не выходила, а больше лежала, подремывая, безразличная ко всему, глядела в потолок.

Её ответа, не последовало.

Тимофей Макарович нисколько не удивился. И повторил фразу более напряженно, икнул, решил, что последняя кружка была явно лишней, и, видя, что тельце женщины странно неподвижно, а покрывало на ней даже не шелохнулось, встревожился и сипло выдохнул в глубину коридора: «Натуся!». Затем набрал в прокуренные легкие больше воздуха и еще раз позвал жену, но громче и чётче, как мог, не сводя блёклых глаз с тещиного ложа. «Померла, что ли?» И снова икнул.

- Ну, чего тебе?.. - привычно грубоватым низким голосом, коим непременно встречала мужа в конце дня, отозвалась Наталья Семеновна и выдвинулась из спальни.

Тимофей Макарович покраснел ещё гуще, вытаращил глаза и принялся тыкать, как заведенный, правой рукой в комнату: мол, погляди, что там. Невысокая, полная, с крутыми бедрами и лоснящимся лицом, Наталья Семеновна, грузно переваливаясь с ноги на ногу, боком внесла тело, тронула мать и отдернула руку, словно обожглась, ойкнула и тут же запричитала, упав головой в съехавшей косынке на умершую.

- А что делать, Натуся... - философски протянул Тимофей Макарович, пожал сухими плечами, вздохнул глубоко и ретировался.

Спустя минуту, выпустив поверх брюк рубаху, скинув босоножки, он присел на каменные гладкие ступеньки, привычно и негромко рассуждая вслух, что, дескать, вечного ничего не существует и все там будем, и неторопливо закурил. Его седая, чуть склоненная набок голова, худое тело под распахнутой клетчатой сорочкой, узкое, как бы сдавленное красное лицо выражали растерянность, досаду и крайнее удивление, будто бы только что он принял несуразное, никак не вмещающееся в сознании известие. Влажные губы с крошками табака что-то шептали. В этой позе и застал его сосед - Миша-хромой.

- А наша мама преставилась, Миш… Вот так! - хрипло сообщил он новость и добавил, по обыкновению, присловье: - А что делать? Закон - тайга, медведь - хозяин!.. Кхе-кхе…

И в этот вечер, в третью пятницу июля, двор узнал, что имеет покойника…

Вынос тела был назначен на воскресенье, на два часа пополудни. У квартиры на стульчиках чинно устроились старушки в тёмном, беседку с длинным, застеленным резко пахнущей клеенкой столом заполнили люди - дальние родственники, знакомые, сослуживцы Тимофея Макаровича, приятели; еще несколько человек с платочками на рукавах, тихо переговариваясь, стояли поодаль. Казалось, в таких случаях все известно: что и как. Но вот случись - и не знаешь, с какого боку начать. А сделать нужно было много: документы, гроб, венки, могила, поминки… Но справились, слава Богу, намеченное шло своим чередом, как у всех. Гробик с покойницей, обложенный льдом, был установлен в тени беседки, тут же - несколько венков от соседей, знакомых, друзей, от племянника из Москвы, что не прибыл, но отбил телеграмму соболезнования и выслал денег. Был заказан и оркестр. И только когда заговорили о катафалке, Тимофей Макарович уперся: ни к чему - путь-то невелик, с километр, чуть больше, а он любимую тещу готов в последний путь нести и на руках.

Наталья Семеновна, ее ближайшая подруга и соседка Ефросинья Ивановна - худенькая немногословная женщина, потерявшая в войну мужа и десять лет как живущая с Мишей-хромым, сам Михаил - основательный и рассудительный, уважаемый дворней, как старейшина, спорить не захотели, чтобы не обидеть. Да всё же велели Степе - хозяину грузовичка из седьмой квартиры - к двум часам быть наготове и ехать позади - вдруг мужики устанут, тут он и потребуется.

