Южная звезда
Загружено:
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЖУРНАЛ № 3(48)
Борис Климычев
 Короткие рассказы

Homo sapiens

В марте 1978 года руководитель нашей писательской организации Вадим Макшеев получил письмо, в котором было буквально следующее:

«Глубокоуважаемый Вадим!

Позвольте мне с беспредельной нежностью обнять Вас за статью о Борисе Николаевиче. Он спас мне жизнь, я у него в вечном долгу. Homo sapiens. 29.03.78 г.».

Вадим передал мне это письмо с некоторым недоумением. Да я и сам был удивлен. Вроде бы никому жизнь я не спасал. И зачем такой псевдоним? Да и вообще, если я ему спас жизнь, так он бы мог со мной встретиться, денег я бы с него не потребовал.

Я положил письмо в свой архив. И все пытался вспомнить: кому же это я спас жизнь? И ведь вспомнил все-таки!

Мы жили в доме на Тверской, № 5. Первый этаж дома был каменный, а наш верхний этаж - деревянный. Кухня была общая, мы пользовались ею вместе с соседями Есманскими. Половину кухни занимала огромная русская печь с шестком, вьюшками, подпечником, в который укладывались длинные кочерги, ухваты. До войны в этой печи не только пекли хлебы, варили уху, щи да каши, но и коптили огромные, нашпигованные чесноком окорока, которые в процессе готовки покрывались хрустящей коркой, при одном взгляде на которую текли слюнки.

Со стороны входной двери можно было влезть на печь, и все мое детство я провел на ней. Сосед Георгий Фаддеевич Есманский утверждал, что горячие кирпичи этой печи могут вылечивать любые болезни. Зимой мы с ним вдвоем спали на печи. Ложились сначала на подстилки из старых половиков и душегреек, а когда жар протопленной печи ослабевал, отодвигали подстилки в сторону и лежали на кирпичах, которые ласково грели нас до утра.

Это было в 1942-м году, мне было двенадцать лет, время было в нашем Томске и голодное, и холодное. Отец погиб на фронте, мать с утра до ночи была на работе. Приходя из школы, я сидел на кухне вместе с Георгием Фаддеевичем и его женой Ксенией Никитичной. Дрова доставались с трудом. Ночами я с Фаддеевичем ходил отдирать плахи от заборов. И только на кухне было чуть теплее, чем во всей квартире. Теперь протапливали печку экономно, она была чуть теплая. Но нам с Фаддеевичем уже на печи не было места. Там спала студентка Акилина. Я не помню уже, где и чему она училась, но имя ее редкое запомнил, она была из какой-то ближней деревни. Очень вежливая, тихая и красивая.

Мне хоть и было двенадцать и был я тощий и вечно голодный, но красоту Акилины чувствовал отчаянно, аж под ложечкой ныло еще больше, чем от голода, стоило только взглянуть на нее. Я вообще почему-то рано повзрослел, удивлял и соседей, и мать этим. Я решал, как говорят бюрократы, проблемы жизнеобеспечения. Ремонтировал наше старенькое радио. Проклеивал потрескавшиеся стекла и рамы полосками бумаги, причем в качестве клея использовал хозяйственное мыло. Когда в счетчике на кухне перегорала пробка, я тотчас изготавливал новую перемычку из кусочка тонкой балалаечной струны, сворачивая ее спиралькой.

Свет давали только с шести до десяти вечера. И Фаддеевич стремился использовать это время максимально: включал самодельную плитку, варил на ней или просто грелся. Вскоре он раздобыл еще одну самоделку. Но балалаечная спиралька, не выдержав нагрузки, сгорала, и дом погружался во тьму.

Тогда Фаддеевич соорудил перемычку из толстой проволочки. Мол, эта уже не сгорит. Напрасно я его увещевал. Я предрек пожар. Гордый поляк запальчиво сообщил мне, что яйца курицу не учат и что материно молоко у меня на губах еще не обсохло...

А пожар действительно случился. Было уже поздно, пришла Акилина, собиралась лезть на печь, где у нее лежали книжки и конспекты. И тут раздался треск, запылали электропровода, которые тогда были в нитяной обмотке и крепились на роликах, прибитых по верху стены гвоздями.

