Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 2(47)
Ирина Белашева
 Моя география

Актриса

Я тогда летала с охотоведами по северу Камчатки - то ли лосей они считали, то ли медведей. В Ан-2 ревел мотор, чтобы сказать что-то, надо было кричать в полный голос, да говорить, впрочем, некогда было -

большую часть полетного времени я, зеленая, валялась на полу на куле брезента с полиэтиленовым мешочком в руках, выданным мне заранее. К вечеру мы долетели до одного райцентра, где наметили переночевать. В маленькой районной гостинице я обратила внимание на странную пару. По коридору шли два старичка. Он был прям и артистически импозантен и держал в обеих руках по большому чемодану. А она была миниатюрна, в руках ничего не было, и как-то все еще вертела попой. И была в лисьей шубке и на каблуках. Впрочем, это мне издалека показалось - в лисьей. Потом я узнала подробности: она была не просто из лисьих шкур, а из лисьих камусов (это такой мех с ног животного, который не вытирается совсем). Чтобы такую шубку иметь, надо быть или очень состоятельным человеком, или просто северянином.

Мой спутник, бродяга и непоседа, сохранивший до седых висков интерес к людям, тронул меня за рукав: «Смотри, кукольники Корсаки!» Смотрелась эта пара действительно экзотически среди вальяжных пилотов, сезонных работяг в «алясках», командированных чиновников и тому подобного разнокалиберного народа.

Ей было тогда уже 80 лет.

Она была на Камчатке личностью известной. В сороковых годах с первым мужем придумала такое «ноу-хау», как «театр на нартах» - кукольный театр на собачьих упряжках. Они именно разъезжали со своим театром на собачьих упряжках. А когда цивилизация шагнула в массы, стали летать на вертолетах и «аннушках». В двух чемоданах находился весь их артистический багаж - куклы, костюмы, декорации.

Но я, собственно, не о театре хотела.

Рассказ о себе она обычно начинала с романтической истории. Первое, что она сделала, когда молодой специалисткой прилетела к будущему мужу и художественному руководителю, это встала в аэропорту на колени и поцеловала землю, которую впервые видела и которую намеревалась любить всю жизнь. Кстати, такие истории ни у кого не вызывали сомнений: в те годы на Камчатке мне встречалось немало просто помешанных на этом крае людей. Она была красивая и отчаянная. Среди старых фотографий меня больше всего умилила такая: паром пересекает реку, среди серого меха собак, малахаев, ушанок маленьким нежным лепестком женская шляпка с полями...

Она была уже очень стара, когда мы с ними познакомились: ее настоящего лица невозможно было разглядеть под нарисованным, она густо чернила брови, румянила щеки и красила губы алой помадой. Только старческий пух на голове, кое-как уложенный, невозможно было скрыть. И когда оттуда, издалека, из глубины глаз, посверкивал луч понимания и иронии, было немного не по себе.

«Я уже все роняю и теряю, - игриво сказала она мне после обеда, - поэтому Генаша мне не разрешает мыть посуду». Это, собственно, был ее второй муж. Он был на пятнадцать лет моложе ее, и когда они познакомились, ему было двадцать пять лет, а ей сорок. Несмотря на то, что внешне она была типичная стройная, не подверженная возрасту травести, сорок лет - это сорок лет. Однако молодой Генаша влюбился без памяти. В шестьдесят пять, как я уже написала, Генаша был красив точеной аристократической красотой. Без дураков: высокий лоб, волнистые седые волосы, осанка, ясные ироничные глаза. И своими ясными глазами он смотрел на эту странную куклу, которая по виду годилась ему в престарелые матери, с нежностью и обожанием. Подвигал ей вилку, точно зная, когда она, не глядя, опустит руку. Подхватывал альбом, готовый выпасть из рук. Поддерживал под руку.

...Генаша умер первым. Несмотря на такую огромную разницу в возрасте, она его пережила. И осталась наедине с собой и с ненужным миром, который все никак не желал ее отпускать. А потом мне рассказала о ней моя подружка. Она летела в Москву и в очереди на регистрацию увидела странную фигуру. И узнала ее по моему описанию и по шубке из лисьих камусов. Татьяна Петровна летела в Москву к родственникам (она была москвичка, кстати, и все это время, всю жизнь, у нее пустовала квартира на Кропоткинской). Они проболтали всю дорогу с моей подружкой, и моя подружка, вспоминая про нее, удивлялась. «Представляешь, она питается одними тортами! Каждый день приходит в гастроном и покупает торт. «Татьяна Петровна! - говорят ей продавщицы. - Это же, наверное, вредно - питаться одними тортами!» «Ах, девочки! - отвечает им она. - Мне уже ничего не вредно!»

А еще через несколько лет однажды зимним вечером милиционеры заметили странную фигуру, рывшуюся в одном из мусорных баков. И лишь далеко не с первого взгляда можно было определить, что это женщина. Она была очень стара и грязна и не помнила, сколько ей лет и как ее зовут, но в больнице кто-то опознал ее. Из бывших зрителей. Наша газета написала гневную статью про то, как плохо относятся власти к заслуженным людям, и ее по блату устроили в дом престарелых (на Камчатке он один, и туда трудно попасть).

Теперь она, кажется, уже умерла.

Дети Ардатова

Человек неупорядоченных ссылок

Слушаю Моцарта все последние утра и вечера. Моцарта случайно обнаружила в проигрывателе. Причем, что интересно, Моцарт мой же собственный, все время он у меня был, гости отыскали в стопе дисков да и поставили. А я обнаружила и подумала: «Гениально! Это ж то, что мне как раз именно сейчас и нужно было!» С тех пор так и слушаю, не переставая.

Еще обнаружила в своей машине кондиционер на исходе полугода владения и княжения. В смысле, я бы, может, так и парилась бы и парилась, терпеливо и безропотно, если бы у меня аккумулятор не сел. Брат, который его водворял обратно, машинально нажал на кнопочку, и оттуда подуло прохладной благодатной струей. Оказывается, он же у меня все время был! Как и Моцарт. Надо было просто его включить.

Еще я купила карту автомобильных дорог и теперь читаю названия, как имена, и все так напоминает настольную игру, и хочется бросить кубик и перескочить через некоторые, но в этой странной игре нет финиша, ниточки, по которым здесь ходят, не заканчиваются, а обрываются, и нет очков, и нет победителей, хотя кое-что можно условно принять за фишки, и иногда приходится пропускать ход. Кропотливая паутина, мелкоячеистая сеть, шаль крупной вязки, лекарство от всех бед, символ всех бесконечностей, диалектика в чистом практически виде, стихия и непредсказуемость, столь близкие мне, человеку неупорядоченных ссылок.

Почему именно Ардатов

В прошлом году мы с коллегой-фотокорром были там в командировке. Собственно, для начала просто извлеку из моего архива свой тогдашний рассказ об Ардатове.

«...Мы прибыли на станцию глухой ночью, в полчетвертого. Встречал нас отец Евгений, он объяснил, что батюшка устал и не смог приехать сам. Шел снег. Отец Евгений - молодой, улыбчивый, с ямочками на щеках (как оказалось, он приходился зятем отцу Михаилу) - усадил нас в «Москвич», и мы помчались по ночной пустынной дороге в Ардатов. Шел снег, и тучи белых мошек ежесекундно разбивались о ветровое стекло. По обеим сторонам дороги угадывался лес, но из-за метели не было видно ни зги.

Отец Евгений оказался лихачом и гнал по ночной дороге с веселой скоростью. Лишь когда мы проезжали какую-нибудь церковь, он притормаживал, стягивал кепку, крестился, а потом снова надевал ее и жал на педаль.

Ардатов - грязь и снег: монохром российских маленьких городков - черно-белое кино. Серость, нищета и убогость. Москва кажется отсюда виртуальной. И нет ничего реальнее промокших ног, холода и разговоров о том, что не платят зарплату и как теперь жить.

Отец Михаил оказался именно тем, за кого я приняла его при шапочном знакомстве в Москве. Таким, каким я его представляла. Умный, интеллигентный, с деловой хваткой. Он литератор, кстати, член Союза писателей, эмигрировал в ФРГ в свое время, потом вдруг что-то понял, все бросил и вернулся в Россию священником. Не куда-нибудь, а в задницу, в глухую провинцию, в Ардатов, где прежде никогда не бывал. В Ардатове восстановил старый храм, патронирует местную колонию для несовершеннолетних, которая часто живет не только его молитвами, но и элементарно - жратвой, и абсолютно адекватен. Мы поговорили слегка. Было много народу, и толком я не успевала не только об отвлеченном, но и по делу (даже по делу неудобно разговаривать в присутствии 5-6 человек). Когда мы уже уехали, осталось ощущение Понтия Пилата из Булгакова - как жаль, что недоговорили. Я поняла, что к этому человеку могла бы прийти с исповедью.

Но главное не это.

Как оказалось, недалеко, в 30 км от Ардатова, расположено знаменитое Дивеево, где находятся чудотворные мощи Серафима Саровского и куда стекаются тысячи паломников. Уже под вечер, когда мы в ожидании поезда отогревались чаем в приюте, который отец Михаил недавно основал для выходцев из колонии, один из них, веселый Костя, вдруг говорит: а чего бы вам в Дивеево не съездить к мощам? Мы пожали плечами - прямо сейчас, на ночь глядя? А что, говорит Костя, тут ехать-то... Отец Михаил благословил нас. Молитесь, сказал он, и можете попросить чего-нибудь... в разумных пределах!.. и можете не подбирать слов, святой Серафим - он в двух измерениях, и вы для него стеклянны, и ясны ему все ваши помыслы...

Собралась большая компания, с нами поехали все ребята из приюта (человек шесть). И вот ночью, на «Газели», снова сквозь ночь и мглу, мимо деревушек с желтыми окнами, снова снег в стекло или в лицо, уже не поймешь...

Около храма человек пятьдесят паломников ожидали крестного хода инокинь, а в храм уже не пускали. Ну что ж, подумала я, не судьба, но Костя не сдавался, отыскал инокиню Екатерину (нам сказали, что проникнуть внутрь можно только с ее благословения) - молодую монахиню с нежными чертами лица и царственной посадкой головы. И она позволила Косте и нам пройти внутрь. Нас пропустили и провели к мощам - это такой изукрашенный ящичек со стеклянным верхом, в котором они хранятся. И совершенно неожиданно для себя (со мной прикосновение к святыням происходило впервые в жизни) я опустилась на колени, перекрестилась и поцеловала стеклянный верх. Слова просьб и молитв вылетели из головы, и остается надеяться только на то, что я действительно прозрачна для Бога.