День, однако, выдался пасмурный и душный. С утра низко метались стрижи, шумя, почти задевая хвостами крыши, небо затянулось, и прямо над двором висели, угрожающе чернея, расплываясь и вновь сгрудясь, несколько рваных туч. Воздух, казалось, загустел, точно клей, дышалось трудно и чувствовалось напряжение в атмосфере и здесь, на земле. Со вчерашнего дня, убрав покойницу, начались приготовления к поминкам. И весь двор, а это почти две дюжины квартир, с сочувствием и подобающим тактом отнеслись к печальному событию. Ваня-повар, живущий в противоположном углу двора с женой и двумя детьми, передал огромного гуся. Маня-маленькая, дворовая активистка - сухая, безбожно курящая еще с детдомовских времен - собрала деньги с жильцов да прикрепила в помощь Наталье Семеновне двух самых умелых и хозяйственных - Александру Игнатьевну из 12-й квартиры, высокую и аккуратную даму, бывшую учительницу, и Маню-большую - жену плотника Николая Ивановича, который бесплатно сбил гроб для старушки и украсил его креповой окантовкой и крестом. Олег Мазманов - неразговорчивый сорокалетний мужчина, часто не ночующий дома, в неизменной шляпе и с кожаной дорогой папкой, привёз на такси ящик водки, выказал соболезнование и исчез, пояснив, что занят. Друзья-соседи Дюковы и Приходько внесли на общий стол две бутыли домашнего вина. Нина Ивановна - мастерица по солениям пожаловала отборных грибочков. Судья Шацкий, Малиевы и Григоряны взялись снабдить обед зеленью и фруктами. В общем, помогали все. И женщины под руководством Натальи Семеновны на просторной кухне жарили, пекли, катали лапшу не приседая, до пота…

А тут еще эта жара!..

Жара загнала в темноту и прохладу сарая отставника Булыгина - мордатого и сильного еще мужчину, самого хозяина, устроившего на верстаке поверх чистой газеты стаканы и нехитрую закусь, Тимофея Макаровича, собственно, виновника застолья и потому занявшего единственное с мягкими подлокотниками кресло, его племянника - Вовку Коробкина, толстого, добродушного малого, дамского портного, и кореша Булыгина - Константиныча, крепенького пенсионера из десятой квартиры, подрабатывающего на рынке извозом. Они пили с утра, набегами появляясь то у гроба, то на кухне, то среди провожающих, что-то помогая, что-то советуя, что-то обсуждая. И постепенно размягчаясь, ровно пластилин, покидали укрытие все реже и менее твердой походкой.

- Ну, царствие небесное бабушке! - в который раз поднял тост Вовка и быстро опрокинул рюмку в рот.

- Царствие!.. Небесное!.. Земля пухом!.. - подхватили остальные и, не чокаясь, выпили.

Вовка был известный гуляка. Женился он поздно, после армии шесть лет кутил, пил, был заводилой многих компаний, постоянным клиентом ресторанов, баров, пивнушек. А когда залысины уже проявились и плешь тронула голову, остепенился и женился на симпатичной поварихе Татьяне с параллельной улицы. И теперь они ждали в семействе прибавления.

- А как чуяло мое сердце беду - последняя кружка вот здесь стала, и всё!.. Я - домой, а мама - ни звука, уже еле теплая… Здравствуйте-пожалуйста! Я любил её, - спустя некоторое время проговорил Тимофей Макарович и крепко сомкнул веки, будто намереваясь выдавить слезу. - А что делать? А курочка-то пять рублей!

- Пятьдесят! - возразил отставник и расстегнул китель без погон.

- Ну да… Кхе-кхе… Я и говорю…

- Комната высвободилась - сдавать можно, - жуя, продолжил Булыгин.