- Воды! - вскричал Фаддеевич. - Акилина, беги на фабрику, звони в пожарку!

Все это были глупости. Пока Акилина добежит до фабрики, от дома только угли и останутся. Я мигом подтолкнул кухонный стол к стене, влез на него и рванул провода голыми руками в том месте, где изоляция еще была цела. Свет сразу погас. Фаддеевич неразумно матерился. А я понял, что замыкание ликвидировано и осталось только загасить тлеющие провода, и потребовал сухую тряпку. Никитична подала мне ее.

Я обрывал провода.

Фаддеевич ругался: где потом будем провода брать, кто их натягивать будет?

Я его не слушал.

Провода достанем. И натянем сами. Мать поможет. Она все умеет. Закончив дело, я сказал Фаддеевичу, что если он не уберет свои плитки куда подальше, я сам его заложу контролеру.

Через месяц после этого случая, ближе к весне, на кухне стал появляться еще один персонаж. Это был студент - длинный и тощий, в очках. Он помогал Акилине решать какие-то задачи или что-то в этом роде. Свет выключали после десяти часов вечера, а студент не уходил. Я из нашей комнаты слышал, как он кашлял и что-то бубнил. Иногда слышался тихий смех Акилины. Мне это было неприятно. Но нервы у меня тогда были хорошие, засыпал я быстро.

Дел у меня всегда было много. С пяти утра стояние в очереди за пайком - суровая необходимость. Уроки в школе. Иногда мать давала записку к родичам, я шел к ним и приносил домой овсяную лузгу, затвердевший жмых. Это не спасало от голода, но скрашивало жизнь. А еще я был записан сразу в пяти библиотеках Томска и читал весь световой день. Читал в очередях, на уроках, на ходу, когда куда-нибудь шел, как сейчас на ходу слушают музыку меломаны. И жил я вроде вовсе не в Томске. Я был капитаном Немо, Дон Кихотом, Робинзоном, Гулливером, одновременно Квазимодо и Эсмеральдой и даже пиратским попугаем, кричавшим: «Пиастр-ры, пиастр-ры!»

В те годы в голове у меня было полно книжных слов, умных мыслей, только весь этот «товар» пропадал безо всякого толка. Это никому в моем окружении не требовалось. Если я пытался что-либо проповедовать, Фаддеевич без обиняков обрывал меня:

- Не болтай!

Однажды я вернулся поздно вечером домой и еще на лестнице услышал крик в нашей квартире. Вошел, увидел на кухне студента и ругавших его Есманских. Студент был взлохмачен, глаза его блуждали, руки тряслись.

- Я и подумать не мог! - повторял он осипшим голосом.

- Сволочь! Из-за тебя нас милиция два часа допрашивала, кобелина несчастный! - кричала Ксения Никитична.

Фаддеевич язвительно сказал:

- Подставлять не надо было!

Есманские удалились в свою комнату. Я спросил студента, в чем дело.

- Акилина под поезд кинулась! - ответил он и зарыдал.

- Но почему? - спросил я, хотя уже и сам догадался.

- Она забеременела, сказала Есманским, а они ей в квартире отказали. Я сволочь, я убийца! Я попрощаться с тобой пришел, знаю, ты добрый, умный парень. Мне теперь не жить. Я под поезд - не смогу, я сменял вельветовую куртку на бутылку водки. Выпью и повешусь где-нибудь в сортире, я уже и веревку припас.

- Ну и дурак! - выругался я. - Акилина - девушка, в строгости воспитанная, наивная. Она думала: если ребеночек будет - конец учебе, конец света. А человек пока живет, всегда находит выход из положения. Такая юная, красивая, мир не без добрых людей, даже в трудное время. Не подумала. Горя миру добавила. А ты-то! Веревку! Кому, чего докажешь? Только родителей в гроб загонишь, тебя, поди, к учебе, к свету всей деревней провожали. Выучился?.. Ты пойми. Тебя не будет, так и Акилину вспомнить будет некому. Люди ведь все смертны, и все хотят, чтобы их помнили. Художники картины пишут, писатели - книги, астрономы звездам имена любимых дают. После смерти - что? Мрак, пустота, ни мысли - ничего. На что им эта память? Они о ней все равно никогда не узнают, ничего, понимаешь, не узнают, что, где, когда и как после них в мире будет происходить! А вот цепляются за жизнь кистями, авторучками, рубанками, стамесками. А ребеночек - это ж какое продолжение себя! И у тебя обязательно будут дети. Дочку Акилиной назовешь, понял? Давай сюда веревку и водку. На веревке белье сушить будем, а водку потом тебе возвратим к первомайскому празднику. Да в эти дни занимайся получше, на людях будь, понял? Теперь иди, пока Есманские опять крик не подняли.