А потом мы поехали к святому источнику - это такой домик, он называется купель, а внутри маленький бассейн с деревянным верхом. И я - снова впервые в жизни! - окунулась в святую воду. Было темно, холодно и одиноко в домике, где при свете свечи вода казалась черно-маслянистой. Я окунулась три раза, как положено, и думала, что сердце у меня выскочит сквозь темечко. Но зато потом, когда я натягивала одежду на мокрое тело (вытираться нельзя), я ощутила такой кайф и жар, что подумала: к утру или умру, или буду жить вечно!

А потом мы возвращались в Ардатов, и Костя включил печку на полную мощность (каково бедным ребятам было в кузове!), и я пригрелась и замолчала и не хотела, чтобы кончалась эта дорога, и этот снег в стекло или в лицо, и эти неказистые избы вдоль грязной дороги.

Я не знаю, что это было. Когда я поцеловала Костю - бывшего вора и заключенного, который мне все это подарил, и пожелала ему счастья, он смутился и убежал. Я не стала более религиозной, чем была, или менее. В этом плане чуда не произошло, видимо, ничего не изменилось. Но я еще раз поняла: это - мое, то есть она - моя, а я - ее, и никуда мне от этого не деться, от этой ненормальной страны мокрых ног, уголовников, святых и подвижников».

Куликово поле

Осы.

Они шевелились и жужжали везде, куда ни глянь. Они совались в мед, увязая там насмерть, облепляли яблоки и интересовались человеческими ушами. Осы были неотъемлемой частью: разговоры происходили на фоне негромкого, но интенсивного жужжания и перебивались словами: «ой, у тебя там оса!», или «ой, у меня здесь оса!», или вовсе воплем: «ой, оса меня укусила!»

И еще была река под названием Красивая Меча. Мы долго спорили «МЕча» или «МечА», остановились все-таки на «МЕча». Река тихая и чистая, с неподвижным течением и темной водой, а над рекой на высочайшем косогоре - полуразрушенная церковь из красного кирпича. Села уже нет, людей уже нет, садов и тех уже почти нет, а храм стоит, осыпаясь красной кирпичной пылью, с треснувшими каменными ступенями и с покосившимися оконными проемами. Пробираться к нему пришлось по колючей траве напролом, а внутри обломки хрустят под ногами и тающие потемневшие фрески, на которых еще можно разглядеть только ноги каких-то святых. Еще внутри сложенный из камней-обломков самодельный алтарь с железным простым крестом, а из окон такой вид, что просто дух захватывает. Ирка назвала этот вид «солярис». Что-то вроде и в самом деле: выглянешь - и как будто уже летишь над рекой, над лугами, над круглыми зелеными кронами. И машинки наши - крошечными букашками. Мы хотели еще и на колокольню влезть, туда вел проход, круто завернутый узким винтом, но после десятой ступеньки стало темно и тесно, и мы побоялись и вернулись. Вообще-то должна сказать, храм-на-Красивой Мече, может, даже будет круче Покрова-на-Нерли, разве что Покрова-на-Нерли более древняя, но там базар вокруг, а здесь солярис. Когда мы подъезжали к церкви, из травы наперерез метнулась гибкая лиса с белым кончиком рыжего хвоста, мелькнула рыжим проблеском и снова скрылась в траве. А когда мы уезжали оттуда, Ирка нарвала нам в этой дикой траве каких-то сизых специальных колючек, которые оберегают дом от злых людей.

Компания собралась на берегу реки дивно случайная. Добро бы мы с юным Фракиром моим приятелем-программистом, который попросил меня взять его с собой «на природу» и оторвать от монитора, и Ирка с семейством, но к нам присоединились Иркины соседи-друзья из Москвы и Гена - мой виртуальный знакомый по автомобильной конференции со своей женой. Когда мы проезжали маленький городок по пути, где они живут, я говорю Фракиру: а здесь мне надо повидаться с одним знакомым, представь, везде наши люди. Хм-мм, сказал Фракир, и посмотрел выразительно: это только у тебя так бывает. Несмотря на то, что половина компании в глаза до того друг друга не видела, атмосфера создалась просто чудная и теплая. И вот мы сидели, жарили шашлыки, кто-то пил пиво, кто-то так сидел, кто-то купался и ловил рыбу, рыба в речке, как ни странно, водилась. И такое сумасшедшее огромное небо, не ограниченное даже горизонтами, и такие облака, как будто пришедшие не из плотных слоев атмосферы, а из глубин подсознания. Еще мы с Геной рассматривали наши синие машины, с виду абсолютно одинаковые: «найди 10 отличий» - это была одна из популярных шуток дня, и слегка похвалялись перед остальными, чего ж там скрывать. Только у Гены машина была по-домашнему чистенькая, а у меня после сотен пыльных километров вся в осыпающейся пыли и с радиатором, забитым желтыми бабочками.

И еще ветер гулял и шевелил траву, довольно чувствительный и свежий, от чего даже жара не была до конца пеклом.

А потом мы приехали, запалили мангал и начали жарить шашлык уже в темноте. Жара последних дней логически должна была завершиться грозой, и, пока мы подтягивались к беседке в Иркином дворе и ждали, когда прогорят поленья (яблоневые, между прочим, а не из мешка с углем, купленным в супермаркете!), в небе вовсю полыхало то здесь, то там беззвучными белыми вспышками. Оказывается, это и были те самые зарницы. Зарницы пролились дождем, но нам не хотелось расходиться, поэтому мы установили над мангалом миниатюрную крышу, а сами прижались поближе друг к другу и натянули на плечи одеяла. А беседка была крошечная, самодельная, с конической крышей, вырезанной из железнодорожной цистерны. Крыша придавала беседке японско-китайский экзотический облик, и еще, когда сверкала молния, мы видели на дереве в соседнем саду белого котенка. Он сидел на ветке абсолютно спокойно и неподвижно - белый котенок в кромешной тьме, по-египетски бесстрастный и совершенно серебристый в электрических вспышках молнии.

А потом все друг за другом стали закономерно отваливаться спать, и остались только мы с Фракиром и Сережей, обожаемым мною Иркиным зятем, фиг его знает, что это было, но это было просто классно, как мы там сидели в ночи.

По ассоциации я вспомнила, как однажды зимой мы с Фракиром так же классно сидели в сквере у Климентовского собора в Замоскворечье.

Ничего не могли мы с Фракиром поделать в таком романтическом месте, кроме как загрустить и начать говорить о высоком: о судьбе, о том, что человек все может, если захочет, ну и подобных важных вещах, о которых только и говорить в зимних безлюдных скверах. Правда, меланхолическое настроение скоро нас оставило, мы начали валять дурака, блестеть глазами, хохотать.

Потом к нам подошла нетрезвая женщина из числа тех, кто летом сражался за бутылки, ей тоже было одиноко и холодно, и попросила денег. Но не просто так попросила - это тоже банально уже, сейчас так не принято уже, да и денег просто так не дают, без чего-нибудь взамен, материального или нематериального. Так что она предварила просьбу словами от всего сердца (прямо даже руку в то место прижала и глаза проникновенно закатила): «Будьте счастливы!»

Это было просто удивительно, потому что я как раз рассказывала в этот момент Фракиру про то, что мама моей однокурсницы была философ и доктор наук, а тема ее диссертации называлась «Проблема счастья при социализме». И я излагала ему как раз мои взгляды на проблему счастья, с привлечением цитаты из Битова и рассказыванием одного красноречивого анекдота, посвященного этой проблеме.

Потому я горячо обрадовалась нашей нечаянной гостье и сказала ей: «Денег мы вам, разумеется, дадим, но счастливы мы быть не хотим!» И дала денег, и даже, на радостях, довольно много.

Тетка была просто поражена. Она недоверчиво переспрашивала, действительно ли мы не хотим быть счастливыми, как-то униженно уговаривала все-таки быть, потому что иначе ей пришлось бы думать о каком-то достойном эквиваленте, а думалось ей уже с трудом, это было видно. Но, поскольку мы все-таки решительно отказались, думать тетке все-таки пришлось. И она неуверенно сказала:

- Ну, тогда здоровы?

- О, годится! - заорали мы радостно.

- А может все-таки...

- Нет, нет, даже не уговаривайте!

- Ну, тогда удачи вам еще, - и уже, отойдя на безопасное расстояние, добавила: - И счастья!

Но тут мы с ней уже ничего не могли поделать. Не догонять же!

И вот теперь был такой же чудесный, но только тёплый и августовский вечер, и кончился дождь, не причинив вреда и грязи, а только благотворно прибив пыль. Отовсюду несло благодатной свежестью, и, томясь воспоминаниями о своей прошлой жизни, ностальгически и остро запахло сено. Ночь была черна, и мы пили вино и разговаривали о том, удалось бы человеку в принципе заработать, если за хобби ему платили бы адекватно его представлениям. Хотя, в сущности, это был все тот же спор о компромиссах: работа для души и работа для денег - возможно ли это совместить. Я все настаивала, что да, не только можно, но и нужно, типа, ничего случайного в жизни, только настоящее, а они со мной спорили и не соглашались. Впрочем, спор был очень милый, даже не то чтобы это был спор, а просто повод для шуток и смеха, да и, в конце концов, о чем говорить в такую ночь, любые разговоры - это всего лишь ненавязчивый шум дождя, психоделическая музыка.

И еще яблоки.

Они не только живописно усыпали ветки, они еще и падали на землю с глухим стуком, как-то до того сами по себе, что можно было долго лежать и слушать. И было в этом что-то космическое или первобытное, то есть полное отсутствие человека, они падали не для меня и не для кого, и не потому и не зачем, а просто так, в силу каких-то неизвестных причин, неспешно, но неумолимо, как судьба, у каждого яблока была своя яблочная судьба. И слушая глухой стук падающих яблок, я все время думала, как смешны и нелепы наши попытки управлять своей жизнью и пытаться что-то подправить в ее течении, все равно плод упадет, когда созреет, не раньше и не позже. Впрочем, иногда яблоко попадало по крыше моей машины, и тогда раздавался веселый, звонкий удар, наверное, среди яблок это было равнозначно человеческому выигрышу в лотерею или счастливой встрече, а может, наоборот, яблоко в этот момент погибало смертью храбрых, со славой и почетом.