Булыгины поселились во дворе пять лет назад. Отслужив положенный срок в армии, по настоянию жены - красивой своенравной женщины, младше супруга на десяток лет, -

они с Камчатки перебрались сюда и заняли квартиру детского писателя Бибикова, уехавшего в столицу. Булыгину не нравилось все: размеры городка, толпы отдыхающих, цены на рынке, тополиный пух, промозглая хлипкая зима, крутые улицы, дряхлый вокзал, работа милиции, даже воздух, и он, брюзжа по обыкновению, выпячивал толстую губу и бычился. Однако боялся жену и при ней разительно менялся, будто другой - послушный, даже виноватый человек, с улыбкой и приветливыми глазами - влезал в выцветший китель и бриджи, чтобы соглашаться во всём, любить всё, отвечать за всё, делать всё, внимать этой маленькой и хрупкой женщине, что снисходительно, по-царски, даровала ему себя.

- Голова! - подхватил Константиныч. - Все деньга! А они ещё никогда и никому не помешали. Так?

- Комната! - усмехнулся Вовка. - Да хотите знать, раньше весь этот квартал принадлежал родителям покойницы!.. Так, дядь Тим?

- Да, - почему-то шепотом подтвердил Тимофей Макарович.

- Я и не знал… - протянул Константиныч и слез с высокого табурета.

- Откуда тебе знать! - прохрипел Тимофей Макарович и закашлялся. И, передохнув, договорил шепотом: - Когда немцы город заняли, сразу приказы объявили, что бывшим хозяевам или их наследникам возвращают прежнее имущество. Да теща, слава Богу, прав не заявила…

- Наши пришли - дали бы ей и права, и имущество! Собственница! - громко произнес отставник и выпятил нижнюю губу. - Долго бы помнила!

- Это вы зря про бабушку, - сказал Вовка и нахмурился.

- Да, конечно, не взяла бы! Хоть и болтали после, что, мол, и списки уже составила кого выселить… Не было этого, я точно знаю… Знаю, что подругу-еврейку спасла от тех же немцев, упрятав в нашем подвале. Это вам не халам-балам! А что делать? Закон - тайга!

- Грех не выпить! - спохватился Константиныч и наполнил стаканы.

- Да не части ты, Константиныч! Не на пожар! - икнув, бросил Вовка.

- А вдруг дождь пойдет? Синоптики обещали… Духота какая…

- Похороны, скачки и… не помню что… состоятся при любой погоде, - молвил Тимофей Макарович, обрывками что-то припоминая...

...Семья Тимофея Макаровича была не богатой. Родители умерли рано, и Тима воспитывался в доме старшего брата. Жилось тяжело, и поэтому, окончив семилетку, его отдали учеником в типографию. А после армии свели с перезревшей, старше него, девицей Натальей - дочерью потомственных купцов. К тому времени матери с дочкой остался лишь один, но самый лучший на улице дом с высокими потолками, с резным парадным, громадной кухней и даже ванной комнатой, что по тем временам было редкостью. Позже, оттяпав половину и этого, власти пристраивали одну за другой квартиры торцом, кое-как, без плана - так, собственно, и образовался двор.

Тимофей Макарович и Наталья Семеновна жили бездетно, как говорят, для себя, ни в чем не отказывая. Наталья Семеновна шила на заказ, приторговывала, чем придется, занималась ремонтом юбок, платьев, пиджаков и прочего. Поговаривали, что дед её перед революцией запрятал во дворе клад из царских золотых и что даже обыски со вскрытием полов, разборкой печи и перетряхиванием всего имущества случались не однажды. Да ничего не обнаружили. Жила эта парочка, кажется, вовсе не похожих друг на друга людей весело: не проходило и дня, чтобы беседка пустовала: друзья, знакомые друзей и друзья знакомых в любое время и погоду пили, ели, вели разговоры, играли в карты, лото, спорили, тянули застольные песни. Дворовые трезвым Тимофея Макаровича практически не наблюдали. Безобидное его существо играло роль достопримечательности двора, некого декора, как громадный орех у входа, как красивая, с витиеватым цветочным орнаментом, арка над воротами с виньетками, гербом, ангелочками и вензелем владельца в центре. Смотрелись муж и жена комично. И часто, ровно на спектакль, высыпала изо всех углов дворня, вбирая глазами и ушами такую картину: сзади, переваливаясь по-утиному с бока на бок, семенила Наталья Семеновна, махая нетвердой рукой, точно погоняя мужа, приговаривая: «А, черт, опять нажрался! Пьяница! Позоришь меня!», а на два-три шага впереди, сутулясь, дымя, кашляя и водя красными глазами по сторонам, шествовал Тимофей Макарович, беззлобно огрызаясь: «Да ты что, Натуся! Ты же унижаешь меня перед всем честным народом! Да я моря брал! А что делать?..» Он приостанавливался, разводил руками, терял сигаретку, снова прикуривал, но, получив тычок в спину, покорно двигался тем же курсом, заводя дребезжащим тенорком свою любимую песенку:

«В парке «Чаир» распускаются розы…»

«Закон - тайга, Натуся! Медведь - хозяин!..»

- ...Ну-ка, Вов, узнай, не пора ли? - басовито приказал отставник, застегивая выгоревший китель.

Коробкин нехотя и тяжело поднялся с места и нетвердой походкой, словно человек, несущий груз, покинул компанию. И тут же, будто никуда и не отлучался, вернулся.

- Ну, что там?

- А чёрт его знает, как будто пора…

Вовка пьяно икнул, высморкался.

- Да чего тянуть - сейчас дождь хлынет! - напирал Константиныч и добавил для убедительности: - Чай должен быть горячим, водка - холодной, а покойничек, извините, без душка…

Константиныч жил бобылем. Работая в ЖЭКе дворником, он заполучил маленькую, в тринадцать метров, комнату в глубине двора с единственным окошком в полуметре от земли, с прилепленным неуклюже коридорчиком - глухим, как погреб. Жена от него ушла давно, забрав сына и сразу же выйдя замуж. Однако отчим с мальчиком общего языка не нашел, и парнишка метался от матери к отцу и обратно, покуда не был пойман на воровстве. И потянулись сроки: полтора года, пять, снова полтора, затем уже семь… И тихий, всеми отторгнутый мальчик вырос в злого и хладнокровного вора, какому в зоне жилось гораздо лучше, чем на воле. Сын люто ненавидел всех, и в первую очередь родителей. И мстил им, как мог. Длинное лицо Константиныча с большим орлиным носом, доставшимся в наследство от отца - красного командира, давно не знало улыбки. В компании его тянуло перевести разговор на сына: передачи, конец срока, лагеря, приветы с корешами... И чаще он и его бывшая жена не знали покоя именно тогда, когда сын был на свободе…

- Раньше вынесем, раньше сядем…поминать… Да и водка вся, - продолжил Константиныч, кивнув на стол: в самом деле пить уже было нечего.

Этот аргумент сработал безотказно. Тимофей Макарович что-то было намерился возразить и, раскрыв рот, издал начальный звук, похожий на «А-а…», но тут встал мощно и решительно Булыгин.

- Вперёд, - скомандовал он, одергивая китель.

И вся четверка покинула укрытие, нетвердым строем приблизилась к гробу и одновременно, без малейшего промедления взяла его так, словно давно уговорилась и отрепетировала до мелочей роль каждого. И вмиг скрылась в воротах.

Никто после не мог вспомнить, кто дал приказ «взяли», кто распределил мужиков по парам, кто убрал из-под гроба табуретки, да и убирали ли вообще, кто, наконец, открыл ворота. Все произошло так неожиданно, что ахнуть не успели. А когда все же ахнули, кортеж оказался недосягаем. И сухой зад Тимофея Макаровича, описав дугу, исчез из поля зрения. Когда всплеснули руками бабки, немо переглянулись мужики с платочками на рукавах, когда раздался истошный крик изнутри, из дома, и Миша-хромой доковылял, чуть не падая, до распахнутых створок, то увидел, как над высокими и густыми кустами сирени, поперек движения, колышется, будто бы на волнах, гробик со старушкой. А тем временем собутыльники - отставник и Вовка впереди, Константиныч и Тимофей Макарович сзади - бились над проблемой отлаживания хода, поскольку их вело, болтало, что лодку в шторм, ноги не слушались. И тут пригодился опыт и навыки командира. Отставник внятно, но не громко взялся считать: «Ать-два, левой, ать-два…» Неожиданно кончилась улица и возник, словно из-под земли, перекресток. И левая половина несущих - Булыгин и Константиныч -