Мне показалось, что, уходя, он взглянул на меня благодарно. Может, вы не поверите, что я на своем тринадцатом году такие речи говорить мог. Но голова моя тогда была набита умными мыслями, как тюфяк соломой, и все - благодаря книгам. Это совсем не значит, что я в самом деле был взрослым. Других-то учил, а сам сколько самых дурацких, пошлых и гнусных ошибок совершил, и тогда - в отрочестве, и после - взрослым. Слова и дела не всегда совпадают. Но то, что словом можно и убить, и воскресить, - факт!

А человек, которого я спас, конечно, выучился, раз на латыни письмо подписал. Возможно, даже доктором каких-нибудь наук стал, профессором. Обидело меня только то, что этот фрукт пожелал остаться инкогнито. Не по-товарищески это как-то. Да что с деревенских возьмешь?

/Такой водяной

Отрочество провел в Караганде. Кара - черный значит. Терриконы, шурфы, траншеи. Вентиляторы шахтные гудят, словно черти под землей. Ссыльные, пленные. Чечены, ингуши, цыгане, молдаване, немцы, японцы.

Ночью по городу ходить страшно. Глухо, темно. Шахта - поселок, шахта - поселок.

Центр - Новый город. Тогда там уже были большие здания, тона - розовые, золотистые. Обком. Горсовет. Юный парк. Водоем. Затем - землянки, Нижняя, Средняя, Верхняя улицы.

Мы жили на Нижней в саманухе. За нашим двором - дом отдыха «Шахтер», а за ним - особняк секретаря обкома Шибаева. Ему водовоз возил воду из какого-то особенного колодца, а мы брали ее прямо из водоема, поблизости колодцев не было.

Удивляло, что у водоема не было имени. В жару ребятишки тут купались. Я брезговал. Войдешь в воду - ноги вязнут, со дна поднимается вязкая муть.

Если я отплывал от берега метра два, меня охватывал такой страх, что я сразу поворачивал обратно. А в своем родном Томске я даже полноводную Томь переплывал! А тут ерунда: лужа, муть, навоз, щепки, а переплыть эту лужу - страшно. В чем дело?

Среди бела дня в начале лета утонул пацан по прозвищу Пыжик. Лучше всех плавал, но нырнул и не вынырнул. Потом еще пацан утонул, еще. Счет потеряли. Толки пошли про акулу, которую привез какой-то моряк еще маленькой да и запустил в эту лужу. Акула выросла большая, жрать ей теперь надо.

Пришел какой-то мужик в очках, вбил в берег кол, пришил к нему тонкими гвоздями табличку: «Купаться воспрещается! Штраф 25 рублей!». После этого и купаться, и тонуть стали в два раза больше.

Стали вызывать водолазов. Два мужика качают помпу, а третий в водоеме шарит. Случалось, водолаз выйдет на берег, снимут с него шлем, а он:

- Муть сплошная, передохну немного...

Видел я раз, как он родителям юного утопленника передавал. Вопли матери мне аж по сердцу резанули.

Водоем мне стал омерзителен. Я стал воду носить из дальнего колодца. Час ходьбы - два ведра воды. Отдыхать я ходил уже не на берег водоема, а в заросшие ветлой заброшенные поселки. Там было тихо и можно было мечтать о какой-то иной, теплой и доброй жизни.

И вот по околотку разнеслось: водолазов арестовали! За найденного утопленника им полагалась премия. Утопленники случались редко, а выпить-то всегда хочется. Внедрили рационализацию. В легком водолазном костюме подкрадывается он в кустах к дальнему берегу водоема, незаметно влезает в воду, идет по дну туда, где купаются. Нырнет пацан, а он его хвать - и прижмет ко дну. Остается незаметно выйти, спрятать скафандр в мешок и идти домой, ждать, когда вызовут на поиски.