Мы слушали, как падают яблоки, и, обсуждая аспекты трудовой деятельности, в этой обстановке неизбежно не могли не заговорить о Ньютоне. В последнем усилии что-то доказать, сама уж не помню, что, но по большому счету всю ту же необходимость избавляться от случайного в жизни и выпускать зажатых в руке синиц, я сказала: вот, смотрите, я сейчас высуну голову за пределы беседки, и яблоко на меня не упадет, потому что просто так, абы куда, на кого попало, оно не падает. И высунула действительно, и даже так слегка посидела. Но они сказали: ха, да ты так долго можешь сидеть, подумаешь, голову слегка высунула, вероятность мала. А я тогда говорю: давайте усложним опыт, и я стану под самой яблоней. И дальше, если бы зрители еще не спали сладким сном в теплых постелях, они бы могли видеть полную картину нашего эксперимента. Выглядело это так: Серега поставил меня под самой плодовитой ветвью яблони, залез на забор и как следует тряхнул ее. Сверху градом посыпались плоды, но НИ ОДИН ИЗ НИХ НЕ ПОПАЛ МНЕ ПО ГОЛОВЕ. Это был облегченный вариант русской рулетки. Я знаю, что людей к нам посылает судьба, то есть они падают нам на голову с неба сами по себе по тем же самым космическим законам, иначе разве бы я сидела с ними ночью в китайской беседке с крышей из железнодорожной цистерны. А я сидела. Рано или поздно у нас все-таки закончилось вино, но нас это не напугало и не разочаровало. Все было в наших силах в эту ночь, мы были кудесники и чудотворцы, и мы стали обращать в вино минеральную воду, и выпивать за дождь и за то, что он кончился, и за свежесть и за этот благословенный день.

Что же касается собственно Куликова поля, то что про него скажешь - поле и поле.

Куликово поле-2

«День независимости России вчера переименовали в День России», - сообщает мне Ольга.

Это специально для нас такой подарок, ведь именно в День России мы едем по России, по такой невозможной России, без всяких даже названий и достопримечательностей, только поля, деревни и речки. Притормаживаем у глухой некрасивой будки остановки. В будке парень в плаще до пят (весь этот день льет дождь) с кнутом через плечо - пастух самый настоящий в ожидании редкого автобуса любезничает с девушками.

- Поворот до трассы далеко?

- Далеко! - убежденно отвечает парень. - Это всю деревню проехать надо.

А потом опять была Красивая Меча, Господь Бог намел на нашем месте для нас дивный песчаный пляж в этом году, мы полезли на гору. «Раскинь руки, закрой глаза и лежи так молча минут пять, и давай я подержу вино», - сказала Ирка. Пела птица, гуляла трава, и я никак не могла сосредоточиться и наконец-то отрешиться, в голову лезли всякие мысли, правда, большей частью приятные, а оба Сереги достали удочки. Голавли - это такие мокро-серо-серебристые рыбы с неожиданно красными плавниками. А потом мы помолились в разрушенной красной церкви на косогоре: там алтарь из камней, самодельный крест из грубо сколоченных досок и полузасохшие полевые цветы у изножия. Я поднялась в этот раз на колокольню по узкому круглому лазу - оба плеча упирались в обе стены сразу, и каменные неровные ступеньки, и ненадолго темно, когда свет снизу пропадает, а луч сверху еще не появляется. Колокольня есть, а колоколов никаких нет, только ветер гуляет.

Потом, уже на обратном пути, в селе Березовка мы забрались в еще одну - на этот раз белую - разрушенную церковь дивной красоты. У нее были многочисленные маленькие купола, как у храма Василия Блаженного. По стропилам, зияющим в дырах на крыше, медленно ходили голуби, гадя на каменные плитки пола, пел ветер, на стенах были надписи черной копотью типа «Здесь был Вася!». А потом к Ольге подошел добродушный человек с тачкой (я уже сидела в машине) и рассказал ей, что этот храм строил местный помещик Дмитрий Мальцев-Нечаев, это был храм в честь его святого - Дмитрия Солунского, и хитроватая местная публика вначале построила в честь барина часовню, а он, прибыв из Парижа и поглядев на это дело, часовню разобрал, выписал из Италии архитектора, а из Москвы -

знаменитого художника Васнецова, и то, что видно сквозь дыры пола - это не подвал, а сама церковь, в обычное время там шли обычные службы, а этот дивный роскошный зал с колоннами наверху открывался только во время Пасхи и больших праздников. А потом фрески Васнецова, которые никак не удавалось соскрести, расстреливали из винтовок, а надписи на стенах - это позднее Возрождение, это солдаты, которые стояли здесь на постое в 1990-х годах. Этот человек с тачкой - он учитель - хранит эту историю. Как ни странно, в ожидании кого-нибудь типа нас (это, разумеется, не является никакой тайной, но он сказал, что тут мало кто останавливается, и если уж кто интересуется, то он обязательно рассказывает, но это случается очень редко). И был он добродушен, гостеприимен и абсолютно адекватен. И рассказывал совершенно без надрыва - про то, как расстреливали фрески Васнецова, и про солдат. Было такое ощущение, что он считает должным рассказать эту историю всем, кого это интересует.

Хатанга

Почему-то такая примета верная - если ОЧЕНЬ не хочется ехать, будет ОЧЕНЬ классно. Чем больше не хочется, тем более классно. Впрочем, может, это всего лишь был мой обычный преддорожный психоз, фобия, теперь у меня практически всегда так бывает перед любой дорогой, после того, как в прошлом ноябре меня швырнуло в кювет на дерево и я разбила машину и коленку.

Теперь у меня, правда, еще одна примета есть: Ханты-Мансийск - к удаче. В том смысле, что мы в Ханты-Мансийск не собирались. Мы летели в Хатангу чартерным рейсом, но вечерний рейс наш в Хатангу откладывался безбожно, часа на два, а потом мы еще час сидели в самолете просто так и вылетели уже далеко заполночь, в Хатангу, как мы думали, и вдруг стюардесса детски-обиженным голосом - им тоже не хотелось остановок - объявляет, что мы летим сначала в Ханты-Мансийск. Приземлились в полтретьего ночи по-московскому и в полпятого по местному. Сюр полный. Выруливаем со взлетной полосы, и нашему взору предстает дворец, которого, наверное, никто никогда не видел в здешнем чистом поле, то есть в чистой тундре. Стекло, бетон, переливаясь фиолетовой подсветкой, хрустально сверкает купол, который архитекторы проектировали для нефтяных магнатов с намеком на хантымансийские чумы. Дальше сюр продолжается: в здании ни одной живой души, кроме пары невзрачных работников в форме воздушного флота, которые потом проверят у нас документы. Сверкают роскошью перила, двери и мраморные лестницы. У здания на газонах выросла изумрудная газонная травка. Но чуть подальше жизнь берет свое - порыжевшая, невзрачная, но очень живучая растительность здешней тундры. И плевать она хотела на это канадское тепличное безобразие для услады взоров нефтяных магнатов.

В Ханты-Мансийске никто из пассажиров не выходит и никто не заходит (у нас чартер, и мы все летим на одну конференцию). Как потом выяснилось, и заправляться нужды не было. Более того (только сейчас поняла, что я совершенно не в ладах с географией), Ханты-Мансийск нам НЕ ПО ПУТИ. Так что никто не знает, для чего мы туда залетали.

Одна я знаю.

Мы залетали туда, чтобы посмотреть восход.

Когда в этом мраморно-хрустальном и абсолютно пустом дворце Оз посреди тундры ПО РАДИО объявили регистрацию и посадку, я в числе первых вышла на воздух. И увидела впереди среди темных, сизых, лиловых, синеватых светлеющих плоских облаков такое красное давленное пятно, похожее, нет, не на малину и не на вишню, а на свежую несвернувшуюся кровь. И вот это пятно все кровоточило сквозь облака, но в конце концов превратилось не в бурую лужицу, как логически следовало, а вспыхнуло, пожелтело и растаяло. А снизу расплавленным золотом вытекло солнце. И небо очистилось. И стал свет.

Конечно, сорри за пафос. Но я, как созерцающий японец, не смогла оторваться от зрелища все эти полчаса - невозможно было пропустить ни одну фазу. Особенно все это выглядело круто на фоне дурацкой канадской искусственной травки.

А когда солнце окончательно вышло и посветлело, нас и пригласили, наконец, в самолет.

Так что я знаю, для чего мы прилетали. Это был такой подарок - посмотреть рассвет. Просто так. Бесплатно. И еще теперь я точно знаю: Ханты-Мансийск - к любви.

Разумеется, речь идет не о банальной любви к мужчине. Тем более, в Хатанге я влюбилась сразу в двух мужчин. И еще осталась в страшном восхищении от трех женщин. О любви - я имею в виду не результат, я имею в виду процесс: такой теплый-теплый мохнатый комок в груди, который пламенеет.

Отчего было тепло даже в ледяной сверкающей пещере, куда Бернар, организатор и спонсор экспедиции, поместил двух найденных на Таймыре мамонтов.

Слезы наворачивались не потому, что мамонты и что им 20 000 лет, как показал углеводородный анализ, а потому, что человек так ими восхищался. Когда мы попали туда, мы поняли - как. Эти два обледеневших тысячелетних блока были устроены ЛЮБОВНО. Ну, то есть если бы человек просто решил куда-то поместить свои палеонтологические находки и местная администрация представила бы ему для этой цели пространства своего лЕдника (лЕдник - это не леднИк, это типа холодильника для продуктовых запасов), он бы свалил их там или сложил, и утеплил бы дверь старыми телогрейками, и освещал парой свечек. Но он бы не вырезал ледяные кирпичики для стен между двумя нишами для двух мамонтов и не пристраивал бы безумно дорогие осветительные приборы. Мамонтов палеонтологи сейчас оттаивают вручную при помощи обычного фена для волос. Вот в этом самом ледяном саркофаге. Если их оттаять просто на улице летом, они пропадут безвозвратно. Этим занимается Дик, белокурый стеснительный человек из Амстердама. Он является ученым с мировым именем, «специалистом по фауне позднего плейстоцена», или по мамонтам как раз. Но при этом - любителем! По своей основной специальности Дик - таможенный офицер, специалист по культурным ценностям, и как-то раз, кстати, предотвратил серьезную контрабанду икон из России. Но с детства его сердце отдано мамонтам. Он знает о них все! Дик мне потом расскажет: «Когда я был мальчиком, я и представить не мог, что я попаду в Сибирь (читай - место, где в вечной мерзлоте водятся мамонты!), это была невозможная мечта». А я подарю ему книжку про мамонтенка Диму («Меня не пугают ни волны, ни ветер, плыву я к единственной маме на свете»). У него коллекция книг о мамонтах, но такой, как выяснилось, не было.