решили дождаться зеленого глаза светофора, а правая, отрезанная от них гробом и оттого как бы потерявшая согласованность, тянула вперед, отметая правила движения. Чуть подергавшись и услыхав команду «Стой!», процессия застыла, точно лошадь перед стартом. Нервно переминаясь и выждав смену цвета, несуны-самозванцы миновали перекресток. А дальше упёрлись в угол базара, за которым, собственно, и начиналась та дорога, что вела к погосту.

- Обойдём! - начальственно бросил экс-военный.

- А остальные где?.. - неожиданно вопросил Тимофей Макарович. - Мы что, одни?..

- Не дрейфь, Макарыч. Догонят! - парировал Константиныч. - Берём левее!

- Берём, - согласился Булыгин, и они цугом тронулись дальше.

День был воскресный. Время перевалило за двенадцать, народ ещё то там, то здесь присутствовал, ибо перекресток связывал и центр, и базар, и автовокзал, и городскую администрацию, и кладбище с церквушкой по соседству. И когда выплыл сиротливо малиновый продолговатый ящик, легко узнаваемый своей принадлежностью, и прохожие притихли, ожидая спокон веку определенного порядка, и не дождавшись, сперва онемели, затем остолбенели, не складывая в головах, как могло произойти, что из всей процессии совершенно независимо выделилась часть, правда, наиглавнейшая. И тишина прокатилась по всем четырём направлениям, словно эхо. А следом началась полнейшая неразбериха: водители сигналили, люди шарахались в стороны, словно бы от прокаженных; всё смешалось, вздыбилось, показалось, и светофор, неведомой силой втянутый в этот дьявольский акт, сбился и замигал, путая цвета. Неуклюже, бочком, прижимаясь к серому бетонному забору, мужики с гробом добрались до входа в базар.

- Айда напрямик, так короче! - сквозь зубы процедил Константиныч.

- Да ты что, менты заметут! - взревел отставник.

- Я…я устал…отдохнем, - взмолился Тимофей Макарович, прерывисто дыша.

- Ладно, хиляки! Решено - заходим. Только быстро: привал, плечи сменим и - вперёд перебежками.

И они юркнули внутрь безмолвно и хитро. А в это время сзади, за сто пятьдесят метров от них, во дворе, первом от края улицы, кто хватал крышку гроба, кто - венки, кто - крест. Миша-хромой, послав вдогонку Степу на грузовичке, распоряжался построением людей. Но толпа, словно вода, растекалась, не желая оформляться. Наталья Семеновна упала в обморок, и её отпаивали лекарством, обмахивали, приводя в чувство. Оркестр, какой не выдул еще ни одной восьмушки, не знал, что делать. И маленький толстый руководитель с корнетом под мышкой бегал среди народа, расспрашивая, где же Тимофей Макарович, а уразумев случившееся, настаивал на другом: кто теперь главный и когда играть?.. Наконец хозяйка пришла в себя, толпа обрела форму и так выдавилась из узких ворот на тротуар, а далее на проезжую часть дороги. И все, кого эта минута захватила на злосчастном перекрестке, наблюдали ещё более непонятное: впереди, как и подобает, несли крышку гроба, вернее не несли, а тащили быстро, точно украли, вослед неровными парами -

венки, крест, далее - опасливо жавшаяся друг к дружке толпа провожающих, а в арьергарде - жиденький оркестрик, так и не проронивший, точно бутафорский, ни звука. Одним словом, крышка, венки, оркестр, провожающие - всё было, отсутствовал лишь покойник. Прохожие шарили по колонне глазами, интересовались, где же гроб. И, не найдя его, непонимающе жали плечами, а кто и клал на себя широко и опасливо крестное знамение. А процессия рваным аллюром пересекла дорогу, не чтя указаний светофора, и тотчас стала, подобно четверке самозванцев, мучимая вопросом: как быть дальше? В этот момент и возвратилась погоня.