Газеты об этом не писали, а если суд был, то секретный. Один из водолазов на Нижней жил, проверили: исчез. А через какое-то время изба, в которой жили его жена с матерью, сгорела в ночное время,

И я понял теперь, почему так жутко мне было купаться в этой воде -энергетика...

Что энергетика делает

Люба Батаргина работала в редакции машинисткой. Она пустила меня на квартиру. Дом стоял как раз напротив шелкомотальной фабрики. Жили на втором этаже.

В выходные пили кубинский ром. Все хорошо, но фабрика стучала в окна так, что я потерял покой. Стучит и стучит в две смены, как молотком по голове. Люба говорит:

- А я как-то не замечала.

Восьмилетняя Любина дочурка Лилечка тоже на эту фабрику не реагировала.

Через месяц я Любе сказал:

- Не обижайся, но я буду другую квартиру искать, как мне с больной головой статьи-очерки писать?

Она отвечает:

- А знаешь, мне этот шум тоже надоел, я сменяю квартиру на другую, в тихом районе…

Несмотря на малый рост и хрупкость, Люба поражала энергией, казалось, нет для нее преград. В трех учреждениях работала, вечерами диссертации аспирантам печатала, дома аж пополам ломалась: наводила марафет, уют делала, и всегда при этом улыбалась во весь рот и напевала.

Через неделю сгрузили мы весь Любин скарб в кузов грузовика, и он увез нас к самому подножию синего Копетдага.

В новой квартире была еще и просторная лоджия, я сразу установил там столик со своим дряхлым «Ундервудом».Буду творить с видом на горы. Тишина-то, какая, господи!

Вышел с Лилькой прогуляться, старушонка на лавочке дышит.

- Красотища у вас тут! - говорю.

А она мне:

- Вы с седьмой квартиры? На машинке стучите? В лоджии? Ваш предшественник к перилам лоджии веревку привязал и повесился, а ноги в аккурат у моего окна болтались.

- Могли при ребенке не вдаваться в подробности, - говорю ей. - Нам вообще-то нет дела, мы-то не повесимся и болтать ногами перед вашим окном не станем.

- Как знать, как знать! - сказала зловредная карга.

Я дернул Лильку за руку и поспешил в глубь сада.

Вскоре Люба устроила скандал: почему пришел поздно, и вином пахнет, и вроде рубаха помадой испачкана? Сказал строго:

- А тебе что за дело?

А она:

- Бывают заразные болезни, а у меня ребенок.

- Сто тридцать раз апчхи! - говорю. - Ты не профком и не санэпидстанция.

И пошло-поехало! Лилька и то стала нервной, говорит, что в школе здешней ребята совсем не такие, как на шелкомоталке, девчонки все кривляки, а парнишки - нахалы.

И тихо, и зелено, а покоя нет. Неясная тревога у нас поселилась. Я плохо спать стал, вижу, что и Любе не по себе, но она бодрится:

- Отличную квартиру выменяли! Только вот пятно на стене никак забелить не могу, у них тут ковер был, кровать стояла.

Посмотрел я: в выходной займусь. Дефект. Надо штукатурку отбить и заново место отштукатурить, тогда забелится.

И вот выходной. Отбил штукатурку, по комнате смрад пошел. Стукнул молотком по кирпичу, он внутрь стены провалился, а там...

Дом строили зеки. Хотели их вечером в колонию вести, одного недосчитались. Обыскали все - как в воду канул. Так он в бегах и значился. А зеки-то в стену его замуровали: антисейсмические стены толстенные тогда выкладывали. Уж в чем он виноват был?.. Энергетика плохая.

Ушел я от Любы, уехал из Ашхабада. Лильку было жалко, она ко мне так привязалась! После узнал, что Батаргины переехали уже в третью квартиру, еще ближе к горе, на подошву холма. Люба вскоре вышла замуж. Лилька в третьей по счету школе нашла хороших друзей, стала отлично учиться.

А однажды я увидел ее портрет в цвете и во всю страницу в журнале «Огонек». Красавица - ни в сказке сказать, ни пером описать. И подпись: «Ашхабадская бортпроводница, член комсомольско-молодежного экипажа Лилия Батаргина».