Но про мамонтов - это совершенно отдельный рассказ. Я про людей вообще-то хотела. И влюбилась я не в Бернара. Гораздо больше мне понравилась его жена Сильвия. И это тоже был сюр - встретить САМУЮ НАСТОЯЩУЮ ПАРИЖАНКУ за Полярным кругом. Такая женщина - это что-то! Сильвия так классно смеется и ужасно азартная женщина. И глаза блестящие, и на Камчатку хочет.

Еще Света - совершенно моего поля ягода. Румянец во всю щеку, улыбка и великодушие. И совершенно непредсказуемое завтра. Света тоже получает удовольствие от этой жизни на свой лад и не довольствуется общепринятыми радостями. Света - очень известный человек среди северной тусовки. Годом раньше она проехала автостопом от Мурманска до бухты Провидения. Если вы так же, как и я, не в ладах с географией - взгляните на карту. А когда взглянете, поймете, что я имела в виду под словами «проехала автостопом». То есть на попутных вертолетах, катерах, судах, самолетах, лодках. Света смеется и говорит, что почти всю экспедицию провела в гостиницах в ожидании попуток. И от нечего делать писала письма друзьям. По 15-20 страниц. Она тоже очень классная, с блестящими глазами, и ее дочке 19 лет.

А Тара из Новой Зеландии, из Веллингтона. По мнению Тары, одно из самых больших удовольствий - это жить в Москве. Она работает переводчицей в одном издании, перед этим пять лет проработала в Париже. Она согласилась со мной, что в Париже есть жизнь и энергетика, но категорически предпочитает Москву. Тара такая чудная, ненавязчивая, тактичная, совершенно не боящаяся оказаться в смешном положении и потому никогда в нем не оказывающаяся. Тара очень трепетно относится к Северу. Хатанга - это первый Север на ее пути.

***

А я всегда удивляюсь, как это люди запоминают содержание разговоров, вот спроси меня, о чем мы говорили полночи, не восстановлю ведь, в голове больше всего какие-то обрывки: «а вот однажды в Туве» или «как-то раз на Камчатке» - бывалая собралась компания, охотники на привале, такие все бродяги, куда там. Мы со Светой журналисты, а остальные этнографы. И вот мы как-то стихийно остались на берегу, когда два «пазика» собрали участников нашего заключительного пикника с ухой на берегу Хатанги и укатили, оранжевые, в сторону села. И мы пошли куда глаза глядят, по берегу.

А солнце висело высоко над горизонтом, белое и бесчувственное, и река не то чтобы текла, а как-то тягуче переливалась, и мы шли и шли, периодически замерзая. Марина с Никитой собирали сердолики, их было полно на берегу, похожих на застывшее растительное масло, присутствовала вся оранжево-желто-красная палитра, но их надо было искать, как грибы, только не в траве, а в мокром песке, а потом Никита убрел далеко вперед, а Марина провалилась в зыбучий песок и промочила ноги, а Алик дал мне спальник, когда я совсем замерзла, и я шла, закутавшись в него и волоча за собой шлейфом. А солнце было все так же высоко, оно катилось вдоль линии горизонта, вровень с ним, все такое же белое и холодное, на него можно было смотреть не щурясь. Обстановка была белесой и призрачной, организм совершенно ничего не понимал, что случилось со временем, но спать не хотел.

Продолжая вести свои бесконечные разговоры акынов, мы добрели до теплого огонька. Костер, как прокомментировала Света в качестве местной жительницы (она выросла в Хатанге и закончила здесь школу), был устроен по всем тундровым законам, деревья горели вдоль, и возле такого костра можно было устраиваться на всю ночь. Ужасно приятно было вытянуть к нему ноги и слушать тихий плеск: это рыбачили мальчишки на лодке. Совсем нескоро подошел один из пап в заношенной камуфляжной куртке с бидончиком грибов, несколько поначалу встревоженный нашим появлением, потому что легкомысленно оставил у костра совершенно открыто початую бутылку водки. Мы заметили, как, подойдя, он проследил ее глазами, но, обнаружив, что мы не тронули стратегический запас, расслабился, обрадовался нам, и мы даже выпили за День строителя. Его звали Боря, и он очень жалел, что не умеет красиво говорить и что нет его друга, Синдбада-морехода, ужасно бойкого, который бы нас занял разговором. Вскоре подошел и Синдбад, оказавшийся крошечным мужичком, тоже в поношенной камуфляжной куртке, с культей вместо одной из кистей рук и с огромным ведром, полным грибов. Поговорили про День строителя, и про виды на урожай грибов, и про жену Синдбада, которая отдыхает в Сочи, и еще, помнится, анекдоты рассказывали, а белесое солнце все так же, не мигая, заглядывало в душу, полярный день на излете, что-то среднее между хмурым утром и поздними сумерками, замирает само время, кончились дни, ведь нет ночи, отделяющей один от другого.

И мы греем руки у огня, едим засохший хлеб и ворошим угли, когда, прогорев насквозь, переломляется одно из бревен, и «Синдбад-палец в рот не клади» стесняется, и у него подрагивает голос. И я совершенно не понимаю, как я здесь оказалась, на берегу реки Хатанги, и откуда эти люди, и кто они мне, и почему они мне вдруг так близки, и Синдбад, и Алик, и Марина, которая потряхивает в кармане горсть похожих на растительное масло самоцветов, а Никита собирает только красные, я тоже в конце концов не выдержу своего сердоликового бесстрастия и попрошу у них один камешек -

на память об этой ночи.

А потом мы идем обратно, идем долго-долго, но так же неспешно, а день все никак не кончается, мы уж и так, и так считаем - и по-московски, и по-таймырски, местное время вроде четвертый час ночи, но разве может в четвертый час ночи так светить солнце, в голове - морок и готовность верить миражам, час иллюзий и нереальности, а мы по-прежнему рассказываем байки, а Света хочет нам показать окаменевшее ископаемое дерево при въезде в поселок, но дерево мы не находим даже коллективно, решив в конце концов, что его забрал Бернар для своей коллекции.

А потом мы со Светой наконец-то добредаем до своего номера, соседка поднимает голову и категорически требует не будить ее рано утром, куда там, нас бы самих кто разбудил. Однако почему-то мне не хочется спать, я лежу в скрипучей кровати, смотрю в окно на солнце и думаю о том... Думаю о том, какие же классные люди мне попались, и тут же вспоминаю, что скажет мне на это одна моя подружка. Ну почему ты сразу говоришь, что они классные, скажет она, ты их совсем не знаешь, обычные люди. Я-то в глубине души понимаю, что моя здравая подружка права, но мне не хочется грустнеть из-за этого в такую прекрасную ночь, я мысленно с ней опять на всякий случай ссорюсь, в качестве утешения вспоминаю, как мой шеф говорит про меня, что я «позитивно настроена», наверное, я просто позитивно настроена, только и всего, но все равно - они такие классные! Особенно сегодня ночью.

А потом мы улетаем. Алик со Светой остаются, они приходят в аэропорт нас провожать. Алик еще с ночи уговаривает меня на безумный поступок остаться с ними до конца августа, но я благоразумна, как бюргер, и не соглашаюсь, хотя и хочется ужасно.

Но на самом деле мы машем друг другу рукой не глядя, и тычемся носом в щеку, и расходимся в разные стороны. Приходи к нам в гости. Ага. И звони обязательно. И ты тоже. Ладно. И я не посмотрела, как Марина с Тарой зашли в переход, и даже не оглянулась на машину, которая увозила Колю с Никитой. Все нырнули в свои обычные жизни до следующей случайной встречи.

Моя нереальная Африка

Я хотела поехать в гости к своей подруге в Липецк. Но поскольку мы все работаем и всем недосуг, я говорю: «Ира, найди мне какую-нибудь тему, и я приеду к тебе в командировку». Она тогда работала в детской газете и вот звонит однажды: «Есть для тебя тема!» История сама по себе небанальная: в далеком от цивилизации селе с красивым, еще петровским, названием Конь-Колодезь русская бабушка воспитывает чернокожую девочку. Причем девочка ей эта никто: юная соседка бабы Шуры, попав учиться в областной центр (о времена, о нравы!), как это говорится, «нагуляла» эту девочку с каким-то африканским студентом. Однажды она привезла крошечную дочку на родину и временно, пару недель, попросила присмотреть за ней соседку. Девочке тогда было семь месяцев. Уехала, приезжала пару раз, а потом перестала. Трагически погибла.

И «теть Шура», доярка из липецкого села, осталась с чужим чернокожим младенцем на руках. Просто вдуматься: село с названием Конь-Колодезь, яблоки тучей, черноземы, беленые домики, сватья, братья, Пасхи, крёстные, автобус в областной центр пару раз в день - и чернокожая девочка с кудряшками. И чужая ей по крови бабушка, которой она стала дочерью. Причем не корысти ради - та даже опеку много лет не оформляла, недосуг было, и пособий никаких не получала. Просто привязалась и полюбила. И вот девчонка эта играла с детьми во дворе небольшого домика, бегала в ларек за чипсами, торговала картошкой на трассе. В совхозе тогда подолгу не платили зарплату, и все жители села от мала до велика зарабатывали деньги, продавая на шоссе картошку, лук и яблоки со своих огородов. В селе ее полюбили и стали считать своей, но все равно она не была такой, как все. Она была - Анькой-негритянкой.

И мы тогда сделали полосу, шапкой которой был мой репортаж, а к нему добрали комментариев, кстати, очень интересных, на тему «русского расизма» (доброго, простодушного и беспощадного).

И все было хорошо, мы заодно потрепались с Иркой на славу, в общем, все удалось, как хотели.