- Ну что? - спросили водителя.

- Да здесь они! Через базар поперли, ненормальные.

Наталья Семеновна опять рухнула, бабы заголосили и засуетились вокруг нее, строй грозил рассыпаться; кто противостоял этому, кто решал, что делать, а кто еле сдерживал смех. Руководитель же «лабухов», боясь, что не заплатят, челноком бегал от хвоста к голове колонны, то выбрасывая, точно саблю, над головами блестящую трубу, то рубя воздух, давал отмашку.

- Я их на выходе перевстрену! - сверкнув глазами, крикнул Степан. - Там Серый караулит, не пройдут! - И дал по газам.

А люди всё же собравшись и кое-как держа строй, точно на демонстрации, когда ритм сбивается и нужно подогнать под общее течение, чтобы исключить промежутки, наддали ход и, обогнув базар, тяжело дыша и охая, устремились вверх по следующей улице…

Тем временем, устав и ошалев от многолюдия, жары, тяжести, гроб нацелился на первый ряд, где торговали птицей и яйцами. Продавцы заорали благим матом, покупатели, уворачиваясь, кинулись врассыпную, что-то падало, билось, трещало, клетки с яйцами, горкой стоящие на прилавке, съехали на пол.

- Не могу больше - уроню!.. - сипло проорал Тимофей Макарович, и его сторона угрожающе осела.

В следующую секунду чётверка резко причалила и бухнула днищем красного ритуального предмета о металлическую стойку.

Откуда-то из глубины базара ударила милицейская трель и послышался тяжелый бег сапог. Стоящие у пивного ларька мужики катались со смеху, а Лева-армянин, высунувшись из окна по пояс, закричал:

- Эй, сюда-сюда! Не изволите ли освежиться холодненьким пивком?

- Вы что, с ума сошли! - закричал подбегающий охранник. - А ну давай вон! Я вам говорю!..

- Мы сейчас, сейчас, - шептал Тимофей Макарович.

- Не гони, амбал! - огрызнулся Константиныч. - Не видишь - люди устали. Мы уже… идём.

Гроб криво поднялся, и незадачливые носильщики, вмиг протрезвев, вызывая и смех и слезы окружающих, заметались среди рядов, покуда не выправили на центральный выход. А к ним, матерясь, уже бежали Серый, шофер и ещё двое. Они оттеснили стариков и ловко и сноровисто погрузили гроб в машину. В это время их и настигла основная людская масса. Тут-то и грянул соскучившийся по музыке оркестр. Первый минорный аккорд траурного марша зазвучал на редкость торжественно и строго, точно в этих звуках, плывших в разные стороны города, развеялись мрачные детали и подробности только что случившегося происшествия.

Похороны, наконец, обрели нужный вид. Чинность и упокоение овладело рядами, но нет-нет да углядывался где весёлый глаз и сжатые в полуусмешке губы.

Тимофей Макарович, почти трезвый, вел под руку уставшую супругу. Вовка-племянник с женой шли чуть сзади. А отставника с Константинычем отправили в самый хвост. И мужики то и дело поддевали их: «Ну что, остудились - пивка попили?»

И только когда всё закончилось, отпели и предали земле тещу Тимофея Макаровича и, как положено, сели за стол в беседке помянуть, гром катанул над городом так, что дрогнула земная твердь. И стеной, превратив дома, кусты, деревья, небо и сам воздух в серое и полосатое, ливанул грозовой дождь. Поминающие восприняли это как хороший знак, особенно для усопшей - царствие ей небесное! А Тимофей Макарович развел по привычке сухими загорелыми руками с истертыми наколками и изрёк прокуренным хриплым голосом: «А что делать? Жить-то надо!»

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.