Да... А я вот уехал. И жизнь прошла... И вообще...

Вот что она, чертова энергетика, с людьми-то делает!

/Любовь жестокая

Вспоминает Лидия Сергеевна.

- Жили возле нас Мартынюки. Он в тридцать седьмом доносы на всех соседей писал. По его заявлениям посадили Малиновских, Кугель, Баронов.

Мартынюк в войну помер. Вдове его, Дарье Семеновне, было уже семьдесят пять. Пустила она в квартирантки Аню Мешалкину. А до этого Аня жила в подвале.

Говорили, что хозяйку подвала, старушку, она подушкой придушила, похоронила, а потом стала в подвале стройбатовцев по ночам принимать.

Дарья Семеновна про эти разговоры знала, но не всему верила.

Анюта сперва с ней ласкова была, а потом спихнула ее в маленький чуланчик. А когда познакомилась с красивым одним военным, то и придушила хозяйку подушкой, чтобы не мешала. Такой у нее уже метод выработался. Видели соседи в щелку, хрип Дарьин слышали, но заявлять не стали - боялись, что дом Анюта подожжет, да и любовник у нее - майор!

А он был не ранен, но почему-то ему воевать нельзя было.

Ходил - на весь переулок сапогами скрипел. Он-то майор, а она-то совершенно безграмотная. Боялась она, что уйдет от нее к другой, к образованной какой-нибудь, и поила его разным зельем, но перестаралась. Ну, почернел он, майор-то, и помер.

А сама она лишь в прошлом году скончалась. Набожная такая старушечка, всегда в черной косынке.

/Любовь непонятная

Рассказал Камил Мустафин.

- В сорок девятом году поступил я на наш «почтовый» счетным работником. Не все равно нам, где считать? Зато на «почтовом» платили больше, паек давали специальный.

Было там два мужских лагеря и один женский. Охраняли зеков люди с востока. Вижу, двадцать девять корпусов в зоне, а один - за зоной. А что там - неизвестно. Монтажники свое делают, а что за объект - не знают. И каменщики, и плотники - тоже. Выполнил дело - и больше этого участка не увидишь. Секреты!

Главным над всем был человек по кличке Бос. Вообще-то обутый ходил, зачем так прозвали? Ну, Бос да Бос. Жил на «Чекисте» в шикарном особняке. Кто такой? Никто не знал. Очень важный. Ходил в полувоенном, но без погон. Всех материл шибко, и все боялись. Говорил ли чего? Говорил, мол, в академии учиться надо, тогда все знать будете!

А в особняке только птичьего молока у него не было. И женщина была курящая, а жена ли, просто ли шлюха - никому неизвестно. Шоколад жрала и молчала, как рыба.

А однажды Бос исчез. И в особняке ничего не тронуто, говорили, даже кальсон запасных с собой не взял, не то чтобы чего-то еще.

В Америку улетел, предателем оказался. И баба та куда-то делась. У него, у Боса, самолет личного пользования имелся. Вот и улетел он, и все тут.

Любовь спортивная

Рассказал мастер спорта по акробатике Толя Пастухов.

- Всю жизнь - на гастролях, то сам по соревнованиям сальто крутил, то учеников возил. Побывали на севере и на юге. Питался по талонам, случались деньги - шел в ресторан. А из всех городов больше понравилась Рига. Знаешь, народ такой солидный, тихий.

Прихожу в Риге в ресторан. Официанты - все, как один, мужики, и все с проборами, и волосы блестят. Европа! Никакого хамства, как у нас.

Ну, принял я дозу, глазами по сторонам лупаю. Подсаживается одна: голова прямо из ног растет - циркуль! Я ей - едва до пояса, промеж циркуля, не сгибаясь, пройти смог бы. Такие в Риге девки высокие. Но красавицы все до одной.

Так. Предлагаю коньяк. Пьет. По-русски она слабо чирикает, однако щебечет: «Натолли, Натолли!»

Так. Провожаю. Возникают в каком-то тупичке три амбала. Двое со спины заходят, а один - спереди и большим таким кулаком размахивает: «Ты с мой супруга ходиль! Я тебя биль!» А она все щебечет: «Натолли, Натолли!»