Проходит несколько месяцев, и однажды я нахожу в почте письмо на английском языке из ООН. Я подумала, что какая-то ерунда, но только почему-то я никак не могу его перевести, содержание как-то рассеивается в сознании, потому что сознание отказывается понимать. Перевела с третьего или четвертого захода. Поняла - и ничего не поняла! Иду к Феде, редактору международного отдела. Федя читает и объясняет: тут тебя приглашают на конференцию ООН по правам человека в Южную Африку, в Дурба. О, они билет тебе оплачивают, и пребывание, и суточные. Здорово!

Сказать, что я потеряла дар речи, - значит ничего не сказать. Где я - и где Южная Африка (а вообще, где это? Сразу ассоциация с доктором Айболитом - и такая дребедень целый день, то тюлень позвонит, то олень). Ну, в общем, все оказалось правдой, несмотря на то, что мое сознание поначалу отказывалось верить в это. Мне прислали билет дорогущим «Бритишем», ну, ООН не мелочится. И нас, таких, ООН позвала всего 15 человек со всего мира. Я была не просто одна от России - из Европы нас было всего двое. Более того, почему-то оказалось, что на 7,5 тысяч участников было полторы тысячи журналистов, но почему-то русских журналистов не было, кроме меня. Потом уже запоздало подослали съемочную группу с НТВ. И все.

Когда Федя давал мне ЦУ перед отъездом, сказал: никаких заметок не присылай, тебе выпала такая сказочная возможность, посмотри Южную Африку, всех этих носорогов и львов. Но я уже тогда была большая девочка и не верила в старых добрых фей. Так и получилось. Потому что на второй день на конференции возник конфликт - израильтяне ее грозились покинуть (а потом и вовсе покинули), и все стали писать о демарше израильтян, весь мир, а моя газета наконец-то осознала, что она имеет в ЮАР своего специального корреспондента, и от меня стали требовать заметок. А потом Фидель Кастро (с ума сойти - я видела живого Фиделя Кастро!) вообще заявил о контрибуциях от западного мира за все годы колонизации, и тут такое началось! В общем, я, как последняя дура, каждое утро в 7-30 бежала на первый автобус и ехала в медиа-центр, по пути заскочив в фаст-фуд и перекусив сосисками с картошкой, потому что из-за разницы во времени мне надо было передавать заметки на пару часов раньше, чем всем. Я была нашим специальным корреспондентом, и у нас был эксклюзив. Иногда меня хватало на то, чтобы вечером с балкона отеля бездумно посмотреть, как ныряют дельфины, все-таки место, где мы жили, называлось Dolphin Coast. За окном отеля шумел Индийский океан, он был совершенно близко и никогда не был тих. В общем, как последняя дура. Где-то здесь были львы, заповедники, какая-то экзотика, через дорогу Индийского океана была очень близко Антарктида, недалеко был восхитительный Кейптаун и драматический Йоханнесбург. А я торчала в четырех стенах медиа-центра, где были только компьютеры, пресс-конференции и полторы тысячи моих коллег, которых я знала, как облупленных, даже если они носили чалму или чадру и мы были с ними незнакомы. В общем, мультик «Каникулы Бонифация» во всей красе. И главное, что газета живет один день, и, несмотря на то, что эта конференция вошла в историю (и стала лебединой песней Мэри Робинсон, тогдашнего комиссара по правам человека ООН, женщины элегантной, умной и красивой, мне она понравилась, женщины с высокими идеалами и, как оказалось, с большими иллюзиями), мои заметки очень быстро убежали в архив.

Зато я купила себе маленького носорога из черного тяжелого дерева на базарчике сувениров по пути из медиа-центра в гостиницу. И еще какую-то фигню. И сувенир Ирке - вот ведь к каким непредсказуемым последствиям приводит желание потрепаться с подружкой. И еще зачем-то привезла полчемодана материалов конференции, чуть не попав на лишний вес, почему-то эти бумажки казались мне тогда чем-то невероятно важным.

И еще вот такую странную вещь я заметила на конференции. Нас было 15 получателей грантов ООН, и 10 из нас были тетки. Все совершенно из разных концов земного шара. Ни одна не говорила по-русски. То есть я с ними объяснялась по-английски, так что я не могла развернуться и включить все глубины понимания. А они, даже если бы и задействовали все свои таланты по этой части, все равно упирались в мой невозможный английский.

Но нам удалось прекрасно понять друг друга без слов. Я все думаю - почему? Ведь все мы в той или иной степени были жертвами случайного отбора, и нас ничего не связывало, и у нас, кроме профессии, было очень мало общего. Надо ли понимать это как психологический эксперимент на тот счет, что даже совершенно разные люди, пройдя совместно некоторые испытания («сходив в разведку»), становятся близки друг другу, и это не зависит от их индивидуальных особенностей, а зависит от качества испытаний? И это можно с любым так?

В последний вечер конференции у всех были разные планы. У меня намечалась встреча с соотечественниками - уже почти перед отъездом мне удалось совершенно случайно найти несколько наших правозащитников. Некоторые собирались на «бич парти» - типа танцы на пляже. Кто-то еще куда-то собирался. Но вместо этого все встретились в баре нашего отеля, одновременно и очень рано, часов в восемь, все дико уставшие, кислые и сонные, но, неожиданно обнаружив друг друга, ужасно развеселились. И чего-то там пили, хохотали, острили и плясали. Петь, правда, не могли -

слов общих не знали. И в конце концов в разговорах стала проскальзывать такая знакомая интонация: «Девчонки (в контексте это звучит «ледис»), а какие мы все-таки классные!»

Что интересно, в нашей женской компании, случайно сложившейся из людей, которые по определению никогда не видели друг друга прежде, я обнаружила полный набор знакомых мне типов любой женской компании. У нас была Королева, Первая ученица, Мудрая Тортилла, Неудачница, Озорная девчонка, Практичная женщина.

Королевой, безусловно, была кенийка Мэри. Кенийки, оказывается, это совершенно особые негритянки. У них европейские черты лица, длинные волосы, но цвет этого лица -

таинственно темен, как случайно засвеченный космическим светом моментальный снимок из другого мира. И от этой странности лицо Мэри было фантастически необычно, и осанка у нее была естественно королевская, и вслед ей все оборачивались, и это не стоило ей никакого труда, она не прилагала никаких усилий для того, чтобы от нее невозможно было отвести глаз.

Первой ученицей, Отличницей была канадка Эммануэль. Красивая, ухоженная сероглазая блондинка, она бегло и правильно говорила на трех языках, жила в Швейцарии с мужем-дипломатом, что бы она ни делала, делала это лучше всех, и танцевала, и спрашивала, с безукоризненной осанкой и приятной улыбкой, она работала очень много, едва ли не больше всех, танцевала лучше всех, и я уверена, что статьи ее тоже были весьма достойны.

Алжирка с русским именем Надя была классическая Неудачница. Она была моих лет, но незамужем, и видно было, что несостоявшиеся дети - это ее больное, и еще она была искренняя и очень хорошая, с очень открытой улыбкой. Я таких много женщин знаю, их сразу видно, но вот так сложилась жизнь, вернее, как у нас говорят, «не сложилась личная жизнь», осталась работа, работа, работа. У нее была какая-то неплохая должность на радио, и пахала на конференции она на совесть, передавая по четыре «репорта» в день. У нее, у единственной из нас, потерялся багаж во время перелета и дошел до нее только на третий день. А за два дня до закрытия конференции она сломала руку, причем правую, рабочую, и очень плакала, очень.

Озорной девчонкой, Пеппи-Длинным-Чулком, была мексиканка Клаудиа. Она гримасничала, острила, и видно было, что она из тех, которые упираются и смеются, когда хочется плакать.

Дебра была большая толстая негритянка из Тринидада («Порт оф Спейн» - как же взволновало меня название этого города!). Из всего нашего коллектива только к двум женщинам приставали на улицах мужчины - к Мэри и к Дебре. Дебра была молчаливая и проницательная, настоящий товарищ (именно она ходила с Надей по врачам до полуночи), и совершенно без восторженности, но очень хорошая. Она была Черепаха Тортилла, Старшая сестра. Мы жили с ней в одной комнате, и если б пожили еще, английский перестал бы быть моим кошмаром, она очень деликатно меня поправляла, так, что у меня не возникало никаких комплексов, и подсказывала нужные слова, когда я беспомощно мычала, пытаясь помочь себе мимикой и жестами. У нее было поразительное качество: она никогда ничем не грузила. Иногда мы разговаривали о детях, у нее была уже взрослая дочь. Иногда мы с ней по вечерам ходили в бар. Однажды мы сидели там вдвоем на высоких табуретках, поджав ноги, и молчали, уставшие, так по-семейному, и какой-то субтильный парнишечка пел тонким голосом что-то из «Битлз» на маленькой сцене. Дебра покачивалась в такт, прикрыв глаза, я пыталась ни о чем не думать, в голове был сумбур из лиц, английского, конфликта израильтян и палестинцев, за который мне влетело в редакции, котлового кофе в полиэтиленовых мерзких стаканчиках, вороха пресс-релизов и других бумаг, медиа-центра с воробьями под крышей. И вдруг посреди всего этого я отчетливо - сквозняком в душной комнате - почуяла тебя, впервые за много месяцев, и даже не успела удивиться, с чего бы это вдруг Дебра повернулась ко мне и нарушила наше молчание: «Ты сейчас вспоминаешь о любимом человеке?». Это просто невероятно, ужаснувшись, подумала я. Нет, сказала я Дебре, нет у меня никакого любимого человека.

А Практичной Женщиной была Жаклина из Македонии, с которой мы больше всего подружились по причине одинакового знания английского и славянского происхождения. Однажды Жаклина, тоже очень страдавшая от своего английского, радостно сообщила мне: «иRина (да, меня там знали под совершенно другим именем - иRина), какое счастье, я нашла македонца, и мы сегодня вечером с ним встречаемся. - Потом замялась несколько и уточнила: - Правда, он албанец». Албанец, также страдавший от одиночества, был рад не меньше. Ну, в смысле, они воевали как раз с албанцами. Но там бросились друг к другу, как родные.

Мэри я всегда любовалась, жалела, что я не была в молодости таким совершенством, как Эммануэль. Надю пригласила в Москву. Дебру я научила своей любимой фразе: «The life becomes better» («Жизнь налаживается»). А с Жаклиной мы ходили в рыбный ресторан, где ели рыбу «киклап» (аналогов не знаю), запивая ее невыносимо вкусным шардоне, которым гордится Южная Африка, а потом интервьюировали хорошенькую официантку-индианку на предмет апартеида.

И еще это было могучее путешествие в английский язык. Сначала я понимала турков, израильтян с палестинцами, мексиканцев и т.д., но совершенно не понимала американцев. Потом я начала понимать американцев, но напрочь перестала понимать турков, израильтян с палестинцами, мексиканцев и т.д. Это было мучительно. Мне иногда хотелось плакать по вечерам и казалось, что меня провернули через мясорубку. Мне приходилось затрачивать вдвое больше усилий, чем остальным. Мне приходилось дожидаться пресс-релизов, потому что английский письменный прогрессировал гораздо быстрее. Мне приходилось смотреть глазами умной собаки (вроде бы понимаю, только не говорю) и страдать мощными комплексами.

Но в последний день я впервые полностью, от начала до конца, поняла ежедневный брифинг нашей «spokeswoman» -

пресс-секретаря конференции. А когда мы летели обратно, с изумлением обнаружила, что я поняла обращение пилота (у них такая традиция - пилот весело и непринужденно болтает с пассажирами через открытую дверь, вот и в тот раз он пожелал пассажирам хорошего уик-енда и чтобы южноафриканская команда победила Зимбабве в крикет, они на нем просто повернуты в том полушарии).

А мир невелик на самом деле. Ла-Манш мы проскочили минут за 10, Европу - за полтора часа. В спинке кресла передо мной был вмонтирован экран, и там - дисплей с картой. Над Европой было ясно, в темноте она светилась россыпями огней, и я отметила, как она заселена, какая она живая, потому что огни были везде. У меня была карта, я сверялась и запомнила Женеву возникшей ассоциацией с бриллиантовым колье (множество искрящихся огней, алмазная пыль) и Ниццу своим несомненным сходством с сетью, естественно рыболовной, потому что Ницца кончалась морем, и правильный геометрический строй улиц напоминал ячейки, а огоньки - сверкающие капли воды. И я вспоминала Экзюпери и Маленького Принца, но не про кто за кого в ответе, а потому что ночной полет и пустыня, а над Сахарой мы вообще летели целый час. А у боингов «British Airways» были чудесные расписные хвосты, такие детски размашисто и ярко разрисованные. Я подумала вначале, что вот надо же, что придумали. А потом оказалось, что их расписывали по эскизам африканских народных художников.

Сильнейшее впечатление произвел Лондон на пути туда. Когда под крылом замелькали черепичные крыши, я ужасно разволновалась. Ведь в 16 лет я однажды сказала однокласснику такую фразу: «Есть в мире недоступные вещи, с которыми надо смириться. Я точно знаю, например, что я никогда не попаду в Лондон. И ничего!»

А мы учились в советской английской школе (нас учили учителя, которые никогда в жизни не видели живого англичанина). И с блаженного третьего-пятого класса в плодородную память, а может, это и не память, может, это матрица моей личности, моей души, короче, в то, без чего меня не было бы, были заботливо высажены топики про Трафальгарскую площадь, и Вестминстерское аббатство, и Биг Бен, и я уж молчу про Бейкер-стрит и про Диккенса, и вроде все это понятно, и я взрослая уже женщина, и только совершенно непонятно, чего это я разволновалась.

Дети Ардатова подросли.

10 лет спустя

Я опять вернулась. На этот раз из Дивеево. Как-то спонтанно получилось: мы ездим с 2000 года почти каждый год по одному и тому же маршруту, и каждый раз - все по-новому. Это фантастика! Никогда не получается по плану. Иногда Серафим Саровский допускает до себя, иногда - нет. Вчера допустил, меня - впервые с 2001 года! Все эти годы то мы приезжали раньше, то позже, то очередь безумная, а однажды и вовсе прямо перед нами перекрыли понтонную переправу в Муроме - уже открытым текстом не пустил. Не заслужили. Поэтому это такое большое событие для меня в этот раз, я даже задумалась. Серафим Саровский - мой самый главный святой. Его любимая икона - «Умиление». Как и апостол Павел, он утверждал, что все наши поступки ничего не стоят, если за ними в душе нет любви. Еще он учил, что самое главное - это радость, и обращался к людям, знакомым и незнакомым, так: «Радость моя!».

В Дивеево полно паломников, всяких - и искренних, и святош, и туристов, и среди них мы - я, Омбра и Маринка, совсем неправильные и нескорбные. Накануне вечером выяснилось, что у каждой из нас по разбитому сердцу (причем по разным поводам: у Омбры - из-за Мальчика, у Маринки сорвалась сделка, а у меня терзания из-за работы), и вот три разбитых сердца ханжески натянули платочки и юбки и поехали поклоняться любимому святому.

Куча всего произошла за эти два дня только потому, что я сразу сказала: а давайте слушать мой внутренний голос, и все согласились, а куда деваться - я за рулем. По пути в Дивеево чинили кондиционер в Муроме. «Главное - это хорошая компания!» - сказала в какой-то момент то ли Омбра, то ли Маринка. «Главное - исправный кондиционер!» - возразила я. На выезде из Москвы выяснилось, что кондиционер дует теплым паром. Забортный термометр при этом показывал плюс 32. В общем, первые полдня обстановка в машине была трагической и мрачной. Я волновалась и беспрестанно пила воду. Ремонт нашли только в Муроме. Причем муромчане оказались совсем не клиентоориентированы. Когда мы приехали в мастерскую, главный толстый дядька посмотрел на нас с недоверием, так, как будто мы его разыгрываем, и все время мрачно нас переспрашивал: что вам нужно? кондиционер? (подтекст: а вы уверены?). В итоге всех этих треволнений мы потеряли кучу времени и денег. Но я мужественно сказала: когда надо будет, тогда нас и пустят дальше. Это - проверка на смирение и на готовность принять то, что с тобой происходит. Даже если это пышущий в лицо температурой больше 30 градусов вентилятор воздуха.

Потом мы свернули с дороги и наконец-то зарулили в Судогду - накануне прочли в интернете, что там есть замок. Действительно! Разрушенный ныне замок когда-то построил Храповицкий Владимир Семенович - гусар, франкофил и лесопромышленник. Но прежде Храповицкий Владимир Семенович на спор построил себе конюшню - точь-в-точь замок своего французского друга. Французский друг признал поражение: его замок был хуже, чем конюшня. Спорили на бутылку вина, хотя для постройки конюшни в виде замка Храповицкий Владимир Семенович вначале построил кирпичный завод, выпускавший кирпичи с монограммой «ХВ».

«Это он так прикольнулся», - сказал мальчик Вова.

Мальчик Вова был наш гид. Мы заехали в это место, зачуханное и поросшее бурьяном из-под тротуарных плиток, и когда увидели что-то вроде замка, остановились. Тут к нам подъехал на велосипеде рыжеватый мальчонка лет десяти-двенадцати. «А хотите, я проведу вам экскурсию?» - сказал он. Мы улыбнулись с видом «нас-то не проведешь»: видали мы таких мальчонков, которые вымогают деньги у достопримечательностей. Ну давай, Вова (в скобках: мы сегодня не жадные). Через пять минут мы смотрели на Вову, вытаращив глаза. Картавя и старательно, как будто отвечая выученный урок на экзамене, Вова излагал нам историю Храповицкого Владимира Семеновича, гусара и лесопромышленника, мечтателя и состоятельного человека, обожавшего Францию и любующегося лилиями. Человека, который усыновлял детей, а в замке сделал для прислуги комнаты отдыха с душевыми кабинами, - в самом начале 20 века. И историю его замка, который даже в разрушенном виде производил впечатление подлинного и настоящего. Еще через пять минут мы обнаружили, что за нами следят несколько пар глаз. Еще через пять минут до нас дошло: это был потрясающий бизнес 12-13-летних мальчишек, которые заучили, как «Одиссею», наизусть - мы так и не поняли, из чьих уст, но дословно и буквально - эту восхитительную историю, даже не понимая некоторых слов. «А здесь был кабинет его жены, она была ученая, по-нашенски - ботаник». «А здесь была псарня Храповицкого Владимира Семеновича. Однажды на охоте его собака укусила крестьянина. За это он взял его на работу к себе в псарню. Но однажды этот крестьянин отравил собак и любимую Храповицким Владимиром Семеновичем обезьянку капуцин. Тогда Храповицкий Владимир Семенович повесил этого человека и похоронил своих собак в ошейниках из чистого золота, а обезьянку капуцин в хрустальном гробике». Видно было, что Вова понятия не имеет, кто такие обезьянки капуцин.

У нас отвисали челюсти. У нас на троих три филологических образования, и мы в состоянии оценить качество текста. Я пожалела, что не взяла диктофон.

«Мальчик, а откуда ты все это знаешь?» - не выдержала я. «Я книжки люблю читать», - отвел глаза Вова. Прозвучало неубедительно, потому что мы видели его конкурентов. Здесь была какая-то загадка. За этими деревенскими мальчиками на велосипедах стоял какой-то настоящий историк, и не то что мы не догадывались, кто он, боюсь, этого не знали даже они.

Этот разрушенный замок полон чудес. Там мраморная лестница и огромные дубовые балки, осколки настоящей майолики и остатки мозаичного пола из чего-то типа слюды - когда его мочили водой, сказал Вова, он сиял. Мы видели засыпанный штукатуркой и мусором вход в настоящий подземный ход, по которому Храповицкому Владимиру Семеновичу так и не удалось бежать от революции. Как я потом прочитала, все свое имущество он оставил советской власти - по дарственной, между прочим! За это сохранил себе жизнь, но умер во Франции в полной нищете в доме престарелых. И мы, три разбитых сердца, сразу поняли, что замок Храповицкого Владимира Семеновича и экскурсия мальчика Вовы - это просто сумасшедший подарок от мироздания. Причем неизвестно, что круче - сам замок или этот уникальный бизнес 12-летних мальчишек («Вова, а сколько стоит твоя экскурсия?» - «А как оцените, но вообще-то я беру 250 рублей»).

А потом - Дивеево (к вечеру из-за каких-то просто аномальных пробок на всем пути следования), собор, жара, паломники, наши платочки, опасения, что опять не допустит, потом угадывание, что допустит почему-то на этот раз, восторг, потом в соборе - очередь, духота, черные рясы монахинь и монахов, свечи, молитвы, очень много людей, почти физически видимые излучения чувств, страхов, благоговения, любопытства, боязни, какие-то суетные мысли, и благодать только потом, уже после, уже задним числом, уже на воздухе - нас много, а он один.