Я у нее промеж ног прошмыгнул и сразу сальто через забор скрутил. Нате-ка, выкусите! Я ж сальтоморталист! А куртка моя кожаная у них осталась.

Хороший этот город, Рига!

Так сказал Порфирий

Бывший следователь прокуратуры, хороший знакомый, добрый парень рассказывает:

- Допрашивал одного москвича, чего, мол, в Москве не жилось?

Он говорит, что Порфирий во всем виноват. До этого жил Богомяков Сашка спокойно, работал на Пресне, был слесарем, в цеху было много женщин молодых и симпатичных. Если Сашка и выпивал, то только по субботам, и то в самую пропорцию, под столом не валялся. Познакомился с одной молодячкой, она ему сразу:

- Деткой увлекаешься?

Он сперва не понял, что это - детка. Она объяснила, мол, учение такое, был такой старец, Порфирием Ивановым звали, много в жизни перенес. От болезней этот Порфирий спасался холодом, по снегу босиком бегал, обливался колодезной водой, сопли глотал, дескать, все должно быть натурально, организм сам знает, что ему делать.

Условие такое поставила: войдешь в секту детковцев - будешь со мной дружить, а нет - извини. Сашка согласился, Придут в залу такую, там портрет этого старца висит, старец здоровенный, седокудрый, взгляд строгий. Ну, помолятся на этот портрет, разденутся до плавочек и по снегу к пруду бегут купаться. Поначалу Сашку дрожь от этих процедур била, потом привыкать стал. Да вот беда, с похмелья стал ему старец сниться, ничего не говорит, а только пальцем перед носом водит. «К чему бы это?» - думает Сашка. Однажды свою любезную с другим мужиком в постели застал. Расстроился: вот тебе детка, вот тебе и Порфирий Иванов.

Пошел в воскресенье в Сокольники, и выпил-то всего «партейного» стакан, а чего-то нехорошо стало, бежит по аллейке, смотрит, а в небе огромная голова Порфирия из облака высунулась, и Порфирий громовым голосом говорит:

- Делай зло людям!

Сашка припустил бежать еще быстрее, а Порфирий не отстает:

- Делай зло! Делай зло, кому сказал?

Богомяков и не выдержал, догнал какую-то женщину и свалил, хотел зло сделать, а женщина как завопила, тут, откуда ни возьмись, выскочили два милиционера. Сашка - бежать, скакнул в лесочек. А из облака опять высунулась голова Порфирия:

- Последний раз говорю, делай зло!

Сашка из лесочка выскочил, увидел на дороге фигуру, кинулся на нее, повалил, а фигура-то мужиком оказалась.

Мужик ка-ак врежет Сашке промеж глаз, а тут и милиционеры подоспели, взяли Сашку за белые руки и поволокли в клоповник, а Порфирий на этот момент за облако спрятался, как и не было его.

Ладно, дали Сашке срок, и попал он в Томскую колонию. Сидит. Работает, старается, у начальства на хорошем счету. Все хорошо, и сидеть уже недолго, скоро отворят железную калиточку и скажут: «Пожалуйте, нах Москау!» Однако все не так вышло.

Откуда ни возьмись, над бараками из облака Порфирий высунулся и опять Сашке глаголит:

- Делай зло!

Сашка топор за пазуху и в сортир...

Потом пострадавший зек рассказывал, как дело было. Сидит этот зек над дыркой, о чем-то о своем задумался. Совсем не обратил внимания на мужика, который над дыркой напротив сел. Вдруг видит: мужик топор из-под телогрейки выхватил и размахивается.

Зек успел руку подставить, не то бы точно топором по черепу получил.

С пораненной рукой, со спущенными штанами, на полусогнутых выскочил из сортира и завопил. Тут Сашку и повязали.

Следователь его и спрашивает:

- Ты не чувствуешь себя больным? В роду душевнобольные были?

- Не было больных, - отвечает Сашка, - я тоже здоров, это все Порфирий...

Сдали Сашку на экспертизу, отдохнул он на психе три месяца. Все-таки признали вменяемым, досиживать отправили.

Вот тебе и Порфирий!

 

Перепечатка материалов размещенных на Southstar.Ru запрещена.