...Утром искали источник. И опять - дадут, не дадут? Долго кружили, и он не давался, и проскочили поворот, и уже решили ехать обратно, нет так нет, значит, в следующий раз. И как по волшебству, открылся нужный поворот.

Говорят, правда, что это ненастоящий источник, в том смысле, что он не имеет отношения к Серафиму Саровскому, а настоящий известен только посвященным, но, поскольку мы так и не узнали, где настоящий, поехали к этому. Тем более я уже давно поняла то, что знали все святые, в честь которых называют эти источники, - это не они делали воду святой, это она их делала святой, на то она и вода.

«Ой, мамочки!» - «Не оймамочки, а во имя Отца, и Сына, и Святого духа!» Вода не то что ледяная, а просто воздух вырывается из легких, но главное - окунаться с радостью почему-то получается. Омбра не стала, а мы с Маринкой потом сидим в машине, обалдевшие и счастливые.

Около источника продают всё. Ночные рубашки (артефакт здешних мест и ходовой товар - женщинам нельзя окунаться ни голой, ни в купальнике, но заранее многие об этом не думают), кагор, кресты и свечи, амулеты, косынки. Кстати, увидели в Дивеево магазинчик с потрясшим нас названием «Мир платков. Мы оденем всю семью»... Когда попали сюда в первый раз, мы с Омброй купили себе по рубашке в горошек, но с тех пор я уже ничего не покупаю - у меня есть рубашка, которую мне подарила моя бабушка Ирина перед смертью. Полотняная, простая, настоящая. И ей лет 50, по моим ощущениям...

Потом Муром, крошечный Троицкий монастырь, который я обожаю, несмотря на неулыбчивых монашек, обязательно к Петру и Февронии - моя любимая, почти гамлетовская, история, из которой Светлана Медведева сделала дешевый праздник любви и верности, но это совсем не сиропчик а-ля «День святого Валентина». Вообще-то Петру и Февронии бесполезно молиться, потому что вот уже лет 600-700 им, которые так и лежат рядом навеки, нет дела до других людей. Каких бы ромашек вокруг них не нарисовали.

Все эти годы, что ездим сюда, мы по дороге обсуждаем это странное сказание из древнерусской литературы. И, похоже, это не пример для подражания влюбленным. Начать с того, что, согласно летописи, свои раны князь Петр получил не в ратном бою. Он был знаменит только тем, что убил любовника жены своего брата, который для маскировки являлся к ней в образе ее же мужа. И вот князю Петру и пришлось убивать «образ» своего брата при помощи волшебного меча. Сомнительная, в общем, какая-то история. И заболел он после этого. Причем болезнь его была не из области хирургии - не раны, а какие-то непонятные струпья, в общем, как сказали бы сейчас, что-то из области психосоматики.

Так что не исключено, что он убил-таки своего брата, судя по тому, что в летописи тот больше так и не появился. И судя по тому, что брат его в это время находился в спальне собственной жены, то не исключено, что и страсти там были нешуточные.

И, похоже, Феврония полюбила человека с огромной душевной раной, от которой он до конца жизни не мог избавиться. И почему бы не предположить, что эта его депрессия накладывала свой отпечаток на все - и в том числе на то, что дела княжества ему становились безразличны. Как это? Февронию изгнали, а она сказала: «Я возьму с собой самое дорогое - своего мужа». Он что - вещь? И взяла ведь, а почему князь не сопротивлялся? Или он был инвалид? И эта знаменитая сцена на челне: как посмел кормчий при живом муже, более того при князе, вассалом которого он был, приставать с гнусными предложениями к его жене, да так, что ей самой пришлось защищаться?

Но, видимо, было в нем что-то, за что она его любила бесконечно. Ну, и чудо же было - это факт, оказались же они вместе после смерти! Так что это, безусловно, история любви, только гораздо более драматичной и непростой.

На роль примерных возлюбленных скорее подходят князь Дмитрий Донской и его жена Евдокия. Поженились в 13 и 15 лет (вот кто русские Ромео и Джульетта, только со счастливым концом). То есть молодые, красивые - да, была воля родителей, но им повезло таким образом встретиться! И прожили 20 лет не просто сожителями из морганатических интересов, а реально в любви. И дети часто рождались, и ждала она его из походов, и выхаживала после ранений, и он всегда к ней возвращался и не искал наложниц и приключений на стороне.

Есть широко известный факт из летописей: когда стали о ней ходить какие-то слухи после смерти мужа, а она вела активный образ жизни и, в общем, не была, судя по всему, ни овцой, ни забитой женщиной, ее сын потребовал объяснений. Она подняла платье, и он увидел, что под ним -

вериги. То есть она не хотела быть без него счастлива, но и покончить самоубийством тоже не могла себе позволить. Она очень много делала для людей, то есть, говоря современными словами, была не то что бизнес-леди, но самодостаточная и самореализующаяся женщина (естественно, очень верующая и служившая не столько себе, сколько Богу).

Потом ушла в монастырь, потом была канонизирована как Евфросинья Московская.

А о Петре и Февронии мне хочется когда-нибудь написать отдельно. Но это совсем не пример для подражания, потому что это крест.

В Муроме с началом патроната Светланы Медведевой сдали в утиль наш обожаемый понтонный мост через Оку. Его иногда разводили, когда шли баржи, и мы тогда ждали на берегу. И билеты на него продавали, как на трамвай, и перед входом на мост мы обычно покупали мороженое в стаканчиках, а если обернуться, когда уже въедешь на эти плавучие понтоны, можно было увидеть в небе на высоком берегу этот удивительный город с куполами. Вместо этого понтонного моста построили длинный воздушный арочный мост, навевающий ассоциации с Сан-Франциско.

...А потом мы неспешно поехали домой. После мучительного трафика предыдущего дня мой внутренний голос рекомендовал поехать попозже, когда схлынут пробки. Поэтому мы заехали во Владимир, а потом в Боголюбово - показать Маринке храм Покрова-на-Нерли.

Картинки с этим храмом есть во всех учебниках истории примерно 4 класса. Он внесен в какие-то мировые наследия, в общем, везде, куда можно внести, он внесен. Он такой простой, что даже неудобно спрашивать, знаешь ли ты, - его все знают. Как Джоконду. Более того, он не особо и намоленный - в нем никогда не проводилось регулярных богослужений, а только от случая к случаю. Он - объект картинок, фотографий и прочего кича. То есть соблюдены все условия, чтобы меня потянуло тошнить.

И тем не менее, когда я попадаю в Боголюбово и вижу его, у меня что-то замирает внутри, хотя мы здесь бываем чуть ли не каждый год. Начиная с того момента, когда он неуловимо мелькает в проемах шоссе, и потом, когда мы идем к нему по тропинке - к нему нельзя попасть иначе, кроме как пешком через луг, и потом, когда он приближается, и потом, когда трогаешь его теплые белые камни, и потом, когда ищешь в пруду ту точку, где этот белый храм с облаками - его опрокинутый вариант среди кувшинок и перевернутых облаков.

И ему уже почти тысяча лет - мне никак не верится. И если принять на веру концепцию нашей сегодняшней поездки как то, что ничего не делается зря, это ж значит, что, когда владимирский князь Андрей Боголюбский, страдая о своем погибшем сыне Изяславле, заказал себе храм, который был бы ему виден из окна резиденции вдалеке, он на самом деле думал не о себе (его самого-то убили лет через 10-15), вернее, он думал, что думает о себе, а на самом деле он заботился в том числе и о трех разбитых сердцах, которые через тысячу лет одним ясным июльским вечером будут брести через луг и рассуждать о том, что надо смириться и просто, не раздумывая, принимать то, что дает им жизнь.

Домой поехали позже, чем обычно, часов в 9 вечера. Уже смеркалось. И как только мы выехали из Владимира, мы попали в дождь и в пробку. Дождь был ужасным ливнем. Пробка была ужасным скоплением стремительных фур, наглых джипов и светофоров. Я боялась вообще всего. Огромных фур сбоку и сверху, темноты, запотевающих из-за неисправного кондиционера стекол, неуправляемых джипов, потоков воды, обочины, светофоров, того, что я усну, того, что у меня в салоне запахнет горелой резиной. Я незаметно для Маринки и Омбры установила у себя спидометр так, чтобы считать, сколько нам осталось до Москвы. Они (незаметно для меня) приняли решение занимать меня разговором. Мы вспоминали события. Мы хохотали. Мы обсуждали тему - расслабься, и к тебе придет все что нужно. В самый напряженный момент мы включили Высоцкого: «А ну, без истерик, мы врежемся в берег!» - сказал командир». И вдруг я поняла, что чувствую полную поддержку. И мне стало так легко! Сама я после утреннего купания в ледяном святом источнике была похожа на пастушка с соломой в волосах. И тут я обернулась, посмотрела на Омбру и Маринку. У них был, безусловно, просветленный, но определенно уставший вид. Я сказала: «Девчонки, как же вы устали!!!» Они чуть не упали от удивления и закричали в два голоса: «Аа-аа, она нас еще и утешает!!! Смотри, пожалуйста, на дорогу, мы даже не можем представить себе, как устала ты!»

Потом мы опять стали подпевать Высоцкому. А потом Омбра вдруг получила смс-ку от Мальчика. «Ты где?» - спросил он. «Я занимаю водителя, чтобы он не уснул!» - честно ответила Омбра. «Ты разве не знаешь, что электрошокер - лучшее средство для водителя в этой ситуации?» - ответил ей Мальчик. А потом, когда Обмра вышла в ночь к поджидавшему ее Мальчику, Маринка мне говорит: «Слушай, я поняла за эти сутки, что моя несостоявшаяся сделка - это такая фигня! Сейчас даже смешно, что я так от этого переживала!»

А потом я приехала домой, и когда на стоянке заглушила мотор и сняла руки с руля, они просто упали, выключились. То есть тысячу километров за два дня они выдержали, а на 1100 сломались. Но, тем не менее, у меня ощущение счастья. Мне кажется, я не просто получила то, за чем ездила, нет, я получила колоссальный подарок, о котором даже не мечтала. Потому что если ты контролируешь или пытаешься контролировать свое будущее, ты контролируешь его в меру своей фантазии, а если ты, не думая, просто принимаешь, что тебе дадут, ты получаешь такое, о чем у тебя никакой фантазии не хватит. Все началось с пробок и неисправного кондиционера при жаре 35 градусов. А закончилось Историей и сказкой. Надо просто смириться и довериться, и все будет хорошо.

С Днем печати!

Когда я приехала с Камчатки и пришла в газету, я была никто и звали меня никак, потому что в Москве опыт работы в провинции вообще никак не засчитывается, и то, что я была такая звезда камчатского пошиба, никого не волновало. Мне было 35 лет, и фактически я начинала с нуля. Мне приходилось конкурировать с 25-летними бойкими мальчиками и девочками, я бегала по прессухам, как и все они, писала в номер крошечные заметки по 50 строк (это я-то, признанный автор велеречивых эпических очерков с продолжением!). И даже эти заметки потом безбожно кромсал редактор-рерайтер, подгоняя их под безликий газетный стиль, от чего у меня кровью истекало сердце. Ну вот, горько думала я, дожила, уж заметки в 50 строк не могу написать! В общем, я проходила жестокую школу «дейли» - настоящей ежедневной газеты.

НАТО напало на Сербию, это была главная тема, нас посылали на митинги, мы брали комментарии по телефону -

обычная рутина. Мы думали, чего бы такого написать, о чем не пишут другие газеты (ну, тот самый «фитиль всем прочим»). И однажды на планерке редактор нашего отдела Толя, заложив руки за голову и разглядывая потолок, разразился креативом: «А если попробовать найти кого-то, кто участвовал в боевых действиях в Боснии (была такая война в середине 90-х, о которой и тогда-то почти забыли, а сейчас и подавно)? И сделать с ним интервью?»

Поскольку у нас в отделе была «дедовщина» и «молодым» была я, а заниматься этим никому не хотелось (задание было классическим из серии «пойди туда, не знаю, куда» - где искать этого участника?), взгляды всех моих коллег остановились на мне. «Ира?» - сказал Толя, старый холостяк, эстет, интеллектуал и женоненавистник. Когда он пришел в наш отдел, у нас было пять мальчиков и шесть девочек, через полгода остались семь мальчиков и одна девочка - я. Меня Толя почему-то не только не выживал, но, наоборот, очень уважал и даже, краснея, как-то попросился перейти на «ты». От него я впервые услышала в свой адрес такой комплимент: «Ира, ты такая вменяемая!» Правда, критических текстов мне не поручалось, все знали - загублю, потому что я оказалась абсолютно бездарна в размазывании кого бы то ни было по стенке. Олег ругался (кроме редактора отдела у нас был еще завотделом, это был Олег, мой будущий старый друг и самый любимый редактор, с которым мы будем понимать друг друга с полуслова и у которого я потом очень многому научусь в профессии), а Толя объяснял это тем, что я «позитивно настроена».

Я сказала без энтузиазма в голосе: ну хорошо, попробую, надеясь, что мальчики меня пожалеют и спасут, но ни фига подобного, мальчики, наоборот, приободрились и расслабились. Газета - не место для сантиментов.

«Сегодня четверг, - сказал Толя благодушно, - вот как раз пара дней у тебя есть, текст планируем на понедельник!» Это был последний рабочий день на неделе, и после планерки Толя отправился играть в преферанс, а мальчики пошли пить пиво и по девочкам.

...Я понятия не имела, где в Москве в 1999 году искать добровольца боевых действий в Боснии 1995 года. За два дня. Мы официально не участвовали в той войне, соответственно, никаких списков ветеранов, общественных организаций и т.д. не было. Добровольцы проникали в Боснию окольными путями, и их жизнь и смерть была только их личным делом. Самой гениальной идеей в этой истории оказалось позвонить в комитет солдатских матерей. И когда мне ответила какая-то тетка, я виртуально бухнулась ей в ноги: «Мариванна, я понимаю, что это не по вашей епархии, но может быть, вдруг, когда-нибудь, на вашем жизненном пути попадался такой человек? Это не по работе, а как бы лично для меня (при этом я с ней не была знакома даже)». Мариванне не попадалось, но она могла спросить у Натальпетровны. Натальпетровна тоже ничего не знала, но вот-вот должна была подойти Аннапална. Когда подошла Аннапална, забрезжила удача. Когда-то она была знакома с женщиной, у которой в Боснии погиб сын - женщина спрашивала, не может ли она рассчитывать на пенсию, но, конечно же, не могла, какая еще Босния? И - да, действительно, она оставляла телефон, но Аннапална должна была его найти, если он сохранился, правда, она предупреждает, что это было несколько лет назад.

Четверг закончился. У меня была крошечная надежда. Но без всякой гарантии. Я кусала кулаки и боялась спугнуть удачу.

Наступила пятница. Аннапална пришла на работу только к обеду, но она нашла телефон. Я было обрадовалась, но оказалось, что женщина та поменяла квартиру. Причем это был тройной обмен, и новые жильцы не знали ее адреса, но знали адрес людей, с которыми она непосредственно поменялась. Но только адрес, не телефон. Я дрожащими руками записала адрес и помчалась туда. Машину я тогда не водила, у меня ее не было, мобильников тоже ни у кого не было, это была эпоха пейджеров. Адрес оказался в Новокосино. Сначала я долго-долго ехала в метро с несколькими пересадками, потом долго-долго ждала маршрутку, потом долго-долго бродила между гигантских, похожих, как две капли воды, новостроек без опознавательных знаков. Уже смеркалось, когда я, наконец, нашла нужный мне дом. Позвонила по домофону - внутрь меня не впустили, и телефона женщины у этих людей не было, но - о счастье! - оказался номер ее пейджера. Я помчалась обратно домой - мобильников не было, я могла звонить только по городскому. Пока я добралась из Новокосино к себе в Ясенево, был уже вечер пятницы. Я отправила ей долгое и пространное сообщение со своим телефоном, умоляя со мной связаться.

Я приготовилась в субботу вообще не выходить из дома и ждать у телефона. Но неожиданно около полуночи все еще пятницы раздался звонок - это была та женщина. Мой вопрос был неожиданным для нее. Она не знала. Она обещала подумать. У нее был далекий, нервный и бесконечно усталый голос. Она дала мне свой адрес - он оказался в Марьино, еще на одной, далекой от меня, окраине, вроде бы не возражала, чтобы я приехала в субботу вечером, но все еще колебалась, а потому сказала: «...если я, конечно, буду дома».

И вот в субботу вечером я стою на перроне в метро. У меня колотится сердце, и я твержу про себя: «Господи, пожалуйста! Ну, пожалуйста, Господи! Помоги мне!»

И вдруг у меня появляется странное ощущение, что меня слышат.

А я тогда была влюблена в одного программиста. Не то чтобы совсем безответно, но как-то неопределенно. Программист уехал в отпуск, без меня, емейла и телефона, я мучилась неизвестностью, гадала, конец это или еще не конец, чувствовала себя одинокой и покинутой.

И вдруг у меня появляется еще более странное ощущение, что мне приходит ответ от мироздания. «Сегодня твой день. Твое желание будет исполнено, но только одно. Выбирай, чего ты хочешь - ЕГО или чтобы женщина была дома?»

Как вы думаете, что я выбрала?

...Мой текст про 20-летнего мальчика, поехавшего с какими-то казаками добровольцем в Боснию и погибшего там через три недели, вышел в понедельник в шапке нашей полосы. С фотографией потрясающего белокурого красавца с хорошей улыбкой среди каких-то бородатых людей, присланной матери из Боснии в первые дни после приезда туда. Погиб он быстро и просто - от пули снайпера, ничего там не успев сделать и никак не повлияв на ход этой неизвестной войны. В тот вечер мы проговорили с его матерью до упора, я еле успела в метро. Все утро воскресенья я писала текст, чтобы успеть в понедельничный номер.

Мой текст фигурировал во всех обзорах, к нам приезжали с РТР, и мы вместе с ними делали про это сюжет. Выступала там, правда, не я, а наш замглавного, потому что я всегда была косноязычна. Он рассуждал о том, за что погиб этот мальчик, предполагалось, что ни за что, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», но я читала его письма - он просто хотел, чтобы в его жизни появилось что-то настоящее, цель и смысл, а в России тогда все торговали и стояли за прилавком, и никакого просвета.

Его мать потом не пришла даже за газетами, по-моему, она сожалела о своей нечаянной слабости, иногда в такие минуты я и сама кажусь себе сволочью, как кто-то выразился: «Журналист - это тот, кто в доме повешенного говорит о веревке».

Но я это сделала.

Мою фотографию не повесили на доску почета. То, что этот текст выйдет в понедельник и я найду своего героя, само собой разумелось!!! Через неделю его забыли - газета живет один день.

А я в то лето была влюбленная, несчастная, смешная и очень хорошенькая. Я приехала с Камчатки такой почтенной матерью семейства, дородной и солидной, с химической завивкой на голове, я покупала себе дорогую одежду и брезговала фаст-фудами. А в то лето я ритуально коротко постриглась, прощаясь с прошлой жизнью, выкрасила волосы в разные цвета и, похудев на 10 кг, надела черные джинсы, из которых потом не вылезала несколько лет.

Моя лучшая подруга Маринка хихикала надо мной. Мы пили у них на кухне пиво, а я мучила их с Сашкой чуть ли не до утра подробным описанием своих страданий. Наутро Сашка задумчиво сказал Маринке: «Я вот думаю, не влюбиться ли мне в Ирку?» «Получится ли? - с сомнением ответила Маринка. - Если учесть, что мы знаем друг друга, как облупленные!» Я в свое время была свидетельницей на их свадьбе и, собственно, притащила их в ЗАГС.

Когда они подвозили меня домой наутро, Маринка поставила мне в машине песню Визбора со словами: «Это про тебя!» В песне были слова: «Конец твой - еще не кончина, а только ступень для тебя».

...Эта песня так и играла в машине, когда через несколько дней Маринка разбилась, а мы с Сашкой выбирали ей гроб и рыдали в морге, обнявшись. Это у нее была - кончина, только никто из нас об этом не подозревал, когда она ставила мне эту песню.

Побочным эффектом от Маринкиной смерти было тотальное и скоропостижное излечение от несчастной любви. Через неделю я получила обнадеживающее письмо от программиста. Я долго и вдумчиво перечитывала его, пытаясь понять, кто этот человек и что ему от меня нужно.

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.